Священный лес

11

О носильщиках нечего заботиться — жители Ковобакоро так торопятся увидеть наш отъезд, что все здоровые мужчины предлагают нам свои услуги. Аппаратуру отправляют раньше нас. Впервые переход совершается в таком порядке. Чтобы избежать любой оплошности, невольной или умышленной, Жан, Вуане и я беспрестанно перемещаемся от головы к хвосту колонны.

Налетающие один за другим торнадо превратили сухие тропы в лоснящееся жирное месиво из глины. Крутые подъемы и спуски еще больше затрудняют переход.

Вместе с дождями появились красные муравьи, редко встречающиеся во время сухого сезона. Они пересекают тропы, словно потоки шириной до трех-четырех метров, и носильщики вынуждены быстро перепрыгивать через эти копошащиеся ручейки толщиной в четыре-пять сантиметров, чтобы избежать укусов «солдат».

Просто удивительно, с какой ловкостью проделывают тома эти трудные переходы с двухпудовыми ящиками на голове. Четыре человека, несущие особенно неудобный генератор, проявляют не меньшую сноровку, чем остальные.

Наш путь преграждает река шириной около десяти метров; через нее перекинуты связанные между собой ветви на шатких вилообразных подпорах, воткнутых в ил. Носильщики, держась очень прямо, без колебаний проходят со своим грузом; даже генератор без всяких осложнений переправляют на головах двух самых сильных мужчин. На том берегу тома останавливаются и наблюдают за нами. Раскинув руки, словно канатные плясуны, шатаясь и скользя сведенными судорогой пальцами по мокрой древесине, мы, видимо, выглядим очень смешно.

Два коротких, но сильных ливня захватили нас в самой чаще, между деревнями, которые, впрочем, часто попадаются по пути. Всюду горячий прием — не то что в Ковобакоро. Приходится останавливаться, чтобы поздороваться со старейшинами.

До Тувелеу один переход. Мы спешим, чтобы попасть туда до того, как разразится следующий ливень. Вдруг позади раздается крик. Останавливаемся. Подросток приносит нам цыпленка — подарок какого-то старика.

— Это дядя того, которого ты вылечил, — говорит Вуане. — Того, который всегда падает с пальмы. Старик очень огорчен, что ты его не дождался. Он вернулся со своего участка, чтобы увидеть тебя. Он посылает тебе цыпленка и хочет, чтобы ты пришел еще раз.

В Тувелеу мы чувствуем себя дома. Жители встречают нас проявлениями дружбы, которые особенно трогательны после вчерашних впечатлений. Мы водворяемся в нашей хижине. День проходит в хлопотах, в приведении аппаратуры в порядок. Мы с нетерпением ждем Тонн: уже темно, а его все нет.

К нашему удивлению, Тонн приходит пешком в одиннадцать часов вечера, весь в грязи и царапинах. Он оставил велосипед в Бофосу. Йуане и Зэзэ не верят своим глазам: они никогда но думали, чтобы белый мог передвигаться ночью, без лампы, одни в бруссе. Они встают, завернутые по обычаю тома в одеяла, приносят Топи в знак восхищения орехи кола и пальмовое вино и приказывают нагреть воды, чтобы он мог умыться.

Новость быстро распространяется по деревне. Старейшины, старухи, дети приходят к нам, чтобы узреть это чудо — белого, который ходит ночью, словно знахарь. Еще не успев прийти в себя, Топи шепчет:

— Дело плохо. Но об этом потолкуем потом.

Затем, уже громко, он рассказывает о своем путешествии:

— Я стремился во что бы то ни стало вернуться сегодня вечером. Кажется, праздник в Согуру состоится на этих днях. Я хотел вас предупредить. Я рассчитывал вернуться засветло, но из-за заболоченных речек, грязи, дождя запоздал. В небольшой саванне между Серису и Тувелеу мне стало не по себе: все казалось, что за мной следует какой-то зверь. Я чпркал спички и беспрерывно курил, потому что, кажется, хищники боятся огня.

— В этой саванне много пантер, — замечает Вуане.

— Да, и к тому же я то и дело терял тропу. В лесу, в темноте, это еще ничего, но в саванне… Наконец я разулся и стал лучше чувствовать дорогу. Войдя снова в чащу, в пятнадцати минутах ходьбы отсюда, я услышал совсем рядом громкий вздох. Я отпрянул… Чиркнул спичкой. Это был бык. Я понял, что я пришел.

— Но, — сказал Вуане, — это же бешеный бык из Ковобакоро.

Тони, взволнованный задним числом, энергично ругается.

— Сейчас, — говорит Вуане, — все животные заперты из-за риса.

Молодые ростки должны скоро появиться из-под земли, и уже несколько дней вокруг деревин в чаще сооружена солидная ограда, привязанная от дерева к дереву лианами.

Как только мы остались одни в хижине, Тони поделился дурными вестями.

Всем уже известно, что мы татуированы и видели тайны тома. Начальник округа очень обеспокоен. Он говорит, что знахари готовы на все, чтобы наказать нас: отравить или даже поднять против нас население. Во избежание неприятностей он намерен отменить разрешение на съемки и отобрать уже снятые кадры. Нам нельзя больше терять ни минуты.

После короткой дискуссии мы решаем как можно скорее отправиться в Согуру, чтобы на месте подготовить почву и выяснить точную дату празднества.

Без всякой паузы Вуане продолжает тем же безразличным топом:

— Вы можете приготовить машины, сегодня придут гелемлаи.

Это первое предзнаменование большой татуировки. Через несколько дней мы будем наконец знать, как нам поступать.

— Дождались, — мрачно констатирует Жан.

Тони и я воздерживаемся от комментариев. Между нами заключено молчаливое соглашение: к чему спорить о том, как мало у нас шансов заснять эту церемонию!

Мы сидим, задумавшись, в гамаках. Вуане выходит из хижины, но вскоре возвращается возбужденный.

— Гелемлаи! — кричит он. — Гелемлаи здесь!

Билакоро, собранные в углу площади, сгрудились у одной из хижин позади могилы предка, словно небольшое испуганное стадо. Как требует обычай, на них нечто вроде фригийских колпаков из шкуры пантеры, отороченных козьим мехом и украшенных раковинами, и подобие мантий из ромбовидных кусков шкур разного цвета — одеяние древней касты воинов.

Мальчики, уже прошедшие татуировку, в браслетах, с вымазанными каолином губами, разместились между хижинами и длинными ветками преграждают дорогу белым вестникам священного леса. Гелемлаи, с неподвижными под белесым пластырем лицами, не спеша, словно в балете, делают символические жесты, будто пытаются пробить себе путь своими белыми шестами. Ни песен, ни музыки… Тишину нарушают лишь крики детей да царапанье шестов по гравию.

Когда главный гелемлаи, в ковбойской шляпе и длинных штанах под бубу, появляется на площади, все жители уже в сборе. Он торжественно расхаживает перед ними взад и вперед, размахивая жезлом из сухих трав и требуя приношений. Каждый из мужчин Тувелеу, произнеся требуемую обычаем речь, передает свой взнос на торжество.

Гелемлаи тем временем продолжают кружить по деревне в своих увесистых ошейниках. Они одновременно стараются добраться до билакоро и ускользнуть от наших камер. Они явно не хотят быть заснятыми и убегают, едва завидев нас. Мальчики шести-семи лет, еще не достигшие возраста инициации, визжат от радости и смотрят на нас с восхищенными улыбками: мы приводим в трепет гелемлаи, которых они так боятся.

Церемония продолжается добрую часть второй половины дня. Затем защитительный барьер внезапно расступается, все билакоро в едином порыве бегут к лесу, их преследуют гелемлаи, которых Жану на этот раз удается заснять.

Вернувшись в деревню, дети толпятся в нашей хижине. Звонкими голосами они повторяют хором одно и то же непонятное нам слово.

— Что они говорят? — спрашиваю я Вуане.

— Охотники на гелемлаи. Они прозвали вас так, потому что вы наводите страх на гелемлаи.

Дети устраиваются вокруг нас, но входит Зэзэ и знаком приказывает им уйти. Он хочет поговорить с нами наедине. Он дает нам совет, который только подтверждает принятое нами накануне решение. Мы должны пойти к вождю кантона Уламаи, ответственному за большую татуировку этого года, и добиться его поддержки. Это совсем еще молодой человек, своим назначением обязанный белым; по мнению Зэзэ, он ни в чем не сможет нам отказать. Вуане проводит нас к нему, а слишком скомпрометированный теперь Зэзэ останется в Тувелеу и будет «греться» с помощью Вэго. Мы выйдем завтра.

После очень утомительного перехода мы прибываем к месту назначения. Кантональный вождь, ужо извещенный о нашем прибытии, выходит навстречу. Он выглядит нервным и болезненным. Его приветствие кажется неискренним, как и он сам. Вождь вооружен огромной тростью, на его черепе, словно тюбетейка, водружен баскский берет. Он принимает нас в хижине, убранство которой представляет собой любопытный компромисс между классическим стилем тома и столовой в стиле Генриха Второго. Красные оборочки украшают тяжелую мебель работы местных мастеров. Фотографии забытых кинозвезд соседствуют на стене с портретами сошедших со сцепы политических деятелей. Вождь усаживается за широкий письменный стол, покрытый расшитой цветами скатертью, мы садимся на стулья ^напротив. Как все кантональные вожди, он довольно бегло говорит по-французски, но попреки ожиданию не осведомляется о цели нашего визита и без конца рассыпается в любезностях. Мы вынимаем классический подарок — бутылку рома. С хмурым и раздраженным видом он бормочет какую-то благодарность и прячет бутылку в выдвижной ящик стола. Я никогда не видел, чтобы тома поступал таким образом. Спиртное пьют, а не прячут в запас, это не в характере людей этого народа. Как только мы заводим речь о татуировке, вождь под предлогом необходимости заняться нашим обедом и жильем прерывает беседу.

— Здесь живет великий шарлатан, — заявляет Вуане, когда мы выходим на площадь. — Я должен с ним увидеться.

В темной хижине уже собралось несколько стариков. Они дружески здороваются и подвигаются, чтобы дать нам место. Тут я уясняю себе, как относятся к нам тома. Они безоговорочно принимают нас в своей среде, по — странное противоречие — отказываются допустить к своим тайным обрядам.

Колдун в засаленном бубу расстилает перед нами циновку и рассыпает на ней песок. Прикрыв глаза, молча, он добрых полчаса водит пальцами по песку, чертя кабалистические знаки, очень похожие на знаки геомантов [41] Северной Африки. Когда не остается свободного места, он широким жестом стирает все и начинает сызнова.

Наконец он начинает медленно говорить. Вуане, широко раскрыв глаза, внимательно слушает. Он зачарован так же, как в тот вечер, когда Вирэль гадал ему на картах. Затем он поворачивается к нам.

— Я должен сделать подарок женщинам моей семьи и убить белого петуха на могиле отца. Потом все пойдет хорошо и я, быть может, стану кантональным вождем.

Я уже собирался спросить о нашей судьбе, но ответ оракула разочаровал меня. Я ждал гораздо более интересных откровений.

В проеме двери возник тощий силуэт кантонального вождя.

— Обед готов, — просто сказал он.

Мы пошли за ним в маленькую хижину, безупречно убранную и подметенную. На полу посреди хижины нас ожидали миска риса и традиционный цыпленок в пальмовом масле. Мы не захватили с собой никаких приборов и уселись на корточки, чтобы есть, как тома, руками.

Через несколько минут наш хозяин все с тем яге отсутствующим видом приходит проститься: срочное дело призывает его в другую деревню.

Мы вышли из деревни вместе с ним. Как мы ни старались добиться ясного ответа, маленький вождь все-таки сумел выкрутиться.

— Хижина для вас у меня всегда готова, — сказал он. — Я не знаю, когда состоится татуировка, и не могу разрешить киносъемку. Нужно сначала поговорить со стариками. Потом я вам скажу.

Мы не успели и рта раскрыть, как он свернул в сторону и углубился в чащу.

Вуане задыхается от возмущения:

— Маленький вождь врет. Через неделю все знахари и колдуны будут в его деревне но случаю праздника, он это знает, п, если он хочет, он может приказать старикам.

Над Тувелеу тяжелое однообразно серое небо. Мы принимаем последнего утреннего больного. Подходит какой-то человек и протягивает адресованный лично мне пакет со штампом округа Масента. Я нервно вскрываю конверт. Тони и Жан читают через мое плечо. Начальник округа срочно требует моей явки. Подробностей никаких. Вуане внимательно смотрит на наши озабоченные лица.

— Плохо? — спрашивает он.

— Нет, ничего, нас хочет видеть начальник округа.

Оп сразу же успокаивается. По его мнению, белые всегда договорятся между собой.

Мы возвращаемся в хижину, чтобы посовещаться. Начальник округа несомненно хочет вручить мне свое решение прервать наши съемки. Я должен сейчас же уехать и попытаться добиться отсрочки. Тони и Жан в мое отсутствие снимут переходные планы, необходимые для монтажа фильма, и запишут на магнитофон все, что им удастся, в самом Тувелеу.

Я так встревожен, что тут же отправляюсь в путь, забыв о начинающемся приступе малярии и о том, как далеко идти. Жарко. Я быстро шагаю босиком, неся в руках ботинки из «кожи грузовика», по-спартански выкроенные из старых шип, которые диула продают на рынке.

Я едва смотрю на то, что окружает меня. Как я выпутаюсь в Масента? Вдруг правая нога погружается в шевелящуюся магму. Прыжок. Слишком поздно…. Я наступил прямо на колонну муравьев. Нога уже покрыта ими выше щиколотки. Давлю их, ожесточенно стряхиваю, но челюсти «солдат» остаются в коже. Жгучая боль поднимается к бедру. Ни в коем случае нельзя останавливаться. Прихожу в Бофосу хромая. Нога от лодыжки до бедра наполовину парализована.

На счастье, сегодня четверг, базарный день, и я быстро нахожу грузовик, который довезет меня до Масента. Путешествие тяжкое: дергающая боль от укусов охватывает бок.

Городок как будто заснул под свинцовым небом. Я иду на почту, чтобы, пользуясь случаем, забрать последние поступления. Служащие, сидя у двери, играют в белот, дымя сигаретами. Я удивлен.

— Ведь в Вознесение не работают, — говорит мне один из них.

Мы давно живем вне календаря. Я уже как-то потерял представление о праздниках и торжественных днях.

Можно ли явиться к начальнику округа в праздничный день в моем лесном наряде: ботинки из «кожи грузовика», старые шорты и порванная рубашка, всклокоченные шевелюра и борода? Но мне хочется сегодня же узнать решение, и я направляюсь к резиденции начальника. В конце концов костюм — дело второстепенное. Это заблуждение длится недолго. Я прохожу через цветущий сад, поднимаюсь по лестнице и врываюсь в элегантное общество. Коктейль…

Начальник округа любезно отводит меня в уголок. Он еще не принял окончательного решения, но опасается, как бы хранители культа не применили к нам насилия, и заявляет, что устал получать каждый день жалобы на нас. Я, как могу, защищаю наше дело, заверяя его, что весь риск предприятия мы берем на себя.

— Я направил ваше дело губернатору, — говорит он. — Я не могу вам ничего запретить, пока нет ответа, но советую быстрее кончать работу.

Мне удается добиться пятнадцати дней отсрочки, и я ухожу вне себя от радости. У нас достаточно времени, чтобы заснять большую татуировку — ведь она состоится через неделю.

Жан и Топи ждали меня с нетерпением.

— После твоего отъезда, — говорит Жан, — нам удалось снять все переходные планы, которые ты просил, но вот беда — заболел Вуане. Он думает, что его отравили.

Я нахожу Вуане в соседней хижине. Дрожа, с тоскующим взглядом, он лежит на кровати тома, укрывшись до подбородка пуховым одеялом Топи. Он с усилием приподымается на локте.

— Люди из Согуру отравили меня, — говорит он мне. — К счастью, натроиы лечат меня.

Я пытаюсь убедить его, что жар, рвота и боль в кишечнике вызвапы простым приступом дизентерии, а не местью врагов, но он мне не верит.

— Против нас заговор, более сильный, чем раньше, — говорит он.

Потом добавляет презрительно:

— Маленький вождь не прислал даже записки.

Мы совещаемся в своей хижине. Ни Жан, ни Тони не верят в отравление. Они уже два дня наблюдают болезнь Вуане и думают, что он делает драму из кратковременного недомогания. Завтра он выздоровеет.

Мы вынуждены действовать быстро. Поскольку кантональный вождь забыл о нас, мы отправим к нему завтра гонца, который заодно поставит нас в известность о настроении других колдунов. Нужен ловкий и сообразительный человек, чтобы выполнить это поручение. Старшина носильщиков Тувелеу уже оказал нам серьезные услуги. Мы идем к нему. Он немного знает французский. Это молодой паренек с тонкими чертами лица и открытым взглядом, очень молчаливый. Вез колебаний он берется стать нашим представителем.

Приняв это решение, мы немного успокаиваемся.

Когда мы улеглись в своих гамаках, пришел старый Вуане Бэавоги. Он вернулся из очередного обхода земли тома и с горечью сообщил нам, что во многих деревнях он был удален с совета старейший и что он ожидает запрещения входа в священный лес. Все жители Тувелеу считаются теперь предателями.

Па следующий день, немного позже обычного, Вуане приходит нас будить. По его осунувшемуся лицу видно, что он, как и мы, провел ночь без сна, однако он проявляет неожиданный оптимизм. Мы сообщаем ему о нашем проекте. Он одобряет его и тут же вызывается сопровождать старшину носильщиков.

— Патроны меня вылечили, — говорит он. — Я больше ничего не боюсь. Я хочу пойти туда и объяснить все старикам. Они поймут.

Мы не пытаемся его разубедить. Через несколько часов они вдвоем пускаются в путь.

Со вчерашнего утра мы ждем возвращения нашего посольства. За это время мы успели обсудить все возможные решения, взвесить все наши шансы. Мы все больше и больше сомневаемся в успехе. Через неделю, быть может, экспедиция закончится. Эти последние дни ожидания и неуверенности становятся особенно сильным испытанием нервов.

Перед наступлением темноты мы увидели, что наши посланцы поднимаются но тропе. Как только Вуане заметил нас, он замахал шляпой в знак победы.

— Заговор разрушен, — сказал он. — Старики ничего не имеют против вас. Они только поклялись на гри-гри ничего вам больше не показывать. Если вы приедете в Согуру во время праздника, как бы случайно, они не будут виноваты, и вы сможете снимать.

— Да, — подтверждает старшина носильщиков. — Они не могут просить вас прийти. Они обещали. Но если вы уже будете там, они ничего не скажут.

Это неожиданное толкование законов предков все разрешает. Татуировка произойдет только в следующее воскресенье, то есть через неделю, но подготовка к празднеству начнется, кажется, в четверг. Мы не можем терять ни часа и решаем завтра же начать заранее переправлять аппаратуру. Передаваемая носильщиками от деревин к деревне, она к четвергу уже будет ждать нас в Согуру.

К сожалению, подавляющая часть церемоний будет происходить до рассвета, а у нас уже месяц нет магниевых ламп. Тонн вызывается еще раз пойти в Масента — может быть, в среду вечером они прибудут на почту.

Следующий день проходит в полной энтузиазма подготовке: мы проверяем ящики и наблюдаем, как их один за другим уносят в направлении к Согуру.

В среду утром Вуане входит в нашу хижину и, удрученный, буквально падает на скамейку из утрамбованной земли.

— Маленький вождь приказал вынести ваш багаж за границу кантона; он запрещает вам входить в его пределы.

На этот раз мы уже ничего не понимаем. Никогда еще тома не обращались с нами так. Мы решаем выдерживать нашу программу, несмотря на это препятствие: Тони отправится в Масента, а мы будем ждать подтверждения этой, кажущейся нам невероятной, новости.

В середине дня перед нами предстает гонец в тропическом шлеме: он стоит навытяжку, его голые ноги торчат из хорошо начищенных краг. С растерянным видом он приветствует нас по-военному и дрожащими пальцами протягивает мне ноту кантонального вождя. Почерк так неразборчив, что я прошу у гонца разъяснений. Он слишком взволнован, чтобы говорить. Возможно, он устал… Мы усаживаем его и наливаем стакан вина. Он понемногу успокаивается и, наконец, ему удается произнести несколько слов: в Согуру ему сказали, что мы изобьем его, возможно, даже закуем в кандалы за то, что он принес нам такую плохую новость.

По приказу знахарей «маленький вождь» будет сопротивляться — он готов даже применить силу, если мы прибудем в его кантон.

Мы не представляли себе, что совершенное нашими союзниками-знахарями святотатство вызовет столь серьезные последствия. Мы слишком хорошо знаем законы гостеприимства тома, чтобы ошибиться: занятая вождем позиция равносильна объявлению войны.

Пока мы разговариваем, в хижину входят жители Тувелеу. Они горячо берут нашу сторону. Одна из старых женщин, лечившихся у нас, приносит в знак дружбы орехи кола, другие тома следуют ее примеру. Гонец покорён.

— Я расскажу все, что видел, — говорит он. — Они поймут, что вы — друзья тома.

Мы просим его передать кантональному вождю последнее компромиссное предложение: если он разрешит нам присутствовать на церемонии большой татуировки, мы будем снимать только то, что могут видеть женщины. Снова отдав честь, гонец уходит, заверив, что принесет ответ самое позднее завтра на утренней заре.

Напрасно мы ждем его на следующий день! Около десяти часов утра по настоянию Вуане мы сами отправляемся в Согуру. Небо синее-синее, тропа совсем сухая. Мы быстро проходим несколько деревень. За эти дни отношение людей изменилось. Они здороваются с нами, но очень сдержанно. Понемногу Вуане теряет свою уверенность и замедляет шаг; он пытается шутить, вызвать симпатию жителей, но его беспокойство постепенно переходит в тревогу. На берегу какой-то речонки он останавливает нас, срывает несколько стеблей тростника и даст каждому из нас по одному.

— Возьми это, — говорит он. — Если хочешь быть сильным в Согуру, — а это ведь страна, в которой много колдунов, — нужно, чтобы ты держал это в руке.

— Ты думаешь, что это очень полезно? — раздраженно говорит Жан.

— Да, да, это очень надежно.

Неподалеку от границы кантона, на перекрестке троп, он падает ниц на землю, скрестив руки, и остается в таком положении несколько минут.

Мы входим в Эйсеназу, первую деревню кантона Уламаи. Поговорив с жителями, Вуане подходит к нам, опустив голову.

— Лучше, если я не пойду дальше, — говорит он. — Тома, если их принуждают, становятся злыми. Надо быть осторожным.

Мы не настаиваем и просим другого проводника. Против всякого ожидания, жители указывают мужчину, который будет нас сопровождать. Вуане берет себя в руки и занимает место во главе колонны.

Путь, ведущий прямо в Согуру, проходит через лес, в котором совершается обряд инициации. Чтобы не сердить ведунов, мы выбираем кружную тропу, гораздо более длинную и утомительную.

В деревушке, названия которой я не знаю, нас поджидает человек в крагах. На другом конце деревни сидят на корточках старейшины. Ни один не встает, чтобы поздороваться с нами. По словам гонца, первоприсутствующий на татуировке и кантональный вождь идут нам навстречу.

Первоприсутствующий на татуировке? Разве это не Зэзэ?

— Уже нет, — с беспомощным жестом отвечает Вуане. — Его сменили.

Это внезапное смещение убедительно говорит о том, насколько ожесточены наши враги.

Вуане хочет покончить со всем как можно скорее и торопит нас идти прямо к вождю. Человек в крагах соглашается провести нас новой тропой, огибающей священный лес. Наскоро вырубленная, она щетинится острыми пеньками от срезанных куп-купом деревьев. Вуане шагает во всю мочь, Мы не хотим отставать от него.

Внезапно из чащи совсем рядом с нами раздается хриплый голос Афви. Я останавливаюсь; сквозь сетку лиан и ветвей видны силуэты мужчин и среди них большая черная маска.

— Живо, живо! — кричит наш проводник и бежит к деревне.

Не очень понимая, в чем дело, мы следуем за ним.

Мы уж знаем Афви, мы татуированы. Зачем же нам бежать от Великого Духа? Священная музыка позади смолкает, мы переходим на обычный шаг.

Тропа начинает спускаться. Между деревьями показались крыши хижин: Согуру. Это первая из виденных мной деревень тома, которая расположена во впадине, а не на вершине холма. В спокойном воздухе поднимается несколько синих дымков. Согуру — большая деревня. Я с удивлением вижу много прямоугольных хижин. Мы приближаемся. Ни одной женщины перед дверьми, ни одного старейшины.

Едва мы переступили границу из лиан, как со всех сторон внезапно появились мужчины. С непроницаемыми лицами они вмиг окружили нас. Я по обычаю попросил через Вуане хижину для отдыха и воду. Никто не ответил. Враждебный круг сжимается. Мы уселись на землю, пытаясь сохранить непринужденный вид.

Наконец появляется кантональный вождь. Он обращается к нам на языке тома, хотя говорит по-французски, и требует, чтобы Вуане переводил. Решение стариков бесповоротно: они окончательно отказываются разрешить нам снимать что бы то ни было. Тайны тома не для белых. Они готовы помочь нам в любом другом деле, но не хотят больше ничего нам открывать.

Я пытаюсь объяснить им наши намерения.

Мы никогда не применяли силу или хитрость, чтобы узнать тайны священного леса. Некоторые тома открыли их нам, своим друзьям, потому что доверяли нам. Мы обещали ничего не рассказывать женщинам и билакоро и никогда не покажем фильм в Африке. Мы готовы еще раз дать письменное обязательство. Если нам можно будет присутствовать на церемонии, мы не станем ничего снимать без их разрешения.

Тут к нам подходит незнакомый старик. «Руководитель татуировки», — шепчет Вуане. Старик приказывает мужчинам удалиться в лес, резким топом бросает Вуане несколько отрывистых фраз и уходит.

Мы остаемся одни. Вуане посерел от ужаса.

— Старик сказал, что это я привел вас сюда, что я должен умереть и вы тоже.

Мы с Жаном смотрим друг на друга.

Нас трое безоружных. Невозможно предвидеть, что нас ждет. Прежде всего не следует проявлять пн малейшей нервозности. У нас есть только одно средство произвести на них впечатление: оставаться спокойными.

Жан встает, точными движениями заряжает свою «лейку» и, приложив глаз к видоискателю, ждет.

Вокруг нас возникает шум, он усиливается, хотя площадь по-прежнему пуста. Я чувствую покалывание в сердце.

— Готово, — бормочет дрожа Вуане, — сейчас они нас убьют.

В одну минуту мы окружены тома. Их, должно быть, около трехсот. Они невозмутимы, и это пугает меня больше, чем ярость, которую мы только что видели на их лицах. Фиштэ флегматично делает снимок за снимком. После долгого молчания кантональный вождь переводит мне слова старика.

— Если вы останетесь здесь, — говорит он, — люди также останутся вокруг вас. Вы не сможете пошевелиться. Вы не получите ни хижины, ни огня, ни воды.

Вуане умоляет нас не настаивать:

Теперь нам нужно уйти, патрон, нужно уйти.

К сожалению, мы вынуждены отступить и уходим, окруженные дюжиной мужчин. Они провожают нас, не говоря ни слова, до первой деревни и, лишь расставаясь, коротко прощаются:

— Гериа… Гериао…

Время от времени нам встречаются группы тома; они, без сомнения, знают обо всем, что произошло. Некоторые посматривают на нас иронически, другие, напротив, с сочувственным видом протягивают руку для принятого у тома приветствия.

Смеркается. Вконец усталые, мы вынуждены остановиться в деревушке задолго до Тувелеу. Тони как раз готовился выйти оттуда. Он достал магниевые лампы и так убежден в нашей удаче, что, кроме ламп, набрал подарков для жителей Тувелеу и, чтобы отпраздновать завершение фильма, несколько литровых бутылок вина, камамбер и колбасу — яства, которых мы давненько не видели.

Глубокой ночью нас будят стопы Жана. Он дрожит от озноба и жестокой боли в животе. Он так корчится от боли, что мы вынуждены положить его на циновку — невозможно оставить его в гамаке. Затем у него начинаются приступы рвоты и страшный понос. Мы шарим в аптечке. На всякий случай даем ему болеутоляющее.

До утра он продолжает стонать, кататься по циновке, а мы ничем не можем ему помочь. Вуане в страхе твердит одно и то же:

— Это люди Согуру… Патроп, они его отравили!

Мы решаем нести Жана в гамаке, но в момент отправления он чувствует себя немного лучше и энергично отказывается. Мы ненадолго задерживаемся, чтобы понаблюдать за переноской. Жан идет впереди в сопровождении Вуане.

В пятистах метрах от деревин у него спова начинается приступ неукротимой рвоты. Мы с Тонн поддерживаем его за руки и медленно ведем вверх но длинному склону, оканчивающемуся у входа в Тувелеу. Вся деревня, молчаливая и встревоженная, собирается у нашей хижины.

Мы укладываем совершенно обессиленного Жана на циновке, завертываем его в пуховое одеяло. Мы понятия не имеем, чем он болен, и не в состоянии его лечить.

Из священного леса, задыхаясь, приходит старый Зэзэ. Он осматривает Жана, очень нежно ощупывает его и после короткого разговора с Вуане исчезает. Через несколько минут он возвращается, со строгим лицом закрывает дверь и вынимает из складок своего бубу продолговатый хлопчатобумажный мешочек. Не без труда он извлекает оттуда сосуд из обожженной глины, покрытый запекшейся кровью и мелкими ракушками, откупоривает его, погружает в него палочку и слизывает беловатую клейкую жидкость, распространяющую тошнотворный запах. Он хочет этим показать, что бояться нечего.

Мы трясем Жана.

— Старый Зэзэ даст тебе сейчас лекарство, — объявляет Вуане.

Жан еле слышно спрашивает мое мнение:

— Ты бы это выпил?

— Я думаю, что больше ничего не остается. Как знать…

Мы поддерживаем его, чтобы он мог принять питье. Он открывает рот, проглатывает и делает страшную гримасу.

— Мерзко, — шепчет он. — Если я не подохну от этого…

Болезненные схватки, утихнув на короткое время, возобновляются с новой силой, и Жан слабеет с каждой минутой. Топи и я решаем отнести его в гамаке к дороге, а там устроить на грузовик, идущий в ближайший поселок, где есть европейцы.

Но когда Жан видит, что за ним пришли восемь носильщиков, он отказывается двигаться и старается собрать всю свою волю, чтобы превозмочь боль. Ему удается лишь усилить ее. Я помогаю ему подняться.

— Может быть, это всего лишь амебная дизентерия, Жан, но тебе надо уехать. Ты вернешься, когда станет лучше.

За ночь Жан стал неузнаваем. Наконец он уступает.

Люди по четверо сменяют друг друга. В нескольких метрах от меня, между голыми, блестящими торсами носильщиков, покачивается гамак. На очень крутых спусках или подъемах люди скользят в липкой глине, и временами голова Жана оказывается ниже ног. Я вижу бледное лицо, заостренный нос, бескровные губы Жана. Для него этот переход должен быть пыткой.

Когда мы проходим через деревни, люди молча, сочувственно, как жители Тувелеу, глядят нам вслед.

Мне часто кажется, что Жан потерял сознание. Я подбегаю и трясу его, но каждый раз он слабым голосом успокаивает меня:

— Нет, пока ничего, я продержусь.

В Бофосу мы, как всегда, останавливаемся в маленькой хижине напротив «У Барэ». Мы с Жаном уже в третьей экспедиции и до сих пор ни разу не разлучались. Мы ждем два-три часа. Нам не о чем особо разговаривать. Я связываю в узелок его вещи.

Приходит грузовик с белым водителем. Я втаскиваю Жана в кабину. Бледный, с откинутой назад головой, он сползает с сиденья. Он шепчет, что еще вернется снова, но я приказываю ему ехать без задержек во Францию.

Я смотрю, как грузовик удаляется, и не знаю, что будет с Жаном.

…Но у меня нет времени задерживаться — у нас, возможно, еще есть шанс завершить работу, и в Тувелеу меня ждет Тони.