Священный лес

9

Отчаянно скрежеща коробкой скоростей, грузовик, увозящий Вирэля в Масента, вскоре исчезает в облаке пыли.

Мы снова в малепькой хижине напротив харчевни Барэ. Нас охватывает гнетущее чувство, будто мы у исходной точки путешествия и все надо начинать заново.

Мы с беспокойством думаем о нашим семьях в Парная. Что они подумают, когда увидят, что Вирэль вернулся один? Им будет, конечно, нелегко согласиться с этой новой отсрочкой на неопределенное время.

Враждебная коалиция не сложила оружия. Зэзэ и Вуане все время намекают на это в разговорах, но они верят в свою власть и, после того как татуировали нас, не сомневаются в конечном успехе.

— Заговор будет сокрушен, — твердит Вуане. — Вы уже не билакоро, вы — тома.

Решив это раз и навсегда, он начинает готовить нашу поездку в кантон Баэзиа. Коли может оказаться могучим союзником, и Вуане не хочет откладывать визита по его приглашению ни на минуту. Он уже нашел африканца-шофера, согласившегося доставить нас по дороге на Кисидугу к перекрестку, от которого идет тропа на Буэилазу — резиденцию кантонального вождя. Таким образом, носильщики не понадобятся — пешком придется пройти лишь несколько километров, а Коли пришлет своих людей за нашими вещами.

Мы приходим в Буэилазу раннпм утром. Небо безоблачно. Площадь заполнена шумной, пестрой толпой, и в деревне царит такое же оживление, как в Бофосу в базарный день.

Зэзэ и Вуане проводят нас среди толчеи к большой хижине Коли Зуманиги, крыша которой из гофрированного железа сверкает на солнце.

Вождь кантона Баэзиа — важное лицо. Его семья, число членов которой невозможно сосчитать — одних жен у него более двухсот, — занимает почти всю деревню.

Могила предков Коли отделана цементом. У него есть фонограф, новый велосипед и полуразобранный автомобиль, хранящийся под широким навесом хижины.

Коли любезпо встречает нас на пороге. На нем мягкая фетровая шляпа, цветастая калифорнийская рубашка и шорты.

— Ишэ… Ишэйо… Имама… Мамайо.

Затем он приглашает нас войти.

Огромный стол, окруженный массивными креслами местного производства, занимает половину приемного зала с голыми побеленными стенами. Не останавливаясь, Коли проводит нас в соседнюю комнату, где стоят две кровати.

— Вы дома, — произносит он.

Мы сидим в большой комнате вокруг тяжелого стола, к краю которого намертво привинчена мясорубка, и беседуем, потягивая добоиги из разнокалиберной посуды.

— Коли знает, что вы татуированы и посвящены в тайны тома, — говорит мне Вуане.

Коли, широко улыбаясь, кивает головой. Мягкими танцующими шагами входит хрупкая, маленькая женщина с худым лицом. Это Вору, одна из лучших жен Коли. Она подходит к Зэзэ, и они переплетаются пальцами, так что хрустят фаланги. Вору — дочь старого зоги, и в Буэнлазу его называют не Зэзэ, а Ворукайя — отец Вору.

Коли объясняет, что он поручил Вору прислуживать нам. Она приветливо улыбается и той же легкой походкой исчезает.

Внезапно я замечаю высокую женщину со светлой кожей, закутанную в широкое полотнище синего сагипа. Она стоит в углу и не шевелясь смотрит на нас ничего не выражающим взглядом. Несомненно, она вышла из комнаты напротив пашей, где на кровати с балдахином спит сам вождь.

Коли как будто совсем не замечает ее присутствия.

Я взглядом спрашиваю Вуане.

— Это жертвенная жена, — говорит он.

— Жертвенная жена?

У каждого из крупных вождей есть жена с более светлой, чем у остальных, кожей. Ее нельзя бить. Ее нельзя сердить.

— Почему?

— Так принято: если же ее ударят, надо принести жертву. Она никогда не работает!

И действительно, все время, пока мы были у Коли, жертвенная жена бродила по дому, ничего не делая, или стояла, словно статуя, прислонившись к стойке двери, или молча сидела целыми днями в кресле.

Празднество, на которое пригласил нас Коли Зуманиги, посвящено выходу девушек из леса. Вуане долго рассказывает мне об обрядах женщин. У них есть свои талисманы и свой священный лес, расположенный по соседству со священным лесом мужчин. В этом лесу деревенские матроны под руководством пожилых женщин — блюстительниц культа подвергают девушек эксцизии[38].

После операции девушки проходят двухлетний испытательный срок в бруссе, обучаясь всему, что должна знать женщина тома, чтобы исполнять свою роль в общине. В назначенный матронами день они возвращаются в деревню, где в их честь устраивают большой праздник.

Ни одна церемония у тома не начинается без ритуального обмена подарками. Коли Зуманиги, надев тропический шлем, сидит, окруженный старейшинами, в тени своей хижины и с достоинством принимает подношении.

От собравшейся на площади толпы одна за другой отделяются женщины и кладут к ногам Коли огромные связки гинзэ, тазы с рисом или перцем, калебасы с пальмовым маслом, рулоны ткани. Постепенно у ног Коли вырастает груда даров. Каждую женщину сопровождает старейшина, он до изнеможения долго объясняет значение и стоимость подношения.

Коли терпеливо выслушивает, коротко благодарит и приступает к распределению даров среди присутствующих. Подарки, которые он предназначает девушкам, проходящим испытательный срок, немедленно относят в священный лес. Вуане и Зэзэ не устают смотреть, слушать, оценивать.

Два дня подряд мы терпим эти скучные приготовления.

Солнце клонится к закату. В расположенном совсем рядом лесу раздается песня, молитвенная и дикая в одно и то же время. Такой мы еще ни разу не слышали. Между двумя хижинами появляется многолюдная процессия женщин, под звуки калебас-погремушек она приближается к деревне. Наклонясь вперед, со свисающей грудью и опущенными вдоль тела руками, женщины, волоча ноги, обходят вокруг площади. Иногда хор останавливается, ладони разом поднимаются к небу и раздается долгий, пронзительный, раздирающий барабанные перепонки вопль. Над движущейся колонной покачиваются несомые на вытянутых руках две длинные фигуры, завернутые в белую ткань.

— Первая, — говорит Вуане, — это зази, снадобье всех женщин. Вторая — колдунья, словно труп, завернутая в простыню.

Процессию замыкают матроны, совершавшие эксцизию. В своих лучших набедренных повязках, в высоких конусообразных головных уборах из полос материи самых ярких цветов, они слегка пританцовывают, размахивая щипцами и ножами — атрибутами их дела. С веселым садизмом они воспроизводят мимикой перед глазеющей толпой операцию.

Рядом с кортежем весело суетится и как будто ведет игру худенькая женщина в м’била. На пей головной убор с перекрещивающимися гирляндами бараньих лопаток и со свешивающимися гроздьями клювов тукана. Она бешено размахивает большим вареным бананом.

Мы хотим начать съемку, и я направляюсь к площади. Вуане догоняет меня: ни один мужчина не должен приближаться к процессии. Поскольку я настаиваю, он указывает мне на огромпую старуху, сидящую под навесом одной из хижин между двумя матронами особенно свирепого вида.

— Ты должен спросить у нее.

Это главная ведунья в округе, и праздник в ее власти. Она может его остановить одним жестом. Весит старуха, должно быть, около двухсот кило. Я видел, как она переходила площадь. Выпрямиться она не в силах и может передвигаться, только толкая перед собой нечто вроде деревянного катка.

— А в лесу ей нужно двадцать носильщиков, — с восхищением поясняет Вуане.

По поверьям тома, когда ведунья находится в пути, никогда не бывает дождя, только небо покрывается тучами, чтобы защитить ее от изнурительной жары.

Я минуту колеблюсь, а затем в сопровождении Вуане направляюсь к старухе. Она поворачивает опухшее лицо и обдает меня гневным взглядом. Надеясь ее смягчить, я передаю через Вуане подарок. На этот раз наш переводчик, по его словам, охотно уклонился бы от роли посредника. Старуха ничего не желает слушать, бросает деньги мне в лицо и поворачивается к нам спиной. Вуане глядит на меня с беспокойством, но у меня в запасе есть другой аргумент.

— Я знаю, что тебе не нужны деньги. Ты распоряжаешься всеми женщинами в округе, а во время этого праздника даже мужчинами. Я прошу тебя дружески принять бутылку рома, которую мы привезли для самих себя.

Мгновенная метаморфоза. Поняла ли она, чего мы лишаем себя, делая этот драгоценный подарок? Лицо ее озаряется, она берет меня за руки и передаст через Вуане, что мы ее друзья.

— Ты можешь снимать, но не слишком близко.

На площади женщины ведут хоровод. Наконец, испустив последний вопль, они поворачивают обратно в лес.

— Еще не кончено, — говорит Вуане, видя, что я складываю аппарат. — Теперь будет еще великолепней!

Вуане полюбилось это прилагательное, которым мы обогатили его словарь, и он, как и большинство белых, употребляет его кстати и некстати. На этот раз оно, пожалуй, уместно. К сожалению, солнце вот-вот опустится за лес и через несколько минут снимать будет уже нельзя.

— Да, да, великолепно! Ты увидишь, — нетерпеливо повторяет Вуане, никогда не желающий считаться с возможностями техники.

Глухие удары, словно поступь гигантского зверя, потрясают деревню. Над коническими крышами вырастают две белые мачты, метров десяти высоты, увешанные развевающимися цветными лентами. Из промежутка между хижинами выходит новый кортеж. Две группы женщин по очереди поднимают и опускают тяжелые шесты. Только удары мачт о землю задают ритм пению. В середине толпы движутся высокие черные остроконечные колпаки. Это девушки, прошедшие операцию, «очаровательные» [39], как называет их Вуане.

В наступившем мраке быстро тонут все детали. Площадь — уже сплошная темная движущаяся масса людей, без конца кружащихся в одном и том же колдовском ритме. В последних отблесках дня вырисовываются только две большие мачты да колпаки прошедших посвящение девушек.

Нам удалось заснять большую часть церемонии. Остается только записать песни женщин.

Мы установили генератор за кругом лиан, на другом конце стометрового кабеля, чтобы его треск не попал в микрофон. Жан и Тони уходят с лампой-молнией запустить мотор. Я остаюсь у магнитофона. Несколько любопытных окружают меня. Проходит десять минут, но контрольная лампа над головой не загорается. Видимо, в движке какая-то неполадка, и я, оставив Вуане присматривать за аппаратурой, отправляюсь к товарищам.

Сидя на толстом стволе выкорчеванного дерева, Тони и Жан с усталым видом переводят дух. С того времени, как они расстались со мной, они безуспешно дергали пусковой шпур. Пробую и я — успех не больший. Жан властно отстраняет меня.

— Постой, — говорит он. — Бесполезно себя утомлять. Попробую еще три раза. Если не запустится, нужно все разобрать.

Он еще три раза безуспешно дергает шнур. Мы набрасываемся на механизм. Вычищенные части бережно разложены на брезенте. Мы пытаемся установить причины аварии. Затем разгорается дискуссия о том, в каком порядке следует вновь собрать все детали. Точка зрения Жана берет верх. Вот завинчен последний болт, и мотор принимает обычный вид. Напрасный труд — работать он не желает.

Мы сидим, обескураженные. Молча подходят три наших друга, расстроенные, пожалуй, еще больше нас.

— Коли и все люди надут машину, — говорит Вуане с оттенком упрека в голосе.

Он дает понять, что наш престиж падает с каждой минутой. Жан снова принимается за дело, но нервничает и рвет шнур. Тони сменяет его и повреждает руку. Я в свою очередь после нескольких бесплодных попыток шлепаюсь наземь.

— Пусти, — говорит Вуане, — я заставлю его идти.

Но и у него ничего не выходит, и его задор быстро пропадает.

Зэзэ, сидевший до этого на корточках в тени, встает и молча накручивает шнур на руку. Мы пытаемся ему объяснить, что в его возрасте это дело ему не под силу, но он отстраняет нас рукой. Вскоре он запутывается в своем бубу, сдвигает цоколь мотора и в конце концов вторично рвет шнур. Поглядев с минуту презрительно на механизм, он подает знак Вэго и Вуане и уходит с ними в лес.

Оставшись одни, мы без особой надежды продолжаем теребить мотор. Там, в деревне, песни смолкли, и мы решаем прекратить возню с генератором, хотя бы на этот вечер. Мы уже складываем инструменты, когда вновь появляются знахари.

— Теперь он пойдет, — уверенно говорит Вуане. — Только что принесена жертва.

Мы встаем. Из мотора невозможно вытянуть ни малейшей вспышки.

— Сожму-ка еще раз контакты свечи, — говорит Жан, — Правда, я это только что делал, но ведь никогда не знаешь…

На эту операцию достаточно двух минут; при первом же рывке за шпур мотор кашляет, при втором со странным звуком начинает вращаться. Жан торжествующе выпрямляется. На лицах у Зэзэ и Вуане довольная улыбка. Каждый имеет все основания приписать успех себе.

Шумная толпа заполнила хижину Коли, и мы с трудом пробиваем себе путь к магнитофону. Подключенные к движку электрические лампы горят все ярче.

Все хотят слушать, но никто не решается петь; несмотря на усердные разъяснения Вуане, жители Баэзиа никак не возьмут в толк, чего мы от них ждем. Коли первым соглашается произнести речь перед микрофоном. Затем он отдает распоряжение расчистить перед подвешенным над дверью громкоговорителем широкий полукруг и усаживается в центре. Воспроизведение его голоса вызывает крики восторга, и женщины тут же начинают петь. Мы записываем более четверти часа. К началу прослушивания этой записи Коли, который с авторитетным видом поддерживает порядок, усаживает в первый ряд ведуний и знахарок и матрон-воспитательниц. Жан поворачивает рукоятку усиления звука до предела, и музыка сразу гремит гораздо громче, чем в действительности. Старухи в ужасе пытаются спастись бегством, но, задержанные толпой, понемногу успокаиваются и под конец даже смеются над своим страхом и благодарят нас. Коли выглядит очень довольным.

— Завтра, — говорит он, — я потребую, чтобы доставили тамтам Орапосу, и вы сможете записать лучшую музыку тома.

Еще темно, когда Вуане, спавший на циновке в приемном зале, входит в комнату.

— Сегодня женщины принесут свои тайны в деревню. Ни один мужчина не должен выходить наружу. Вы теперь, как мы. Когда женщины начнут, вы закроете двери и не будете пытаться смотреть наружу.

Мы очень рады, что нас приравняли к тома, и охотно даем обещание.

При первых проблесках света из леса доносится протяжная песня. Она быстро приближается, и вдруг нас окружает неистовый вопль: «Сао!.. Сао!..» («Смерть!.. Смерть!..»).

— Все женщины голые, — поясняет Вуане, — и несут свой фетиш вокруг деревни.

Больше он ничего не знает; что это за фетиш, не может сказать ни один мужчина.

Мы входим в зал. Коли с друзьями собрались вокруг стола. Видимо, эти погребальные вопли производят на них тягостное впечатление. Они меланхолично пьют добоиги, переливая его из бутылки в кофейник, из кофейника в кружки. Коли наполняет наши стаканы. Едкая жидкость оставляет привкус керосина, и мы пьем ее нехотя, демонстративно уставясь в стену: через щели разошедшихся досок двери нетрудно увидеть площадь, но мы — тома и уважаем обряды.

Почти два часа женщины вокруг хижины продолжают вопить о смерти.

Вдруг хор смолкает, и через несколько минут нам разрешается выйти. Через деревню пробегают средневековые призраки: прошедшие эксцизию девушки, в колпаках, закутанные в длинные белые ткани, возвращаются в женский священный лес, чтобы приготовиться к празднику. Мужчины имеют право участвовать в танцах, и мы можем снимать без всяких ограничений.

Мы лихорадочно устанавливаем камеру в таком месте, чтобы ничего не упустить в церемонии, и ждем попусту целый час. Вуане куда-то исчез. Наконец, устав от ожидания, мы убираем аппаратуру, но как раз в тот момент, когда мы укладываемся в гамаки, раздаются ружейные выстрелы. Снова слышны ритмичные звуки тыквенного оркестра. На пороге хижины появляется Вуане.

— Быстро, патрон, начинается.

— Теперь ты останешься с нами, — говорю я ему. — Нам все время будет нужен переводчик.

Мы устремляется навстречу девушкам, выходящим гуськом из леса. С их колпаков свешивается густая бахрома из черных нитей, закрывающая лицо и заставляющая девушек наклонять голову при ходьбе. Они одеты только в синие или белые м’била, окаймленные, как и колпаки, длинной хлопчатобумажной бахромой. Тела их покрыты большими ритуальными рисунками, очень схожими с рисунками на хижинах. Браслеты из зубов пантеры, колокольчики и талисманы дополняют убор. На шее некоторых, словно кулон, висит что-то вроде креста со слегка закругленной вертикальной перекладиной.

— Что это такое? — спрашиваю я Вуане.

— Л ты не видишь… — смеется он, — Это самолет тома.

Я думаю сначала, что он шутит.

— Да нет, — говорит Вуане, — самолет — это снадобье.

Девушки идут раскачиваясь. Вот они выходят на площадь, где их ожидает около двадцати старух, пританцовывающих под ритмичные звуки больших калебас, обтянутых нитяными сетками, украшенными позвонками обезьян. Учащенный, оглушительный треск этих гигантских инструментов напоминает скорее всего прерывистое пыхтение паровоза и почти заглушает пение. Со всех сторон гремят выстрелы. Песни тонут в общем шуме. Подвергшиеся эксцизии простираются на земле в один ряд, головой к оркестру, и медленно поднимаются. Изящные жесты их рук сопровождаются постукиванием зубов пантеры на браслетах. Затем девушки встают, разделяются, и каждая, окруженная группой зрителей, исполняет свой танец. Кажется, будто они следуют только собственному вдохновению; быстрые движения внезапно сменяются молитвенными позами, напоминающими танцы народов Дальнего Востока.

На глянцевой спине одной из девушек немного ниже талии я замечаю несколько глубоких рубцов.

— Это только для красоты, — объясняет Вуане. — Настоящая татуировка женщин — это эксцизия.

— Но эта татуировка для красоты, должно быть, мучительнее мужской.

— Охотно, — отвечает он, — но они об этом не знают и, главное, не надо им говорить.

Мужчины по очереди танцуют перед девушками и складывают к их ногам подарки, которые тут же запирают матроны. Иногда какой-нибудь охотник кладет на плечо девушке ружье, заряженное холостым патроном, и стреляет в воздух: этот заряд пороха подарен ей.

Когда щедрость мужчин начинает иссякать, виновницы праздника внезапно окружают юношу: он должен сделать подарок или убежать в чащу. В развлечения девушек входит «набрасывание кольца». Мне оно кажется очень забавным, пока я сам не становлюсь его жертвой. Мужчина, голова которого зажата предательски наброшенной петлей из лиан, увешанной бахромой из рафии, должен, чтобы освободиться, протанцевать, не забывая преподнести ритуальный подарок.

Оркестр калебас иногда смолкает, чтобы дать девушкам время перевести дыхание. Но садиться на землю им нельзя. Две женщины садятся, прислонившись к хижине, и вытягивают ноги, на которые ложится девушка. Другие женщины укрывают се и обмахивают.

— Это другие жены ее мужа, — говорит мне Вуане.

Так я узнаю, что большинство девушек еще до входа в лес предназначены тому или иному мужчине и что их родители уже получили выкуп.

Из прохода между двумя хижинами спокойно выезжает на своем новом велосипеде Коли и садится рядом с нами. Он сегодня совсем не показывался. В честь его прибытия танцы возобновляются, девушки надают ниц перед ним.

— Среди них шесть для меня, — доверительно сообщает он мне.

— Шесть из двадцати трех, а у тебя и так больше двухсот жен.

— А их никогда не бывает слишком много. Чем больше у тебя жен, тем ты могущественней, тем меньше заговоров против тебя.

II он указывает нам на бородатого человека в шортах, тропическом шлеме и ботинках на гвоздях. Мы уже приметили его как неутомимого танцора, раздарившего целое состояние.

— Видишь? Это мой брат. Ему хотелось бы запять мое место. Уже шесть лет он устраивает заговоры против меня, но теперь все в порядке… У тома всегда происходят какие-нибудь истории, но когда ты хитер, это неважно… Йес, сэр!

— Ты говоришь по-английски?

— Я шесть лет прожил в Либерии.

Вуане был прав: мы, вероятно, найдем в Коли ценного союзника.

В кажущемся беспорядке празднества постепенно вырисовывается тема танца. Девушки, в одиночку или группами, изображают мимикой главные занятия племени. Одна, вооружившись деревянными саблями, красной и зеленой, быстрыми ударами рассекает воздух, подражая жестам воинов. Вторая, с пальмовой метлой, убирает хижину. Другие, согнувшись, поднимают целину или с тазами в руках занимаются стряпней. В следующих танцевальных номерах я узнаю пародийное изображение примечательных событий, например визита кантонального вождя. Девушка в большом вышитом бубу и в красной феске поверх колпака обходит хижины, а за ней следуют все остальные, изображая жен. Все они по очереди выступают в роли фаворитки, держащей руку на плече мужа.

Две девушки, лица которых по-прежнему скрыты черной бахромой, появляются на площади ряжеными: одна — в безупречно белом костюме, другая — в платьице европейского покроя. Вуане подходит и толкает меня локтем.

— Смотри, — говорит он, — это виги.

Я вопросительно гляжу на него.

— Виги — это белые. Это слово означает «тяжелые, как камни»… Такие, которые не сдвинешь.

По походке и позам танцующих я без труда узнаю в этой пародии коменданта округа и его жену. Та, что изображает мужчину, даже держит карандаш и записную книжку, в которой она без устали царапает — письмо в глазах тома самое удивительное из занятий белых. Им подают стол и стулья; мужчина продолжает писать и собирать налоги, их приносят остальные танцовщицы, которых сопровождают две девушки, вооруженные подобием бичей, — они изображают окружных стражников.

— Они хорошо подражают белым, — говорю я Вуане.

— Да, это настоящие виги. А знаешь, как они зовут вас?

— Ну?

— Виги-виги.

— А почему?

— Вы делаете все, что хотите. Вас никак нельзя сдвинуть. Вы видели все тайны.

Во время относительного затишья мы усаживаемся в тени. Вуане выглядит очень возбужденным от этого дня танцев.

— Я не понимаю… — начинает он.

Мы смотрим на него.

— Как вы можете так долго оставаться без женщины. Тома не мог бы…

— Что ты нам предлагаешь? — говорит Тонн.

— Нужно крутануть очаровательную.

Смысл этого неологизма ясен, но мы не считаем нужным объяснять Вуане, что помимо всяких личных соображений нами руководит нежелание задеть обостренную чувствительность тома.

— Мы даже не сможем с пей поговорить…

— Я не могу сделать это за вас, — отвечает Вуане. — У тома нет посредников. Если ты хочешь женщину, ты должен выпутываться сам. Это нетрудно: ты говоришь: «нба га во» — «ты красива», и женщина сразу все понимает.

Вуане продолжает вдалбливать нам галантный лексикон тома.

— По надо записать все это, — говорит он вдруг строгим тоном, — ты забудешь.

II на нолях этнографических заметок мы записываем под его диктовку целую серию наивных и откровенных вопросов и ответов.

Я немного отупел от ритмичного шума оркестра калебас и ухожу ненадолго за хижину Коли, в маленький двор, огороженный каменной стеной, чтобы подумать о смысле этого празднества.

То, что у женщин есть тайные церемонии, которые можно сравнить с обрядами, посвященными Афви, явилось для меня открытием. Значит, женщины тоже организованы в тайный союз с такой же иерархией, как в мужском. Но если в Афви, видимо, воплощены все живые силы тома и всего леса, женщины взывают к смерти. В их магии нет никаких устрашающих масок; ни ограда, ни символические врата не отделяют их священный лес от окружающей бруссы. Даже во время публичных церемоний талисманы женщин скрыты под накидками, в то время как, например, Воллолибеи может видеть любой, когда процессия идет по деревне. Для девушек обряд посвящения состоит в эксцизии, татуировка же отвечает только их эстетическим запросам. Напротив, обрезание у мужчин мотивируется лишь гигиенической необходимостью, и только татуировка превращает подростка в совершеннолетнего. Магия мужчин непрестанно проявляется внешне, магия женщин совершается скрытно, в тени. Все, что на виду, не имеет для них почти никакой ценности.

Таким образом, у тома существуют два мира, дополняющих друг друга. Этот дуализм обнаруживается в большинстве обрядов тома. Талисман начала земли — «громовой камень» — называется Зази или Белимасаи, в зависимости от того, кто — женщина или мужчина — прибегает к нему. Хранителю леса Бакорозине (буквально: тело-мужчина) соответствует Бакорозаи (тело-женщина). Во время празднеств инициации Воллоли-беи-женщина из Тувелеу соединяется с мужским партнером из соседней деревни.

Еще у пиаров на Ориноко я наблюдал, что среди инструментов, на которых исполняют священную музыку, имеются два вида флейт и больших барабанов, слегка различных между собой; индейцы называли их мужскими или женскими.

Эта первоначальная дифференциация полов, по-видимому присущая всем примитивным обществам, естественно служит отправной точкой для их систем классификации и смыкается, не будучи сформулированной, с китайской космогонией, даосизмом, основанным на признании двух начал, мужского и женского, без соединения которых не могла бы существовать всеобщая гармония.

Исходя из этой структуры общества тома можно уточнить роль, которую играет в нем женщина. На первый взгляд кажется, что полигамия и патриархальный строй обеспечивают верховенство мужчины. Это он передает имя своего клана, ниен, детям. Ревнивый к своим прерогативам, он стремится всемерно утверждать свою власть, но я смог констатировать, что по сути дела она весьма ограниченна. Положение женщины отнюдь но столь плачевно, как может показаться при беглом наблюдении. Уже простой анализ разделения груда свидетельствует об этом. Тома-мужчина должен расчищать участок в лесу, обрабатывать землю, строить хижину, ткать хлопок, заготовлять дрова, женщина же — сеять, ухаживать за посевами, готовить пищу, прясть, доставлять воду. Если вспомнить, что у каждого мужчины но меньше четырех жен, следует признать, что некоторое равновесие сил здесь соблюдается.

Женщины тома не сидят взаперти, как у мусульман. Они свободно ходят из одной деревни в другую, принимают участие в праздниках. Чтобы развестись с мужем, женщине достаточно убедить родителей или нового избранника возместить отвергнутому супругу выкуп.

И если мужчины запугивают женщин своей чертовщиной, то защищаются при помощи более тонкой магии и противопоставляют этой чертовщине тоже весьма грозные талисманы. По словам Вуане, у тома в Либерии распоряжаются женщины, по крайней мере в области религии. В этом нет ничего исключительного или удивительного. Почти повсюду женщины долгое время слыли обладательницами самых великих магических сил. В народных преданиях Европы феи и колдуньи встречаются гораздо чаще колдунов и чародеев. И во всех деревнях страны тома мы наблюдали непререкаемый авторитет старых женщин. Во время праздника, разворачивающегося сейчас перед нами, авторитет необъятной ведуньи мог бы. пожалуй, поспорить с авторитетом самого кантонального вождя [40].

Какое-то движение в тонн выводит меня из размышлений. Рядом присел Вуане. Мне не терпится задать одни вопрос, но я немного колеблюсь, опасаясь оскорбить его убеждения.

— Ты не думаешь, что старухи знают секреты муж-чип, что они знают, как вы заставляете говорить Афви?

В полутьме я различаю улыбку на его лицо.

— Ну, конечно, все, кто посвящен, знают… Только они никогда не видели.

Я не ожидал такого открытого признания, но тут же вспоминаю другое замечание Вуане:

«Если бы у тома был самолет, такая сильная тайна, они скрыли бы его в глубине бруссы, чтобы никто его не видел, и приносили бы на нем в жертву быка и орехи кола».

В который раз я снова наталкиваюсь на эту склонность к мистификации ради мистификации, к культу тайны ради тайны.

Я встаю разбитый, в голове тяжесть. Рядом со мной лениво потягивается Жан. Мы почти не сомкнули глаз. Беспрестанное погромыхивание погремушек не прекращалось всю ночь.

Дверь открывается. В комнату, согнувшись, с распухшим лицом и безжизненным взглядом входит Зэзэ. Он дрожит от холода или от озноба. За ним с сокрушенным видом следует Вуане.

— Они ему подсунули гри-гри, — говорит он, указывая на старика.

Зэзэ осторожпо приподымает свое старое залатанное бубу и показывает огромный нарыв в паху. Он думает, что враги его отравили.

— Это пустяки, — говорю я, немного волнуясь. — Его можно вылечить.

— Нет, — упорствует Вуане. — Это плохой гри-гри, с ним ничего не поделаешь.

Не обращая внимания на это заявление, Жан дает Зэзэ две таблетки ауреомицина и советует ему лечь поспать. Он его разбудит, когда надо будет принять следующую дозу.

На площади с первыми лучами солнца установилась тишина. Только три-четыре старухи, сидя на корточках перед хижиной, продолжают трясти своими калебасами. Уставшие танцовщицы спят.

Между хижинами прогуливаются мужчины, закутанные, как в тоги, в одеяла прямо на голое тело. Болтая, они ковыряют в зубах палочками из белой волокнистой древесины.

Синеватый дым медленно поднимается в сыром воздухе над пропитанными дождем соломенными крышами.

Несколько женщин раскладывают костры для варки пищи.

Вернувшись в комнату, мы собираемся выпить по стакану красного вина. Бесшумно открывается дверь. Жертвенная жена проскальзывает в комнату. С застывшим лицом она подходит к столу, протягивает руку, берет стакан. Я наливаю. Она пьет, бормочет бесцветным голосом «мамайо…» и выходит.

Это был первый и последний раз за время нашего пребывания у Коли, когда мы слышали ее голос.

После полудня в деревне появляется тамтам Орапосу. Толпа спешит навстречу пяти мужчинам, которые под ритмичные звуки висящих под мышками барабанов движутся к хижине Коли. Их окружают женщины, энергичными жестами выражающие свой протест. Оркестр калебас смолкает, и старухи начинают ожесточенно препираться. Все эти дни отведены под женский праздник. Что нужно здесь непрошеным гостям?

Мы стоим на пороге хижины рядом с Коли, кивающим головой в знак удовольствия, и слушаем тамтам. Его ритм напоминает нам лучших ударников джаза.

Вуане сияет. Нигде тамтамы не говорят лучше, чем у тома.

Но ярость женщин не утихает.

Великодушный Коли делает музыкантам знак остановиться и объявляет, что они будут играть вечером; пока же они могут устраиваться в одной из хижин, отведенных для гостей.

На верхушке длинного шеста, установленного перед хижиной, мы примостили лампу. Вокруг нее вьется рой ночных насекомых. Коли сидит в своем складном кресле впереди теснящейся большим полукругом толпы зрителей.

Жан в хижине включает магнитофон.

Пять музыкантов танцуют на месте или кружатся в хороводе на площади под ритм своих барабанов. Мужчины одни за другим отделяются от толпы, исполняют свой танец и тут же вручают музыкантам бумажные деньги, связки гинзэ или бутылки вина.

Вуане, который с важным видом держит микрофон, дает оркестру указания и советы. Но и он но может удержаться от желания танцевать и, передав микрофон Тони, важным, чопорным шагом делает несколько кругов. Под резким светом лампы в шумной толпе ярко блестят белые зубы.

В убежище, устроенном под навесом хижины, Зэзэ вынужден страдать в своем гамаке.

— Нужно танцевать, — говорит Вуане, вновь занимая свой пост. — Люди хотят видеть, как вы пляшете.

Каждый из нас исполняет коротенький номер и делает подарок музыкантам.

Вблизи, за стопой, снова раздаются звуки калебас. Женщинам надоело это соперничество. Через минуту разгорается борьба между неистовым бряцанием погремушек и стуком барабанов. Но все-таки это женский праздник. Тамтамы сдаются: кружок зрителей рассасывается, в ночи снова звучит только хор старух.

Праздник длится уже четверо суток. Мы знаем наизусть жесты охоты, корчевки кустов, приготовления пищи, войны… По деревне невозможно пройти без риска попасть в засаду к девушкам, охотящимся за подарками.

Нас беспокоит состояние Зэзэ — он по-прежнему горит в лихорадке. Танцы не доставляют нам никакого удовольствия. Мы бесцельно слоняемся но деревне. Коли, сидя на могиле предков, курит сигарету и болтает с одним из своих бесчисленных детей.

— Вы умеете чинить моторы, — говорит он. — Может быть, сможете привести в порядок и мой?

Жану и Тонн не надо говорить дважды — они оба залезают под капот автомобиля.

— Если мы тебе понадобимся, мы будем готовы в две минуты, — заявляет Жан. — После трех месяцев ожидания с камерой наготове можно, конечно, немного развлечься.

За ужином появляется Зэзэ. Он показывает, что нарыв вскрылся — добрый знак выздоровления.

— Мерси, — впервые говорит он по-французски.

Вечером мы снова записываем прибывший накануне тамтам, но в разгар работы движок останавливается. На этот раз ничего сделать нельзя: свеча окончательно вышла из строя. Нужно поискать другую в Масента. Тони, неутомимый ходок, тут же предлагает свои услуга.

Толпа старейший, женщин и детей сгрудилась в хижине вокруг нашей аппаратуры.

Коли приказывает принести на большой стол патефон и пластинки и усаживается в кресле.

Один из его боев крутит ручку. В благоговейной тишине раздается поскрипывание иголки. Патефон очаровывает гостей не меньше нашего магнитофона. Мы прослушиваем один за другим старинные вальсы, Люсьену Буайе, южноамериканские песни, Баха, Лаверна и очень старые записи Иветты Гильбер.

Мы только что легли, когда в комнату с сияющей улыбкой вошел Вуане.

— В Ковобакоро, совсем близко отсюда, только что умер знахарь. Надо сходить туда. В деревне уже нет ни одной женщины. Будут извлечены все мужские тайны, чтобы почтить память покойника, и вы сможете снимать.

Неожиданный случай. Наутро мы спрашиваем разрешения у Коли, так как эта церемония будет происходить в его кантоне. Он не только не возражает, но даже предоставляет в наше распоряжение двадцать носильщиков и обещает присоединиться к нам в Ковобакоро, чтобы все устроить.

После ужина мы возвращаемся в свою комнату. Оркестр калебас расположился прямо за стеной хижины, и мы вынуждены орать во все горло.

— Это становится ужасным! — заявляет Жан, растягиваясь на большой кровати.

Мы коротко обсуждаем завтрашнюю церемонию.

— Ты можешь быть уверен, что не все пойдет как по маслу! — кричит Тони из другого угла комнаты.

В этом мы не сомневаемся. Трудности еще не кончились. Это было бы слишком хорошо.

В небольшой комнатушке под навесом, которая отделена от нас тонкой перегородкой с небольшим окошком, Зэзэ и Вэго лежат в наших гамаках; как всегда, горит их лампа-молния.

Дверь из большой комнаты открывается.

Мы слышим, что в хижину вошел Вуане. Он не один. Мы различаем в тени крупный силуэт. Пользуясь общим праздничным настроением, Вуане выбрал себе среди двухсот жен кантонального вождя подругу на ночь.

Он подходит к двери и, сделав нам приветственный знак рукой, скромно закрывает ее.

Жан, уставший за последние дни, быстро засыпает.

Звуки погремушек постепенно стихают, старухи одна за другой расходятся по домам.

— Невероятно, — говорит Тонн, — уже почти можно разговаривать.

Я прикручиваю лампу-молнию, ставлю ее к степе у ножки кровати и ложусь рядом с Жаном.

Дребезжание калебас смолкло. Над деревней простирается осязаемая, полная шорохов тишина.

Я закрываю глаза.

Вдруг за самой стеной хижины раздаются звуки флейты. Мелодия трех нот. Ночная флейта Масента! Через минуту она уже в большой комнате, где спит Вуане. Затем ее переливы слышатся на крыше, прямо над нашей головой… Я сажусь на кровати. Жан продолжает спать.

При первых звуках Зэзэ и Вэго тушат лампу. Я слышу, как они шепчутся.

— На этот раз они взялись как следует, — говорит Тони, усаживаясь рядом со мной.

К мелодии флейты присоединяется легкое позванивание колокольчика, и музыка начинает кружить вокруг хижины, проникая сквозь степы. Я тушу лампу.

— Что будем делать? — спрашивает Тони.

— Немного подождем.

— Неплохо бы накрыть хоть одного.

Дверь, выходящая на площадь, открыта. Мы на цыпочках подходим к ней.

Полная луна заливает деревню бледным светом. Ясно вырисовываются круглые хижины. Ничто не шевелится.

Музыка продолжает звучать. Она идет отовсюду и ниоткуда.

— Чудовищно, — шепчет Тонн.

Вдруг на железную крышу обрушивается град камешков. Затем второй, гремящий, как барабанная дробь. Камешки шуршат но выемкам крыши и скатываются на гравий перед нами.

Пораженные, мы возвращаемся и снова садимся на кровати.

Два или три новых залпа камней тарахтят по крыше. Зэзэ и Вэго продолжают тихо шептаться. Флейта слышна сразу со всех сторон. За стеной раздается бешеный топот. Мы прыжком бросаемся к двери. Деревня неподвижна. Сияет луна.

— Это уж слишком, — говорит Топи.

Перед нами еще раз звенит земля. Я таращу глаза. Стадо перепуганных коз проносится вплотную к хижине, и, однако, я ничего не вижу. Все неподвижно. Вдали раздается голос Афви.

Мы стоим остолбенев.

— Они сильны, а!

Жан по-прежнему спит.

Около трех часов утра полная лупа заходит за деревья. Звуки флейты становятся реже, голос Афви стихает.

Деревню снова окутывает тяжелая тишина. В соседней комнате протяжно вздыхает Вуане.

Зэзэ и Вэго зажигают лампу, громко обмениваются несколькими словами.

Утром мы расспрашиваем всех троих. Они ничего не видели и не слышали.

Теперь мы знаем, что наше посвящение ничего но изменило.