Своей дорогой

13

Внизу большой лестницы, ведущей на верхний этаж, стояли Вильденроде и Эрих. Первый только что пришел из парка и встретился здесь с бароном, который тотчас излил ему свое горе.

— Я боюсь, что Цецилия серьезно нездорова, — взволнованно проговорил он. — Она жалуется на сильную головную боль и страшно бледна, но строго-настрого запретила мне посылать за Гагенбахом. Она уверяет, что несколько часов покоя скорее всего восстановят ее силы. Я видел ее каких-нибудь две-три минуты, как только она приехала, и не смог узнать, где она была; она упрямо не отвечает на расспросы.

— А ты уже совсем растерялся? Я говорил тебе, чтобы ты привыкал к своенравию нашей маленькой избалованной принцессы. Когда Цецилия не в духе, она ложится на диван и дуется на весь мир, но, к счастью, каприз продолжается недолго, я знаю ее. Правда, твой отец того мнения, что ты должен отучить Цили от капризов, но ты не таковский, чтобы мог сделать это, а потому тебе остается одно: запастись христианским терпением и заранее готовиться к роли примерного супруга, которым ты, без сомнения, будешь.

Эрих смотрел на него с удивлением.

— Что с тобой, Оскар? Ты просто сияешь! Тебя переполняет какая-то радость?

— Кто знает, может быть!.. — сказал Оскар, и его темные глаза блеснули. — А потому я возьмусь тебе помочь, у тебя слишком отчаянный вид. Я все-таки имею большее влияние на свою сестрицу, чем ты, и постараюсь внушить ей, что с ее стороны непростительно сразу же заставлять тебя вкушать «прелести» супружеской жизни. Вот посмотришь, за стол она явится веселой и всем довольной, а тогда, надо надеяться, и у тебя будет другая физиономия, бедный, удрученный горем жених, принимающий так серьезно девичьи капризы!

Барон весело засмеялся и, кивнув через плечо Эриху, пошел вверх по лестнице. Эрих, качая головой, смотрел ему вслед; он никогда еще не видел своего шурина таким веселым, сегодня его просто невозможно было узнать. Что это с ним случилось?

Наверху, в гостиной, барон встретил горничную сестры; она объявила, что барышня строго приказала не мешать ей и отказывать всем без исключения.

— Ко мне такие приказания не относятся, вы знаете это, Наннон, — обрезал ее Вильденроде. — Я хочу говорить с сестрой; отоприте дверь!

Наннон повиновалась; она знала, что с бароном нельзя спорить. Он вошел в комнату сестры.

Цецилия лежала на кушетке, уткнув лицо в подушки; она не шевельнулась. Брата это ничуть не удивило; он спокойно подошел к ней.

— Ты опять не в духе, Цили? — шутливо спросил он. — Право, ты непростительно обращаешься с Эрихом; он только что излил мне свою душу.

Цецилия молчала и не двигалась. Вильденроде потерял терпение.

— Не будешь ли ты любезна хоть взглянуть на меня? Вообще, я попросил бы тебя…

Он замолчал, потому что сестра вдруг поднялась, и он увидел такое бледное, искаженное лицо, что почти испугался.

— Мне надо поговорить с тобой, Оскар, — тихо сказала она, — поговорить наедине. Наннон в гостиной; отправь ее куда-нибудь, чтобы нам никто не мешал.

Оскар нахмурился. Ему все еще не верилось, что здесь кроется что-то серьезное, но, будучи в таком прекрасном настроении, он был склонен уступить даже капризу; поэтому он пошел в гостиную, отослал горничную, дав ей какое-то поручение, и вернулся назад.

— Узнаю ли я наконец, что все это значит? — нетерпеливо спросил он. — Где ты была, Цили, и что значит эта поездка в горы на рассвете? Дернбург уже сделал весьма нелюбезное замечание по этому поводу. Ты могла бы, кажется, сообразить, что Оденсберг — не место для таких чудачеств.

Цецилия встала и, не отвечая на упрек, мрачно сказала:

— Я была на Альбенштейне.

— На Альбенштейне? Какое сумасбродство! Какая невероятная глупость!

— Перестань, дело вовсе не в этом, — горячо перебила барона девушка. — Я встретилась там с… с другом Эриха, и он сказал мне… Оскар, что произошло между тобой и этим Рунеком при первой встрече?

— Ничего! — холодно отрезал барон. — Может быть, я и видел его тогда — это возможно, такую личность нетрудно не заметить, но, во всяком случае, я не говорил с ним и даже не знал, что он был свидетелем одного неприятного происшествия, которое случилось в тот вечер.

— Какого происшествия?

— Оно не годится для твоих ушей, дитя мое, а потому мне было бы неприятно, если бы Рунек рассказал тебе о нем. Что именно он сказал тебе?

— По-видимому, он заранее предположил, что я знаю, в чем дело, и позволил себе делать какие-то намеки, которых я не поняла, но за которыми должно крыться что-то ужасное.

— Как он смеет! — воскликнул Оскар.

— Да, он смеет подозревать тебя, а со мной обращается, как с твоей сообщницей. Он говорит, что знает о твоей жизни больше, чем тебе может быть приятно, он назвал нас авантюристами! Но ведь ты потребуешь у него объяснения, ответишь ему так, как он этого заслуживает, отомстишь за себя и меня?

Вильденроде был бледен и стоял с омрачившимся лицом и сжатыми кулаками, но молчал; бурного взрыва гнева и негодования, которого ожидала Цецилия, не последовало.

— В самом деле он сказал это? — медленно спросил он наконец.

— Слово в слово! И ты… ты ничего не отвечаешь?

— Что же мне отвечать? Уж не требуешь ли ты, чтобы я принимал серьезно такую бессмысленную чушь?

— Он относился к этому серьезно, и, если, как он говорит, в настоящее время у него нет доказательств, то…

— В самом деле? — Оскар расхохотался насмешливо, торжествующе, и глубокий вздох облегчения вырвался из его груди. — Ну, так пусть поищет этих доказательств! Ничего не найдет!

Цецилия схватилась за кресло, возле которого стояла; от нее не ускользнул этот вздох, и ее глаза с ужасом устремились на брата.

— У тебя нет другого ответа, когда задевают твою честь? Ты не потребуешь от Рунека объяснений?

— Это мое дело! Предоставь мне разделаться с этим человеком. Тебе-то что до этого?

— Какое мне дело, когда оскорбляют тебя и меня? — вне себя от гнева крикнула Цецилия. — Назвать нас авантюристами, жертвой которых стал Оденсберг! И он смеет делать это безнаказанно! Оскар, посмотри мне в глаза! Ты боишься наказать этого Рунека, ты боишься его! О, Боже мой, Боже мой! — и она истерически разрыдалась.

Оскар быстро подошел к ней, и его голос понизился до гневного шепота:

— Цецилия, будь благоразумна! Ты ведешь себя, как сумасшедшая. Что с тобой? Ты стала совсем другой с сегодняшнего утра.

— Да, с сегодняшнего утра! — страстно повторила она. — Сегодня я проснулась. О, какое это было горькое пробуждение! Не уклоняйся от объяснений! Ты сказал мне, что наше состояние погибло, а я была до такой степени глупа, что даже не спросила, за какой счет мы, несмотря на это, жили на широкую ногу. Когда оно погибло? Каким образом? Я хочу знать!

Вильденроде мрачно смотрел на сестру; повелительный тон в ее устах был для него так же нов, как и все ее поведение.

— Ты хочешь знать, когда погибло наше состояние? — угрюмо спросил он. — Тогда же, когда произошел крах в нашей семье и отец наложил на себя руки.

— Наш отец? Он умер не от удара?

— Так сказано было свету, соседям и тебе, восьмилетнему ребенку, я же знаю, в чем дело. Наши имения были заложены, разорение было только вопросом времени, а когда оно действительно пришло, двенадцать лет тому назад, отец схватил пистолет и… оставил нас нищими.

Как ни бессердечны были эти слова, в них слышалась глухая боль.

Цецилия не вскрикнула, не заплакала, ее слезы вдруг будто иссякли; она тихо, почти беззвучно спросила:

— А потом?

— Потом честь нашего имени была спасена личным вмешательством короля; он купил наши имения и удовлетворил кредиторов. Твоей матери была назначена пенсия; она стала получать милостыню там, где была прежде госпожой, а я… я уехал искать счастья по свету.

Наступила минутная пауза. Цецилия опустилась в кресло и закрыла лицо руками.

— Для тебя это тяжелый удар, я верю, — продолжал барон, — но для меня это было еще более тяжелым ударом. Я не имел ни малейшего подозрения о том, что наши дела в таком состоянии, и вдруг разом лишиться богатства, блестящего положения в свете, прекрасной карьеры и заглянуть прямо в глаза бедности и нищете! Ты не знаешь, что это значит. Мне предлагали различные места в почтовом и морском ведомствах в какой-то отдаленной провинции; мне, человеку с пылким честолюбием, мечтавшему о самых высоких целях, предлагали нищенское жалованье и службу, на которой гибнут и нравственно, и физически в борьбе за жалкий кусок хлеба! Я не способен на такую жизнь. Я бросил все и уехал из Германии для того, чтобы продажа имений и моя отставка хоть казались добровольными.

— И тем не менее ты удержал за собой место в обществе, мы считались богатыми все три года, которые я прожила с тобой, мы были окружены блеском и роскошью!

Вильденроде не ответил на робкий, но полный упрека вопрос, выражавшийся в голосе Цецилии, и постарался не встречаться глазами с сестрой.

— Оставь это, Цецилия! Мне пришлось отчаянно бороться чтобы удержать за собой это место в обществе, которое я ни за что не хотел терять, и тут случилось немало такого, чему лучше было бы не случаться. Но ведь у меня не было выбора; в борьбе за существование человек должен или погибнуть, или победить. Что бы там ни было, — он глубоко вздохнул, — теперь все это позади; ты невеста Эриха, а я… я хочу сообщить тебе одно радостное известие.

Но барону не удалось закончить разговор, потому что послышался легкий стук в дверь гостиной и вслед за тем голос Эриха:

— Можно мне наконец войти?

— Эрих! — вздрогнув прошептала Цецилия. — Я не могу видеть его, теперь не могу!

— Ты должна поговорить с ним, — повелительно прошептал Оскар. — Или ты хочешь, чтобы твое поведение еще больше его удивило?

— Не могу! Скажи ему, что я больна, что я сплю или что-нибудь другое, что хочешь!

Она вскочила с места, но брат силой заставил ее опять сесть и весело крикнул:

— Входи, Эрих! Я уже целых полчаса наслаждаюсь аудиенцией у ее высочества.

— Я слышал это от Наннон, — с упреком сказал Эрих, проходя через гостиную и направляясь в комнату невесты. — Цили, неужели твоя дверь должна оставаться запертой для меня, когда она открыта для Оскара? Боже мой, как ты бледна и расстроена! Что случилось во время этой злосчастной поездки? Прошу тебя, скажи!

Он схватил ее руку и со страхом заглянул ей в лицо. Маленькая рука Цецилии дрожала в его руке, но ответа не было.

— Лучше выбрани ее, хотя я уже сделал это, кажется, в надлежащей мере, — сказал Вильденроде. — Знаешь, где она была сегодня утром? На Альбенштейне!

— Господи Боже! — с ужасом воскликнул Эрих. — Правда ли это, Цецилия?

— Совершеннейшая правда! Разумеется, на обратном пути у нее закружилась голова, она еле живая спустилась вниз и теперь больна от чрезмерного утомления и перенесенного страха. Ей стыдно было признаться в этом тебе и доктору, но ведь все равно ты должен это знать.

— Цецилия, как ты могла так поступить со мной! — с горестным упреком сказал молодой человек. — Неужели ты ни капельки не думала о том, что я буду беспокоиться, приду в отчаяние, если с тобой что-нибудь случится? Если бы я только подозревал, что ты не шутила, когда говорила мне и Эгберту… Что с тобой?

Услышав это имя, Цецилия вздрогнула, и по ее щекам покатились слезы.

— Прости меня, Эрих!.. прости! — пробормотала она.

Эрих никогда еще не видел своей невесты плачущей и не слышал, чтобы она просила прощения. В порыве безграничной нежности он стал целовать ее руки.

— Моя Цили, моя милая, я ведь не браню тебя, я только прошу никогда, никогда больше не делать подобного! А теперь…

— А теперь дадим ей покой, — вмешался Вильденроде. — Ты видишь, до какой степени она нуждается в нем. Постарайся поспать несколько часов, Цили, это успокоит твои расстроенные нервы… Пойдем, Эрих!

Дернбург последовал за бароном с явной неохотой, но так как Цецилия с лихорадочным нетерпением просила его уйти, то он покорился.

Оскар проводил его до лестницы и вошел в свою комнату, но, едва успели затихнуть шаги молодого человека, как он тотчас вернулся к сестре и, заперев дверь гостиной на задвижку, сказал сдержанным голосом:

— Ты совершенно не умеешь владеть собой! Счастье, что я был рядом. В данной ситуации лучше всего было бы рассказать о твоей безумной поездке в горы, теперь же надо позаботиться об устранении другой опасности. Не имея доказательств, Рунек не посмеет предпринять что-либо против нас; между тем обстоятельства складываются так, что неминуемо должны привести к разрыву между ним и Дернбургом, а тогда… Ну, мне случалось бывать и не в таких передрягах!

Цецилия встала, со странным выражением взглянула на брата и сказала:

— Тогда нас уже не будет в Оденсберге. Не возражай, Оскар! Я не хочу знать того, о чем ты умалчиваешь; того, что ты сказал, мне вполне достаточно. Ты должен предотвратить опасность, грозящую тебе со стороны Рунека, значит, он не лгал, он может обвинить тебя! Но я не желаю быть авантюристкой, которая втерлась в Оденсберг и которую, в конце концов, могут со стыдом и позором выгнать. Мы уедем под каким-нибудь предлогом, все равно куда, только бы прочь отсюда, прочь во что бы то ни стало!

— Ты с ума сошла! — воскликнул Вильденроде, хватая ее за руку. — Прочь? Куда? Или ты думаешь, что я могу опять дать тебе возможность жить прежней жизнью? Этого уже не будет, источники моих доходов иссякли!

— Да, эти источники внушают мне ужас! — дрожа воскликнула Цецилия. — Я хочу работать…

— Этими-то руками? Знаешь ли ты, что значит ежедневно зарабатывать себе на пропитание? Надо быть приспособленной к этому, иначе умрешь с голоду!

— Но теперь, когда мои глаза открылись, я не могу остаться здесь! Не принуждай меня, или я сейчас же скажу Эриху, что не люблю его, что наша помолвка была лишь делом твоих рук.

Оскар побледнел. Цецилия вырвалась из-под его власти, приказания и угрозы не действовали; он ухватился за последнее средство.

— Скажи! — вдруг ответил он холодно и твердо. — Уничтожь себя и меня, потому что для меня это вопрос жизни или смерти; час тому назад я обручился с Майей.

— С кем? — Цецилия посмотрела на брата, точно не понимая его слов.

— С Майей. Она любит меня, нужно только согласие Дернбурга. Если ты разойдешься с Эрихом и скажешь ему правду, то Оденсберг и для меня закроется навеки, а тогда… я последую примеру отца. Неужели ты думаешь, что мне легко было вести жизнь авантюриста, мне, Вильденроде? Знаешь ли ты, что я выстрадал, прежде чем дошел до этого? Сколько раз я пытался вырваться из этого омута, и всякий раз тщетно! Наконец, спасение близко, рука милого ребенка может сделать это, я смогу добиться счастья, которого долго-долго искал, и в ту самую минуту, когда я завладею им, мне грозят отнять его, хотят заставить меня вести прежнюю жизнь, над которой тяготеет проклятие! Этого я не вынесу… лучше сразу покончить со всем.

Его лицо и голос выражали железную решимость; это была не пустая угроза.

— Нет! — прошептала Цецилия содрогнувшись. — Нет, нет, только не это!

— И разве я требую от тебя чего-то ужасного? — спросил Вильденроде смягчаясь. — Ведь ты должна только молчать. Я хотел спасти тебя от жизни, в которую мне пришлось втянуть тебя, прежде чем раскрылись твои глаза, а теперь вместе с тобой я спасаю и себя. Прошлое останется у меня позади, и я начну новую Е жизнь; здесь, в Оденсберге, для меня открывается большое поле — деятельности, Дернбург найдет во мне того, кем не может быть для него сын; ты будешь женой Эриха, он любит, обожает тебя, ты можешь сделать его счастливым и можешь быть счастливой сама рядом с ним.

Он нагнулся над сестрой, и его голос звучал мягко; она бесконечно горестно посмотрела на него.

— Как я буду переносить теперь близость Эриха, его нежность! — воскликнула она. — Даже эти несколько минут были для меня пыткой. А если я опять встречу Рунека и прочту в его глазах презрение, как сегодня утром! Быть предметом презрения этого Рунека и не иметь даже права возмутиться!

В последних словах звучали такое отчаяние и боль, что Вильденроде оторопел.

— Ты так боишься его презрения? — медленно спросил он. — Успокойся, после своей выходки он сам станет избегать встречи, а в семейном кругу он и без того больше не появляется. Все остальное предоставь мне; ты должна только быть спокойной и молчать… Обещаешь?

— Да! — едва слышно пробормотала Цецилия.

— Благодарю тебя! Теперь я оставлю тебя одну, я вижу, что ты не в состоянии больше выносить этот разговор. — Барон повернулся к двери, но опять остановился и бросил проницательный взгляд на лицо сестры. — Эгберт Рунек — наш враг, здешний враг; он собирается уничтожить и тебя, и меня, и с ним я должен бороться, не останавливаясь ни перед чем, хотя бы дело дошло до ножей. Не забывай этого!

Цецилия не ответила; когда дверь захлопнулась за ее братом, она дрожала всем телом, как в лихорадке. Истина, которую он уже не старался скрывать от нее, потрясла ее до глубины души; сказочный мир радости и удовольствий, который она только и знала до сих пор, лежал разбитый вдребезги у ее ног. Скала была взорвана; что таилось в ее недрах?