Свои продают дороже

ПРОБЛЕМЫ МАЛЕНЬКОГО РОСТА

Как и все хорошее, квартирка гостиничного типа в привилегированном «врачебном» подъезде общаги досталась Татьяне с большим опозданием. Она уже переехала к Змею, как вдруг дали ход ее старому заявлению. «Теперь тебе есть куда гостей пригласить», — прозрачно намекнул начальник госпиталя, подписывая ордер. Татьяна даже не сразу сообразила, что «гости» — тот самый генерал из управления кадров, с которым ей пришлось сойтись, чтобы устроить Сашкин перевод в Москву.

Большинство медсестер жили по двое, по трое. Само собой, Татьяне завидовали. Подойдя к своей двери, она увидела надпись фломастером: «Писательница — пи-пи сосательница». В размашистых жирных буквах была категоричность судебного приговора. Полковничиха, жена писателя Кадышева, гранд-дама, и вдруг возвращается в общагу. Жизни ей не будет, это точно. Причем неизвестно, что хуже: издевки завистниц или сочувственные расспросы доброжелательниц.

Светло-коричневый дерматин был безнадежно испорчен: дочиста не отмоешь, ставить заплатку — будет некрасиво. Но и оставлять оскорбительную мазню Татьяна не собиралась: взяла на кухне щипцы для сахара и стала сдирать обивку с двери. Гвоздики с большими шляпками вынимались легко.

За этим делом ее и застала соседка по лестничной клетке, старшая медсестра гинекологии Любка Могила.

— Привет, Тань. Клещи принести?

Могила была в своем репертуаре. Большинство женщин на ее месте спросили бы: «Ты что делаешь?» (хотя и так видно) — и повозмущались бы надписью: «Надо же, стервы какие!» (Хотя и так ясно.) — Спасибо, Люба, не надо. — Татьяна рванула повисший угол обивки, и гвоздики, выстреливая из натянутого дерматина, посыпались на пол. — Ты лучше заходи через часик в гости. И девочек позови, отметим юбилей моего благоверного.

Линию поведения она обдумала по дороге: ни в чем не признаваться — раз; наоборот, хвастаться — два; устроить девочкам стол — три. Стол — отличный предлог.

Зачем приехала? Да с юбилея осталось много продуктов, решила вас угостить… На продукты она грохнула тысячу («рублей», добавила бы жена сочинителя Кадышева, потому что привыкла считать в долларах. А медсестра Таня Усольцева, возвращаясь к прошлой жизни, и деньги вспомнила прошлые: ужас, это же миллион по-старому!).

— Молодец, не забываешь нас, — похвалила Могила, оценивающе разглядывая набитые продуктами пакеты. — Только давай лучше завтра, а то все у же разъехались, кого я тебе позову?

Сказано было сильно. В общаге, где жили три сотни медсестер… Как говорится, много званых, мало избранных.

— Ну, давай завтра, — согласилась Татьяна. Главное сделано: Любка, большой авторитет среди медсестер, теперь знает, зачем она приехала, и не позволит злым языкам строить оскорбительные предположения.

— А твой-то где, уехал? — спросила Любка.

Татьяна почувствовала себя как разведчик, допуетивший прокол при составлении легенды. У жены, хозяйки большого дома, нет времени, чтобы двое суток подряд болтаться в общаге. Если, конечно, ее из этого дома не выгнали.

— Уехал, уехал, потом расскажу. Люба, у тебя не краски — дырочки от гвоздей замазать?

Хозяйственная Любка стала объяснять, что краской не отделаешься, дверь придется шпаклевать, и опасный вопрос был замят. Войдя в квартиру, Татьяна без сил привалилась к двери и каблук о каблук сковырнула тапочки.

Казалось, что на ней возили воду, а ведь Любка не подлавливала ее нарочно — само получилось. Теряю форму, подумала Татьяна.

Линолеум под босыми ногами показался теплым.

Промерзла она так сильно, что перестала замечать холод.

Сняв не просохшие джинсы, пустила воду в ванну, добавила пены, попробовала воду рукой — тепленькая, попробовала ногой — кипяток! Пришлось напустить воды похолоднее и добавлять горячей потихоньку. Татьяна никак не могла согреться — сидела, поджав ноги и уткнув холодный нос в колени. Ее трясло.

Маленький рост имеет свои преимущества. В сидячей ванне можно лежать (сейчас лягу, только согреюсь), в джакузи на змеедаче — плавать. Кроссовки покупаешь в «Детском мире», отрез на платье берешь вдвое меньше, чем толстушки. Мужчины тебя носят на руках, и неизвестно, кому это приятнее — тебе или им. Словом, хорошо быть женщиной карманного формата. Живешь и радуешься. Пока гинеколог не говорит: «У вас инфантильная матка».

Из глаз у Татьяны закапало. Слезинки пробивали темные дырочки в розоватой пене. Как она ждала этого ребенка! У нее инфантильная матка, у Змея ослабленное семя. Беременность была чудом, и Змей в чудо не поверил, а поверил своему житейскому опыту. Еще бы, когда две жены наставили ему рога… Опять Вика! Если бы не она, Змей не стал бы таким ревнивцем. Припоминать ему первую жену глупо: когда они поженились, Татьяны еще на свете не было. А вот Вика отравляла ей жизнь абсолютно всем: и тем, что вышла за Змея, и тем, что развелась, и тем, что была счастлива со вторым мужем. Окажись Викин Сергей неудачником, Змей, как и всякий мужик, выкинул бы изменницу из головы. Татьяне он говорил:

«Тебе нравился сочинитель Кадышев, а ей — молодой хер. Вот вы и получили, что кому нравилось». А позавчера эта спасительная для самолюбия Змея схема рухнула.

Викин Сергей, оказалось, помимо прочего, имеет еще и голову на плечах и к своим тридцати годам добился большего, чем сочинитель Кадышев в его возрасте. Ясно, почему Змей взбеленился.

Татьяна выключила тонкую струйку горячей воды и растянулась во весь рост. Наконец-то ей стало тепло.

С чуть слышным шорохом лопались пузырьки пены, из отдушины бубнили два голоса, мужской и женский. Моются, что ли, вдвоем?.. Мысли начали путаться: Змей, Сергей, Вика, снова Змей. Или вот еще проблема — Барсуков опять пристает. И ведь нужна ему не сама Татьяна, а контроль над ней. Нужно лишний раз убедиться в том, что она по-прежнему своя душой и телом, всем довольная и на все готовая. До встречи со Змеем Татьяне это даже нравилось. Конечно, Барсуков был некоторым образом гад. Но гад надежный, своих в обиду не давал.

Ванна остыла. Татьяна поддела ногой цепочку, выдернула пробку и лежала, пока вода с пеной, закрутившись воронкой, не сделала прощальный хлюп. Морской царь пьет воду, как любила она думать в детстве.

Все-таки здорово она сегодня промерзла. Суставы ломило, тянуло внизу живота, а когда Татьяна поднялась, затряслись коленки. Душ она принимала, держась за стену. Решила помыть голову, потянулась на полочку за шампунем…

И ее скрутила резкая боль в животе. Спазм, еще спазм.

Она почувствовала, как внутри ее по желобкам ползет, ползет что-то густое, вязкое. Спазмы пошли один за другим, колени сами раздвинулись, как навстречу мужчине, и в белоснежную ванну хлынула алая струя. Кровь! Кровь заливает ей ноги, но это что? Нет, нет! С ужасным, мокрым звуком в ванну — шмяк! Нет, только не это!

Татьяна изо всех сил зажалась, горло у нее перехватило, и она села на край ванны, скуля и обливаясь слезами.

Хотелось посмотреть на это, шмякнувшееся, и было страшно. Она зажмурилась, наклонилась и заставила себя открыть глаза.

Морской царь тянул в воронку, пил ее кровь, и кровь стекала из ванны, а на дне остался, прилип темно-красный кусок… , Вот тебе и сын. Вот и не дала пропасть фамилии Кадышева!

Она положила это в баночку, выпила но-шпу, легла на незастеленный диван и стала дожидаться утра. Низ живота пылал. За окном темнели корпуса госпиталя, огромные, как океанские пароходы. Только в операционных горели бактерицидные ультрафиолетовые лампы да тлели за черными окнами светильники над столами дежурных медсестер. В гинекологию врачи приходят к восьми.

ПЕРЕПИЛ

— Ау, Серега! Вставай, проклятьем заклейменный!

Серега!

Тело одеревенело. Сергей пошевелился, и в руке забегали горячие иголочки. Отлежал. Что с ним было?

— Серега!

Дыша перегаром, над ним склонился Змей. А глаза трезвые. Какой-то он был непривычно высокий. И потолок высокий, как во дворце… Сергей осознал, что лежит на узкой кушетке под окном. В пустом змеекресле расселся малиновый закатный луч, а ведь Сергей, устанавливая камеру, чуть задернул занавеску, чтобы прямой свет не падал на Змея, давая глубокие тени. Сколько же он был без сознания, если солнце переместилось?

Хотелось пить. Он сел и потянулся к подносу на письменном столе. Стены то надвигались, то отступали. Змей предупредительно наплескал боржома в фужер.

— Пей. Ну, ты меня и напугал!

— Что со мной было? — спросил Сергей, разминая затекшую руку.

— Сидел, говорил и вдруг этак носом клюнул и — на пол. — Змей потер сердце. — Ты смотри, в следующий раз осторожнее, а то меня, старика, чуть третий кондратий не хватил.

Боржом был степлившийся, а ведь Сергей сам доставал его из холодильника. Значит, он провалялся без сознания не меньше часа.

— Владимир Иваныч, что-то со мной не то. Может, отравился?

— Обижаешь, — поморщился Змей. — Вчера ели у меня, сегодня у меня, я жив-здоров, и Танька.., тоже была жива-здорова.

— Почему была?

— Да выгнал я ее. Надоела. «Володечка, надень шарфик, Володечка то, Володечка се», а сама только и ждет, когда Володечка ласты склеит.

Сергей промолчал. Ему и с Виктошкой хлопот предостаточно.

— Поеду я, Владимир Иваныч.

— Куда?! Смотри, весь зеленый! Давай «Скорую» вызову.

Еще чего не хватало: «Скорую» с перепою вызывать.

Но из любопытства Сергей спросил:

— А они поедут на дачу?

— Ко мне поедут. Я, брат, Кадышев! — с непонятной тоской произнес Змей. — Ну-ка, быстро вспоминай: консервы ел?

— Оливки вчера. И сегодня грибки.

… — О том, что у меня на столе, не думай; — другие-то не отравились. Чем завтракал?

— Сока стакан. Худею, — пояснил Сергей.

— Хорошо худеешь. — Змей похлопал его по животу. — А вчера, позавчера? Консервы домашние, икра какая-нибудь левая?

— Ел икру! — вспомнил Сергей. — Позавчера на презентации.

— Значит, надо вызывать, — заключил Змей и потянулся к трубке на столе.

— Ну что вы!. Два дня прошло! — запротестовал Сергей.

— А про такую штуку, как ботулизм, не слышал?

Анаэробная бактерия, развивается в консервах, в первую очередь в красной рыбе. Смертность — шестьдесят процентов, — сообщил Змей. — Весь фокус в том, что токсин срабатывает на второй-третий день, когда промывать желудок уже бесполезно.

— Вы как врач, — заметил Сергей.

— Как военный. Пока ядерного оружия не хватало, делали ставку на бактериологическое. Мне ботулинотоксин еще в Суворовском вдолбили: ввести смесь сывороток групп "А" и "Б", и все такое. — И Змей решительно набрал какой-то длинный номер, не «03». — Приветствую, Сергей Иваныч… Да ничего, нормально. Пришли-ка мне свой самый большой «Мерседес», который с красными крестами… Говорю же, нормально. Это Сережке плохо стало… Викиному… Ничего, найдешь, куда положить. Гражданская «Скорая» сюда не поедет, сам за руль не сяду — во мне пол-литра, не меньше, — так что надежда только на тебя… Отравление, наверно: красной икорки поел. Да нет, не у меня. Моя икра ты знаешь откуда — без булды.

Барсуков отвечал долго, с минуту. Понятно: на шиша ему штатский больной да еще когда смертность от этого ботулизма шестьдесят процентов. Сергею вдруг захотелось попасть на больничную койку, причем именно в военный госпиталь.

— А я тебе буду очень обязан… — с непонятным сарказмом отчеканил Змей. — Барсук, ну поставь себя в мое положение: парню стало плохо, когда мы водку пили.

В моем доме, понимаешь?

Неизвестно, как Барсуков, а Сергей понял: если он попадет в шестьдесят процентов, то его смерть в доме Кадышева, да без свидетелей, да после вчерашней стычки, происходившей, наоборот, на глазах десятка гостей, будет выглядеть очень подозрительно.

— Я сам доберусь, — решительно встал он.

— Как знаешь, — с неожиданной легкостью согласился Змей и сказал в трубку:

— Отбой, Сережа, больной здоров… Ну да, ты всегда готов, когда не надо.

Не прощаясь, он сложил трубку и швырнул на стол.

— А теперь его заела врачебная совесть. Пускай, говорит, пообещает, что сразу, сразу в поликлинику… Пойдем, хоть провожу. Но ты на самом деле обещаешь?

Сергей кивнул, думая о другом. Интервью накрылось: с полчаса они наговорили, это тысяч восемь знаков — по объему достаточно, но главная тема едва затронута. Не порасспросил он сочинителя Кадышева о сочинителе Кадышеве. Из восьми сделать три чистовых, остальное — под личную жизнь, письма читателей и творческий процесс, век бы его не знать. В интервью должно быть как минимум три-четыре сюжетных поворота, тогда оно хорошо читается. Черт, и фотографию не сделал. Хотя можно перегнать с видео, компьютерщики умеют.

Змей довел его до припаркованной у ворот старушки «Нивы», и только тут Сергей сообразил, что все-таки крыша у него здорово едет. Надо было договориться о продолжении, и не сейчас, а раньше, когда Змей старался избавиться от него и был рад согласиться на что угодно.

— Владимир Иваныч!

— Конечно, встретимся, — понял Змей. — Ты, главное, выздоравливай.

По дороге домой Сергея разбомбили гаишники (ах, извините, тибэдэдэшники. Нарочно придумали аббревиатуру, от которой трудно образовать разговорный вариант, ан нет: молодежь уже окрестила их гиббонами). Один гиббон остановил, потребовал дохнуть и слупил пятьдесят долларов. Потом — второй. Отъезжая, Сергей увидел, как он переговаривается по рации, и понял, что его передают с рук на руки.

— Он съехал с шоссе и дернул на своей «Ниве» прямо по полю с кое-где не снятыми, подмерзшими капустными головами. Ушел.

Пока доехал до дому, одолевший его в доме Змея дурман окончательно выветрился. Он чувствовал себя, как и положено чувствовать стодвадцатикилограммовому здоровяку, еще не страдающему жировой дистрофией печени и принявшему несерьезную при своей массе дозу водки класса люкс. Не оглядываясь, проехал мимо поликлиники, бросил машину во дворе, ворвался в квартиру, окликнул жену — нет ее, жалко. В штанах приятно свербило.

«Доктор, не пойму, что со мной: как выпью, так хочу женщину. Это не инфаркт?»

Вытащил из камеры пленку, заправил в видяшник, перемотал на начало…

Запись обрывалась на рассказе Змея о Кубе.

Прощай, штука долларов от Виктора Сауловича Тарковского! Второй раз на того же червячка Змея не поймаешь. Кстати, а как он среагировал на фразу"! Да, помнится, никак. Ни один мускул не дрогнул на лице ветерана, и все такое. Интересно, что это за дела не такие уж давние, о которых напоминал ему Тарковский?

Сергей сунул в камеру первую попавшуюся кассету, включил запись. Так и есть: мигнуло «беттери офф», и сразу — темнота. Странно, аккумулятор заряжался всю ночь.

На секунду мелькнуло шальное и нелепое подозрение, но, как человек со здоровой психикой, он отмел его сразу.

Уголовщина такого рода — на улицах, в пыли архивов, в репортажах из зала суда, которые он писал, еще будучи студентом. А у таких, как Змей и Тарковский, уголовщина своя, цивилизованная: сидят в красивых кабинетах люди с чистыми воротничками, поглядывают на компьютер и между утренним кофе и предобеденным аперитивом успевают сделать тысчонку-другую (пятую, десятую) черного нала в настоящих американских деньгах.

А вообще паскудный старикашка этот Кадышев, одно слово — полковник.

До пола втаптывая акселератор. Змей гнал «Мерседес» в Москву. Это после вчерашнего и после сегодняшнего, в смысле — после приступа и после выпивки. Не жалел себя. А что поделаешь, когда жизнь рушится?!

Раскусил его Виктор Саулович, раскусил, медуза!

Но зачем было после вчерашних громил подсылать журналюгу? Это было не правильно. Змея так не учили.

Вчера его пытались захватить двое вооруженных и еле ноги унесли (теперь-то ясно, что они люди Тарковского).

А сегодня является один безоружный (на это у Змея глаз наметан), и вдруг — приветик вам от Виктора Сауловича, Ну разве не очевидная картина? От Виктора Сауловича — значит, с тем же заданием; не побоялся раскрыться — значит, один стоит четверых. Поэтому Змей среагировал на него, как на достойного противника. Он просто спасал свою жизнь.

И лишь когда журналист уже падал, не успев даже отметить атаку движением глаз, до Змея дошло, что этот мешок ему очень хорошо знаком. Когда Вика закрутила с ним любовь. Змею, понятно, стало интересно, на кого она променяла сочинителя Кадышева, и дружок из управления кадров снял ему копию личного дела лейтенанта Левашова. Секретным оно было только потому, что так положено, а де-факто никаких секретов не содержало: военное образование — кафедра при МГУ, подготовка — месячные сборы, служба — окружная газета. Одно название, что офицер запаса, а по сути — рядовой необученный.

И стало ясно, почему Вежливый прикидывался рэкетиром и не упомянул Тарковского, а журналистик поставил телекамеру и упомянул. Виктор Саулович подозревал писателя Кадышева, но не был уверен, поэтому дал задание Вежливому захватить его и потрясти. Разумеется, имя Тарковского не должно было прозвучать в связи с этой уголовщиной. (Змей и сам бы так сделал: разговорить объект — не проблема, так пускай, не понимая, что и по чьему приказу у него выпытывают, говорит все, что знает.) На тот случай, если писатель окажется не виноват и его придется отпустить или если уголовничков схватит милиция, у них было прикрытие: рэкетиры мы. А Тарковский ни при чем… Но похищение не удалось, и тогда Тарковский подсылает журналистика с невинным приветом. И почтенный сочинитель Кадышев вместо того, чтобы обрадоваться, что Виктор Саулович его не забывает, вдруг чуть не сворачивает интервьюеру башку (ай-яй-яй, кто бы мог подумать!). Купился. А камера пишет, и уже ничего не поделаешь, кто сказал "а", должен и свидетелей убрать.

Был момент, когда Змею хотелось подольше задержать палец на сонной артерии журналистика. Он остановился только по тем соображениям, что спускать его с откоса в машине нужно было еще живого. Труп в таких авариях не сгорает дотла, и патологоанатомы могут определить, как погиб человек: надышался ли перед смертью дымом или упокоился на свежем воздухе, после чего сел за руль и совершил аварию.

Жизнь журналиста была сохранена еще на полчаса, пока Змей стирал конец записи с провокационным приветиком от Тарковского и сажал батарею телекамеры.

Когда оставалось только подогнать «Ниву» и загрузить полуфабрикат, Змей сообразил, что этими мерами можно и ограничиться. Журналистик очнется — ни черта не поймет…

Потом Змея стал одолевать соблазн поговорить по душам: гвоздь в барабанную перепонку — и любой споет «Песнь о Гайавате». И опять его остановило чисто профессиональное соображение: судя по всему, журналистик ничего не знал — приказали упомянуть в разговоре Тарковского, вот и упомянул, как попка.

О Вике за все это время Змей не вспомнил ни в каком контексте — ни «жалко девочку, вдовой останется», ни «так ей и надо, изменнице». Жизнь ее мужу он сохранил только потому, что тот не представлял для него интереса.

Что ж, Виктор Саулович, подловили вы сочинителя Кадышева, что есть, то есть, но это была комбинация неглупого лоха. Знаете, как вам ответит неглупый профессионал? Никак. Плоды своей победы вы прогадили: надо было повесить на журналистика микрофон и ворваться, когда он валялся без сознания, а запись в телекамере была еще цела. А так вы не продвинулись ни на миллиметр: все те же подозрения без фактов — зато меня предупредили, за что вам сердечное спасибо.

Если только уже не поздно.

Не сбавляя скорости. Змей достал из кармана трубку и зубами вытянул антенну. Он звонил соседу по гаражу, организму достаточно безмозглому, чтобы исполнять, не понимая, и достаточно здоровому, чтобы покараулить квартиру до его приезда.

— Анатолий, это Владимир Иваныч. — Змей отстранил трубку от уха, пропуская поток восторгов. — Ты где сейчас?.. А можешь подскочить ко мне? Немедленно.

Я буду через час, а ты — немедленно. Возьми с собой двоих-троих, кто под руку попадется, и просто стойте на лестничной клетке. Ну, бутылку поставьте на подоконник, как будто распиваете… Можно на самом деле… И за мое здоровье можно. Приеду — сам с вами добавлю… Да звоночек мне был, что квартиру хотят обнести. Толик, ты честный коммерсант или депутат какой-нибудь? Потом выступишь в прениях, а сейчас шевелись… Только смотри, без крови. Толь, знаешь что? Если кто сунется, затейте с ним драку, пусть всех в милицию заберут. Я оплачу…

Зачем, зачем. Личность его узнать. Он же на дело с документами не пойдет. Все, двигай, а то пока ты разглагольствуешь, я сам до дому доеду.

Змей сложил антенну, уперев ее в грудь. Жест напомнил удар ножом, и ведь против сердца себя ткнул: подсознанка сработала. Если в квартире уже побывали, то Тарковский раскопает правду, и тогда хоть не живи…

Еще в подъезде он увидел кровяную дорожку на кафеле. Размазал каплю подошвой — кровь была свежая. Хорошо, если просто нос расквасили… Ни о чем попросить нельзя! Толик, верный организм, рад служить за удовольствие выпить рюмку с сочинителем Кадышевым, но ведь заложит по простоте! Небось чувствует себя героем: квартиру Морского Змея охранял. А как посадят героя в прессхату, он и выложит, что в июле ходил в офис к Тарковскому, мойщика стекол изображал. И потянется ниточка, и захлестнется петлей на шее сочинителя Кадышева…

На лестнице слышались голоса, и Змей рванул наверх.

Толик сидел на подоконнике, веселый и пьяный, посасывая сбитый кулак, и следил, как двое забулдыг разливают остатки дешевой водки «Исток» по пластмассовым стаканчикам. Пятью киосками владеет, мог бы в ресторанах питаться, на Канарах отдыхать… Слава богу! Если бы зарезал кого, то смылся бы.

— Иваныч! — расцвел он. — Мужики, погодите жрать.

Но забулдыги уже торопливо выпили, чтобы не пришлось делиться, и Толик неподдельно огорчился:

— Крысятники! Как водку жрать, вы первые, а когда этот хрен полез с нунчаками, хвосты поджали!

— Прекрати, — сказал Змей. Картина случившегося была в общем ясна. — Дай им сотню, а то у меня мелочи нет.

— Пускай отсосут, а не сотню! — Толик замахнулся, впрочем, явно не собираясь бить, и один из забулдыг так же символически закрылся руками.

— Дай! — повысил голос Змей. — У вас свои счеты, а сотня — от меня.

Не слушая ворчания Толика и благодарностей забулдыг, он отпер стальную дверь. Маячок был на месте — защемленный во внутренней двери Танькин волос, — и Змей немного воспрянул духом. Сигнализации он доверял меньше, чем маячкам: она проводная, и ворье даже средней руки знает, как ее отключить.

— Заходи, похвались подвигами, — через плечо бросил Змей и, войдя в прихожую, позвонил на пульт, чтобы квартиру сняли с охраны. В распахнутую дверь было слышно, как Толик нудно выясняет отношения с забулдыгами. Змею не терпелось проверить второй маячок, в сейфе, но Толик мог войти не вовремя, а такие секреты не для чужих глаз. Сначала надо его спровадить…

— Ты где там?! — прикрикнул Змей. Толикова простота начинала бесить его. Когда Толик вошел, очень довольный собой, Змей закрыл дверь и отвесил безмозглому оплеуху. — Трепло! Тебе что было ведено? Затеять драку и сдать его в милицию!

Толик не обиделся по той простой причине, что был одним из немногих, для кого не составляла секрета физическая подготовка сочинителя Кадышева.

— Так ить все в порядке, Иваныч! — изумился он. — Ума я ему вложил, а в ментовку стучать мне западло.

— Маленький, в длинном пальто? — описал Вежливого Змей.

— Что ты! Здоровенный пердила, на голову меня выше. Ка-ак звезданет нунчаками под ребра!

— Левой рукой?

— Почему? Правой.

— Покажи, — потребовал Змей.

Задрав куртку вместе с рубашкой, Толик с готовностью продемонстрировал кровоподтек — слева, значит, действительно били правой. Раненый верзила отпадал.

На всякий случай Змей назвал приметы журналиста.

Тоже — нет. Выходит, против него работал уже четвертый человек.

— Давай только без фантазий, — попросил Змей. Он действительно крутой?

— Спортсмен, — презрительно бросил Толик и счел нужным оправдать собутыльников:

— Мужики ведь чего перебздели? Ногами он машет выше головы. Но зоны не нюхал, а то бы яйца прикрывал.

Характеристика была по-своему исчерпывающая: судя по всему, спецподготовки любитель махать ногами тоже не нюхал. Змей повеселел. Пока Виктор Саулович не нанял профессионалов, можно замести следы.

— Толян, — улыбнулся он, — объясни мне как инженеру человеческих душ. Тебе этот «Исток» обходится рублей в шесть-семь…

— Считаешь, у меня водка безакцизная? — вскинулся Толик, подумал и признался:

— Правильно считаешь. И с ценой почти угадал.

— Ты бы мог полы мыть коньяком. Так какого же хера пьешь самопальную водку, да еще и с дружками чуть не подрался из-за лишнего глотка?!

— Во-первых, они мне не дружки, а так, рожи примелькались, — сообщил Толик. — Эту самую бутылку я при них снял с витрины. Они и так знают, что вся дешевая водка на рынке — самопал, а теперь будут знать, что я свой самопал пить не боюсь. Реклама, Иваныч. А во-вторых, зачем к хорошему привыкать? Я от сумы да от тюрьмы не зарекаюсь, а в мое время спирт на зону носили в проглоченном гондоне. Бывало, тянешь его, тянешь за нитку и порвешь. Так заставишь «верблюда» сунуть два пальца в рот и пьешь, что он выблюет.

— А что ж ты сейчас-то из стакана пил? — подначил Змей. — Гондон тебе дать, чтоб к хорошему не привыкал?

Он перехватил быстрый взгляд — Толик примерялся для удара — и рубанул ребром ладони по бицепсу торгаша.

— Доболтаешься, Иваныч. Если б ты при людях мне такое сказал…

— Так я же не при людях! — пошел на попятную Змей.

Толик мог понадобиться в самом скором времени. — Пойми, Толян, я добра тебе хочу. Ты ведь мог бы жить красиво, а фантазии не хватает…

— Скажешь, я живу не красиво?! Да я трех циркачек имел! Близняшек, ассистенток фокусника! — оскорбился Толик, и Змей махнул рукой. Безмозглый был неисправим.

Он достал из бумажника стодолларовую купюру, обернул ею ключи от «мерса» и всунул Толику в руку.

— Не в службу, а в дружбу: поставь машину в гараж и сделай нам стол. Закуски на твое усмотрение, а водку ты знаешь, какую я люблю. Только бери в универсаме, из холодильника.

— У меня, что ли, денег нет? — запротестовал Толик, пытаясь всучить сотню Змею.

— А у меня?.. Ты сегодня очень помог мне, Толян. Не отказывай в удовольствии тебя угостить, — с чувством сказал Змей, не сомневаясь, что завтра, же эти слова станут известны каждому лоточнику на рынке.

Безмозглый упорхнул как на крыльях, а Змей кинулся в кабинет. Маячок в дверце сейфа был другого рода: капелька клея на внутренней поверхности. Набрав код, Змей встал перед сейфом на колени, прислонился к дверце ухом, повернул ключ и потянул ручку. Хрустнул, разрываясь, засохший клей.

Гора с плеч!

В любой замкнутой группе должен быть «большой секрет» — некий общий грех, который служит гарантией того, что свои, замазанные, не предадут. Скажем, в высших эшелонах комсомола это были гомосексуализм и педофилия, а средние комсомольские вожаки замазывали друг друга групповухами и махинациями со стройотрядовскими деньгами. Партия и армия обходились консервативным пьянством; бытовала поговорка «Кто не пьет, тот стучит» и присловье, заменявшее кряканье после выпивки: «И как только ее пьют беспартийные?» А поскольку Змей вращался в кругах старой номенклатуры, как пишут газеты, нашедшей себя в рыночных реалиях, то и привычки сохранил старые: без бутылки не решался ни один вопрос. Он знал, что гробит себя, но система не отпускала. Если ты годами пил с полезным человеком и вдруг завязал, это будет воспринято однозначно: перестал уважать, отталкивает…

Змей уже много лет балансировал на грани второй стадии алкоголизма, то есть переходил от состояния «хочу пить и пью» к «и не хочу пить, а пью», и прекрасно это осознавал. Устраивал себе алкогольные каникулы: ездил понырять с аквалангом, а глубина выпивки не терпит, это правило за сорок с лишним лет вошло в кровь, и пить совершенно не хотелось. Но когда возвращался, все начиналось сызнова.

Юбилей он отмечал уже неделю, пропуская через себя не меньше чем по литру в сутки, и дай бог, если хотя бы сто граммов из каждого литра выпивал удовольствия ради, а не для того, чтобы поддержать нужное знакомство, переломить чью-то настороженность, подпоить человека и расколоть. За эту неделю он опух и отек. Печень выпирала из подреберья, тяжелая как булыжник, сердце тупо ныло и временами начинало трепыхаться, как бабочка на булавке. Было понятно, что близок предел.

С Толиком тоже пришлось пить. Выпроводив его, Змей добрался до унитаза и сунул два пальца в рот. Привычный к алкоголю желудок долго не хотел отдавать добро, потом процесс пошел, и в этот момент Змея застал сердечный приступ.

Содрогаясь от спазмов и поливая себя блевотиной, Змей на четвереньках дополз до висевшего в прихожей пальто. Наполненный шприц лежал в кармане, и нужно было встать, но в грудину как будто воткнули ножевой штык. Он чувствовал, как нанизанное на острие сердце, трепеща, с каждым ударом ранит себя все глубже. Штык раскалялся, плавился, жидкая сталь растеклась по груди, юркнула под левую лопатку, и Змей упал на подкосившуюся руку.

Боль стала вполне терпимой. Если не шевелиться, было даже приятно лежать, чувствуя, как остывает расплавленная сталь и адский огонь в груди уже не сжигает все вокруг себя, а только по-банному печет сердце. Он знал, что приступ не кончился и что без укола скорее всего отойдет в луже собственной блевотины, но и в этом была своя приятность. Обманет погоню сочинитель Кадышев, скроется туда, где никому из живых его не достать, а Танька найдет в сейфе документы и покарает виновных и невиновных. Уж на то, чтобы отправить конверты по надписанным адресам, ума у нее хватит.

Потом до него дошло, что Таньки нет и первыми в квартиру войдут люди Тарковского. Он представил, как его тело переворачивают тупоносым армейским ботинком с высокой шнуровкой… Ботинок был его собственный, времен Анголы, и рука, шарившая по карманам, была его, со шрамом от выведенного якорька — греха курсантской юности. Отхожу, подумал Змей и огорчился до слез, потому что давно решил напоследок хлопнуть крышкой гроба, а вот — не получилось, не хватило суток жизни или еще меньше. Хлюпая носом, слабый, как ребенок, он перевалился на спину — расплавленная сталь опять плеснулась в груди, — дотянулся до пальто и стал подтягиваться, вцепившись в полу одной правой, потому что левую уже не чувствовал.

Ему повезло: оборвалась вешалка. Теряя сознание, Змей нашарил в кармане шприц, зубами сорвал наконечник и через штанину вонзил иглу в бедро.

БАНОЧКА ИЗ-ПОД КОФЕ

Гинекологическое отделение в военном госпитале?

Можно подумать — нонсенс. Но поскольку в уставах Вооруженных Сил пол военнослужащих в целом не оговорен, то во всех военных лечебных учреждениях гинекология есть и функционирует. Конечно, не так бурно, как хирургия, куда привозят раненых во время вооруженных конфликтов, и не как отделение кардиологии, куда сразу же после увольнения в запас гремят отставники.

Гинекология — тихая заводь. Находится, как правило, на отшибе, чтобы не возбуждать нездорового интереса у выздоравливающих мужского пола. В Татьянином госпитале она размещалась на десятом этаже, причем соответствующая кнопка лифта была от греха подальше заблокирована: поднимайся до девятого, а дальше — пешком.

Там, на лестнице между девятым и десятым, Татьяну снова прихватило. Лилось при каждом шаге, хваленая прокладка перестала держать, кровь двумя одинаковыми дорожками побежала по ногам. Не жалея специально надетую старую юбку, Татьяна села на подоконник. Только сейчас ей пришло в голову, что надо было по-соседски зайти за Любкой. А теперь сиди, дожидайся.

Внизу хлопнула дверь лифта, кто-то начал подниматься, и Татьяна увидела в лестничном пролете огненно-рыжую Любкину гриву.

— Люба!

— Танечка! — Любка никогда не спрашивала, что случилось. Могила! Сразу по-деловому:

— Заходи.

Войдя в ее кабинет, Татьяна поставила на стол баночку из-под кофе. Любка охнула, кинулась к телефону:

— Николай Ильич! Срочно! Таня из барокамеры!

Без расспросов Любка сунула ей под мышку градусник, разделась сама и села за стол. У старшей медсестры всегда полно писанины — Татьяне ли не знать, — но Любка к бумагам не притронулась, просто сидела и ждала.

Было ясно, что сейчас для нее нет дел важнее, чем Татьянины.

Виртуоз скребков и расширителей, зав гинекологией полковник Николай Ильич Вершинин жил в кооперативном доме, ходил на службу пешком, полчаса по липовой аллее, а в воскресенье, да еще седьмого ноября, мог вообще не ходить — и без заведующего в отделении найдется кому подежурить. Но тут появился минут через пятнадцать, кинул взгляд на Татьяну, на баночку и заорал:

— Люба! Что сидишь?! Приготовила? Асе приготовила? Не понимаешь?! В операционную!

Любка кинулась раздевать Татьяну.

— Температуру хоть померила?

Татьяна вытащила из-под мышки градусник, Вершинин мрачно глянул на ртутный столбик.

— Давно?

— Ночью, часов, наверное, в двенадцать, — ответила Татьяна, как всегда робея перед громогласным гинекологом.

— Ну и чего ты ждала, кукла бестолковая? Надо было сразу к дежурному!

— Да я думала…

— ..Что само рассосется? Ну прямо целочка! Лишить вас квалификации за такие фокусы! Ля-ля разводите, а больных гробите. Естествоиспытательница, прости господи, мать твою! Расселись тут, устроили кунсткамеру! — Вершинин уже снимал форменную тужурку.

Моментальное появление Николая Ильича по паролю «Таня из барокамеры» и такая реакция были не случайными. В баночке из-под кофе «Чибо» лежал плод и их совместных усилий. Татьяна пять лет не могла забеременеть от Змея. Недолгие задержки заканчивались чистками и профессиональными беседами с Вершининым.

— Партнер старый, гормонально ослабленный, — объяснял завотделением, — семенная жидкость неживая…

Как уж он оживил вялых сперматозавров Змея — его секрет. Когда Татьяна забеременела, Вершинин ликовал.

Описал методику в своей докторской диссертации, отправил в «Акушерство и гинекологию» статью с примером длительно страдавшей бесплодием больной Т. Рукопись прошла редсовет на «ура». И вот что теперь, статью отзывать?

У Татьяны кружилась голова — похоже, действительно была температура, — перед глазами плыли пятна: зеленым по белому, зеленым по белому. Белые стены операционной, Любка в зеленом операционном балахоне, в белой маске.

Любка рывком подсадила Татьяну на кресло, привязала ей ноги и напялила операционные бахилки.

— Выпрями руку… — Татьяна почувствовала, как Любка затягивает холодный резиновый жгут. — Работай кулаком…

— Я сам, — подошел Вершинин, тоже в зеленом, перехватил шприц и попал в вену с профессиональной легкостью.

Любка привязала Татьянины руки к поручням.

— Лежи, не двигайся. Сейчас поплывешь.

Татьяна еще различала часы на стене — полдевятого, — когда в операционной появился Барсуков. Уже дурея от наркоза, она все же поняла, что главврач здесь не случайно: Любка успела доложить. Хотела поздороваться, но язык онемел. Уплывая, она как в увеличительное стекло увидела, что Барсуков заглядывает ей туда. Да еще и напевает: «На попке родинка-а, а в глазах любовь!» Чувственные пальцы главврача (что уж говорить: когда-то желанные) пощипывали ее за ягодицу, Татьяна попыталась закрыться, потянуть вниз казенную рубашку, но руки были привязаны.

Подошел Вершинин, уже в маске, и Барсуков сделал вид, что пощипывает Татьяну чисто диагностически, проверяя обезболивание:

— Чувствуешь что, Тань?

Вершинин полез в нее чем-то стальным и холодным, Татьяна замычала.

— Ну вот, видишь, Сергей Иваныч? Что я тут ей наскребу по воспалению?!

— Добавь-ка ей, Коля, масочку, — услышала Татьяна, и тугая жесткая резина обхватила ей рот и нос. В висках заколотился пульс.

— Дыши, Таня, дыши! — уже как бы и не наяву кричала ей удаляющимся голосом Любка.

Татьяна вдохнула под душной резиной и полетела, полетела, полетела.

И грезилось ей в тяжелом душном сне, что она Зоя Космодемьянская и ее на площади под барабанный бой пытают фашисты, всаживают ей в живот по рукоятку тяжелые мясницкие ножи.

Татьяна застонала, и в ответ из-под серого зимнего неба раздался глас божий. Почему-то бог говорил голосом Барсукова, да и нес-то пошлятину:

— И хорошо же Таньке под наркозом. Обкончалась вся!

НЕ КОРЫСТИ РАДИ

Змей пришел в себя от вони. Шприц со вдавленным поршнем торчал в ноге. По телу, как обычно после приступа, разливалась истома. Ни забот, ни мыслей, а только животная радость, что жив, и желание подтащить под голову сапог с галошницы и заснуть на полу, свернувшись калачиком.

Гадливость взяла верх, и Змей по стенке дошел до ванны, сбрасывая одежду. Встал под душ и, мстя предателю-сердцу, дал горяченькой, потом ледяной. Мотор трепыхался, но терпел, сволочь.

Потом он опохмелился по своему рецепту: клизма из боржома, чтобы изгнать остатки алкогольной отравы и восстановить солевой баланс. Благостный, чистый, промытый с обоих концов, добрел до кровати, для порядка глянул за окно — проверить, перегнал ли Толик «Мерседес», — и увидел…

На обычном месте «Мерседеса» стоял джип. Стекло со стороны водителя было приспущено, и оттуда вился сигаретный дымок. Поставить машину на стоянку сочинителя Кадышева не посмела бы ни одна собака. Джип явно был чужой и явно выбрал во дворе лучшую точку для наблюдения за окнами змееквартиры.

Змей проверил замки, намертво затянул головку щеколды, сунул под подушку облезлый «кольт», привезенный еще с вьетнамской войны, и улегся в постель.

До сего момента Виктор Саулович занимался самодеятельностью: вчерашняя шпана (неужели всерьез рассчитывал, что они справятся с боевым пловцом?), потом журналистик, потом «спортсмен» с нунчаками, которому Толик расквасил нос… Ильф и Петров! Не хватало нищего с золотым зубом: «Дай миллион, дай миллион». Появление джипа под окнами могло означать либо то, что игра в лохотрон продолжается, либо то, что Виктор Саулович взялся за ум и нанял профессионалов.

Джип слишком нахально мозолил глаза. Так явно раскрыться мог либо полный идиот, либо профи, который хочет показать: в квартиру ты нас не пустил, а мы тебя не выпустим.

Самым правильным в такой ситуации было бы сжечь компроматы, но решиться на это Змей не мог. Содержимое сейфа было его страховым полисом: и деньгами на черный день, и гарантией беспокойной, но долгой жизни.

А вот хер вам, подумал Змей и, сжав под подушкой рукоятку пистолета, попытался заснуть.

Правда состояла в том, что вся сознательная жизнь Змея делилась на две части — явную и тайную. По-бытовому его назвали бы сексотом, но это, конечно же, оскорбление для офицера. Змей не сексот, он кадровый.

В разные годы его должность называлась по-разному, но суть ее была одна: служить где приказано и сообщать куда следует. Места «где приказано» и «куда следует» меняли географическое положение, название и ведомственную принадлежность, но Змей не замечал особой разницы.

Он был предназначен в доносчики с десяти лет, когда его матери, вдове погибшего офицера, настойчиво предложили отдать сына в Суворовское училище.

В Советской Армии трудно было кого-то удивить нерусским разрезом глаз, черным волосом или странным выговором. Но учащиеся групп с добавлением «бис» (Змей попал в 3-бис группу; в наше время ее назвали бы третьим спецклассом) все как один обладали особенностью, немыслимой для суворовца, будущего советского офицера.

Пункт «родственники за границей», девственно-чистый в анкетах их однокашников, у «бисовых детей» пестрел записями. Змею, например, сообщили, что никакой он не Кадышев, а Радзишевский и в Гданьске его ждет не дождется тетя Еля, родная сестра отца, который в двадцатые годы порвал связи с панской Польшей и сменил фамилию. Мало того, командир предложил ему написать письмо вновь обретенной тетушке на ее (и отныне Змеевом) родном языке. Собственно, только изучение этого языка на первых порах отличало программу «бисовых детей» от обычной.

Потом начались упоительные игры: скажем, в увольнение отпускали группой; при этом старший имел приказ не допускать попыток оторваться, а остальные — кто бросить открытку в почтовый ящик на отдаленной окраине, кто — выявить этого с открыткой и проследить за ним, кто — установить наблюдателя и увести его за собой. Задания усложнялись: увеличивалось количество контрольных пунктов и слоев наблюдения. Следящие следили за следящими. Проигравшие отдавали победителям компот.

Если в стенах своего «биса» Володзимеж Радзишевский бойко объяснялся «по-польску», обращаясь к преподавателям «пан», то на общеучилищных мероприятиях он оставался Вовкой. Прочие суворовцы не знали того, что знать им было не положено, зато видели еще одно отличие «бисовых детей», непринципиальное, но раздражающее, особенно для сирот в послевоенной стране. Их лучше кормили. Их одевали в габардин. Их ненавидели, и «бисовы дети» отвечали взаимностью.

Помимо польского, в училище был большой болгарский «бис», а в венгерских и чешских училось по два-три человека. Формировавшиеся после войны армии восточноевропейских стран сверху донизу, как стальной нитью, простегивали советскими кадрами. Какой-нибудь наш полковник, поляк по происхождению, уезжал на историческую родину, менял гражданство и становился генералом Войска польского. К слову сказать, с той же целью военнослужащим-евреям предлагали выехать в Израиль, которому бывшие советские офицеры с боевым опытом помогли воевать, но не помешали сориентироваться на Запад. Сталин быстро охладел к этой идее, и уехавшие превратились в изменников.

После смерти вождя народов укрепление дружественных армий советскими кадрами сочли нецелесообразным. «Бисовы дети», последние стежки стальной, нити, оказались невостребованными.

Вновь о них вспомнили в пятьдесят шестом, когда Венгрия сорвалась в побег из соцлагеря. Змей достоверно знал, что обоим выпускникам венгерского «биса», получившим было распределение в обычное пехотное училище, еще в сентябре капнули на погоны по звездочке, и они исчезли. А в декабре по просьбе торопливо сформированного революционного рабоче-крестьянского правительства в Венгрию были введены войска. Безвозвратные потери Советской Армии составили семьсот двадцать человек, из них восемьдесят семь офицеров. Много лет спустя Змею попался рассекреченный поименный список; среди убитых и пропавших без вести не значилось фамилий тех двоих. Никто из «бисовых детей», с которыми он поддерживал связь, ничего о них не слышал.

После Венгрии подготовка «бисовых детей» приобрела диверсионный уклон. Змея распределили в военно-морское инженерное училище, хотя по условиям приема туда попадали без экзаменов только нахимовцы, а он, выпускник Суворовского, должен был поступать на общих основаниях. На этом странности не кончились. Попал он в водолазную роту, презираемую остальными курсантами, поскольку ни серьезной инженерной подготовки, ни высоких званий в будущем это не сулило, к тому же медики бракуют водолазов, как скаковых лошадей. Это презрение надежно защищало от неудобных вопросов: почему водолазы живут по-офицерски — кубрик на двоих, тогда как у остальных — казарма-матушка, по сорок мареманов на двухъярусных койках; почему половина преподавателей у водолазов — шпаки; почему один из курсантов был отчислен за потерю конспекта, который спустя час нашли в столовой, причем нашедший даже не понял, на каком языке конспект (он, что ли, нацмен какой-нибудь, этот растеряха)?

Тем временем опять провернулись неведомые Змею военно-политические механизмы. Курсант Радзишевский выпустился лейтенантом Кадышевым. Он знал на память глубины Гданьского залива, знал, как выглядят портовые сооружения с берега и в перископ подводной лодки, сотни раз прошел по каждой улице города, но — только по карте. Служба в Польше осталась сладкой мечтой: выдрессированная Европа без гримас капитализма.

Тетушка Еля умерла, не дождавшись племянника, а Змей вместо Гданьского залива попал в Старый Багамский пролив, потом служил на Дальнем Востоке, вылетая во вьетнамские командировки, потом, сменив черный мундир на защитный, был консультантом в Анголе.

Он видел смерть во всех ее обличьях: и в по-киношному красивом, когда тренированные гиганты палят из двух стволов, эффектными прыжками уходя с директрисы ответных выстрелов; и в самом муторном, когда грызешь землю под бомбежкой; и в отвратительном, когда от курносой нечем прикрыться, кроме как трупом, в котором уже вывелись скороспелые тропические черви. Но по большей части поджидавшая Змея смерть была безмолвной и по-своему корректной. Он просто работал под водой, часто на предельных для легкого водолаза глубинах, и знал, что полностью зависит от людей на поверхности. Если по какой-то причине его потеряют или бросят, смеси в баллонах не хватит, чтобы пройти декомпрессию.

Тогда у него будет выбор: дожить остаток жизни на глубине и захлебнуться или вынырнуть и, дыша настоящим воздухом, умереть от кессонной болезни.

Итак, смерть ходила рядом, а поскольку, как сказал кто-то из великих, смерть — главное событие в жизни, то все прочие события были для Змея не главными. С первой женой он прожил формально одиннадцать лет, больше половины из них (конечно, не подряд, а урывками) посвятив флирту со смертью. А жена тем временем флиртовала с Петькой Савельевым, о чем Змей знал с самого начала. Приезжая из командировок, он потрахивал пока еще законную супругу с таким чувством, как будто она изменяет не ему с Петькой, а, наоборот, Петьке с ним, да по сути так оно и было. Его забавляло, что друг терпит этакое блядство. Впрочем, долготерпению быстро росшего по службе Петьки были причины: известно, что к моральной устойчивости военнослужащих кадровики относились трепетно и адюльтер мог закрыть Петьке путь к адмиральским звездам.

Жертвуя точностью ради краткости, можно сказать, что по большому счету жена была безразлична Змею.

А сына он просто не знал и если, случалось, таскал его на шее, то лишь из ровной симпатии большого человека к маленькому, которая, помнится, подтолкнула его отдать рахитичному негритенку последний шоколад из аварийного запаса.

Все эти годы, начиная с суворовского детства. Змей после каждого задания или просто ежемесячно отправлял «куда следует» документ, именовавшийся по-граждански: «сообщение». В отличие от официальных рапортов и донесений сообщение не имело устоявшейся формы. Он мог, к примеру, записать: «Кавторанг два дня не брился и выжрал весь автономный сухарь». При этом вовсе не имелось в виду, что кавторангу влетит за неуставной вид и злоупотребление сухим вином, которое выдавали подводникам в автономном плавании. И кавторангу, как правило, не влетало — просто после двух-трех подобных сообщений он оказывался где-нибудь подальше от боеголовок и секретов, на приятной и безответственной береговой должности вроде старшего преподавателя в училище.

В тридцать восемь лет Змею сказали «хватит», потому что этот возраст запредельный для диверсанта. Званиями его не обижали: он был уже подполковником, однако никогда не командовал подразделением больше взвода. То, что взвод был офицерский, диверсионный, стоивший в иных условиях полка, дела не меняло. Опыт подполковника Кадышева не годился для того, чтобы командовать ни полком, ни, как он шутил, подполком. С год он прокантовался на оскорбительной для офицера с его подготовкой должности зама начальника отдела кадров окружного управления материально-технического снабжения.

А потом «где следует» вспомнили о нем в довольно странной для непосвященных связи. Приближалась Олимпиада, наплыв иностранцев, и Змея бросили крепить ряды столичной интеллигенции.

Первую свою книгу он перевел с польского за три дня, как птица поет: прочитал с листа сразу по-русски, записывая на диктофон, и скинул машинистке. Рукопись отдали профессиональному переводчику, тот поправил, Змей схватил принцип и второй перевод сделал уже самостоятельно. Польский — не инглиш, изобилующий стреляющими в русское ухо конструкциями типа «это мой племянник, кто пришел за мной». Структура языка в принципе та же, что и у нас, реалии были везде одинаковые, советские, и на долю переводчика оставались тонкости, которыми несостоявшийся пан Радзишевский владел в совершенстве.

Через год редактор «Воениздата» и новоиспеченный член Союза советских писателей Владимир Кадышев сдал «куда следует» первое «сообщение» в своем новом качестве. Озаглавлено оно было так: «Что говорят в ресторане Центрального дома литераторов о вводе в Афганистан ограниченного контингента советских войск и бойкоте Олимпиады-80».

Потом торжественно открылись шлюзы гласности.

«Где следует» старались не выпускать этот процесс из-под контроля и, раз такое дело, ставили у вентилей своих людей. Кадышев получил дозволение поразоблачать тайны недавнего прошлого, имевшие невероятный массовый спрос. «Где следует» помогли ему пробить на телевидении цикл авторских передач «Неизвестные войны». Личное участие в событиях, знакомых другим по материалам секретных архивов, выделяло бывшего диверсанта из массы телеведущих. Его звезда вспыхнула мгновенно (как, впрочем, и закатилась, когда репортажи из новых «горячих точек» оказались более интересным шоу). На гребне популярности Кадышев легко вкатился в ряды народных депутатов, после чего с особым цинизмом послал все «куда следует» на хер.

Схлынуло упоение демократическими свободами, и Змей вдруг понял, что ему катастрофически не хватает «сообщений»! Привычный с детских лет ритуал сбора информации, писания при занавешенных окнах и тайных встреч с куратором стал устойчивым рефлексом, как выделение желудочного сока. Ему было физиологически необходимо время от времени уединиться и написать две-три странички. Только после этого прожитое стиралось из натренированной памяти и становилось прошлым, а так держалось в мозгу, пожирая все большую и большую часть его мощности. Литературная работа не заменяла «сообщений». Змей было начал вести дневник, но вышло только хуже. Дневник раздражал его, потому что, во-первых, заставил перешагнуть укоренившийся запрет на личные записи, во-вторых, еще настойчивее требовал сдать собранную информацию по назначению.

Структуры бывшего КГБ текли, как дырявое ведро.

Отставные чекисты «размемуарились» и по неосторожности или по умыслу сдавали даже действующих за рубежом агентов, а не то что отечественных сексотов. Змею вовсе не улыбалось класть голову на эту плаху. Однако накопленная информация распирала его. С ней было больно жить.

В один прекрасный день Змей увидел, как собрат по перу, о котором он точно знал, что тот спит с тринадцатилетней падчерицей, вякает по телику о тлетворном влиянии западной культуры. Змей взбесился. По натуре державник и консерватор, как и всякий армеец, он тем не менее заработал в годы гласности больше, чем за всю предыдущую жизнь. Развратный собрат, высказываясь по сути за возвращение цензуры, наезжал на личную змейскую кормушку — свободу информации. Сегодня начнут фильтровать поток западной культуры, а завтра?..

Недолго думая. Змей напросился пожить в Переделкино к приятелю, занимавшему литфондовскую дачу напротив собрата. С незабытой выучкой диверсанта, способного сутки пролежать незамеченным на глазах у противника, он подкараулил и снял на видео тот момент, когда борец за чистоту нравов, натура тонкая, окучивал свою Лолиту на подоконнике, любуясь закатом.

Тогда Змею еще не приходило в голову скрываться.

На следующий день он швырнул кассету в физиономию утонченной натуре, приказал:

— Кончай трендеть, а не то…

К изумлению Змея, пойманный на жареном собрат попытался всучить ему какую-то незначительную сумму, сообщив, что это все его сбережения, а если мало, он может продать «Жигули». Потрясенный Змей взял деньги, добавил своих и повез жертву шантажа пить мировую.

Месяц после этого он был счастлив. Пока снова не почувствовал томление, знакомое старым донорам, которые болеют, если перестают сдавать кровь.

Играючи Змей создал маску, нечто вроде литературного образа шантажиста. Придумал ему биографию, подобрал характерную лексику — это не выходило за рамки писательского ремесла и далось ему легко. Труднее было сделать неузнаваемым свой шаляпинский бас. Изменить тембр голоса Змей и не пытался: сколько ни пищи, а рано или поздно забасишь ненароком. Он приучил себя интонировать по-женски: не «да», а «доа», не «уже», а «оуже».

В сочетании с басом эффект получился прелюбопытный: появился акцент, явный и в то же время не поддающийся определению. Потом, разговаривая под быструю музыку, он ускорил темп речи; акцент сгладился, но не исчез совсем — в голосе зазвучало что-то южнорусское, как у Горбачева.

Все еще не веря в серьезность собственных намерений, Змей опробовал новую игру на ближайшем и стариннейшем приятеле Барсукове. Главврач купился на шантаж как мальчишка. Руководя его действиями по сотовому, Змей поводил Барсукова по госпитальному лесопарку и в конце концов заставил привязать пакет с пятью тысячами долларов к концу лески, валявшейся на берегу пруда. После чего денежки уплыли, а главврач, вернувшись в госпиталь, застал у себя закадычного друга Володю, приехавшего на очередной сеанс в барокамере. Проверка была идеальная: если бы Барсук его раскусил, можно было перевести все в шутку, а коль скоро не раскусил (и в голову не пришло!), то это не удастся никому.

Так появился шантажист, которого Змей называл про себя Безымянным, — рожденный из шумов в телефонной трубке голос, не имеющий ни плоти, ни имени, ни хотя бы клички.

Все мы что-то где-то о ком-то слышали, но собирать и разрабатывать щекотливую информацию не обучены и не привыкли. Поэтому слухи остаются слухами, не претендующими на роль компрометирующих материалов. А Змей перерабатывал слухи в компроматы без видимых усилий, как шелковичный червь жует листок и вытягивает из себя драгоценную нить. Собственно, так было всегда. Только сейчас его способностями пользовалась не система, натаскавшая Змея на сбор информации, а он сам. Это было беззаконно, но не удивительно: точно так же обученный убивать спецназовец становится киллером. С точки зрения системы, это нарушение ее монополии на насилие, а с точки зрения человека, он просто воспользовался подарком демократизации — стал собственником плодов своего труда.

Вот это и было тайной Змея, шантажиста не по нужде и не по душевной склонности, а по выучке, вошедшей в кровь.

Сейчас эту тайну не знал никто.

Те, кого он шантажировал, слышали бас в телефонной трубке; некоторые из них гордились знакомством с популярным писателем Кадышевым, но то, что это один и тот же человек, не приходило им в голову. Если кто и ловил в голосе Кадышева знакомые нотки, то на этом сравнение буксовало: тембр голосов похож, но интонации и манеры разговора — разные, а главное, не может быть писатель Кадышев шантажистом. Не имеет причин.

Репутация надежно охраняла его тайну и от близких, которым вообще-то ничего не стоило ее раскрыть. Скажем, у Таньки имелись тысячи возможностей завладеть ключами от домашнего сейфа. Змей подозревал, что иногда она так и делала. Но если невенчанная жена и шарила в сейфе, то интересовалась письмами соперниц, а не компроматами на мужиков. Она могла держать в руках какую-нибудь товарно-транспортную накладную, не подозревая, что это компромат, стоящий десяток тысяч долларов.

Такое положение могло сохраняться сколь угодно долго, если бы Тарковский не заинтересовался писателем Кадышевым и не вербанул кого-то из его ближайшего окружения. Теперь возник новый расклад, грозивший обрушиться от легкого дуновения, как карточный домик: Тарковский как раз и будет искать компроматы, и та же Танька, действуя по его наводке, сдаст мужа-кормильца тепленьким.

Сдаст?

Доверие не входило в круг понятий Змея. Возможности у Таньки есть. Мотивы есть: сожительница старика, брак не оформлен, завещание он десять раз менял…

Правильно он ее выгнал.

ЧУДО ГОЛЛИВУДСКОГО ПРОФЕССОРА

Разумеется, она звонила Змею — и в городскую квартиру, и на дачу. А Змей не отвечал. То ли он действительно уехал, то ли заблокировал свой хитрый телефон так, что все госпитальные номера пошли «черным списком» и вызов сбрасывался.

Насколько Татьяна знала Змея, переломить его упрямство мог, во-первых, он сам, когда надоест, во-вторых, командование (на которое после юбилея он чихал — все равно уволят по возрасту) и, в-третьих, чудо, на которое она не надеялась.

Но чудо явилось на дом и поначалу дало надежду.

С утра пораньше позвонили в дверь. Полусонная Татьяна отворила, не спросив, кто. На пороге стояли крашеная блондинка Татьяниных лет и косматый молодой человек с большой спортивной сумкой.

— Здравствуйте, мы «Служба спасения 666», — хорошо поставленным голосом забарабанил молодой человек. — Возможно, у вас хроническая болезнь или другие неприятности. Мы научились находить этому причину.

Явления, именуемые в быту сглазом и порчей, имеют физическую природу и могут быть обнаружены с помощью приборов. «Служба спасения 666» разработала уникальную методику…

Почти не слушая, Татьяна смотрела на блондинку.

Под ее плащом бочонком торчал живот — седьмой месяц, не меньше.

— Заходите, — сказала Татьяна, впуская спасателей в прихожую. Было и завидно, и жалко эту дуреху, скачущую по заработкам с таким пузом.

А молодой человек гнал по накатанным рельсам:

— В вашем доме могут годами лежать вещи, которые генерируют определенные поля и оказывают вредное воздействие не только на ваше здоровье и здоровье ваших родных и близких, но и через вас подсознательно влияют на всех, с кем вы контактируете. Возможно, вы замечали, что люди, которые неплохо к вам относились, вдруг начинают искать ссор или избегают встречаться с вами…

Он попал в «яблочко»! И ссор Змей искал, и встречаться избегал до того, что из дому выгнал…

— Ведь как наводят порчу? — подключилась к разговору блондинка-спасательница. — Подарят вам что-нибудь не от чистого сердца, а со злым умыслом, и, эта вещь как бы намагничивается злобой.

— Иначе говоря, синусоидальными ритмами мозга, — научно объяснил это явление молодой человек.

Татьяна видела, как снимают энцефалограмму, но сильно сомневалась в том, что ритмы мозга могут что-нибудь намагнитить.

— У меня денег мало, — предупредила она, не решаясь указать блондинке на дверь. Будь молодой человек один, Татьяна не пустила бы его на порог.

— Диагностика совершенно бесплатная, — не унялся молодой человек. На его лице ясно читался вопрос:

«А сколько это по-вашему — „мало“?» — Мы найдем в вашем доме патогенные вещи…

— Порченые, — вставила блондинка.

— ..Ну да, проще говоря, порченые, и можете делать с ними все, что вам угодно. Хотите — выбрасывайте, хотите — оставляйте. А если решите снять порчу, обращайтесь к нам. За это придется заплатить, но, если вещь дорогая, вы получите существенную экономию.

— Конечно, чем выбрасывать-то, — рассудительно пояснила блондинка.

Татьяна провела спасателей в комнату, сгребла постель в ящик дивана и жестом показала: садитесь. Молодой человек озирался. У него был цепкий взгляд оценщика из комиссионки.

— Вы совершенно справедливо боитесь обмана, — решительно заявила блондинка. — Ваши защитные силы ослаблены порчей. Сейчас на вас набросятся всякие шарлатаны — они такие вещи чувствуют сразу!

— На подсознательном уровне, — расстегивая сумку, вставил молодой человек. На свет появились две книги в старинных кожаных переплетах и кусок картона с нарисованной пятиконечной звездой и каббалистическими знаками.

— Дань традиции, — пояснил молодой человек. — Многие в это верят, но вы, я вижу, образованная женщина. — Он кивнул на одинокую книжную полку, заставленную змеероманами и медицинскими учебниками.

— Да, от вас нет смысла скрывать: ничего сверхъестественного в нашей работе нет, — доверительным тоном сообщила спасительница, выкладывая из сумки остальной инвентарь. — Я кандидат наук, работала в институте физики высоких энергий. Выполняя оборонное задание, мы обнаружили поля, которые не поддаются законам физики, а на людей влияют самым роковым образом. Наш профессор, завлабораторией, изобрел вот этот прибор, а сам теперь в Голливуде охраняет от порчи кинозвезд.

Придерживая рукой живот, блондинка положила на лист картона физкультурный круг «Здоровье». Татьяна про себя хихикнула: на таком круге часами крутилась Любка, пытаясь сделать себе талию, но только нарастила бедра-галифе. С некоторой даже торжественностью молодой человек водрузил на круг аптечные весы, оплетенные черными и белыми проводами, и, как главное чудо техники, подключил к проводам большой школьный вольтметр в деревянном корпусе. Какова в этой конструкции роль книг, Татьяна так и не поняла. Книги просто лежали.

— Вид, конечно, не ахти, — перехватив ее поскучневший взгляд, согласился молодой человек. — Установка собиралась в лабораторных условиях, многое делалось вручную, в единственном экземпляре. Но вы поглядите, что внутри!

Наклонившись так, что сальные лохмы упали на глаза, как у болонки, он снял крышку с вольтметра. Татьяна поглядела: какие-то электронные штуки, как в компьютере или радиоприемнике.

— Я беру внесенные в дом вещи, — спасительница решила объяснить принцип действия уникального прибора, — подарки друзей, знакомых, и взвешиваю. Когда уравняются чашки, включаю излучатель и вращаю весы.

Если есть на вещи порча…

— Поле отрицательной энергии, — для ясности добавил молодой человек, и спасатели заговорили. Как бьют кузнецы: один — другой, один — другой:

— ..Ну да, поле отрицательной энергии, оно потянет чашку весов книзу.

— А вращать весы будете сами, мы отойдем.

— Чтобы не влияла наша аура.

— А иначе говоря, биополя.

— У разных людей аура от восьми до восьмидесяти сантиметров.

— У Джуны полтора метра.

— Мы отойдем на два!

— Сейчас увидите, кто желает вам зла.

— Давайте какую-нибудь вещь, которую не сами покупали.

Первым делом Татьяна кинулась проверять чайный сервиз, подаренный, как она подозревала, не то Викой Змею, не то Змеем Вике. Однажды в дурном настроении Змей приказал ей снести этот сервиз на помойку: «Чтоб духу его не было в моем доме!» Но какая женщина выбросит настоящих «мадонн», хоть и неполный комплект?

Сервиз перекочевал в Татьянину квартиру.

— Одной чашки достаточно. Выберите ту, которой меньше пользовались, — командовал молодой человек, подойдя с Татьяной к горке. — У этой, видите, позолота немного стерлась. Если был отрицательный заряд, он уже мог перейти на вас.

Чашку поновее поставили на весы. Молодой человек уравновесил ее гирьками, врубил излучатель профессора, и спасатели, как обещали, отошли на два метра.

— На концах звезды буквы. Поворачивайте весы, чтобы составилось слово S-a-t-a-n. Это для домохозяек.

Мы-то с вами понимаем, что можно было написать хоть «чижик», главное — последовательность, алгоритм, — тоном заговорщика сообщил молодой человек. Татьяна подумала, что кандидатом наук должен был бы назваться он, а не блондинка, но по возрасту молодой человек тянул разве что на студента-дипломника.

Под взглядами спасателей она стала поворачивать весы и глазам своим не поверила: на последней букве чашка приподнялась, как будто отталкиваясь от дьявольского имени!

— Хороший человек подарил, — заключила блондинка, — с добром к вам. Сервиз безопасен, смело пейте чай.

Татьяна не знала, что и ответить. Это Вика-то хороший человек? А может, Змей — если Змей дарил сервиз Вике, а не наоборот? Запутавшись, она решила взвесить подарок Змея — стодолларовый платок с вытканной на нем батальной сценой: солдаты в белых рейтузах и разноцветных мундирах, пухлые облачка выстрелов. В общем, шикарный платок.

…Весы повернулись, чашка слегка качнулась и пристала к букве "N".

— Последняя буква. Вот где сила бесовская! — выдохнула блондинка. — Этот платок вам жизнь портит, выбросьте, не жалейте!

Татьяна сникла. Она не то чтобы полностью поверила спасателям, но поверила, что в этом что-то есть. Ведь собственными глазами видела, как чашки весов без всякой явной причины шли то вверх, то вниз.

— Ой, а если снять порчу?

— Не имеет смысла, — отрезала блондинка. — Последняя буква!

— Напряженность поля самая сильная, — подвел научную базу молодой человек. — Чтобы его нейтрализовать, Ирине Игнатьевне потребуются очень большие затраты нервной энергии. Она у нас чрезвычайно мощный сенситив.

И он с уважением посмотрел на блондинку, которая стояла, потупив глаза.

— Сенситив — это экстрасенс? — уточнила Татьяна.

— Мы предпочитаем слово «сенситив», — сказала блондинка. — Сейчас куда ни плюнь, попадешь в экстрасенса.

Шарлатаны!.. А платок выбросьте, от души советую.

— Сколько? — без обиняков спросила Татьяна.

— Да говорю же, ваш платок того не стоит.

— И все же?

— Сразу не можем вам сказать, — помотал лохмами молодой человек, и Татьяна подумала, что он просто не знает цену платку и боится продешевить. — Смотря как пойдет дело. Иногда и слабенький отрицательный заряд, а сидит глубоко, на молекулярном уровне. Давайте лучше сначала отберем все вещи, которые вам портят жизнь.

Ирина Игнатьевна постарается их очистить одним усилием: интерференция — помните такой эффект из школьной физики? Отрицательные поля складываются, и достаточно одного энергетического удара в центр!

— Если у меня хватит энергии, — поскромничала спасительница.

— Несите все: подарки, чужие вещи, которые вы э-э…

— Забыли вернуть, — подсказала сенситивша.

— ..Или которые отдали вам на сохранение. Может быть, близкий человек что-то у вас забыл или оставил специально…

— ..Без злого умысла, естественно.

— Да, без злого умысла. Однако если это обладает отрицательной энергией, она будет действовать и на близкого человека, и на вас… Вспоминайте, вспоминайте: есть ли в доме нечто, что вы покупали не сами? Не обязательно вещи…

— Одному бизнесмену досталась порченая иномарка, и пошло: каждый месяц авария, — пустилась в воспоминания блондинка. — Приезжает он ко мне…

— ..В общем, порча наводилась не на него, а на жену, — перебил молодой человек.

— Да, на жену. Хотя ему от этого не легче: мог погибнуть от чужой порчи, если бы не мы.

— А однажды сканирую квартиру обычной рамкой, и вдруг — представляете? — в стенном шкафу обнаруживаю такое мощное поле, что рамка начинает крутиться в руке, — теперь в воспоминания ударился молодой человек. — Прошу хозяйку открыть шкаф и среди старого хлама обнаруживаю папку с документами какой-то фирмы. Рамка уже из кулака рвется! Спрашиваю хозяйку, что это и откуда, и она с трудом вспоминает, что документы принес муж…

— А с мужем она в разводе, — с надутым видом вставила блондинка.

— В разводе, — подтвердил молодой человек, на сей раз отметив ее подсказку одобрительным кивком. — Так вот, оказалось, что задолго до этого муж нашел в метро кейс.

— Не побоялся взять.

— Это было еще до взрывов в Москве, — отмахнулся молодой человек. — Нашел, кейс взял себе, а за документы надеялся получить вознаграждение и отправил письмо на фирму. Там на бланках не было телефонов — только адрес абонентского ящика. Короче говоря, ему не ответили, документы завалялись, а в доме начались несчастья.

Муж спился за какой-нибудь год, ушел к другой, когда жена была на четвертом месяце, и у нее случился выкидыш…

— Вы ко мне к первой зашли? — спросила Татьяна, пытаясь угадать, какая гадина проболталась. За исключением мелких подробностей, эта история повторяла ее собственную!

— Нет, на первом этаже были у доктора, «узистки».

Очень душевная женщина, обещалась мне ребеночка посмотреть, — положив руки на живот, простодушно сказала сенситивша, и Татьяна успокоилась. В самом деле, о выкидыше знало полгоспиталя, но о том, что Змей ее выгнал, могло быть известно только Барсукову, а главврач не из болтливых.

Теперь она со всей серьезностью перебрала в уме подозрительные вещи, которые могли оказаться и здесь, и в квартире Змея, и на даче. Как было бы просто и хорошо: найденная беда, чужая порча, от которой легко избавиться… Увы, к Змею эту парочку не приведешь (вот уж у кого полно барахла, подаренного далеко не всегда от чистого сердца), а в общаге Татьяна почти не жила, и всех вещей здесь не набралось бы и на два чемодана.

— Она вздохнула по шальной возможности исправить свою жизнь одним энергетическим ударом и полезла а шкаф.

Оказалось, что, кроме платка, Татьянину жизнь портили бабушкины часы на золотой браслетке, перстень с бирюзой и еще несколько мелочей, которые она выкинула бы, если бы вовремя не догадалась, что врет либо прибор профессора, либо спасатели, либо и прибор, и спасатели. Перстень-то она купила себе сама, давным-давно, с первой получки. Откуда в нем бесовская сила? Не могла же она преподнести себе подарок со злым умыслом.

Татьяна поскучнела, И спасатели поняли, что где-то допустили прокол.

— На вещах с историей бывает и чужая порча, — напомнила сенситивша, явно имея в виду бабушкины часы.

— Спасибо, я все поняла, — с намеком сказала Татьяна. — Оставьте адрес, я зайду как-нибудь потом, когда деньги будут.

Спасатели переглянулись и начали собирать свою установку.

Не успела Татьяна позавтракать, как прибежала раскрасневшаяся Любка. Спасатели надули ее на триста рублей и пообещали еще за пятьсот присушить одного молодого подполковника из травматологии. Любка хотела занять денег.

— Ну так одолжишь? Сотни две, лучше три. — Некрасивая толстоносая Любка цвела и сияла, блеклые глаза вспыхнули васильками, на щеках обнаружились трогательные ямочки, а ее ударная женская прелесть — рыжая грива — стояла дыбом, как начесанная.

«Гони их, они жулики» и прочие осторожные слова застряли у Татьяны в горле. Любка подпрыгивала от нетерпения. Пятьсот рублей да еще триста, которые она уже выложила спасателям, — большие деньги для одинокой медсестры. Сказать? И увидеть вместо счастливой Любки несчастную Любку?

Отводя глаза, Татьяна сунула ей двадцать долларов.

— Пусть это будет мой подарок на день рождения.

У тебя же через месяц, в декабре?

— Танька, Танечка! — Любка счастливо задохнулась. — Точно, они с меня сглаз сняли! Знаешь, они что говорят?

Если на ком сглаз, то и люди к нему хуже относятся!

— Это я к тебе хуже отношусь?! Паршивка! — Татьяна шлепнула Любку по налитой заднице и выставила за дверь.

Ну вот, купила подружке счастье на неделю-другую.

Если только подполковник не пошлет ее раньше… А может, и не пошлет, с надеждой подумала Татьяна. С такой сияющей физиономией возьмет и не пошлет, а влюбится и женится.

Осчастливленная шарлатанами Любка выглядела на твердую четверку — это вместо обычной тройки с минусом. Вот захомутает она подполковника, тогда будет спасателям работенка. Вся общага к ним бросится.

САМОДЕЛКИНЫ

Есаулов Петр Петрович по кличке, естественно. Есаул (пресловутое остроумие уголовников редко проявляется в реальной жизни) катался из конца в конец Ленинского проспекта в угнанном «жигуленке», имея под сиденьем четырехсотграммовую толовую шашку, снаряженную радиовзрывателем. Ничего приятного в этом не было.

Дважды за последний час он проехал мимо галантерейного салона «Галант», принадлежавшего B.C. Тарковскому, о чем Есаул понятия не имел. Бомба предназначалась для Шишкина, которого он считал начальником охраны магазина. Дело, впрочем, не в должности, да и не в Шишкине, вряд ли заслужившем смерть от рук Есаула.

Детским садиком припугнул и помахал прикуривателем — за это убивать? Сейчас-то Есаул понимал, что его взяли на понт в той легкой джазовой манере, которой он и сам добивался в своих акциях. Втайне он даже симпатизировал Шишкину: в чем-то их системы ценностей совпадали. Для уголовника если ты мог нарезать из человека ремней и не нарезал, значит, слабак. А Есаул был из криминалитета новой формации, не нюхал зоны, блатные нравы презирал и смог оценить поведение Шишкина, которое с учетом обстоятельств не назовешь иначе как деликатным.

Тем не менее Шишкина следовало убить или погибнуть самому. Ища этому первопричину (по принципу «если бы тогда не случилось, то сейчас бы не пришлось…»), Есаул докопался до училки по русскому, которая двадцать лет назад в далеком городе Соликамске понаставила ему двоек, в результате чего Петю Есаулова выгнали из секции борьбы самбо. Смешно. Несамокритично. Тем не менее, научись тогда Есаул драться, сейчас ему не пришлось бы убивать.

Хрупкое телосложение невыгодно отличало его от прочих блатных авторитетов и авторитетиков, обычно подкрепляющих свое умственное превосходство над братвой физическим. Таким, как Есаул, чаще достаются роли консультантов, мозговых центров, не допущенных к дележке пирога. И если он без малого пять лет держал бригаду, именовавшую себя «есауловцы», то лишь благодаря безошибочности спланированных им акций. И вот…

Месяц пасли Кадышева. Ради него устроили показательное ограбление дачи соседа-композитора и, как оказалось, вляпались в конфликт с какой-то из бригад, отколовшихся от люберецкой группировки (кто бы мог подумать, что они держат над композитором «крышу»! Дача в Шереметьеве, а Люберцы где?!). А в результате — прокол за проколом. Шантаж не удался, у Брюха прострелена рука, шмон в писательской квартире не принес ничего существенного, а брать несущественное Есаул запретил.

И, наконец, он сам попался людям Шишкина, которых принял тогда за охрану Кадышева, и с перепугу выложил все, что их интересовало (а интересовал их опять же Кадышев. Ей-богу, с ним нечисто). Самое паршивое — показания Есаула проверяли у двоих схваченных вместе с ним «быков», которые поняли, что их главарь раскололся до задницы.

Уголовники добра не помнят, да и чего еще ожидать от крайних индивидуалистов, противопоставивших себя миру? Они искренне убеждены, что всего хорошего добились сами, а во всем плохом виноват дядя, которому западло не отомстить. А если виноватого дяди под рукой не окажется, мстить будут невиновному, причем с тем большим рвением, чем сильнее виноваты сами мстители. Отсюда должно быть понятно, почему Есаул в конце концов оказался за рулем угнанной машины с бомбой под сиденьем. На него наехала та самая парочка «быков», взятая на обыск в квартире Кадышева для помощи и охраны, Парочка не помогла своему лидеру, не сумела охранить и стала искать виноватого.

Опуская матерные украшения и тонкости блатных понятий, которые все равно каждый трактует, как ему выгодно, обвинения «быков» можно было сформулировать так: «Мы готовы поверить, что информация, которую ты выдал Шишкину, никому не причинила вреда. Но ты потек. Ты потерял лицо. Мы не можем тебе доверять, пока ты не смоешь позор кровью обидчика».

— Это предложение для меня неприемлемо, — холодно ответил тогда Есаул. Он смотрел на преступную деятельность как на чисто коммерческое предприятие; преступление без выгоды, ради самоутверждения, являлось для него абсурдом.

Еще недавно братва приняла бы его сторону, а тут стала многословно и путано талдычить, что-де когда живешь по понятиям, есть порядок, а без понятий будет беспредел. При этом поглядывали на Синего, который давно претендовал на лидерство. Есаул осознал, что за месяц неудач его наработанный годами авторитет упал до нуля..

Тут бы и врезать по зубам, поставить на место! Но двадцать лет назад в далеком городе Соликамске…

Деваться было некуда — с облажавшимся главарем уголовнички поступают круто: новый просто обязан уничтожить его либо физически, либо морально, чтобы избежать борьбы за власть и раскола. Есаула с его невеликими физическими данными скорее всего убивать не станут — отпетушат всем скопом… Моллюски!

Скрепя сердце Есаул начал планировать акцию, которая должна была решить две судьбы: его и Шишкина.

Об этом человеке он в тот момент не знал ничего, кроме номера джипа, но этого было достаточно. За сто долларов, сунутых гиббону. Есаул установил, что машина числится за фирмой «Галант». Позвонил на фирму: «Ваш джип меня подрезал!», — и его переадресовали прямиком к начальнику отдела безопасности господину Шишкину, в чьем ведении джип находился. Послушав шишкинское алеканье в трубке и узнав голос. Есаул с отвращением приступил к собственно планированию.

Его воротило от одной только мысли, что придется кого-то убивать. Опыт лидера преступной группы по этой части до сих пор ограничивался тараканами, да и тех Есаул шлепал газеткой, а ногой не любил — когда таракан лопается, под подошвой так противно хлопает… Он был далеко не уверен, что сможет нажать на спусковой крючок или устроить Шишкину автомобильную аварию. Оставалась бомба. Как ее сделать. Есаул вычитал в Интернете, а тол и детонатор спроворил совестливый Брюхо. Он мало того что не винил Есаула за свою простреленную руку, еще и себя считал виноватым: недооценил старичка.

Понаблюдав за стоянкой у «Галанта», Есаул понял, что подсунуть бомбу в джип или в личный шишкинский «СААБ» не удастся: на машины днем и ночью глазел объектив телекамеры. Помог случай: какой-то водила привез в магазин товар и ушел, припарковав свою «Газель» не у подвального люка, где обычно шла разгрузка, а у черного хода. Пока он разыскивал магазинное начальство, к «Газели» стали выбегать охранники, переговариваться по рациям, и в результате во двор спустился лично господин Шишкин.

Смысл этой суматохи Есаул выяснил, достав типовую инструкцию, которую изучают в школах частных охранников. Чопы были обязаны доложить о чужой машине старшему смены, чтобы тот ее осмотрел и при наличии подозрений доложил начальнику охраны (то есть в данном случае Шишкину). А тот, в свою очередь, еще раз осмотрев подозрительное авто, решал, вызывать ли ментовских саперов. Цепочку можно было и сократить: в отсутствие старшего смены инструкция позволяла охране без церемоний обращаться к начальнику.

Собственно, это был готовый план. Оставалось обеспечить подозрительную машину и отсутствие старшего смены — лишнего звена, из-за которого акция могла сорваться. А вдруг он сочтет, что машина недостаточно подозрительна, чтобы вызывать Шишкина, или, наоборот, обнаружит бомбу и тогда Шишкин тем более к ней не подойдет?

Старый «жигуленок» Есаул угнал сам, выбрав его из тех соображений, что на нем не было сигнализации.

А старшего смены взял на себя Брюхо. Надолго выводить его из строя было нецелесообразно, и Есаул попросил Брюхо, чтобы тот опоздал чопа к смене, когда дневная охрана сдает магазин ночной. Шишкин задержится, чтобы подменить своего подчиненного. А после того, как уйдет дневная смена (в ней семь человек, а в ночной только три), во дворе будет обнаружен «жигуленок»…

Итак, Есаул катался по Ленинскому, ожидая, когда сменится охрана в «Галанте». Собственно, смена происходила в эти минуты. Есаул так рассчитал маршрут, чтобы оказаться во дворе магазина спустя еще полчаса.

В кармане запел телефон, и Есаул вздрогнул: а вдруг бомба сработает на телефонную радиоволну? Предусмотрительно отключенная батарейка лежала отдельно, в кармане, а без нее детонатор не должен рвануть. Но все же трубку он раскрывал с тяжелым сердцем, вспомнив неизвестно где и когда слышанное: «паразитные токи». Вроде они возникают сами по себе и могут… По образованию Есаул был, смешно сказать, театроведом.

— Старшой готов, дерьмо выгребает, — доложил Брюхо. Есаул ждал этого звонка.

— Какое дерьмо? — спросил он, хотя это было неважно.

— А я ему губку спустил в унитаз. Сантехника изображал. Прихожу, говорю: «Над вами засор, позвольте через ваш стояк пробить». Ну и спустил губку и еще протолкнул тросиком, чтоб в стояке застряла. Теперь, что сверху спустят, все у него в квартире.

— Молодец, — сказал Есаул. — С меня бутылка.

— Цистерна, — поправил Брюхо и серьезным голосом хохотнул на тот случай, если Есаул не понял, что это шутка. — Петрович, ты как там? Хошь, я подъеду?

— Обойдусь! — бросил Есаул. Сочувствие Брюха раздражало. — Помочь хочешь? Ты бы помог, когда меня на эту херню подписывали!

— Ты не все знаешь, — меланхолически сообщил Брюхо. — Синий тебя валить хочет. Если сделаешь, что собирался, братва будет за нас, и мы сами его завалим.

А не сделаешь, братва пойдет за Синим. Я нарочно тебе не говорил до сегодня, чтоб у тебя рука не дрогнула.

Не прощаясь. Есаул отключил телефон. Вот так. Синему хотца власти. Он знать не знает, с чем ее едят, но потому и хотца. Надкусить сладкий пирожок с полочки, чтоб, значит, братва его — по отчеству, чтоб трахать не шалашовок из пельменной, а центровых стодолларовых шлюх и кататься на иномарке, которую давно мог бы завести и с той доли, что получает сейчас, но для этого пришлось бы отказать себе в самом необходимом — в секе, например, или в «очке». И неважно, что Синий не видит дальше своего носа и через полгода, много через год окажется на нарах вместе с теми, кто сейчас ждет исхода борьбы за власть, прикрывая страх болтовней о блатной справедливости. Синему хотца. Это исчерпывающий аргумент, незыблемый, как пирамиды.

Есаул давно осознавал, что зарвался. Разовый план обогащения, возникший у обнищавшего интеллигента в голодные гайдаровские годы, обернулся образом жизни.

Но кто же виноват, что его тогдашние мечты — квартира, «Жигули», шесть соток и дубленка — предстали во всем убожестве совка? Теперь Есаул добивался большего, но, как и раньше, не считал себя уголовником. Он числил себя в командировке из относительно честной жизни в криминальную и старался не марать рук. А сегодня, сейчас, придется. Обаятельный мошенник, Остап Бендер, превратится в бессмысленного убийцу, и предотвратить это невозможно, потому что Синему хотца. Есаул с большим облегчением уступил бы свое место, но Синий не отстанет: сначала потребует кассу, а потом все равно завалит, чтобы братва, разобравшись, с кем имеет дело, не перебежала к опальному главарю.

Задумавшись, он проскочил на красный. Гиббон на перекрестке погрозил жезлом задрипанному «жигуленку», но тормозить не стал — взять нечего. А Есаул уже свернул в соседний с «галантовским» двор.

Темнело. Плохо соображая, что делает, он зажег свет в салоне и долго сидел с бомбой на коленях, не решаясь подключить батарейку. Мимо проходили, скользя нелюбопытными взглядами по человеку в машине; втайне от самого себя Есаул надеялся, что кто-нибудь присмотрится к странной коробочке с проводами и закричит. Тогда можно будет выбросить бомбу и убежать…

Наконец он собрался с силами. Прикрутил один проводок, а вторым вскользь коснулся контакта батарейки и сразу же отдернул руку, как будто таким образом можно было приостановить взрыв, если он последует. Зажмурился, сжался — ничего. Открыл глаза, прикрутил проводок, засунул взведенную бомбу под сиденье и, потея от ужаса, въехал во двор «Галанта».

Никого. На асфальтовом пятачке у двери черного хода стояли и джип, и «СААБ» Шишкина. Здесь он.

Нахально бросив «жигуленок» под табличкой "Стоянка только для а/м АОЗТ «Галант», Есаул скрылся в подъезде и стал ждать. В случае с «Газелью» охранник выскочил через минуту, Шишкин появился через десять…

Шишкин застал Виктора в дежурке. Вместо того чтобы явиться к шефу службы безопасности и доложить, как прошла операция, он развлекал охранников. На полу стояла непонятная конструкция из школьного вольтметра, весов и физкультурного круга. По бокам лежали две книги.

Один бездельник вращал круг, а второй следил за Виктором, пытаясь поймать его на каком-то жульничестве.

Мониторы телекамер, датчики, отмечающие изменение параметров электромагнитного поля, и прочие цацки, обошедшиеся Вэ Эс Тарковскому в двести тысяч долларов (по поводу чего он плешь проел Шишкину), отдыхали без человеческого фактора. А между тем вокруг охраняемого магазина «Галант» происходила разнообразная жизнь. В частности, какой-то сукин сын припарковал свой «жигуленок» на заднем дворе, в опасной близости от черного хода, а другой сукин сын без видимой цели прошел мимо уже во второй раз. Шишкин заметил и машину, и потенциального угонщика из окна своего кабинета и спустился в дежурку спросить, какого черта охрана не реагирует. Выходит, не напрасно спустился.

Бездельники были так увлечены, что не заметили начальство, и Шишкин лицезрел весь процесс навешивания лапши: как на весы кладут сигаретную пачку, тщательно уравновесив ее гирьками, и как чашки без всякой видимой причины вдруг выходят из равновесия.

— Ты заметил?! — вопил Бездельник-который-вращал-кругБездельнику-который-следил-за-Виктором.

— Не-а. И бровью не повел!

— Плохо смотришь. Должен же он чем-то включить ток! Хоть ухом пошевелить! В книжках электромагнит, точно говорю!

— Какой магнит, когда сигареты не магнитные?!

— А в пачке-то фольга! — осенило Бездельника-который-вращал-круг. — Сейчас выну.

На экране монитора угонщик (теперь уже несомненно угонщик!) в третий раз прошел мимо облюбованного «жигуленка». Шишкину стало интересно, до чего может дойти безалаберность (в смысле — удастся ли свистнуть машину из-под носа у охранников) и глупость (в смысле — дадут ли они Виктору себя обмануть). Кстати сказать, Виктор, обученный автоматически контролировать обстановку, засек и угонщика на экране, и Шишкина, хотя и не сразу. Обменявшись с начальником взглядами, он отвернулся — понятливый.

— Головой не верти! — среагировал на движение Бездельник-который-следил-за-Виктором.

— Пускай разомнется, я еще не готов, — вступился за фокусника Бездельник-который-вращал-круг. Физиономия у него была предовольная — исключил действие магнита: вместо пачки с фольгой (алюминиевой, между прочим) сыпанул на весы несколько сигарет и заново уравновешивал их гирьками (понятно, стальными).

Эксперимент был повторен. На этот раз Виктора заставили поднять руки. Бездельник-который-вращал-круг зажмурился и крутанул наугад.

— «Поле чудес» в стране «шкафов», — заметил Виктор.

— У тебя магнит по голосу включается! — уличил его Бездельник-который-вращал-круг.

— Так ведь еще не включился.

— Значит, у тебя там замедлитель.

— А почему на ваши голоса не включается?

— Значит, компьютер. Наши голоса отфильтровывает, на твой включается. — Бездельник-который-вращал-круг потянулся к одной из книг.

— Мы так не договаривались, — остановил его Виктор. — Ну что, сдаетесь?

— Погоди, давай в последний раз. Отвернись, — скомандовал Который-следил-за-Виктором.

— По-твоему, я весы гипнотизирую, что ли?

— Не знаю. Отвернись, и все. — Который-следил-за-Виктором шагнул к злополучному кругу, намереваясь лично его повернуть, уперся взглядом в Шишкина и автоматически подал команду, которая у офицеров заменяет солдатское «Встать! Смирно!»:

— Товарищи офицеры!

Не отвык еще, с умилением подумал шеф отдела безопасности. Его долларовый оклад у Тарковского выражался впятеро большим числом, чем когда-то рублевый в КГБ. Тем не менее отставной подполковник тосковал по прежним временам, когда он чувствовал себя ответственным винтиком в колоссальном механизме сверхдержавы.

Прагматичного (то есть, с точки зрения многих, разумного) объяснения этому не было.

— На деньги спорите или так? — благожелательным тоном поинтересовался Шишкин.

— Или так, — буркнул Который-вращал-круг. Оба бездельника стояли «смирно», а Виктор принял самую непринужденную позу: нога в сторону, руки на груди.

Чашки забытых весов ходили вверх-вниз без его видимого участия.

— С тобой мы еще разберемся, — пообещал провокатору Шишкин, а бездельникам сказал:

— Спорили на так, а получилось — на деньги. Для первого раза на месячный оклад, а второго не должно быть.

Который-следил-за-Виктором прерывисто вздохнул.

Он только недавно уволился из рядов, не успел поднакопить жирку и к деньгам относился со скаредностью российского офицера периода реформ.

— Можешь выплатить с разбивкой на два месяца, — пожалел его Шишкин. — Виктор, пойдем, доложишь. Барахло оставь, потом соберешь.

— Никита Васильич, погодите, — вякнул Который-вращал-круг. — Пускай он покажет, в чем секрет. А то получится, зазря мы пострадали.

Шишкин вздохнул:

— Товарищи офицеры. Детский сад!.. Ладно, покажи.

Виктор с улыбкой расстегнул пиджак и рубашку, под которой оказалась подплечная кобура, стянутая поперек груди дополнительным ремешком. Из-под него в кобуру тянулись провода.

— Кнопки от дверного звонка, — показал он, повернув ремешок наизнанку. — А в кобуре передатчик. Напрягаю грудные мышцы — кнопки нажимаются.

— Я же говорил: электромагнит! — Который-вращал-круг схватил с пола книгу и чуть не выронил. — Тяжелая!

Страницы колдовского манускрипта слиплись в один массивный брусок. Не обращая внимания на протестующий вопль Виктора, охранник рванул обложку. Кожаный переплет хрустнул, из вырезанных ящичком страниц посыпались батарейки, катушка с проводом и неряшливо смонтированные на куске картона радиодетали.

Который-следил-за-Виктором раскурочил вторую книгу, убедился, что в ней то же самое, и непонятливо спросил:

— А зачем две кнопки?

— Четыре: еще две на бицепсах, — поправил изобретатель, собирая с пола разлетевшиеся детали чудо-прибора. — Два магнита, у каждого переключаются полюса — всего, значит, четыре команды… Уроды, такую вещь сломали! Я ж монтировал на живую нитку, все рассыпалось.

— А вольтметр зачем? — не отставал Который-следил-за-Виктором.

— Отвлекающий фактор: стрелка дергается, объект смотрит.

— Ты пойдешь или тебя тоже штрафануть? — закончил вечер фокусов Шишкин и, уже выходя, бросил взгляд на монитор. — У вас машину со стоянки угнали. Не дергайтесь — чужую.

И минута, и десять прошли без видимой реакции со стороны охранников. Есаула обнюхала собачка и облаяла ее хозяйка: «Повадились ссать!» Он перешел в соседний подъезд и поднялся на пятый этаж, чтобы уменьшить шансы снова нарваться на скандал.

Похоже, что именно за это время угонщик выполнил весь необходимый ритуал: прошел мимо машины с одной стороны, прошел с другой — рассмотрел; прошел еще раз, толкнул, пробуя сигнализацию… Есаул видел только финал: угонщик (сопляк! Покататься захотел) хозяйским шагом подошел к «жигуленку» и решительно дернул ручку.

Дверцу Есаул не запер: толовая шашка выглядела несолидно, как брусок хозяйственного мыла, и он хотел, чтобы Шишкин сунулся в машину, тогда ему наверняка оторвало бы голову. А получилось — облегчил угонщику дело.

Сопляк уселся в машину, рванул провода из-под рулевой колонки, — завел мотор и укатил. Все так быстро, что Есаул, пожалуй, не успел бы добежать (да если бы и успел, то не стал бы под объективом телекамеры биться из-за машины с бомбой).

В сердцах он швырнул под ноги и растоптал передатчик, нимало не обеспокоясь тем, что из-за случайного нажатия на кнопку сопляку может оторвать задницу. Впрочем, передатчик и приемное устройство, которое должно было привести в действие электродетонатор, были от игрушечного вездехода, радиус действия — двадцать пять метров. Мальчишка успел уехать.

Есаул вышел из подъезда и, отворачиваясь от телекамеры над козырьком «Галанта», нырнул в подворотню.

Если бы Шишкин с Виктором еще хоть на минуту задержались в дежурке, они, пожалуй, и со спины узнали бы его субтильную фигуру.

Двумя минутами позже у Шишкина с Виктором состоялся разговор, который мог бы повергнуть в шок Виктора Сауловича Тарковского. Понятно, если бы миллионер, во-первых, не гулял сейчас под пальмами Майами, во-вторых, обзавелся бы подслушивающим устройством, способным работать, несмотря на генератор помех в шишкинском кабинете. (А такое устройство существует, называется — дырка в стене.) Но Виктор Саулович пребывал в Америке, стены на предмет обнаружения дырок были девственно-белы и не имели отдушин, поэтому чопы свободно обсуждали тайны хозяина, о которых сам Тарковский говорил только с Шишкиным и только намеками.

— У медсестрички чисто, — начал Виктор. — Никита , Васильич, я так и не понял: она жена Кадышеву или сожительница?

— Сочинительница, — срифмовал Шишкин. — Я, когда тезке твоему Виктору Саулычу докладываю по телефону, называю Кадышева Сочинителем, а она, выходит, Сочинительница… Сам не знаю, в каких они отношениях. Наташа говорит — жена, но паспорта не видела. Сейчас без разницы, если он ее выгнал. Давай по порядку: заходишь ты к ней…

— Ну, если по порядку, то у этой сожительницы-сочинительницы — общага, клокотуша: бабье, все друг за. другом смотрят, кто к кому зашел да сколько пробыл.

И потом, она болеет, весь день дома. В общем, втихую обыскать квартиру невозможно. Секс исключается — она после операции, монтером одеться — без толку, мне же надо всю квартиру перевернуть. Ну я и придумал прибор голливудского профессора. Вы видели, как работает.

— Как работает, видел, а зачем — не понял. Ты фокусы ей показывал, что ли? — покривил душой Шишкин.

В общих чертах он уже догадался, зачем понадобилось чудо голливудского профессора, но хотел дать Виктору возможность блеснуть.

— Да нет, какие фокусы. У меня мама чуток подвинутая на геопатогенных зонах и всем таком прочем, — неохотно признался Виктор. — Вызывала на дом каких-то кликуш с проволочной рамкой, я и посмотрел, как работают. Для наших целей прикрытие отличное, хотя само по себе не впечатляет: ходит он с этой рамкой, сует везде нос… Психологически было бы оправдано, если бы клиент сам носил вещи к прибору. Только прибор должен быть стационарный, а то сидеть с этой рамкой и заставлять клиента бегать — еще хуже. Вот и все прикрытие, Никита Васильич: пришел я, поставил прибор и говорю: тащите все чужое, что есть в квартире, может, на нем отрицательная энергия…

— Так ты что же, заставил мадам Сочинительницу у себя самой обыск сделать?! — захохотал Шишкин. — Ну, молодец! А ты уверен, что она все показала?

— А почему нет? Она же поверила. То есть поначалу и в конце разговора была пассивная настороженность. Оно понятно, когда речь о деньгах зашла…

— И деньги за это взял?!

— С нее — нет. Но не могли же мы бесплатно оказывать услуги. Обработали соседей, тысчонку выгребли.

Ирине понравилось.

— Кому?

— Да пришлось взять одну сотрудницу из бухгалтерии, для прикрытия. Она беременная, — пояснил Виктор, в манере своего шефа не договаривая: женщина больше доверяет женщине, а беременной — вдвойне.

Интимные связи, а тем паче беременность сотрудниц входили в сферу внимания начальника отдела безопасности. Ирину из бухгалтерии он вспомнил мгновенно.

— Ты знаешь, чья она жена?!

Чоп ответил невозмутимым кукольным взглядом.

— Нет уж, вслух! — нажал Шишкин.

— Она жена Андрея Никитича Коломийца, следователя генпрокуратуры. В июне Коломиец задержал нашего Виктора Саулыча, в августе отпустил под подписку, в сентябре закрыл дело. Что характерно: тогда же, в сентябре, Ирина Игнатьевна Коломиец была зачислена в нашу бухгалтерию по указанию Виктора Саулыча, и с тех пор я ее трахаю.

— Она же на седьмом месяце, — механически заметил Шишкин, обдумывая новый расклад. А ну как его подчиненный трахал бухгалтершу тоже по указанию Виктора.

Сауловича?

— Тогда была на пятом, а я ей сделал справку, что на седьмом, чтобы в отпуск отправить… Это была моя личная инициатива, — уточнил Виктор. Он схватывал на лету! У Шишкина мелькнуло острое сожаление (которого Виктор, пожалуй, не понял бы), что такие мозги служат разбогатевшему завмагу, а не конторе — старому КГБ.

— Ну и зачем? — спросил Шишкин, предвидя ответ.

— А зачем Тарковский ей платит?.. Если прокурорские опять закопошатся, у нас будет болт на Коломийца.

Я хоть завтра уведу от него Ирину и заставлю ее дать показания на мужа.

«Или он заставит ее дать показания на тебя», — завертелось на языке у Шишкина, но шеф отдела безопасности смолчал. Сегодня Виктора надо было только хвалить.

— Ты говорил, что Сочинительница вам не доверяла, — напомнил Шишкин.

— Да, не доверяла, она вообще настороженная. Но был момент, когда мы хорошо к ней проломились. — Виктор положил на стол перед Шишкиным магнитофонную кассету. — Послушаете потом. Ответы выглядят искренне. Рассказали ей историю о женщине, которую муж бросил из-за порченых документов. Вы бы видели, как она кинулась шарить по шкафам! Нет, Никита Васильич, у нее этих компроматов быть не может. Точно.

— Ну а как ты думаешь, где они? — спросил Шишкин в обычной своей манере экзаменовать подчиненных и одновременно проверять себя.

— Дачу мы за эту неделю обшарили, — стал перечислять Виктор. — У жены, или кто она Кадышеву, ничего нет. В квартире рылся Есаулов и тоже ничего не нашел.

Но тут у меня одно соображение: если в квартире ничего нет, то почему Кадышев там сидит вторую неделю? За все время носа не высунул. Обеды ему соседка носит из ресторана.

— Значит… — поторопил Шишкин.

— Значит, если документы вообще у Кадышева, то они в квартире, а там Есаул обыскал все, кроме сейфа.

У него ключа не было и кода.

— Хорошо, — кивнул Шишкин. — Наши действия?

— А какие действия? Кадышев уже нервничает. Вчера выходил на рекогносцировку, типа погулять. Значит, в ближайшее время пойдет на прорыв с этими документами. Он же все понимает.

— Да, — сказал Шишкин. — То-то и странно: по подготовке — диверсант, костолом, а все понимает, как оперативник. Вообще с двойным дном этот сочинитель Кадышев… Только имеется тут одна тонкость, Витя: у нас нет времени ждать. Хозяин возвращается двадцать шестого. К тому времени документы должны быть у меня на столе.

— Это он приказал?

— Это я приказал. Тезка твой, Виктор наш Саулыч, повалявшись разок на нарах, решил прикупить депутатской неприкосновенности. Лезть в политику, имея за спиной шантажиста с компроматом, слишком неосторожно, а времени до выборов у Саулыча всего ничего. Значит, он вот-вот начнет пороть горячку, а нам его глупости исправлять. Он уже начал. Послал к нашему объекту журналиста с дурацким приветом от Тарковского! — Шишкин сам узнал об этом на днях, случайно, поэтому говорил с большой злостью на хозяина. — Мне ничего не сказал, поскольку, как все миллионеры, убежден, что кто беднее, тот глупее. А в результате мы упустили шанс взять Кадышева с поличным!

— А что там было? Он проявил себя?

— Да черт его знает, что там было! Полтергейст, необъяснимое явление потустороннего мира. Журналист почему-то теряет сознание, видеокамера почему-то не записывает…

— Это какой журналист, Левашов? — хмыкнул Виктор. — Видел я, как он приезжал на дачу, только микрофоны мы тогда еще не успели всадить. Извините, Никита Васильич, но там как раз ничего необъяснимого не было.

В пятницу этот журналист хорошенько поддал, в субботу поехал на интервью и добавил. Понятно, что сам вырубился и что камера у него не писала.

— Пожалуй, — неохотно согласился Шишкин, — но не слишком ли много вокруг объекта событий, которые можно истолковать двояко?.. Саулыч весь трясется, то говорит: «Кадышев — Умник! Однозначно!» — а через час:

«Где доказательства? Это все твоя кагэбэшная подозрительность!» Знаешь, как он уезжал? До потолка подпрыгивал: в Америке сделка на пару миллионов прибыли, здесь компроматы, одно цапнешь, другое упустишь…

— Ну и купил бы эти компроматы. За миллион! Он же богатый.

— Да он и за три купил бы, только ни один шантажист никогда не отдаст все, что у него припрятано. Это, Витя, такой клубок, что не поймешь, кто от кого больше зависит.

Я два года охотился за Умником, а сейчас думаю: может; и зря? Ну много ли ему переплатил за все время Саулыч?

Тысяч сто — сто пятьдесят. Не обеднел, зато сохранялось равновесие: шантажист знал, что будет получать деньги, пока молчит, а Саулыч — что шантажист будет молчать, пока он платит. А теперь Умник раскрыт. Скорее всего раскрыт, — поправился Шишкин. — Прямых доказательств у нас как не было, так и нет, но по косвенным — он это, Кадышев! Спрашивается: кому от этого лучше?

Умник лег на дно и не требует денег. Соответственно у Саулыча пропадает уверенность, что компроматы завтра не окажутся в какой-нибудь газете и тогда ему будут нары вместо депутатского кресла. Остается только форсировать давление на Кадышева, а Кадышеву — принимать ответные меры: может, действительно отнести компроматы в газету или в УБЭП. Думаешь, почему мы так нагло его пасем?

— Из дома не выпускаем, — ответил Виктор. — Я это сразу понял, когда мы поставили джип на место его «мерса».

— Вот! И отмотать ситуацию назад невозможно. Саулыч рад бы купить компроматы и навсегда покончить с этим делом, но у него нет уверенности, что шантажист продаст все и не оставит себе копии. Шантажист рад бы продать, но боится остаться с пустыми руками, ведь пока компроматы у него, Саулыч не осмелится его убрать…

Виктор Саулович сейчас не узнал бы кагэбэшного лиса: куда подевалась его манера говорить намеками?! А между тем, хотя казалось, что Шишкин режет правду-матку сгоряча, в порыве обиды на хозяина, его откровенность была не случайной.

До сих пор нарушения закона, на которые приходи; лось идти начальнику отдела безопасности, были настолько мелкими, что чаще всего подпадали под наказание административным штрафом. Но сейчас, Шишкин чувствовал, надвигались события, чреватые самой махровой уголовщиной, и он был не волен изменить что-либо. То есть нет, решение оставалось за ним. Или самому организовать преступление, поскольку Тарковский все завалит, или немедленно уволиться, распростившись с мечтой скопить на обеспеченную старость и выучить внучку за границей, избавив ее от влияния нелюбимой невестки.

Шишкин любил бравировать тем, что-де профессионал не пропадет, в любом охранном агентстве его оторвут с руками. Но про себя знал: другого такого же выгодного места ему не найти. Слишком немолод он для охранной службы, и слишком много их, профессионалов, выброшено из жизни при взрыве империи. Поэтому он уже принял решение и сейчас подбирал среди чопов личную гвардию, готовую из преданности начальнику выйти за рамки закона.

— У них, Витя, вроде клинча в боксе, тоже своего рода равновесие: висят двое друг на друге — и бить не могут, и оттолкнуться не могут, потому что кто первый оттолкнется, тот и получит под дых. Только на ринге подойдет рефери в белой рубашке и скажет: «Брейк». А здесь некому их развести. Их только смерть разведет, Витя, товарищ ты мой по упряжке, которая возит эту тележку с говном!

— Считаете, нужно увольняться? — понял Виктор.

— В этом деле я не имею права тебе советовать. Ты получаешь в месяц четыре сотни, я больше трех тысяч и уже кое-что отложил на старость. Надоест — могу хоть завтра бросить. А ты рискуешь остаться без работы.

— А если бросите…

— Если брошу, — ответил Шишкин, — то Гриша пойдет на мое место, а ты на Гришине. И больше не придется тебе ловить в торговом зале теток, свистнувших перчатки с прилавка. Хотя от торгового зала я тебя избавлю, если даже и останусь. И если, конечно, ты останешься.

— Да куда я денусь, с подводной-то лодки? — улыбнулся Виктор.

Шишкин помолчал, давая понять, что не одобряет чрезмерной легкости ответа.

— Ты хорошо понимаешь, на что подписываешься?

Чоп кивнул.

— Объясни.

— Вы сами сказали: клинч, и нет рефери, который сказал бы «брейк» нашему Саулычу и Кадышеву. Вечно стоять, упершись, они не могут: Саулыча поджимают выборы, Кадышев боится. Значит, один другого попытается ударить ножичком. Наша задача — не дать Саулычу наломать дров.

— Теперь то же самое открытым текстом, — потребовал начальник отдела безопасности.

— Мы должны достать компроматы, прежде чем Тарковский начнет проявлять неразумную инициативу.

— А еще?! — гаркнул Шишкин. Как всегда в экстремальных ситуациях, в животе, под диафрагмой, обнаружилась становая жила и так натянулась, проклятая, что хотелось согнуться. Говорят, это психогенный гастрит, только и всего…

— При необходимости убрать Кадышева, — просто ответил Виктор и посмотрел на шефа с укоризной. Все-то им, старикам, нужно называть своими именами!

БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ ДЛЯ БЫВШЕЙ ЖЕНЫ

Джип стоял под окном вторую неделю, из выхлопной трубы курился дымок. Иногда топтуны выходили размяться — Змей уже знал их в лицо, все три смены (дежурили по суткам), — иногда джип уезжал заправиться, и тогда его место занимал «СААБ» или спортивный «БМВ».

Машины каждый раз были классные, способные плотно сесть на хвост его «мерсу».

Сидеть взаперти было глупо: это не решало, а только ! усугубляло проблему. Змей успел отлежаться, не торопясь отобрать документы из сейфа и утюгом запаять конверты в полиэтиленовые пакеты. Набрался маленький городской рюкзачок, килограммов шесть-семь. Конечно, не чемоданы Руцкого, но для человека, который сумеет воспользоваться компроматами, это гарантия обеспечен-, ной жизни. Наследство, подумал Змей, и собственная мысль очень ему не понравилась. Он верил в предчувствие, как всякий человек, побывавший под огнем, когда стоишь с товарищем и куришь, и он только что рассказал анекдот, и вдруг черт или ангел тебя дергает: вроде что-то в сапог попало. Садишься переобуться, а сверху падает ( товарищ, получивший твою пулю.

Словом, настроение было никудышное. Змей ждал, выражаясь высоким штилем, упоения в бою, а попросту говоря — выброса адреналина. Только шиш, ничто в душе не ворохнулось, и всю операцию он спланировал и проделал скучно, на одной выучке.

Проблемы было две: а) кому передать содержимое сейфа, учитывая, что в чужих руках компроматы на третьих лиц становились компроматом на Змея. б) как сделать, чтобы этот доверенный человек не смог воспользоваться компроматами раньше времени.

Вопроса «Кто не продаст?» для Змея не существовало: продать может каждый. Он скорректировал формулировку: «Кто не имеет мотивов продать?» и «Кто побоится продать?» — и с этой точки зрения стал перебирать людей, которых называл близкими, хотя, конечно, близких у него просто не могло быть.

Всех, кто претендовал на долю наследства, отмел сразу (и в первую очередь Сохадзе. Змей еще собирался пожить и поработать; несомненно, издатель тоже был в этом заинтересован, однако уже сейчас надувал его с гонорарами. А имея компромат на сочинителя Кадышева, он и вовсе начнет диктовать свои условия).

Барсук? Вот кто в доску свой, насколько это вообще возможно, имея дело со Змеем. Конверт с «компрой» на главврача можно и уничтожить, однако, увидев остальные конверты. Барсуку ничего не стоит сложить два и два и догадаться, куда уплыл по пруду пакет с его пятью тысячами долларов.

Пожалуй, единственным, кто смог бы понять Змея и не осудить, был адмирал Савельев — Петька, друг, страшно подумать, с пятидесятого года, один из «бисовых детей».

Змей не сомневался, что Петр Кириллович сам занимается чем-то вроде шантажа, только не берет жертву за хрип, а дает понять и получает не деньгами, а продвижением по службе и льготами. Однако Савельев был заинтересованным лицом: муж первой змеежены, отчим наследника, — Оставалась Вика. На первый взгляд посвящать ее в свою тайну — значило сунуться волку в пасть. Ее журналистику известно, что у Тарковского есть какие-то претензии к сочинителю Кадышеву. Узнав от Вики о неких конвертах, которые прятал Змей, он, конечно, сделает правильные выводы. Но в том-то и прелесть ситуации: журналистик ревнует, и Вика, если вообще согласится помочь, никогда не скажет мужу, что провела несколько часов наедине со Змеем.

Заодно и клин вобью, подумал Змей. Бабье часто врет «ради спокойствия в семье», не считая это за грех, «ведь ничего не было». На самом деле кувыркаешься с любовником час, а врешь потом всю жизнь; так что в измене главное — воровское траханье или ложь? Нет, голуба, если приучишься врать и бояться, то уже ничто тебе не помешает прыгнуть в чужую постель. Это вопрос времени и удобного случая… Змей давно смирился с Викиным уходом в том смысле, что не желал ее возвращения. Но если бы удалось пустить бывшую жену по рукам, это загладило бы давний удар по самолюбию сочинителя Кадышева.

Телефон Змея прослушивался. Он позвонил Вике от соседей и сказал, что на него наезжают. Ход был беспроигрышный: профессорская дочка сохранила кое-какие иллюзии тимуровского детства и без разговоров согласилась помочь. Оказалось, что ее журналистах ездит на работу в метро — получается быстрее, чем торчать в вечных пробках на Тверской. Таким образом, в распоряжение Змея поступила его «Нива», и все облегчилось до предела.

Подключив к делу Толика и назначив ему и Вике время "Ч", Змей отважился сделать зарядку до легкого пота (сволочь-мотор вел себя как ручной), принял душ и со вкусом позавтракал.

В десять восемнадцать он вышел из квартиры. Окна лестничной клетки выходили на улицу. Змей удостоверился, что Викина машина стоит, где и было назначено, вернулся домой и по сотовому дал сигнал Толику.

В десять двадцать во двор въехала «Газель» и надежно запечатала джип между гаражами-"ракушками" и оградой помойки. Убедившись, что люди Тарковского заняты перебранкой с Толиком, изображавшим простоватого водилу. Змей покинул квартиру, в окно на лестнице бросил Вике рюкзак с компроматами, а сам налегке вышел из подъезда. Старческой походочкой, припадая на оставшуюся после операции на ногах палку, он проковылял по двору и за углом шмыгнул в подъехавшую Викину «Ниву».

За спиной слышался рев мотора и металлический лязг. Обманутые топтуны таранили «Газель» удравшего от греха подальше Толика, не подозревая, что грузовичок тяжелее их джипа на добрую тонну набитых в кузов консервов.

«Нива» уже влилась в поток машин, когда Змей увидел Толика на перекрестке у патрульного «жигуленка» с мигалками. Яростно жестикулируя, изменивший блатным принципам торгаш ябедничал инспектору. Значит, будет протокол, будут имена…

Развернувшись на «Соколе», Вика с бабьей обстоятельностью попилила по Ленинградке: обе руки на руле, на спидометре разрешенные шестьдесят.

— Быстрей не можешь? — поторопил Змей, хотя это было уже неважно. Без сомнения, за дачей тоже наблюдали; оторваться от джипа было необходимо не для того, чтобы скрыть конечный пункт поездки, а чтобы по дороге их не перехватили с документами.

— Быстрей в Шереметьеве. Самолетом, — буркнула Вика. — Что у тебя случилось-то?

— Я же сказал: наезжают. Надо спрятать кое-какие документы, чтобы знали только я и ты.

Как он и рассчитывал, Вика заинтересовалась не документами (что на ее месте сделал бы любой мужик), а отношениями Змея с новой женой.

— А своей сестре милосердия не доверяешь?

— Да выгнал я ее. Надоела. Лимита, с ней и поговорить не о чем.

— А я предупреждала: социальная дистанция. Так нет, вам, мужикам, попроще подавай, чтоб ноги мыла и воду пила. Не любите за женой тянуться.

— Да кандидатши наук все за молодым хером тянутся!

— Высажу, и ковыляй себе потихонечку, — пригрозила Вика.

Но Змей уже вышел на любимую тему:

— А как твой алкоголик? Небось пришел и все ковры облевал? — Сам алкоголик. Чем ты его напоил?

— Тем же, что и сам пил. Слабоват. Слабова-ат! Если хочет стать настоящим писателем…

— ..Пусть пьет и не закусывает?

— А то интервью он брать пришел! Уй, е-е! — Змей захихикал. — Ох, младшее поколение! Не на кого Россию оставить, не на кого, ети их мать!

— Жалко мне тебя, сочинитель Кадышев, — вздохнула Вика.

— Это почему же? — Змею важно было увести разговор от документов.

— Да потому, что как ты к людям, так и люди к тебе, а ты всех дерьмом поливаешь. Сам еще не захлебнулся в чужом и в собственном?

— Насрать мне на всех — съедят и спасибо скажут, — искренне ответил Змей. — Ты-то ко мне пришла…

— ..Хотя добра от тебя мало видела? — подхватила Вика. — Так я скорее ради себя пришла.

— Чтоб старичка беспомощного не бросать? Ах, какие мы нравственные! А как ты год скакала из койки в койку?!

«Я к маме на кладбище ездила», а у самой трусы проспермованные!

Вика прочно замолчала, чего и добивался Змей. Поддерживая бывшую жену в этом состоянии, он время от времени припоминал ей не стоившие внимания грешки вроде потерянной золотой браслетки или разбитой чашки от сервиза.

Маска мелочного старикашки настолько приросла к Змею, что он сам не знал, остается ли она маской или вошла в характер. Собственно, разницы не было: и желчный старикашка, и шантажист Безымянный, и командир диверсионной группы, и удачливый автор боевиков, и миллионер, который время от времени вкладывал деньги в коммерческие операции военных чиновников, не имевших таких денег, но имевших возможности, — все эти люди были в равной степени личностями и ликами, истинными характерами и масками. «Социальными ролями», — сказала бы социолог Вика и была бы не права.

Нет, девочка, не упрощай. Суть в том, что я принадлежу к поколению павликов Морозовых — людей без совести, но с принципами, которыми можно оправдать все. Им сейчас за семьдесят, а я догнал, потому что рано начал. Мои сверстники еще учителям ябедничали, а я уже писал донесения особисту, и на моем личном деле стоял гриф «Секретно». Скажешь, «общество создало предпосылки»?

Да нет, это у тебя пережитки классовой теории. Предпосылки у всех почти одинаковые, а люди получаются разные. Почему? Я, сочинитель Кадышев, этого не знаю.

— Куда?! — спохватился Змей. Вика проехала поворот. — Во-он моя избушечка.

Среди сосен мелькнула малиновая черепичная крыша.

Не раздумывая. Вика съехала на обочину. «Нива» перевалилась через кювет и заскакала по полю. Надо было внедорожник покупать, подумал Змей, зная, что не купит: привыкать к новой машине было неохота, «мерса» хватит по гроб жизни.

— Хороша избушечка! На сколько же потянет при конфискации?

— Нечего подъебывать. Сама не захотела со мной жить.

Вика засопела, прикусив губу.

— Вот помру, все тебе оставлю, — затянул Змей свою обычную песню.

— Мне от тебя ничего не надо, у меня все есть, — привычной скороговоркой ответила Вика.

«Нива» выкарабкалась на ровную, с черным маслянистым асфальтом дорогу. Над плотным забором виднелась башенка с флюгером.

— Дура, для чего я тебя растил, воспитывал? Думаешь, журналисток твой оценит? Лет через пять у него наступит кризис середины жизни, гулять начнет…

— Воспитал, научил жить. Спасибо.

— Нет у меня наследников, кроме тебя! — второй куплет.

— Не говори мне про наследников! Кто виноват, что их нет?!

— Старый я, болной че-ла-вэк! — на мотив «Сулико» затянул Змей.

— Шаляпин! — Вика тормознула у ворот и вышла.

Змей осматривался. Других машин поблизости не было, и подозрительных уплотнений в облетевших кустах он тоже не заметил. Впрочем, это еще ни о чем не говорило: палые листья — идеальное средство маскировки.

— Ты что сидишь? — удивилась Вика.

— Ноги болят — видишь, с палкой шкандыбаю. Поехали уж прямо к дому. — Он кинул ей ключик с «даласской таблеткой» и, пока профессорская дочка возилась с замком и включала механизм ворот, пересел за руль. Вика сморщилась, но возражать было смешно.

Если решат перехватить, то сейчас, по пути к дому.

Змей не отважился разъезжать с незарегистрированным «кольтом» и уж тем более не взял газовик — верное средство схлопотать пулю. Он был безоружен. Ворота за спиной закрылись автоматически; забор хоть и дощатый, но на бетонных столбах, и черт его знает, удастся ли протаранить. Ловушка.

Выставив в окно руку с дистанционным пультом, он еще метров за пятнадцать до гаража начал жать на кнопку. Схватилось — воротина поползла вверх. Не зря потратился, Въехал, не притормаживая, и чуть не вмазал «Ниву» в заднюю стенку, потому что привык к «мерсовской» автоматической коробке.

— В гараж-то зачем? — с подозрением спросила Вика.

«А затем, что нельзя показывать набитый рюкзак», — ответил про себя Змей, а вслух сказал:

— Мало ли…

— Я ненадолго.

— Управимся, — пообещал Змей и ущипнул выходившую из машины Вику пониже спины.

— Ты что? — Не оборачиваясь, она саданула по его руке, попала по часам и стала дуть на пальцы: больно.

Присланный черноморцами снаряд, сувенир Морскому Змею, загораживал дверь в дом. Попал он именно в это место случайно, а сейчас оказался кстати: наблюдатели уже наверняка обшарили дачу и знают, что из дома в гараж не пройдешь. А мы еще и подтвердим, что не пройдешь…

«Навались!» — кивком приказал Змей, оттаскивая снаряд. Вместе с гильзой, которая вообще-то подается в орудие отдельно, он весил под центнер, даром что пустой. Обиженная Вика помогала молча.

Освободив проход. Змей вышел из гаража через ворота, поднялся на крыльцо и встал, поджидая Вику. Пускай наблюдатели засекут. Тридцатисекундная задержка в гараже не должна вызвать подозрений. А сейчас мы будем как бы трахаться…

Вика подошла, и Змей, поворачивая ключ в двери, запустил свободную руку ей за пазуху.

— С ума спятил?! Я сейчас же уеду!

— Ч-ш-ш! — Дверь подалась; заткнув бывшей жене рот, Змей впихнул ее на террасу. Видали? Сейчас еще увидите.

— Ах, так?! — Немаленькая Вика оторвала Змееву руку и попыталась заломить ему за спину. Еще помнит!

У них это называлось «поимка диверсанта», победитель имел право быть сверху. Он вывернулся и через бедро кинул Вику в качалку.

— Изнасиловать хочешь?

— Нет, бля, в дочки-матери сыграть! — Змей навалился и еле успел увернуться от лязгнувших зубов. И это помнит: откусить насильнику нос или губу — и стопроцентная гарантия, что честь будет сохранена. — Сколько тебя учить? Делай, как я, и не ошибешься! — Он перехватил ее руки в свою одну и через пальто, платье и прочую амуницию вцепился свободной рукой в грудь, сжал сосок и крутанул. А это помнит?

Вика взвыла.

— Будешь слушаться?

— У-у-йа! Пусти, дурак!

— Ну-у?

— Пусти-и!

— Что надо сказать?

— А-а-а! Ну, слу.., слу…

— Не слышу! , — Слушаюсь! А-а!

— Громче!

— Слушаюсь, товарищ каперанг!

— То-то же! — Змей подумал, что перегнул палку — еще, чего доброго, удерет, — и шепнул:

— Не дергайся. За нами наблюдают!

— Врешь! — Вика еще пыталась биться, но Змей надежно зафиксировал ей шею.

— За нами скорее всего наблюдают, — уточнил он. — Пусть видят, что мы хотим перепихнуться и больше ничего.

Змей отпустил, и Вика шарахнулась к двери. Он спокойно уселся в качалку"

— Правда не врешь? — остановилась она.

— Спасибо за все и уезжай, если своего боишься. — Змей показал на ухо, давая понять, что «своего» упомянул для микрофонов, после чего как ни в чем не бывало встал и отпер дверь в дом.

Хлюпая носом, Вика пошла за ним.

В спальне врубили музыку, и Змей стал перебирать свою коллекцию порнухи, выискивая запись на русском, без «дас ист фантастиш» и «фак ми!». Вика смотрела во все глаза. При ней в доме было две-три такие кассеты, и те приволок Игорь, пряча от подрастающей Наташки.

— Стареешь? — спросила она, и Змей кивком подтвердил: пожалуй, да. Танька, обладавшая столь обожаемой мужчинами толикой блядства, в постели дала бы Вике сто очков вперед, но с Викой ему было лучше, и все тут. Другой причины тому, кроме возраста. Змей не видел.

Под вопли «Еще!», сотрясавшие дом, они спустились в гараж. Орудуя саперной лопаткой. Змей замешал в тазу цементный раствор. Разговаривать он запретил и таз взял полиэтиленовый, чтобы не лязгала лопатка. Вика в один слой разложила пакеты из рюкзака на дне ремонтной ямы, накрыла полиэтиленом, и Змей стал подавать ей кирпичи. В свое время бережливая Танька притащила их со двора и, чтобы не занимали места, соорудила штабельки по углам и вдоль стен. Змей снял с каждого штабелька верхний ряд, этого хватило, чтобы выложить дно ямы, а кирпичей как будто не стало меньше.

Дно забетонировали; одного таза раствора не хватило, Змей еще пять раз намешивал новую порцию, спускался в яму и разравнивал бетон гладилкой. Схватится — и хрен они простучат, через кирпичи-то… Он представил, как его пакетики лежат под новым полом, аккуратные, одинаковые — тридцать три мины под немаленьких людей, которых держал за хрип Безымянный… Стоп! Змей отлично помнил, что Вика уложила пакеты в два ряда, по ширине ямы, и ряды были полными. Тридцать два получается. Посмотрел в рюкзаке, валявшемся у колеса «Нивы», — вот он, тридцать третий лишний. Пусть живет, решил Змей и взял последний пакет с собой.

Первым делом он выключил порнуху — стоны из спальни продолжались уже сорок минут и могли вызвать подозрение. Вика, валяя дурака, испустила финальный сладостный вопль.

— Отдыхай, — подмигнул ей Змей и стал растапливать камин.

Лишний пакет был непрозрачный, как и прочие, с фирменным знаком какого-то благотворительного фонда: глобус и улыбающиеся детские рожицы. Помнится, Барсук привозил в таких помидоры из своих теплиц, а Танька их припрятывала по мухосранской привычке. Забавно, если в пакете окажется компромат на Тарковского. Змей не стал проверять: решил так решил — пусть живет, кто бы это ни был. Но приговоренные к сожжению документы все равно пришлось вынуть из пакета, чтобы не воняло сожженным полиэтиленом, и, уже бросив заклеенный конверт в огонь, Змей не удержался, перевернул его кочергой. Адресован он был в военмедуправление и, стало быть, содержал компромат на Барсука. Что ж, ему всегда везло.

— Я поеду, — сказала Вика. — Тебя подвезти?

— Нет, останусь. — Змею нужно было вымыть лопатку и таз, подождать, пока не схватится раствор, украсить свежий бетон пятном-другим пролитого масла — словом, сделать все леге артис <По законам искусства.>, как сказал бы Безымянный, любивший щегольнуть латынью (подразумевалось, что он окончил юрфак).

— Ну, хоть до ворот меня проводи.

Змей кивнул: хочешь спросить? Отвечу, только очень коротко, пока до ворот доедем.

Прежним порядком — через двор, а не в боковую дверь, соединявшую дом с гаражом, — вошли к остывшей «Ниве». Вика запустила прогреваться мотор, и под шумок они поставили на место снаряд. Никто в эту дверь не ходил, господа соглядатаи. Трахались мы.

— Жду разъяснений, — сказала Вика, выводя «Ниву» из гаража.

— Мой архив. Как помру, достанешь… — Змей подумал, что самая свистопляска и начнется, когда он помрет.

Люди Тарковского будут искать архив. — ..Через месяц, а лучше через полгода — смотри по обстоятельствам, кто дачу сумеет отхомякать. На вот. — Он сунул Вике ключи, всю связку.

— Зачем это?

— Чтобы ты смогла достать архив, никого не спрашивая. Поверь, так надо. Потом сама поймешь.

— А мужу я что скажу?

— Сейчас — ничего. Придете за архивом, тогда скажешь. Вдвоем приходите: бетон мы тонко положили, но тебе одной не взломать. Уверяю тебя, он обрадуется, когда увидит, что в этих пакетах.

— Совсем забронзовел, сочинитель Кадышев? Думаешь, твои отрывки будут печатать под рубрикой «Из наследия классика»?

— Будут, — убежденно сказал Змей. — А если твой решит сам попользоваться, я тоже не возражаю. Так и передай: Большой Змей не возражал, чтобы ты сам этим попользовался. Не забудешь?

— Не забуду.

Машина уже стояла у ворот. Змей вышел, открыл коробочку с пусковой кнопкой оставленным себе запасным ключом и, пока воротина отползала под визг мотора, наклонился к сидевшей за рулем Вике и поцеловал ее в губы.

— Это чтобы они видели, — шепнул он, хотя бывшая жена и так не возражала.

ФОТО ДЛЯ БАБЫ ПАШИ

В это было трудно поверить, но спасатели помогли Любке: в тот же вечер она притащила к себе конопатого парня, выглядевшего самое большее на двадцать восемь лет. У него был похожий на Любкин крупный нос, пористый, как апельсиновая кожура, и волосы тоже Любкины — рыжие, торчащие дыбом космы. Нога, будто в клетке, сидела в проволочном аппарате Илизарова, но парень держался молодцом: опираясь на Любку, танцевал под Элвиса Пресли, а когда Татьяна сказала: «Пойду поставлю чайник», первым заскакал по стеночке на кухню.

— Неужели подполковник? — шепнула Татьяна Любке. — Сколько же ему?

— Как мне, тридцать, — с вызовом ответила Могила.

Ей было тридцать четыре.

Татьяна из приличия выпила с рыжей парочкой чашку чаю и ушла.

Всю ночь за стеной сладко пел Элвис, рычал подполковник и жутко, как будто ее убивали, стонала Любка.

Соседка сверху завистливо стучала по батарее.

Вернувшись от однозначного мнения «шарлатаны!» к «а вдруг в этом что-то есть?», Татьяна ходила советоваться к электронщикам, которые обслуживали физиотерапию. Нарисовала установку голливудского профессора, и ей навскидку назвали аж три способа, как заставить чашки весов колебаться. Увы, чудо было скорее всего надувательством.

Она продолжала звонить Змею, Змей продолжал скрываться. Надо было искать настоящую ведьму, которая научилась ведовству не по книжкам, а от бабки (а та — от своей бабки) и сама верила бы в то, что делает. Может быть, она и Татьяну заставит поверить в свой наговор, присуху и во что угодно еще. Вера — и есть результат всех чудес. Татьяна поняла это, глядя на Любку. Обманули ее?

Похоже. Добилась она своего подполковника? Несомненно. А если бы Любка не поверила обману, то добилась бы? Вряд ли. Значит, получается, что ее как бы и не обманули, а дали уверенность в себе!

Беззлобно называя Татьяну «провинцией», уверовавшая в науку Любка согласилась переговорить с некой бабой Пашей, известной на весь Волоколамский район.

Переговорить оказалось проще всего: у деревенской ведуньи имелся сотовый телефон. В перечне оказываемых ею колдовских услуг значились и приворот, и более сильная присуха, однако сама баба Паша прибегать к ним не советовала. Мешая просторечные слова с медицинскими терминами, она объяснила, что меры эти крайние и сильно угнетают психику привораживаемого (присушиваемого). Для начала Татьяне лучше попробовать самой помириться со Змеем. Делать это надо по молодому месяцу, только не второго декабря — не велит какой-то «Трепетник».

Есть ли у Змея на душе Вика, ведунья, естественно, по телефону не видела. Но на всякий случай можно дать и ей, и ему легкий отворот (а черным отворотом баба Паша не грешит) — неси, девушка, их носильные вещи, а в крайнем случае сойдут и фотокарточки.

«Легкий отворот» звучало заманчиво. Это вам не греховный черный отворот, а легкий, безопасный и для Змея, и для Вики (бог с ней, с Викой, пусть живет), но все же отворот. «Через левое плечо кру-гом!» — скомандует ведунья, и Вика покорно замарширует к своему Сергею, а !

Змей… Татьяна была убеждена, что к ней, и никаких приворотов не понадобится. Нужно только пресечь Викины интриги, и Змею снова все станет ясно, как пять лет назад, когда он и слышать не хотел ни о ком, кроме Татьяны.

Оставался сущий пустячок: принести бабе Паше Викину вещь или фотокарточку, а для этого найти в двенадцатимиллионной Москве саму Вику, не зная ни ее адреса, ни телефона, ни даже фамилии.

Расставшись со Змеем, Татьяна чувствовала себя как голая. Ну, гардероб-то у нее в служебной квартире был, и неплохой. Случалось, после Татьяниного дежурства Змей заезжал за ней и мог отвезти хоть на загородный пикник с шашлыками, хоть в Большой театр, и везде жена сочинителя Кадышева должна была без вызова, но все же демонстрировать нескромные финансовые возможности супруга. Так что у себя она переоделась почти в то же самое, что носила у Змея. Но Татьяна осталась без куда более важных вещей: без машины, на которой Змей возил ее по все еще малознакомой Москве, без телефона с определителем номеров и автоответчиком, без компьютера с компакт-диском «Телефоны Москвы», выдававшего любой номер по неполным данным и, наоборот, данные владельца телефона по номеру. Не было у нее ни Змеевой коллекции визитных карточек, ни его записной книжки, ни его денег… Мир, в который Татьяна ворвалась с помощью Змея, за который цеплялась, захлопнул двери у нее перед носом. Выходит, не сумела зацепиться как следует.

Все было почти как шесть лет назад, когда у Татьяны оставалось денег на два чебурека — два дня жизни в Москве — и она пришла к главврачу Барсукову. Одна и без оружия, только собственные руки-ноги да еще кое-какие части тела, не вполне поджившие. Не дай бог, снова придется пускать их в ход. Но у нее была еще и голова — совершенно уже не та бесшабашная головушка, которая скомандовала тогда: снимай, ложись, не ломайся. Хотя что на голову сетовать — ведь правильно командовала, именно тех людей вычисляла.

А сейчас эта голова была знакома с лучшими парикмахерскими салонами, и не одной только Москвы — повозил ее Кадышев: Франция, Италия, Польша… Над этой головой, благодарной ученицей, потрудились и военврачи, и министерские чиновники, а главное — хитрый, скрозьземельный Змей.

Ну что ж, на разведку так на разведку. Татьяна стала вспоминать, что слышала о Вике. Кандидат наук, где-то преподает, кого-то консультирует… Нет, этого мало.

Будем искать ее по мужу. Член Союза писателей… Союзов по большому счету два, «правый» и «левый», но есть внутри них писательские организации, есть клуб независимых писателей и клуб писателей ЦДЛ. Зам главного редактора в вечерней газете — уже легче. Если бы он работал в «Вечерней Москве», то, наверное, так и говорил бы:

«Вечерняя Москва», «Вечерка». А он, объясняя Сохадзе какие-то производственные моменты, говорил: «У нас вечерняя газета, вечерняя доставка…»

Татьяна раскопала газету Викиного мужа на развале в переходе от электрички к метро. Посмотрела на последнюю полосу, в список редколлегии. Вот это да! Замы главного: Сергей Левашов, Сергей Федюшин, Сергей Михайловский. И состав редколлегии: еще Сергей и еще.

Только главный Валерий. Нарочно, что ли, подбирали?., Адрес редакции — Большая Дмитровка.

— Где это. Большая Дмитровка? — спросила Татьяна у газетчика.

— Не знаю, кажется, где-то на Пушкинской.

Еще на выходе из метро тусующаяся в переходе молодежь на вопрос о Большой Дмитровке выкатывала глаза, чесала разноцветные панковские затылки и указывала ей противоположные направления. У памятника Пушкину стояла скромная толпа пенсионеров с рукописными плакатами. Татьяна спросила про Большую Дмитровку и неожиданно для себя вызвала тихий фурор в рядах манифестантов.

— Нам по пути! Присоединяйтесь! — возбужденно пригласил ее старший пенсионер с красным бантом на пальто и, поскольку Татьяна не сказала ни «да», ни «нет», объявил во всеуслышание:

— Товарищи! Молодежь России с нами!

Манифестанты разворачивали революционные флаги и под наблюдением старшего исправляли фломастером какой-то лозунг, оказавшийся политически безграмотным. Исправив политическую ошибку, старший повел своих через сквер. Когда в гулком переходе пенсионеры грянули «Никто не даст нам избавленья», Татьяна застыдилась и приотстала. Старший все время оглядывался.

Видно, Татьяна была для него символом молодого поколения, залогом этого избавленья.

Выйдя из перехода, митингующие повернули направо. Татьяна прочла на угловом доме «Большая Дмитровка» и с облегчением отпустила манифестантов далеко вперед.

Нужный ей дом оказался как раз там, где, перегородив улицу, митинговали пенсионеры. Да и было где помитинговать на Большой Дмитровке! Высокий серый дом с флагами у входа — Совет Федерации, ограда со стальными воротами и сторожкой, как в воинских частях, — прокуратура. Узнав «молодежь России», старший попытался всучить ей плакат, но Татьяна скрылась в разросшейся толпе. Витрины с Сергеевой газетой висели на особняке напротив прокуратуры, но вывеска почему-то была — «Ломбард». В арке подъезда Татьяна увидела стрелку: «Редакция, 5-й этаж» и пошла к лифту.

— Я из Союза писателей, нам звонил ваш зам главного, насчет интервью, — с порога выпалила она.

Очкастая вахтерша отложила газету и, среагировав на ключевые слова «интервью» и «зам главного», заулыбалась:

— А вы к какому заму? У нас их много.

— Я не расслышала, Сергей… Сергей…

— Да они все Сергеи. Традиция! — со значением сказала вахтерша. — Замы есть: Федюшин, Левашов, Михайловский. И коммерческий директор тоже считается зам, он тоже Сергей.

— Он с голубыми глазами, русый.

— У нас все русые.

— Крупный мужчина. — Татьяна изобразила руками бочонок.

— Значит, не коммерческий. А так у нас все солидные, во главе с главным. — Вахтерша, похоже, очень гордилась тем, что работает с такими солидными людьми. — Не с бородой?

— Нет.

— Значит, не Михайловский. Да вы пройдите по кабинетам, девушка. Их сейчас нет никого, но, может, кто другой в курсе.

Задача осложнялась. Татьяна заглянула в дверь с табличкой «Зам главного редактора С. Левашов» — ну и ну!

Не кабинет, а большая комната с громадным столом для заседаний, и за этим столом, как крестьянские дети в церковно-приходской школе, сидят девицы, женщины и дамы от двадцати до того возраста, о котором не спрашивают, разговаривают по телефонам, разговаривают между собой, читают и барабанят на компьютерах.

— Девушки, вы знаете, я из Союза писателей, — начала Татьяна и поймала себя на том, что выходит у нее тоненько, на одной ноте, как у попрошайки: «Люди добрые, сами мы не местные…» Сидевшие за одним компьютером две очкастые девицы, беленькая и черненькая, подняли нанес глаза.

Татьяна откашлялась и добавила солиднее:

— Я литературная секретарь писателя Кадышева.

«Литературная секретарь» — так в шутку представлял ее Змей в первую их поездку в Дом творчества. Девицы прыснули. Опять у Татьяны вышло как-то по-деревенски!

— Мне бы вашего зама главного, Сергея. Насчет интервью.

— Садитесь, ждите, — хором сказали очкастые.

Татьяна присела к заваленному бумагами столу и поразведчицки зашарила глазами, ища зацепку. Без всякой видимой причины куча бумаг поползла, поползла, и уже первый листок спланировал на пол, когда черненькая очкастая метнулась к ней, подхватила и сгребла бумаги к середине стола. Перед Татьяной, как загаданная карта из рук фокусника, выпорхнул снимок: толстяк Сергей в обнимку с Викой и кудлатым рыжим псом. Косясь на девиц, Татьяна поставила на снимок сумочку, а потом вместе с сумочкой перетащила его на колени.

— Я завтра приду, — спрятав снимок под куртку, сказала она очкастым. — Назначает время, а сам где-то ходит.

И выскочила в коридор.

Поиск в тылу врага удался. Ясно: Викин Сергей — Левашов, и Вика, наверное, теперь Левашова. Другое дело, что для ведуньиных целей украденный снимок, может, и не годился. Сергей и пес были на нем явно лишние. Не станет же баба Паша давать им всем легкий отворот от Змея. А можно ли вырезать из снимка одну Вику, спросить сейчас некого. Узнать, что ли, Викин домашний телефон и напроситься в гости? Соваться к малоприветливым девицам не хотелось. Если уж искать болтуна — находку для шпиона, то среди мужчин.

И болтун появился, едва Татьяна успела о нем подумать. Он шел по коридору и заранее улыбался ей: маленький, черный, кудрявый — боже мой, вылитый Пушкин! — в дорогой лайковой курточке.

— Девушка, вы кого-то ищете? Может, я чем смогу?

— Мне надо зама главного…

— Я и есть зам главного, арт-директор.

— Нет, мне нужен Сергей…

— А я самый что ни на есть Сергей!

Маленький Пушкин явно клеился. В прежние времена, когда Татьяне того хотелось, на ее миниатюрность и живость мужики положительно реагировали через одного, а мелкие мужчинки, так все повально. Вот и арт-директор смотрел на нее просяще, как теленок «Милки вэй».

Татьяна улыбнулась:

— Сергей? А я подумала, Александр Сергеевич!

— Сергей Львович Ветров, — польщенно засмеялся арт-директор. Знает, на кого похож.

— Сколько же вас тут, Сергеев?

— Да почти все, кто не Оли с Ирами. Случайно как-то подобралось, но мы говорим: такова традиция, — выдал редакционную тайну арт-директор и по принципу «заболтал — уже твоя» пошел молоть:

— Все блондины, все с пивным пузом. Один я не в масть! Они червонные короли, а я пиковый… — Арт-директор, похоже, сравнивая свои с Викиным мужем масштабы, оглядел себя от курточки до ножек в шикарных лаковых полуботинках и определил:

— Валет.

— А пиковый валет на картах — обман, — не без кокетства сообщила Татьяна.

— Да как вы могли обо мне такое подумать! Я кристально честен и чист душой! Взгляните! Прошу! — И Ветров широким жестом распахнул перед Татьяной дверь.

Татьяна вошла и попала в мастерскую художника.

Стены от пола до потолка были увешаны графическими картинками, карикатурами и макетами газет, где вручную наклеенные заголовки изображали только шрифт, а смысл их был неважен: «Главный таможенник стра», «Большой опять», «Бесплатный сы».

— У вас очень красиво, — искренне сказала Татьяна.

Ветров расцвел, как дитя.

— Правда? Вам нравится.., м-м-м?..

— Таня.

— «Итак, она звалась Татьяна», — пропел Ветров, лукаво стрельнув своими огромными телячьими глазами. — И кем же работает наша Татьяна? Дома на пяльцах вышивает?

— Я писателя Кадышева лит… — еще не хватало перед художником опровинциалиться, — ..литсекретарь!

— Ах, конечно, Кадышев! Морской Змей! Так вы, значит, муза, вдохновительница?

— Я помощница!

— Помощница! Хотите кофе?

— Нет, — мотнула головой Татьяна.

— О, мой бог! Какая экспрессия! Тряхните так волосами еще раз, тряхните! Я должен нарисовать ваш портрет. — И, схватив листок ватмана, Ветров забегал по нему черной гелевой ручкой.

У Татьяны сладко заныло в груди. Министр ей руку целовал. Сережки с бриллиантиками Змей дарил. Но портрет не рисовали еще никогда!

— Что вы, зачем?!

— Говорите-говорите. Взгляните на меня. Ох; глаза!

Из-под Татьяниной куртки преступно выполз краешек ворованной фотокарточки. Так забудешь, зачем и пришла. Разглядывая картинки на стенах, она увидела над головой у Ветрова: «Список телефонов сотрудников редакции» — крупно, жирно, и сами телефоны, рабочие и домашние, только мелко. Вот сейчас и надо бы просто взять и списать себе в книжку телефон Сергея Левашова…

Ветров закончил рисунок, показал Татьяне.

— Да-да, — невнимательно сказала она, привставая и всматриваясь в список. Жирно набранную фамилию Левашова уже можно было различить, а телефоны — нет, надо еще подойти.

— Хорошо, да ведь хорошо же! — похвалил сам себя художник. — Подарю вам. Только сначала отксерю, — и вышел с портретом.

Татьяна кинулась к списку, стала судорожно запоминать: 1, 9, 6… Трудный номер. Схватила со стола фломастер, не глядя записала номер на ладони и, сжав кулак, как будто уносила ворованное, пулей понеслась по коридору мимо левашовского кабинета, мимо вахтерши — вон из редакции.

Гудя и каркая, в окруженной сеткой шахте полз старый лифт. Татьяна пешком спустилась на один этаж, села на подоконник и начала перетряхивать сумочку. Записная книжка нашлась сразу, а ручка куда-то запропастилась. Номер нужно было переписать сейчас же: она уже начала сомневаться в своей торопливой мазне на ладони: то ли 37, то ли 91… A у Ветрова была и ручка, и бумаги пуды. Зачем сорвалась, от кого убегала?.. Татьяна поняла, что ей ужасно не хотелось бы встретиться с Викиным Сергеем. Она чувствовала себя преступницей, вот в чем дело! Легкий отворот, конечно, не черный, но…

Наверху хлопнула дверь, и унылым голосом аукнулся маленький Пушкин:

— Таня! Татьяна!

— Кого потерял, Львович? — Это Викин толстый муж — легок на помине — с грохотом вышел из лифта.

Тросы в лифтовой шахте так и заходили ходуном.

— Ах, Михалыч, как не быть в печали? От меня только что упорхнула муза! Такая девушка! Сильфида!

Редакционные Сергеи, видно, называли друг друга по отчеству, чтобы не путать.

Последовало непонятное для Татьяны молчание — и голос Викиного Сергея:

— Да это же Татьяна! Отличный портрет, Львович!

— Ты ее знаешь! — голосом трагичным и радостным отметил Ветров. — И ты меня поймешь! Пойдем ко мне, Михалыч, выпьем!

А сильфида переписала телефон в книжку огрызком карандаша для бровей, вышла из здания редакции, продралась через толпу митингующих пенсионеров и, выбрав из горсти мелочи телефонный жетончик, стала искать будку.

Это был, девочки, только один день в ее многотрудном восхождении на ту гору, с которой она скатилась непонятно по какому велению судьбы. И день еще не кончился.

КТО-ТО КОЕ-ГДЕ У НАС ПОРОЙ

Ресторанчик «Последний дюйм» на тридцать втором километре Краснохолмского шоссе пользовался репутацией самого спокойного заведения в округе. Обилие иномарок на стоянке указывало на то, что это и недешевое заведение, поэтому шоферы-дальнобойщики и садовоогородная братия на «Москвичах» и «Жигулях» проскакивали мимо «Последнего дюйма», не останавливаясь.

А тех, кого не отпугивала дороговизна, ждали молниеносное обслуживание, отличная кухня и не вполне осознанная нервотрепка.

Утолив первый голод и оглядевшись, случайный клиент замечал, что компании за соседними столиками как будто подобраны специально: два-три молодых «быка»-телохранителя, хозяин среднего возраста, часто с болезненными отеками под глазами, иногда женщины, которые нетвердо знали имена кавалеров и быстро напивались. Такое единообразие смутно беспокоило чужака, к тому же телохранители контролировали каждое его движение, а есть под взглядами десятка пар глаз — не самое большое удовольствие. Перекидав в себя содержимое тарелок, клиент спешил расплатиться и уйти.

Едва ли он догадывался, что избежал, может быть, самой большой опасности в своей жизни. «Последний дюйм» был нейтральной территорией, где собирались для переговоров и увеселений авторитеты сразу нескольких преступных группировок. Обычной ресторанной уголовщины там не приключалось, поскольку свято чтился закон: волк у своего логова не охотится. Однако, например, залетного коммерсанта, заряжавшего фотоаппарат и сверкнувшего вспышкой в каком-то не том направлении, на всякий случай зарыли вместе с машиной в песчаном карьере.

В тот же день и примерно в то же время, когда Татьяна, веря и не веря, вела телефонные переговоры с ведуньей, в «Последнем дюйме» сидели двое мужчин, мелькнувших в ее жизни ненадолго и запомнившихся навсегда.

Подстреленный Змеем громила мял в руке теннисный мячик, разрабатывая раненую руку, а его хозяин Есаул что-то увлеченно писал на бумажной салфетке. Если бы кто-то из многочисленных поклонников сочинителя Кадышева заглянул ему через плечо, он решил бы, что встретил еще одного читателя-фаната: сверяясь с пометками в записной книжке. Есаул выписывал названия и тиражи книг о Морском Змее.

Обед еще не заказывали. Ждали наводчицу.

— Двенадцать романов, — закончил свои подсчеты Есаул, — средний тираж берем два миллиона, оптовая цена за мягкую обложку — рублей десять, за переплет — пятнадцать, в среднем возьмем двенадцать. Двенадцать романов на два и еще раз на двенадцать — двести восемьдесят восемь миллионов «деревянных», из которых он имеет процентов двадцать. Итого наш старичок стоит, около двух миллионов.

— Квартира, и не самая лучшая, — по-своему определил, цену Змея громила, пропустив утомительную математику мимо ушей. — А мы вокруг него ходим, считай, два месяца. Подкараулить его и морду набить, как ветерану-льгртнику. Молодого я бы убил.

Есаул терпеливо выслушал подельника и уточнил:

— Два миллиона долларов, Пузо ты мое недогадливое.

— Брюхо, — мрачно поправил громила. — Мое погоняло не Пузо, а Брюхо.

— Извини. Конечно, Брюхо, — серьезно сказал Есаул.

Он привык к тому, что с уголовниками никогда не знаешь, какое слово покажется им обидным. Может, переиначивание клички считается на зоне оскорблением, а может, Брюхо просто капризничает.

— Но два миллиона баксов — это по нынешнему курсу, а ведь процентов восемьдесят он заработал до кризиса. Миллионов шесть-семь у него имеется, — продолжал Есаул, не подозревая, что ошибается по всем пунктам. Тиражи у Змея были чуть больше, платил ему Сохадзе вдвое меньше (и считалось, что десять процентов это очень хорошо), к тому же часть допечаток не проводилась по документам, чтобы не платить налоги. Если Змей, знавший эту кухню, начинал угрожать, что перейдет в другое издательство, Сохадзе выдавал ему пачечку наличными, но в целом безбожно обманывал его на этих неучтенных тиражах. Словом, сильно Есаул завысил литературные доходы Змея. Однако в самое ближайшее время он собирался получить точную цифру.

— Не напивайся, — предупредил он Брюхо, с завистью смотревшего на соседние столики. — Завтра возьмешь «Харлей», поедешь к школе. С пацаном-то познакомился?

Брюхо страдальчески вздохнул.

— Да он «ботаник», сильно заученный. Я весь их класс перекатал, а он стоит, жмется.

— Девочки, травка?

Брюхо покачал головой.

— «Ботаник», он и есть «ботаник». Пацаны говорят, в компьютерах сечет, а я-то ни бум-бум.

— А ты к нему с деловым предложением, — начал импровизировать Есаул. — Скажи: «У нас на работе списывают компьютеры, поможешь толкнуть — возьму один для тебя».

— А оно ему надо? — засомневался Брюхо. — При такой мамаше у него небось компьютер наилучший.

— Он пацан, а ты к нему — по-взрослому. На уважение должен клюнуть. И потом, в его возрасте карманных денег никогда не хватает, — пояснил Есаул. Его несло.

Подробности акции возникали из ничего, как будто кто-то нашептывал. — Твоя задача — чтобы он завтра не вернулся домой часов до одиннадцати. Отвези его на какую-нибудь блатхату, компьютер возьми мой… Или нет, погоди.

Есть фирмочка, торгует подержанными компьютерами — адрес я тебе дам. Там полтора человека, офис в квартире.

Отвезешь пацана, скажешь им, чтобы при нем собрали компьютер, какой он захочет, а сам пообещаешь заехать вечерком на машине, расплатиться. Они его продержат до упора, будут накручивать цену.

— А я, само собой, не приеду… — Брюхо с уважением посмотрел на Есаула. — И получится не «группой лиц по предварительному сговору», а вроде как шутка.

Есаул потирал руки. Дело вытанцовывалось изящное.

Вместо того чтобы похищать мальчишку, занять его компьютером. А самому тем временем позвонить его мамаше, поинтересоваться: «Известно ли вам, где ваш сын, мадам?» — и можно из нее веревки вить. А мамаша — главный бухгалтер издательства СГВ, выпускающего сериал о Морском Змее. За жизнь сына она выложит всю информацию о доходах сочинителя Кадышева — и официальных, и укрытых от налогов. Вот эти последние доходы больше всего интересовали Есаула. Потому что есть железное правило: кто не платит государству, тот платит рэкетирам. А платить государству богатенькие не любят. Уж очень оно жадное, государство. Рэкетиры требуют меньше.

Брюхо, которому идея пришлась явно по душе (еще бы, ведь ему исполнять и, стало быть, рисковать), вдруг поскучнел.

— Неделя прошла, — напомнил он, не называя события, от которого вел отсчет.

Есаул передернулся — такое не забудешь.

— Это тебе Синий велел передать?

— Не, Синий молчит. Пока. Я сам беспокоюсь.

После неудавшегося покушения на Шишкина Есаул сумел заткнуть рты недовольным, выдав из кассы лавэ с якобы полученных от Кадышева денег. Но это лишь оттянуло момент надвигавшегося бунта. Еще одна-две такие неожиданные выплаты, и братва поймет, что Есаул не делится, а откупается. Синий не даст разбазаривать кассу, ему охота получить ее полностью. Значит, Есаула как не оправдавшего доверия — в полированный гроб, а на кассу наложит лапу. Радея за общий интерес, естественно. Это будет по понятиям. А если отобрать кассу при живом лидере, это будет беспредел. Не правильно.

Так что вопрос с Шишкиным не снимался. Нужна была акция устрашения, чтобы братва увидела: Есаул способен пролить кровь. Тогда отвернутся от Синего, который только козыряет, а сам хоть и сидел дважды, но оба раза по неуважаемым бытовым статьям.

— А может, я Синего грохну? — посоветовался Есаул.

Брюху он доверял.

— Надо сначала Шишкина, а то не поймут. Ты ж на Шишкина подписался. Получится — слово не держишь, а Синий вроде как пострадает за правду, — истолковал ситуацию Брюхо. — Нет, Петрович, Шишкин приговоренный. Я тебя понимаю: вроде как странно — ни с того ни с сего завалить человека. А ты смотри на это, как мы в Чечне: видишь дверь, кидаешь гранату и дальше бежишь.

Ты подстраховался, понимаешь? А кто там был, чечен или старушка, об этом даже не думай. Главное, граната у тебя, а не у него и ты будешь жить.

— Вообще-то я знаю, где его можно взять и Как. Но мне нужно много людей, может быть, все, — сказал Есаул. — Это как будет, по понятиям?

— Почему нет? — ответил Брюхо и взглянул поверх головы Есаула, сидевшего спиной к входу. — Глянь, Петрович, это не она?

Есаул обернулся — она, — помахал наводчице, и нагнул голову, чтобы та не заметила улыбки.

Наводчица маскировалась, как это давно уже не делают не только в плохих боевиках, но и в пародиях на плохие боевики. Темные очки — это в ноябре-то! — черный искусственный парик и в довершение всего — плащ с поднятым воротником. За ней бежал швейцар, требуя сдать плащ в гардероб, она пронзительным, явно не своим голосом отвечала, что зашла на минутку, из подсобки уже выглядывал охранник с дубинкой — словом, эта дура сделала все, чтобы привлечь к себе внимание.

Не дожидаясь приказа. Брюхо ринулся наводчице наперерез и уговорил ее сдать плащ швейцару. Завсегдатаи «Последнего дюйма» осуждающе смотрели на Есаула: кого пригласил? Бабенка выглядела как явная жертва какого-то готовившегося мошенничества, а работать здесь было не принято.

— Зоя, вы женщина-загадка, — иронически заметил Есаул, когда раскрасневшаяся после битвы со швейцаром наводчица плюхнулась на стул. — В прошлый раз назначили мне встречу в ГУМе у фонтана, и пришлось наши тайны кричать, потому что было шумно. Сегодня опять появляетесь с криком…

— Короче, Иван Иваныч, меня ждут, — перебила «женщина-загадка». Есаул, который сам назвался при знакомстве вымышленным именем, не сомневался, что никакая она не Зоя. — Кончается второй месяц, а результата я не вижу. Знаю, что Змей ранил вашего приятеля, вот и весь результат. Если вы не справляетесь, я могу нанять других исполнителей.

Она считала, что наняла Есаула, и тот ее не разубеждал, хотя нанимать таких людей — все равно что охотиться с тигром: никогда не известно, на кого он бросится на дичь или на охотника.

— Напомню вам наше соглашение, — учтивым тоном начал Есаул. — Вы даете информацию, мы ее применяем.

Но, извините, информацию выдали самую общую…

— Общую?! — возмутилась наводчица. — Я вам даю адреса, телефоны, слепки с ключей и даже его секрет с зажатым в двери волосом. Вы ходите в квартиру, как к себе домой, и говорите — общую?!

Есаул смотрел на нее с ангельской кротостью.

— Зоенька, если ваша информация настолько исчерпывающая, то почему о наличии охраны у клиента мы узнаем не от вас, а от самой охраны?

Есаул спрашивал на авось. Он так и не разобрался, что делал Шишкин рядом с домом Кадышева — то ли подхалтуривал охраной квартиры, то ли пас ее с той же целью, что и сам Есаул.

— Какая охрана?! — Лже-Зоя разинула рот, подумала и ринулась в атаку:

— Нарочно меня дурите?! Я сто раз у них была и никакой охраны не видела!

— Верю, верю, — поднял руки Есаул. Из-за соседних столиков на них смотрели. Не хватало только скандала в этом богоспасаемом месте. — Но должен заметить, что клиент — не антиквар и не барыга. Обстановка в квартире чуть лучше средней, деньги на банковских счетах, а серьезного компромата, чтобы вытрясти из него эти деньги, вы не дали. Картинки, которые у него висят, — Шилов, Сергей Присекин, — не спорю, ценные картинки, но продать их невозможно. Те, кому по карману портрет работы Шилова, и закажут ему свой портрет, а не физиономию постороннего человека. Женских драгоценностей мы нашли тысяч на десять долларов и не стали их трогать, потому что шли не за десятью тысячами, а по крайней мере за ста. Диадему вообще не нашли — скорее всего она в сейфе, но ключ вы нам не дали, не говоря уже о том, что, помимо ключа, к замку нужен код. А оставлять явные следы взлома нам не хочется по той же причине: этого мало, Зоенька. Что там еще — компьютеры, охотничьи ружья? Ну, возьмем, продадим в лучшем случае за треть цены, вам по нашему соглашению — половина: тысяч пять, а если найдем диадему, то пятнадцать. И на этих пустяках мы потеряем ключи от квартиры, потому что он, конечно, врежет новые замки. Хотите, я сразу отдам вам пять тысяч долларов и мы расстанемся?

— Нашли дуру, — некорректно ответила Зоя. — Что вы там говорили о ста тысячах?

Есаул не стал упоминать об афере с главбухшей издательства СГВ — здесь наводчица не могла помочь и, значит, не имела права на долю. У него был еще один план, руливший в будущем гораздо более солидные деньги.

— Зоенька, ведь он старый человек, сердечник, в любую минуту может умереть…

— Вы его убьете? — с острым любопытством спросила наводчица.

Есаул поморщился.

— Я только предположил, что он скоро умрет. А вы как верный друг семьи должны оказаться рядом с вдовой, помочь ей в борьбе с другими наследниками, вовремя дать ценный совет. Мы подскажем какой. Понятно?

Лже-Зоя молча кивнула.

Когда она ушла, провожавший ее до машины Брюхо разочарованно сообщил:

— «Нива», красная, номера сняты. Уехали в сторону Москвы, а там через пять километров пост ДПС. Я так думаю, они сейчас остановятся и номера привинтят, для гаишников Съездить за ними? На «Форде» я их мухой догоню.

— Не надо, — возразил Есаул, — никуда она не денется, сама позвонит. А начнешь ее пасти — еще спугнешь.

Ты лучше постарайся в следующий раз ее обаять и трахнуть. Самый надежный для бабы крючок — кожаный.

— Да я стараюсь, уже за жопу ее ущипнул, — поделился Брюхо. — И она вроде не против. Но ее такой «бычина» ждал в машине — больше меня! А жопа подходящая.

Два арбуза, а не жопа.

На этом обсуждение достоинств Лже-Зои закончилось. О том, что она не получит обещанной половины, не говорили — это подразумевалось. Наводчику редко платят больше десяти процентов, а уж такого наводчика, как она, лоха, не умеющего даже одеться так, чтобы не привлекать внимания, и грозящего провалом всей группе, в лучшем случае вместо вознаграждения избивают, чтобы помалкивал, в худшем — зарывают. Тут все зависит от личных склонностей преступников и от суммы, которая поставлена на карту.

Есаул склонности к насилию не имел и старался сдерживать своих отсидевших подельников. Но сейчас он чувствовал, что начинает дело, о каком мечтает каждый уголовник, — настоящее дело, последнее дело, после которого можно завязать с прошлым и стать респектабельным бизнесменом, владельцем казино или ресторана.

Судьба миллионов Кадышева не должна была зависеть от длинного языка дуры-наводчицы. Как только она сыграет свою роль, ее следовало зарыть.

Мысль об этом коробила Есаула, и он оправдывался перед собой тем, что просто не сможет сохранить наводчице жизнь, если бы даже и захотел. Братва не поймет, и вместо одного трупа станет два.

ЧАЙ ИЗ ЗМЕЕЧАШКИ

Она сидела у Вики на кухонном диванчике и прихлебывала из чашки бульон. От королевы бала, какой должна была помнить ее Вика с юбилея, осталась одна прическа. Глаза ввалились, лицо бледное, из косметики только черный карандаш, а большой набор остался у Змея.

— Кушай, кушай. — Вика двумя вилками разбирала курицу и подкладывала ей кусочки белого мяса. — Может, бульон подогреть? Не остыл?

Татьяна жевала курицу, не чувствуя вкуса. Нос был заложен от слез.

— Говорит, что я ложки потаскала. А сам всегда:

«Чуть что со мной, хватай все ценное и уноси, чтобы спиногрызам не досталось!»

— Надо же! — непонятно чему обрадовалась Вика. — И мне так же говорил, слово в слово. Это из-за Игоря.

Был случай, еще до меня: Змей болел, а Игорь у него из дома что-то там увез, вступил в права наследования. Вот и пошло: Змей в госпиталь — я к отцу с полными сумками, змеедобро спасаю. — Вика порылась в кухонном столике, достала серебряную ложечку с витым черенком. — Вот, у меня одна с тех пор завалялась. Он этой не досчитался?

Татьяна благоразумно смолчала об украденных братом ложках.

— Точно, ее! А меня все время пилил!

— Забирай. Потом ему незаметно подложишь, скажешь, что обсчитался, и заставишь извиняться. Я всегда подарки требовала!

— Куда подложить?! Он же меня выгнал, — призналась Татьяна. — Так орал, из ружья стрелял!

— Ой, а то ты его не знаешь! Когда плохо себя чувствует, всегда орет, — засмеялась Вика. У нее этот груз давно спал с плеч, и теперь она вспоминала все с явным удовольствием.

Зазвонил кухонный, в тон холодильнику, телефон.

Вика взяла трубку.

— Дорр-рогая моя! Рр-рыбонька! — на всю кухню пророкотала мембрана.

— Наш. Из дома, — закрыв трубку ладонью, одними губами сообщила Вика. Она жила от Змея в трех кварталах.

— Викуся, когда придешь ко мне кофе пить?

— Ой, не скоро. Сережа сдает книжку, сидит день и ночь, — стрельнув на Татьяну глазами, ответила Вика, будто не допуская и мысли, что Змей может приглашать ее одну, без мужа.

— А на хрена нам Сережа?

Вот это Змей сказал зря.

— Подумай, — отрезала Вика и брякнула трубку.

— Чего он от тебя хочет? Он что, не понимает, что ты замужем?! — насела Татьяна.

— Он боится одиночества, — обезоруживающе ответила Вика.

Татьяна расплакалась. А Вика держала паузу. Поставила чайник, достала из застекленной полки чашку «мадонна». От сервиза, узнала Татьяна.

— Пей вот из его чашки. Он мне привез из Польши.

Называются «кочующие мадонны».

— Почему кочующие?

— Поссоримся, уйду к папе, а он привезет, кинет под дверью: мол, мне твоего не надо. Помиримся — я обратно тащу. А как стали разводиться, он опять привез этих «мадонн», Сергей мне говорит: «Чтоб ни единой вещи его в доме не осталось!» Эту я уже потом нашла у папы на даче.

Татьяна засмеялась: и она побегала туда-сюда с вещами.

— Ну вот видишь, а ты плачешь. Да интересно же с ним жить, интересно! На вот рулетика.

Чай из змеечашки был терпким и расслабляющим, маковый рулет таял во рту. А Вика — уютная и мягкая, со спокойным грудным голосом.

— Так что не переживай. Орет, с ружьем бегает — это информационный шум. Он так себя подзаводит, эмоции гоняет. А ты на нем одном не замыкайся. Если хочешь быть со Змеем, у тебя должен быть еще человек — для уверенности в себе.

— Изменять?! — Хотя Татьяна была и не чиста перед Змеем, но такое откровенное заявление ее изумило. Она посмотрела на Вику и встретила взгляд жесткий, почти как у Змея. А говорит вроде ласково! Ох непроста, ох не та она, кем прикидывается — домашняя женщина, пирожки печет! Похоже, многого от Змея набралась.

— Не изменять, а иметь еще жизнь, другую. Мужчины же разные. Один оценит, что ты всю себя ему отдаешь, а другой увидит в этом твою слабость, будет затаптывать.

Чтобы жить со Змеем, надо принимать его правила. Он же играет с женщиной, как кот с мышкой: убегаешь — он за тобой, сдаешься — проглотит.

— И как же ты с ним прожила пять лет? — «С такими мыслями», — хотелось добавить Татьяне, но это она оставила при себе.

— Научилась. А кто бы я была без него? Старая дева, замороченная? Ну, может, и не дева, но психологически и не настоящая женщина. Сидела бы, ждала принца своего распрекрасного. — Вика кивнула в сторону полки. Там за стекло была криво засунута фотокарточка, такая же, какую украла в редакции Татьяна: Сергей, Вика и Собака — все семейство.

— А что ж ты от него ушла?

— Они с отцом не смогли меня поделить. Отцу было одиноко после смерти мамы, я не могла его бросить, жила на два дома. А Змей скандалил. Когда папа заболел,. я первая как-то знала, что он умрет, еще до того, как сказали врачи. Он лежал в загородной больнице, в отдельной " палате, и мне поставили там кровать. А Змей стал показывать характер: приезжал, закатывал сцены, отца оскорблял, меня увозил, не давал мне с ним последние дни провести. Вот я и выбрала отца. Мужчины приходят и уходят, а отец один.

Вика рассказывала легко — успела пережить. А Татьяну трясло.

— А дальше что было?

— Когда папа умер. Змей ко мне как ни в чем не бывало. И я вернулась. Страшно было одной. А когда у тебя нет никого из старших, так вообще чувствуешь край, знаешь, что твой черед следующий. Ты не представляешь, что это такое — когда вообще никого нет. У тебя же и родители, и брат.

— А Сергей?

— Сергей пришел и меня забрал.

— А ты, когда вернулась к Змею, ты простила? — разволновалась Татьяна.

— И ты прости. Я думала, что не смогу, но когда мыс Сергеем венчались, — а перед венчанием надо исповедаться, — Я все рассказала батюшке, и он сказал: «Не гневи душу, это грех. Сними грех, прости его. А он, твой бывший муж, потому тебе с отцом не помогал, что себя видел на его месте. Потому что сам смерти боится».

У Татьяны пробежали мурашки по спине.

— Когда ему плохо, он меня всегда за, руку держит, говорит: не уходи, мне страшно! Всю ночь с ним сижу, не сплю.

— Ну конечно, жалко его, — согласилась Вика.

И вообще, ты жена, обязана.

— Да какая я жена? Три раза до загса не доезжали, выдала свою тайну Татьяна.

— Да ты что! Так он с тобой не расписался?! — Было видно, что Вика возмутилась вполне искренне. — Женой называет! Пять лет живет и не расписался!

— Как к загсу подъезжать, так он скандал устраивает.

А последний год все брачный контракт составляет.

— А мне оставлял завещания, — оживилась Вика. — Хочешь, покажу?

Она вскочила и быстро вышла из кухни. У Татьяны было такое чувство, будто Змей вытворял все это не много лет назад, а совсем недавно и назло ей.

Завещаний оказалась целая пачка: «Нее мое движимое и недвижимое…», «…моей законной супруге…» — листки заполнены аккуратным Змеиным почерком, и подпись его, навороченная, с росчерками, такую не подделаешь.

— Так что же он, при разводе их обратно не потребовал? — чуть дыша, спросила Татьяна.

— Смеешься? Они же, как твой брачный контракт: пишет и не заверяет, пишет и не заверяет. А как поссоримся, я к папе уйду, он шлет по почте заказными письмами. Я всю эту кучу нашла только в прошлом году — папа их складывал, а я его стол долго не разбирала…

Кто-то сегодня ворожил Татьяне — то ли бог, то ли черт, то ли баба Паша. Не успела Вика достать из холодильника очередное свое кулинарное чудо, как в коридоре залаяла собака.

— Сережа! Гарик его шаги еще на лестнице слышит. — Вика торопливо сунула ей завещания. — Спрячь пока.

Сядь на них, что ли. А то Сережа этого не выносит.

Во входной двери завозились ключом, и Вика пошла встречать мужа. Пока супруги под лай собаки перешептывались в прихожей, Татьяна прибрала в сумочку одно завещание. Пачка от этого ничуть не уменьшилась. Если Змей писал по завещанию после каждого ухода Вики к отцу, то его жизнь с Татьяной можно считать образцом семейных отношений: у них-то это была первая по-настоящему крупная размолвка.

Дверь хлопнула, собачий лай сразу прекратился.

— Неси сюда, спрячем! — крикнула из коридора Вика. — Скорее, я их на минутку отправила пописать.

Выйдя в коридор, Татьяна застала свою то ли соперницу, то ли соратницу в позе кариатиды: на голову ей сползали книги из распахнутых антресолей в стенном шкафу, а Вика макушкой и руками сдерживала напор.

— Достать-то было легко… — виновато сказала она. — Помогай. Возьми за дверью стремянку… Да не за этой дверью, а вон там! — Вика неосторожно дернула рукой, и книги посыпались.

Обратно их метали, как комсомольцы на ударной стройке во время киносъемок. «Фейнмановские лекции по физике», тома «Физической энциклопедии»… Судя по всему, книги принадлежали покойному Викиному отцу.

Стопку завещаний она засунула в самую нижнюю — толстенный том «Ядерной физики». Татьяна не сомневалась, что там завещания и будут похоронены еще на много лет.

Когда Сергей вернулся, они чинно сидели на кухне за чаем. У Вики поперек лба остался предательский грязный мазок — утирала пот рукой. Татьяна исподтишка посмотрела на свои руки. Тоже грязные…

Встреча обошлась без щекотливых моментов. Сергей, оказывается, успел напечатать интервью со Змеем и визит литературной секретаря в редакцию воспринял как самое обычное дело: зашла газету попросить. А в том, что заходила именно Татьяна, он и не сомневался — имел вещественное доказательство.

— Признавайтесь, Таня, что вы сделали с Ветровым? — сказал он, отдавая ей рисунок маленького Пушкина. — Во-первых, Львович сроду так хорошо не писал портреты — он шрифтовик, дизайнер. А во-вторых, спит и видит, как бы прокатить вас на своей «Альфа-Ромео».

Вика схватила рисунок, заахала, затормошила Татьяну:

— Вот тебе и за страдания награда! Ты с этим Ромео водись, он золотой человек!

Она явно хотела напомнить о своих разговорчиках про «еще жизнь», «другую жизнь» — дескать, не теряйся.

— Я пойду, — нейтральным тоном сказала Татьяна.

С поправкой на то, что их слышал Викин муж, это должно было означать: «Да иди ты со своими намеками!» — Восьмой час, пока дождешься электрички…

— И не думай! — горячо возразила Вика. — Садись на автобус, третья остановка. Уверяю тебя, он сидит и ждет!

«Только вот кого, меня или тебя?» — про себя спросила Татьяна, но, разумеется, не стала говорить этого при Сергее. Толстяк и без того понял, о ком идет речь, да еще и Вика успела ему что-то нашептать в коридоре. Как бы невзначай он прислонился спиной к дверному косяку, загородив Татьяне выход.

— Вот что, девки, я вам скажу… — Заход предвещал длинную мужскую лекцию. Вика сморщила нос и заговорщически подмигнула Татьяне. — Вас, дурех, обвел вокруг пальца развратный старик. Как педофил пятилетнему ребенку, показал карамельку на палочке и заманил в подвал. Потом-то вы поняли, что к чему, а уже поздно: нормального мужика вовремя не получили, детей завести не смогли, все, что он вам показал, принадлежит ему, а вам только было дозволено попользоваться. Вам обидно и стыдно, и вы начинаете выдумывать оправдания ему и себе. «Он меня любит» — а какая любовь с такой разницей в возрасте? Что у вас общего, кроме постели два раза в месяц? «Он меня жизни научил»…

Надо было видеть, какое лицо сделалось у Вики! Два лимона, банка горчицы, пепельница окурков, принимать солдатскими половниками, пока не вырвет, — вот примерно такое лицо.

— ..Но какой, к хренам, жизни он мог вас научить, если свою жизнь прожил при совке?! — разошелся Сергей. — Это все равно что мой прадедушка-крестьянин стал бы меня учить, с какой стороны в машину лошадь запрягается… «Он талантливый» — да, тут я согласен, но какое отношение это имеет к вам? Нужен вам талант — читайте его книжки… Что там еще из твоего дежурного набора? — Он взглядом прожег и без того сжавшуюся на табуретке Вику. — «Ах, с ним было так интересно, а мальчики-ровесники в тот момент еще не созрели»?! Так ты бы шла за интересным к папе-профессору, а трахаться — к мальчикам-ровесникам, что тоже очень интересно.

И не было бы у тебя от его гнилого семени выкидыша и бесплодия!

Татьяна вскочила и, оттолкнув стоявшего на пути толстяка, с горящим лицом кинулась в прихожую. В ногах путался кудлатый рыжий пес. Крутя головку незнакомого замка, она расслышала из кухни:

— Это я для нее говорил. Не обижайся.

— Знаю, — спокойным голосом ответила мужу Вика.

Уже на улице Татьяна вспомнила, что не взяла вещицу для легкого отворота, и не особенно расстроилась. Зато оставила почти все свои обиды на Вику.

В сумочке лежало нечто более материальное, чем все ведовство бабы Паши. Но о завещании Татьяна приказала себе не думать.

ПРОДОЛЖИМ НАШИ ИГРЫ

После пляжей Майами хмурая Москва вызывала отвращение. Ныряя из аэропортовских дверей в машину, из машины — в подъезд, Виктор Саулович ухитрился схватить насморк. Или это была аллергия на Родину? Сопли текли ручьем, патентованные мази и капли помогали на какие-нибудь полчаса. Вдобавок он чересчур долго спал в самолете, а впереди была еще целая ночь, которая в Америке — день, и Виктор Саулович маялся бессонницей. Он капризничал, кутался в плед, терзал пульт дистанционного управления кондиционером и все никак не мог подобрать комфортную температуру: то духота, то холод, и холод-то мерзкий, так и бьет по суставам. Б-р-р!

Валя порхала на цыпочках, заваривала цветочный чай от простуды, но Виктор Саулович находил, к чему придраться: почему — на цыпочках, в доме покойник, что ли? Почему ложечкой звякает? Зачем сахару положила, разве он просил?

Еще в Майами он понял, что Валя ему попросту надоела и пора устроить ей день птиц: распахнуть золотую клетку, и пускай себе порхает. Останавливала Тарковского только лень: новой птичке пришлось бы заново объяснять, где что лежит и какие у хозяина привычки. Наташу он был вынужден отлучить от тела и на время перевести в филиал. Конспигация, батенька, как любит говорить опять же Наташа. Виктор Саулович вплотную подобрался к писателю Кадышеву и не хотел, чтобы дело сорвалось из-за ерунды: а ну как он узнает, у кого работает любимая внучатая племянница?

Тут Виктор Саулович понял причину своей хандры: писака! Будь он сам на месте Кадышева, ударил бы именно сейчас, накануне выборов, и не через ментовку, а через прессу. Резонанс обеспечен: сначала тиснут компромат, и все агентства подхватят; потом второй круг: будут писать, как Виктора Сауловича выгоняют с купленного места в партийном списке, а это, надо полагать, не однодневная процедура. После такого взрыва от ментовки не откупишься… Где Шишкин? Почему не встретил хозяина — нечем похвастаться? Да нет, кагэбэшный лис не из тех, кто откладывает на завтра то, что можно получить на орехи сегодня. Просто Тарковский поздно прилетел, вот и вся причина.

Виктор Саулович понял, что не заснет, пока не узнает, как подвигаются дела с Кадышевым.

— Вызови-ка мне Шишкина, — скомандовал он притихшей Вале. — Разбудим его, а то взял моду — хозяина не встречать.

— Так он уже едет. Полчаса назад звонил на мой телефон: как Виктор Саулыч, не спит ли?..

— Так что ж ты молчала, курица?! — встрепенулся Тарковский. — У него что-нибудь срочное?

— Я спрашивала. А он так загадочно: «И да, и нет…»

Виктор Саулович настолько разволновался, что сел ждать кокну. Позвонить Шишкину в машину? Нет, только нервы портить: кагэбэшник все равно ничего не скажет по телефону.

Шишкинский «СААБ» подкатил к подъезду минут через десять.

— А сделай-ка нам. Валя, закусочку, — в порыве внезапной симпатии к шефу отдела безопасности приказал Тарковский. Наверняка мужик не из дому едет. Бьется по хозяйским делам, и надо его немного приблизить, чтобы видел: не задаром старается.

Когда Шишкин вошел, его непроницаемая физиономия кагэбэшного лиса сразу же остудила благой порыв Тарковского. Алис еще и тянул резину:

— Приветствую, Виктор Саулович. Как отдохнули, Виктор Саулович?

— С вами отдохнешь, — буркнул Тарковский. Шишкин прекрасно знал, что в Майами он работал. Хотя, конечно, как сказать: не у станка стоял. Пожить в пятизвездочном отеле, поглядеть, как манекенщицы крутят бедрами, подписать два десятка типовых бумажек, где меняются только суммы, а прочее знаешь наизусть — в понимании того же Шишкина это едва ли работа… — Докладывай! — Он кивком пригласил Шишкина сесть. — Нет, скажи сразу: он — это он?

— Прослушки боитесь? — удивился Шишкин. — Зря, мы за час до вашего приезда все просканировали.

— Просто оговорился. С тобой я ничего не боюсь Никита Васильич, — польстил начальнику отдела безопасности Тарковский. — Повторяю вопрос: Кадышев — это Умник?

— С девяностопроцентной вероятностью.

— Объясни, — потребовал Тарковский. — Перед моим отъездом ты считал, что вероятность фифти-фифти. Что ты там накопал новенького и когда скажешь точно?

— Точно скажу, когда будут вешдоки. Документы, на" сколько я понимаю?

— — Ну, — неохотно подтвердил Тарковский. — Ты бы из него так информацию вытягивал, как из меня… Так какие у тебя доказательства?

— В том-то и фокус, что почти никаких! — с неуместным оптимизмом воскликнул Шишкин. Тарковский молча ждал продолжения. — Дело было так… — тоном сказочника начал кагэбэшный лис и стал выкладывать подробности.

Почти все Тарковский уже знал: одни события успел застать, будучи в Москве, о других Шишкин докладывал по телефону (само собой, иносказательно и в общих чертах). Но сейчас в изложении кагэбэшного лиса, умевшего подать товар лицом, разрозненные факты складывались в довольно стройную картину, хотя и с белым пятном на самом важном месте.

В дни, когда Кадышев был взят под наблюдение, он подвергался попыткам вымогательства со стороны преступной группы Есаула. В настоящий момент ее активность парализована мероприятиями Шишкина. Информация, которой обладал Есаул, снята, однако серьезного интереса для дальнейшей разработки Кадышева не представляет. Любопытно другое.

Есауловцев навела на писателя какая-то женщина, судя по всему, из ближайшего окружения Кадышева (сумела достать слепки ключей, записала на диктофон его звонки на пульт вневедомственной охраны). Личность женщины не установлена. Есаулу о ней ничего не известно — случай, надо сказать, нетипичный. Кроме того, в квартиру Кадышева пытался проникнуть некий мужчина лет тридцати двух — тридцати пяти, явно не принадлежавший к группе Есаула. Установить, зачем он приходил, не представилось возможным, так как неизвестному воспрепятствовал Анатолий Авдеев, сосед Кадышева по гаражу. Сотрудники Шишкина скрытно проводили неизвестного до КПП софринской бригады внутренних войск, куда тот и вошел, предъявив дежурному служебное удостоверение. В упомянутой бригаде служит брат жены Кадышева, которую писатель выгнал из дому на следующий день после вооруженного столкновения с Есаулом и одним из его подручных. (По данным на сегодня, у Кадышева с женой состоялось примирение.) Таким образом, помимо Тарковского, к писателю проявляют интерес еще две силы: Есаул с подачи наводчицы и некто из софринской бригады, вероятно, связанный с женой Кадышева.

«Жена и есть наводчица», — попытался щегольнуть дедуктивными способностями Тарковский, но Шишкин сказал, нет, жену Есаул видел — не она. Однако в соображениях уважаемого Виктора Сауловича есть резон: Кадышев, конечно, старичок богатый, и криминальная активность вокруг него вполне объяснима, но не настолько же бурная! Скорее здесь не соперничество двух групп — софринской и есауловцев, — а попытка использовать Есаула втемную. Прослушкой установлено, что брак Кадышева не зарегистрирован, старичок на ладан дышит, и у сожительницы вполне могут возникнуть определенные планы на его капитал. Тогда выстраивается цепочка: сожительница — софринец (ее брат или любовник) — наводчица — Есаул. Косвенным образом это подтверждается появлением софринца у квартиры Кадышева на следующий вечер после неудачного обыска, предпринятого там есауловцами.

Какой интерес все это представляет для Тарковского?

Да самый непосредственный. И неизвестная наводчица, и, судя по всему, софринец (неважно, вместе они работают или нет) заняты поиском компромата на Кадышева.

Перехватив у них этот компромат, можно нейтрализовать всякую деятельность Умника против Виктора Сауловича.

Теперь о том, почему Шишкин практически уверен, что Кадышев — Умник. Это подтверждается тремя эпизодами.

Первый: реакция Кадышева на привет от Виктора Сауловича, переданный журналистом Левашовым. Несмотря на то что сделать видеозапись не удалось, можно считать, что привет дошел по назначению и был воспринят…

На этом месте Виктор Саулович самодовольно улыбнулся, а Шишкин продолжал с невозмутимым видом:

— ..как предупреждение. Известно, что Кадышев ездит осторожно и пьяным за руль не садится. А тут сразу же после визита журналиста сел и погнал как на пожар.

Появление соседа по гаражу около дверей его квартиры тоже вряд ли можно считать случайным. Кадышев ждал людей Шишкина и, в общем, несильно ошибся: они шли на обыск предыдущей ночью, однако столкнулись с есауловцами и собирались повторить попытку следующей ночью.

Второй эпизод — последовавшее за этим десятидневное сидение Кадышева в квартире. В этот период писатель перенес на ногах сердечный приступ (о чем свидетельствуют найденные в мусоре упаковки из-под лекарств и шприцы с остатками кардиостимуляторов). Однако не только не лег в госпиталь, но и не вызывал врача. Мотив столь неадекватных действий представляется очевидным: боялся оставить квартиру.

За сим следует прорыв в духе американских боевиков, где, как и в эпизоде с софринцем, снова участвовал Авдеев (отсидевший четыре года за неосторожное убийство; при этом он для Кадышева не просто сосед по гаражу, а доверенный человек). Он блокирует груженым автомобилем джип людей Шишкина, а Кадышев тем временем уходит из-под наблюдения и вновь появляется спустя полтора часа на даче в компании бывшей жены. По данным прослушивания, они в течение часа занимаются сексом, после чего дама уезжает, а Кадышев остается на даче. Два часа спустя он вызывает такси и едет на деловую встречу с издателем Сохадзе. Вечер оба проводят в ресторане ЦДЛ, где к ним присоединяется критик Лебеда, личность малозначительная и не связанная с ними деловыми отношениями. Заканчивается попойка уже под утро на литфондовской даче Лебеды. С этого момента настороженность Кадышева спадает. Он позволяет себе долгие отлучки и бессистемно ночует то в квартире, то на даче, то у собутыльников.

— Упустили, — резюмировал Тарковский. Он чувствовал себя настолько опустошенным, что ругаться не было сил.

Шишкин и не думал оправдываться.

— Интересующие вас документы можно было изъять еще в ночь на седьмое ноября. Они были в сейфе — это практически установлено. Нам не хватило нескольких часов, — жестко сказал он и пояснил, против своего обычая расставляя точки над "i":

— Эту ночь Кадышев собирался провести на даче, а мы — в его квартире. Если бы не приветик от Виктора Сауловича.

— Откуда такая уверенность? Насчет сейфа? — спросил Тарковский, пропустив напоминание о «приветике» мимо ушей. Он осознал ошибку, но виноватым себя не чувствовал просто потому, что это чувство — не из области отношений хозяина с наемным работником.

— Там найдены другие документы. Ничего серьезного: в советское время я бы сказал, что они компроматного характера, а сейчас воспринимаются как бытовуха, повод для сплетен — кто с кем спит и пьянствует. Часть папок из искусственной кожи с подложкой из поролона. Он имеет свойство стареть и слеживаться под тяжестью. По вмятинам на папках видно, что в сейфе недавно лежали скорее всего конверты большого формата. На кухонной доске и на утюге — следы оплавленного полиэтилена.

Картина вполне определенная: достал конверты и запаял для закладки в тайник.

Шишкин докладывал с такой уверенностью и даже щегольством, как будто одержал победу.

— Так ищите! — взорвался Тарковский.

— Ищем. Только, Виктор Саулович, я бы не обольщался. Он достаточно попетлял, чтобы заставить нас искать чуть ли не по всей Москве.

— У любовницы проверяли?

— Имеете в виду бывшую жену? — уточнил Шишкин. — Да, как только она уехала с дачи, тормознули ее машину на посту ДПС. Документов, конвертов, папок при ней не было. Но, Виктор Саулович, на дачу они ехали слишком долго. Вполне могли куда-нибудь завернуть по дороге… — Шишкин помялся и заявил в лоб:

— Боюсь, вы неадекватно оцениваете ситуацию. Проблема не в том, что он встречался с любовницей, деловым партнером и случайным собутыльником. Проблема в его перемещениях и контактах. Скажем, в издательстве у Сохадзе работают два десятка человек, и все осознают, что Кадышев — их главный кормилец. Каждый почтет за честь взять у него конверт на сохранение или чтобы отправить его заказным по адресу: «Главпочтамт, Кадышеву, до востребования». А сколько контактов у него было в ЦДЛ?

А в Переделкине?.. Нет, Виктор Саулович, мы на самом деле его упустили. Сейчас можно только ждать. И не спускать с него глаз.

…И БЬЮТСЯ О БОРТ КОРАБЛЯ

В телефонной будке за углом змеедома она с дрожью набрала номер. Загадала, на сколько гудков Змей подойдет: чем меньше, тем все будет лучше. Он поднял трубку сразу — видно, сидел за письменным столом в кабинете.

— М-да-а? — Татьяна от неожиданности чуть не повесила трубку. — Ну, говорите, кто это?

— Володя, это я…

— Ну и что ты хочешь?

И снова она чуть не повесила трубку.

— Ничего… Как ты живешь?

— Нормально, а что? — Змей обрубал фразы, не оставляя мостиков для продолжения разговора.

— Как себя чувствуешь?

— Нормально. Это все? — железным тоном спросил Змей.

— Нет. Ты не мог бы…

— Ну что, не мямли!

— Я пальто хотела взять, мне холодно! — нашлась Татьяна.

— Ну и забирай! — Он бросил трубку.

Змей жил в центральном, трехэтажном корпусе «немецкой слободы», построенной военнопленными, — с наглухо забитыми черными ходами, недействующими фонтанами во дворе и проломленной тут и там оградой из стальных прутьев. Татьяна вышла из будки и направилась к подъезду, считая шаги: тридцать пять, тридцать шесть…

На каждом правом шаге у нее росла уверенность, что все будет хорошо, а каждый левый эту уверенность вышибал и добавлял страху. Страшно — нет, страшно — нет, левой-правой, шестьдесят, шестьдесят один.., двери открываются, один лестничный пролет, окно, второй…

Дверь квартиры качнулась от сквозняка — приоткрыл для нее? Но у нее ключи. Наверное, ждет, когда заявится домой нагулявшаяся кошка. Или поменял замки, а сейчас открыл все-таки для нее, а не для кошки?

Почему-то не решаясь распахнуть дверь пошире, Татьяна протиснулась в прихожую. Как кошка. Все двери были настежь, и везде горел свет. Змей устраивал иллюминацию, когда оставался один и боялся.

Татьяна тихонько открыла стенной шкаф — ее пальто, куртки и плащи висели в том же порядке, что и прежде. У нее потеплело на сердце — не собрал, и если приводил кого из женского пола, ее одежда была как предупреждение: на многое, подруга, не рассчитывай, хозяйкино место занято.

— Ну, что ты там шебаршишь?

Татьяна молча побрела на голос, за поворотом коридора увидела выплывающие из кабинета клубы табачного дыма, подошла и встала у косяка, не решаясь войти. Змей сидел в кресле под торшером со стаканом в руке. Дымил сигаретами, на столике — початая бутылка виски.

— Ну, и где ты шаталась?

— У себя дома была.

— Да ты на себя посмотри, отощала вся! Это где «дома»?

— В госпитале.

— Все ты врешь! Тебя там не видели!

Татьяну опять прошила теплая волна — беспокоился.

— Да я…

— .! — в рифму выматерился Змей. — Что стоишь?

Пепельницу с кухни принеси!

Обрадованная Татьяна шмыгнула на кухню, мгновенно оценила обстановку на столе консервные банки, неполитые цветы пожелтели, плита залита сбежавшим кофе, Она вытряхнула полную окурков пепельницу, помыла и вытерла ее своим висевшим на крючке фартуком. Полотенца куда-то поде вались, и все, все это было знаком того, что на кухне никто, кроме Змея, не хозяйничал.

В кабинет она почти бежала, но вошла тихонько, поставила пепельницу на столик перед Змеем. Он успел достать из бара бокал и до краев налить виски.

— Выпьешь рюмашку?

— Ой, нет…

— Минет! — снова срифмовал Змей. — Бери, кому говорю!

Татьяна боком подвинулась к Змеевой стороне столика, где стоял бокал, неуверенно протянула руку, взяла…

И почувствовала на талии руку Змея. Сбивая Татьяну с ног, он рванул ее к себе на колени, виски из бокала выплеснулось вверх и обрушилось ей на грудь. Жемчужными брызгами полетели во все стороны пуговички с разорванного блузона, заскакали по ковру. Змей резко затянулся сигаретой, затушил ее в пепельнице. Правой рукой он крепко держал Татьяну за талию, освободившейся от сигареты левой залез под разорванный блузон, потянул застежку лифчика.

— Ты что? — забормотала Татьяна.

— Молчать!

Татьяна сдалась, обвила его руками вокруг шеи, Змей через ноздри выпустил табачный дым — как она любила, «изобразил дракончика» — и начал слизывать с Татьяниной груди золотистые капельки виски. Счастливо смеясь, она прихватила зубами мочку Змеева уха. Кончик ее носа входил в ухо точно по размеру — это была такая же крохотная и важная тайна, как «дракончик». Змей рванул лифчик, крючки разогнулись, царапнули Татьяну по спине, груди выскочили из чашек, и Змей больно впился губами в набухший сосок. Татьяна вскрикнула прямо ему в ухо.

— Ну покричи, покричи еще! — Змеева рука со спины рванулась к поясу, раздирая кнопки джинсов. «Молния» затрещала. А Змей, подсунув руку Татьяне под коленки, встал вместе с ней с кресла.

— Совсем невесомая стала, Дюймовочка, — и подкинул ее к потолку.

Перекинув совершенно истаявшую, повизгивающую Татьяну через плечо, Змей понес ее в ванную. Сейчас — бултых! — еще один семейный номер: «Стенька Разин и княжна». Но в ванне была навалена гора грязного белья.

Не стирал без нее и не мылся! Татьяна благодарно прижалась к небритой Змеевой щеке и поцеловала. Обескураженно крякнув, Стенька Разин потащил свою княжну в спальню.

А вот белье на постели оказалось свежее, накрахмаленное, из прачечной. Это был фирменный знак Змея: он не позволял себе положить женщину на использованное белье. Но когда успел? Когда она позвонила и отмеряла сто тяжелых шагов до квартиры? Или давно ее ждал?

А может, и не ее?

Змей бросил Татьяну на крахмально захрустевшие .простыни и накинулся на нее, как в их первые, «медовые» месяцы. И все у них получилось, как в «медовые» месяцы. А не как в ночь после юбилея.

К ним на постель тяжело вспрыгнула кошка.

— Беременная, — сказал Змей. — Где-то нагуляла.

«Я тоже была беременна», — хотела сказать ему Татьяна, но промолчала.

— А свари-ка мне, лапонька, кофейку!

Татьяна потянулась за халатом и горько отметила по себя, что вот халата ее на месте нет. Схватила Змеев, влезла в рукава и направилась на кухню. Змей поймал ее за полы и потянул на себя. Татьяна поняла, чего он хочет, вывернулась из рукавов и побежала варить кофе голышом.

Она постаралась: кофе по-турецки, как он любил, — пожарила зернышки, долго жужжала кофемолкой, не пожалела три ложки кофе и три кусочка сахара на маленькую турку, и вода ледяная, и на маленький огонек, и ни в коем случае не мешать, пока не начнет подниматься пенка.

Кофе несла на вытянутых руках, боясь опрокинуть себе на голый живот. Клубы табачного дыма из дверей кабинета указывали, что Змей передислоцировался туда из спальни. Татьяна ступила на порог — и задохнулась от смеха, и заскакала, согнувшись и отдергивая босые ноги, чтобы не обжечь заплескавшимся из чашек кофе.

Змей восседал в кресле при полном параде, вылитый Штирлиц: в форменной черной фуражке и черном мундире с орденами. Но это верхняя змееполовина. На нижней никакой одежды не наблюдалось. Увидев Татьяну, он приглашающе распахнул полы кителя, а там… Вот это сюрприз для молодой жены! Морская душа рвалась навстречу любимой, и боевой пловец засемафорил ей своим орудием, как сигнальным флажком. Не прикладая рук:

«Sos», «Sos», «Sos»! И сестра милосердия, поставив поднос с кофе на пол, кинулась на помощь, запрыгнула ему на колени, по-гимнастически на лету раздвинув ноги.

Змей распахнул мундир ей навстречу. Устроившись по месту назначения, Татьяна закинула ноги на подлокотники кресла, обняла Змея, засунув руки под мундир и прижалась щекой к шерстяной груди морского волка.

Хлоп! — Змей нахлобучил ей сползающую на глаза фуражку, промочил горло виски, откашлялся и запел своим шаляпинским басом:

— А волны и стонут, и плачут!

Он держал Татьяну за талию и раскачивал в такт мелодии, боевая подруга ловко ему помогала, быстро попала в ритм и подхватила вместе с каперангом:

— ..и бьются о борт корабля-а!

Зазвонил телефон. На АОНе высветился Викин номер, следы которого еще не до конца смылись с Татьяниной ладони.

— Это Вика. — Она пристально посмотрела на Змея. — Возьмешь?

Змей отвел глаза.

— Нет, — глухо ответил он.

Утром Змей принес ей кофе в постель.

Татьяне, которая только неделю назад выклянчила ставку к своей половинке, просто невозможно было не поехать в госпиталь. Теперь все придется поворачивать назад: объясняться с Барсуковым (можно представить себе, что он скажет: «Вы будете ругаться-мириться, а я — держи для тебя ставку?!»), доложиться Антонине, чтобы поломала график. После сумасшедшей ночи со Змеем она как-то странно потекла и хотела показаться Вершинину.

Змей не хотел ее отпускать.

— Я желаю, чтобы моя жена была со мной! — командовал он в своей обычной манере: "я", «моя», «желаю»…

— Володенька, я быстро вернусь.

Змей схватил валявшиеся на ковре Татьянины трусики и нацепил себе на голову, как панамку. Из прорезей для ног вытащил уши — «показал ослика». Татьяна потянула его на себя, повалила и кинулась целовать эти любимые, большие, с седыми волосками уши. Замечательные уши, как у Будды или древних индейцев майя.

— Змеюшко, Змеюшко, а зачем тебе такие большие уши?

— Чтобы лучше обо всех вас слышать, дитя мое, — хриплым «волчьим» голосом ответил Змей. Это была старая дразнилка, известная и племяннику Игорю, и Наташке, и, наверное. Вике.

— Володя, мне надо, надо. Ты же не хочешь, чтобы мы испортили отношения с Барсуком?!

Змей снял с головы трусики и торжественно разорвал пополам.

— Да черт с ним, с Барсуком. Не пойдешь, и все!

Увольняйся из своего госпиталя!

У Татьяны сладко запрыгало сердце.

— Я только туда и обратно.

Она достала из белого спального гардероба новые трусики. Новая жизнь, и все будет новое.

В окно постукивала промерзшая ветка. Пуржило сильно, даже во дворе, и валил мелкий, как песок, молодой снег. Татьяна полезла в гардероб за новыми зимними сапогами.

— Ну вот, трусы новые. — Змей из кровати наблюдал, как она одевается. — И сапоги новые. На какие колядки собралась?

— Так холодно же, Володенька, ты посмотри, что на улице делается. И вообще, все уже ходят в зимнем.

— Не оправдывайся, ходят там все. Зачем тебе сапоги?

Ты же в джинсах, будешь как военбаба — брюки в сапоги.

И когда я приучу тебя, лахудру, стиль держать! Оденься по-человечески — чулочки, платьице.

— Ты так хочешь? — Счастливая Змеевой заботой, Татьяна полезла в гардероб: все какой хочет, мой господин.

Чулочки-лайкра, темно-коричневые с кружевной резинкой, Татьяна натягивала перед Змеем, как в рекламе Клаудиа Шиффер, — нежно и медленно.

Змей наблюдал, одобрительно кивая. И вдруг откинул одеяло и продемонстрировал мужскую реакцию на ее действия. И приглашающе помахал, виртуоз: иди ко мне!

О господи, так она всюду опоздает! Да и после вчерашнего внутренности ныли, просили отдыха.

— Вечером, вечером, все, что захочешь, мой господин. Жди меня! — выдохнула счастливая Татьяна.

Теперь платье. Достала серое, из ангорки.

— Цвет сиротский, — квалифицировал Змей.

Тогда… Боже мой, что же ему понравится? Татьяна перебирала платья, как будто держала экзамен на соответствие. Тогда бежевый костюмчик «Шанель». Достала, Змей молча кивнул. Но как к нему черные сапоги?

— У тебя же есть коричневые ботиночки, — отвечая на не заданный вслух вопрос, подсказал Змей. Все помнит, да как же, вместе ведь покупали, он выбирал. Татьяна достала новые, на натуральном меху коричневые ботиночки с опушкой.

— Гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные, грациозно сбивают рыхлый снеге каблучка! — Напевая своим чудесным басом, Змей поднялся, совершенно голый, вышел в коридор, принес из прихожей связку ключей, отпер свою половину гардероба, где у него были мундиры. Может, будет одеваться, на машине отвезет? — размечталась Татьяна. А Змей подошел к ней — и:

— Тогда уж и шубу новую надевай.

Татьяну накрыло что-то невесомое и мягкое. Посмотрела себе на плечо — сверкающие коричневые иголочки.

У нее захватило дыхание. Змей поставил ее перед трюмо.

Норка, та самая цельная норка, которую она просила у него на свое тридцатилетие и уже примеряла. Но тогда он пожадничал, а ее день рождения провели врозь.

Татьяна залилась слезами и бросилась ему на шею.

Как бы нехотя приняв ее благодарные поцелуи, Змей отстранился, достал из бумажника пятисотку.

— Вот тебе на хозяйство, — добавил сотню, — и на такси. Тяжелого не таскай, побереги себя. И возвращайся поскорее!

Спускаясь по лестнице, Татьяна по-королевски придерживала длинные полы уже своей, но еще не совсем привычной шубы. Вышла во двор — еще одна маленькая, но приятность: Змей стоял у окна кабинета и махал ей рукой. У Татьяны защекотало в носу от умиления.

ВСЕ ДО ОДНОГО ИГРАЮЩИЕ

Чоповский джип под окном намозолил глаза не одному только Змею. Есауловцы пасли его, может быть, не так аккуратно, как хотелось бы их опальному лидеру, но все же достаточно регулярно. Теперь Есаул знал, что дежурят люди Шишкина попарно в три смены и один из них — молодой, который участвовал в его захвате. Брюхо, посланный следить за следящими, слышал, как напарник называл его Виктором.

И Есаул решился. Если гора не идет к Магомету, то Магомет ставит ее на счетчик. Он больше не будет охотиться за Шишкиным, а сделает так, чтобы Шишкин охотился за ним.

Около полудня он позвонил Кадышеву из автомата на углу. Представляя себе уровень возможностей Шишкина, он был уверен, что квартира прослушивается, и, мало того, делал на это ставку.

— Владимир Иваныч? Снова беспокоит вас Есаулов Петр Петрович. — Есаул представил, какая физиономия сейчас у писателя: шантажист называет свое имя… А чопы уже наверняка звонят Шишкину. — Как видите, я не скрываюсь. Да! Да! Не вижу смысла!.. — Не сдерживая нервных смешков. Есаул назвал длинный ряд цифр. Для чопов, едва ли знакомых с системой кодировки договоров в издательстве СГВ, это должно было звучать, как китайская грамота… А Кадышев понял. В трубке было слышно, как он зашуршал бумагами.

— Нашли? — выдержав паузу, благожелательным тоном поинтересовался Есаул. — Посмотрите на пятой страничке. Я буду диктовать по цифрам: два, четыре…

— Достаточно, — перебил Кадышев. Было очевидно, что он тоже знает о прослушке. — Это не секрет. Чего вы добиваетесь?

— Да, но там было дополнение, так сказать, секретный протокол. Первая циферка — девять… Владимир Иваныч, я бы хотел зайти, обсудить наши дела. Один.

— Не в квартире, — быстро ответил Кадышев.

План Есаула основывался именно на том, чтобы попасть в квартиру писателя.

— Да я разговоры разговаривать не собираюсь, — простовато сказал он. — Оставлю еще некоторые циферки, так сказать, для воспоминаний и размышлений, а условия обговорим потом.

— Ладно, — сдался Кадышев. — Только учтите, у меня подокнами…

— Знаю. А у меня в голове. При себе ничего компрометирующего нет.

— Ладно, заходите, — повторил Кадышев и по-стариковски меленько хихикнул.

Есаул не вовремя вспомнил, как лихо писателишко прострелил руку Брюху, и на душе стало муторно.

Поднимаясь по стертым ступеням (лет пятьдесят дому, не меньше), он думал, что все хорошее достается слишком поздно. Акцию с бухгалтершей можно было провернуть и месяц назад, да он понадеялся на дуру наводчицу, а та, не то боясь, что ее выкинут из дела, не то набивая себе цену, обещала дать информацию со дня на день. И действительно давала, только по чайной ложке и каждый раз не совсем то, что требовалось. Дернет же черт связаться с бабой! Сам начинаешь глупеть.

Он позвонил в дверь и чуть отошел, чтобы его лучше было видно в «глазок», — Пальто снимите, — потребовал из-за двери Кадышев. Есаул безропотно повиновался. — Теперь пиджак… — Дверь приоткрылась на цепочку. — Подайте пальто и пиджак.

Есаул просунул одежду в щель, дверь захлопнулась и долго не открывалась. Самым разумным из всей чепухи, которая лезла Есаулу в голову, было предположение, что писатель и не собирается открывать. Оставит пальтишко себе.

— Заходите. — Было слышно, как залязгали замки. — Сами открывайте. Смелее, — не без издевки подбодрил Кадышев.

Есаул распахнул дверь. Писатель стоял, отойдя в глубь прихожей, рука в кармане. Газовик, механически отметил Есаул, потому что ничего иного, кроме газовика да охотничьего ружья, законопослушным гражданам иметь не положено. Хотя черт их знает, военных, красивых-здоровенных…

— Отойдите от двери. Дальше… — Кадышев загремел ключами. Есаул прислушивался. Закрутит он головку щеколды или нет? По звукам было непонятно, а оборачиваться Есаул не стал, боясь выдать себя излишним вниманием к замкам.

— Я слушаю, — сказал Кадышев.

— Слушаете? Я думал, вы собираетесь посмотреть.

Кадышев усмехнулся, не разжимая губ. Гадская, однако, улыбочка. Не зря его зовут Змеем.

— Проходите… Вперед… Направо.

Есаулу стоило большого труда не показать, что он знаком с планировкой квартиры. Слыша за спиной прерывистое стариковское дыхание, он короткими шажками пошел по коридору, ткнулся в столовую.

— Не туда. Следующая дверь. Не задерживайтесь, проходите до окна, — командовал писатель.

Он все время держался шагах в трех позади. Есаула позабавила такая осторожность.

— Что вы, ей-богу, Владимир Иваныч, — миролюбивым тоном сказал он. — Я не собираюсь бить вас по голове тупым тяжелым предметом. Вот тут, — он постучал он себя пальцем по лбу, — достаточно, чтобы обойтись без холодного оружия.

Кадышев пропустил это замечание мимо ушей, а зря.

Радиоспектакль для чопов уже начался.

— Садитесь, руки на стол… Ку-уда?!

Есаул молча кивнул на стопку бумаги и, взяв листок, начал быстро писать. Полученную у главбухши издательства цифирь он помнил наизусть. Кадышев стоял за спиной, заглядывая через плечо-.

— Включите какую-нибудь музыку, не на ухо же перешептываться, — попросил Есаул.

Не спуская глаз с цифр, возникавших под пером Есаула, Кадышев потянулся к телевизору, включил. Какие-то очередные богатые заливали экран слезами.

— Попался, сука! Руки вверх! — закричал Есаул, наставив на Кадышева палец.

— Ты что?!

— Лицом к стене! Колись, где бабки?!

Писатель разинул рот и скорее от растерянности, чем по необходимости отвесил Есаулу сочную оплеуху.

— Получай! — выкрикнул Есаул, приписав себе авторство, и добавил кулаком по столу. — Не хочешь говорить, гнида?! Ну, сейчас…

Интересно, среагировали чопы или еще нет? По его расчетам, они должны были кинуться уже на выкрик «Руки вверх!». Кадышев нужен им живой, и какому-то блатарю его не отдадут. Ключи у них есть, до квартиры им бежать меньше минуты, и секунд двадцать уже прошло.

— Еще хочешь?! — подлил масла в огонь Есаул и еще раз врезал по столу. — Считаю до десяти, потом ты — покойник! Раз!.. Два!..

Сбивая Кадышева с толку, он подмигивал и пальцами тыкал себя в уши. Был момент — писатель поддался на игру, даже кивнул на бумагу: мол, напиши, что ты хочешь.

Есаул с готовностью схватил ручку.

— Три!.. Четыре!..

«Владимир Иванович! Нас прослушивают!»

Знаю, кивнул Кадышев. Еще двадцать секунд.

— Пять!.. — не спеша считал Есаул, выводя на бумаге:

«Я должен с вами встретиться…»

— По делу! — взревел Кадышев и осекся. Понял. — Только шевельнись, — пригрозил он и кинулся к двери.

Вслед ему полетела пепельница со стола и разбилась о дверной косяк. Писатель обернулся со свирепым лицом, стал промаргиваться — что-то угодило в глаз. В прихожей слышался топот. Есаул улыбнулся и, как первоклассник, сложил руки на столешнице.

Первым ворвался Виктор, и физиономия у него удивленно вытянулась. Кадышев успел отпрыгнуть в угол и пытался извлечь соринку известным способом, натягивая верхнее веко на нижнее. Вид у него был хоть и озабоченный, но ничуть не напуганный. А Есаул продолжал изображать первоклассника.

— Простите, Владимир Иванович, — растерянно сказал Виктор, убивая Есаула взглядом. — Мы думали…

— Насрать мне, что вы думали! — заорал Кадышев. — Немедленно оставьте мою квартиру!

Сконфуженно улыбаясь и пряча пистолеты, чопы попятились к двери.

— Погодите, — подобревшим голосом остановил их Кадышев и, сам о том не подозревая, подыграл Есаулу:

— Гляньте, что у меня с глазом.

Было ясно, что слежка не является для Кадышева секретом и чопы прекрасно об этом знают. Они и не старались скрываться: джип все время открыто стоял под окнами. Может быть, объект, выходя на улицу, обменивался кивками с чопами. Неисповедимы пути твои, господи.

Во всяком случае, Кадышев доверил им свой глаз. Проштрафившиеся чопы подвели писателя к окну и стали ковыряться у него под веком уголком носового платка.

— Помочь? — проявил чувство юмора тихо вошедший Брюхо и грохнул на стол ребристую гранату. — Все болячки враз пройдут!

Прежде чем чопы успели достать пистолеты, Брюхо схватил гранату, выдернул чеку и предъявил ее высокому собранию:

— Волыны на пол! Я псих со справкой.

Придавливая друг друга в дверях, вломились еще трое: опозорившиеся «быки», которых люди Шишкина задерживали вместе с Есаулом, и Синий. Этот сразу кинулся к брошенным чопами пистолетам, подобрал и стал озираться с таким видом, как будто придумывал, что скомандовать.

— Это он! — Один из «быков» узнал Виктора и кинулся к нему с явным намерением свести счеты.

— Стой! — Брюхо вдогонку ударил его по затылку раненой рукой, сморщился. «Бык» молча клюнул носом стену.

— Ты на кого?! — начал Синий.

Кулачище Брюха с зажатой гранатой замаячил у него перед носом.

— Я сказал: стоять! Всех касается!!

— Синий, если тебе хотелось покомандовать, надо было первому входить, — елейным голосом заметил Есаул. — А теперь положи-ка пистолетики…

Брюхо поднял гранату над головой.

— Положи, — повторил Есаул. — Возьми у этих наручники и прикуй их к батарее.

Косясь на Брюхо и ворча, как побитая собака, Синий повиновался.

— Брюхо на самом деле чокнутый. У чеченцев был в плену в девяносто пятом, — ни к кому специально не обращаясь, сообщил Есаул. — Швырнет гранату и выскочит, а мы не успеем.

— Не тормози, сникерсни! — взорвался тихо бормотавший телевизор.

Есаул не поленился встать и выключить, после чего без стеснения плюхнулся в писательское кресло и по памяти набрал телефонный номер.

— Господина Шишкина, будьте любезны.

Трубку снял второй хохмист, который допрашивал Есаула в джипе, детским садиком грозил — у лидера преступников была отличная память на голоса, а чоп его не узнал и выложил, что Никита Васильевич только что отъехал по срочному делу.

Что ж, на ловца и зверь бежит. Есаул собирался выдернуть Шишкина к себе, сообщив, что чопы оказались у него в заложниках. Но если Никита Васильич сами изволят…

Шишкин помчался к дому Кадышева, как только Виктор сообщил о звонке Есаула. Поведение братвы было непонятно. Не заметить под окнами джип, в котором его допрашивали, мог только слепой, и, если Есаул демонстративно поперся в кадышевскую квартиру, то ясно, что он затеял провокацию.

На то, чтобы спуститься со второго этажа к машине и выехать со двора, у Шишкина ушло минуты полторы.

Влившись в поток на Ленинском, он снова позвонил Виктору. Чоп сообщил, что Есаул только что, сей момент, скрылся в подъезде писателя. Еще раз Шишкин позвонил минут через пять, подъезжая к Крымскому мосту. Трубку не брали, и он понял, что провокация удалась.

Связавшись с Гришей, начальник отдела безопасности приказал взять пять человек из дневной смены и рвать к писательской квартире. Потом он сообразил, что начинать надо было с двоих, дежуривших у дома Вики Левашовой, — им и ехать ближе, и, кроме того, с их приемником можно прослушивать квартиру Кадышева — там «жучки» такие же, какие всадили его бывшей жене. Шишкин приказал своим гнать на «Октябрьское Поле», встать в сторонке, не мелькая под окнами, ждать и слушать. Через двадцать минут, подъезжая к «Беговой», он уже знал, что произошло: Кадышев и двое чопов захвачены есауловцами, причем бандитов неожиданно много — человек пять.

Каким образом они просочились незамеченными, оставалось загадкой.

— Ждать! — повторил Шишкин и перезвонил Грише.

Зам уже выехал. Взял он с собой не пятерых, как сгоряча приказал Шишкин, а двоих доверенных, и начальник отдела безопасности согласился с таким решением.

Судя по всему, предстояла стрельба в чужой квартире, которую чопы отнюдь не охраняли, а в такой ситуации невозможно быть чистым перед законом. Шишкин осознавал, что идет на преступление, но поступить по-другому не мог.

Досадовать, что, мол, попался, и пребывать по этому поводу в мерихлюндии Змея отучили несколько десятилетий назад. Времени на анализ ошибки он тоже не тратил. Главное ясно: не учел, что у чопов может оказаться ключ от его квартиры, а остальное — потом. Второй неожиданностью было то, что Есаулов, оказалось, не работал на Тарковского. Об этом тоже стоило подумать как-нибудь потом. А сейчас Змей отошел в угол и, прислушиваясь к перебранке чопов с блатными, взвешивал свои активы.

Первое: о нем забыли. Никто, кроме, пожалуй, верзилы, которому Змей в свое время прострелил руку, не принимал старичка всерьез. Есаулов не мог не заметить, что Змей держал руку в кармане, но обыскать его и не подумал, и пистолет остался у него, патрон в стволе. Наше дело, конечно, стариковское, но за секунду с четвертью мы выхватывать умеем.

Второе: граната у верзилы — обычная «фенька», замедление взрыва от трех с половиной до четырех с половиной секунд. Если он прямо сейчас по какой-то причине выпустит гранату из рук, Змей успеет спрятаться за стол, а там в левой тумбе — сейф из восьмимиллиметровой броневой стали. Рикошета можно не бояться: кругом полки с книгами, потолок — не бетон, а сухая штукатурка, деревянные перекрытия. Максимум, что грозит сочинителю Кадышеву, — легкая контузия и немного трухи за шиворот.

Третье: если не считать этой гранаты, Змей был фактически единственным вооруженным человеком в комнате. Пистолеты чопов валялись на столе — по какой-то причине Есаулов не хотел, чтобы они оказались в руках у его сообщника, которого он называл Синий (оно понятно, почему называл: на запястьях и в разрезе рубашки видны татуировки, наверное, по всему телу то же самое.

Таких на зоне зовут либо Синий, либо Расписной).

Словом, Змей мог с чистой душой считать, что контролирует ситуацию. Ему и сейчас ничего не стоило выстрелить верзиле в голову и спрятаться за сейф. Кроме него, живых в комнате не останется: «феньку» предписывается метать из укрытия, площадь разлета осколков — не менее семидесяти пяти квадратных метров. Змей и выстрелил бы, будь у него ружье, а не пистолет, на который не имелось разрешения. Впрочем, на крайний случай сойдет и пистолет. Уж кого-кого, а сочинителя Кадышева наш гуманный суд пощадит: убийство — чистая самооборона, а за незаконное хранение оружия дадут условно.

Итак, Змей стоял себе в уголочке и не без любопытства следил, как развивается конфликт между блатными и людьми Тарковского. К одному из схваченных блатные явно имели особые счеты. Двое громил взяли его в коробочку и, припоминая какой-то грех, молотили с душой и слаженностью, но без особого знания дела: один в солнечное сплетение, чтобы согнулся, другой в подбородок, чтобы разогнулся, а потом бойцы менялись ролями.

У парня перехватило дыхание, он уже посинел и немо глотал ртом воздух.

— Прекратить! — скомандовал Есаулов. — Раньше надо было геройствовать.

Похоже, это был намек на какое-то известное всем обстоятельство. Громилы заозирались. Они смотрели на Синего, ожидая подтверждения или отмены приказа, и Змей понял ситуацию: ба, да тут борьба за лидерство! Косясь на верзилу с гранатой (этот явно на стороне Есаулова), Синий высказался в том духе, что-де братва в своем праве. Верзила молча погрозил «фенькой», и правовой вопрос был снят.

Освобожденного для битья чопа снова приковали к батарее, и повисла непонятная Змею пауза. Все ровным счетом ничего не делали, если не считать делом то, что громилы обнаружили в нише между книжными полками бар и лакали двадцатилетнее виски, которое сам Змей принимал по торжественным случаям и стопочками, как лекарство. У Синего бегали глаза: посрамленный уголовник жаждал на ком-нибудь отличиться. Змей раньше, чем он, сообразил, что, если чопов бить запрещено, остается лишь одна возможная жертва. Ну, валяй, про себя подбодрил он Синего. Лучше было действовать сейчас, пока расстановка сил ясна и не объявился какой-то Шишкин («господин Шишкин»!), которого, похоже, ждала эта братия.

— Значит, этого пня трухлявого ты два месяца пасешь? — Палец Синего с наколотыми перстнями указал на Змея. Есаулов молчал. — А замажем, что я его за пять минут сделаю? Дед! Дед, тебе говорю! Ну-ка, пискни, где бабки прячешь, и разбежимся.

— Отстань от него, — буркнул Есаул. — В банках он деньги прячет — поди возьми, если можешь.

— Поганку мне крутишь?! — взъелся Синий. — В банках — значит, сберкнижки есть! Пойдем и снимем, правда, дед?

Услышав про сберкнижки. Змей даже пожалел Есаулова. Его соперником был кретин, а такие чаще всего и побеждают, ибо сомнений не ведают и остановить их может только гибель.

— Дед! Дедуечек! Пошли за бабками! А то смотри, кожаную трубку курить заставлю!

Уголовник надвигался, и Змей опустил глаза. У таких синих развито чутье на противника. Спугнешь, чего Доброго.

— Дедуек! Ты че молчишь, проглотил чего-нибудь?

Так я еще не начал… Вздрочнем? — Синий демонстративно покатал шары в карманах и достал нож. — Дедуек, учти: кожаным — оно мягше пойдет, чем железным!

Щелкая пружиной, он подошел на расстояние контакта, но стоял несподручно. Так, как он стоял, пришлось бы его убивать. Змей закрылся беспомощным жестом, выставив руки ладонями наружу. Может, пожалеет старого? Есть же у этого хмыря отец? Хотя, если отец у него такой же, как он сам, Синий должен его ненавидеть.

— Тук-тук! Дедуечек! Пиздец пришел! — Нож с тонким свистом рассек воздух и наотмашь писанул Змея поперек ладони.

Старость, как известно, не радость. Змей уже был не способен махнуть ногами выше поясницы и вообще полагался больше не на силу, а на удары по точкам. Каковой и провел. Синий, как уже было сказано, стоял несподручно для его коронного клевка по сонной артерии. Имея под носом нож, вырубать противника надо было с гарантией, и Змей перебил ему трахею. Смешно: в каком-то американском боевичке это выдавалось за вершины тайного мастерства — плохой парень долго выдрючивался с обезьяньими ужимками и наконец ударил, визжа, как будто ему прищемили мошонку. А Змей просто воткнул Синему большой палец пониже адамова яблока.

Уголовник еще жил остаточной жизнью повешенного. Кинул руки к горлу, полоснув себя по щеке забытым ножом, и кровь побежала, живая кровь. Наверное, врачи еще могли бы его спасти, но для этого Синего надо было положить на операционный стол не позже чем через десять минут. А поскольку это было нереально. Синий де-факто уже вошел в круговорот веществ в природе. Хрипя, он попытался ткнуть Змея ножиком, но был слишком потрясен и озабочен собой. Змей выбил ножик простым ударом по запястью.

«Дедуечек», — прочитал он по шевелящимся губам, оттолкнул умирающего, чтобы расчистить сектор обстрела, и перешагнул.

Громилы, занятые истреблением виски, обернулись только на звук упавшего тела. К тому времени Змей успел достать пистолет и для вящей убедительности взвести курок.

— Вставь чеку, внучок, — попросил он верзилу с гранатой. Этот, надо сказать, наблюдал за умерщвлением Синего с самого начала (видимо, Есаулов не врал насчет его чеченского опыта), но почему-то не пытался вмешаться. Впрочем, ясно почему: он на стороне Есаулова. Какого черта они приперлись сюда выяснять отношения?!

Гранатометчик не реагировал, и Змей подкрепил просьбу движением ствола.

— Вставь, пожалуйста. Где она у тебя?

— Да граната учебная, отец, — без особого волнения сообщил верзила, показывая из кулака высверленное дно «феньки». — Запал только настоящий. Ща вставлю чеку, у меня просто пальцы свело. Ты, главное, не нервничай с большой.

— Я и не нервничаю, — ответил Змей, переводя ствол на истребителей виски, которые наконец-то сообразили полезть по карманам. — Замрите, внучки. Есаулов, скажите им.

За спиной забился в конвульсиях Синий.

— Замрите, замрите, — подтвердил верзила с гранатой. Сосредоточенно щурясь, он тыкал чекой в отверстие запала с таким видом, как будто вставлял нитку в иголку.

Есаулов (если он действительно Есаулов) онемело смотрел на своего поверженного соперника-сообщника.

Змей слышал позади себя дробный стук и, не оборачиваясь, знал, что Синий пляшет, как марионетка, и кровавая пена лезет у него изо рта.

— Синего замочили! — охнул один из истребителей виски и, мало что соображая, снова дернул рукой к карману.

Пускать в ход незарегистрированный пистолет не хотелось. Давая бандиту время опомниться. Змей выждал долгие две секунды, и тут директрису перекрыла спина верзилы. Он подскочил и вмазал своему рукой с зажатой гранатой.

— Базара нет, отец. Мы уходим.

— Скатертью дорожка, — пожелал Змей. — Тело захватите, а ключики от двери оставьте. И от наручников.

— Глохни, гнида, — ерепенился получивший гранатой бандит. Верзила в спину вытолкнул его из кабинета и вернулся за Синим.

— Оно конечно, гнидам глохнуть, а героям петь. — Змей подмигнул верзиле, чувствуя к нему что-то вроде симпатии.

Есаулов уходил последним. В удивившем Змея порыве он схватил его руку и горячо пожал:

— Никаких претензий, Владимир Иванович! Я исчезаю.

Змей остался наедине с прикованными к батарее чопами.

— Вот что, гопота, — начал он, раздумывая, что с ними делать: освободить немедленно и вытянуть информацию по принципу «гора с плеч — языки до плеч» или для начала припугнуть.

Пол вдруг ушел из-под ног и ударил Змея в подбородок. Под сердцем знакомо разлилась расплавленная сталь.

Он почувствовал, как его переворачивают, в ноздри ударило влажным смрадом джунглей, и Альварес, лицо реальное, кубинский лейтенант и добросовестный экспортер революции, склонился над своим командиром.

— Я Шишкин, — сказал он. — Владимир Иваныч, что вы принимаете? Лекарства где?

«Какие лекарства?! — изумился Змей. — Ты же давно мертвый, и я, стало быть, тоже, раз мы с тобой разговариваем. Мне теперь не нужны лекарства».

Яркий свет вспыхнул перед ними, он был так ослепителен, что казался осязаемым. Альварес нырнул в свет и растворился, а Змей еще стоял в темноте, как топором обрубленной у самых его ног, и это показалось ему обидным. Он шагнул вперед, торопясь и предвкушая покой.

Семга, балык, икра белужья — не просто «черная», а бе-лу-жья, понимаете? — маслинки, огурцы и помидоры, персики… Змеева пятисотка растаяла. Забежав в общагу, Татьяна подчистую выгребла получку, которую дали ей раньше времени по указанию Барсукова, и уже в Москве, в супермаркете на Октябрьском Поле, купила любимые Змеевы сладости: вишню в коньяке и трюфельный бельгийский тортик. Девчонки отдали ей взяточное шампанское, и ужин при свечах должен был получиться просто грандиозным. Душа пела — раз шубу подарил, то, может, все-таки женится. По крайней мере, обсуждение нового брачного контракта сегодня вполне может состояться.

Нагруженная Татьяна несла пакеты на полувытянутых руках, стараясь не касаться шубы. Со двора она увидела свет в его кабинете.

Вошла в прихожую, положила покупки и прислушалась.

— Володя!

Дверь в спальню была закрыта, и Татьяна, обругав себя, на цыпочках прошмыгнула на кухню. Пусть выспится. Открыла холодильник — шампанское, фрукты, торт.

Выходит, они со Змеем думали одинаково. Любит!

В кабинете мигал глазок автоответчика. Татьяна убавила звук и нажала на кнопку. Голос Барсукова: «Владимир Иванович, мне все передали, машину я выслал».

Зачем? Она кинулась в спальню.

Змеева половинка гардероба была открыта, на разобранной кровати валялся вышедший из моды костюм с пуговицами в два ряда. Змей его несколько лет не надевал, Татьяна думала, что отдал нищим.

Позвонили в дверь, и она побежала открывать.

— Танечка! — вошла соседка-пенсионерка. Паузу она держала, как во МХАТе: осмотрела новую шубу на вешалке, Татьянин макияж, костюм, ботиночки, и — осуждающим голосом:

— А Владимира Ивановича увезли в больницу.

— Когда? В какую?

— С полчаса назад. В пятьдесят вторую, наверно. Это не «Скорая» была, а его знакомые, ничего здесь не знали.

Я говорю: пятьдесят вторая ближе, но вы погодите, я уже из госпиталя вызвала. В больнице что? Положат в коридоре. А в госпитале ему палата генеральская…

Схватив шубу и бесцеремонно вытолкав собиравшуюся поболтать соседку, Татьяна помчалась вниз по лестнице.

Во двор въезжал скоропомощной «Мерседес». Опоздала госпитальная перевозка.

Татьяна подбежала, распахнула дверцу, вскарабкалась на неудобную подножку.

— Гони в пятьдесят вторую!

Водитель-контрактник заныл, что не знает никакой пятьдесят второй, что ему приказано…

— Гони! — по-змейски рявкнула Татьяна. — Я покажу дорогу.

В приемном покое ее остудили: к нам не поступал, вокруг еще пять больниц, в том числе военный госпиталь…

Деньги остались в сумочке, и Татьяна Христа ради упросила пустить ее к телефону. Пустили и дали номера соседних больниц. Змей оказался в шестьдесят седьмой, в реанимации.

Она заставила водителя включить сирену. В однообразном унылом вое слышалось: «Опоздаешь», «Опоздаешь», «Опоздаешь».

Опоздала.

Усталый и, Татьяне показалось, выпивший реаниматор в балахоне горчичного цвета сунул ей бумажник и ключи, завязанные в разорванную окровавленную тельняшку.

— Вы дочь?

— Жена.

— "Сосуды ломкие, пытались в подключичку. Разрезали, хотели прямой массаж, понимаете?

— Я медик.

— Ну, тогда сами все понимаете… Что у него за порез на ладони?

— Не знаю, — ответила Татьяна, — не было никаких порезов.

Реаниматор махнул рукой — теперь уже неважно.

— А можно мне к нему? — с остатками надежды спросила Татьяна.

— Опоздали, женщина. Его увезли.

Она пришла в себя от острого запаха нашатыря. Из ординаторской, не спрашивая разрешения (но никто и не возражал), позвонила Сашке. Трубку взяла сноха, было плохо слышно, и Татьяна поняла только, что Сашки дома нет.

— Передай ему, что Володя скончался, — сказала Татьяна. — Пусть приедет, когда сможет.

Галька запричитала, потому что так положено, и что-то завела про наследство, потому что жадная.

Госпитальная перевозка отвезла Татьяну домой.

Не раздеваясь, она кинулась к телефону.

— Вика! Это Таня, Таня Кадышева. Вика, Владимир Иванович скончался.

Вика вскрикнула, и пошли короткие гудки. Бросила трубку? Не может быть. Татьяна снова набрала ее номер — занято, — прижала рычаг, и телефон сразу же звякнул.

— У меня телефон упал, — сквозь рыдания выговорила Вика. — Таня-а-а!

— Вика-а-а!

Слышно было, как Сергей спрашивает жену, в чем дело.

— Змей умер! — В трубке грохот: видно, телефон опять упал, но не отключился. — Все, это край, край! Я осталась одна, одна! — кричала Вика. Слышалась какая-то возня.

— Виктошка, Виктошка, вставай! Успокойся, я с тобой…

Татьяна представила себе, как Вика сползла на пол, а Сергей ее поднимает. Голоса раздавались то далеко, то у самой трубки.

— У меня больше нет никого!

— Интересно, будешь ли ты по мне так рыдать! — гаркнул Сергей и хлопнул дверью.

Вика в трубке всхлипывала.

— Сыну-то сообщать? — спросила Татьяна.

— Володю будем хоронить мы! — неожиданно твердо ответила вторая змеежена.