Святая Эвита

6. «ВРАГ НЕ ДРЕМЛЕТ»

(Из выступления 1 мая 1952 г.)

Вскоре после полуночи он приехал к себе домой. Жена расчесывала волосы щеткой. Всякий раз, когда она зачесывала их наверх, ему мерещилось некое сходство с Покойной: такие же круглые глаза кофейного цвета под наведенными карандашом бровями, такие же белые, слегка торчащие зубы. Обычно, когда Полковник встречался с женой, она ему говорила: «Я тебя не знаю. Пятнадцать лет мы женаты, а я с каждым днем все меньше тебя знаю». В этот раз было по-другому.

— Нам надо поговорить, — сказала она. — Хорошо, что ты пришел.

— Потом, — ответил он.

— Это важно, — сказала она настойчиво. Полковник заперся в ванной, потом, растянувшись на софе в своем кабинете, задремал. На стенах висели карандашные эскизы — в свободное время он занимался рисованием, — виды городов сверху, вереницы готических башен.

Жена робко постучалась в дверь и заглянула в кабинет. Полковник скорчил недовольную мину.

— Каждую минуту звонят по телефону, — сказала она. — Когда подхожу, вешают трубку.

— Какой-нибудь маньяк, — с досадой заметил Полковник. — Потом расскажешь. Мне надо отдохнуть.

— И никогда не звонит один и тот же, — сказала жена. — Иногда кто-то еще остается на линии, дышит в трубку. А иногда говорит: «Скажите вашему мужу, чтобы он не играл с огнем. Пусть оставит сеньору там, где она лежит». Сегодня утром они начали с угроз. Не могу тебе повторить. Называют мое имя, а потом поток непристойностей. «Кто такая эта сеньора?» — спросила я. Но они повесили трубку.

— А голоса какие? — спросил Полковник. — Голоса рабочих перонистов или военных?

— Почем я знаю? Неужто ты думаешь, я могу их различить?

— Будь внимательна. В следующий раз постарайся хорошенько их запомнить.

— Недавно, часов в десять, позвонили в звонок на первом этаже. Сказали, что принесли письмо от тебя. «Оставьте под дверью», — попросила я. «Не можем, — ответили они. — Полковник приказал отдать вам в собственные руки». Они требовали, чтобы я спустилась. Я отказалась. После этих телефонных звонков я ужасно боюсь. «Это важное дело, — сказали мне. — Очень важное». Я подумала, а вдруг с тобой что-то случилось. Накинула халат и выглянула на улицу. Перед входом стояла машина, зеленый «студебекер». На меня нацелили пистолет, а когда я закричала, они уехали. Ничего мне не сделали, только показали, что могут меня убить, когда им заблагорассудится.

— Ты вела себя как дура, — сказал Полковник. — Зачем ты вышла?

— Я вышла, чтобы они не поднялись в дом. Вышла просто от страха. Что это за сеньора? В какие дела ты замешан?

Полковник с минуту помолчал. Ему всегда было трудно понять женщин. Он разговаривал с ними через силу. Кружева, тряпки, бигуди, косы, органди, маникюр — ничто из того, что их интересовало, не имело к нему никакого отношения. Женщины казались ему какими-то выходцами из другого мира, свалившимися на землю, как стихийное бедствие, как лихорадка или дурной запах тела.

— Ни в чем я не замешан, — сказал он. — Зачем я буду тебе рассказывать, когда ты все равно не поймешь?

И тут опять зазвонил телефон.

Источники, на которых основан этот роман, не вполне надежны, но лишь в том смысле, в каком не вполне надежна сама действительность и наша речь: ведь в них проникают ошибки памяти и сомнительные факты. Одна из самых знаменитых фраз Эвиты показывает, как она понимала жизнь. Она ее произнесла 24 августа 1951 года: «Я молода, у меня изумительный муж, пользующийся уважением, восхищением и любовью своего народа. Лучшее положение трудно себе представить». По крайней мере одно из этих утверждений неоспоримо: что она молода. Ей было тридцать два года. Во всем прочем убеждена была только Эви-та. Ее мужу в эту пору угрожали два одновременно возникших заговора, а ей самой в то утро врачи сообщили, что у нее злокачественная анемия и что ей следует отказаться от общественной деятельности. Худшее положение трудно себе представить. До кончины ей оставалось одиннадцать месяцев.

Для историков и биографов источники — это всегда головная боль. Сами по себе они недостоверны. Если какой-либо сомнительный источник желает выставить себя образцом правдивости, его надо подтвердить другим источником, а тот, в свою очередь, третьим. Цепь эта зачастую бывает бесконечной, а иногда бесполезной, так как сумма источников также может быть ложью. Возьмем, например, запись о бракосочетании Перона и Эвиты, в которой нотариус города Хунина подтверждает верность данных. Факт брака правдив, но почти все, что написано в свидетельстве, ложь от начала до конца. В самый торжественный и исторически значительный момент их жизни врачующиеся (так официально их именовали) решили с олимпийским высокомерием обмануть историю. Перон солгал насчет места церемонии и своего гражданского состояния; Эвита солгала насчет своего возраста, места жительства, города, где родилась. Это все было очевидной ложью, однако прошло двадцать лет, прежде чем ее изобличили. И все же в 1974 году биограф Энрике Павон Перейра в своем произведении «Перон, судьбоносный человек» объявил эти сведения правдивыми. Другие историки довольствуются тем, что переписывают брачное свидетельство, не оспаривая его данных. К примеру, ни одному из них не пришло в голову спросить себя, почему Перон и Эвита солгали. Им это вовсе не было нужно. Неужели Эвита прибавила себе три года, чтобы ее жених не был вдвое старше ее? И неужели Перон выдал себя за холостяка потому, что стыдился быть вдовцом? Неужели Эвита выдумала, будто родилась в Хунине, потому что в Лос-Тольдосе ее знали как внебрачную дочь? Просто эти мелкие детали уже их не тревожили. Они солгали, потому что перестали отличать ложь от правды и потому что оба они, прирожденные актеры, начинали сами себя представлять в других ролях. Они лгали, потому что решили, что отныне действительность будет такой, как они пожелают. Они поступали так, как поступают романисты. Из их жизни исчезло сомнение.

Кто-нибудь, возможно, захочет все же услышать, откуда я знаю то, о чем рассказываю?

Это легко перечислить: знаю из интервью вдовы Полковника в июне 1991 года; знаю из моих долгих бесед с Альдо Сифуэнтесом в июле 1985 года и в марте 1988 года.

Сифуэнтес был последним поверенным Полковника и хранителем его бумаг. Невысокий человечек, почти карлик, с визгливым голосом, вспыльчивый. Он хвалился, что в своей жизни прочитал очень мало книг, однако написал шестнадцать: об Отцах Церкви, об астрологии, об иллюминатах розенкрейцерах, об ирландском движении Шин-Фейн, о приютах, основанных сеньором Де Андреа. Все эти сочинения хорошо документированы — его заявления о своем невежестве, вероятно, были чистым кокетством. Его отец в двадцатых годах основал с десяток журналов и благодаря этому обогатился, защищая мафиози и чиновных грабителей.

Сифуэнтес рассказывал, что его отец перед смертью отдал ему тетрадь с именами девятисот девяноста двух любовниц. Некоторые из них были знаменитые балерины, шпионки и актрисы. «Прости меня, — сказал он сыну. — Не хватило пороху дотянуть до тысячи».

Сифуэнтес же вместо любовниц коллекционировал браки. Он был уже женат шестой раз, когда Перон экспроприировал все журналы их семьи и разорил его вконец. Чтобы продемонстрировать свою скорбь, Сифуэнтес вышел на улицу Флорида. Он был экипирован как человек-сандвич, на щитах спереди и сзади было написано: «Развенчаем недостойную власть». Через два квартала его арестовали за нарушение общественного порядка.

Две недели в тюрьме он использовал для того, чтобы сочинить памфлет против Эвиты под названием «Камасутра из пампы». Благодаря этому подпольному пасквилю Полковник с ним познакомился. Пригласив автора на обед, он выразил свое восхищение, цитируя наиболее дерзкие фрагменты, и под конец заключил с ним пакт вечной дружбы, первый пункт которого обязывал их работать вместе ради свержения диктатора.

Сифуэнтес был виртуозом по части сплетен. Он по всему городу собирал истории о паре Перон (так он называл их обоих, подчеркивая аллитерацию), а потом вываливал их в жадные уши Полковника. Они встречались раз в неделю, чтобы оценить правду и ложь в этих россказнях и превратить их в конфиденциальные сообщения, которые Сифуэнтес раздавал в газеты, а Полковник использовал для обмена с другими агентами разведки. Кличка Сифуэнтеса была «Мальчик-с-пальчик», не только по причине крошечного роста, но также потому, что он, подобно персонажу Перро, везде оставлял крошки неиссякаемого хлебца, который всегда носил в кармане.

Когда я с ним познакомился, года за три или за четыре до его смерти, неистовый поток его речи было невозможно остановить. Я невзначай ронял какую-нибудь фамилию или дату, и он, схватив ее на лету, превращал в историю, из которой вытекли многие другие истории, как в бесконечной дельте. Не было ничего трудней, чем вернуть его к исходному пункту.

То, что рассказано в этой главе, основано исключительно на моих диалогах с ним (семь кассет, каждая по часу).

Я снова слушаю их и замечаю, что Сифуэнтес с подозрительным пафосом объясняет мне, насколько просто было ему входить и выходить из здания Службы военной разведки в те последние дни ноября 1955 года. Некий офицер, ветеран Службы разведки, с просьбой не называть его имени уверяет, что это было невозможно. Ни один штатский, говорит он, не мог тогда пройти мимо охраны при непрестанной смене пароля и приказах о соблюдении величайшей секретности для обеспечения сохранности трупа. Ни Ара, ни мать не могли пройти, тем паче невероятно, что это удавалось никому не известному человеку.

И все же я не уверен, на какой версии остановиться. Почему история должна быть рассказом, изложенным рассудительными людьми, а не бредом неудачников, вроде Полковника и Сифуэнтеса? Если история — как можно судить — является одним из литературных жанров, зачем ее лишать воображения, безрассудства, грубости, преувеличения и краха — всего того сырья, без которого немыслима литература?

Дело происходит ранним утром. Полковник в военной форме проходит по авениде с книжными магазинами и с еще закрытыми барами, которая отделяет его дом от крепости, где находится его царство, Служба разведки. Он почти не спал.

Вдруг сверкает молния, потом он слышит раскаты грома. В Буэнос-Айресе всегда так: пепельно-серое, набухшее небо, тучи, которые мечутся туда-сюда как безумные, лучи в каком-то участке мрака, возможно, там, где простирается равнина, и потом — ничего. Дождь испаряется, не дойдя по почвы.

Охранник Службы приоткрывает глазок в массивной двери, узнает его и становится по стойке «смирно». У него приказ не открывать, пока не исполнен весь ритуал с паролем. «Кто идет?» — спрашивает он. Полковник смотрит на свои часы. Пять часов три минуты. «Трагедия», — говорит он. В пять часов без одной минуты он должен был сказать «Крюк», и ответить надо было «Полосканье». Теперь же охранник, взяв под козырек, отвечает «Трезубец» и одновременно отключает сигнал тревоги и отпирает замки. Пароль меняется каждые восемь часов, но когда Покойная окажется в его руках, Полковник решит сократить интервал наполовину.

Он поднимается в свой кабинет на шестом этаже и зажигает керосиновую лампу. Вспомните, что в кабинете есть окно с бронированными стеклами — в нем отражается темнота, неподвижная, как на картине. На письменном столе две гравюры призывают к добродетелям героизма и точности. Надо еще упомянуть высокие, обитые кожей стулья вокруг овального стола, где собираются офицеры; венецианский шкаф, в котором хранятся тома бухгалтерских книг и военных законов о соблюдении секретности; комбайн «грюндиг» с двумя большими, в полтора метра, динамиками; библиотечный шкаф, где предыдущий начальник оставил Словарь Королевской академии и несколько дисков.

Дальше я привожу почти дословно рассказ Сифуэнтеса, который в свой черед повторил мне рассказ Полковника, услышанный им двадцать лет тому назад. Привожу также несколько каталожных карточек, показанных мне Сифуэнтесом, и его записи в общей тетради.

«Было, вероятно, пять минут шестого. В шесть полковнику Моори Кёнигу предстояло встретиться со своим штабом. Как вы уже знаете, ему не хватало некоторых деталей плана. Он мне говорил, что несколько раз проехал по городу из конца в конец. Проезжая мимо Дворца санитарии, он, мол, вспомнил, что в юго-восточном его углу были две нежилые опечатанные комнаты, первоначально предназначавшиеся для охраны. Вы же знаете этот дворец. Этакая фантазия из керамики, галереи, бассейны. Моори Кёниг видел когда-то его планы в муниципальных архивах и по профессиональной привычке запомнил их. Теперь он их вспомнил и подумал о Покойной. То было прекрасное место, чтобы ее спрятать.

Моори Кёниг в эту пору был человеком педантичным до маниакальности. Он досконально знал слабые места министров, судей, дивизионных командиров. Беседа с ним была горьким испытанием — у вас оставалось самое отрицательное впечатление о своих ближних. Можете вообразить, с какой тщательностью он подбирал себе помощников. Он не искал безупречных. Напротив, предпочитал людей с каким-либо серьезным изъяном, чтобы он мог в случае чего их прижать: какая-нибудь сумасшедшая или увечная сестра, отец с криминальным прошлым…

У меня хранятся составленные им характеристики с данными трех офицеров Службы разведки. Он оставил их мне вместе с прочими своими бумагами. Возможно, вам будет интересно их переписать».

Мой первый помощник — Эдуарде Арансибия, майор пехоты, женат, 34 года. Жена на двенадцать лет моложе. 1) Глаза янтарного цвета, брови и шевелюра черные, седых волос нет, рост 1, 78м, ноги небольшие, 40-й размер. Офицер Главного штаба. Его прозвище в военном училище — Псих. Есть двое дядей по матери, оба заики, слабоумные. Находятся в приюте Эль-Кармен в Мендосе[51]. 2) Благочестивый католик. 3) В детстве перенес менингит, оставивший осложнения. Спорадические приступы астмы. 4) Полтора года работал в Государственном контроле подручным тирана в секторе идеологических репрессий. Когда Перон рассорился с Церковью, переметнулся в другой лагерь. Президент за него ручается головой. 5) Переписываю отрывок из письма, посланного Арансибией будущей жене из Тартагаля[52]: «Единственное наше развлечение здесь — это расстрелы. Ставим шесть-семь связанных вместе собак у глиняной стены и выстраиваем взвод. По команде „огонь“ надо стрелять им в голову. Но солдаты у нас недотепы. Вечно не попадают. Вчера я сам стал стрелять: Из шести собак уложил пять. Шестая долго билась, вся в крови. Когда мне надоел ее вой, приказал прикончить». 6) Прикомандирован к нему в помощники сержант Хуан Карлос Армани.

Второй мой подчиненный — Мильтон Галарса, капитан артиллерии, женат, 34 года, есть сын 7 лет. 1) У жены камни в мочевом пузыре, хронический нефрит, гипофункция щитовидной железы — целый набор болезней. Высокий, около двух метров. 2) Тайно играет (плохо) на кларнете. Наверно, поэтому его называют Бенни Гудмен. Не окончил военное училище. Теперь уже поздно кончать. 3) Агностик, а может быть, атеист. Скрывает это. 4) Был офицером поддержки в неудавшемся покушении на диктатора в 1946 г. Работал двойным агентом в 1951 г. Его изобличили. Генерал Л. спас его. Устроил ему назначение в какой-то район сельвы. 5) Конфиденциальный секретный абзац из характеристики: «Донесение из гарнизона Клоринды[53] командующему Второй дивизией, 13.04.54. Подтверждаю, что в трех служебных поездках на поезде, идущем из Мисьон-Такаагле в Лагуна-Бланка, капитан М. Г. стрелял беспричинно по семьям индейцев тоба и мокоби. Есть письменное подтверждение солдат, сопровождавших вагоны. М. Г. применил карабин «маузер», и у него обнаружена недостача 34 патронов. М. Г. получил устное предупреждение». 6) Прикомандирован к нему помощником сержант Ливио Гандини.

Последний: Густаво Адольфо Фескет, лейтенант, 29 лет, весьма вероятны сексуальные отклонения. Холост. В военном колледже его прозвали Перышко. 1) На письменном столе цветы, фотография мамы, пресс-папье из лакированного ореха с черепаховой инкрустацией, флакон духов с пульверизатором во втором ящике справа, руководство по писанию сочинений. Проверить, почему он не был исключен из учебного заведения. 2) Католик, по воскресеньям причащается. 3) Отличается способностями в шифровке. Подозрительное показание против него в архиве Службы: заявление курсанта Хулио А. Мер-лини гвардейскому командиру, R19, Тукуман, 29.10.51. «Лейтенант Фескет явился в солдатскую уборную, где мочились я и солдат Акунья. Он стал помочиться рядом со мной. Солдат Акунья вышел, я хотел идти вслед за ним. Когда собрался уходить, лейтенант тронул концом пальца мой член и спросил: Ты счастлив? Я сказал: Извините, мой лейтенант, и сразу ушел. Больше ничего не было». Заявление отправлено в архив по приказу командира R19. 4) Прикомандирован к нему младший сержант Эрминио Пикард.

«Располагая этими характеристиками, Полковник считал, что наконец-то имеет ясную картину облика своих подчиненных, но оказалось не так. Человек, как вам известно, никогда не бывает равен самому себе: вмешиваются влияния времени, места, настроения, и все эти факторы рисуют его заново. Человек есть то, что он есть, но также и то, чем может быть.

Я знаю, что в какой-то момент того раннего утра он взял карту Большого Буэнос-Айреса и наложил на нее лист кальки, на котором начертил трезубец Парацельса. Возможно, вы такой видели. У него три зубца в виде равнобедренных треугольников, соединенных длинным основанием, на которое опирается короткая цилиндрическая рукоятка. Парацельс верил в гармонию противоположностей. Поэтому зубцы символизируют взаимовраждебные силы — любовь, страх и действие.

Буэнос-Айрес имеет форму пятиугольника, а трезубец состоит из трех зубцов. Совместить эти фигуры, несущие столько символов, операция сложнейшая и в неопытных руках весьма опасная. Трезубец — это Сатана, глаз Шивы, три головы Цербера, но также образ Троицы. Пятиугольник — пифагорейский символ знания, однако Николай Кузанский полагал, что пятиугольники притягивают или отгоняют огненные дожди. Моори Кё-ниг изучал карту с жадностью алхимика, но также и со страхом».

(Позвольте мне на миг отключиться от записи Сифу-энтеса и сказать, что меня всегда удивляло пристрастие аргентинских военных к сектам, криптограммам и оккультным наукам. В картографических упражнениях Полковника оккультистские влияния, однако, были менее явными, чем литературные. Я обратил внимание Сифуэнтеса на то, что в его действиях было некое фамильное сходство с тем, что описывает Борхес в новелле «Смерть и буссоль». Сифуэнтес не согласился. Хотя я мало читал Борхеса, сказал он (или, вернее, солгал), я смутно припоминаю содержание новеллы. Знаю, что на него оказали влияние Каббала и хасидские предания. Но для Полковника малейший намек на что-то еврейское был бы нестерпим. Его план был вдохновлен Парацельсом, который является противоположностью Лютера и в то же время самым арийским из немцев. Другое отличие, сказал он, более существенно. Талантливая игра детектива Леннрота в «Смерти и буссоли» — это смертельная игра, но она происходит в некоем тексте. А то, что замышлял Полковник, должно было происходить вне литературы, в реальном городе, по которому будет перемещаться убийственно реальное тело.)

Теперь я возвращаюсь к записи. Мы дошли до места, где заканчивается сторона А первой кассеты. Я слышу голос Сифуэнтеса:

«Когда Моори Кёниг совместил рукоятку трезубца с Южным Доком, кончики зубцов вышли за пределы карты, указывая на селения и выгонные земли; простирающиеся за Сан-Висенте, Каньюэлас и Морено[54]. Эти отдаленные места были Полковнику ни к чему. Тогда он повернул рукоятку на карте так, что она легла на тот уголок Буэнос-Айреса, где он сейчас стоял под лампой. Он посмотрел на часы, говорил он мне, потому что на той грани действительности, где он оказался, все виделось каким-то бредом. Было шесть часов без шести минут. Его взгляд отвлекся меньше чем на секунду. Этого было достаточно, чтобы трезубец сдвинулся и его стрелы уткнулись в три немыслимо ценные точки: церковь на улице Оливос, рядом с железнодорожной станцией под названием «Борхес»; участок Знаменитых личностей на кладбище Чакарита; белый мавзолей Рамона Франсиско Флореса на кладбище Флореса. Таково было указание буссоли случая, на который он наде…»

Пленка кончилась.

В назначенное Полковником время в дверь постучали. Арансибия, Псих, входит боком, носок его армейских ботинок массивно выпирает. Фескет, вероятно, провел бурную ночку. Лицо у него сильно помято. У Галарсы, кларнетиста, когда он идет от двери, слышно урчание в животе. Никто не садится. Полковник скручивает лист кальки с трезубцем и показывает карту, на которой отмечены три красные точки.

Ему приятно ошеломить офицеров своими открытиями, накопившимися со вчерашнего утра. Он им говорит о матери, о докторе Ара. Объясняет, что тел не одно, а четыре и что это их умножение благоприятно для планов Службы: чем больше будет направлений, по которым пойдут враги, тем легче будет их запутать.

— Как, так? — спрашивает Арансибия. — Мы еще не начали, и уже появились враги?

— Да, есть кое-кто, — сухо говорит Полковник. Он не хочет их будоражить известием, что в его собственный дом, по его личному телефону просачиваются угрозы.

Затем он перечисляет основные задачи плана. Требуются четыре одинаковых скромных гроба, их раздобудет Галарса. Тела надо похоронить между часом и тремя следующей ночи: Арансибия поедет на кладбище Чакарита, Галарса — на кладбище Флорес, Фескет к церкви на Оливос. Каждый из них должен заранее позаботиться, чтобы на месте погребения не было посторонних. Чем надежней будет соблюдена тайна транспортировки, тем трудней будет врагам угадать места погребений.

— На какую подмогу мы можем рассчитывать, мой полковник? — интересуется Галарса.

— Только на нас четверых. Воцаряется долгое молчание.

— Только на нас четверых, — повторяет Арансибия. — Маловато для такой важной тайны.

— В этой стране я единственный теоретик секретности, — продолжает Полковник. — Единственный эксперт. Я ночи не спал, обдумывая все это: фильтрацию, контршпионаж, тайные акции, парирование удара, закон вероятности, случай. Я тщательно просчитал каждый шаг в этой операции. Я сократил риск до двух-трех процентов. Самый уязвимый элемент — это группа поддержки. Каждому из нас требуются четыре солдата и грузовая машина. У вас, кроме того, есть у каждого сержант-помощник. В полночь нас ждут в Главном штабе. Солдаты будут взяты из разных полков и батальонов. Они друг друга не знают. Грузовики-фургоны закрытые, без окошек, есть только отдушины для вентиляции. Никто не должен знать, откуда и куда едет. В четверть первого ночи мы собираемся в гараже ВКТ. Место ничем не примечательнее. Что могут подумать солдаты, мне не важно. Мне важно только то, что они смогут сказать.

— Блестяще, — говорит Галарса. — Если солдаты не встретятся снова, им никогда не удастся восстановить эту историю. А возможность того, что они снова встретятся, исключена.

— Один шанс на сто пятьдесят тысяч, — уточняет Полковник. — Это призывники из провинций. Послезавтра они будут уволены из армии.

— План безупречный, — настаивает Галарса, кларнетист, борясь с очередным приступом урчания в животе. — Меня беспокоит только одна деталь, мой полковник. При такой сугубой секретности вести машину не должны ни солдаты, ни сержанты.

— Правильно, Галарса. Мы будем вести сами. Фескет вздыхает и делает томный жест рукой.

— Я очень плохо вожу, мой полковник. И могу ошибиться. Сами понимаете, ответственность, темнота. Я не уверен в себе.

— Вы должны это сделать, Фескет, — резко приказывает Полковник. — Нас четверо. Больше никого брать нельзя.

— Меня знаете, что интересует? — говорит Галарса. — Эта женщина, ее тело. Мумия это или что? Уже три года как она умерла. Зачем она нам? Мы могли бы ее сбросить с самолета на середину реки. Могли бы сунуть в мешок с известью и положить в общую могилу. Никто о ней не спрашивает. А если кто спросит, мы можем не отвечать.

— Это приказ сверху, — говорит Полковник. — Президент желает, чтобы ее похоронили по-христиански.

— Эту Кобылу? — восклицает Галарса. — Она всем нам испортила жизнь.

— Погубила нас, — говорит Полковник. — А некоторые думают, что она их спасла. Надо, чтобы нас не могли ни в чем упрекнуть.

— Возможно, уже поздно, — говорит Арансибия, Псих. — Два года тому назад еще можно было. Если бы мы убили бальзамировщика, тело само по себе сгнило бы. Теперь это тело стало слишком большим, стало больше, чем вся страна. Слишком много в нем всякого. Каждый из нас что-то в него вложил: проклятие, ненависть, желание его убить еще раз. И, как верно говорит Полковник, есть люди, которые в него вложили свою скорбь. Теперь это тело вроде меченой карты. Президент прав. Думаю, лучше всего его похоронить. Под другим именем, в другом месте, пока оно не исчезнет.

— Пока оно не исчезнет, — повторяет Полковник. Непрерывно куря, он склоняется над картой Буэнос-Айреса. Указывает на одну из красных точек на крайнем севере, почти у самой реки. — Фескет, — говорит он, — что здесь находится?

Младший лейтенант изучает участок. Он там обнаруживает железнодорожную станцию, пересечение двух путей, гавань для яхт.

— Река, — догадывается он.

Полковник смотрит на него, не говоря ни слова.

— Это не река, Фескет, — замечает Галарса. — Это твой пункт назначения.

— Ах да, церковь на улице Оливос, — говорит лейтенант.

— Зеленый квадрат — это площадь, — говорит Полковник, словно объясняет ребенку. — Здесь, на углу, у церкви садик с решетчатой оградой, посыпанный гравием, десять метров в ширину, метров шесть в глубину. Там растут молочай, бегонии, толстянковые. Положите там, у церковной стены, что-нибудь вроде могильного камня. Окружите его горшками с какими-нибудь цветами. Заставьте солдат вырыть глубокую яму. Прикройте ее, чтобы, с улицы! Никто не заметил.

— Это церковная земля, — напоминает Фескет. — Что мне делать, если священник запретит мне работать?

Полковник хватается за голову:

— И такую проблему вы не можете решить, Фескет? Не можете? Вы должны это сделать. Но это будет нелегко.

— Будьте спокойны, мой полковник. Я не оплошаю.

— Если оплошаете, прощайтесь с армией. Вы все должны зарубить себе на носу, что неудача в этом задании недопустима. Пусть никто не приходит потом ко мне сказать, что вот, мол, возникло непредвиденное препятствие. Вы уже теперь должны предусмотреть все случайности.

— Я пойду в церковь и попрошу разрешения, — лепечет Фескет.

— Просите его у архиепископа! — говорит Полковник. Он потягивается, откидывает назад голову и прикрывает глаза. — Еще только один момент. Сверим часы и повторим пароль.

Робкий стук в дверь прерывает его наставления. Это сержант Пикард. Он растрепан, одна из прядей, прикрывающих плешь, вырвалась из фиксатуарного узилища и драматически свесилась до подбородка.

— Срочное письмо полковнику Моори Кёнигу, — выпаливает он. — Конверт принесли из управления президента республики. Приказано немедленно вручить вам лично.

Полковник щупает конверт. Там, похоже, два листка — один плотной бумаги, другой тонкий. Осматривает сургуч на лицевой стороне. Рельефный рисунок нечеток: то ли государственный герб, то ли масонский знак?

— Пикард, — спрашивает он, — как было доставлено письмо?

— Мой полковник, — говорит сержант, он стоит с опущенными плечами по стойке «смирно». — Его принес военный в форме. Он приехал в черном «форде» с правительственным номером.

— Имя этого военного? Номер машины?

— Я у него не спросил, — говорит Пикард, растерянно тараща глаза. — И номер мы не записали. Это же была обычная доставка. Конверт осмотрели внимательно. Проверка на взрывчатку прошла нормально.

— Ладно уж, Пикард. Можете идти. Пусть все солдаты смотрят в оба. Так что у нас там осталось? — спрашивает Полковник, поворачиваясь к офицерам. — Ах да, пароль.

— И часы, — прибавляет Галарса, указывая на гравюру с Кантом.

— Помните девиз, с которым мы скинули Перона: «Бог справедлив!»? Воспользуемся им в эту ночь, от двенадцати часов до четырех. Те, кто появится, должны произнести вопросительным тоном: «Бог?» Вторая часть пароля ясна. Теперь часы.

Семь часов без четверти. Все подкручивают стрелки, заводят часы. Полковник взламывает сургуч на конверте. Бросает беглый взгляд на содержимое: фотография и листок. Фотоснимок прямоугольный, типа открытки.

— Господа, — говорит он, внезапно побледнев, — вы свободны. Будьте осторожны.

Едва офицеры скрываются в темных коридорах, Полковник запирает дверь кабинета и, не веря своим глазам, всматривается в снимок: это Она, Покойная, лежащая на стеклянной плите в святилище, среди цветов. Снята в профиль, губы приоткрыты, ноги босые. Очень неразумно, что существуют такие снимки. Сколько их? Но самое необычное — листок папиросной бумаги, на нем напечатано на гектографе: «Отряд Мести, — читает Полковник, и ниже, корявым почерком: — Оставьте ее там, где она находится. Оставьте ее в покое».