Своей дорогой

10

Эбергард Дернбург и Оскар фон Вильденроде ходили по террасе оденсбергского господского дома. Они рассуждали о политике; старик говорил очень оживленно и горячо, тогда как барон был молчалив и рассеян. Его взгляд то и дело останавливался на большой лужайке, где Майя и граф Виктор фон Экардштейн играли в крокет.

— Надо полагать, в этом полугодии в рейхстаге будут происходить бурные прения, — сказал Дернбург. — Рейхстаг будет созван сразу же после окончания выборов, и мне, вероятно, придется пожертвовать ему большую часть зимы.

— Разве вы так уверены, что вас опять выберут?

— Разумеется! Двадцать лет я был представителем своих избирателей, и оденсбергских голосов вполне достаточно, чтобы обеспечить мое избрание.

— Я именно потому и спросил. Вы в самом деле так уверены в этих голосах? За последние три года многое изменилось.

— У меня — нет, — спокойно возразил Дернбург. — Я и мои рабочие знаем друг друга несколько десятков лет. Правда, мне известно, что и здесь не обходится без нашептываний и подстрекательств, при всей своей власти я не могу оградить от них Оденсберг; может быть, некоторые из рабочих и прислушиваются к этой пропаганде, но основная масса твердо стоит за меня.

— Будем надеяться, что это так. — В голосе барона слышался легкий оттенок сомнения; несмотря на непродолжительность пребывания в Оденсберге, он уже познакомился с положением дел. — Местные социал-демократы что-то необыкновенно деятельны, всюду агитируют, и уже во многих избирательных округах получились самые неприятные сюрпризы.

— Но здесь кандидат — я и, мне кажется, я достаточно силен, чтобы тягаться с этими господами, — сказал Дернбург со спокойной уверенностью человека, чувствующего себя в полной безопасности.

Вильденроде собирался возражать, как вдруг с лужайки донесся звонкий смех, и он тотчас посмотрел туда.

Он залюбовался ловкими движениями игравших там двух стройных молодых людей, щеки которых пылали от волнения и увлечения. Каждый старался превзойти другого в игре и торжествовал, когда противник делал неудачный ход; они, как дети, бегали и весело дразнили друг друга. Глаза Дернбурга последовали за взглядом его спутника, и его лицо осветилось улыбкой.

— Резвы, как дети! Моей крошке Майе в шестнадцать лет еще позволительно так резвиться, но лейтенант, кажется, подчас совершенно забывает, что он уже не мальчик.

— Я боюсь, что граф Экардштейн вообще никогда не научится серьезности взрослого человека, — холодно сказал Вильденроде, — он очень мил, но чрезвычайно несерьезен.

— Вы несправедливы к нему; Виктор, к сожалению, легкомыслен и причинил немало хлопот родителям всякого рода сумасбродными и юношескими проказами, о которых вам могут рассказать и в Оденсберге, но сердце у него доброе. Он не гений, но откровенный и честный малый и достаточно одарен способностями для того, чтобы стать со временем хорошим офицером.

— Тем лучше, — заметил барон, — для графа и… для Майи.

— Для Майи? Что вы хотите сказать?

— Мои слова едва ли требуют объяснения, граф Экардштейн достаточно ясно выказывает свои желания и намерения, и я убежден, что он без всяких возражений согласился с планом брата.

— С каким планом?

— Судя по всему, молодой граф достаточно легкомыслен, вы сами признаете, что он всегда был таким; при этом он всецело зависит от брата, владельца майората. Что молодой, веселый офицер делает долги, это вполне естественно, но, говорят, он наделал их больше чем полагается, по крайней мере, по мнению графа Конрада. Говорят, между ними уже бывали стычки по этому поводу и, разумеется, нельзя осуждать владельца майората, если он решился прибегнуть к насильственной мере для того, чтобы оградить себя от легкомыслия брата.

— И какова эта мера?

— Богатая женитьба. Одним словом, молодой граф приехал по желанию брата для того, чтобы возобновить отношения с Оденсбергом; о их цели догадаться нетрудно. Вы удивляетесь, что у меня такие подробные сведения? Случайность! Недавно, когда мы были в Экардштейне, я слышал разговор двух мужчин, которые, разумеется, и не подозревали, что я был в соседней комнате, иначе они не стали бы так распространяться об этом. По-видимому, богатый союз графа с Майей они считали уже решенным делом.

Чем больше говорил собеседник, тем больше хмурился Дернбург, но его голос не изменился, когда он ответил:

— В таком «решенном деле» последнее слово должно остаться, конечно, за мной, потому что Майя — почти дитя. Вообще, она слишком молода, чтобы уже сейчас говорить о ее замужестве… А, вот и ты, Эрих! Цецилии все еще нет?

Лицо Эриха было взволновано и озабочено.

— Нет, до сих пор нет! — поспешно ответил он. — Я спрашивал в конюшнях, никто не знает, куда она поехала. Она велела запрячь пони в маленький экипаж еще на рассвете, когда все в доме спали, и взяла с собой только Бертрама. Я ничего не понимаю!

— Должно быть, это один из капризов Цили, — заметил Оскар. — Никогда невозможно предвидеть, что придет ей в голову; тебе не мешает заранее привыкнуть к этому, дорогой Эрих.

— Мне кажется, Эрих сделает гораздо лучше, если отучит свою будущую жену от таких непонятных выходок, — с некоторой резкостью сказал Дернбург, — такие выпады никак не могут способствовать семейному счастью.

Вильденроде быстро заметил примирительным тоном:

— Может быть, здесь кроется просто шутка. Держу пари, что Цили своей загадочной поездкой хочет сделать нам сюрприз.

Тем временем игра на лужайке продолжалась, и теперь, В. по-видимому, там разгорелся спор; обе стороны вели его с очевидным удовольствием и наконец завершили громким взрывом хохота и примирением. Дернбург опять взглянул в ту сторону и нетерпеливо крикнул:

— Майя, не пора ли кончать игру? Иди сюда!

Девушка послушно пришла, весьма разгоряченная игрой, Экардштейн последовал за ней.

— У меня есть просьба к вам от имени брата, господин Дернбург, — как всегда весело и чистосердечно сказал лейтенант, — в среду день рождения Конрада; гостей у нас будет очень мало, но Дернбурги, разумеется, должны быть в их числе. Надеюсь, мы можем рассчитывать на ваше присутствие?

Просьба была произнесена тоном, который не допускал возможности отказа; однако ответ Дернбурга на нее был очень холоден:

— Мне чрезвычайно жаль, граф, но в среду мы ждем гостей из города и сами должны исполнять обязанности хозяев.

— Гостей? Кого это, папа? — с любопытством спросила Майя. — Я ничего не слышала об этом.

— Зато теперь слышишь. Во всяком случае, мне очень жаль, что я не могу принять ваше приглашение, граф.

Отказ был выражен крайне решительно. Виктор промолчал, но непривычно холодный тон Дернбурга и его церемонное обращение «граф», которое прежде почти всегда заменялось просто именем, не остались незамеченными; взгляд молодого человека невольно устремился на Вильденроде, как будто он подозревал, что враждебное влияние исходит от него.

Но юность ненадолго поддается неприятному впечатлению; веселая болтовня Майи снова дала начало разговору, и только Эрих оставался рассеян и молчалив; тем не менее сестре и Виктору удалось увлечь его с собой в оранжереи посмотреть на только что расцветшие орхидеи.

Несколько минут на террасе царило молчание, потом барон сказал сдержанным голосом:

— Мне очень жаль, если мой рассказ несколько ухудшил ваше впечатление о молодом графе, но дела обстоят так, что я счел своим долгом говорить.

— Разумеется, я очень благодарен вам, — кивнул головой Дернбург. — Но я не имею привычки осуждать человека на основании одних сплетен, которые ходят в обществе, а потому разузнаю хорошенько, что здесь правда, а что нет.

— Разузнайте, — спокойно ответил Вильденроде. — Впрочем, что касается молодости Майи, то в нашем кругу девушки так часто выходят замуж в этом возрасте, если она действительно почувствует склонность к человеку…

— Который гоняется за богатой наследницей, чтобы поправить собственные дела, — перебил его Дернбург с горечью, доказывавшей, что сообщение барона сделало свое дело. — Я спасу свое дитя от такой участи.

— Это будет нелегко. Надо, чтобы претендент был свободным и независимым человеком и достаточно богатым, чтобы на него не могло пасть подозрение в преследовании корыстных целей; все другие непременно будут рассчитывать на ваши миллионы.

— Не все! — с ударением возразил Дернбург. — Я знаю одного такого человека; он беден и имеет только голову на плечах, правда, эта голова кое-чего стоит и обеспечит ему будущее; ему была открыта дорога к независимости и богатству, стоило только протянуть руку, но от него потребовали, чтобы он пожертвовал своими убеждениями, и он не согласился.

— О ком вы говорите? — спросил барон.

— Об Эгберте Рунеке… Вас это удивляет? Я давно убедился, что Эрих не будет в состоянии самостоятельно справляться с Оденсбергом, тут нужен человек моей закалки, а Эгберт именно таков — недаром он прошел мою школу. Но он так запутался в Берлине в сетях социал-демократов, что я почти не надеюсь освободить его.

— Неужели вы действительно хотели… несмотря на то, что все знали?..

— Да, несмотря на то, что все знал; я убежден, что он прозреет; только бы это не случилось слишком поздно для вас обоих.

Вильденроде после небольшой паузы медленно произнес:

— Впервые я не понимаю вас.

— Очень может быть, но не можете же вы считать меня способным собственной рукой бросить факел в свой Оденсберг. Если Эгберт не изменит своих убеждений, между нами все будет кончено, но… этого не будет, ему нужна свобода, он хочет выдвинуться, чего бы это ему ни стоило, хочет борьбы, но в то же время ему необходимо работать, созидать что-либо новое и быть хозяином того, что он создал; подобные натуры недолго выносят иго партии, которая всегда требует слепого послушания и не дает проявляться индивидуальным стремлениям отдельных личностей. Я боюсь только, что он опомнится, когда уже упустит свое счастье.

Грозные тучи собрались на лбу барона, и он сказал, с трудом владея голосом:

— По-моему, вы чересчур высокого мнения о своем любимце. Но как бы то ни было, вы намекнули…

— На что намекнул, господин фон Вильденроде?

— Я лучше сделаю, если не скажу, потому что… ведь это — абсурд.

— Почему? — рассерженно спросил Дернбург. — Не потому ли, что Эгберт — сын заводского рабочего? Его родители умерли, а если бы и были живы, то я выше подобных предрассудков.

Вильденроде молчал и смотрел не на говорившего, а перед собой, на заводы; на его лице застыло неприятное выражение.

— Я вижу, у вас иное мнение по данному вопросу, — снова заговорил Дернбург. — В вас возмущен родовой аристократ, которому мое мнение кажется чем-то чудовищным. Я иначе смотрю на это. Эриху я предоставил самостоятельность выбора, но за счастье дочери отвечаю я. Моя крошка Майя родилась поздно, но стала солнечным светом моей жизни; как часто в тяжелые минуты я черпал мужество в ее чистых глазах, в ее звонком детском смехе! Я не хочу, чтобы она стала жертвой корыстных расчетов; я желаю, чтобы она была любима и счастлива. Я знаю только одного человека, в руки которого без страха отдал бы ее судьбу, потому что убежден в его любви к ней. Он не способен на расчет, он доказал мне это.

В этот момент вышедший из дома лакей доложил, что с патроном желает поговорить директор и ждет его в кабинете.

— В воскресенье? Должно быть, что-нибудь важное, — сказал Дернбург, поворачиваясь к двери. — Еще одно слово, господин фон Вильденроде. То, о чем мы сейчас рассуждали, должно остаться между нами; прошу вас смотреть на это как на доверенную вам тайну.

Он вошел в дом, и Оскар остался один; скрестив руки на груди, он прислонился к балюстраде террасы и погрузился в мрачное раздумье. Об этой опасности он не подозревал, никогда на нее не рассчитывал; перед ней бледнела и превращалась в ничто опасность, которую представляло появление графа Экардштейна, за минуту перед тем казавшееся ему таким грозным.

Очевидно, Дернбург предполагал существование любви между своей дочерью и этим Рунеком. На губах Вильденроде появилась насмешливая улыбка превосходства; он лучше знал, кого любила Майя, и чувствовал себя достойным своего соперника. Достаточно колебаться, нечего больше раздумывать, пора действовать!