Святослав, князь курский

СВАТОВСТВО

Бескрайняя зимняя степь, покрытая нетронутым снежным настом, порой доходящим до конских бабок[1] и упруго пружинящим пол копытами лошадей в тех местах, где под снегом скрывался изрядный тугой валок прошлогодней травы, словно прислушивалась сама к себе, чутко впитывая неторопкий глухой топот множества конских копыт. Прислушивалась — и тут же успокаивалась: в размеренной трусце десятков ко-ней не слышалось обычной нервозности, предшествующей началу ошеломительной скачки идущей в атаку-налет лавы. Не было тут и вкрадчивой поступи разведывательных отрядов, выслеживающих смертельного врага или ищущих беззащитного полона. Только спокойствие и уверенность, спокойствие и уверенность…

Снежные бураны и метели давно уже отплясали свой бешеный танец и отпели лихие, до волчьего завыванья, песни. Частые поземки от-полировали поверхность, смахнув излишки снега с легких возвышенностей в редкие балки и впадины. А потому необъятные для глаз людских ширь и простор были однообразно будничны и скупы на краски и звуки. Монотонные бело-серые поприща-версты[2], тихо скрадывающиеся под копытами лошадей, однотонные светло-белесые краски низкого безоблачного колокола неба с оранжевым языком январского солнца, да ред-кое конское всхрапыванье — вот и все разнообразие. Искрящийся снег, слепит глаза так, что приходится их постоянно прищуривать, защищаясь сеточкой охваченных инеем ресниц или дланью[3] в меховой рукавице. Комья спрессованного снега, выскакивающие из-под копыт подкованных для зимней поры лошадей, с тихим шуршанием тут же опускаются на наст, становясь на нем едва заметными оспинками. Одинокие голые кусты полыни, устоявшие, как видно, под осенними ветрами и дождями — вот еще одно дополнение к скудному разнообразию красок Половецкой степи, по которой движется кавалькада всадников.

Сытые, ухоженные лошади, отливая под косыми холодными солнечными лучами вороными, гнедыми и рыжими любовно вычищенными телами, гривами и хвостами, бегут неторопко, легкой рысью, если, вообще, не трусцой. Крупы их прикрыты шерстяными разноцветными попонами и коврами, часть которых отделана по краям цветной бахромой да золотистыми кисточками. От долгой дороги и бега конские тела разгорячены, и над ними витает тонкое облако пара — своеобразная дань легкому морозцу. Зыбкие облачка пара окружают приоткрытые конские пасти (на этот раз без металлических удил) и расширенные розоватые провалы чувственных ноздрей, легкой изморозью оседают на ресницах удивительно больших лиловых глаз. Более мелкие, едва заметные из-за постоянного движения, облачка пара витают вокруг раскрасневшихся на морозце и ветру лиц всадников. Брови, усы и бороды всадников так-же подернуты следами инея, отчего они делаются похожими на сказочных лесовиков. Но лесовики живут среди леса, а тут степь да степь…

Всадников едва с полсотни наберется. Большинство из них доб-ротно одеты в добротные дубленые овчинные полушубки, густо расшитые по всей поверхности пол цветными вышивками и отороченные по рукавам и вороту мехами; некоторые в цветных зипунах[4], но опять же с меховыми воротниками, отброшенными на плечи. Трое же, что едут в первом ряду — в алых епанчицах-корзно[5] поверх меховых шуб с горностаевыми воротниками и такими же оторочками рукавов и пол. На голо-вах у большинства всадников меховые малахаи или треухи, наподобие тех, которые носят половцы, но есть и аккуратные шапочки, как, напри-мер, у трех всадников в алых епанчицах-корзно. Шапочки изготовлены из меха и обшиты сверху разноцветным бархатом и камкой[6], а для пу-щей красы оторочены мехом соболя или куницы. Причем мех оторочек таков, что до сих пор «горит» и переливает ворсом, словно живой.

Всадники, хоть и не держат воинский строй, но порядок соблюдают: в двух-трех перестрелах[7] из лука впереди и с обоих боков маячат парные ертуальные[8]. Это, конечно, не боевые заслоны, которые применяются при воинских походах, но от случайной стрелы уберегут, да и возможную опасность должны ранее заметить и подать сигнал. Поход, как можно судить по обстановке, не воинский, скорее посольский, гос-тевой, о чем все, кому положено про то знать, давно уведомлены и знают, а потому он не должен преподнести малочисленным всадникам неожиданностей и заморочек. Но, как известно, береженого — Бог бережет, а не береженого — враг на аркане в полон ведет!

По всему видать, что конники — бывалые воины. Об этом говорит их стать и посадка в седле. Однако на этот раз все они без броней, без щитов и копий, даже без привычных луков и тулий-колчанов со стрела-ми, но при мечах и заводных конях, через крупы которых переброшены переметные сумы, доверху набитые всякой всячиной, которую постороннему оку и видеть не надо.

В летнюю пору в высоком небе можно было хоть парящего коршуна увидеть или утреннюю трель жаворонка, невидимого под облаками, услышать. Какое никакое, а все ж развлечение… Зимой — никого. Чисто и пусто… Только потревоженные глухим стуком копыт неожиданно с громким, даже кажущимся в звенящей тишине, грохочущим хлопаньем крыльев метнется вдруг в сторону ошалелая куропатка, едва различимая на фоне заснеженной степи. Но и ее следов на твердом снежном насте не разглядеть. Иногда далеко на горизонте вдруг на какое-то мгновение грязно-оранжевым пятном появится мышкующая лиса, но, увидев всадников, поспешит скрыться подальше: мало ли что на уме у людишек с их конями — лучше держаться от них подальше, шуба будет целее. В зимней степи, если посчастливится, можно увидеть стада сайгаков и даже табуны диких лошадей, но нашим всадникам не везет, что-то не попадаются они на пути. Не видно и хозяев степи — волков, пугающих степной мир своим воем; видать, отлеживаются по буеракам и яругам после ночной охоты. А вот зайцы-русаки, давно уже сменившие свои серые шубейки на более светлые и более теплые, довольно часто выскакивают чуть ли не из-под конских копыт.

Вот и опять какой-то косой, по-видимому, дремавший в уютном теплом лежбище, устроенном им в коконе из густой пожухлой травы, прибитой осенними дождями к земле и присыпанной не одним слоем снега, ошалело подскочил свечкой вверх, да так, что испугал вороного коня передового всадника, чуть на него не наступившего и его не разда-вившего, заставив сбить шаг и громко всхрапнуть.

Задав стрекача, русак отбежал на какое-то расстояние и, прежде чем пуститься улепетывать дальше в необъятный простор степи, оста-новился и, встав для чего-то на задние лапки, воззрился на кавалькаду.

Всадник в шапочке с малиновым верхом, ехавший в переднем ряду крайним слева, увидев улепетывающего зайца, незаметным движение десницы[9] сбросил меховую перчатку, закачавшуюся на шелковом шнуре обшлага рукава, всунул в рот два согнутых колечком пальца и оглушил степь разбойным свистом. Заяц прянул ушами — и бросился сломя голову подальше от всадников.

— И охота тебе, — усмехнулся в темно-рыжую бороду статный всад-ник в алом плаще и собольей шапочке с верхом из золотистой камки, обращаясь к тому, который разбойным свистом пугнул зайчишку, — словно отрок малый тешишься. Ты еще поулюлюкай ему вслед — пуще бежать будет, — басил он беззлобно, озорно поводя черными, круглыми как у совы, очами. Отчего было ясно, что он и сам не прочь вот так за-просто и залихватски поозорничать. — Почитай, полвека уже за плечами — а все дай попроказничать… Гляжу, веселый ты, брат, светлый князь Олег Святославич… Все неймется тебе…

— А что годы считать, трудиться… полвека или не полвека… Будем жить, пока живется да жевать, пока жуется, а счет годам нашим есть и без нас кому подсчитывать, — указал вопрошаемый большим пальцем в купол неба, прежде чем стал надевать рукавицу. — Лучше любой кукушки сосчитает…

Его товарищ сделал вид, что не расслышал последней реплики и не придал значения жесту руки. Он, словно поясняя предыдущее, молвил тихо:

— Я это не в обиду, а к тому, что седина в голову, а бес в ребро…

— Да надоело, брат любезный, Владимир Всеволодович, надутыми сычами ехать. Скучно… Зимняя степь — тоска зеленая, не то что задремать, помереть можно… А тут, косой прямо из-под копыт моего Вихря… Вот я и решил молодость вспомнить, самому размяться и сонную тишину свистом вспугнуть… Будь лук при мне, ей-ей, свалил бы косого единой стрелой.

Сказав последнюю фразу, всадник, которого перед этим Владимир Всеволодович назвал Олегом Святославичем, легонько дернул узду, словно поторапливая коня. Но тот только удивленно повел лиловым глазом, с какого, мол, перепугу — и, конечно же, шаг ускорить даже не попытался.

Третий же князь, ехавший с первыми двумя в одном ряду — а в том, что это был князь, а не знатный боярин, сомневаться не приходилось, стоило лишь только взглянуть на его горделивую осанку и богатую одежду — в их беседу предпочел не встревать, только переводил с одно-го на другого взгляд своих карих глаз, спрятав лукавую усмешку в по-серебренных инеем усах.

Потревоженные на какое-то время молодецким свистом князя Оле-га Святославича всадники — старшая дружина русских князей — поозиравшись по сторонам и ухмыльнувшись мальчишеской выходке князя Олега, опять притихли, предавшись своим размышлениям и тихо покачиваясь в такт лошадиной трусце. Лишь только ертуальные настороженно завертели головами, пристальней вглядываясь в белоснежное безмолвие — не им предаваться дреме, их дело бдеть и бдеть… И пока всадники будут так отсчитывать поприща по заснеженной январской степи, пришло время сделать пояснение читателю как об этой необыч-ной кавалькаде во главе с тремя русскими князьями, так и о причине, побудившей князей оставить свои теплые хоромы и с малой, почти не-вооруженной дружиной, отправиться в неласковую, вечно грозящую опасностями степь.

И первым делом мы познакомимся с князьями, хотя прозорливый читатель и без нашей подсказки уже догадался, что всадник, пугнувший разбойным свистом зайчишку, был не кто иной, как Олег Святославич Тмутараканский и Черниговский, четвертый сын Святослава Ярослави-ча и внук Ярослава Мудрого. А в более сдержанном всаднике читатель явно угадал двоюродного брата Олега Черниговского, Владимира Всеволодовича, князя переяславского, прозванного Мономахом, так как матерью его была византийская царевна Софья, дочь императора Кон-стантина Мономаха.[10] Отцом же Владимира был Всеволод Ярославич, шестой сын Ярослава Мудрого, родившийся на три года позже Святослава Ярославича.

Двоюродные братья были примерно одного и того же возраста, им обоим уже явно перевалило за полусотню лет, ведь родились они еще при жизни их мудрого деда Ярослава Владимировича, хотя помнить его живым из-за своего малолетства не могли. Но на этом все сходство и заканчивалось. Олег Святославич, несмотря на годы, был порывист и эмоционален. Довольно часто случалось, что прежде чем его уста готовы были произнести какое-нибудь слово, длань десницы уже сжимала рукоять меча. Когда-то в молодые годы он имел пышную шевелюру темно-русых волос, легкими волнами струящихся до плеч, но годы и обстоятельства частым гребнем прошлись по ним, посеребрив и проре-див, да так, что от пышной некогда шевелюры остались только вспоми-нания, зато во всю голову красовалась плешь-залысина. Серого цвета, с золотыми искорками, глаза, так когда-то нравившиеся его первой суп-руге Феофании Музалон[11], патрицианки с острова Родос, куда в 1080 году Олег, доставленный хазарскими и иудейскими купцами в качестве пленника в Византию, был сослан по приказу императора Византии Никифора Вотаниата[12], также поблекли, хотя и не потеряли твердости и колючести при пристальном взгляде князя. Тонко очерченный нос, тон-кие обветренные губы, складки на высоком лбу и вокруг рта, а также тугие желваки скул говорили об его упрямстве и тяжелом характере. Рост князя, так как он восседал на вороной масти коне, определить было трудно. Но, судя по тому, что и в таком положении он был не ниже многих дружинников, мерно колыхавшихся за его спиной, был обыкновенный, зато горделивая осанка сразу же выдавала в нем человека не толь-ко уверенного в себе, но и привыкшего повелевать другими. А кряжистость туловища и широкий разворот плеч прямо указывали на физическую мощь их обладателя.

Как мы уже сказали, на Олеге Святославиче, исходя из погодных условий, была шуба, но не овчинная, как у многих дружинников, а медвежья, теплая и не слишком тяжелая, поверх которой было наброшено алое корзно — плащ, неотъемлемый атрибут княжеского достоинства и власти. Одеяние Олега Тмутараканского и Черниговского довершали темно-синего сукна порты и подбитые мехом сапоги с толстыми кожаными подошвами и тонкими, едва различимыми на них каблуками.

Его вороной Вихрь был под половецким седлом, отличавшимся с одной стороны легкостью веса, а с другой — высокой лукой, что позволяло всаднику сидеть в нем, как влитому и поворачиваться почти на полкорпуса в любую сторону, не боясь вывалиться. А это дорого в бою, когда одно мгновение, одно верное или неверное движение может решить твою судьбу раз и навсегда… Тем не менее, седло было искусно украшено серебряными и бронзовыми бляшками и насечками, а потому стоило не одну гривну. Круп коня покрывал ковер, которые изготавливают в далекой Персиде, доставшийся Олегу Святославичу в качестве трофея после одного удачного похода.

Владимир или же в крещении Василий Всеволодович Мономах в свои 55 лет был крепок телом и духом. В отличие от двоюродного брата характер имел сдержанный и спокойный. Прежде чем опустить длань на рукоять меча, он не раз и не два подумает: а стоит ли это делать?.. Если же стоит, то сейчас или некоторое время спустя… Но если уж опускал и брался за меч, то уже не было силы, которая могла бы заставить его вложить меч обратно в ножны, не доведя дела до логического конца. Рассудительность этого князя была видна не только в его словах, но и в размеренности и основательности движений, в манере общения. Он не делал порывистых движений, как часто случалось это с Олегом Святославичем. Но если уж принимал решение, то шел к его исполнению не-уклонно, не считаясь с помехами и препятствиями на своем пути. Каза-лось, время было бессильно перед ним. Ни цвет его курчавых волос на голове и в окладистой бороде, ни их густота почти не изменились. И если в молодости волосы были ярко рыжего цвета, то теперь стали бо-лее темного оттенка с редкими серебристыми вкраплениями. Черные пронзительные глаза из-под тонких, почти невидимых под инеем бро-вей, да мясистый нос с легкой горбинкой, по-видимому, доставшиеся ему через мать по наследству от деда-императора, придавали чертам лица какое-то орлиное, а потому чуть хищное, выражение.

Владимир Всеволодович, князь переяславский, возможно, был чу-ток ниже своего двоюродного брата, но в основательности и кряжистости тела, в саженном развороте плеч вряд ли ему уступал. Конь под ним был той же масти, что и под Олегом Святославичем, вороной. Но если у Олегова коня на лбу красовалась небольшая белая «звездочка», то у коня Владимира Мономаха эта «звездочка» была более заметная и обширная. К тому же все четыре ноги его жеребца Позвизда, названного так, возможно, в честь языческого славянского бога бурь и непогод, щеголя-ли в белых «носочках» чуть ли не до коленного сустава, вызывая зависть у знатоков конного дела.

Одежда князя Владимира, как и одежда его двоюродного брата, была добротна и нарядна: опять же медвежья шуба, алый плащ, цвета спелой вишни тонкого сукна порты, подбитые мехом сапоги с загнуты-ми, как у половцев, носками.

На жеребце густо изукрашенные серебром уздечка и седло, по-видимому, той же половецкой работы, да ярких цветов ковер на крупе. Ступни ног упираются в искусно выкованные переяславскими кузнеца-ми стремена.

Третьим был князь Давыд Святославич Черниговский, старший брат Олега. Он во многом походил на своего младшего брата: и осанкой, и лицом, и ростом, и сединой поредевших влас своих — чувствовалась порода отца, князя Святослава Ярославича — только был более сдержан как в поступках, так и речах. Его наряд почти ни в чем не уступал наряду младшего брата, если, вообще, не выглядел богаче и доброт-нее: теплая медвежья шуба, нарядные порты и сапоги, великолепный гнедой конь под угорским[13] седлом, также искусно разукрашенным се-ребряными и золотыми насечками; круп коня также укрыт теплой попоной.

Если Олег и назывался в последние годы князем черниговским, хотя на самом деле был тмутараканским и новгород-северским, то Давыд, как старший из оставшихся в живых братьев, с полным основанием считался князем черниговским. Он постоянно жил в Чернигове со всей своей семьей, имея там княжеский терем под защитой стен детинца.[14] Но, будучи человеком покладистым и не столь амбициозным и воинственным, как его младший брат, то разрешил рядом со своим теремом по-строить хоромы и Олегу.

Кроме терема в городе, у Давыда Святославича был еще загородный дом, выстроенный на берегу Десны верстах в пяти от Чернигова, обнесенный высоким тыном из заостренных вверху бревен. Это был скорее не дом, а малая крепость. Но не просто крепость, а крепость с большим хозяйством, как часто водилось это у русских князей и бояр-вотчинников, крепость, в которой, к слову сказать, он бывал довольно редко, перепоручив управление домом и хозяйством огнищанину[15] Прокопию, мужу старательному и хозяйственному, который и о себе не забудет, но и княжеской выгоды не упустит.

Куда же направляются князья черниговские и переяславский в столь необычное время и со столь малой и к тому же почти невооруженной дружиной? Неужели они в таком малолюдстве решили поискать воинской славы? Нет, не за славой спешат князья русских земель, не подвигов они в кровавых сечах ищут. Спешат они в родовые вежи к половецкому хану Аепе, Осеневу внуку,[16] чтобы ряд рядить, чтобы пир пировать, чтобы для сыновей своих у половецкого хана невест сыскать. Еще по осени они с половцами о том урядились, сославшись послами и гонцами, потому и идут так свободно по чужой степи, защищенные за-коном гостеприимства и сватовства. И происходит это в январе месяце 6615 лета от сотворения мира или в 1107 год от Рождества Христова.[17]

А до этого, в том же году, но в мае месяце (новый год-то у славян начинается с 1 марта) приходил хан Боняк[18] на Русь с полчищами не-сметными. Под Переяславлем отбил несколько табунов у зазевавшихся табунщиков и с ними ушел в степь свою. Владимир Всеволодович в тот раз не успел дружину на ворога ополчить: слишком неожиданно и бы-стро действовали половцы — налетели, как смерч в знойный день, и тут же, сделав злое дело, растворились. Да к тому же, честно говоря, Владимиру не до них было: седьмого мая преставилась его благоверная супруга Гита, дочь английского короля Гарольда,[19] с которой он прожил тридцать семь лет душа в душу и которая нарожала ему восьмерых детей. Тут то ли покойную жену с надлежащими ей как княгине почестя-ми хоронить, то ли на треклятого и зловредного хана Боняка исполчаться[20]. Вот, пока переяславский князь был занят похоронами супруги, Боняк и воспользовался моментом…

Удача, как и стоило того ожидать, окрылила хана Боняка — не про-шло и месяца, а он со своей ордой уже снова около Лубна,[21] на Суле стоит. Причем, не один, а со старым недругом Руси ханом Шуруканом[22] и его донскими половцами. Однако удача не только окрыляет, но и лишает прежней осторожности. На этот раз половцы, считая себя не толь-ко в безопасности, но и хозяевами положения и занятых территорий, с грабежом окрестностей города Лубна не спешили, а раскинулись возле города на берегу реки лагерем. Возможно, и вежи свои собирались сюда переместить.

Владимир Всеволодович не замедлил воспользоваться предоставленной ему возможностью и тут же оповестил о надвинувшейся беде великого киевского князя Святополка Изяславича и ближайших своих соседей: Олега Черниговского и братьев Владимировичей Смоленских, Вячеслава и Ярополка. А еще и Мстислава, внука Игоря Ярославича Волынского. Не успели половцы Боняка и глазом моргнуть, как русские полки, ведомые своими князьями, среди которых были и два старших сына Владимира Всеволодовича, Святослав и Всеволод, уже исполчившиеся, с развевающимися на ветру знаменами и прапорами,[23] нагрянули к Суле. И хотя день давно пошел на убыль, так как отбрасываемые тени явно указывали на шестой час, конные княжеские дружины прямо из походного порядка, даже не перестраиваясь, с ходу устремились в спо-койные воды Сулы и, вспенив их, сверкая на солнце обнаженным оружием, взбадривая себя боевыми кличами: «Киев!», «Чернигов!», «Смоленск!», «Север!», «Волынь!» и «Переяславль!» — врубились в половец-кие орды, которые, как напишут позднее русские летописцы, даже не успели построиться в боевой порядок.

Хан Боняк, не ждавший столь стремительного нападения, успел вскочить на подведенного ему нукерами коня, но не знал, что предпринимать, и только крутился на коне волчком да глядел во все стороны расширившимися от ужаса глазами. Другие ханы и того не успели сделать по своей беспечности и растерянно метались среди шатров на кривых, как печные ухваты, ногах. Паника вселилась в ряды половецких воинов, лишая их воли к сопротивлению. А русские конные крылья, состоящие из черниговцев и смоленцев, так как переяславцы, волынцы и киевляне, ведомые Святополком Изяславичем и Владимиром Всеволодовичем, находились в челе русской рати, уже охватывали половецкие орды справа и слева, отрезая от спасительной степи.

«Спасайся, кто может!» — все чаще и чаще стало звучать среди половцев, наводя пущий ужас и на без того расстроенные и паникующие толпы. — «Спасайся, кто может!».

Об обороне и сопротивлении уже никто не думал, каждый половец спасался, как мог: кто пытался поймать лошадь, чтобы на ней ускакать в степь, кто, наоборот, соскакивал с неоседланной лошади и, пригибаясь чуть ли не до земли, путаясь в полах полосатого халата, пытался добежать до спасительного тростника. Что тут было общего, так это то, что почти все половцы бросали оружие, как теперь уже ненужный им лиш-ний груз, мешающий бегу.

Через какое-то мгновение черниговским и смоленским конным ла-вам, возглавляемым князьями Олегом и Ярополком, удалось сомкнуть-ся, закончив окружение значительной части степняков. И пошла рубка, которую и сечей трудно назвать, ибо в сече стороны сражаются; это же было избиение ошалевших от ужаса людей, забывших о воинской чести и необходимости защищаться.

Не многим степным разбойникам удалось вырваться из того меш-ка. Пали, возможно, даже не вынув сабли из ножен, два младших брат хана Боняка, Таза и Зурам. Сильно ранеными попали в плен ханы Сугра и его брат Аргус. Павшим же бекам и беям ханским, нукерам, как и ря-довым воинам, даже счета не было. Но вот Святополк Изяславич, видя, что часть вырвавшихся с поля боя половцев откатывается в степь, при-казал избиение окруженного противника прекратить и организовать преследование скрывшихся.

Призывно запели великокняжеские трубачи, подавая сигнал рус-ским князьям прибыть на совет. И когда те, разгоряченные стремитель-ной скачкой и только что окончившимся боем, потные, в брызгах вра-жеской крови на обветренных лицах и доспехах, подчиняясь призыву сигнальных труб, прибыли, то, не слезая с покрывшихся пеной коней, приступили к воинскому совету. В коротком совещании приняли план киевского князя о преследовании половцев до Хорола легковооружен-ными конными отрядами, во главе которых с общего согласия был по-ставлен Олег Черниговский.

— Ты только, брат, не зарывайся, а то мало ли что… — напутствовал Олега переяславский князь, постепенно отходя от азарта боя. — И знай, что мы всей силой идем позади и что с нами Бог.

— Можешь не беспокоиться, — отозвался тогда на это черниговский князь, нервно и нетерпеливо наблюдая, как позади него слишком уж медленно, на его взгляд, собирается конный полк из легковооруженных всадников, принимающих от своих товарищей заводных лошадок для смены уставших. — Я и так уже понял, что когда мы с тобой, брат, вме-сте, то победа всегда на нашей стороне. В отличие от того, когда мы… — не докончив речь, махнул десницей князь Олег. И этот эмоциональный жест руки был красноречивее и понятнее любых слов.

Русские дружины дошли до Хорола, отяжелев от полона и добычи. Даже угнанные раньше от Переяславля конские табуны посчастливи-лось найти и возвратить. И не просто возвратить, но и приобщить к ним еще и табуны половцев — гордость и богатство ханов. Не многим степ-някам, решившим поживиться на Переяславской земле, удалось спа-стись. В большинстве своем были или посечены, или взяты в плен. Только ханам Боняку да старому степному лису Шурукану повезло: ускакали за Хорол они на своих быстрых, как степной ветер, конях, ос-тавив обозы и гаремы из молодых наложниц.

Случилось это знаменательное для Руси событие 12 августа, а 15 августа, в день Успения Богородицы, великий киевский князь после двухдневного празднования победы с русскими князьями и ближайши-ми боярами и старшими дружинниками уже спешил к заутрене в Печер-ский монастырь, основанный подвижниками земли Русской Антонием из Любеча и Феодосием[24] из Курска.

Приняв участие в праздничном пире, устроенном киевским князем Святополком, Владимир Всеволодович со своей дружиной, почти не понесшей потерь, возвратился в родной Переяславль. Однако преда-ваться праздным гуляниям не спешил. Победа над половцами хоть и была знатной, что правда, то правда, да мало ли было и до этого побед над степными ордами… Победы как приходили, так и проходили, а по-ловецкие орды вновь и вновь накатывали из степи. И опять пылали рус-ские города и веси, и снова лилась кровь, и в который раз плачь и слезы становились данностью Святой Руси. Надо было что-то делать, чтобы как-то обезопасить от воинственных степняков порубежье. И как это не покажется странным, выход подсказал, даже не понимая сам того, сын Юрий, княжич, которому в ту пору шел уже семнадцатый год, а потому подошло время задуматься как о его женитьбе, так и о собственном уде-ле для него.

…Как всегда, подвижный и энергичный Юрий не вошел, а вбежал в опочивальню Владимира Всеволодовича. Даже в полумраке опочи-вальни было видно, как горит его лицо и сверкают обидой очи.

— Отец, ты обещал взять меня в поход — и не взял! А поход-то был удачный, и братья мои, Святослав и Всеволод, отличились и теперь нос передо мной дерут, младнем величают. Обидно! Доколь же мне за чу-жими спинами да за крепкими городскими стенами отсиживаться?! До-коль другие будут поражать врага и хвастать победами, а я только рес-ницами хлопать?.. — срываясь на мальчишеский петушиный крик, ско-роговоркой возмущался отрок. — Доколь?

Владимир, еще не успевший отдохнуть от столь трудного похода, хотел было оборвать резким и грозным словом зарвавшегося отпрыска, даже привстал с кресла, но, помедлив какое-то мгновение, передумал.

— А не желаешь ли ты, княжич, один-одинешенек целую орду по-ловецкую завоевать? — улыбнувшись неожиданно пришедшим мыслям, дразняще-ироничным голосом молвил князь, окинув испытующим взглядом родное чадо. — Как мыслишь? Впрочем, и град наш, и стол княжеский я на кого-то должен же был оставить, чтобы быть спокой-ным за них, зная, что они в надежных руках… Кроме тебя ведь более не на кого… остальные братья твои совсем малы, — доверительным тоном, совсем как в беседе со взрослым, произнес князь. — Так что напрасно обижаешься… Лучше ответь мне, готов ли в одиночку орду ханскую одолеть?

— Это как? — насупился Юрий, ошарашенный предложением отца — от такого у любого голова кругом пойдет, не до обид станет. — Как одному — да целую орду побороть?!

— Одному — и целую орду! — серьезно подтвердил князь. — Или слаб, что ли, в коленках, отрок? Или каши мало ел? — усмехнулся он.

— Да я… не слаб… — еще больше растерялся княжич, не понимая, серьезно ли говорит родитель или просто насмехается над ним. — Толь-ко я — это я, а не Илья Муромец и не Аника-воин… Да такое, батюшка, только былинным богатырям, Святогору что ли, да Волху Всеславьеви-чу под силу…

— А ты разве не богатырь? — вновь усмехнулся, но уже вполне ободряюще Владимир. — А кто только мне говорил, что жаждет битвы?

— Ну, я говорил, — вынужденно сконфузился Юрий. — Только не в одиночку же с ордой… в самом деле… Наверное, насмехаешься, ба-тюшка, за несмышленыша держишь?

— Нет, не насмехаюсь и не язвлю, — серьезно ответил переяславский князь смутившемуся сыну. — Верно говорю: тебе одному предстоит це-лую орду победить… при этом и крови малой не пролив, меча не обна-жив… И что самое главное, сын, не поверишь, но эта мысль ко мне в голову только что пришла… с твоим появлением.

Юрий видел, что отец не шутит, говорит серьезно, но осознание этого ясности не приносило, и он по-прежнему стоял перед отцом в рас-терянности и недоумении.

— Жениться тебе, сын, пора, — все тем же серьезным тоном продол-жил князь. — Вон, какой вымахал! Отца уже чуть ли не на голову в росте обогнал, — погладил он с любовью по маковке сына.

— Но жениться — это не одному с целой половецкой ордой воевать, — подстраиваясь в лад к отцу, зарумянился княжич. — Жениться — это собственную женушку по ночной поре всего лишь одолевать…

— Ну, не скажи… — вновь усмехнулся в курчавую бороду Влади-мир. — Не скажи! Вот женим тебя на дочери половецкого хана, так, по-читай, ты не только собственную женушку, но и целую орду на какое-то время возьмешь и победишь! Не пойдет же тесть твой на тебя войной… по крайней мере, поначалу…

Лицо княжича вновь стало красным, как тело рака, ошпаренного крутым кипятком. Жениться он был не прочь, с сенными девками, давно утерявшими в холопских развлечениях и потехах, а также в весенних и летних языческих игрищах девственность и целомудрие, уже прошел науку плотской любви, познал томление и радость плоти, в полной мере уже почувствовал в себе мужское начало, но чтобы на ханской дочери…

«Неужели во всей Руси Святой княжны или, на худой конец, доче-ри боярина ему не нашлось бы… Да любая княжна, хоть дочь самого великого князя, за него бы с радостью пошла! Но отец-то, отец… Сам-то супругу себе, Гиту, мамку нашу, не у половцев искал, а за тридевять земель, в тридесятом царстве, в английском государстве у короля англов и саксов[25] Гарольда… — подумал княжич, но вслух перечить отцу не по-смел: одно дело в поход рваться и совсем другое — в женитьбе роди-тельской воле перечить. Тут недолго и по вые[26] схлопотать. — А, впро-чем, чем половчанки хуже других дев? Да ничем, — поспешил успокоить он себя, — вон у великого князя Святополка Изяславича вторая жена, дочь хана Тугоркана, говорят, раскрасавица… Да и у дядьки Олега, кня-зя черниговского, тоже сказывают, супруга вторая, Осолуковна… опять же красавица.[27] И дядьки, женившись на половчанках, не умерли же… еще и детей, моих троюродных братьев и сестер, кучу народили. Вон у князя Олега Черниговского и Святослав, мой сверстник, и Игорь есть».

Думалось о многом, но сказалось одно:

— Твоя воля, батюшка.

— Знаемо, что моя, — не сдержал улыбки Владимир Всеволодович. — А теперь ступай, мне побыть одному потребно, поразмыслить кой над чем надобно.

Несмотря на то, что выход был найден, с реализацией его переяславский князь торопиться не спешил. Привыкший все делать вдумчиво и основательно, он и тут решил все обмозговать, прежде чем принять окончательное решение. Среди прочего пришло ему на ум посоветоваться и с только что вновь назначенным переяславским епископом Лазарем,[28] хоть и корсунским греком,[29] но мужем весьма ученым и умуд-ренным опытом. Не зря же митрополит киевский Никифор, возводя его на кафедру переяславской епархии, столько лестных слов о нем говорил.

Тот, выслушав, одобрил план князя:

— Мудро придумано: и землю обезопасишь, и язычников некото-рых к истинной вере приведешь. Знай, светлый князь, благословение мое на то тебе будет. — А еще со своей стороны присоветовал не только своего сына на половчанке оженить, но и князей-соседей на то подбить. — Сыновья у них, чай, найдутся. Взять хотя бы Олега, князя чернигов-ского… у него сын Святослав, твоему Георгию сверстник, в отроках ходит. Так почему же Олегу и не предложить отрока своего на ханской дочери женить? К тому же, как слышно в народе, пример уже имеется. Да еще какой: сам великий князь Святополк Изяславич, дай Бог ему здравия на многие лета, — осенил себя мелким крестом епископ, — уже женат на дочери хана Тугоркана». Да и тот же Олег Святославич… слышно, тоже вторым браком женат на половчанке, дочери хана Осолу-ка, в православном крещении Анне, рабе божьей, нарожавшей князю черниговскому то ли двух, то ли трех сыновей, не говоря уже о дочерях.

— Что, верно, то верно, — подтвердил слова священника Владимир. — Лет тринадцать тому назад… когда половцы Торческ сожгли и под стенами Киева стояли, князь Святополк решился на такое. А Олег Чер-ниговский… так тот, — прищурил оба глаза Владимир, вспоминая, — еще раньше… года на три. Недаром же в 1094 году, когда он со своей дру-жиной подошел к Чернигову из Тмутаракани, ему помогали половцы Осолука. Тысяч десять, не меньше тогда их было… — чуть ли не в поло-вину завысил он численность Осолуковых воинов, оправдывая свою неудачу в деле с Черниговом, уступленным им Олегу.

Разговор этот происходил в праздничную седмицу Рождества Бо-городицы, а уже 14 октября, в праздник Покрова Богородицы, Владимир вел речь с князем черниговским, Олегом Святославичем, к которому приехал погостить.

Чернигов переяславскому князю был знаком, в нем почти ничего не изменилось со времени нахождения в нем самого Владимира. Тот же обширный посад, обнесенный земляным валом и мощной стеной из ду-бовых плах, к которому сбегаются дороги из Киева, Любеча и Новгоро-да Северского. Тот же непреступный, особенно со стороны Десны дети-нец, на территории которого расположены не только княжеские да бо-ярские терема, но и дом епископа. На своих местах стояли Спасо-Преображенский собор, строительство которого было начато еще Мсти-славом Владимировичем Храбрым, победителем косогов и их князя Ре-деди, и церковь святых Бориса и Глеба. Также лают до хрипоты в голосе цепные псы на случайных прохожих, также спешит по своим делам ре-месленный люд. Вот разве что дворец князя Олега заново отстроен. Но и он, опять же, не восьмое чудо, чтобы сему удивляться.

Оттрапезничав вместе со всеми в обширной и вместительной све-телке, Владимир Всеволодович и Олег Святославич, оба в светлых праздничных, но теплых по осенней поре одеждах, уединились в малой гриднице черниговского князя, являвшей собой смесь рабочего кабине-та князя, опочивальни для отдыха и местом ведения переговоров с ближними боярами да важными гостями. Оставшись без лишних глаз, князья позволили себе немного расслабиться после сытного обеда, ведя непринужденно беседу обо всем и ни о чем конкретно. В том числе, бегло интересуясь здоровьем друг друга и ближайших родственников, а также чад и домочадцев, вспоминая попутно интересные, особливо смешные случаи из их жизни. Вот потому в гриднице то и дело звучал искренний и довольно раскатистый смех то одного, то другого князя. Но, как говорится, потехе — час, да делу — время. Пришла пора поде-литься Мономаху своей задумкой.

— А что, — тут же ухватился за предложение двоюродного брата, друга и соперника, Олег, — разумное глаголешь. Мой третий-то, Свято-слав, хоть и молод еще, только тринадцатый годок пошел, да отрок вид-ный. Год, другой не пройдет — он не только познает, с какой стороне к половчанке своей подходить, но и ни одного подола бабьего вокруг себя не пропустит! Знамо дело, сам был такой… — ухмыльнулся игриво и плотоядно. — Это сейчас все больше глазами красу женскую ласкаешь, а смолоду… Теперь о том, к кому сватов засылать, — оставив игривый тон, по-деловому продолжил он, — всякая степная мелюзга нам ни к че-му: от них визгу много, да толку мало, только и проку, что за столом во время пиров пироги лопать… да глазами жадными по сторонам зыр-кать… таких-то у нас и без них хватает. Надо в родственники брать кого-нибудь посолидней, кто вес в Степи имеет, к кому прочие ханы прислушиваются. К примеру, как мой тесть хан Осолук. Просто же по-родниться со всяким степным перекати-полем из-за того, чтобы пород-ниться, нам не стоит. От таких, как я уже сказал, визгу будет много, а толку мало. К тому же, жениться — не лапоть надеть, как любят говари-вать наши смерды, — не преминул он ввернуть красное словцо. — Ведь жена не варежка: с длани не сбросишь и за пояс не засунешь.

— Что верно, то верно, — согласился с черниговским князем, чуть улыбнувшись, переяславский. И тут же вполне серьезно добавил, уточ-няя: — И с кем мы не в кровной вражде.

— И с кем мы не в кровниках, — подтвердил Олег. — Это уж само со-бой…

Перебрав по памяти половецких ханов, остановили свой выбор на племени старого знакомца Осенева, род которого был не только обши-рен и богат, но и знаменит. Среди пленных половцев отыскали знатных беков, которым и поручили начать переговоры о сватовстве.

К девятнадцатому декабря, перед Николой зимним, через доверен-ных людей хана Аепы, вызвавшихся быть послами в столь приятном деле, получили положительный ответ от половецких ханов рода Осене-ва и предложение о встрече на реке Хороле в январе месяце.

«Быть по сему!» — ударили по рукам с ханскими послами.

…Оттого и движется по скучной своим однообразием январской степи русская дружина во главе с наипервейшими князьями Владими-ром Переяславским и Олегом Тмутараканским и Черниговским и их знатнейшими боярами-советчиками. Главным же послом и сватом вы-ступает родной брат Олега, Давыд Святославич, князь черниговский.

Половцы не обманули. Их вежи давно уже стояли на берегу Хоро-ла в ожидании русских князей. Впрочем, половцам поставить в степи вежи, что голому подпоясаться: шатры раскинули, кибитки расставили — вот вежи и готовы. Не то что русичам на новом месте обустроиться: сначала бревна в лесу заготовь, потом к городищу или селищу их свези, а еще надо их от коры освободить, затем высушить, сруб срубить, кры-шу наладить да печь поставить… Даже не мешкая, дел на год, а то и на два за глаза хватит. Зато русский терем — это целая крепость! Голой ру-кой не взять, да и саблей острой не справиться. Ни мороза, ни зноя рус-ский терем не боится; не страшны ему ни дождь и ни ветер, ни метели с вьюгами. Одна беда — красный петух, но красного петуха все боятся: и половецкие шатры и немецкие каменные замки — огонь преграды не знает.

Если с русской стороны основным сватом выступал князь Давыд, то с половецкой эту роль возложил на себя один из родственников Ае-пы, хан Урсуб, сын Осолука, шурин князя Олега Святославича по его супруге Анне. Олег Святославич давно не виделся со своими половец-кими сродственниками: все недосуг было, и теперь с неменьшим инте-ресом, чем переяславский князь, разглядывал их, заново знакомясь или, радостно восклицая, обнимался с теми, кого хорошо знал и помнил.

По половецкому обычаю, прежде чем приступить к серьезному разговору, устроили пиршество. Прямо в чистом поле, но не открытой снежной целине, а в специально установленном вместительном шатре, пол которого был устлан звериными шкурами и кошмами. А на достар-хане, нарядной скатерти, уже были расставлены угощения. И только насытившись, в том числе жирным пловом и бараньими мозгами, пода-ваемыми на серебряных блюдах — явной добыче разбойных набегов на византийские окраины, выпив изрядное количество греческого вина, приступили к тому, из-за чего и загорелся весь этот сыр-бор. Дело по-шло скоро, так как в сватовстве были заинтересованы все стороны, а разноязычие препоной не стала: почти все русские князья и бояре знали половецкую речь, половцы же со своей стороны прекрасно понимали и использовали русскую. Если же кому не доставало слов, то, разгорячен-ные выпитым вином и душевной обстановкой, дружески хлопали друг друга сальными руками по широким спинам, а то и обниматься норови-ли, как старые и закадычные друзья.

Глядя со стороны на эту идиллию, можно было бы подумать, что тут собрались самые близкие родственники и приятели. Но переяслав-ский князь, хоть и веселился вместе с остальными, про себя же думал иное: «Сейчас друзья, но повернись к ним спиной — вмиг нож между лопаток всадят! Зарежут и глазом не моргнут! — Но тут же справедливо-сти ради и о русских князьях, потомках Рюрика, то же самое мысленно дополнял: — Впрочем, а мы чем их лучше? Тоже готовы друг другу гор-ло перегрызть не только за лучший удел, как псы за кость, но и за кол-кое слово, и за косой взгляд».

К концу переговоров пришли к тому, что Владимир Всеволодович сосватал за сына своего Юрия дочь хана Аепы, внука Осенева, именем Утренний цветок, если говорить по-русски; а князь Олег взял за сына Святослава еще одну дочь Аепы, Ночную усладу, мать которой была из Григнева рода. У хана Аепы много было жен из разных половецких ро-дов, а дочерей у него было еще больше, чем жен. Впрочем, и сыновей, степных батыров[30], хватало.

Заключив договор, ударили по рукам, а чтобы союз между моло-дыми был крепче, русские князья одарили своих новых родственников кунами и серебром, шубами и оружием. Хан Аепа и его родственники в долгу не остались и одарили русских князей коврами и конскими табу-нами. А чтобы выданным замуж ханским дочерям не так было скучно в дороге и в чужом краю, целое посольство из братьев и ближайших род-ственников с ними в русские княжества отправили. Так княжичи Юрий Владимирович и Святослав Ольгович оказались женатыми на сестрах-половчанках, и случилось же это знаменательное для них событие две-надцатого января, ровно за неделю до Крещения Господнего.

ДЕЛА РАТНЫЕ

Много воды утекло в Десне с тех пор, когда в далекой Половецкой степи, на заснеженных берегах Хорола, третий сын Олега Святославича Черниговского, прозванного в народе за свои мытарства и неуживчивый характер Гориславичем, что близко по смыслу с горемыкой, был женат на юной половчанке, называемой Ночной усладой. Много чего за эти годы случилось на Святой Руси и в Великой Степи, которую русичи чаще всего называли то Дикой Степью, то Диким Полем.

Совсем взрослым мужчиной стал шестнадцатилетний Святослав Ольгович. Не узнать в высоком и статном сыне черниговского князя того двенадцатилетнего отрока, присмиревшего и притихшего, с инте-ресом во все очи рассматривавшего из-за отцовской спины, как чудо чудное, принаряженную в шелковые шальвары и платьица отроковицу, с черными, как вороново крыло, волосами, заплетенными в десятки тонких, похожих на степных змеек-веретениц, косичек. Не узнать и Ночной услады, сразу же по прибытии крещенной лично черниговским епископом, болезненным старцем Иоаном,[31] и получившей христианское имя Елена, в статной, по-русски одетой княжне. Нет больше в ее наряде серебряных монист[32], украшающих волосы и детскую шейку. Волосы, как и положено замужней женщине, спрятаны под шелковым повоем или, по-иному, убрусом[33], а монисты — в ларце. Только золотые колты[34] с изображением диковинных птиц и зверей по-прежнему покачиваются, мелодично позванивая, в мочках ушей. И не сразу разгля-дишь в этой женщине степнячку, разве что по гибкому стану да опущенным долу черным миндалинам глаз. Святослав и Елена давно уже познали друг друга и пьянящую радость супружеских утех, но ребеноч-ка Бог им пока что дарить не спешил, возможно, позволяя всласть на-сладиться юностью и любовью.

Несмотря на мудрость переяславского князя и на то, что орды хана Аепы и его родственников в набеги на землю Русскую не пускались, спокойствия не наступило. Нашлись другие половецкие ханы, которым богатства русских городов и весей не давали спокойно спать, и алчность гнала их вновь и вновь на русское порубежье.

Отражая очередной набег, в лето 6617 от Сотворения мира или в 1109 год от Рождества Христова воевода князя Владимира Переяслав-ского, Дмитрий Воронич, муж опытный, не раз побывавший в сечах со степными разбойниками, с конной дружиной ходил к реке Донцу. Одержал там победу и возвратился в Переяславль с полоном и знатной добычей. Однако это не помешало уже в следующем году половецким ханам Сугрову и Шурукану вновь тревожить окраины Киевского и Пе-реяславского княжеств. Тогда Святополк Изяславич Киевский, Влади-мир Всеволодович Переяславский и Давыд Святославич Черниговский с сыновьями и племянниками, соединясь, пошли на них, но, дойдя до Воиня, попали в такую лютую стужу, в такие гиблые метели, что мно-гих коней потеряли. И, чтобы самим не пропасть и не стать сытью для степных волков, поспешили возвратиться домой. Половцы же, более привычные к нраву зимней степи, пограбили окрестности Переяславля и дошли до Семи, где взяли город Тучин. После чего со многим полоном удалились к родным вежам.

Святослав Ольгович, которому шел уже семнадцатый годок, в этом злополучном походе участия не принимал, как, впрочем, и его отец, Олег Святославич, а потому, услышав в следующем году, что переяс-лавский князь сзывает князей к Долобск на съезд, чтобы договориться о совместном походе в Дикое Поле, засобирался.

Олег Святославич, которому что-то нездоровилось, видя сборы младшего сына, одобрительно подмигнул:

— Целой орды теперь, сын, как любил повторять переяславский князь перед вашими свадьбами, не завоюешь, но поратоборствовать пора пришла. Хватит за бабий подол держаться… пора и за рукоять ме-ча взяться!

— Так я… — зарделся лицом Святослав, желая доказать батюшке свою готовность к походу.

— Вижу и одобряю, — улыбнулся Олег Святославич. — Просто шучу. А шутка молодцу не в укор будет…

— Нашему полку прибыло, — поддержали отца братья Всеволод и Глеб. — Теперь, точно, половецким ханам не поздоровится: сам Аника-воин на них идет. От одного вида падут и пощады запросят, как пить дать…

Старшие братья были воинами бывалыми, побывавшими не в од-ном сражении, потому и позволяли себя снисходительное подшучива-ние над младшим. Да и выглядели они солидно, особенно Всеволод, самый старший, а потому любимый брат Святослава; у обоих курчави-лись золотистые бородки и топорщились такого же цвета усы.

В отличие от братьев и отца, супруга, подражая матери, не только радости по поводу сборов Святослава в поход не проявила, но, запеча-лившись, обронила полушепотом:

— Не ходил бы ты, любый, ясно солнышко мое в поход этот! Вдруг, не дай Господь, покалечат или, того хуже, убьют… Кто же тогда меня защитит?..

— Не убьют, — засмеялся Святослав, поведя наливающимися муж-ской силой плечами, которому слова супружницы о ее беззащитности перед окружающим миром очень понравились: хоть для кого-то он уже был опора и надежа. — Я от стрел вражеских и от мечей с копьями ма-тушкой заговорен еще с самого детства. Да и крест на мне животворя-щий, самим епископом подарен. А еще бронь у меня — ни одному мечу ее не пробить, не прорвать! Ее наш кузнец Демьян ковал, и он же древ-ний заговор на нее положил. Да такой силы, что и разрыв-травой его не сломить! Так-то.

Погрустила, погрустила молодая супруга — да и смирилась. Сказа-но же: плетью обуха не перешибить!

На княжеском съезде в Долобске решили: в поход идти зимой, ко-гда степь покроется снегом и наступит бескормица для половецких ко-ней, ибо половцы ни сена, ни жита впрок не заготавливают, а скот свой, в том числе и коней, держат на подножном корме. Святослав большого участия в работе съезда не принимал: и без него умных голов было пре-достаточно. Зато там он впервые познакомился с сыном переяславского князя, Юрием Владимировичем, о котором раньше только и знал, что тот, как и он, женат на дочери хана Аепы.

Юрий был очень похож на своего отца: рыжеват и темноглаз; тот же нос с горбинкой и волевой подбородок. Только в движениях пошел не в отца: скор и порывист.

— Ну, что, сестричи, — шутливо хлопая дланью по плечу Святосла-ва, спросил князь Владимир, когда княжеский совет был окончен, — по-знакомились? — И, увидев подтверждающие кивки обеих голов, про-должил: — Вам, братья и свояки, теперь сам Бог велел друг за дружку держаться!

— Это еще почему? — поднял на отца очи Юрий.

— А потому, что вы теперь дважды родственники: по общему кор-ню нашему и по женам-сестрам. Понятно?

Последний вопрос относился к обеим княжичам.

— Понятно, — в разнобой и без особого восторга ответили Святослав и Юрий, не предав, впрочем, услышанному большого значения. Просто поддакнули князю, чтобы тут же и забыть. А зря, княжеские слова ока-зались чуть ли не пророческими.

— Вот и замечательно, — обронил переяславский князь и заспешил по своим делам далее: не любил переяславский князь праздности и без-делья.

В пятый день второй седмицы[35] Великого поста[36] на Альте собра-лись дружины киевского князя Святополка с сыном Ярославом, которо-го из-за его молодости чаще величали Ярославцем, князя переяславско-го Владимира Всеволодовича с сыновьями Вячеславом, Ярополком, Андреем и Юрием, черниговского князя Давыда Святославича с сы-новьями Владимиром, Ростиславом, Всеволодом, Святославом и Изя-славом. С ним также были племянники, сыновья Олега Святославича: Всеволод, Глеб и Святослав. Сам же Олег Святославич, в последнее время часто подвергавшийся различным телесным и душевным скорбям-болезням, сославшись на недомогание, от похода отказался, но вместо себя в помощь сыновьям направил своего опытного воеводу Петра Ильина, пришедшего с ним в Чернигов из Тмутаракани, наказав при этом, чтобы воевода особо присматривал за сыном Святославом.

— Млад, а потому неразумен.

— Не беспокойся, князь, присмотрю, — пообещал воевода. — В беде не оставлю.

То ли действительно Олег Святославич недомогал, то ли не желал расставаться с новой наложницей, молоденькой половчанкой из тех, что прибыли в качестве служанок его новой невестки — неизвестно. Воз-можно, не хотел иметь конфликтов со своими половецкими родствен-никами, многочисленными Осолуковичами и Аеповичами, не раз выручавшими его в дни межкняжеских распрей и войн, Бог его знает. Но что от похода отказался, то отказался…

Так уж сложилось, что после его второго брака в 1090 году на хан-ской дочери, первая супруга Феофания, верная христианской морали однобрачия, кровно обиделась, принятого у половцев многоженства мужа не признала, ехать с ним в Чернигов отказалась. По негласному соглашению с князем Олегом осталась в более привычном для нее и чем-то даже похожем на родной Родос Тмутараканском княжестве. Возможно, присутствие вечно волнующегося моря и людской разноголосицы в древнем Тамутархе — столице княжества грело душу греческой патрицианке, напоминало что-то родное, близкое и понятное. Тем более, что рядом были не менее шумные: древний Пантикапеем и русский град Корчев, расположенные по ту сторону Киммерийского залива и также напоминавшие далекую родину.

Жить без величественного, выстроенного из светлого камня Таму-тарха, или Тмутаракани, как было принято называть этот город среди не столь великого русского населения, она бы уже не смогла. Покинув, сильно бы грустила и сникла, как олива без дождя. В далеких лесных и непонятных ей русских городах уж точно никому не была нужна ее хо-зяйственная хватка, организаторские способности, острый ум, южная красота властолюбивой женщины. Как была бы не нужна даже когда-то заказанная ею у греческих мастеров серебряная печать с надписью на бессмертном языке эллинов «Архонтисса Матрахии, Зихии и Хазарии».

Если Олег, покинув Тамутарху, или Тмутаракань, чувствовал себя в Чернигове как рыба в воде, то Феофания была бы там тоже рыбой, но выброшенной из воды на берег и задыхающейся от непривычной среды. Потому-то покидать полюбившийся ей город она не собиралась ни под каким видом. Вместе с тем не раз просила Олега Святославича рас-статься с половчанкой и возвратиться в Тамутарху, но тот лишь отмахи-вался от нее, как от надоедливой своим жужжанием мухи, отделываясь короткой фразой, что на Руси дела делаются не в Тмутаракани, распо-ложенной у черта на куличках, а в Киеве, Чернигове и Переяславле.

— Пора бы знать! — злился Олег.

Феофания, как истинная патрицианка и византийка, мать трех кня-жичей, правда, сын Иоанн вскоре умер, и княжны Анастасии, была гор-дой женщиной, а потому смиряться с положением всего лишь тени при супруге не желала. И как следствие этого между ней и супругом нача-лись частые раздоры, приведшие к тому, что Олег полностью отдалился от нее и демонстративно проводил все свое время у новой законной же-ны, молодой и по-своему красивой. Даже находясь первоначально в Тмутаракани, Олег и половчанка Анна жили уже в отдельном дворце от Феофании. А после того, как Анна стала что ни год приносить ему сы-новей, то он и старших своих Всеволода и Глеба забрал у Феофании и отдал Анне. С Феофанией же осталась только дочь Анастасия.

Когда же Олегу удалось при поддержке нового тестя, хана Осолу-ка, и его степных воинов отобрать у Мономаха Чернигов, то Анна с ра-достью переехала вместе с ним и детьми в этот город, а Феофания оста-лась в Тамутархе как бы в качестве представителя князя на этой земле.

В Тмутараканское княжество чуть ли не ежедневно прибывали то купцы, то послы, и это требовало постоянного присутствия князя для решения государственных дел, а Олег не мог отлучиться из Чернигова, поэтому предложение Феофании, находясь в Тмутаракани, заниматься вопросами урегулирования отношений с соседями, пришлось как нельзя кстати.

Со временем, Феофания, войдя в роль правительницы обширного русского княжества, действовала уже без оглядки на князя Олега, решая все вопросы по собственному усмотрению. Олег понимал, что супруга хитрит и злоупотребляет его доверием, но сделать ничего не мог: ну не пойдешь же войной на собственную жену. Да и в измене ее обвинить было трудно: она, будучи от природы не только женщиной властолюби-вой, но еще и смышленой, всегда действовала от имени князя.

Впрочем, такой поворот событий, по-видимому, устраивал не только ее, но и в определенной мере князя Олега, развязав ему руки как в делах любовных, так и внутрикняжеских. Однако самолюбие его было уязвлено, а потому он старался о Феофании не упоминать, чтобы не бе-редить старую рану. А чтобы хоть какой-то контроль иметь над первой, а на деле уже бывшей, супругой, отправил в Тмутаракань своего млад-шего брата Ярослава Святославича. Такой демарш Олега теперь уже не нравился Феофании, единовластие которой стало вдруг ограниченным, но она смирилась с этим, чтобы, вообще, всего не лишиться. И, как по-говаривали досужие тмутараканцы, даже стала тайной любовницей кня-зя Ярослава. А почему бы и не стать — ведь женщина была видная и многим желанная.

Будучи по натуре довольно воинственным, не лишенным личной храбрости и мужества, князь Олег был не против похода в Степь, но из-за родственников жены, а теперь и младшего сына, приходилось отка-зываться, находя благовидные предлоги, хотя бы сказавшись больным.

«А вот переяславский князь, недавно женатый во второй раз, со своей супругой расставаться не побоялся, хотя и ему, возможно, хоте-лось остаться в тепле и неге», — мелькнуло в голове Святослава, где-то в глубине души не одобрявшего поведение родителя, но он тут же про-гнал эту крамольную мысль. Сказано же: «Да не осудит сын отца!». — Хорошо, что хоть самого отпускает…»

Впрочем, почему князь Олег Святославич не желал идти в этот по-ход, точно никто не знал. В чужую-то голову не заглянешь! Тут и в сво-ей не всегда разберешься, так что же говорить о чужой… Потемки!

Построившись в походный порядок: киевляне во главе с великим князем Святополком Изяславичем — в центре, Владимир Всеволодович со своими сыновьями и переяславцами — одесную от них, а черниговцы во главе с Давыдом Святославичем и другими меньшими князьями — ошуюю[37], — двинулись к сторону Хорола. В санном обозе везли провиант для ратников и коней, а также воинские доспехи. Ведь в доспехах зимой в походе особо не пощеголяешь: во-первых, довольно тяжелы, а потому их надевали только перед боем, во-вторых, так накалялись холодом, что от него не спасали ни нательное белье, ни кожаные подстежки. Однако оружие: копья ли, мечи, боевые топоры да палицы, а также луки и колчаны со стрелами — каждый воин, будь то дружинник, гридень или кметь из смердов, всегда держали при себе. С обозом же шли переяславские монахи и священники с хоругвями и крестами, словно во время крестного хода.

«Эти-то зачем? — удивлялись, глядя на невиданное дело с черно-ризцами, не только простые ратники, но и князья. — Чтобы рясами нас от вражеских стрел и копий защитить? Тогда уж лучше бы монашек да монахинь побольше: те хотя бы своими подолами воев если не от стрел и мечей уберегли бы, то иным чем позабавили». И спешили за разъяс-нениями к князю Владимиру Всеволодовичу.

«Зря зубоскалите, — был серьезен тот. — Вот приустанут пешцы, утомятся, они, черноризцы, пением своим и приободрят их, и придадут духу да силушки… И не только распеванием псалмов и гимнов священ-ных, что уже само по себе хорошо, но и пением мирских бывальщин, особенно тех, под которые ноги в пляс просятся — я приказал разучить»!

«Оскоромятся! Ох, оскоромятся-то, длиннополые! — шутили князья уже более сдержанно, подразумевая, что в мирских песнях достаточно сальностей и двусмысленностей, специально приуроченных для потехи плоти. — До конца жизни греха этого не отмолить».

«Ничего, — следовал ответ переяславского князя, — потом, по воз-вращении, если, дай Бог, живы будут, в тиши монастырской все отмо-лят да отговеют. Вот грехи-то и отпустятся».

Крыть было нечем. К тому же, как вскоре убедились даже самые закоренелые скептики, священный причт[38] лишним не был, хлеб попус-ту не переводил, а своим пением, терпением и послушанием действи-тельно ободрял и воодушевлял ратников, вселял в них силы и уверен-ность.

В субботу пришли на берег Хорола, и тут из-за бесснежия в степи пришлось расстаться с санями, которые тут же и бросили среди чистого поля вместе со всей упряжью, теперь уже бесполезной и ненужной. На-деялись на обратном пути, если повезет, забрать. Да удастся ли… На освободившихся из упряжи лошадей в специальных переметных сумах, переброшенных через круп, погрузили часть провианта и воинских дос-пехов. Под это же дело были задействованы и заводные лошади стар-шей дружины. Однако большую часть запасов хозяевам пришлось взять с собой или, если это были кольчуги или пластинчатые панцири на ко-жаной основе, одеть на себя.

Святослав мог бы и далее везти свой доспех на заводном коняшке, как сделали это его братья, но юное честолюбие заставило его облечься в кольчугу с серебряным зерцалом на груди. Правда, по совету старого и опытного воеводы Петра Ильина поверх кольчуги он одел еще и ме-ховую шубу, надежно защищающую от холода и ветра. Благо, что дви-гаться ему приходилось не пеше, как простым воям, а верхом на гнедом спокойном, но быстром и выносливом коньке Ветерке. А вот шлем, по-дарок батюшки, он по-прежнему держал притороченным к седлу, обхо-дясь пока что теплой собольей шапочкой с малиновым верхом из плот-ной камки.

Так как русское войско было смешанным: конным и пешим, при-чем пешцев было больше, чем комонных,[39] продвигались довольно мед-ленно и только на третью неделю Великого поста пришли на Псёл, а от него, передохнув, и на Ворскол или, по-иному, на Ворсклу. На Ворскле разделились: конные дружины, ведомые молодыми князьями, направи-лись ускоренным маршем к реке Голтве[40], а пешцы, ведомые Святопол-ком Изяславичем, и вьючные лошади следовали сзади. И те, и другие выставили вокруг конные разъезды, чтобы не быть застигнутыми врас-плох подвижными лавами степняков.

Святослав давно заметил, когда еще только черниговская дружина и кмети, собранные со всего Черниговского княжества, в том числе из Северской земли и Вятич, двинулись в поход, как пестро вооружены ратники. Еще больше это обозначилось, когда все русские рати собра-лись в едином месте. Большинство простых воинов имели на вооруже-нии копья всевозможной длины, из которых самые короткие, пригодные для метания на расстояние, назывались сулицами или дротиками. Они состояли из железного наконечника, вбитого в древко, и самого древка и имели общую длину, не превышающую полутора аршин или пяти-шести пядей[41]. Копья же достигали и трех, и четырех аршин. Железные наконечники копий были разной конфигурации, но в любом случае со-стояли из самой острой части — пера, шейки, иногда яблока — железного шара, находящегося в месте соединения шейки и тулеи, а также самой тулеи и насаживались на древко — ротовище. Древко изготавливалось из легких, но в то же время крепких пород дерева толщиной до одного вершка.[42] У некоторых воинов вместо копий были рогатины, с которыми они не раз хаживали на дикого зверя, в основном на медведя. Теперь вот пригодились для боя с врагом. Если копья и рогатины во время движе-ния приходилось постоянно держать в руках, то сулицы носились в спе-циальном колчане, укрепленном на поясе, и их было не менее трех или четырех штук.

Кроме копий и сулиц, самым распространенным оружием у про-стых воинов были топоры и всевозможные палицы, а проще говоря, дубовые или грабовые дубины, иногда окованные железными пласти-нами да обручами и снабженные железными же шипами для пущей раз-рушительной силы. Чтобы не потерять палицу в бою, она имела специ-альный сыромятный ремешок, надеваемый на кисть руки. Нередко можно было видеть у воев за поясами кистени — очень удобное оружие во время ближнего боя.

Многие ратники, как пешцы, так и комонные, имели луки и колча-ны со стрелами — для дальнего боя. А вот мечей у простых воинов-кметей было мало, в отличие от княжеских гридней и старших дружин-ников. Это вызывало интерес у Святослава, и он, не удержавшись, как-то спросил воеводу Петра, почему это так происходит: «Неужели кмети с мечом обращаться не умеют?» — «Уметь-то, может, и умеют, да где им взять векш и кун, не говоря уже о гривнах, чтобы меч себе купить? — вопросом на вопрос отозвался воевода, спрятав легкую усмешку в пу-шистой бороде. — Хороший меч, почитай, целого коня стоит. Да и куют-то его не в один день, а чуть ли не год, а то и два… К тому же смердам всегда привычней топором или дубиной управляться… а еще лучше — оглоблей: захвату больше».

Святослав решил в дальнейшем от вопросов воздерживаться, луч-ше самому больше примечать, что к чему, чай, на плечах голову имеет, а не пивной котел.

Если мечи были в основном у княжеских дружинников да у воев из городских ополчений, люда ремесленного, разбитного и хваткого, то щиты, неотъемлемый атрибут индивидуальной защиты, имелись почти у всех. И опять же — у дружинников они были одной формы и единого поля, больше всего каплеобразных да червленых, а у простых воев — всевозможных форм и конструкций. От легких прямоугольных, плетен-ных из ивовых прутьев и обтянутых для пущей прочности толстой сви-ной кожей, до круглых, выкованных из бронзы или меди. Словом, что Бог послал или чем удача наградила в предыдущих стычках со степня-ками да и другими врагами, частенько набегавшими на Русь в поисках легкой наживы, но терявшими тут вместе с незадачливыми главами своими и воинские доспехи.

Основной костяк конного войска, как и следовало ожидать, состав-ляли конные хорошо обученные и вооруженные княжеские дружинни-ки. Но все же большинство всадников составляло ополчение, собранное из смердов-хлебопашцев.

Святослав слышал от старших братьев, что когда во время снема-съезда русских князей зашел разговор брать или не брать с собой в по-ход лошадок смердов, то многие князья и бояре-вотчинники поначалу ратовали за то, чтобы лошадок у сельчан не брать. «Лошадок могут по-бить да покалечить, — сетовали они, — и как тогда оратаю весной в поле ратаяти?»[43] На что князь переяславский резонно заметил: «Если вы сей-час пожалеете смерда и его лошадь, то весной придет половец, убьет стрелой этого же оратая, заберет его лошадь, угонит в рабство жену и детей, а гумно сожжет. Что на это скажете?» Князья и бояре перегляну-лись друг с другом, помялись, помялись, понимая справедливость слов Владимира Всеволодовича, да и решили из двух зол выбрать меньшее. Вот и получилось, что в конном русском воинстве рядом с кольчужны-ми и закованными в крепкие пластинчатые латы дружинниками оказались и безбронные, прикрытые только свитками да зипунами деревен-ские, более привычные к сохе и плугу, мужики да парни. А к чисто-кровным жеребчикам вороной да гнедой масти, на которых горделиво восседали дружинники, добавились коняшки и кобылки бурой, соловой, чалой, саврасой, чубарой да пегой мастей. У великого же князя киевско-го под седлом находился вообще серый жеребчик — краса и гордость Святополка.

На берегах заснеженной Голтвы в среду четвертой седмицы вновь собрались воедино, сотворили благодарственный молебен и, дав отдых пешцам, снова двинулись в путь, держа направление в сторону Донца.

— Так мы всю степь пройдем, — горяча гнедого коня, сетовал Свя-тослав перед братьями, — и ни одного половца не встретим. Что ж это они… как зайцы разбежались… Ищи-свищи теперь их в поле…

— Это, брат, они тебя испугались, — зубоскалили старшие Ольгови-чи, забавляясь отроческой непосредственностью Святослава, чтоб хоть этим однообразие похода нарушить, — уж очень ты грозен и сердит, с какой стороны ни посмотри!

Святослав не обижался. С него от братских шуток не убудет. Только бы не расспрашивали о его постельных делах с половчанкой Еленой или же сами не рассказывали со скабрезными подробностями про свои похождения с наложницами. Тогда румянец стыда покрывал его обветренные на ветру и морозе, но еще довольно нежные щеки. Он впервые был в настоящем воинском походе, поэтому строго придерживался на-ставлений, данных еще батюшкой в Чернигове: свою дружину не поки-дать ни под каким видом. Другие князья, даже его кровные братья, нет-нет, да и отлучатся с коротким визитом к киевским, переяславским либо смоленским сродственникам парой слов перекинуться. Но только не Святослав, хотя и ему очень хотелось посмотреть на своего троюродно-го братца Юрия Владимировича, женатого как и он на дочери хана Ае-пы. Но поход не увеселительная прогулка, а князь Юрий не красная девка, чтобы зенки на него пялить. Всему свое время.

Чтобы хоть как-то скоротать время, дружинники пели негромкие протяжные песни, сказывали сказы про киевского князя Владимира Святославича и его богатырей Добрыню Никитича да Ивана Кожемяку, рассказывали страшные были и небылицы о колдунах и ведьмах, о ле-ших и водяных, любивших почему-то подшутить над простыми смерт-ными. Но больше всего, лишенные женских ласк, любили хвастаться своими любовными похождениями, нимало не заботясь, правда это или откровенные враки, придуманные тут же, на ходу.

Во вторник шестой недели прибыли к Донцу. Тут дозорные донес-ли князьям, что половцы совсем недалече и что их, половцев, видимо-невидимо, как в реке песка или на небе звезд, и что к ним, половцам, силы прибывают и прибывают.

Князья тут же собрали скорый совет и приказали всем ратникам облачиться в брони, что было сделано незамедлительно. Полки из по-ходно-боевого порядка, подчинясь распоряжениям князей и воевод, без лишней суматохи перестроились в боевой. Конница расположилась по краям пеших дружин, прикрывая их от степных орд. Однако половцы нападать не решились. Их даже не было видно, если не считать мая-чившие далеко у окоема[44] конные разъезды, выполнявшие разведыва-тельные действия. Пришлось, соблюдая установленный порядок и строй, самим идти далее. На пути появился город хана Шурукана или Осенева, как довольно часто называли его сами половцы.

— Что будем делать? — поинтересовался Святополк Изяславич, со-брав княжеский совет. — На слом[45] идем или сдаться предложим?

Молодые князья, среди которых был и Святослав Ольгович, рва-лись в бой и желали штурма, но переяславский князь остепенил их, на-помнив, что перед тем, как идти на слом, любому врагу дают право вы-бора: защищаться или же отдаться на милость осаждающего.

— Мы не можем лишить шуруканцев такого права, — серьезно, со знанием дела и внутренней убежденностью заявил Владимир Всеволо-дович, на которого еще в начале похода было возложено общее воин-ское руководство объединенными силами русских дружин, и тут же послал трубача и знаменосца с предложением о сдаче града.

Только ли рыцарские побуждения и личное благородство князя привели к такому решению или тут таились более прозаические моти-вы: нежелание Владимира Всеволодовича начать кровопролитие с коле-на ханов Осеневых, с которым он совсем недавно породнился — трудно сказать. Переяславский князь не любил раскрывать своих мыслей даже перед близкими друзьями, справедливо полагая, что в это неспокойное и тревожное на Руси время любой друг может оказаться вскоре врагом.

Подскакав к вратам, трубач громко протрубил, призывая жителей града к вниманию, после чего горластый знаменосец громко прокричал требование русских князей, пообещав никого не трогать, а только взять откуп. Шуруканцы, недолго совещаясь, видимо, уже заранее готовы были к ответу, заявили, что сдают город без сопротивления и готовы откупиться. Сами же открыли все городские ворота и вышли навстречу русскому войску с дарами: хлебом, рыбой, медом. Всем князьям в каче-стве личного подарка вели степных скакунов светлых мастей: от сереб-ристо-серой до золотисто-соловой.

Чтобы не было неожиданностей, Святополк Изяславич, опять же по совету переяславского князя, входить в город русским дружинам запретил, а, взяв откуп, расположился лагерем недалеко от города, что-бы дать отдых воинам и подкрепиться горячей пищей. По всему биваку немедленно запылали костры, на которые были поставлены большие котлы, принесенные жителями города, и в них вскоре ароматно забуль-кала похлебка из мяса молодых барашков, приведенных в русский стан опять же жителями града, и пшена, припасенного самими ратниками.

Подкрепившись горячей пищей, выставив конные заставы и пешие охранения, в одно из которых напросился княжич Святослав Ольгович, мечтавший о воинской славе — иначе зачем же он столько занимался воинскими упражнениями с дядькой Ратиславом, старым отцовским воеводой, потерявшим в битвах левый глаз и левую руку — русские дружины, не разоблачаясь, устроились на ночной отдых, чтобы сле-дующим утром уже идти к городу Сугрову. Бескровная победа окрыля-ла ратников — и в русском стане долго не замолкало веселое оживление, повсюду слышны были шутки и смех. Только уж в полночь, когда звез-ды густо усыпали небесный свод и явственно обозначилась дорога бо-гов — Млечный Путь, все затихло.

Когда же подошли к Сугрову, городу, стоявшему на холме в излу-чине реки, то проделали ту же манипуляцию: направили послов с пред-ложением о сдаче на милость победителя. Но сугровцы, в отличие от шуруканцев, от почетной сдачи отказались, понадеявшись на крепость стен города и свое многолюдство. Одетые в кольчуги и кожаные панци-ри, а то и просто в стеганые халаты, вооруженные луками и копьями, сугровцы воинственно размахивали руками и громко кричали что-то обидное со стен града.

«Теперь придется идти на слом, — узнав ответ горожан, молвил с нескрываемым сожалением Владимир Всеволодович и приказал пешим полкам готовиться к штурму. — В прибрежных рощах рубите жерди и вяжите лестницы. Плетите большие щиты из лозняка и прочего кустар-ника, чтобы укрыть ими тех, кто «бараном» или «соколом»[46] будет во-рота вышибать».

— На слом! — прискакал к своим дружинникам с горящими от воз-буждения предстоящего штурма глазами княжич Святослав. — Князь переяславский объявил штурм города! Готовьтесь! Лестницы там… щи-ты…

— Порты свежие… — не удержался от язвительного намека один из дружинников.

— А это… зачем? — не понял Святослав.

Съязвивший дружинник благоразумно промолчал, зато брат Все-волод, ехидно улыбаясь, пояснил:

— А это, когда с перепугу одни порты обмараешь, чтобы потом чистые надеть, если повезет в живых остаться. — И откровенно рассме-ялся: — Ха-ха-ха!

Но присоединиться к его смеху желающих не нашлось — пред-стоящий приступ на увеселительную прогулку мало походил и на весе-лый лад мало настраивал. Потому многие вои на шутку Всеволода лишь молча хмурились да кисло улыбались.

— Да ну тебя, — с почти детской обидой и долей раздражения от-махнулся от Всеволода Святослав. — Тут о деле, о штурме речь ве-дешь… о славе и воинской удали. А ты, братец, о чем зря…

— Чему ты радуешься, дурашка? — попытался урезонить младшего брата Глеб, остужая его воинственность. — Разве сражение не лучше без сечи выигрывать? Например, город Шурукана… И добыча знатная дос-талась, и вои наши все целы! А ты — «На слом, на слом!». А при сломе этом и живота лишиться недолго. Так что радостного тут мало, братец Святослав, свет Олегович. Посдержанней надо быть, посдержанней… И на Всеволода не обижайся за дурачество его… Он ведь без злобы… так, ради красного словца…

Глеб, как и Всеволод, был рожден от Феофании, правда, двумя го-дами позже. И в нем текла кровь гордых греческих патрициев, но он был мягче, добрее и рассудительнее. Поэтому, «сгоняя» со Святослава излишнюю восторженность, он действовал мягче и доброжелательней, без колкостей и подначек, оберегая юное самолюбие младшего Ольго-вича.

— Да ну вас! — совсем по-детски расстроился Святослав. — Вам хо-рошо о том рассуждать: сами-то не раз в настоящей сече побывали, а мне пока не довелось.

— Успеется, брат, — то ли ободряюще, то ли успокаивающе похлопал его по плечу, специально приблизившийся к нему вплотную Глеб. — Успеется. Еще как успеется!

— Вот именно: успеется, — подтвердил уже вполне серьезно и Всеволод, который был не только на целых тринадцать лет старше Святослава, но почти и на голову выше него и остальных братьев. В нем явно проявилась порода матери, греческой патрицианки Феофании, кровь которой сказалась не только в росте Всеволода и грузности его тела, но в темном цвете волос, продолговатом, с легкой горбинкой носе, больших черных, немного на выкате глазах. Впрочем, больших различий между Ольговичами, несмотря на разность матерей, не было — сказалась порода отца, потомка легендарного Рюрика и Ярослава Мудрого, в детях которого смешалась кровь храбрых русичей и неистовых скандинавов-викингов из рода Олафа Первого, короля шведского.[47]

Одернув меньшого, Всеволод на всякий случай попросил Глеба присматривать за Святославом, когда тот отъехал от них:

— Горяч наш жеребчик, не объезжен еще, как бы беды с ним не случилось! Глаз да глаз за ним нужен! Сам присматривай и воеводам о том прикажи.

— Присмотрим, — заверил Всеволода Глеб. — Сам присмотрю и дру-жине прикажу. Что же до воевод, то Петр Ильин, воевода отца, как тень, постоянно возле него. Видно, наказ батюшки исполняет.

— Воевода Петр — это хорошо, но и ты не забывай, — еще раз преду-предил Глеба Всеволод, ставший в походе для младших братьев «в ме-сто отца».

Город по приказу переяславского князя был взят в кольцо русски-ми отрядами и постоянно осыпаем со всех сторон стрелами с горящей паклей, прикрепленной у наконечников.

«Шурш! Шурш!» — срываясь с тетивы тугих луков, раз за разом тревожно шуршали в тусклом небе стрелы, чертя дымные следы, кото-рые, как в большой и жирной точке, сходились в осажденном городе. Обычно стрелы летят с легким шорохом или же свистом, эти же летели с шуршанием и шипением, наводя дрожь и тоску на осаждаемых. Воз-можно, потому эти стрелы русичи и называют загадочным словом «шершерами», вроде бы ничего не значащим и не объясняющим, лишь в своем звучании напоминающем звук полета зажигательных приспособ-лений. Как ни боролись защитники города с огнем, он вскоре запылал, подожженный во многих местах. Языки пламени и дымные столбы, взметнувшиеся за крепостными стенами, послужили сигналом для на-чала штурма.

— На слом! — клинком обнаженного меча указал Святополк Изясла-вич в сторону города.

— На слом! — повторили русские князья, оставив отрокам-слугам своих коней и встав в пешие ряды штурмующих колонн, чтобы личным примером воодушевлять дружинников и простых ратников.

— На слом! — скомандовали воеводы и повели пешцев, несущих вя-занки хвороста, лестницы и щиты, к воротам и стенам города.

— На слом! — тысячеголосо завыли русские полки, волной накаты-ваясь на город, заглушая этим криком собственный страх и возбуждая ярость перед боем.

— На слом! — вместе со всеми, надрывая голосовые связки и багро-вея лицом, кричал юный князь Святослав, размахивая мечом над сереб-ряным своим шеломом, но его голос вряд ли был слышен в общем реве русского воинства.

Несмотря на упорство половцев, в короткой, но жаркой сече рус-ские дружины овладели крепостными стенами и городскими воротами, после чего уже неудержимым и почти неуправляемым потоком хлынули к центру, яростно сметая на своем пути все живое и движущееся. Не многим сугровцам удалось спастись, попав в плен, большинство же из них были посечены разъяренными сопротивлением и гибелью своих товарищей, а потому почти что озверевшими от вида крови и мертвых тел русскими дружинниками.

— С боевым крещением тебя, братец! — поздравил первым Свято-слава Всеволод, когда бой в городе был полностью завершен, и князья, и ратники, стали отходить от горячки сражения, приводя себя и свои доспехи в приличествующий вид. — Молодец, что уцелел! Не ранен?

— Не ранен, — хмуро отозвался Святослав, как-то обмякший и посе-ревший, растерявший за время боя весь пыл и восторг, испытываемый им поначалу, перед сражением.

— Ну, какого-нибудь ворога срубил? — пристал со следующим во-просом Всеволод. — Или сам едва отбился? Признавайся!

— Срубил, — однотонно отозвался Святослав. — Возможно, не одно-го…

— А что тогда такой кислый? Где восторг победы?..

— Оставь, братец, его в покое, — вмешался сердобольный Глеб. — Разве не видишь, муторно человеку… Так всегда бывает по первости… когда человека жизни лишишь. Со мной, помнится, то же…

— Ну, и неженки вы, братья! — искренне удивился Всеволод. — Так то враги же!..

— Враг — тоже человек, — тихо, но упрямо молвил Глеб.

— Тебе бы, Глебушка, с такими мыслями не ратоборствовать, не в витязи идти, а к монахам в монастырь, — поддел Глеба Всеволод. — Как братец наш двоюродный, тезка твой, Святослав, свет Давыдович, наре-ченный в крещении Николаем, а прозванный Святошей… Забыл славу ратную, сменил княжеское корзно на рясу монаха, а меч на крест.

— Каждому свое, — все также упрямо мотнул головой Глеб, дав по-нять брату, что в монастырь он не собирается, но и от своего мнения не отказывается. — Каждому свое! Человек располагает, а Господь опреде-ляет…

Святослав в пикировке братьев не участвовал, ему действительно было как-то не по себе: мутил вид мертвых искалеченных тел и притор-ный запах крови, а еще больше запавший в душу взгляд молодой полов-чанки, сверстницы его супруги, сраженной им в горячке боя. Этот взгляд, полный ужаса и смертной тоски, преследовал молодого княжича как какое-то наваждение. Кажется, из-за всех углов, из всех щелей смотрят на него ее застывшие от ужаса глаза.

— Не переживай, — теперь посочувствовал и старший брат. — Это с непривычки. Бывает. Обвыкнешь чуток — само пройдет!

И оставил младшего княжича в покое, занявшись проверкой ос-тавшихся в живых дружинников. А также необходимо было дать распо-ряжение о подборе и переносе к санным возкам тел убитых и тяжело раненых дружинников и кметей. Русский обычай требовал, чтобы пав-шие в битве воины были по возможности доставлены домой, отпеты в церквях попами и погребены с подобающими воинам почестями; чтобы их родственники справили по ним заупокойные тризны, а повергнутый враг не мог надругаться над их могилами.

В четверг, 24 марта, считай, через месяц от начала похода, русские дружины, окрыленные победой над сугровцами, пришли к Донцу. Кон-ные разъезды, высылаемые в степь, доносили о близком присутствии половцев, поэтому князья, посовещавшись, приняли решение остано-виться тут и дать отдых дружинникам и ополченцам.

Ночь прошла спокойно. Но когда утром князья стали выстраивать дружины, чтобы идти дальше, то обнаружили неподалеку множество половецких полков, изготовившихся к бою.

— Будем ждать в обороне или же сами нападем первыми? — спросил князей Святополк, собрав по такому случаю очередной княжеский со-вет.

— Сами выступим, — как о давно продуманном и вполне решенном деле, категорично отозвался переяславский князь. — У наших воев дух победы высок, сил им придает. А половцы нашими победами напуганы. Достаточно одного крепкого удара — и побегут.

— А вы, братья-князья, как мыслите? — обвел Святополк остальных князей прищуренными то ли от блеска снега, то ли от природной хитро-сти и недоверчивости очами. — Согласны с переяславским князем-то, или как?..

— Согласны, согласны, — в разнобой, но вполне твердо и уверенно отозвались князья. — Тут, как говорится, надо ковать железо, пока оно горячо, пока в наших воях дух победный жив. Им сейчас не то, что по-ловцы, сам черт не страшен.

— Вот и ладненько, — не сказал, пропел киевский князь и добавил, уже обращаясь к Владимиру Переяславскому: — С Богом, князюшка!

— С Богом, так с Богом, — отозвался Владимир Всеволодович и приказал ведомому им церковному причту тут же отслужить благодар-ственный молебен на дарование победы русскому оружию.

Попы и монашествующие, встав в чело его дружины, запели гимн во славу Господа и его святого воинства, а затем, подоткнув полы чер-ных ряс за пояс, чтобы не мешали при движении, вместе с пешцами, ощетинившимися копьями и рогатинами, держа перед собой кресты и хоругви, устремились на врага.

Как и было заранее задумано, центр русской рати составили киев-ляне, слева от них расположились черниговцы с северянами и курянами, справа — переяславцы. Кроме того, конные полки прикрывали фланги и тыл русской рати.

Расстояние, разделявшее вражеские войска, быстро сокращалось. И вот произошел скоротечный встречный лучный бой, когда два шурша-щих потока стрел на какое-то мгновение закрыли солнце и небо, выис-кивая жертвы для своих жал, после чего рати сошлись в мечной и ко-пейной сшибке. Сеча была зла и упорна: русичами двигал дух только что одержанных побед и уверенность в своих силах, а половцами жажда мщения за гибель своих сородичей. Но вскоре половцы, не выдержав напора русских дружинников и пешцев, стали поворачивать назад. А вскоре совсем побежали с поля боя. Русские же полки, придерживаясь строя, называемого между собой как и во время кулачных боев «стен-кой», стали преследовать бегущего противника. В плен почти никого не брали — в горячке боя было совсем не до того — только секли.

Сколько верст преследовали русские дружины убегавших полов-цев, никто не считал, как не считал количества повергнутых врагов. Только надвигающаяся ночная мгла остановила наступательный порыв русских воинов: конников и пешцев.

— Собрать ратников, навести порядок в дружинах, — распорядился великий князь. — Отдохнуть и готовиться к завтрашнему бою.

Заиграли призывно трубы, замелькали в вечернем сумраке конные вестовые, передавая приказы князей. Закричали, надрывая голоса сот-ники и десятники, собирая вокруг себя оставшихся в живых воев, чтобы восстановить боевой порядок. Монахи, рудознатцы и костоправы[48] при свете костров оказывали помощь раненым. Тем, кому помощь людская была уже не нужна, тихим голосом шептали молитвы, провожая в мир иной.

До полуночи гомонил русский стан, а потом притих, натруженный дневной битвой. Только ночные дозоры не смыкали глаз, зорко вгляды-ваясь в ночную темень. Хоть и побиты были половцы, а все-таки…

Но половцы ни этой ночью, ни следующим днем вблизи русского стана не появлялись, дав возможность русским дружинникам субботу и воскресенье отдохнуть и перевязать чистыми тряпицами раны да помя-нуть глотком-другим медовухи павших товарищей. Монахи, расставив прямо в степи на невысоких сборных деревянных поставцах переносные алтари, иконы и прочие церковные принадлежности, отслужили благо-дарственный молебен по живым и заупокойный — по павшим.

В понедельник, 27 марта, на страстной седмице, русские дружины, придерживаясь боевого порядка, дошли до реки Сальницы, где, как за-пишут впоследствии ученые монахи-летописцы, «узрели половцев в великом множестве, словно лес стоящий против них». Святослав, уви-дев множество русских воев, вышедших походом в степь, счел по своей юношеской наивности, что их сила несметная, неисчислимая, но когда же узрел половецкие орды, то понял, что русичей всего лишь капля в людском море половцев. И стало тревожно и как-то душно, словно гор-ло перехватило невидимой вервью. «Неужто собралось все Поле Поло-вецкое?» — безмолвно вопрошал он братьев очами. «А то!» — хмурились также молча те.

Половецкие ханы решили русское войско разорвать на две части, чтобы потом, окружив каждую, проще было уничтожить, потому и бро-сили несколько тысяч конницы на центр русских полков, состоявший из киевских дружинников и ополченцев. Киевляне стойко приняли удар, выпустив в скачущую лаву по паре стрел — больше просто было не ус-петь — и выставив перед собой червленые щиты и жала копий, древки которых упирались не в снежный наст, а в твердь земли-матушки, для пущей крепости.

Стрелы сделали свое дело, проредили несущуюся лаву, но остано-вить ее не смогли. Не остановили ее и жала выставленных вперед ко-пий: даже мертвые лошади и всадники, подпираемые сзади воющими и дико ржущими живыми, смяли с разгону несколько рядов пешцев, увяз-нув лишь на восьмом или десятом. И началась рубка и сеча, страшная в своей безысходной обреченности. За яростным скрежетом и звоном ме-талла о металл не стало слышно ни людских стонов, ни предсмертных хрипов сотен и сотен лошадей.

Выполняя поставленную задачу, половцы вновь и вновь бросали на чело русских дружин все новые и новые лавы, идущие уже по трупам своих соплеменников. И киевляне не выдержали, стали прогибаться. Еще мгновение, еще один напор со стороны половцев — и беда: они по-бегут.

Находясь на правом крыле русской рати, переяславский князь, сам изрядно теснимый половцами, это скорее почувствовал каким-то внут-ренним чувством, чем увидел очами и понял умом. Почувствовал и принял решение.

— Воевода Дмитрий, — приказал он Дмитрию Вороничу, своему верному и опытному воеводе, — командуй тут!

— А ты, князь? — смахнув дланью кровь и пот с лица, поинтересо-вался воевода, уже успевший, как и его князь, побывать в сече с полов-цами.

— Я с детьми — к киевлянам! Иначе беда! — кратко бросил Влади-мир. — Не выдержат…

— Дружинников возьми, понадежней… — поняв замысел своего князя и не думая отговаривать его от рискованной затеи, посоветовал Воронич.

— Возьму. А еще черноризцев… мой последний резерв, как говорят ромеи, — скривил он в ироничной усмешке губы.

— Зачем? — не скрыл удивления воевода.

— А пусть своим бесстрашием сильных духом — воодушевят, а ко-леблющихся — сделают сильными. Затем и брал… — коротко, с приды-ханием, пояснил на ходу.

— Береги себя, князь! — перекрестил Владимира Всеволодовича крестообразной рукоятью меча воевода Дмитрий Воронич. — Береги! Ибо помни: без тебя — нам всем тут гибель… Святополк не устоит… не той закалки булат…

— И ты, воевода, береги себя, — сказал Владимир тихо и тут же, взяв с собой сыновей своих Вячеслава, Ярополка, Андрея и Юрия, успевших побывать уже не в одной стычке с половцами, а потому подъехавших по зову к нему разгоряченными сражением и тяжело дышащими, на взмы-ленных, покрытых потом конях, направился в самую гущу боя. За ним устремились полторы сотни ближайших дружинников — его последний резерв и весь оставшийся в живых клир, едва поспевавший бегом за всадниками.

— Кто Бог более великий, чем Бог наш?! — с таким возгласом поя-вился переяславский князь перед киевскими дружинниками. — Вои! — обратился он к ним. — Посмотрите, как на смерть идут мирные и безо-ружные иноки. — Иноки, участь которых уже была определена, ибо им, беззащитным перед вражескими стрелами, дротиками, саблями и копь-ями, было не уцелеть, распевая псалмы, действительно шли только с крестами и хоругвями. — Так неужели мы, вои-русичи, с детства при-ученные к рати, посрамим честь русского оружия?! Неужто посрамим честь веры Христовой?!

— Не посрамим! — взревели медведями дружинники переяславского князя.

— Не посрамим! — присоединились к ним ближайшие киевляне. — Умрем, но не посрамим, ибо еще князь Святослав Игоревич говаривал, что мертвые сраму не имут![49]

— Вот именно: мертвые сраму не имут! — крикнул князь Владимир и, пришпорив своего коня, заставив его взвиться свечкой, повел переяс-лавцев и киевлян в бой.

Казалось бы, что такое сотня-другая ратников, когда сражаются тысячи, десятки тысяч? Пылинка в море песка, снежинка в заснеженном поле, капля воды в реке! Однако появление переяславского князя и его детей в первых рядах сражающихся, беспримерный подвиг идущих на явную смерть безоружных иноков, воодушевил киевских ратников, придал им новые силы. Они поднапряглись, поднатужились — и выпра-вили, казалось бы, уже безнадежное, положение. Русские дружины вы-стояли, а атакующий напор половцев иссяк, и теперь уже половцы все чаще и чаще стали поворачиваться спиной к русским ратникам, спеша покинуть ратное поле.

Когда половецкая конница, так и не сумев прорвать центр русской рати, выдохнувшись и потеряв атакующий порыв, отхлынула за своих пешцев, Владимир Всеволодович тут же послал гонцов к воеводе Дмит-рию Вороничу и Давыду Черниговскому с приказом атаковать. «Кон-ным дружинам при поддержке русских пешцев, стоявших на флангах русских полков, а потому понесших меньшие потери и еще бодрых, ох-ватить половецкое пешее воинство, мало способное к сражению в пе-шем строю», — была суть этого приказа.

Половецкие ханы не успели ничего понять, как их пешая рать уже оказалась в плотном окружении русских дружин и тут же, предавшаяся панике и утратившая волю к сопротивлению, подверглась жестокому уничтожению. Видя такой поворот, конные половецкие орды вместо того, чтобы попытаться разомкнуть кольцо окружения и высвободить своих соплеменников, запаниковали и… кинулись бежать, спасаясь от русских мечей.

Победа была предрешена. Оставив пешцев довершать разгром ок-руженных половцев, конные русские дружины, возглавляемые молоды-ми князьями, среди которых были сыновья Владимира Всеволодовича Переяславского и Олега Святославича Тмутараканского, в том числе Юрий Владимирович и Святослав Ольгович, бросились в погоню, сеча и пленяя удирающего противника. Неотъемлемой тенью возле княжича Святослава как во время сечи, так и в ходе последующего преследова-ния убегающих половцев находился воевода Петр Ильин с полусотней опытнейших черниговских и северских дружинников. Старый ратобо-рец честно выполнял слово, данное им князю Олегу Святославичу. Сам же князь Святослав, опьяненный победой русского воинства в столь жарком сражении, уставший и не чувствовавший этой усталости, за-брызганный вместе с конем чужой кровью и не замечавший этого, раз-горяченный боем, все пришпоривал и пришпоривал своего коня, стре-мясь вырваться вперед из общей массы конников. Как и многие воины, в пылу сражения он получил несколько скользящих ударов вражеских копий и стрел, но кольчуга выдержала, а на саднящую боль в области груди не обращал внимания, словно не чувствовал того. Прежнее нава-ждение — образ сраженной им во время взятия града Сугрова юной по-ловчанки, особенно ее застывшие от ужаса глаза — куда-то исчез, про-пал, больше не преследовал. То ли юный князь успокоил свою мету-щуюся совесть возникшим у него оправданием, что не убил ту полов-чанку, а только ранил — ведь крови на ней он не видел, то ли новый ужас сражения и вид сотен и сотен сраженных людей и окровавленных тру-пов напрочь изгнал из его памяти прежний эпизод войны.

По возвращении из этого похода один из переяславских монахов, инок Сильвестр,[50] божьим промыслом оставшийся в живых в той страшной сече, напишет на листе пергамента для потомков, что «полов-цев в том бою было более 10000 побито, а несколько тысяч пленных в Русь приведено, коней же и скота бесчисленное множество войску от-дано. А князи себе ничего не брали, но, радуясь такой победе над про-тивником, какой никогда допрежь не бывало, послали о сем объявить царю греческому,[51] а также венгерскому, чешскому, польскому и дру-гим».

И действительно инок Сильвестр нисколько не лукавил, когда пи-сал, что князи отказались от своей доли в добыче, отдав все это воям. Каждый русский ратник, даже не княжеский дружинник, а рядовой ополченец, уходивший из дома в одной сермяге да армяке[52], теперь восседал хоть и охлюпкой,[53] хоть и в том же самом армяке, но уже на степной лошадке. Нередкостью было и то, что в поводу он вел заводно-го коня. Теперь уж точно будет на ком поле пахать-оратовать, кого в соху-орало впрягать. Пусть не привычны степные скакуны под сохой ходить, но ничего, потихоньку пообвыкнут. В конце концов, и обменять можно. Не только ратники, победив половцев, обзавелись степными скакунами, оставшиеся в живых из переяславского клира монахи и те или восседали на спинах коняшек или же вели их в поводу — так свет-лый князь, Владимир Всеволодович, распорядился. Лично инокам ло-шадки, вроде бы и ни к чему — божьи люди молитвой пробавляются, как птахи небесные пением — да в монастырском хозяйстве пригодятся, там каждое лыко в строку. Ведь монастыри на Святой Руси с каждым годом растут и расширяются, крепнет вера православная… как русский богатырь из былинных сказов, не по дням, а по часам!

Старшая дружина — бояре, воеводы да тысяцкие, надежа и опора княжеской власти и чести — примеру князей своих не последовала, от своей части добычи не отказалась. Их служилые люди гнали по степи конские табуны, стада коров, верблюдов и бесчисленные отары овец, на скрипучих арбах[54] везли захваченное в половецких вежах барахлишко. Бояре не брезговали ничем: ни истертым множеством ног ковром, ни полосатым, засаленным и прокопченным дымом костров халатом — счи-тая, что в хозяйстве все пригодится. Не зря же в народе поговорка сло-жилась, что у бояр очи завидущи, а руки загребущи. К тому же и брюхо их вечно ненасытно: все им мало и мало. Порой эта ненасытность стар-шей дружины и до беды доводила: вспомнить хотя бы печальную кон-чину князя Игоря, сына Рюрика, от древлян. А все потому, что дружине да боярам показалась, что дань мала. Стали добиваться большей — доби-лись смерти.

В одном слукавил монах Сильвестр, когда писал о том, что князья русские ничего с побежденных не взяли. Взяли. Степных красавиц из ханских гаремов, чтобы плоть свою потешить, да ханов разных человек с полста, двадцать из которых переяславскому князю достались. Не счи-тая двух Шуруканевых братьев Асадука и Саука, четырех братьев Осе-невых: Куксы, Кзака, Арчи и Асака, находившихся после сдачи города Шурукана в почетном плену у переяславского князя Владимира Моно-маха, его пленниками стали ханы Сакся и Бурча, три сына хана Багу-барса, хан Коксусь с сыном, Аклан Бурчевич с сыновьями и еще не-сколько молодых батыров. Правда, большинство из знатных пленников половецких по его приказу была посечена дружинниками на берегу Сальни-реки.

По примеру старших князей и родных братьев обзавелся молодыми наложницами и князь Святослав Ольгович. Молоденькие степнячки были заплаканы и перепуганы до дрожи во всем теле. Приведенные в его шатер, они обреченно отдавались, словно неживые исполняли его прихоти и фантазии, но радости обладания женским телом, восторга соития не вызывали.

— Какие-то они мертвые, — пожаловался как-то Святослав воеводе Петру Ильину. — Не утеха и услада от них, а одна морока.

— Да какая же им утеха и услада, — пояснил по-житейски мудро тот, — когда сами в плену, а родители и другие родственники нами перебиты. Кто такому обороту обрадуется? Никто. И какой радости тут ждать от соития? Да никакой! Радость — это когда обоим в сладость, а не по не-воле. — Впрочем, тут же советовал взять женщину в возрасте. — Бабу бери, опытную, когда-то радость в этом деле познавшую. Такая, воз-можно, забывшись и войдя в раж, радость тебе и доставит. Бабу бери, бабы, они отходчивей… жизнь их тому научила… А вы все на девчушек глаз кладете. Все сладенького хотите да не знаете, где это сладенькое искать да с какого края есть приступать… Впрочем, и так не расстраи-вайся: вот пройдет первая, самая острая боль у девчушек твоих, женская натура затребует своего, и они станут себе забвения искать и тебе, князь, радость доставлять. Потерпи чуток.

Опыт старого ратоборца не повел. Действительно через несколько дней полонянки стали если не ласковей, то живей.

Победу над половцами в тот год праздновали по всем городам Ру-си. Только радость от нее в Чернигове, как, впрочем, в Киеве, Смолен-ске и Новгороде была омрачена большими летними пожарами, выжег-шими в Киеве все Подолье, а в остальных городах — посады и пригород-ные слободки. Хорошо, что хоть детинцы уцелели от сей напасти да усадьбы людей родовитых, стоявшие особняком от густо «посаженных» изб ремесленного и иного прочего черного люда. В Чернигове стара-ниями князя Олега Святославича удалось отстоять от огня часть дере-вянных церквей.

«Книги, книги спасайте, — не забывал напоминать горожанам Олег Святославич, который был не только сам большой книгочей — в этом весь в батюшку своего, Святослава Ярославича, сочинителя Дополнения к Русской Правде Ярослава и Изборника, пошел — но и от сыновей тре-бовал того же. — Мясо — нарастется, рухлядь — наживется, а сгоревшие книги — уже никогда»!

Сам князь Олег из-за частого недомогания в тушении пожаров не участвовал, но даже находясь в собственном тереме, а то и на скорбном одре, пытался где приказами, где советами организовать борьбу с огнем, руководить работами по тушению пожаров.

Молодой князь Святослав, как и его более старшие братья, в том числе и двоюродные Давыдовичи: Всеволод, Ростислав, Владимир да Изяслав, не чинясь, обрядясь во что попроще — пожар не пир званый, в светлых одеждах делать там нечего — участвовали в тушении пожаров и спасении книг. Церкви и книги в них, благодаря стараниям Олега Свя-тославича и его сыновей, спасти удалось, но вот епископа черниговско-го, Иоанна, нет. Умер, болезненный, от угарного чада, пробыв на епар-хии около двадцати пяти лет.

В Переяславле же умерла и вдовствующая княгиня Анна, мачеха Владимира Всеволодовича и мать его младшего брата Ростислава, по-гибшего еще в далеком уже 1093 году по Рождеству Христову при пе-реправе через реку во время бегства от половцев после неудачного сра-жения на берегу Стугны. Тело вдовствующей княгини было с великими почестями погребено в монастыре святого Андрея Первозванного. Вскоре же, всего через год с небольшим, вслед за ней на 66 году жизни преставилась и сестра Владимира Всеволодовича Переяславского, Анка или Янка, как ее с любовью величали переяславцы за кроткий нрав и любовь к ближним. Это она в 1076 году от Рождества Христова, желая облегчить участь простых русских женщин, впервые на Руси учинила женские училища при церквях и соборах, а в 1097 году спасла Свято-полка Изяславича от гнева Владимира и других русских князей за осле-пление Василька Ростиславича Теребовльского. Не будучи в замужестве и не имея собственных детей, она всю свою жизнь заботилась о чужих, а также нашла в себе силы для поездки в Царьград, на родину матушки.

Черниговские и переяславские князья, несмотря на свою занятость, ездили друг к другу на похороны столь важных персон. Похороны, сами по себе, проходили быстро, в течение дня: отпоют в храме да тут же и похоронят. Зато поминки потом длились более седмицы и походили более на свадебные пиршества, чем на тризну по усопшему. Если сами князья хотя бы из-за ратных дел время от времени встречались и обща-лись между собой, то их супруги такой возможности не имели, поэтому они-то и радели больше всего за длительные поминки и обряды, чтобы насмотреться друг на друга, наговориться всласть на год, а то и два. Ведь когда еще выпадет случай встретиться да пообщаться, себя пока-зать да других посмотреть…

Не чурался таких поездок и князь Святослав с молодой супругой Еленой, красивой, но еще очень стеснительной половчанкой, чувство-вавшей себя спокойно разве что в обществе супруга да свекрови, такой же половчанки. Впрочем, Елену и половчанкой уже было трудно на-звать: говорила по-русски, носила русские платья и сарафаны, покрыва-ла главу русским же повоем. Вот разве что, приглядевшись в личико, узнать можно дочь степей, да и то не по самому личику, а по миндале-видному овалу глаз. Детей у них еще не было, особых хозяйских забот — тоже, так почему же не погостить недельку-другую у родственников, не повидаться с троюродными братьями?.. С родными и двоюродными Давыдовичами, за исключением разве что Святослава-Панкратия, про-званного Николой Святошей за уход в монастырь, общаться приходи-лось чуть ли не ежедневно — жили-то все в Чернигове, а вот с троюрод-ными Владимировичами общение было не столь часто. Впрочем, ред-ким было общение и с двоюродными Ярославичами, находившимися то в Тмутаракани, то в Рязани да Муроме.

За время похода и встреч на поминках Святослав довольно близко сошелся с одним из Мономашичей, князем Юрием Владимировичем, своим сверстником. Тут, возможно, жены-сродственницы, жаждавшие встреч друг с другом, помогли. Вот и приходилось самим князьям, же-лали они того или же нет, общаться между собой. Впрочем, особой дружбы между ними так и не возникло. Возможно, сказались непростые отношения, сложившиеся за долгие годы между их родителями, вечны-ми соперниками не только за черниговский стол, но и за ратную славу.

Если с родственниками по линии отца, хотя бы с его братьями, стрыями Давыдом и Ярославом, а также их детьми общение у Свято-слава было, то вот с родственниками по материнской линии, вуями[55] Осолуковичами: Туруканом и Комосой[56] — общение отсутствовало. Ред-ко общался Святослав и с родственниками супруги. И не потому, что брезговал таким родством, а из-за частых войн с половцами, когда сама судьба жить на одной земле и по соседству делала часто их врагами друг другу против собственной воли. Хорошо уже то, что в частых стычках никто из них не вставал в кровавое единоборство, не поднимал друг на друга меча, не выцеливал один другого меткой стрелой. Впрочем, Святослав о таких особенностях родства никогда особо не задумы-вался, принимал все как должное. Если же он к кому и питал сильные родственные чувства, кроме отца и матери, так это к своему единоутробному брату Игорю, бывшему двумя годами моложе его самого. Игорь был не только наперсником его детских игр, не только шел за ним шаг в шаг на стезе обучения грамоте (обоих учил один и тот же дьячок), обряда «посажения на княжеского коня» и воинской премудро-сти, но и товарищем уже совсем не детских игр и забав во время славянских празднеств Лады, Ярилы и Купалы.

Но вот время пожаров и утрат миновало. Города вновь отстроились и к следующей зиме уже забыли о своем бедствии, весело посвечивая древесной белизной новых срубов и островерхих шатровых крыш, по которым любой чужеземец случайно оказавшийся в таком городе, мог сразу сказать, что это Русь, а не что иное. И не только отстроились, но и раздались вширь, да так, что пришлось городские стены еще дальше в поле выносить. Впрочем, все равно бы пришлось строить их заново, старые-то от пожаров пострадали.

ВРЕМЯ МИРА И СОЗИДАНЬЯ

Остатки повергнутых в прах половцев откатились за Дон и Волгу, кто-то к царю колхидскому[57] за Кавказские горы утек, на службу цар-скую в войско пошел. Пользуясь наступившим затишьем, весь следую-щий год в русских княжествах, почувствовавших вкус к мирной жизни, свадьбы играли. С плясками и хороводами, с песнями и игрой дудошни-ков, со степенными гуслярами и ряжеными скоморохами. Играли широ-ко, весело, с русским размахом.

Первым женился сын великого князя Святополка Изяславича, Яро-слав, возвратившись из победоносного похода против ятвягов. 29 июня он венчался в храме святой Софии с дочерью Мстислава Владимирови-ча Новгородского, внучкой Владимира Мономаха. Венчал сам митропо-лит киевский, Никифор, в присутствии епископов: киевского Феодора, переяславского Лазаря и вновь поставленного в Чернигов на епархию Феоктиста. Следом переяславский князь выдал дочь свою Евфимию за короля венгерского Коломана, женатого, как поговаривали знающие люди, уже вторым или третьим браком, а вторую дочь, Агафью Влади-мировну, за сына Коломана от первого брака, венгерского королевича Эндрю. В начале осени, 11 сентября, перед самым Рождеством Богоро-дицы, Владимир женил сына своего Романа, взяв за него дочь Володаря Ростиславича Галицкого, Роксану.

«И были браки со многим веселием», — сделал пометку о данном обстоятельстве на всякий случай на одном из свитков монах Сильвестр, уже замеченный и обласканный переяславским князем, и не без его по-мощи ставший из простых иноков игуменом Михайловского Выдубец-кого монастыря. Мономах умел видеть и ценить нужных ему людей, в какой бы среде они ни проживали.

Следующий, 1113 год от Рождества христова начался с затмения солнца.

«Знать недолго великому князю жить осталось — зашептались по переходам в княжеских хоромах не только черные людишки, но и дети боярские, да и сами бояре. — Закатилось, красно солнышко, закатится и жизнь князя великого».

Князь Олег Святославич иногда слышал эти пересуды, но, как че-ловек много знающий, немало повидавший на своем веку, особенно, когда находился в греческой земле, читавший не только церковные кни-ги, но и книги самых знаменитых философов Эллады и Рима, небрежно отмахивался: «Бабьи враки»!

Затмение случилось 19 марта, а 16 апреля 1113 года от Рождества Христова или в лето 6621 от Сотворения мира, как записали впоследст-вии киевские летописцы, в Вышгороде умер великий князь Святополк Изяславич, книгочей и сребролюбец, а еще скупец и покровитель иу-дейским торгашам. По его смерти, киевляне, собравшись в храме святой Софии, учинили вече, на котором избрали великим князем Владимира Мономаха, князя переяславского. Только тысяцкий Путята один против веча пошел, напомнив киевлянам, что по старшинству на престол стои-ло звать не Владимира Всеволодовича, а старшего из Святославичей. Но сторонники Мономаха слушать тысяцкого не только не пожелали, но дело повернули так, что толпы разгневанных киевлян предали разграб-лению дом Путяты, а заодно и дома прочих сторонников Святослави-чей. Досталось тут и иудейским купцам, у которых чуть ли не каждый второй киевлянин был в закупах.

Послав Олегу и Давыду грамотку, что вынужден пресечь беспо-рядки в Киеве, 20 апреля переяславский князь с крепкой дружиной во-шел в Киев и с благословения митрополита Никифора и всего церковно-го причта сел на стол отца и деда.

Олег Святославич, в домашней будничной одежде, просторной и удобной, мягких кожаных сандалиях, уютно расположившись в княже-ской светелке перед светлым оконцем, заполненным теплыми лучами яркого весеннего солнца, читал очередную греческую книгу, написанную хитроумным философом Плутархом,[58] о славных делах македонского царя Александра Великого,[59] жившего за три с половиной века до рождения Христа. В опочивальне было светло, тихо и уютно. Зная любовь князя к чтению, ближние старались его не беспокоить, не досаждать разговорами и шумом. Олег, слегка прищуриваясь — стали подводить очи — заканчивал очередную страницу, когда огнищанин Славец, отвечавший за порядок в княжеском тереме, тихо войдя в опочивальню, сообщил, что прибыл гонец из Переяславля.

— Что-то срочное, княже. Сам весь в поту, а конь в мыле, — пояснил наблюдательный страж дома и порядка.

— А почему не к брату Давыду? — оторвал от книги взгляд Олег, не любивший, когда ему мешали заниматься чтением. А тут как раз огни-щанин помешал чтению на самом интересном месте: фаланги македон-ского царя разбили несметные полчища персидского властителя Дария. К тому же, хоть Олег Святославич и был черниговским князем, но кня-жеский стол по старшинству принадлежал все-таки его брату Давыду.

— Так светлый князь Давыд Святославич вместе с сыновьями в Лю-беч еще с утра отлучился и по сию пору не возвратился, — нимало не смутившись, доложил огнищанин.

— Ну, раз так, то зови, — заложив шелковым шнуром нужную стра-ницу и откладывая книгу, приказал будничным тоном князь. — Чего ему зря ноги у порога топтать.

Огнищанин скрылся, чтобы вскоре возвратиться уже с гонцом.

Оставшись наедине с вестником, Олег Святославич молча выслу-шал устный сказ того, молча прочел переданный ему гонцом свиток пергамента, опечатанный восковой печатью с гербом переяславского князя. Потом милостиво разрешил гонцу возвращаться восвояси.

— Будет ли ответ? — спросил, по-видимому, наученный заранее Мо-номахом вестник, перед тем как покинуть хоромы черниговского князя.

— На словах, — заиграв желваками скул, молвил Олег. — Передай моему брату, князю Владимиру Всеволодовичу, что послание его я по-лучил. А ответ… ответ дам позже. Надо с братом Давыдом посовето-ваться: он у нас в роду старший.

Поклонившись, гонец удалился.

— Это еще что за новости такие, чтобы сын Всеволода, младшего в роду нашем, на великом столе сидел! Да не быть такому, пока жив буду! — собравшись на семейном совете, на котором присутствовали князь черниговский Давыд Святославич со своими сыновьями: Владимиром, Ростиславом, Всеволодом и Изяславом, а также его племянники и сыно-вья Олега: Всеволод, Глеб, Святослав и Игорь, — искренне возмущался Олег Святославич решением киевского веча. — Это вопреки обычаям и Закону Русскому! Да и решения снема княжеского, — он имел в виду общекняжеский съезд русских князей 1097 г. в Любече. — Наш-то отец постарше Мономахова будет.

— Верно! Верно! — дружно поддержали его родные дети и племян-ники при насупленном молчании князя Давыда Святославича.

— Так что, братья и сыны, исполчайте дружины, в поход на Киев пойдем! Справедливость того требует, — гневался Олег.

— Правильно: в поход! На Киев! — дружно поддержали Олега Свя-тославича сыновья и племянники.

— Сами пойдем да еще братца нашего меньшого, Ярослава из Тму-таракани с дружиной призовем, — как о деле решенном говорил Олег, все больше и больше распаляясь и воодушевляясь. — Сколько же можно нас, Святославичей, обходить?! То с черниговским уделом, то с киев-ским… Чай, не чужого корня мы побеги, а славные потомки Ярослава Мудрого!

— Правильно! Правильно! — вновь раздались голоса сыновей и пле-мянников, полностью поддерживающих Олега Святославича.

И как диссонансом в этом одобрительном хоре прозвучал голос самого черниговского князя Давыда, наконец-то разверзшего уста:

— Может, оно и правильно, брат Олег Святославич, что наш отец был старше отца Мономаха, но мир-то киевский решил по-иному: ни меня, как старшего в нашем роду, ни тебя, как известного воителя, не позвал, а позвал Владимира. Идти же против мира — это что против ветра мочиться: мир не пересилишь, лишь сам на мокрую курицу похож станешь.

Услышав из уст отца такое, притихли благоразумно его сыновья, смущенно потупив очи: не нравились им родительские речи, но разве станешь перечить кормильцу и родителю. Подчинились. Их примеру последовали и старшие дети Олега Святославича. Только порывистый Святослав Ольгович возмущенно привскочил с лавки из-за стола, но Олег резко махнул ему рукой: «Сядь!» и мрачно уставился на старшего брата. Святослав Ольгович, которому в эту пору шел уже двадцать пер-вый год, и он из крепкого для его лет отрока превратился в настоящего витязя, рослого и широкоплечего, с гривой русых волос, крупными вол-нами падающих на плечи, молча подчинился. Князь Давыд между тем, словно не замечая происходящего, тихо, но твердо говорил:

— Я не желаю кровопролития и распри — ни к чему хорошему они не приводят, а потому ни сам не пойду на Киев, ни детям своим не раз-решу, ни дружинников своих не дам. Уж не обессудь, брат. Ты же волен поступать, как знаешь, только помни, что худой мир порой лучше, чем добрая брань! А еще: прежде чем что-то сделать, сначала остановись и подумай, потом уже делай…

— Это я-то не думающий? Это я-то, который подарил тебе Чернигов на серебряном блюдечке с золотой каемочкой! — вспылил Олег, по-крывшись румянцем гнева. — Да если бы не я в лето 6602[60] со своими тмутараканцами и половцами Осолука, то где бы ты сейчас был, братец? В каком таком Чернигове сидел бы?.. Да ни видать бы тогда тебе ни Чернигова, ни Смоленска, ни даже Мурома!

Случилось то, что довольно часто случалось между братьями и князьями: они, не стесняясь присутствия своих детей, рассорились в пух и прах. Олег упрекнул старшего брата тем, что тот, усевшись по его милости на черниговский стол, не желает выделить уделы ни своим де-тям, уже достаточно взрослым и самостоятельным, ни его сыновьям.

— Градов и вотчин всем бы хватило: тут и Муром, и Стародуб, и Папаш, и Новгородок Северский, и Карачев, и порубежный со степью Курск, и Трубчевск, — перечислял, возмущаясь, Олег. — Ты же, брат, словно Кощей Бессмертный, над златом чахнешь и никому ничего не даешь.

На что степенный Давыд с прежней рассудительностью заявил, что пока он жив, дробить Черниговское княжество на уделы не позволит.

— После меня делайте что хотите, а пока жив — не позволю. Ибо княжество тогда только сильное, когда единое. Да и Курск, брат, ты ра-новато к нашей вотчине присоединил. Он по-прежнему роду Мономаха принадлежит.

Разругавшись не на шутку, братья разошлись по своим теремам. За ними последовали и дети их, которые хоть и склонялись на сторону Олега Святославича, так как жаждали не только воинских походов, но и собственных уделов, однако перечить старшему князю не стали.

Вскоре же после столь тяжелого разговора Олег со своей дружиной и сыновьями покинул Чернигов и направился в Муром и Рязань, чтобы собрать полки и двинуться с ними на Киев. Однако его крестный сын, Мстислав Владимирович Новгородский через своих соглядатаев и доб-рохотов о том сведал и с новгородской дружиной поспешил на помощь своему отцу. Недалеко от Колокши две враждующие рати встретились. Мстислав предложил дяде и крестному отцу мир, но Олег отверг это предложение, надеясь на многочисленность своей дружины, набранной им, правда, в основном из ремесленного люда и смердов, решивших поискать счастья на ратном поприще. Новгородская дружина была хоть и малочисленнее, но более стойкой и организованной, не раз ходившей со своим князем в походы на ятвягов, земгалов, весь и чудь,[61] а потому более опытной. В короткой, но жаркой сече она разбила рать князя Оле-га, заставив того просить мира и уйти в Муром.

Святослав Ольгович, как и остальные его братья, участвовал в том сражении, но вышел с честью из сечи, не получив на теле ни единой царапины. Однако «царапина» от поражения осталась в его душе, не давая спокойно жить. По-видимому, подобная «царапина», а то и вооб-ще «открытая рана» была и на сердце Олега Святославича. Иначе зачем же он, узнав о смерти сына Владимира, Святослава Владимировича Пе-реяславского, случившейся в этот же год, не сдержался и позлорадство-вал: «Есть Бог и метит шельму!».

Впрочем, как жить с обидой и раной на сердце, так и злорадство-вать по поводу смерти сына великого князя Олегу Святославичу долго не довелось: уже в августе 1115 года, вскоре после очередного солнеч-ного затмения, видимого только над Черниговской землей, он, неожи-данно заболев, окончил свои земные дни и тревоги.

На похороны Олега Святославича приехали многие русские князья. Был и сам великий князь, не погордился Владимир Мономах отдать дань уважения памяти своего двоюродного брата и друга юности, с ко-торым совершали совместные походы не только на половцев, но и в Польшу, и Моравию. Не забыл великий князь, как уважил его Олег во время перенесения мощей святых мучеников Глеба и Бориса в Вышго-роде из деревянной в каменную церковь. Тогда Олег не только сам с епископом Феоктистом прибыл на столь важную церемонию, но и детей своих с их чадами и домочадцами привез. Той же самой монетой теперь платил своему двоюродному брату, покойному Олегу Святославичу и Владимир Всеволодович, прибыв с супругой Анной и всеми детьми своими. Потому и увидел на похоронах родителя Святослав Ольгович своего свояка, Юрия Владимировича, прибывшего из Ростова вместе со своей Аеповной. Та так желала хоть кратко, хоть одним глазком, но по-видать свою сводную сестру.

Давно не виделись троюродные братья, шагая по жизни каждый своей дорогой, а тут, хоть и по скорбному случаю, но довелось. Ничего не сказал Юрий Святославу по поводу потери родителя, лишь крепко пожал руку, когда прощались. Однако ж запомнилось Святославу это крепкое мужское рукопожатие.

Много было родственников и близких, и далеких на похоронах Олега, не было только первой супруги его Феофании, матери Всеволода Ольговича, незадолго до этого с дочерьми покинувшей Тмутаракань и отбывшей на остров Родос. Не было на похоронах и последней любви Олега, половчанки Анны, Осолуковой дочери, подарившей ему трех сыновей. Не дожила Анна до кончины мужа, раньше его мир этот поки-нула. Незаметно и тихо, так же, как незаметно и тихо жила, подарив двух сыновей.

В 1116 году все Ольговичи под началом Давыда Черниговского по просьбе Мономаха ходили против Глеба Всеславича Полоцкого, совер-шавшего набеги на Псковские и Новгородские земли, разорявшего ок-раины Смоленского и Черниговского княжеств. Полоцкие князья еще со времен Владимира Святославича, славного Крестителя Руси, сразу же по разделению им Русской земли, когда Изяславу и его матери Рогнеде досталась в наследственное владение Полоцкая земля, держались обо-собленно. Словно они и не были частью единой Руси. А вот набеги на окраины соседних с ними княжеств совершали довольно часто, будто жили там не такие же, как и они, русичи, а чужие, вражеские племена и народы.

Вместе со Святославом в этом походе принял участие и воевода Петр Ильин, перешедший после смерти Олега в небольшую дружину Святослава, набранную в основном из отроков да вольного городского люда. Воеводе в эту пору шел шестидесятый год, но он был крепок, как дуб, и любому молодцу мог примером быть как в делах ратных, так и за праздничным столом, осушая кубок за кубком хмельного вина и не пья-нея.

Как-то раз во время отдыха, Святослав спросил у воеводы, почему тот особой радости по поводу похода не испытывает:

— Словно и не рад, что в поход идешь?

— А чему радоваться? — вопросом на вопрос ответил старый рато-борец. — Ведь брат на брата идет, русич на русича. Этому радоваться могут только бесы, слуги дьявола, да враги наши. Русскому же человеку грех тому радоваться.

— Чудно же ты рассуждаешь, — удивился Святослав, не чувство-вавший каких-либо угрызений совести и считавший этот поход лишь местом, где можно показать свою воинскую доблесть.

— Поживешь с мое, князь Святослав, — по-иному будешь смотреть на мир и брань, — снисходительно заметил воевода и поспешил перевес-ти разговор на иную тему.

Глеб Полоцкий, видя множество войск, приведенных Владимиром Мономахом под стены Минска, заперся в граде, понадеявшись на кре-пость городских стен и мужество минчан. Но Мономах (не в пример своему прежнему походу на Минск в дружине князя киевского Изяслава Ярославича, когда этот град был разорен[62] до основания) на этот раз со штурмом града не спешил. А взял его в плотную осаду, отчего в городе сделалась нужда великая как в пропитании для людей, так и в кормах для скотины.

Святослав Ольгович хоть и не питал к Мономаху добрых чувств за отторжение его рода от киевского стола, однако не мог не отметить как полководческий, так и государственный дар этого князя. Полководче-ские способности он мог оценить сам, участвуя в походе против полов-цев, а в мудрости государственного правления убедился в последние годы. Да и как было не убедиться, если даже черный люд везде и всюду, особенно на торжищах, превозносил киевского князя за то, что тот с первых же дней своего великого княжения ограничил лихоимцев, сде-лав послабление закупам. Мономах действительно запретил хозяевам поднимать пени более трех раз по взятой купе,[63] точнее по ее непога-шенной части, заменил смертную казнь денежными штрафами — вира-ми. За вдовыми женщинами определил сохранение имущества умерше-го или погибшего супруга. Но он же и ужесточил законы в отношении беглых закупов — теперь таким закупам в случае их поимки грозило хо-лопство и рабство. Кроме этого им же были определены еще три случая, когда свободного ремесленника или смерда-хлебопашца можно было обратить в холопство: добровольная продажа, женитьба на женщине рабского происхождения и тиунство без роду.[64]

Святослав знал, что такие новшества в Русской Правде многим боярам-вотчинникам да торговым гостям, чаще всего ссужавшим заем-щикам деньги и товары, не нравились. Считали, что Мономах урезал их власть. Но сам Святослав Ольгович к этому относился равнодушно, по-скольку собственного удела не имел, особой нужды в холопах не испы-тывал, обходился тем, что давал от щедрот своих стрый Давыд Свято-славич. Впрочем, особо задумываться об этом, находясь в очередном походе, было некогда.

Голод вызвал ропот не только у простых горожан Минска, но и среди дружинников. Это, в конце концов, привело к тому, что князь Глеб был вынужден просить прощения у всех князей русских, пришед-ших с великим князем под стены Минска. И только после того, как все князья, в том числе и князь Святослав Ольгович, попросили Владимира Всеволодовича простить Глеба, тот был прощен и, после крестного це-лования о прекращении козней и разбойных походов на русские княже-ства, оставлен на своем столе.

А еще в этот год пришлось Святославу Ольговичу со своей малой дружиной ходить с ратью Мономаха против византийского императора Алексия Комнина[65] на берега Днестра и Дуная. Все потому, что импера-тор сначала изгнал из земли греческой зятя Владимирова, царевича Ле-она, женатого в 1104 году на дочери Владимира, Марии, а потом, вооб-ще, через подкупленных иноплеменников, отравил, опасаясь за свой трон. Русская рать, ведомая воеводой Иваном Войтишичем,[66] за глаза называемым Волховичем за волосяную поросль, густо растущую не только на голове, но и по всему лицу, заняла несколько Дунайских го-родков в ожидании прибытия основных сил. Эти воинские силы должны были привести великий князь и его сын Мстислав Владимирович, пере-веденный Владимиром из Новгорода в Вышгород. На место же Мсти-слава в Новгород был отправлен его шестнадцатилетний сын-первенец Всеволод, рожденный от брака с Кристиной Шведской, дочерью короля Инге Стенкельсона.

Находясь в этом походе, русские дружины вели себя не так, как с половцами: во взятых городах пожаров и погромов не устраивали, жи-телей не грабили и не насильничали, только обложили данью, необхо-димой для пропитания ратников. Даже воинских начальников и госу-дарственных мужей, поставленных там императором Алексием, изгнав с мест, не казнили, а только содержали под стражей в узилище. Дома в городах, в которых довелось побывать Святославу Ольговичу, были не только из дерева, но и каменные. Каменными же были почти все церкви, что особо удивило молодого князя. Удивило его также и то, что в боль-шинстве домов, даже не знати, а купцов и ремесленников, в окнах было стекло, так редкое пока что на Руси.

«Стану настоящим князем, — мечтал Святослав Ольгович, любуясь тем, как солнечные зайчики весело порхали, отражаясь в оконном стек-ле, — прикажу купцам привезти столько стекла, чтобы весь свой пре-стольный град остеклить».

Довольно часто он посещал храмы и городские ратуши, где, благо-даря знанию греческого языка и греческой письменности, подолгу про-сиживал в пыльных помещениях, перебирая тяжелые фолианты. При этом никогда не забывал поинтересоваться: нет ли каких древних книг, и если таковые попадались, то всеми правдами и неправдами старался их заполучить, истратив для того немало серебряных сестерциев и золо-тых солидов.[67] И если другие князья и воеводы, участвовавшие в Дунай-ском походе, в поясных кисах,[68] искусных ларцах и переметных сумах везли золотые и серебряные монеты, украшения, кубки и блюда, то Свя-тослав вез книги и нимало не жалел о том. Собрать библиотеку, похо-жую на ту, что когда-то имелась в далекой Александрии, было еще од-ной мечтой молодого черниговского князя. И мечта эта могла быть вполне осуществима, если бы киевский князь повел объединенные рус-ские дружины на Константинополь — Царьград, как делали это Олег Вещий, Игорь Рюрикович и Святослав Игоревич. В Царьграде нашлось бы много книг, на любую библиотеку хватило бы…

Впрочем, не только книги интересовали молодого князя. В отличие от своего тезки и двоюродного брата Святослава Давыдовича, прозван-ного Святошей за тихий нрав и любовь к церковным обрядам, отпрыск Олегова семени имел интерес и к женщинам: знойным гречанкам, за-стенчивым болгаркам, развязным венгеркам и страстным валашкам.[69] Впрочем, не обижал он своим вниманием и словенок, и македонок, и сербок. Что и говорить, любвеобильный был князь. Дня не проходило, чтобы Святослав Ольгович не волочился за очередной пассией. Спра-ведливости ради стоит отметить, что не только князь питал повышен-ный интерес к прекрасному полу, но и прекрасный пол не очень-то дол-го оборонял свои «девичьи крепости» перед осадой со стороны Свято-слава, который к этому времени стал уже настоящим витязем. Причем, такая слабость была присуща не только в среде «жриц любви», но и в среде вполне благополучных семейств.

Тело черниговского князя еще не утратило юношеской стройности и гибкости, зато плечи раздвинулись до косой сажени. Чистое загорев-шее, но не утерявшее своей прежней румяности лицо, смотрело на ок-ружающий мир мужественно и гордо. Пронзительный взгляд карих глаз, тонкий чувственный нос, аккуратные и немного пухлые губы, вы-сокое чело и локоны падающих до плеч светлых волос — делали его образ неотразимым и притягивали девиц к нему, как огонь свечи манит и притягивает к себе красивых и легковесных бабочек. К тому же ни родители, ни сам Господь Бог не обидели его силушкой, игравшей в каждой жилочке, в каждом мускуле. Мужская сила и красота — это такая жгучая смесь, которая любую женщину сражает наповал.

Но большой поход не состоялся, так как император Алексий испу-гался и запросил мира, направив в Киев несколько епископов и митро-полита с великими дарами: венцом золотым царским, пурпурной хла-мидой, одеваемой только царями да императорами, поясом, украшен-ным драгоценными камнями, чашей из сердолика, наполненной само-цветами, и золотой же скипетр — знак царской власти. Кроме того, им-ператор Алексий в посланной им грамоте называл Владимира Всеволо-довича равным себе государем, братом и царем, а также пообещал взять внучку Владимира за сына своего Иоанна. Сыну же покойного Леона, Василию, дал несколько городов по Дунаю из владения его отца и большой денежный откуп.

Владимир Всеволодович, будучи правителем не только решитель-ным, но и мудрым, посчитал, что в данном случае лучше иметь синицу в руке, чем журавля в небе, тем более, что удержать дунайские городки за собой было делом довольно-таки проблематичным, принял дары и заве-рения византийского императора и заключил через послов с ним мир.

Пока Святослав с воеводами киевского князя занимал греческие городки по Дунаю, сын великого князя Ярополк Владимирович Переяс-лавский и старший брат Святослава, Всеволод Ольгович, со своими дружинами ходили на половцев к Дону, пленив городки половецкие Балин, Чевшлюев и Сугрин. Их дружины дошли до предгорий Кавказа, где Ярополк, столкнувшись с ясами,[70] принудил их князя выдать за него замуж свою дочь Марию, с которой по возвращении в Киев венчался в храме святой Софии.

На этой свадьбе Святославу быть не довелось — помешали дела ратные, но на свадьбе брата Всеволода и внучки Мономаха от сына Мстислава, Агафьи, случившейся в том же году, он побывал, отменно повеселившись и потешив свою плоть с перепившимися служанками молодой княгини.

— Что, Святослав, — подшучивал над ним брат Игорь, узнав о его ночных похождениях с сенными девками, — мед губ жены прогоркл — и на девичий нектар потянуло? — явно намекая на то, что половчанка Еле-на уже стала надоедать и приедаться.

— Чья бы корова мычала, — без обиды, даже с легкой бравадой ото-звался Святослав, потягиваясь до хруста в костях, — а чья бы и помолча-ла. Думаешь, не видел, как положил ты глаз на дочь боярскую Улепу? Видел! Да молодцу то не в зазор. Сумел девку уломать — вот и славно! Ну, а если нет, то на нет и суда нет…

По-видимому, еще с языческих времен нравы русских людей, даже самой наипервейшей знати, на Руси во время свадебных празднеств бы-ли довольно вольномысленны и блудливы, чего, впрочем, давно уже не было в будничные дни, занятые трудом и молитвами. Потому и пользо-вались многие смертные представлявшейся возможностью попотешить плоть свою во время свадебных пиршеств, не видя тут ничего зазорного и постыдного. Особенно князья да бояре, во власти которых были смаз-ливые служанки. Разве могли они перечить или противиться своим го-сударям и кормильцам? Вряд ли!

На свадьбе брата Святослав увидел и молодую супругу Ярополка Владимировича, невольно сравнив обоих, и сравнение было не в пользу сына великого князя: Агафья, несмотря на свою молодость, была при-гожей стройной и смуглой ясынки Марии, по крайней мере, личиком. Не зря же с давних пор считалось, что краше русских девиц во всем ми-ре никого нет. Порадовался за брата, который, к слову сказать, был же-нат уже второй раз. Первый раз он был женат лет пятнадцать назад на полоцкой княжне Рогнеде, которая недавно скончалась, так и не дав потомства. Потом невольно сравнил их обеих со своей супружницей — и снова сравнение было не в пользу Елены, если еще и не утерявшей до конца своей девической привлекательности, то уже сильно обабившей-ся. Но расстраиваться не стал: для плотских утех краля всегда найдется.

Князь Черниговский Давыд не поскупился на свадебный стол для племянника, понимая, что родственные связи с великим князем важнее нескольких корчаг вина, свиных и бараньих туш да пудовых пирогов, и пиршество продолжалось более двух седмиц. Оно и понятно: если по-минки справляли девять дней, то почему бы на свадьбе двух недель не повеселиться. Это еще когда удастся сразу собраться в одном месте столько родни?!. Словом, свадьбу Давыд Святославич справлял так, словно сына родного женил, за что все Ольговичи были благодарны дяде своему.

После похода в землю греческую до 1123 года жизнь Святослава протекала в Чернигове тихо и мирно. Мудрым правлением Владимир Мономах усмирил не только половцев, но и жадных до чужих земель соседей, а потому в земле Русской в основном стояло затишье. Тихо было и в Черниговском княжестве. Давыд Святославич, верный своему слову не дробить княжество, правил единовластно, сыновей и племян-ников уделами не нарезал, лишь предоставляя им возможность жить в Чернигове своими дворами. Князья строили себе двух, а то и трехъя-русные терема, украшая их на манер венгерских и польских князей раз-ными башенками, стрельчатыми оконцами, застекленными не только простым стеклом, привозимым из греческой земли, но и цветными, за-чаровывающими взгляд стеклами; внутренности теремов также украша-лись коврами, знаменами и всевозможным оружием. Не желали отста-вать от своих князей и их бояре и старшая дружина, возводя и себе до-ма-крепости, мало в чем уступавшие княжеским, а то и превосходившие их своей добротностью и богатством. По причине массового строитель-ства в Чернигове княжеских и боярских дворцов, город быстро разрас-тался.

Детей у Святослава Ольговича и супруги его Елены по-прежнему не было, все как-то Бог не давал. Привычный к бурной походной жизни, Святослав часто скучал и чтобы развеять скуку, по примеру других кня-зей, время от времени со своими дружинниками отправлялся на охоту или же в поездки по городам княжества. Осенью охота шла на водопла-вающую птицу: гусей, уток, лебедей. Били стрелами на воде или же влет, соревнуясь друг с другом, на спор: кто больше набьет дичи, кто меньше стрел потеряет. Впрочем, всегда как-то получалось, что верх оказывался за Святославом: и птиц у него набито больше, и стрел меньше потеряно. Князь видел, что дружинники специально так делают, уступая ему пальму первенства, чтобы уберечь самолюбие от ревности, но и, понимая, по-мальчишески радовался своим успехам.

Убитую или подраненную птицу из воды доставали чаще всего слуги, умеющие хорошо плавать. Но иногда для этой цели использовали и охотничьих собак.

Если осенняя охота на птицу была тихой забавой, требующей только крепости рук да зоркости глаз, то зимняя охота на лося или ди-кого кабана, не говоря уже об охоте на медведя, была шумной и до крайней степени опасной. При такой охоте собаки использовались в полной мере. Громким лаем они поднимали зверя, гоняли до усталости, потом, окружив, удерживали на месте до тех пор, пока охотники стре-лами или же рогатинами не валили его на снег. Не раз случалось, что во время такой охоты погибали от мощных рогов или же клыков не только собаки, пытавшиеся вцепиться зверю в холку, но и сами охотники. Од-нако это не очень-то сдерживало Святослава даже от единоборства с медведем, когда надо было суметь так подцепить косолапого на рогати-ну, чтобы самому в этот момент не поскользнуться, не оступиться — иначе беда, которой уже не исправить.

Утверждение, что в правление Владимира Всеволодовича Монома-ха в Русской земле стояли мир, тишь, гладь да божья благодать, совсем не означает, что никаких изменений не происходило. Жизнь шла своим чередом, и своим чередом случались события. Как грустные, так и радо-стные, как государственного значения, непосредственно затрагивающие интересы Руси, так и значимые только для одного человека или одной семьи. Однако они имели место и каким-то образом влияли на целост-ность мозаики бытия. Например, в 1117 год от Рождества Христова, 6 сентября преставился епископ переяславский Лазарь, когда-то благо-словивший Владимира Мономаха и Олега Черниговского на брак их сыновей с дочерьми половецкого хана, а вместо него на епископию был назначен игумен Михайловского Выдубецкого монастыря Сильвестр, возведенный митрополитом Никифором в сан епископа. Но видно так уж было угодно Господу, что вскоре за этим событием в жизни русской православной церкви случились многие изменения, вызванные последо-вавшими друг за другом смертями епископов и самого митрополита, случившимися в 1121 году. Тогда вместо покойного Никифора митро-политом из Константинополя был поставлен Никита. И в этом же году, но в конце его, умерли сразу епископ юрьевский Даниил и епископ вла-димирский Амфиловий. В 1123 году, 12 апреля, преставился епископ Сильвестр, много трудившийся над составлением летописей русских, а вскорости и епископ черниговский Феоктист, умерший 2 августа.

Впрочем, в эти годы смерть прошлась не только по русским архи-пастырям, не минула она и пурпуроносных особ: в январе 1119 года умер сын Владимира Всеволодовича, Роман Владимирович, незадолго до того посаженный на владимиро-волынский стол великим князем. Прежний же князь, Ярославец, сын покойного Святополка Изяславича, разведшийся со своей женой, внучкой Владимира, был оттуда изгнан. Только вот не пошло волынское княжение Роману в пользу, не захотела его земля Волынская.

В этом же году умер и Глеб Полоцкий, который, не сдержав клят-вы и крестного целования, данных великому князю, вновь начал воен-ные действия на порубежьях Смоленского и Новгородского княжеств. Чтобы призвать к порядку полоцкого князя, Владимир Всеволодович послал на него своего сына Мстислава с большой дружиной. Мстислав Владимирович взял Минск и пленил Глеба. Глеб попытался прибегнуть к прошлой тактике: уговорить Мстислава отпустить его с миром, но Мстислав — это не отец его, Владимир, соблазнившийся на уговоры со-юзных князей — он уговорам не поддался и отправил пленника в Киев, где тот и умер в заточении.

Не обошла смерть стороной в тот год и императора Византии Алексия Комнина, только что заключившего мирный договор с киев-ским князем. По смерти Алексия на императорский трон взошел его сын Иоанн, который сразу же направил в Киев послов своих с подтвержде-нием условий договора, в том числе и о свадьбе своей на внучке Влади-мира Всеволодовича.

В 1121 году, 18 января, в Новгороде Великом у Мстислава Влади-мировича умерла супруга Кристина, подарившая ему трех сыновей и столько же дочерей. И в этом же году умерли два сына у Давыда Свято-славича: Ростислав и Всеволод. Будучи на охоте, простыли сильно и, провалявшись несколько дней в жару, тихо отошли в мир иной к вели-кой скорби отца и матери. Так что большая семья черниговского князя сильно поубавилась, и от пяти наследников у Давыда Святославича ос-тались только степенный Владимир да хитрый и мстительный Изяслав.

Впрочем, кроме событий грустных были и радостные. С Дона, из Белой Вежи, этого островка русской земли среди Половецкой степи, пришли переселенцы, пожелавшие жить под рукой великого князя. Многие из них, в том числе и купцы именитые, хотели осесть в Черни-говском княжестве, выстроив свой городок, названный также Белой Ве-жей, по-видимому, в память о родине отцов и дедов. Среди этих пересе-ленцев было много потомков тех русичей, которые еще со Святославом Игоревичем по тем местам великим походом прошлись, громя хазар-ских каганов, печенежских ханов, булгар и буртасов, а потом и корни свои пустили.

В 1117 году сын великого князя, Андрей Владимирович, сведав о том, что у половецкого хана Тугуркана есть внучка-красавица, просил отцовского благословения жениться на ней и, получив, послал сватов в Степь. Тугоркан также искал способа помириться с Владимиром Моно-махом, чтобы не нести притеснений от русских князей, поэтому с радо-стью принял послов и выдал внучку за Андрея. Свадьбу играли в Киеве, куда прибыли как родственники великого князя, так и родственники хана Тугуркана. Вновь все вместе сидели за пиршеским столом, вновь клялись в любви и вечном мире, в помощи друг другу. На радостях Владимир отдал молодым в вено[71] Владимиро-Волынское княжество, стол которого после смерти Романа Владимировича оставался свобод-ным. Произошли незначительные подвижки и на других княжеских сто-лах, подвластных киевскому князю: так Глеб Владимирович был пере-веден из Смоленска в Переяславль. Но в Черниговском княжестве все оставалось по-старому: Давыд Святославич, изрядно постаревший, час-то болевший и редко покидавший свою опочивальню, даже и слышать не желал о выделении уделов сыновьям и племянникам.

В 1122 году дочь Мстислава Владимировича и внучка Владимира Мономаха, Добродея, была отправлена в Константинополь с великим посольством для сочетания законным браком с императором Византии. Посольство возглавил епископ киевский Никита. Император Иоанн с великой честью, как впоследствии напишет в своем «Слове» Никита, поставленный митрополитом, принял невесту и посольство и вскоре обвенчался с Добродеей при большом стечении священников и народа в константинопольском соборе Богородицы.

В этом же году сначала сам Мстислав Владимирович Новгород-ский женился на дочери новгородского посадника Дмитрия Завидича, Любаве, вдовствующей красавице с голубыми, словно новгородские озера, глазами и золотыми, как пшеничное поле в пору вызревания, во-лосами. Затем женил сына своего Всеволода на дочери тысяцкого Мо-гуты, девице Вере, покорившей князя своей северной холодной красо-той. Венчания происходили в храме новгородской Софии при епископе и всем клире новгородском. Свадьбы были такие пышные и громкие, каких до этого тут никогда не бывало. Новгородцы, перепившись, не только устраивали шумные драки, до которых они были мастера и охотники, но и чуть посад свой не спалили в своей пьяной бесшабашно-сти.

Вот такие события произошли в княжествах Руси до 1123 года. И о них Святослав Ольгович узнавал то от сновавших туда-сюда княжеских посланцев, то от торговых гостей, то от калик перехожих да слепых гус-ляров, неизвестно какими ветрами заносимых на черниговский княже-ский двор, а чаще на торжища городские. Если в детинце, в княжеских хоромах жизнь отличалась тихостью да степенством, а то и сонным со-стоянием — даже челядинцы тенями скользили, стараясь избежать шума, то на городском торжище жизнь бурлила постоянно. Купцы и их по-мощники во все горло нахваливали свой товар, желая не только его продать побыстрей, но и взять за него красную цену. От них не отстава-ли местные ремесленники, предлагая горожанам и их гостям плотниц-кие принадлежности, горшки, сапоги, бочки, корчаги, ковши да ендовы — словом все то, чем были богаты и рады поделиться. Тут же разбитные торговки просили сбитня горячего откушать да пирогов сдобных отве-дать. Пироги и впрямь были с пылу да с жару: пар над ними так и вился, дразня вкусными запахами.

«Кому пирогов с требухой?» — неслось с одной стороны торговой площади. — «А кому с капустой или творогом?» — доносилось с другой. Но их тут же покрывал зычный глас: «Сбитень! Сбитень!»

Нередко среди торговых рядов можно было увидеть бродячих ско-морохов, водивших на цепи ученого медведя, плясавших и распевавших срамные песенки на радость горожанам. Бабы плевались, слушая их: «Охальники срамные!» — но расходиться и не думали, только спешили отогнать подальше вездесущих ребятишек: «Кыш, окаянные! Еще на-слушаетесь». А вот воле слепого гусляра, певшего глухим и скрипучим от старости голосом под перебор струн сказ о князе киевском Владими-ре Красное Солнышко и его богатырях, побеждавших ворогов земли Русской, стояли тихо, словно вдруг замерев в удобной позе. Только уголки платов своих нервно перстами теребили, да время от времени неслышно губами шевели. То ли беззвучно повторяли про себя услы-шанный сказ, то ли пересохшие губы, чтобы не потрескались от внут-реннего жара, слюной смачивали, охлаждая.

Случалось, что торг вдруг оглашался криком какого-нибудь смерда или горожанина. Это обворованный или иным каким образом обижен-ный человек заклич[72] принародно выкликивал, чтобы дать делу ход. Не сделай он заклича, не сообщи народу о татьбе или какой другой неправ-де, даже князь бессилен будет его горю помочь. Вот обиженные лихими людьми и орут во все горло, чтобы привлечь к себе внимание. Вокруг кричавшего сразу собирался народ: кто просто поглазеть, а кто и по-мочь. Сюда же спешили и княжьи люди с одним-двумя воями: мытник, занимающийся сбором мыта — налога за право торговли, вирник — сборщик штрафов и долгов, торговый и городской тиуны, отвечающие за порядок как на торжище, так и в городе. Подходили и старшины кон-цов города да ремесел разных: от кузнецов, гончаров, плотников, шор-ников, бочаров и иных. Сделавший заклич тут же начинал рассказывать обстоятельства происшествия, а торговый или городской тиун, смотря по тому, где случилось происшествие: на торгу или же в посаде да при-городных слободках — начинал «гонение следа». Заключалось это в по-иске свидетелей — видоков да послухов, людей что-то видевших или слышавших от других лиц. Если виновного в татьбе удавалось изловить сразу же, то за мелкие преступления его судил тиун тут же на торговой площади; если же преступление было тяжким, то татя тащили на кня-жий двор, на суд князя Давыда Святославича. Святослав Олегович, хоть сам в судебном разбирательстве не участвовал, не судил, однако любил присутствовать при судах: во-первых, опыта набирался, во-вторых, ин-тересно же. Если изловить лиходея сразу не удавалось, то дело не пре-кращалось до его установлении и поимки, а розыск в этом случае возла-гался на самого потерпевшего. Такие происшествия вносили разнообра-зие в монотонную жизнь черниговских князей, делали ее если не ярче, то интереснее да занимательнее.

Кроме походов на торжище, Святослав Ольгович любил вместе с супругой ходить на воскресные службы в Спасо-Преображенский со-бор. Не столько проповеди святых отцов слушать, как великолепное пение церковных хоров в сочетании с прекрасным, насыщенным золо-том, пурпуром и небесной лазурью внутренним убранством храма, мо-заикой его полов, многоцветием окон, дрожащим светом сотен свечей и сладким запахом ладана.

1123 год от Рождества Христова начался с того, что изгнанный че-тыре года назад из Владимира Волынского бывший зять великого князя Ярославец, он же Ярослав Святополчич, обитавший все это время у се-стры в Венгрии, вновь решил попытать воинского счастья. До этого, в 1121 году, он уже пытался отвоевать свой стол с 6000 польских наемни-ков, но потерпел поражение под городом Червенем от воеводы Влади-мира Всеволодовича, Фомы Ратиборовича. Теперь же при поддержке короля венгерского Коломана и короля польского Болеслава пришел к Перемышлю, где к нему не замедлили примкнуть тамошние князья Во-лодарь и Василько Ростиславичи.

Видя столь многочисленную рать и веря в скорую победу, Ярослав выпросил себе 7000 всадников, чтобы с ними поспешить к городу Вла-димиру, где находился Андрей Владимирович, младший сын Владимира Мономаха, которому исполнилось только двадцать один год. За свой спокойный нрав и беззлобный характер он был назван в народе Добрым. Однако надеждам Ярослава сбыться было не суждено, так как князь Андрей, хоть нравом был тих, да сердцем крепок. Имея пример отца, он не сидел спустя рукава, а ежедневно укреплял город. Поэтому Влади-мир Волынский взять на щит было не так-то просто.

Поняв, что града взять с ходу приступом не удастся, Ярослав раз-делив свое войско, взял его в окружение, чтобы дождаться прибытия основных сил. Однако Андрей Владимирович не замедлил этим вос-пользоваться. Он сделал со своей дружиной неожиданную вылазку и наголову разбил ту часть войска, что была с Ярославом. При этом Яро-слав был убит в сражении, а много знатных венгров и поляков было взято в плен и уведено в город.

Узнав о гибели Ярослава и подходе к Владимиру дружин великого князя, Коломан и Болеслав, послали к князю Андрею послов с предло-жением о перемирии, на что последний дал свое согласие, искренне считая, что любой мир лучше самой ничтожной войны. Киевский же князь Владимир Всеволодович, доведший свои дружины до реки Стиры, оповещенный о таком повороте дел, развернул полки домой, так что Святославу Ольговичу, находившемуся со своими дружинниками в вой-ске киевского князя, участвовать в сече на сей раз не довелось, что его немного расстроило. Получалось, что в очередной раз он напрасно бил свои и конские ноги.

«Не сожалей, князь, — успокоил его воевода Петр Ильин, — на наш век сеч еще хватит. Случится, что и рад бы от них избавиться, да они сами тебя и найдут, зашиби их Перун».

Воевода довольно часто к месту и не к месту упоминал языческих богов славян, то Перуна, то Велеса, то Стрибога, то Дажьбога. Иногда Сварога — главного языческого бога предков. Зато христианского Бога старался не упоминать всуе, здраво рассудив, что Богу этому суетность не нужна, и не только не нужна, но враждебна и раздражительна, чрева-та опасными последствиями. Не упоминал он и языческого Чернобога — властелина преисподней. «К чему князей тьмы трогать, — говаривал он по этому поводу, — лучше от греха подальше оставить их в покое. Народ как говорит: не буди лихо, пока оно тихо. Так-то…» Такая непосредст-венность старого отцовского вояки и ратоборца действовала подкупаю-ще, и Святослав с большим снисхождением относился ко всем настав-лениям и чудачествам этого человека.

Не успел Святослав Ольгович из похода на Волынь возвратиться, как в Чернигове умер Давыд Святославич. Похороны Давыда Чернигов-ского были не менее пышными, чем похороны князя Олега: из многих русских княжеств приехали в Чернигов родственники со своими чада-ми. Прибыл из далекой Тмутаракани и князь Ярослав Святославич, по-следний из всех братьев Святославичей, внуков Ярослава Мудрого. Прибыл не один, а со своими сыновьями: Святославом, Давыдом, Иго-рем и Ростиславом — двоюродными братьями Ольговичам и Давыдови-чам. Правда, вскоре после похорон дети Ярослава укатили назад, в Тму-таракань. Но это было «после», а пока Святослав, наблюдая такую кар-тину, хмурился: «Претендентов на княжеские уделы с каждым часом все больше и больше». Ярославичи, находясь и в Тмутаракани, все рав-но бы претендовали на уделы, но так как их видно не было за той да-лью, которая разделяла княжества Черниговское и Тмутараканское, то об этом как-то не думалось. А вот увидел — и пришло на ум.

Похоронив Давыда Святославича в стенах Спасо-Преображенского монастыря, построенного когда-то братом Ярослава Мудрого, Мстисла-вом Удалым, Ольговичи, Давыдовичи и Ярослав Святославич со своими сыновьями собрались на семейный совет, чтобы решить, как жить всему семейству дальше. Собрались, как и подобает тому, в малой гридницкой главного княжеского терема, где обычно черниговские князья держали советы или же встречали послов и гостей. Помещение гридницкой было просторно и светло: многочисленные стрельчатые окна выходили свои-ми остекленными ликами на три стороны света, только полуночная сте-на гридницы примыкала к сеням и переходам дворца, а потому имела только входные двери. На всех стенах, покрытых коврами, между окон-ными проемами чуть ли не до самого потолка было развешано всевоз-можное оружие, как трофеи, добытые черниговскими князьями в бою, так подарки от половецких ханов, польских и венгерских королей, ви-зантийских императоров. Было тут и оружие, искусно сработанное ме-стными кузнецами. Центральное место занимали большой лук и огром-ный щит, которые, согласно старому преданию, принадлежали самому Мстиславу Удалому. Но так оно было на самом деле или иначе, точно никто уже из всех потомков Ярослава Мудрого о том не знал. Вдоль стен тянулись дубовые лавки, а в красном углу, с иконостасом из десят-ка различных икон и еле тлевшей лампадкой, стояло княжеское кресло. В кресле на этот раз восседал Ярослав Святославич.

— Все должно оставаться так, как было при отце нашем и при братьях моих, — заявил Ярослав, обведя взором племянников и сыновей. — Не будем делить на уделы землю Черниговскую, не будем сеять семе-на розни и вражды между нами. Будем жить по завету, данному Яросла-вом Мудрым…

— Но ведь этот завет не мешает нашему роду иметь и Тмутаракан-ское княжество, — заметил, дождавшись паузы в речи Ярослава, Всево-лод Святославич. — А оно-то стоит особняком. Самостоятельным явля-ется. Так почему не могут быть другие?..

— Действительно, — поддержали его родные братья и оба Давыдо-вича, Владимир и Изяслав, тогда как Николай Святоша, покинувший на время свой монастырь и находившийся в Чернигове, лишь укоризненно покачал головой, явно не одобряя замечания Всеволода.

— Так почему же нам не договориться о распределении городов между нами, — довольный поддержкой братьев продолжил Всеволод Святославич. — Ты, князь Ярослав Святославич, будешь нам всем в ме-сто отца… мы же — твоими руками и глазами во всех городах земли на-шей. Да к тому же и пример великого князя киевского имеется: по всем городам рассадил своих сыновей и внуков, словно паук паутиной всю Русь оплетает.

Казалось, Всеволод говорил вполне разумное и приемлемое, но Ярослав Святославич остался при прежнем мнении.

— Вы, дорогие племянники мои, не должны путать божий дар с яичницей! Тмутаракань — она и есть Тмутаракань… отсеченная земля Русская на краю ойкумены…[73] так уж исстари сложилось. И не надо забывать, что теперь между Тмутараканью и остальной землей Русской половецкие вежи, — задумчиво, с внутренним огорчением произнес он, возвращаясь к основному вопросу. — Без поклона половецким ханам из него на Русь и не доберешься. Да и греки, точнее купцы греческие, там так все оплели своей паутиной, что Тмутаракань уже скорее не княже-ство русское, а заморская провинция византийского императора Сколь-ко мы сможем удерживать ее в своих руках, только один Бог знает… Так что грады делить не стоит. Как только станем делить грады между собой, так и начнутся разногласия и междоусобия… Кто-то обязательно посчитает себя обойденным и ущемленным, а потому потребует боль-шего… А то, не дай Бог, даже не потребует, но войной пойдет… И то, что великий князь раздает в уделы города, — поморщившись, как от зуб-ной боли, продолжил он, повысив для убедительности голос, — ни к че-му хорошему не ведет. Не успел дать города, как уже образовались княжества: Псковское, Владимирское на Волыни, Перемышльское и Теребовльское, Ростовское… Я думаю, что не пройдет и четверть века, как князья этих княжеств между собой все перессорятся и передерутся, забыв о кровном родстве…

В словах Ярослава Святославича был резон, его понимали, но при-нимать не желали. Как не желал понимать и принимать доводы стрыя Святослав Ольгович, давно мечтавший о собственном уделе, где он был бы сам себе государь и владыка, творящий суд и право. Ведь ему уже шел тридцать третий год, а он по-прежнему был только на подхвате. То у отца, то у великого князя, то вот у стрыев своих. Однако, услышав о плачевных делах в Тмутараканском княжестве, он не удержался от во-проса:

— Неужели все так плохо с Тмутараканью?

— Плохо — это не то слово, — поморщился Ярослав Святославич. — Отвратительно. С одной стороны греки интриги плетут, все на сторону Византии переметнуться хотят… лишь дружину и побаиваются, с дру-гой половцы поджимают. От всего княжества только град Тмутаракань и остался. Так-то…

— И что же делать? — спросили вместе со Святославом сразу не-сколько князей.

— Держать. Держать, сколько сил есть и сколько Бог позволит…

Долго советовались потомки Святослава Ярославича, примеряясь и так, и этак к обустройству земли Черниговской и Тмутараканской, но договориться до конца, так, чтобы все были довольны, не смогли. При-шли к соглашению, что на княжеском столе в Тмутаракани быть пока что старшему сыну Олега Святославича, Всеволоду. С ним же там должны были находиться и дети Ярослава: Святослав, Давыд и Игорь, в то время как меньшой, Ростислав, оставался с отцом в Чернигове. По-чему Ярослав Святославич так настаивал на нахождении в Тмутаракани своих старших детей, видно было и без его пояснений: хотел иметь свои глаза и уши, чтобы следить за действиями племянника. Всеволод Свя-тославич, теперь уже князь тмутараканский, все это понимал, хмурился, но идти на откровенный конфликт с дядей не желал, по-видимому, на-деясь, что со временем все определится само собой.

Посадников же, поставленных еще покойным Давыдом Святосла-вичем по городам княжества, решили не менять. Новая метла хоть и чище метет, да старый конь борозды не испортит…

Следующий, 1124 год, на Руси начался с пожара в Киеве, когда вы-горело одних только церквей более тридцати, а сгоревшим дотла домам и избам — даже счету не было. В Чернигове по этому поводу не злорад-ствовали, наоборот, чем могли — помогли: князю и митрополиту — грив-нами, киевлянам — житом. Но как говорят на Руси: беда одна не ходит. В этот же год в Перемышле умерли сразу оба брата Ростиславича, Ва-силько и Володарь, собравшиеся идти войной на поляков. Был ли то божий промысел или поляки подсуетились, обольстив кого-нибудь из княжеских стряпчих и поваров звоном злата и серебра, а те и добавили в кушанье или питие злое зелье, теперь уже не узнать. Однако случилось то, что случилось. После них на княжеский стол в Перемышле сел Рос-тислав Володарьевич, сын покойного Володаря Ростиславича, а в Зве-нигороде — его брат Владимирко. Оба гордые и воинственные, жадные до рати и злата.

— Теперь жди замятни[74] в земле Галицкой, — поделился своими размышлениями по данному поводу с воеводой Петром Святослав Ольго-вич. — Не те князья, чтобы мирно княжить… И года не пройдет, как начнут воду мутить!

— Пока Владимир Мономах на великом столе, — был более сдержан в суждениях воевода, — будут вести себя смирно. Не посмеют смуту заводить… Побоятся.

— А потом?

— Что будет потом, то только Всевышнему известно, — уклонился от конкретного ответа многое повидавший на своем долгом веку воевода. — Как говорится, поживем — увидим.

— Поживем — увидим, — согласился с воеводой и с народной мудростью князь Святослав.

ВО ВРЕМЕНА МСТИСЛАВА ВЕЛИКОГО

Опять на Руси тревога, опять переполох: вновь случилось затмение солнца. Одиннадцатого августа, поутру, ни с того, ни с сего красное солнышко, ярко сиявшее в небесной лазури, вдруг черной пеленой за-крылось, став как нарождающийся месяц. Народ, видя такое чудо, исто-во крестился, шептал чуть ли не вслух «Отче наш», а некоторые, кре-стясь, вместо с молитвой Христу еще на всякий случай по языческой традиции шептали: «Чур меня!». Звонарь же Спасо-Преображенского монастыря, Федот, с перепугу ударил в набат. Народ перепугался еще больше: думали, что пожар. Однако нигде ничего не горело, а случив-шийся в ту пору поблизости от монастыря князь Святослав Ольгович, разобравшись в чем дело, чтобы пресечь начинавшуюся панику и смуту, не поленился лично взобраться на колокольню и собственноручно вза-шей согнать оттуда Федота.

Федота согнал, панику пресек, но слухи о смерти кого-то из стар-ших русских князей, моментально распространившиеся среди народа, пресечь уже не мог, даже тогда, когда солнышко, разогнав тьму, вновь ярко сияло на небосводе, словно и затмения никакого не было.

Но в этот год умерла только вдовая княгиня Святополка Изяслави-ча, и слухи затихли. Зато в мае следующего года, 19 числа, в Киеве умер великий князь Владимир Всеволодович Мономах.

— Теперь стоит ждать перемен, — заволновались черниговские кня-зья, узнав о кончине столь мудрого правителя и счастливого воителя. — Не может того быть, чтобы перемены не случились.

— Ярослав Святославич, — собравшись на очередной совет в княже-ской гридницкой, чуть ли не хором заявили Ольговичи и Давыдовичи своему дяде, — ты теперь самый старший в роду и тебе думать о киев-ском престоле. Отцов наших Мономах оттер, сославшись на вече, так, может, тебе теперь повезет. Поезжай в Киев, заявляй права. Мы как один тебя поддержим.

— Что ж, — согласился Ярослав Святославич с доводами племянни-ков, — попытка — не пытка. Только думаю я, что пока до Киева доберусь, там уже есть, кому на престол сесть! Ведь путь от Вышгорода до Киева ближе, чем от Чернигова. И недаром уже несколько лет в Вышгороде как страж, как пес цепной, Мстислав Новгородский сидит. Зря, что ли, его туда Мономах перевел…

— Не посмеет, — загудели Ольговичи. — По Русской Правде киев-ский стол — твой!

«Посмеет, еще как посмеет, — глядя на нерешительного дядю, даже не распорядившегося о сборе дружин, подумал Святослав Ольгович, — вот если бы братцу Всеволоду случилось, этот бы своей удачи не упус-тил… а дядя слаб духом, не по Сеньке шапка… то бишь корона Моно-маха для него». — Подумать — подумал, но вслух ничего не сказал: зачем же расстраивать братьев и черниговского князя раньше времени.

Святослав Ольгович оказался прав, словно в воду глядел: Мстислав не только посмел сесть на киевский стол, но, сев, тут же и другие столы распределил между своими братьями, отдав Ярополку Владимировичу Переяславль, Вячеславу Владимировичу — Туров, Юрию — Ростов и Суздаль, а Андрею — Владимир Волынский, в котором тот и так уже давно княжил. Мало того, что братьям столы раздал, он еще и сыновей своих столами и уделами наделил: Изяславу — Курск на Семи со всеми посемскими городками, Всеволоду — Новгород и Псков, Ростиславу — Смоленск. А чтобы узаконить свое решение и придать делу необрати-мость последствий, призвал всех русских князей на княжеский совет в Киев, пригрозив строптивым, что если не явятся, то могут быть вообще «вышиблены» из земли Русской.

Стать изгоями желающих не нашлось, а потому приехали все, да-же князья перемышльский и звенигородский, Ростислав и Владимирко Володарьевичи со своими двоюродными братьями Игорем и Ростисла-вом Васильковичами. Только полоцкий князь Давыд с братьями и сы-новьями не пожелал явиться, обиженный за смерть Глеба Всеславича, да Всеволод Святославич Тмутараканский, отрезанный от Киева вновь нахлынувшими половецкими ордами хана Бора, прорваться не смог.

Княжеский снем проходил не в самом Киеве, а рядом с ним, неда-леко от Печерского монастыря, славного на Руси святостью своих под-вижников Антония Печерского, Феодосия Печерского, преподобных Никона Великого и Нестора-летописца. Так что перед началом совета все прибывшие князья посетили не только мощи святых молитвенников, но и игумена печерского Маркела и митрополита Никиту, специально прибывшего из Киева по такому случаю. Многие князья впервые видели митрополита, и тем более мало кто из них знал, что митрополит Никита был всего лишь вторым русским первосвященником в Киевской митро-полии. Первым русским митрополитом был Иларион,[75] поставленный синклитом русских епископов по повелению великого князя Ярослава Мудрого в 1051 году, который сразу же по смерти Ярослава в 1054 году то ли схиму принял, то ли хитрыми греками был от митрополии отре-шен и тихо жил под именем игумена Никона. Сие осталось тайной, как говорится, за семи замками…

Совместно отстояли торжественный молебен в храме Пресвятой Богородицы, строительство которого было начато еще преподобным Феодосием незадолго до его кончины в 1074 году. Храм был наполнен солнечным и свечным светом, запахом ладана и лампадного масла; по-ражал великолепным алтарем, огромным иконостасом, множеством икон с темными строгими ликами святых, освещаемых лампадками, обилием золота, чудной росписью стен и торжественностью. И даже после того, как храм князьями был покинут, торжественность момента: посещение святого места, проповедь митрополита, праздничная литургия — осталось в сердцах и душах и говорило о величии Руси и настраи-вало прибывших князей на лад и согласие.

«Достойный сын достойного отца, — отметил Святослав Ольгович мудрость Мстислава Владимировича. — У кого после всего увиденного и услышанного язык повернется перечить великому князю? Ни у кого. Таких безумцев не сыщется». Святослав Ольгович хоть и был одним из младших князей на этом съезде, но мыслил вполне здраво и разумно: Мстислав Владимирович полностью следовал по стопам своего велико-го родителя и не скрывал того.

«Братья! — открыв снем, обратился он к собравшимся князьям с ре-чью. — Я сел на стол отца не потому, что прельщен властью, а потому, что хочу соблюсти порядок в нашем государстве, установленный моим отцом, когда младшие почитают старших и никто никого силой не примучивает[76] и не обижает. Древний греческий мудрец, именем Платон,[77] писал, что власть — это опека закона. Вот я и хочу, чтобы все мы жили по закону, а не по праву сильного и дерзкого, обижающего слабого. А если найдется у нас кто такой, кому закон и порядок будут не по нраву и станут им попираемы, — сделав паузу и обведя пристальным взглядом присутствующих, продолжил он, — то, будь он хоть моим братом, хоть сыном, тут же будет призван к ответу. Станем же жить, братья, в любви и согласии, в помощи друг другу — и тогда ни один враг не будет стра-шен Святой Руси!»

Князья слушали речь Мстислава внимательно, не перебивая, но вот какие мысли роились в их головах, было не понять. Вряд ли они все соглашались со сказанным великим князем, но возражать открыто не смели.

«Слова, слова, — подумал Святослав Ольгович, которого жизнь, не-смотря на молодость лет, сделала уже закоренелым скептиком. — Пока одни слова. Говорить слова сейчас все мастера, и ссылку на древних мудрецов ввернуть для красного словца — тоже мастера. А вот какие дела последуют за словами — еще увидим…»

Однако вскоре, а точнее через год, Святослав Ольгович убедился, что у Мстислава Владимировича, великого князя киевского, слова не расходятся с делами. И убедился, как ни странно, на примере своего брата Всеволода, князя Тмутараканского, доводившегося Мстиславу по супруге своей Агафье зятем. Но сначала в этом убедились братья Воло-дарьевичи, князья галицкие. После смерти их отца, Володаря Ростисла-вича, они еще какое-то время, опасаясь тяжкой руки киевского князя Владимира Мономаха, жили мирно, находясь в тех уделах, которые им были завещаны. Но после смерти Мономаха князь Владимирко не по-желал оставлять брату Ростиславу Перемышль. Между ними возникла рознь. И не просто рознь, но кровная вражда. Владимирко призвал к себе в помощь венгров, а Ростислав — двоюродных братьев Игоря и Рос-тислава Васильковичей. Узнав о смуте, Мстислав Владимирович тут же собрал ближайших русских князей с дружинами и послал их на усмире-ние братьев. Не успели русские дружины подойти к городу Чирску, как князь Владимирко, чувствуя за собой вину, что привел в свое княжество иноземцев, был вынужден бежать в Венгрию к тестю со всей семьей, где находился до тех пор, пока не был прощен Мстиславом.

То же самое случилось и с Всеволодом Ольговичем, который в лето 6635 от Сотворения мира[78] придя из Тмутаракани с дружиной и 7000 половцев ханов Оселука и Осташа к стенам Чернигова, потребовал от Ярослава Святославича черниговский престол. Видно, кровь матери, гордой и властолюбивой гречанки, текшая в его жилах, не давала спокойно жить, требуя большего, чем имел. Князь Ярослав вначале решил дать Всеволоду сражение, но, увидев в его войске своих сыновей, свя-занных по рукам и ногам, которые в любой момент могли быть под-вергнуты казни, переменил решение и сдал город Всеволоду, а сам с освобожденными сыновьями и остальным семейством выехал в Муром и Рязань. В Тмутаракань возвращаться он уже не пожелал — знал, что дни этого княжества уже сочтены. Знал, что никто его там уже не ждет. Впрочем, не только его, но и других русских князей.

Всеволод сел на княжеский стол, а его союзники, половецкие ханы Оселук и Остош, со своими ордами отошли к Ратмировой дубраве за Вырь-реку и там стояли, ожидая дальнейших распоряжений со стороны Всеволода, согласно состоявшемуся между ними уговору. Однако степ-ные воины стоять на одном месте спокойно не могли и принялись рыс-кать по окрестностям в поисках наживы, доскакивая порой до посем-ских городков, что вызывало недовольство Переяславского князя Яро-полка Владимировича, возмущало князя курского Изяслав Мстислави-ча. А, главное, раздражало великого князя киевского Мстислава Влади-мировича, обещавшего всем справедливость и порядок.

Святослав Ольгович хоть и одобрял действия брата, как и осталь-ные Ольговичи, по занятию черниговского стола, однако предупредил его о последствиях:

— Рискуешь, брат, Мстислав тебе этого не спустит… на снеме о том предупреждал… да и с галицкими князьями на деле доказал. Смотри…

— Кто не рискует, тот на великом столе не сидит! — отпарировал с беспечностью юнца уже начинавший лысеть Всеволод. — Разве сам Мстислав не рисковал, когда киевский престол под себя примерял? — добавил он уже более вдумчиво и серьезно. — Рисковал, еще как риско-вал! Ведь не по старшинству рода взял… Так чего же мне не рискнуть! К тому же я ему не просто вешний пух с куста, а зять. Родственник!

— Смотри, брат, риск риску рознь, — вынужден был пожать плечами Святослав, видя бесполезность своих слов. — И на родство особо-то не надейся… Оно хоть и говорится, что своя рубашка ближе к телу, но это же Мстислав…

Но разговор — разговором, а дело — делом. Поговорив с младшим братом о возможных неприятных последствиях, Всеволод Ольгович вскоре об этом разговоре забыл, занятый более важными заботами: ук-реплял Чернигов, готовясь к возможной обороне от войск Ярослава Святославича и его сыновей. Но благодушествовать ему долго не при-шлось: узнав о самоуправных действиях Всеволода Ольговича и возму-тившись ими, киевский князь прислал в Чернигов грозное послание с требованием немедленно возвратить черниговский стол его законному владетелю, князю Ярославу, а самому отправляться вновь в Тмутара-кань или же тихо сидеть в Чернигове, под рукой дяди своего. Прочитав послание, Всеволод Ольгович переменился в лице, но упрямо мотнул головой: «Не оставлю этого стола, ни за что не оставлю. Пусть что хо-чет делает».

— Поможете? — спросил он родных братьев.

— Поможем, — заверили те.

— А вы? — задал он вопрос двоюродным Давыдовичам: Владимиру и Изяславу.

— И мы, — за двоих ответил младший, Изяслав. — Только уж, чур, Новгородок Северский пусть будет нашей вотчиной. Ты уж, брат, изви-ни, — смягчил он свой запрос извинением, — но за просто так чирей на седалище не садится, а тут придется выю под меч подставлять!

— Хорошо, — был вынужден согласиться с Давыдовичами Всеволод Святославич, впрочем, без особой радости на челе.

Ни Глеб, давно женатый и имевший уже двух сыновей: Изяслава и Ростислава, ни Святослав, ни Игорь уделов от старшего брата не потре-бовали, хотя в душе каждый из них хотел, чтобы Всеволод выделил из всей земли Черниговской и им по уделу. Хотя бы по маленькому. По одному лишь городку с волостями. Но благоразумно промолчали, по-нимая, что это не тот момент, когда у старшего брата можно что-то тре-бовать или просить, они все же не Давыдовичи… Только Святослав про себя отметил с каким-то безразличием: «Вот и началось деление княже-ства на уделы», — однако вслух опять же ничего подобного не сказал. Брату и без его едких замечаний сейчас несладко приходится.

Когда киевскому князю стало известно, что Всеволод, зять его, Чернигов отдавать дяде Ярославу не собирается и противится воле ве-ликого князя, то послал своего брата Ярополка, князя переяславского, и сына Изяслава, князя курского, союзных Всеволоду половцев разбить и к Чернигову приступить.

— Я сказал, что не допущу самоволия, — возмущался Мстислав, сверкая грозно взглядом и наставляя брата и сына, попытавшихся всту-питься за Всеволода, — значит, не допущу.

— Так зять все же… — заикнулся было Изяслав. — Сестру Агафью жаль… Не чужая, чай…

— Не проси за неправое дело, — прикрикнул на сына Мстислав, воз-вышая голос. — Лучше половцев, приведенных Всеволодом, поскорее разбей да Чернигов у него возьми.

Ярополку и Изяславу ничего не осталось, как исполнить волю ве-ликого князя. Заняв с дружинами города по Семи, входившие в Черни-говское княжество, и определив в них своих посадников, они многих половецких посланцев к Всеволоду перехватили и доставили в Курск под стражу, а на реке Локне малую орду, обнаружив, полностью разби-ли. После чего половецкие ханы, испугавшись, увели остатки своих орд в степь. Так Всеволод Ольгович остался без союзников. А вскоре Мсти-слав с дружинами переяславцев и курян взял в осаду Чернигов, но на приступ не повел, жалея своих и черниговских людей, все еще надеялся, что зятек одумается и от черниговского стола добровольно откажется.

Всеволод Святославич как ни был горяч и скор на решения, но тут поступил благоразумно: осаждавших приказал не задирать, в бой не ввязываться, наоборот, помогать им всем, чем только можно, кровом и питанием. Сам же стал лично и через супругу свою слать Мстиславу послания и подарки, надеясь таким способом умилостивить грозного властелина. Но Мстислав был неумолим. «Отступись от стола черни-говского, отступись… отступись», — как заговоренный бабкой-шептухой твердил он из послания в послание. Впрочем, от Чернигова он возвратился в Киев — дела ждали — войско же оставил на брата Яро-полка да сына Изяслава.

— Ты, княже, — посоветовала как-то мужу, видя его мучения, княги-ня Агафья, — попробовал бы как-нибудь через игумена Андреева мона-стыря, преподобного отца Григория, которого мой батюшка очень ува-жает, воздействовать. Может, и прислушается батюшка-то к нему… и смилостивится.

— А что, брат, — тут же ухватился за подсказку княгини Игорь, как и все остальные Ольговичи, переживавший за Всеволода и взятый им стол, — супруга твоя разумное говорит. Я слышал: прислушивается к слову игумена Григория великий князь. Попробуй! Попытка — не пытка, и за спрос денег не берут.

Тут и остальные братья поддержали Игоря:

— Поклонись игумену, попроси подсобить! Поклонись, Всеволод, спина, чай, не сломится. Хуже, когда выя не гнется да с головой нера-зумной расстается!

Всеволод, хоть и не долюбливал черноризцев, красноречивых и сладкоголосых, о мзде никогда не забывающих, да делать нечего, при-шлось на поклон идти.

Получив подарки для себя и монастыря, игумен Григорий, дебелый еще старик с осанистой седой бородой и немного насмешливыми глаза-ми, тут же приступил к делу, и в том ему помогали почти все бояре ки-евские, также задобренные подарками Всеволода Ольговича. Однако Мстислав Владимирович уперся, и дела шли не так быстро, как хоте-лось бы всем Ольговичам.

До самой зимы войска Ярополка и Изяслава стояли под стенами Чернигова без какого-либо действия. Князья знали о заступничестве за Всеволода игумена Андреева монастыря, надеялись на то, что дело вот-вот разрешится миром. Ведь игумен Григорий, и бояре киевские чуть ли ни денно и нощно просили великого князя простить Всеволода и оста-вить его на черниговском княжении, но Мстислав не думал изменять своему слову.

«Как я, глава государства, могу клятву свою преступить? — вопро-шал он священника и бояр своих, когда те особенно доставали его своими просьбами. — Как могу я, видя неправду и явную обиду, терпеть и суд неправый учинять? Как я смогу потом от подданных своих со-блюдения права и закона, соблюдения справедливости и клятвохране-ния требовать, если сам стану это первым нарушать?»

Но игумен и хитроумные бояре и тут нашли лазейку, предложив для такого дела собрать духовный собор, который смог бы разрешить эту проблему. Сказали — сделали.

Собор епископов и игуменов собрался и, разобрав дело, рассудил, что великий князь от данных Ярославу Святославичу обещаний осво-бождается во избежание кровопролития на Руси, Всеволод получает черниговский стол и на него накладывается епитимья, а Ярославу Свя-тославичу возвращается Тмутаракань, в придачу к которой еще в удель-ное владение всему его роду дается Муром и Рязань с волостями. Детям же Давыдовым: Владимиру и Изяславу — выделяется Северское княже-ние, как они того и хотели, когда брались поддерживать Всеволода Оль-говича в споре с дядей и великим князем.

Мстиславу Владимировичу ничего не оставалось делать, как согла-ситься с этим «мудрым» решением. Правда, потом, как рассказывали бояре из его ближайшего окружения, он часто укорял себя за это: «Эх, смалодушничал, смалодушничал…». Но что сделано, то сделано! Об-ратно не повернуть.

Осталось неизвестным, каково было бы решение духовного собора, если бы не золотые и серебряные гривны[79] из Чернигова, да не куны[80] с резами[81], которыми умасливали как киевских бояр, так и весь духовный клир, собравшийся на собор. Святослав Ольгович, до той поры не очень-то жаловавший весь женский род, считая его глупым и легкомыс-ленным, способным разве что на сплетни и слезы, княгиню Всеволодо-ву, Агафью Мстиславну, зауважал.

— Умная, братец, у тебя супруга, — как-то раз в разговоре заметил он. — Это ж надо, так дело повернула…

— Да уж не дура, — согласился Всеволод. Но тут же добавил: — Ко-гда о таком лакомом куске речь зайдет, как большой княжеский стол, то любая баба вмиг умной станет. Да что там, баба, лошадь, и та поумнеет. А вот, что красавица, так это верно: в мамашу свою, Кристину, уроди-лась, такая же светлоокая да золотоволосая.

— Но доволен ли ты, братец, тем, как разрешился твой спор за Чер-нигов? Ведь княжество дробить пришлось… — перевел Святослав разго-вор на тему, не дававшую ему покоя: вдруг да решит Всеволод и брать-ев уделами наделить. Однако сказал не то, что думал: — А еще дед наш предупреждал, что дробить землю нельзя, ослабеет…

— Да, пришлось, — с прежней напускной беспечностью отозвался Всеволод. — Однако, брат Святослав, еще не вечер… Чернигов — это только начало… Бог даст — и вам уделы раздобудем…

«Хорошо бы», — подумал Святослав, но вслух ничего не сказал: че-го попусту воздух сотрясать.

Вот так довелось князю черниговскому Всеволоду и всем Ольгови-чам испытать на себе гнев и милость великого князя. Впрочем, как ви-дим, Всеволод был доволен и даже на что-то в будущем рассчитывал.

Этот год распрей и примирением Всеволода Ольговича с великим князем не закончился. Случилось то, что и должно было вот-вот слу-читься: полоцкие князья, осмелев после смерти Владимира Мономаха, стали тревожить порубежные волости Смоленского, Новгородского и даже Черниговского княжеств.

— Надо в корне пресечь это буйство, — узнав об очередном набеге полоцких князей, на семейном совете высказался Мстислав. — А то по-вадится волк в овчарню ходить — всех овец и порежет…

И приказал огнищанину своему, взяв остро заточенное гусиное пе-ро, пузырек с чернилами и чистый лист пергамента, тут же готовить послание князьям русским, чтобы исполчали дружины свои для совме-стного похода на полоцких князей, ворогов земли Русской.

— Пусть идут четырьмя путями, — выстроив в голове весь план по-хода, диктовал он огнищанину свое повеление. — По первому пути идут брат Вячеслав — из Турова, брат Андрей — из Владимира, Всеволод — из Городца, князь луцкий, Ярослав Ярославич — из Луцка. Двигаться им в сторону града Изяславля и там ждать прибытия остальных дружин.

— Не ослушаются ли? — скривил хитро глаз огнищанин, не отрыва-ясь от пергамента.

— Не ослушаются, — с неудовольствием заметил Мстислав, не лю-бивший, чтобы его перебивали. — Пиши далее. По второму пути пойдет Всеволод, сын мой из Новгорода — к Неключу. Записал?

— Записал, — не поднимая глаз на князя, молвил огнищанин и засо-пел пуще прежнего, по-видимому, от усердия.

— Третьим путем идут черниговские, Всеволод Ольгович с братья-ми своими. Идти им на Стрижев. А чтобы им веселее шагалось, — ус-мехнулся Мстислав в курчавую бороду, — с ними идет еще мой воевода Иван Войтишич с дружиной и торками.

— С Иваном Войтишичем черниговские быстро поскачут, — не удержался от очередного замечания огнищанин, но на этот раз великий князь пропустил его слова мимо ушей.

— Четвертым путем идет сын мой Изяслав из Курска со своими курчанами и рыльчанами, а также жителями других градов и весей По-семья — на Логожск, — диктовал Мстислав, — а Ростислав со смольчана-ми идет на Друцк. Написал?

— Написал.

— Тогда для всех добавь, что встреча у них для объединения ратей в единое войско должна состояться 14 августа у городка Борисова. Вот теперь, кажется, все… — окончил диктовку плана похода великий князь. — Теперь передай дьякам моим, чтобы размножили в нужном количест-ве, потом, поставив печать великокняжескую, с конными нарочными послать князьям.

Когда в Чернигове получили послание великого князя, то обрадо-вались: «Раз зовет, значит, простил окончательно».

— А ты говорил «рискуешь!», — напомнил Всеволод брату Свято-славу прежние его страхи. — Кто смел — тот и съел, кто тих да неудал, тот сам на зуб попал! Учись, брат, пока я жив, — пошутил он, — и на ус мотай.

Святослав и Глеб промолчали, а Игорь буркнул себе под нос: «Бу-дем учиться, авось пригодится».

— Вот и учитесь, — услышав бурчание среднего брата, продолжил Всеволод. — Хотя бы в данном случае: в поход, конечно же, мы идем — как не идти, но при этом помним, что это война не наша, а потому не геройствовать, в гущу сечи не лезть, беречь свои животы и головы. Они нам еще пригодятся. Как говорится, не наша каша — не нам ее и есть! Беречь также и дружины — без них любой князь как без рук.

Уже на следующий день черниговская конная дружина со всеми Ольговичами и прибывшими по их зову Давыдовичами была готова. Звали и дядю Ярослава Святославича с сыновьями, но тот, тая обиду, идти в поход отказался и сыновьям не разрешил. Потом ждали прибы-тия конных полков киевлян под командой воеводы Ивана Войтишича и торков с берендеями, и как только те прибыли, то, придерживаясь ука-занного маршрута, двинулись в путь, держа направление к Борисову.

Окруженные со всех сторон союзными дружинами, полоцкие кня-зья отчаянно сопротивлялись, особенно Давыд Глебович, таивший оби-ду за смерть отца своего Глеба Всеславича, умершего в заточении в Киеве. Да и другие полоцкие князья от него не отставали, тот же Изя-слав, сын Мстислава Всеславича, или братья Рохволдовичи. Все были воинственны, честолюбивы, храбры на рати. Да и к колену Ярославову еще со времен первых предков своих от рода Изяславова глубокую не-приязнь питали. Однако силы были неравны и, в конце концов, они ока-зались вынуждены запросить мира. Мир был дан, но старшим князем в Полоцке стал не Давыд Глебович, а Рохволд Борисович.

В этом походе трижды отличился молодой курский князь Изяслав Мстиславич со своей курской дружиной. Первый раз — это 13 августа. Тогда он опередил на день приход в обусловленное место своей дружи-ны. И, видя перед собой город Лагожск, не дожидаясь прибытия других князей с их воями, прямо с марша напал на город и захватил его без ка-кого-либо сопротивления. Второй раз Изяслав Курский отличился, ко-гда, двигаясь от покоренного им Лагожска на Изяславль в помощь Анд-рею и Вячеславу, в пути наткнулся на полоцкую дружину князя Брячи-слава. Этот князь также спешил на выручку, только к защитникам Изя-славля. Курский князь, не растерявшись, действуя смело и решительно, окружил Брячислава с дружиной и принудил сдаться без боя. И в третий раз Изяслав Мстиславич отличился уже при взятии города Изяславля Полоцкого. Он привел с собой из Логожска знатных логожан, которых вместе с князем Брячиславом показал осажденным изяславцам, уже не-сколько дней успешно отбивающим все атаки войск Андрея и Вячесла-ва. Лагожане закричали обороняющимся, что с ними поступают по чес-ти и по совести, и предложили сдаваться, напомнив, что во всех по-стигших бедах виноваты их князья, которые первыми начали нападать на окраины Смоленского и Новгородского княжеств, чем и подорвали боевой дух защитников города. Мнение горожан разделилось: одни призывали продолжать оборону города, другие настаивали на том, что-бы открыть ворота и сдать город на почетных условиях.

Пока горожане спорили на вечах, как поступить, воевода владими-ро-волынский Воротислав, и тысяцкий Всеволода Иванко, видя, что дело идет к сдаче города на почетных условиях, а, значит, князья не до-пустят грабежа, решили не мешкать. Воспользовавшись ночной темно-той и утерей бдительности горожан, тайно, возможно, с помощью го-родских доброхотов, провели в город несколько десятков дружинников, захвативших под утро одни из ворот. Увидев вражеских дружинников в городе, защитники совсем растерялись и, не оказывая сопротивления, отдались на милость победителей. Но почетной сдачи уже не было, и город был подвергнут грабежу.

Изяслав Курский, не потерявший в двух стычках с противником ни единого воина, а потому пользующийся уважением не только своих ратных людей, но и многих князей, возмутился действиями союзных воевод и, прискакав к стрыям, потребовал, чтобы те отдали приказание прекратить грабеж, взяв с горожан выкуп.

— Млад еще, чтобы нам указывать, — обиделись на племянника дя-дья, однако, подумав, все же послали по городу бирючей и глашатаев с приказом грабежи прекратить и собраться на торговой площади для совета по определению суммы выкупа.

«Поступил по-рыцарски, по чести и по совести, — узнав о расто-ропных и разумных действиях курского князя, мысленно похвалил его Святослав Ольгович. — Интересно, смог бы так поступить я? — задал он после этого себе вопрос и понял, что готового ответа не имеет. И чтобы как-то с честью выйти из созданной самому себе мысленной ловушки, вынужден был слукавить: — Просто везет человеку… Везунчик!»

Изяслав Курский хоть и поступил по-рыцарски, заставив старших Мономашичей прекратить грабеж покоренного города, но именно с этих пор между ним и его стрыями «черная кошка пробежала». Затаили дя-дья обиду до поры до времени.

Когда установился мир и с благословения великого князя в Полоц-ке был посажен на стол Ролхволд Борисович и союзные дружины, отя-гощенные данью и пленниками, стали возвращаться в родные места, между братьями Ольговичами зашел спор: долго ли продержится мир с полоцкими. Путь пролегал через сумрачные леса, и чтобы как-то скоро-тать время и тем самым сократить путь, говорили о всякой всячине, лишь бы не видеть темно-зеленого однообразия. Вот и зашел разговор о судьбе полоцких князей.

Игорь считал, что полоцкие еще долго не смогут придти в себя по-сле столь внушительного поражения и посрамления. С его точкой зре-ния были согласны Глеб и Святослав. Однако иного мнения придержи-вался Всеволод.

— Горбатого только могила исправит, — уверенно, без каких-либо колебаний и намеков на иное мнение, изрекал он. — Пока злое семя Рог-неды Полоцкой и Владимира Святославича, племя Изяславичей, не бу-дет под корень истреблено, никогда земля Полоцкая не будет с осталь-ной Русью заедино. Как враждовал Изяслав Владимирович с нашим пращуром Ярославом Владимировичем, так и потомки Изяславовы все-гда будут враждовать с потомками Ярослава Мудрого. Или вы забыли историю Полоцкого княжества?

Что-что, а историю Руси со времен Рюрика и Олега Вещего Ольго-вичи хорошо знали и помнили. Им не стоило напоминать, как князь Владимир Святославич, которого сейчас все чаще и чаще величают Святым и Крестителем Руси, будучи еще язычником, собственноручно посеял эту рознь. Через своего дядьку Добрыню, брата матери Малуши, он посватался к полоцкой княжне Рогнеде. Но та отказала ему. Причем отказала не просто, а с обидой, заявив, что замуж за сына рабыни нико-гда не пойдет, «не разует сына робичича». Оскорбленный отказом Рог-неды, Владимир в 979 году от Рождества Христова, направляясь из Нов-города в Киев, захватывает Полоцк, насильно овладевает гордой девой на глазах у родителей и братьев. После этого лишает жизни ее братьев и отца, князя Рогволда, а саму Рогнеду в качестве супруги берет с собой в Киев. И как она, уже имея сыновей Вышеслава и Изяслава, хотела убить Владимира во время сна. Но тот вовремя проснулся, чем и спас свою жизнь от уже занесенного над ним ножа. Владимир хотел предать Рогнеду лютой казни, согласно существовавшим тогда законам, но за мать вступился юный Изяслав, который по научению Рогнеды подал отцу меч и попросил сначала убить его, а потом уж, кого пожелает. Владимира так поразил поступок юного сына, что он простил Рогнеду. Крестившись сам и крестив Русь в 988 году, Владимир Святославич разделил Русскую землю между сыновьями, отдал Полоцк и волости вокруг него Изяславу с Рогнедой. Он же и построил там еще в дар сыну город Изяславль, который, спустя сто сорок лет, был взят потомками Ярослава.

Ни Игорь, ни Святослав, ни Глеб открыто оспаривать суждения старшего брата не стали, предпочтя тихо оставаться при своем мнении. Однако Всеволод и на этот раз оказался прав: не прошло и года, как по-лоцкие князья вновь стали разорять окраины Смоленского и Новгород-ского княжеств. Киевский князь пытался их урезонить, призывал к бла-горазумию, к совести, наконец, но слова на них не действовали. Не же-лая кровопролития и разорения городов, Мстислав терпел, не отдавая нового приказа о походе на них. Однако чаша его терпения была пере-полнена заносчивым ответом на призыв придти с дружиной против по-ловцев, которые вторглись в пределы Киевского и Переяславского кня-жеств. Ответ же был таков: «Ты с Боняком Шолудяком здравствуйте оба и управляйтесь сами, а мы сами дома знаем, что делать».

Тогда Мстислав, собрав вновь рать, послал ее сначала на половцев, а, разбив половцев и прогнав их за Дон к Волге, двинул все русские полки в Полоцкую землю с приказом всех полоцких князей вместе с их семействами взять под стражу и доставить в Киев на суд.

Глашатые и бирючи, двигаясь перед русским войском, исполняя волю великого князя во всех городах и весях Полоцкой земли, объявля-ли вины князей полоцких и призывали население не вступаться за кня-зей своих, чтобы не подвергаться неминуемому возмездию. Мудрость Мстислава возымела действие: князья полоцкие вскоре остались не только без ополчения, но и без бояр своих и дружины, а потому были вынуждены вместе с женами и детьми предаться в руки киевских вое-вод, которые и доставили их на суд в Киев.

«Мудр, мудр киевский князь, — в который раз подумал Святослав Ольгович, вместе с братьями и остальными русскими князьями присут-ствуя на великокняжеском суде в Киеве, проходившем на дворе Яросла-ва. — Вот всем нам их вины объявил, а им-то и крыть нечем. Кто поже-лает вступиться за них, когда в поход с нами на половцев Боняка не по-шли, когда окраинные города и веси наших княжеств разоряли? Никто, так как это истина. Мудр и велик, раз осудив, казни не подверг, а отпра-вил в Царьград к императору Иоанну, зятю своему. Вроде и наказаны, и сосланы, но и в почете будут. Мудр и велик». Но когда он вполголоса, чтобы не привлекать к себе особого внимания, поделился размышле-ниями с братом Всеволодом, тот, усмехнувшись, ответил: «Будь я на его месте — тоже бы охулку на руку не взял, возможно, еще умнее поступил бы».

«Если бы да кабы росли во рту грибы, то был бы не рот, а огород», — народной поговоркой мысленно возразил старшему брату Святослав, но вслух больше ничего не сказал.

Суд в Киеве кончился тем, что в Полоцкое княжество — к удивле-нию многих русских князей — был посажен на стол бывший курский удельный князь Изяслав Мстиславич, так отличившийся во время по-лоцких походов.

«Ну, разве не везунчик, — вновь подумал Святослав Ольгович, даже не пытаясь скрыть перед самим собой чувство зависти и возникшее раз-дражение, когда узнал последнее решение великого князя. — Везунчик, да еще какой! Разве у Мстислава кого постарше и поопытней хотя бы из братьев родных не нашлось, чтобы одно из самых больших в Руси кня-жеств младшему отдать?»

Раздражение раздражением, но разум подсказывал младшему чер-ниговскому князю, что Изяслава Мстиславича лучше в союзниках иметь, чем во врагах: «Хоть мал, да, видно, удал. Весь в деда, Владими-ра Всеволодовича Мономаха, пошел».

Относительное затишье в землях Руси, продолжавшееся не только во времена правления Владимира Мономаха, но и его сына, Мстислава, прозванного при жизни за высокомудрие и блестящие победы над вра-гами Великим, позволило всем землям русским, всем городам и весям окрепнуть и жить без прежнего страха: вдруг соседний князь с разбоем придет. Пользуясь внутренним замирением и тишиной, Русь отстраива-лась. Все больше и больше появлялось каменных зданий в Киеве, Чер-нигове, Переяславле, Новгороде и прочих городах. И не только церквей, которые в первую очередь, опасаясь огня, стали возводить из камня и кирпича, но и общественных бань, торговых палат. И это делалось не только в общепринятых центрах Русской земли, но и в малых городах, даже в тех, которые находились на порубежье с Диким Полем, с Дикой Степью, как Курск или Рыльск, как Путивль или Папаш.

Мирная жизнь способствовала приросту населения, а потому свадьбы стали часты и не только во время зимних мясоедов, но и вес-ной, придерживаясь старинных славянских обычаев, с которыми право-славной церкви приходилось мириться, и летом красным, и осенью зо-лотой.

Вот и у великого князя в семье прибавление: жена Любава одарила его сыном Владимиром. Не успели крестины Владимиру Мстиславичу отметить, как новая радость: прибыли сваты от короля венгерского, просят руки княжеской дочери Елены за королевича Гейза.

Свадьбы на Руси во все времена шумно и весело играли, с девичь-ими хороводами, с песнями, с играми. Тут и седые сказители с гуслями, тут и ряженые с бубнами, тут и сопельчики с сопелками и дудошники с дудками. Княжеские свадьбы, так те, вообще, неделями игрались. При-чем всякий свободный человек, будь он хоть темный смерд, попавший случайно на княжеский пир, мог безвозбранно во двор княжеский прий-ти и со стола княжеского угоститься. Только рабам, кабальным да заку-пам такое было заказано: не смогли свободу свою сберечь — нечего за праздничный стол лезть. И вообще: на чужой каравай рот не разевай…

Святослав Ольгович, которому пошел уже тридцать шестой год, давно вышел из юношеского возраста. Несмотря на частые воинские походы и бивуачную жизнь, он не только взматерел, что само собой разумеется, но и погрузнел. Лицо огрубело и в то же время пополнело, хотя и не обрюзгло, как у его старшего брата. Даже выражение больших и широко расставленных карих глаз изменилось: от прежнего юноше-ского задора не осталось и следа, зато добавились властность, неукро-тимость воли и ироничный прищур. Все чаще и чаще на высоком кня-жеском челе обозначались гневливые складки.

Семейная жизнь не очень-то баловала князя: Елена Аеповна хоть и любила мужа, длительное время затяжелеть не могла, ходила праздна. Что только не делали: и в церквях поклоны били и молебны заказывали, и по монастырям хаживали, на мощи святых надежды возлагая, и к баб-кам-травницам, а проще говоря, ведуньям, обращались. Даже к шама-нам половецким несколько раз ездили, надеясь, что боги и духи праро-дителей помогут. Но все было тщетно. Не будь Елена красива и горяча в любовных забавах — быть бы ей или в женском монастыре или в отцов-ской веже. Только это и удерживало Святослава от того, чтобы не рас-статься окончательно с половчанкой. Елена страдала. Но при этом, что-бы не лишиться мужа, она первой предложила Святославу обзавестись наложницами, даже советовала, на кого внимание обратить, расхваливая прелести той или иной претендентки на княжеское ложе. Святослав, зная отношение других жен к наложницам, хмыкал от удовольствия… и еще больше привязывался к праздной супруге.

К этому времени они уже давно жили в собственном тереме, кото-рому нашлось место все же в детинце, а не за его стенами, в городском посаде, ведя собственное хозяйство и содержа небольшую дружину.

Наконец, то ли боги сжалились над ней, то ли подействовали вся-кие травы-приправы да бани, в которых бедную княгиню по полдню парили да разминали сенные девушки: на двадцать втором году супружества она понесла. И как счастлива была она, когда убедилась в своей непраздности.[82] Чуть ли не всем говорила, что родит обязательно сына — ведь она его выстрадала.

Повеселел и Святослав, которому надоело выслушивать от братьев колкости по поводу долгожданного пополнения его семьи. И еще более обидного сравнения с сестричем, Юрием Владимировичем, жена которого, также дочь хана Аепы, в отличие от Святославовой Елены, плодовита была словно крольчиха, чуть ли не каждый год сразу же после свадьбы рожая по ребенку. Одному, Ивану, Святослав даже крестным отцом был.

У братьев-то с детками было все в порядке. Даже у тихого по срав-нению с остальными братьями Глеба, и у того, как было сказано выше, было уже два сына: Изяслав и Ростислав.

Когда подошел срок рожать, то Елена опять подвела, родив девочку, хотя все ждали сына и так на это надеялись.

— Лиха беда — начало, — успокоил супругу Святослав. — Еще так расплодишься сыновьями, что только держись.

Та виновато улыбалась и тихо, безмолвно жалась к князю.

Пока великий князь усмирял полоцких, в Польше разбойные ватаги напали на русских купцов, шедших с товарами из Моравии. А тут еще и Литва на севере зашевелилась: что ни день, то в Киев приходили сообщения о все новых и новых набегах литовцев на окраины Псковской земли.

«Надо проучить и тех и других», — решил великий князь и послал гонцов ко всем русским князьям с приказом о немедленном сборе дружин.

Дружины собрались под Смоленском, от которого русские рати можно было быстро развернуть хоть на поляков, хоть на литовцев. В помощь Мономашичам пришли со своими дружинами и черниговские князья Ольговичи. Не остались в стороне и северские Давыдовичи. Рать собралась такая, что никакому ворогу не позавидуешь.

В Польше, по-видимому, через доброхотов следили за действиями киевского князя, так как не успел Мстислав Владимирович, который лично возглавил все русское войско, собрать княжеский совет и решить, на кого первого идти, как прискакали на чуть ли не загнанных до смерти конях польские послы. Король Болеслав спешил принести извинения за действия разбойных людей и предлагал уладить дело миром.

— Миром — так миром, — не стал становиться в позу обиженного ребенка Мстислав. — Мы крови не жаждем. Все убытки купцов наших по-крыть! За нанесение обиды и оскорбления гостям торговым и Руси — согласно уложенному ранее ряду между нами — само собой отдельно возместить! И впредь принимать меры к охране торговых гостей по до-рогам Польши!

— Король согласен! — обрадовались послы, видя, какое огромное войско находится под рукой киевского князя. — Король согласен!

— Тогда скачите в Краков к брату моему любезному, королю Боле-славу, и порадуйте его миром. Коней вам я прикажу дать свежих.

Обрадованные успешно выполненной миссией, послы в тот же день, даже не отдохнув, поскакали к своему королю, а русские рати по-вернули в сторону Литвы. Литовцы не ждали, а потому порубежные их городки и веси были захвачены почти без сопротивления.

Но не многотысячный литовский полон, ни собранная во время по-хода дань стали важным моментом, на который обратили внимание рус-ские летописцы, а слух о том, что великая княгиня Любава, пользуясь отсутствием в Киеве князя, пустилась во все тяжкие и чуть ли не еже-дневно наставляет Мстиславу рога с его тиуном Прошкой. Как просо-чился столь соромный для великокняжеских ушей слух в лесные дебри, сказать точно не смог бы никто, но подозрение пало на княжеского ев-нуха Гермогена, недавно прибывшего к князю с посланием посадника Путяты.

Доброхоты постарались — и князь Мстислав Владимирович вскоре во всей красе был ознакомлен с «художествами» женушки.

«Вот взбеленится», — усмехались в окладистые бороды князья да бояре. Только они плохо знали своего великого князя. Не взбеленился Мстислав, не взъярился. Приказал только собрать в свой шатер всех князей, воевод и старшую дружину, и когда те собрались, объявил:

«Есть слух, что моя благоверная княгиня будто бы в грех плотский с тиуном впала… Так вот, чтобы не было каких-либо кривотолков по этому поводу, хочу вам сказать следующее. Когда я был молод и жил с Кристиной, меня любившей больше самой жизни, то я по молодости лет, был не скуп на ласки к чужим женам. Но Кристина, будучи от при-роды женщиной умной, делала вид, что про те грехи мои ничего не зна-ет, и с особым почтением этих женок в тереме привечала. Теперь же я стар, и любовные утехи меня прельщают меньше, чем дела государст-венные. Моя новая супруга Любава если уже не юная женка, то еще довольно молода. Кровь у нее еще не отбродила, а потому она могла учинить что-то непристойное княгини. — Князья, воеводы и бояре-дружина смущенно молчали, не смея перебить великого князя, а тот меж тем продолжил: — Однако даже если Любава и совершила что-то недостойное, о чем мы точно не знаем, то в том судить ее не мне и, уж тем более, не вам, а только Богу. Поэтому я откровенен с вами и гово-рю, что если тут нет безумных слухи продолжать распространять, то придержите язык за зубами. Он вам всем еще может пригодиться. — Тут от добродушия князя и следа не осталось, его голос и слова были полны угрозы. Угрозы явственной и открытой. — Если же есть безумные, то напоминаю, что меч лучше всех лекарств лечит от любых болезней, в том числе и от безумства, — продолжил с прежней угрозой великий князь. Впрочем, закончил речь свою он довольно миролюбиво: — Теперь же можете идти в свои дружины и заниматься насущными делами».

С княжеского совета все расходились молча: знали, что Мстислав слов на ветер не бросает. К тому же каждый подумал: а не наставляет ли и ему рога собственная женушка с каким-нибудь тиуном, а то и просто с конюхом. То, что княгини, пользуясь отсутствием мужей, часто нахо-дящихся во всевозможных походах, погуливают да блуду предаются, ни для кого не было секретом, но как-то огласке не придавалось. С невер-ными женами каждый поступал по-своему: кто-то тихо прощал, кто-то бил безжалостным боем, а большинство под благовидным предлогом сплавляли в монастырь, чтобы тут же обзавестись новой. Можно было, конечно, уличив супругу в прелюбодеянии, предать дело огласке, что-бы, осудив, по-старинному обычаю зашить изменщицу живьем в кожа-ный мешок вместе с собакой и кошкой да и бросить в ближайший омут на радость водяному. Но такого уже со времен княгини Ольги на Руси не бывало.

Как и следовало ожидать, после «напутственного» слова Мстисла-ва слухи враз смолкли. И вообще стало не до них, когда конные разъез-ды, высылаемые для охранения рати вперед, однажды после ночного привала вдруг сообщили, что обнаружили евнуха Гермогена с литов-ской стрелой в шее. И это-то на полпути между Новгородом и Смолен-ском, куда литовцы отродясь еще не забирались!

«Вот и выходит, что Мстислав слов своих на ветер не бросает, — подумал Святослав Ольгович, младшая дружина которого в ту седмицу несла охрану всего русского воинства как во время марша, так и во вре-мя отдыха, а потому «честь» обнаружения трупа евнуха выпала именно ей. — Хоть и говорят, что язык до Киева доведет, но еще вернее, что язык может на встречу с Господом Богом раньше срока привести. И что теперь делать?»

По Русской Правде необходимо было сразу же по обнаружении убийства старшему князю объявить сыск виновного. Старшим князем был Мстислав Владимирович, а это означало, что докладывать о слу-чившемся надо было Мстиславу. Хоть Святослав и спрашивал себя мысленно «что делать?» — ему ничего не оставалось делать, как доло-жить Мстиславу Владимировичу о происшествии, с чем он и отправил-ся к шатру великого князя.

— А ничего не делать, — выслушав Святослава, спокойно молвил великий князь. — Какой-нибудь беглый литовец, озлясь, нашего евнуха и подстрелил, чтобы тот по ночам не блуждал где не надо. Не будем же мы на всю ближайшую округу дикую виру налагать… в самом деле? Что же касается литовцев, так они и без того уже наказаны. Верно?

К какой части речи великого князя относился вопрос, заключенный в слове «верно» — то ли к тому, что не следует блуждать по ночам, то ли к тому, что литовцы и так уже наказаны, Святослав не понял. Однако поспешил поддакнуть:

— Верно.

А что еще должен был сказать Святослав? Что «неверно»?.. Про-исшествие же с убийством Гермогена было предано забвению.

Когда же черниговские князья уже находились дома, то случайно услышали, что киевский тиун Прошка за мзду и лихоимства, чинимые им с киевлянами в отсутствие князя, предстал пред княжеским судом и был сослан в Полоцк, к князю Изяславу, где и умер в заточении.

— Оно и верно, — констатировал данный факт Всеволод за празд-ничным столом, вокруг которого собрались все Ольговичи со своими семьями, искоса поглядывая на собственную супругу, несмотря на ро-ды, статную и румяную, как пасхальный кулич, — нечего по чужим цветкам порхать да нектар собирать. Каждый сверчок знай свой шесток!

— Знал же кот блудливый, чье сало ест, — недобро усмехнулся Игорь, вторя старшему брату, — да, вот, не рассчитал, переел и околел…

— Не зря же говорится, — поддержал в этом братьев и Глеб, обычно довольно молчаливый и малообщительный, — повадится козел в чужой огород — остаться ему без бороды и шкуры.

Святослав Ольгович на этот раз воздержался от собственных ком-ментариев по столь интересной и скабрезной теме. Но и ему, как всем остальным братьям, тиуна Прошку было не жаль: что искал, то и нашел, раб презренный. Не замай чужого! Не ищи под князем!

Княгини же, сидевшие на противоположном конце большого стола, к мужским разговорам не прислушивались, занятые веселой болтовней между собой и присмотром за детьми, и даже не догадывались, что мужские реплики частично касались и их. Возможно, они были так чис-ты телом и душой, что плохая молва, как грязь дорожная, к ним не при-липала.

Вскоре после того похода на Литву в Киеве на 56 году жизни скон-чался и сам великий князь Мстислав Владимирович, давно уже про-званный Великим. И случилось это 14 апреля 6640 лета от Сотворения мира или в 1132 год от Рождества Христова, как записал киевский лето-писец, ученый монах Моисей. Но незадолго до кончины успел Мсти-слав Владимирович княжескими столами распорядиться: великий киев-ский стол переходил к брату его Ярополку Владимировичу. Переяслав-ский — сыну Всеволоду Мстиславичу, находившемуся пока на новго-родском княжении, полоцкий — оставался за сыном Изяславом, смолен-ский — сыну Ростиславу, а новгородский — малолетнему совсем Свято-полку Мстиславичу. Княгиня же Любава, которую Мстислав по возвра-щении из литовского похода ни словом, ни полусловом не упрекнул по поводу сплетен о ее связи с тиуном, с сыном Владимиром, которому и двух лет-то не исполнилось, оставалась в Киеве на попечении Ярополка.

Не успели тело Мстислава предать земле и справить тризну, при-личествующую великому князю, как среди потомков Мономаха нача-лись распри: большего, чем Ростов пожелал князь Юрий Владимирович, примеряясь к Переяславлю.

— Ну, все, конец миру! — потирая ладонь о ладонь, недобро усмех-нулся Всеволод Ольгович, обсуждая с братьями последние события в Киеве. — Теперь только держись! Рот не раскрывай и не зевай… Теперь всяк будет сам за себя.

— Неужели? — усомнился скептически настроенный Игорь.

— Да уж поверьте слову моему, — сказал, как отрубил Всеволод.

— А я верю, — прищурил один глаз Святослав. — Все давно к тому шло… Слишком долго мир был на Русской земле… целое поколение выросло без войн и пожарищ. Руки у всех давно чешутся на чужое доб-ро!

Святослав Ольгович был в приподнятом настроении: супруга Еле-на только что сообщила, что опять тяжела.

— Выходит, Ярополку не удержать княжения? — поинтересовался Глеб.

— Княжение свое он, возможно, и удержит, — тут же отозвался Все-волод, обводя братьев большими, круглыми, как у совы, немного на выкате очами. — А вот столы племянников своих, Мстиславичей, обе-щанные на смертном одре брату, вряд ли…

— Это еще почему? — перебил его Игорь, почти что копия старшего брата: такой же рослый, темноволосый и большеглазый, только не такой грузный и долгоносый. — Это еще почему? С какого такого боку?

— А потому, что братья Ярополка давно уже зуб точат на владения Мстиславичей, особенно на Переяславль, — ответил Всеволод без раз-думий. — Взять хотя бы сестрича нашего Святослава, Юрия Владимиро-вича… Он в своем Ростове спит и видит себя уже на переяславском сто-ле! Потому я и говорю, что вот-вот между Мономашичами начнется вражда из-за уделов…

— Если только между собой станут отношения выяснять, то Бог им в помощь! — цинично усмехнулся Игорь.

— Боюсь, что, начав между собой замятню да котору,[83] они и нас не минуют, — предположил Святослав.

— Вот и я о том же, — хитро подмигнул братьям Всеволод. — Нам надо заранее определиться: с кем мы, на чьей стороне?

— По справедливости мы должны быть на стороне великого князя, чтобы поддерживать установленный порядок, — не очень-то уверенно отозвался первым Святослав.

— Что так-то, брат, неуверенно? — с язвинкой в голосе заметил Все-волод. — Ведь правильно говоришь. Или с сестричем и кумом своим ссориться нет охоты? — Намекнул он на отношения Святослава с Юрием Владимировичем Ростовским и, не дожидаясь ответа Святослава на свой вопрос, продолжил: — Сначала будем поддерживать Ярополка и Мстиславичей… пока нам это будет выгодно…

— А потом? — задал коварный вопрос Игорь.

— А потом будем смотреть… — уклончиво отозвался старший из черниговских князей.

По-видимому, он и сам еще не пришел к окончательному реше-нию.

— Главное, братья, — высказался эмоциональный Святослав, — нам быть всем вместе, друг за дружку держаться. А еще попытаться с Давыдовичами и Ярославичами договориться.

— С Давыдовичами, возможно, и договоримся, — как бы соглашаясь с младшим братом, продолжил беседу Всеволод, — но с Ярославичами договориться вряд ли удастся: рязанские и муромские князья в обиде на нас за Чернигов. Не простили Ярославичи мне самоволия… даже и по-сле смерти отца своего, Ярослава Святославича. Да Бог с ними. Мы са-ми — с усами! И к тому же, — усмехнулся он, весело поглядывая на боро-датых братьев, — все уже давно с сивыми бородами. Одним словом, го-товьтесь.

Обсудив в семейном кругу сложившееся положение, Ольговичи стали спешно готовиться к возможным военным действиям: набирать дружинников, проверять укрепленность городов.

В ОГНЕ МЕЖДОУСОБИЙ

— Слышал, брат? — скорым шагом вошел в опочивальню загородно-го терема князя Святослава, где в последнее время обреталось его се-мейство по настоянию знахарок, советовавших Елене сменить шумный Чернигов на более спокойное место, князь Глеб.

— А что я должен слышать? — вопросом на вопрос тут же отозвался Святослав, оторвавшись от книги, которую он до этого внимательно читал, беззвучно шевеля губами в такт прочитанного.

На дворе стояло лето, и окна княжеской опочивальни были распах-нуты настежь, впуская свет, тепло, запахи созревающих садов и безза-ботный щебет птиц. Святослав находился в домашней легкой одежде: светлой льняной рубахе с расшитым искусными мастерицами воротом, плотного шелка темно-синих штанах и легких мягких сапожках ярко красного цвета, сшитых черниговским сапожником из козьих кож.

— А то, что Всеволод-то, братец наш старший, оказался прав: у Мо-номашичей началась замятня. Не успел Ярополк выдворить из Переяс-лавля Юрия Владимировича, изгнавшего оттуда Всеволода Мстислави-ча, и посадить там Изяслава из Полоцка, как полочане изгнали от себя Святополка Мстиславича, посаженного вместо Изяслава…

— Да слышал уже… — перебив брата, с явной небрежностью ото-звался Святослав, не хуже Глеба знавший о вражде среди Мономаши-чей. — Слышал и то, что Изяслав Мстиславич уже вновь выведен из Пе-реяславля в Минск и там посажен на стол, получив в добавок к нему еще Туров и Пинск. А вместо него в Переяславле сел Вячеслав Влади-мирович…

— А вот то, что новгородцы, не очень-то уважая Всеволода Мсти-славича, не отдали печерскую дань, слышал? — в свою очередь усмех-нулся со снисхождением Глеб.

Еще со времен Владимира Святославича Новгород обязан был пла-тить Киеву в пользу великого князя 2000 гривен серебра, и новгородцы с большой неохотой платили эту дань. Князь же Изяслав Ярославич, в бытность которого был построен Печерский монастырь, желая сделать приятное игумену Феодосию, учредил для Новгорода еще и печерскую дань, которую новгородцы, хоть и были уже сплошь христиане, платили с еще большей неохотой, чем урок князя Владимира.

Об отказе уплаты печерской дани Святослав еще не слышал, а по-тому уже с нескрываемым интересом спросил:

— И чем же закончилась эта докука?[84]

— Так Ярополк послал к ним Изяслава из Минска, и тот так повел дело, что новгородцам пришлось не только прежнюю дань отдать, но еще и почти такой же довесок к ней добавить!

— Да, Изяслав Мстиславич, князь настоящий и воитель отменный, — вспомнив успехи Изяслава еще во время полоцкого похода, заметил Святослав, — это не тихоня Всеволод, которому новгородцы, по всему видать, уже успели на голову сесть. Известные бузотеры, сорвиголовы и горлопаны… Не хотел бы я на их стол сесть…

— Но и это не все… — продолжил Глеб загадочно.

— Смотрю я на тебя сегодня, брат, и удивляюсь, — улыбнулся Свя-тослав, — словно это не ты, молчун и постник, а Пандора, заглянувшая в ящик Эпиметея,[85] из которого, того и гляди, выскользнут не только но-вости, но и бедствия на наши головы. Говори уж, не томи.

— Ярополк этой зимой созывает всю братию свою и племянников в Киев на снем… решать совместно, как им лучше землю Русскую обу-строить.

— Нас не приглашают?

— Не приглашают. Да, видно, и не к чему нам там быть…

— Это еще почему?

— А потому, что от Изяслава к братцу нашему Всеволоду тайный гонец прибыл: Изяслав Мстиславич в союз к своим братьям нас зовет… против дядьев своих. Вот в чем штука!

— И что же Всеволод наш?

— Кажется, согласился…

— А ты сам как?

— А я уже братцу сказал, что хочу собственный удел… хотя бы Курск порубежный, бывшую вотчину Изяслава Мстиславича…

— И что Всеволод? — прищурил оба глаза Святослав.

— Сказал, что подумает, — ощерился счастливой улыбкой Глеб, словно курский стол был уже у него в руках.

— Вот и славно, брат, — обнял Святослав Глеба, которого любил за тихий нрав и скромность. — За это стоит по чаре пенного вина выпить. — Он хлопнул в ладоши, вызывая слуг, и когда те осторожно появились в дверном проеме опочивальни, приказал готовить праздничный стол. — Да поживей там, — прикрикнул для пущего порядка.

Глеб оказался провидцем: собравшийся в Киеве снем Мономаши-чей ничего не дал. Подтравливаемый Юрием Ростовским, Вячеслав Владимирович Переяславский стал воевать земли Изяслава Мстислави-ча, отобрав у него Туров и Пинск. Великий князь Ярополк ничего не мог с ним поделать: никакие увещевания и запреты на него не действо-вали.

Повоевав земли одного Мстиславича, он шел тут же в земли друго-го. Но и этого ему показалось мало, захотелось прихватить еще и вот-чины Рязанского княжества — и вот он уже воюет с детьми Ярослава Святославича, не пожелавшими уступать ему своих земель: Муромских, Рязанских да Пронских. Хоть Ярославичи и были с Ольговичами в оби-де из-за Чернигова, но нападение на них уже прямо касалось всех по-томков Святослава Ярославича и требовало отпора.

Тайный союз Мстиславичей с Ольговичами стал уже явным, так как Ольговичи со своими дружинами помогли двоюродным Ярослави-чам изгнать Вячеслава Владимировича прочь с рязанских земель. Впро-чем, до больших сеч не доходило: Вячеслав Владимирович, видя пре-восходящие силы противников, благоразумно отступал и просил мира.

То, что Ольговичи ввязались в склоку Мономашичей, хоть и на стороне справедливости и как бы в пользу устремлений великого князя к наведению порядка, Ярополка Владимировича не очень радовало: он все больше и больше хмурился, когда ему приносили очередное извес-тие о действиях Всеволода Ольговича и его братьев на стороне Изяслава Мстиславича.

«Не к добру это, — тут же решили ближайшие бояре, поднаторев-шие возле великого стола в интригах и сменах княжеского настроения. — Не к добру. Быть вскоре большой буче».

Возвратившись из похода в Рязанскую землю, Святослав узнал, что на этот раз Елена выполнила свое обещание и родила ему сына. Радост-ное и долгожданное событие праздновали целую седмицу. Были позва-ны не только родные братья, но и все Давыдовичи и даже Ярославичи, которые, по правде сказать, все же не прибыли. В честь деда младенца назвали Олегом, Олегом Святославичем.

Ожила, повеселела после родов сына княгиня Елена. Раньше слов-но тень по терему ходила: не слышна и не видна. Теперь же только и слышен ее, к удивлению всей княжеской челяди, звонкий голос: то кор-милицу, только что отошедшую от младенца, к себе зовет, то девок сен-ных за что-то отчитывает, то огнищанину печь протопить пожарче ве-лит.

«Орлица, настоящая степная орлица, — улыбался Святослав, слыша голос супруги, сам, не менее домашних слуг удивляясь переменам, про-изошедшим в его жене. — Это ж надо так себя княгиней почувствовать после рождения сына! А что дальше будет, когда других сынов наслед-ников нарожает?..»

Новый, 1135 год от Рождества Христова, был примечателен не только тем, что скончались епископ переяславский Маркел и бывший князь полоцкий Изяслав Глебович, но и тем, что Юрий Ростовский взял себе Переяславль, и не просто взял, а выпросил его у Ярополка, велико-го князя. Это обстоятельство вконец оскорбило Мстиславичей, и Изя-слав открыто попросил зятя своего, Всеволода Черниговского, всту-питься за него с братьями.

— Помоги братьям, — пристала к мужу и княгиня Агафья, напомнив ненароком, как Изяслав помог Всеволоду удержаться на черниговском столе. И не просто пристала, а как банный лист до одного места: «По-моги да помоги». — Долг платежом красен.

У Всеволода и без советов да просьб жены уже давно чесались ру-ки влезть в склоку Мономашичей в надежде прихватить какой-нибудь кусочек для себя или же для братьев, все настойчивее и настойчивее с каждым днем просивших себе уделы. Только понимание того, что в этом случае придется столкнуться не только с «нарушителями» воли великого князя, но и самим великим киевским князем, сдерживало его от активных действий. Но теперь отступать было уже некуда.

— Собирайтесь, братья, — созвав семейный совет, обратился Всево-лод Ольгович к родным и двоюродным братьям Давыдовичам, князьям северским, обязанным ему собственным княжеским столом. — Нечего нам за бабьи подолы держаться. Пора удаль молодецкую в поле ратном проявить!

— Пора! — обрадовались Ольговичи и Давыдовичи. — Давно пора!

Через посыльных договорились, что князь Изяслав Мстиславич и его брат Всеволод Новгородский со своими дружинами и новгородски-ми охочими людьми пойдут на Ростов и Суздаль. Святославу Ольгови-чу, Глебу и Игорю с черниговскими дружинами предстояло идти на Ки-ев, разоряя по пути все села и городки, чтобы причинить как можно больше ущерба киевскому и переяславскому князьям. Сам же Всеволод оставался в Чернигове со своей старшей дружиной, чтобы уберечь го-род от возможных ответных действий Мономашичей.

— Хитрит, хитрит братец, — высказал неудовольствие по поводу та-кого решения Игорь, когда черниговское войско уже находилось в по-ходе. — Хочет, сидя на печи есть калачи. Любит жар чужими руками загребать.

Князь Игорь хоть и был самым младшим из Ольговичей, но норова и желчи в нем, хоть отбавляй.

— Мудро поступает, — не согласился с ним Святослав, покачиваясь в такт иноходи своего гнедого коня.

И Игорь, и Святослав, как, впрочем, и третий их брат Глеб, были в полной боевой справе: кольчугах, одетых поверх зимних теплых мехо-вых телогреев, сверх которых были еще и полушубки, при мечах и лу-ках, в алых плащах. Только вместо остроконечных шлемов на головах красовались меховые княжеские шапочки. У седел вместе с шлемами и колчанами были приторочены каплеобразные щиты. В соответствии с зимней порой были одеты и их дружинники — не на прогулку же вышли, а в боевой поход, когда в каждую минуту можно было ждать противни-ка.

Впрочем, киевляне не были готовы к тому, что на их земли отва-жится кто-то напасть, поэтому дружины братьев Ольговичей почти без сопротивления взяли Городок на Выре, Нежатин и Оборуч, не считая нескольких десятков сел на левом берегу Днепра.

Великий князь Ярополк, не смея перевести своих людей через Днепр, вынужден был только злиться да издали грозить Ольговичам. Наконец, он решился и пошел на Любеч, но Ольговичи быстро сориен-тировались, и, совершив обходной маневр, вскоре встали с дружинами перед Любечем, не допуская великого князя к этому городу.

В это же время Юрий Владимирович и Андрей Владимирович, со-вокупившись между собой, пошли из Ростова к Чернигову, где и были встречены Всеволодом Ольговичем, так благоразумно оставшемуся в своем граде. Этого бы не случилось, если бы Изяслав Мстиславич да Всеволод Мстиславич, как и договаривались, вовремя напали бы на рос-тово-суздальские земли князя Юрия. Но они не напали. Причиной тому стала буза, поднятая новгородцами, которые среди похода вдруг ни с того, ни с сего заявили, что не будут воевать против Мономашичей в союзе с Ольговичами. Вспомнили вдруг о клятве, даваемой еще Влади-миру Мономаху, что новгородцам всегда стоять за род Мономахов.

«Не клятвы тут виной и не крестные целования, — злился Изяслав, понимая подоплеку дела, — а гривны и куны, поступившие от доброхо-тов Юрьевых».

Злиться — злился, а сделать ничего не мог: повернули новгородцы домой.

Всеволод Ольгович отбил приступ дружин Юрия и Андрея Влади-мировичей с ощутимым уроном для последних, и те заспешили загово-рить о перемирии, так как зима — не тетка, долго на морозе в поле не постоишь. То же случилось и с Ярополком. Не одолев Ольговичей, имевших поддержку из Любеча, тот также завел речь о примирении. Ольговичи согласились на примирение, но послали к Изяславу, чтобы и Мстиславичи смогли участвовать в мирных переговорах: «Справедли-вость того требует».

На общем уже съезде в Любече решили, что Переяславль отойдет к Андрею Владимировичу, а Изяславу взамен дать Владимир Волынский и Луцк со всей областью. Юрию же придется довольствоваться Росто-вом и Суздалем, но уже одному, без Андрея.

«Надолго ли мир этот», — размышлял наедине с собой Святослав Ольгович, стараясь во время переговоров и княжеского съезда не встре-чаться с Юрием Владимировичем, своим свояком и кумом. По-видимому, не жаждал встречи с ним и Юрий.

Однако до мая месяца заключенный в Любече мир плохо ли, хоро-шо ли, но держался. Пользуясь перемирием, Святослав Ольгович ста-рался как можно больше быть с семьей, любуясь сыном, который уже не только самостоятельно передвигался на своих кривоватых ножках, по-хожих на бабий ухват, которым из печи горшки выхватывают, но и «па-па с мамой» лопотал, умиляя князя.

— Воин, воин растет! — восхищался Святослав сыном при няньках и мамках, благосклонно поглядывая на Елену. — А не пора ли нам, княги-ня, еще об одном сыне подумать?.. Один — хорошо, а два — лучше!

Та по-девичьи смущалась, но по ее черным, немного раскосым и томным глазам, похожим на глаза дикой серны, было видно, что она полностью согласна с планами своего мужа и князя. Лучшей поры в жизни княгини Елены еще не было.

В конце мая, перед самым Троицыным днем, в Новгороде опять случилась замятня: вечу вздумалось разобраться в зимнем инциденте, когда новгородские ратники вдруг повернули с пути домой, нанеся тем самым Новгороду стыд и поруганье. Новгородцы, как всегда, орали до хрипоты, то обвиняя, то оправдывая действия новгородской старшины, участвовавшей в том походе, принявшей решение о развороте воинства домой. Наконец одолели те, которые видели в их действиях учинение стыда новгородской чести.

«Владимировичи сами виновны, что племянников своих, детей старшего брата Мстислава желая обидеть и наследия лишить, половцев приводя, землю Русскую разоряют. Мы же Мстиславу, его детям крест целовали и должны их защищать и оборонять, кто бы на них ни напал, и за них повинны свои головы и животы класть, а не бегать, словно зай-цы, со стыдом!» — решило, наконец-то, вече.

И так как виновные были уже определены, то их тут же похватала стража и сбросила вниз с моста. Виновными же были многие знатные, поэтому с веча толпа кинулась громить и грабить их дворы и подворья, дома и именья.

Как говорится, аппетит приходит во время еды. Стоило только на-чать грабить виновных, как грабежи перекинулись на дома других за-житочных новгородцев, и погромы, начавшиеся в субботу, накануне Троицы, продолжились уже неделю. Ни призывы князя Всеволода Мстиславича, ни призыв епископа Нефонта — ничего не могло успоко-ить обезумивших от вида крови и растерзанных тел новгородцев.

Только послание митрополита Михаила с угрозой предать всех анафеме,[86] зачитанное игуменом Исайей с крыльца святой Софии Нов-городской заставило их мало помалу образумиться и послать в Киев послов к великому князю и митрополиту с просьбой о прощении. Вско-ре в Новгород прибыл сам митрополит Михаил, посланный великим князем, чтобы удержать воинственных новгородцев от похода на Ростов против Юрия Владимировича. Митрополит был принят с честью, окру-жен заботой и вниманием не только церковного клира и новгородской старшины, но и всего народа. Поместили его на владычьем дворе, в хо-ромах епископа, которые были на почетном месте в Новгороде, рядом с двором Ярослава.

Получив прощение, новгородцы притихли, однако вскоре среди нарочитых людей вновь нашлись те, кто призывал к походу против Юрия Ростовского. Епископ новгородский и митрополит попытались урезонить не в меру ретивых заводил, но те и слушать не захотели, зая-вив, что не след лицам духовным вмешиваться в дела мирские, тем бо-лее, когда Новгороду нанесено бесчестье. Когда же митрополит попы-тался уехать из Новгорода, видя, что от похода на Юрия их все равно не отговорить, они его не отпустили, окружив почетной стражей в доме епископа. Ждать помощи от князя Всеволода Мстиславича было беспо-лезно: не очень-то сумасбродные, похожие на необузданную стихию, новгородцы прислушивались к своему князю. Такого унизительного положения в жизни митрополита Михаила еще никогда не бывало, но что-либо изменить он был уже не в силах. Оставалось только уповать на Господа да молиться, молиться, молиться, прося Всевышнего образу-мить чад его неразумных.

В декабре, когда, покрывшись льдом, встали реки, новгородцы, со-бравшись в дружины, согласно городским концам, уже открыто требо-вали от своего князя Всеволода, чтобы тот вел их на Ростов.

«Смоем позор кровью!» — горланили, накушавшись с утра медову-хи, новгородские закоперщики.

Князю Всеволоду ничего не оставалось, как возглавить этот поход. Но перед этим он успел послать послов в Чернигов к Всеволоду Ольго-вичу и во Владимир к Изяславу Мстиславичу. Однако зять и брат от участия в этом походе воздержались, зная о ненадежности взбалмош-ных новгородцев. Зато неожиданно для Всеволода к нему прибыл с ма-лой дружиной Святослав Ольгович.

«Дерзай, брат! — принял для себя решение Святослав, узнав о просьбе новгородского князя. — Под лежачий камень вода не течет. Тебе уже сорок, а ты все в подручных у старшего брата ходишь. Пора и о собственном столе подумать: сын-то растет».

С этим же напутствием, а еще с воеводой Петром Ильиным да с тремя десятками дружинников он и прибыл в стан новгородцев. По-мощь от Святослава и его дружины была, конечно, небольшая, но и она обрадовала Всеволода.

— Возьмешь людей у тысяцкого Петрилы Микулича, — повеселев немного от грустных раздумий, говорил Всеволод Мстиславич, разгля-дывая своего единственного союзника. — Я тебя с ним познакомлю. Ска-зывали — опытный воевода и ратоборец.

— Спасибо на добром слове, — отозвался Святослав.

— Спасибо скажешь, когда дочь его, Марию, красавицу, каких свет не видел, узришь, — подмигнул Всеволод.

— Неужели? — вскинул кустистые брови Святослав.

— Точно говорю, — заверил Всеволод. — Красавица писаная. Глаза — как у озерной русалки, зеленые-зеленые, косы золотые до пят, губки — спелые землянички, стан — березки стройней не бывают… Не дева — ведьма. Любого с ума сведет, как своими русалочьими глазищами пове-дет…

— Тогда сам чего же тушевался? — перебил Всеволода Святослав. — Ведь грех такую усладу упускать.

— Да замужем она, за посадником Иванком…

— Тем более грех, — игриво усмехнулся Святослав. — Ублажить бабу сам Бог велел, это же не девку спортить…

— Ну, нет, — серьезно заметил Всеволод. — В Новгороде с этим стро-го. Того, кто бабу или девку снасильничает, или камнями забьют, или в Волхов с моста сбросят, чтобы другим не было повадно.

— Что — и князя? — Был удивлен Святослав, оставив игривый тон.

— А что им князь? — отозвался Всеволод. — Вече решит — и князя сбросят. Вон, не побоялись же, нехристи проклятые, митрополита под стражу взять… А если открыто не посмеют, то уж тайком точно подсте-регут — да и прибьют.

— Серьезный народ, однако, брат, у тебя, — то ли с сожалением, то ли с уважением заметил Святослав.

— Да уж, — скривил губы в кислой улыбке Всеволод, — ворогу тако-го не пожелаешь…

— Однако, брат, ты меня все же при случае с Петриловой дочкой сведи, — видя, что разговор на эту тему закончен и их ждут совсем иные дела, обронил Святослав. — Хоть одним глазком взглянуть на это чудо чудное.

— Постараюсь, если живы будем… — без особого азарта отозвался Всеволод Мстиславич.

Тысяцкий Петрила Микулич оказался если не одногодком князю Святославу, то уж точно сверстником. Был он тучен, кряжист, бородат и малоразговорчив в отличие от посадника Иванки, человека веселого, говорливого и высокорослого, а, главное, лет так на десяток моложе тысяцкого и, как теперь понимал Святослав, своего тестя. Ибо за этим Иванко и была замужем дочь Петрилы, Мария.

Глядя на обоих знатных новгородцев, ничем особым не отличаю-щихся от большинства своих дружинников, разве что более богатой воинской справой, Святослав ненароком подумал, как одному из этих дородных бородачей Бог дал дочь красавицу, а второму — красавицу-жену: «Воистину, неисповедимы пути Господние»! Но думки — думка-ми, а дело — делом.

Посоветовавшись, новгородцы выделили под руку князя Святосла-ва воинство, которым командовал сам посадник.

«Так будет проще», — решили сами новгородцы.

«Проще — не значит лучше», — отметил мысленно Святослав, но выбирать не приходилось, во-первых, спасибо и на том, а, во-вторых, дареному коню в зубы не заглядывают.

17 декабря новгородское войско вышло из своего града и направи-лось по зимнику в сторону Ростова. Путь был известный, не раз хоже-ный и езженый. Однако и зима в тот год не дремала: морозы и вьюги так зачастили, словно не желали, чтобы новгородское войско шло в чу-жие земли за добычей. Впрочем, это обстоятельство новгородских воев не смутило. Преодолевая трудности пути, они упрямо продвигались вперед, хотя теперь говорить о моменте неожиданности для ростовцев уже не приходилось. И точно, когда 25 января новгородское войско все же дошло до горы Ждана, что в ростовской земле, то там их уже ждала рать ростовского князя Юрия Владимировича. Да не просто ждала, уже заняла более выгодные для боя возвышенные места.

«Зря только митрополита принуждали, — мелькнуло в голове у кня-зя Всеволода Мстиславича, — не желая преждевременного предупреж-дения дяди Юрия. Юрию ничем не помешали и с митрополитом рассо-рились… Не простит Никита новгородцам невиданной дерзости дер-жать первосвященника русского в неволи, не простит».

Новгородцы, увидев приготовившиеся полки ростовцев и суздаль-цев, не испугались. Наоборот, рассчитывая на свою многолюдность, настаивали, чтобы с ходу ударить по ростовцам. Однако оба князя и тысяцкий Петрила указали им на невыгодность расположения их воин-ства по отношению к воинству Юрия Ростовского.

«Нам придется в гору подниматься, а им с горы на нас идти. Пока поднимемся — выдохнемся, а они свежи будут, — вразумляли князья, воеводы и тысяцкий своих воинов. — К чему ненужные жертвы и пустое пролитие крови новгородской».

Доводы подействовали и остудили самые жаркие головы. Решили выбрать позицию получше.

— Вон у того леска нужно встать, — указал десницей в боевой кожа-ной рукавице на окраину соснового бора Петрила Микулич. — И место просторное — есть где полки наши расставить без теснения, и возвы-шенность будет у нас, а Юрию придется вести рать свою по заснежен-ному низинному полю.

— Быть по-твоему, — согласился с разумными доводами своего ты-сяцкого князь Всеволод и приказал новгородцам занять возвышенность у леска.

«Разумно, — мысленно одобрил решение обоих воинских начальни-ков Святослав Ольгович, внимательно осмотрев окрестности. — Вполне разумно».

Совершив на глазах у противной стороны умелый маневр, новго-родцы заняли выгодные позиции и стали выкликать ростовцев на бой. Однако последние сразиться с ними не спешили. Наоборот, князь Юрий прислал к Всеволоду переговорщиков о примирении. Всеволод и рад был замириться, да новгородцы мира не хотели, а жаждали битвы, наде-ясь на скорую и легкую победу, поэтому мирные переговоры были от-клонены.

— Глупо, глупо, — не одобрил действий новгородцев Святославов воевода Петр Ильин.

— Почему же? — удивился Святослав, не менее самых ретивых нов-городцев жаждавший сечи.

— Да устали воины наши после столь длительного пути, а ростовцы стоят на своей земле, защищать будут свой кров и очаг, своих жен и деток, а потому сражаться будут упорно. Да и не знаем мы, какие не-ожиданности припасли они нам, какой такой камень вытащат из-за па-зухи… Ты бы предложил князю и новгородским воеводам запасный полк сотен так в пять в лесу на всякий случай спрятать… чтобы было кому и тыл наш стеречь от греха подальше, и свежими силами стать для сечи… на случай нужды.

Предложение старого тмутараканского и черниговского воеводы было разумно, и Святослав поспешил с ним к новгородским воеводам. Тысяцкий, выслушав Святослава, согласился, но остальные воеводы воспротивились, чуть на смех не подняли.

«Ну и черт с вами! — мысленно ругнулся в сердцах Святослав и на-стаивать на своем предложении не стал. — Поступайте, как знаете».

Куда умнее самоуверенных и необузданных новгородцев поступил ростовский князь. Видя, что переговоры ни к чему не привели, Юрий Владимирович ближе к ночи призвал в шатер свой воеводу Короба и приказал ему, как только ночная темь ляжет на поле и укроет обе рати от взоров друг друга, взять с собой человек пятьсот конных ратников и тайно, обойдя лес, имея при этом новгородцев одесно от себя, притаить-ся в засаде. Чтобы утром, прямо с рассветом, когда Юрий поведет свои полки через заснеженное поле, ударить неожиданно на новгородцев с тылу.

Ничего на это не сказал старый и опытный вояка, лишь криво ух-мыльнулся. Без слов было понятно, что он замысел князя понял, одоб-рил и исполнит его в лучшем виде.

Утро следующего дня началось с того, что княжеские сигнальщики задули в медные трубы, призывая новгородские войска к построению. Те поеживаясь от холода, начали становиться в «стенку».

— Что-то восток сегодня кровав, — взглянув на небесный свод, ска-зал воевода Петр Ильин Святославу, садясь на подведенного ему отро-ками серого, в яблоках, коня. — Наверное, быть кровавой жатве…

Из-за крепкого мороза, щипавшего нос и щеки и превращавшего выдыхаемый влажный воздух в иней, воевода, и так седой как лунь, во-обще стал похож на сказочного волхва-кудесника или лесовика: из-за серебристого инея на бровях и усах блестят черными угольями глаза да торчит шишкой красный нос.

— Да это из-за леса, — обведя окоем очами, отозвался довольно бес-печно Святослав, — оно солнышко скрадывает, вот и кажется, что небо с восхода красное… Ну, а что жатве быть, то быть… Как же в сече крова-вой жатвы избежать? Не избежать. Вопрос лишь в том, кто снопы пова-ленные поднимать будет… кто урожай собирать станет?..

Но довести разговор ни князь, ни его воевода не смогли: с проти-воположного края поля на новгородцев уже двигались густые толпы пеших ростовцев, суздальцев и владимирцев, прикрываясь выступив-шими вперед стрельцами из луков.

— Стрельцы, вперед! — скомандовал князь Всеволод своим новго-родцам. И тут же из стоявших полков по заранее установленному ряду выступили лучники и щитоносцы, прикрывавшие их своими большими щитами.

— Что-то комонных у князя Юрия сегодня вроде бы меньше, — гля-дя из-под ладони на ростово-суздальские полки, скорее себе, чем своему князю, молвил воевода Петр. — То ли вчера, считая, ошибался, то ли Юрий конницу решил придержать… или еще какую хитрость приду-мал…

Тут к Святославу подъехал на соловом коне посадник Иванко, не дав своим появлением воеводе Петру полностью высказаться, а Свято-славу «переварить» в своей голове сказанное.

— Пора, князь! Чело уже тронулось.

Действительно центр новгородского воинства, возглавляемый лич-но князем Всеволодом, не дожидаясь, когда лучники завершат свое дело и возвратятся в боевые порядки, скорым шагом двинулся навстречу ростовцам, оглашая окрестности боевым кличем: «Новгород и святая София!». А навстречу же им с поля, все нарастая и нарастая в силе и мощи, неслось: «Ростов! Суздаль!».

Следом за передовым полком князя Всеволода тронулся и полк правой руки, ведомый тысяцким Петрилой.

— Раз пора, то пойдем! — взмахнул Святослав мечом, отдавая приказ своим дружинникам и приданным ему новгородцам к бою.

Новгородцы ринулись на ростовцев и смяли чело их рати. Дружине Святослава, поддержанной новгородскими конниками, удалось про-биться до вражеских знаменосцев и сразить их, опрокинув на снег стя-ги. Ростовцы дрогнули и стали пятиться. Казалось, еще мгновение, и ростовцы побегут, подставив новгородцам свои спины для ударов.

— Ломи! Вали! Наша берет! — орали новгородские ратники, крика-ми поднимая у себя боевой дух и пугая противника.

— Поднаддай! — вторили им их товарищи, заглушая стоны раненых и умирающих.

Но тут случилось то, что никто уже не ожидал: в спину новгород-ским полкам ударили конники ростовского воеводы Короба.

— Бей! Круши! — рубя мечами и топорами, поражая копьями и бу-лавами ошеломленных и растерявшихся новгородцев, кричали, раздирая рты в утробном крике ростовцы.

Новгородцы дрогнули и побежали, бросая оружие и срывая тяже-лые доспехи, забывая о своей удали и чести. Все! Полков новгородских больше не было, сгинули полки, осталось только обезумевшее стадо людей.

Только конники Святослава из черниговской дружины, да дружин-ники князя Всеволода из личной охраны, к которым прибились тысяц-кий Петрила и посадник Иванко, еще продолжали яростно сражаться в окружении врагов. Но вот пал посадник, с которым князь Святослав так и не успел как следует сведаться. Вскоре смертельно ранен в грудь вра-жеским копьем был и тысяцкий. Не выдержал прямого удара железного жала наконечника копья германский панцирь — гордость тысяцкого — подвел владельца.

— Князь, — обратился умирающий тысяцкий к князю Всеволоду Мстиславичу. — Останешься жив — позаботься о дочери моей… Видишь, совсем осиротела… Сживут ее со свету Иванковы родичи… Со свадьбы невзлюбили ее… Иванко был защитой, а теперь нет его… Позаботься… — И замолк уже навеки.

— Позаботимся, — за обоих отозвался с придыханием князь Свято-слав, сразив своим длинным мечом очередного ростовца или владимир-ца, необдуманно приблизившегося к потомку тмутараканских и черни-говских князей. Лицо его было потно и багрово от возбуждения боем и натуги. — Только сперва о себе позаботиться стоит, а то о других и за-ботиться будет некому. Ну, что, Мстиславич, прорвемся, или?..

— Прорвемся! — обливаясь соленым липким потом, норовившим попасть не только на потрескавшиеся от возбуждения губы, но и сле-пящим глаза, сквозь зубы отозвался новгородский князь, стегнув корот-кой плетью по крупу своего парившего, как весеннее поле перед вспаш-кой, коня. Да так, что тот взвился свечкой.

Собравшись в единый кулак, князья и оставшиеся с ними дружин-ники, не распыляясь на мелких стычках, ударили в одном направлении, метя на лесную дорогу, по которой еще вчера они двигались сюда. Так уж распорядилась судьба, что владимирцы и суздальцы в этом направ-лении были не столь густы, как в других, и остаткам новгородского во-инства с княжескими стягами и старшей дружиной удалось вырваться. Помог им и князь Юрий, приказавший, когда ему доложили о прорыве князей и небольшой группы новгородцев из окружения, не гнаться за ними и не преследовать: «Бог с ними, пусть уходят».

НА НОВГОРОДСКОМ КНЯЖЕНИИ

— Вот мы и поратоборствовали… — выбравшись на развилку дорог, ведущих на полночь — к Новгороду, и на полдень — к Чернигову, проща-ясь с новгородским князем, сказал с язвинкой в собственный адрес Свя-тослав. — Так поратоборствовали, что самому тошно… Не вспоминай лихом.

— И ты меня, — сконфуженно отвечал Всеволод, заранее предвидя выдвинутые против него взбалмошными и беспокойными новгородцами обвинения в неудаче похода.

Расставание было неприятным и тягостным для обоих, поэтому с ним не затягивали, сказав на прощание по паре ничего не значащих слов. И вот уже Святослав Ольгович с поредевшей дружиной и в помя-тых доспехах скачет легкой рысью, чтобы не палить коней, в далекий Чернигов. Путь-то не близкий предстоит, да и поражение тяжким гру-зом на плечах лежит, что тоже не способствует скорости и легкости движения.

«Вот то-то братья позлословят надо мной, — невесело размышлял Святослав Ольгович, двигаясь бок о бок с воеводой Петром Ильиным, как и он, уцелевшим в этой злополучной сече. Да и как было не позло-словить: пошел по чужие зипуны, да со своими портами едва цел ушел».

О предсмертном наказе новгородского тысяцкого Петрилы оказать заботу дочери его как-то не думалось, не до того было.

Однако Святослав, как часто такое случается, ошибался. Всеволод Ольгович, занятый своими делами, почти внимания не обратил на не-удачный поход брата вместе с новгородским князем. Да и другим брать-ям, Игорю и Глебу, особой докуки о нем не было. А тут вскоре из Нов-города посольство к князю Всеволоду пришло: просили новгородцы на свой стол Святослава. «Дюже храбр на рати он, — ссылаясь на свиде-тельства уцелевших в том походе ратников, наперебой говорили боро-дачи. — Нам такой надобен. Мы, новгородцы, сами народ такой, что па-лец в рот не клади — вмиг руку оттяпает, потому нам и князь подобный твоему брату надобен, удалой да боевой».

— А князь Всеволод Мстиславич? — поинтересовался Всеволод, хитро прищурив левое око. — Он-то как?..

— А что Мстиславич? — тут же отозвался старший из посольства, дебелый муж с окладистой бородой, бывший сотский Плотницкого кон-ца, а теперь тысяцкий Ставр Кадка. — Под стражей со всей семьей сидит, решения веча нашего ждет. Пять обвинений ему предъявляется.

— И что это за обвинения? — поинтересовался Всеволод словно не-нароком, оставаясь внешне невозмутимым, хотя на самом деле его по-коробило известие о поведении новгородцев по отношению к собствен-ному князю: такого еще никогда не бывало на святой Руси. Чувств сво-их он не выдал, только желваки на скулах чуть резче обозначились да нервно заходили туда-сюда.

— Да разное… — вразнобой отозвались послы, не желая оглашать подробности.

— А все же? — проявил твердость и настойчивость черниговский князь. Даже его черные глаза, перестав маслянеть благожелательностью и радушием, сузились в жесткие прорези.

Послы переглянулись. По-видимому, их взоры выражали общее согласие, так как старший посольства, тысяцкий Ставр, при одобри-тельном молчании остальных стал перечислять вины бывшего новго-родского князя.

— Перво-наперво, — загнул указательным перстом десницы мизинец на левой руке Ставр, — вече решило, что он не любит простого люда, а почитает одних нарочитых…

— Гм-м-м! — хмыкнул Всеволод, однако из этого хмыканья нельзя было понять, осуждает или одобряет он такое решение веча.

— Во-вторых, — перечислял новгородец, — хотел, обругав Новгород, княжить в Переяславле…

— Откуда ведомо?

— Ведомо, — не вдаваясь в подробности, коротко отозвался Ставр. И продолжил: — Пойдя на суздальцев и не бившись крепко, прежде других с сечи ушел.

— Так ли это? — переспросил Всеволод, вновь прищурив один глаз, как при стрельбе из лука, зная со слов Святослава, как новгородский князь с его братом едва из сечи живыми вырвались в последний момент.

— Так! Так! — дружно загудели новгородцы.

— Ежели так, — пожал могутными плечами черниговский князь, не очень-то веря в объективность новгородцев, известных на Руси баламу-тов и вралей, — то продолжай, пожалуй.

— В четверток, — загнул еще один толстый палец на левой длани Ставр, — любит всякие игры, охоту с ястребами и псами, топча поля, а судить и ряд ладить не прилежен.

— И это все? — спросил Всеволод после того, как Ставр, загнув че-тыре пальца, примолк.

— Нет, — отозвался новгородский муж, — есть и пятая вина…

— Какая же?

— А то, что сначала велел нам с тобой, светлый черниговский князь, союз учинить, а ныне велит снова отстать, — на одном дыхании произнес Ставр, словно желая как можно надежнее поставить точку в своем пове-ствовании.

— Что ж, вины серьезные, — молвил сурово Всеволод. — Однако не-гоже князя в порубе, в узилище[87] держать. Недостойно то…

— А он не в узилище, — замялись слегка посольские, — он в светлом тереме на владычьем подворье… только под нашей стражей.

— Ладно, — не стал больше Всеволод мучить себя и послов расспро-сами о Всеволоде Новгородском, — не мне новгородское вече судить. Даю вам брата своего, Святослава Ольговича, на княжение, только Все-волода с честью от себя отпустите. Ни к чему лишняя злоба нам…

Так весной 1136 года от Рождества Христова нежданно-негаданно Святослав Ольгович, опередив в собственном княжении более старшего брата Глеба, оказался на новгородском княжеском столе, признанной вотчине Мономашичей. Игорь, не скрывая, ему завидовал, а Глеб, слы-ша о нравах новгородской вольницы и старшины,[88] желал благополуч-ного княжения.

Ни отец, ни дед Святослава Ольговича, Олег Святославич и Свято-слав Ярославич, на новгородском столе не сидели, как-то не пришлось. Правда, как-то был там старший сын Святослава Ярославича, Глеб, да недолго, погиб в одном из походов новгородцев на чудь. И вот Свято-славу Ольговичу довелось… воссесть на прадедовский стол, послужив-ший когда-то давным-давно Ярославу мудрому точкой опоры в споре с Окаянным Ярополком, убившим трех своих братьев.

Прибыв в Новгород, Святослав первым делом потребовал от нов-городской старшины сбора веча, на котором попросил новгородцев, не чиня больше бывшему князю Всеволоду хулы и обиды, отпустить его с честью. «Все под Богом ходим, — привел веский, понятный всем довод новый князь. — С каждым может такое случиться».

Новгородцы, которым понравился этот довод, покричав на вече для порядка, согласились и отпустили бывшего князя из-под стражи. Всево-лод, узнав, кому он обязан как свободой, так и лишением стола, зло зыркнул на Святослава черными дедовскими глазами и, не сказав ни «спасибо», ни «прощай», отправился со всем своим семейством в Киев к дяде Ярополку Владимировичу.

Святослав же, учинив с новгородцами ряд и дав руду-клятву на верное служение Великому Новгороду, с женой Еленой, сыном Олегом, дочерью, челядью, слугами и тремя десятками черниговских дружинни-ков, пожелавших идти с ними в неспокойный Новгород, въехал на Яро-славов двор, где находился княжеский терем.

Попасть в Новгород — это полдела. Вот, попав, удержаться в нем — дело! А чтобы удержаться в Новгороде, как понимал сам князь и как подсказывали ему старшие дружинники черниговские, необходимо бы-ло искать поддержку среди самих новгородцев.

«За нарочитыми не гонись, — говорил еще отцов воевода Петр Иль-ин, немало повидавший на своем веку. — Они спесивы и властолюбивы. Эти не столько помогут, сколько с простыми новгородцами стравят. У них есть все: и рухлядь-справа, и земли родовые, и челядь многочис-ленная, и друзей-товарищей, родственников и просто прихлебателей, готовых за кусок хлеба по первому слову хозяина любого прибить, хоть отбавляй — а потому они независимы и не очень-то нуждаются в княже-ской дружбе. К тому же давным-давно все перероднились между собой и только своему роду-племени верны. Ищи среди молодых, но рвущих-ся к власти и знатности, или среди тех, род которых когда-то был зна-менит, но со временем обветшал да и обнищал. У таких здоровый дух соперничества и память о былых заслугах дедов и отцов. Эти землю рыть под собой станут».

Присмотревшись, Святослав нашел несколько таких новгородцев, среди которых был и сотник Якун Мирославич, сын прежнего знамени-того новгородского посадника Мирослава Гюрятича. Якун мечтал о бы-лом величии и видел это только в поддержке нового князя. Кроме того, Якун вместе со своим братом Прохором принимал активное участие в осуждении и казни одного из ярых приверженцев прошлого князя, Юрия Жирославича, сброшенного разъяренными новгородцами с моста в Волхов. Якуну назад дороги не было — случись что с новым князем — лететь ему с моста в мутный Волхов вслед за теми, кому сам помог уже туда пасть. Потому он охотнее прочих шел на сближение с князем Свя-тославом.

— Как так, — нервно меряя торопливыми шагами просторный пол княжеских покоев, то и дело восклицал великий князь Ярополк Влади-мирович, слушая печальный рассказ племянника Всеволода Мстислави-ча, лишенного новгородского стола, — как так?! Как так случилось, что в Новгороде Ольговичи? Да испокон веков Новгород был за нашим ро-дом, за родом Мономашичей!

Всеволод хмурился, мялся, краснел и бледнел, но дать вразуми-тельный ответ дяде не мог: он и сам плохо соображал, как случилось, что новгородцы, нарушив крестное целование, данное еще его отцу, возвели на престол Святослава.

— Не знаю.

И я вот не знаю, — злился Ярополк. — Наваждение какое-то… Как это Ольговичам удалось подкупить старшину? Ума не приложу…

— Да никто их не подкупал…

— Не подкупал? Тогда ответь, почему случилось сие?

— Не знаю. Одно лишь могу верно сказать, — выдавил из себя Все-волод Мстиславич, — что Святослав стола ни силой, ни хитростью из-под меня не искал. Когда случилась битва с ростовцами под Ждановым лесом, он сражался честно и немало способствовал тому, чтобы вы-рваться живыми из окружения не только самому со своими дружинни-ками, но мне с остатками новгородской рати…

— Не искал, но нашел, — не очень-то прислушиваясь к словам рас-строенного племянника, сказал Ярополк. — А вот ты имел — и потерял… Впрочем, что теперь о том судить, да кулаками после драки махать… Надо думать, как дело исправить…

Исправить дело можно было давно уже проверенным способом. Либо силой отобрать у Святослава новгородский стол, чему воспроти-вились бы сами новгородцы, и что явно не входило в планы Ярополка, либо необходимо было так ополчиться на черниговского князя Всево-лода Ольговича, чтобы тот сам отозвал своего младшего брата с новго-родского княжения, уступив Новгород вновь Всеволоду или кому иному из колена Мономаха. Первый был прям, быстр, но вряд ли осуществим, зная упрямство новгородцев. Второй — долог, крив, но не без удачи. И Ярополк выбрал второй путь: он объявил войну Всеволоду Ольговичу, своему зятю, для чего перевел из Владимира Волынского в Переяс-лавль, поближе к предстоящему полю брани, брата Андрея Владимиро-вича.

Узнав о таком повороте событий, Всеволод Ольгович с чернигов-ской дружиной, поддержанной северскими князьями Давыдовичами: Владимиром и Изяславом, а также с собственными братьями: Игорем, которому был обещан переяславский стол, и Глебом, имевшим виды на Курск с Посемьем — двинулся к Переяславлю. Был с ними и новгород-ский князь Святослав с новгородской дружиной, спешно набранной им из охочих новгородцев, которым не терпелось хоть как-то оправдаться не только перед своими близкими, но и в собственных глазах за дважды позорно проигранные сражения с Мономашичами. А потому новгород-цы мечтали о победе и рвались в бой! Не менее новгородцев в победе были заинтересованы и половецкие ханы Турукан и Комос Осолукови-чи, братья его мачехи Анны Осолуковны, призванные Всеволодом со своими конными ордами в помощь из донской степи и жаждавшие те-перь поживы и полона.

Когда черниговские, северские и новгородские полки, подкреп-ленные половецкими ордами, походным строем двигались к Переяслав-лю, стало известно, что туда спешит с киевскими дружинами великий князь. Ярополк Владимирович, по-видимому, уже прослышал о приго-товлении Ольговичей и шел на помощь к своему брату.

— Что будем делать? — собрав совет, спросил Всеволод. — Киевлян с переяславцами будет более, чем нас.

— Только вперед идти! — тут же без раздумий воскликнул Игорь, которому не терпелось усесться на переяславский стол. — Только впе-ред.

— А я вот не думаю, что нам следует спешить, — вполне спокойно, с сознанием дела заявил Владимир Давыдович. — Нам лучше выбрать местечко получше, да и ждать супротивника, изготовившись… Пусть он, не подготовленный да не отдохнувший, и окажется перед нашими полками, а не мы перед ним.

— И я того же мнения, — поддержал северского князя Святослав Ольгович, уже прошедший науку спешки под Ждановым лесом. — По-одиночке их проще будет бить. Сначала предлагаю разбить киевскую рать, а потом уже взяться и за переяславцев… А еще я думаю, часть воинства нашего, где-нибудь поблизости от предстоящего места сраже-ния в засаде оставить, как князь Юрий Ростовский с Мстиславичем про-делал…

— Вот ты со своими новгородцами и станешь в засаду, — тут же подхватил Всеволод, которому план Святослава явно пришелся по ду-ше. — Ударишь в тот момент, когда киевляне начнут нас теснить…

Как ни пытался Игорь настоять на своем предложении, все князья были склонны считать более верным решение, подсказанное северским князем Владимиром Давыдовичем.

Посовещавшись, отступили к верховьям Супоя-реки и, выбрав воз-вышенное местечко, встали. Как раз на пути, по которому должен был идти с киевлянами Ярополк Владимирович.

Когда Ярополк Владимирович вдруг неожиданно перед собой на лесной поляне увидел черниговское войско, изготовившееся к бою, он немного растерялся: не ожидал такого. Но тут же взял себя в руки и, надеясь на выносливость своей дружины, приказал наступать. Киевляне дружно ударили на черниговские и северские полки, на конников поло-вецких ханов. Их атака была настолько стремительной, что половцы, не выдержав натиска, побежали. Киевские воеводы Станислав Дюдкович, Потап Петрович и тысяцкий Давид Ярунович, не желая разобраться в сложившейся обстановке, увлеклись со своими воинами погоней за удиравшими степняками. Их от этого даже не остановило то, что черни-говские полки, стоявшие по правую руку от убегавших половцев, и се-верские, находившиеся по левую руку, продолжали упорно сражаться с дружинами Ярополка и Юрия Ростовского, не отступив от своих пози-ций.

Как только конные полки киевлян и владимирцев, увлекаемые своими воеводами и тысяцким, скрылись за выступом леса, а все ос-тальные пешие полки полностью втянулись в сечу, пытаясь разорвать черниговцев и северцев, чтобы расправиться с ними поодиночке, то из ближайшего лесного массива в тылу у киевлян и появились новгород-цы, ведомые Святославом. Как дикие звери обрушились они с тыла на киевских и ростово-владимирских ратников со своим извечным боевым кличем: «Новгород и святая София!» — круша все на своем пути мечами, копьями, палицами и боевыми топорами, к которым больше всего были привычны.

Этого напора и удара киевские дружинники, лишившиеся под-держки конных полков, не выдержали и стали спешно отступать к цен-тру, сбиваясь под стяги своего князя.

Что думали в эти минуты новгородцы и их князь Святослав, ска-зать трудно, но что Юрий Владимирович, князь ростовский и суздаль-ский с горечью подумал о том, что сам же нарвался на те же самые грабли, на которые прошлой зимой с его умелой подачи «наступили» новгородцы, это уж точно.

Когда же до Ярополка дошло, что его рать почти полностью окру-жена черниговцами, северянами и новгородцами, он приказал трубить сбор, сзывая всех уцелевших под свой стяг, чтобы единым кулаком про-рваться из создавшегося котла. Отступление было тяжелым, но все же киевлянам удалось вырваться с поля сечи и отойти на безопасное рас-стояние, потеряв при этом сына греческого царевича Леона, Василька Леоновича, внука Владимира Мономаха от его дочери Марии. Не оста-навливаясь, не подбирая раненых и убитых, предоставив право распоря-диться их судьбой победителям, остатки киевских и ростово-суздальских дружин повернули к Киеву. А некоторое время спустя на место закончившегося сражения возвратились конные сотни киевских воевод, рассеявшие удиравших половцев и решившие порадовать своей победой над ними великого князя и его братьев. Не ожидая подвоха, они без опаски въехали в самую гущу черниговских полков, в мгнове-ние ока были окружены. Сопротивляться было бесполезно, и воеводы, кляня себя на чем свет стоит и смиряясь с позором, со всеми оставши-мися в живых дружинниками сдались на милость победителя.

Это радостное для всех черниговских князей сражение случилось 3 августа, а 8 августа Ярополк со всеми Владимировичами под плач киев-лян, узнавших о поражении своей рати и гибели многих сродственни-ков, с поникшей главой въезжал на Подол. Однако и его противники — черниговские князья и Давыдовичи — победу не праздновали: не до того было. Всеволод Ольгович, перейдя Десну, вел свои воодушевленные дружины на Киев, спеша по горячим следам закрепить плоды только что добытой в бою победы. Он остановился, когда достиг стен Вышго-рода.

— Что станем делать? — собрав князей на совет, спросил Всеволод.

— Брать Вышгород! — тут же заявил нетерпеливый Игорь. — Или по-вернуть на Переяславль, оставшийся без поддержки киевских дружин.

— Надо мира просить у великого князя, — посоветовал Владимир Давыдович, князь северский, как всегда, рассудительно, — пока на на-шей стороне сила. Мир просить и новые вотчины. Потом будет позд-но…

— Мне вотчин тут никаких уже не надобно, — высказался Святослав. — Или идем на слом Вышгорода, пока мои новгородцы еще разгорячены победой и готовы хоть с чертом лысым сражаться, или я ухожу, так как, поостыв, их на штурм вести бесполезно, себе во вред. Я хоть и недавно на новгородском столе, но на народ этот насмотрелся…

— Вышгород нам не взять — слишком стены высоки, — твердо, как о решенном, заявил Всеволод Ольгович. — Будем просить мира у великого князя. А чтобы он был посговорчивей, выжжем все окраины.

— Тогда я с дружиной в Новгород, — сказал Святослав. — Дела ждут…

— Дела-а-а, — протянул с подначкой Игорь. — Знаем мы твои дела: зазноба новая ждет. Вот и все дела!

— А хотя бы и так, — не стал отнекиваться Святослав, — вам-то какая разница? Раз не будет штурма Вышгорода, я увожу своих новгородцев. Если возникнет нужда — зовите. Приду. С новгородцами или без них, но приду обязательно.

Посланные Всеволодом Ольговичем послы к киевлянам возврати-лись, не уладив дела.

— Ну, что ж, — решил черниговский князь, — будем действовать по намеченному плану и повел дружины на Киев. К концу декабря он, пе-рейдя Днепр, взял Триполь и Хлянь. А, опустошив и разорив их, про-шелся огнем и мечом до земель Древлян. Потом повернул дружины и встал на реке Лыбеди, куда пришли и киевские ополченцы. Однако от-крытого сражения ни та, ни другая сторона не желала, сведя все на пе-рестрелку лучников. От перестрелки этой толку было, как от козла мо-лока: одна трата стрел, да небольшие царапины зазевавшихся ратников. В конце концов, такое противостояние стало надоедать половцам, вновь возвратившимся в войско Всеволода, и они начали жечь окраины Киева. Это привело к тому, что уже сам митрополит Михаил стал просить ве-ликого князя пойти на мир с зятем, уступив его требованиям. А требо-вал Всеволод не мало: Курск с Посемьем и еще кое-какие городки по Суле и Пслу.

12 января 1137 года, через 4 месяца после победной битвы на реке Супое, мир между Ольговичами и Мономашичами был заключен. Вели-кому князю пришлось выделить племянникам Мстиславичам их уделы, которые им и так причитались по завещанию отца их Мстислава Вели-кого. И которых они из-за алчности дядьев своих чуть не лишились. Кроме того, к Черниговскому княжеству отходил ряд городков и волос-тей, прежде принадлежавших Переяславскому княжеству. Среди них был порубежный со степью Курск, пристроившийся своей крепостью и обширным посадом на мысе в устье реки Кур, впадавшей в Тускор,[89] который тут же был Всеволодом передан брату Глебу в удел вместе с другими городками Посемья. Игорю Ольговичу отдан был на кормление Городец, от которого Игорь тут же надменно отказался, требуя себе Стародуб и городки в Вятичах. «Не желаю Городца, — заявил Игорь бра-ту. — Это курам на смех, а не удел… Дай Стародуб с городками в Вяти-чах или, вообще, ничего не давай, раз для кровного брата ничего поря-дочного найти не можешь».

— Не хочешь — как хочешь, — обиделся Всеволод и ничего Игорю не выделил. — Жди, когда на горе рак свистнет или когда помру, тогда Чернигов, возможно, заберешь…

— Да живи уж! — зло бросил Игорь и покинул брата.

Так впервые между Ольговичами из-за уделов пробежала черная кошка раздора, впервые образовалась трещина в их дружном и едином до этой поры стане.

Игорь Ольгович не ошибался, когда хоть и с язвинкой, но сказал, что у Святослава в Новгороде появилась зазноба. Появилась. И зазно-бой этой была дочь бывшего новгородского тысяцкого Петрилы Мику-лича Мария.

Когда Святослав неожиданно даже для самого себя стал новгород-ским князем, то после первых дней волнений и обустройства после пе-реезда, было не до вдовы посадника Иванки и дочери Петрилы. Но вот все волнения улеглись, страсти вошли в русло обычной жизни, и Свято-слав вспомнил про новгородскую красавицу Марию.

— Слышал, что у прежнего тысяцкого была дочь, красавица, — на-чал он издали расспрашивать стольничего Надира, одного из немногих новгородцев, пришедших к князю на службу в первые дни, и занимав-шемуся домашним обиходом. — Интересно, что стало с ней?

— Была да сплыла… — как-то неопределенно и даже загадочно отве-тил стольничий.

— Померла что ли? — сделал удивленное лицо князь.

— Не-е-е, не померла…

— Так что же? — перебил Надира Святослав Ольгович.

— Так сначала она вышла за нашего посадника Иванка… Эх, шум-ная свадьба была, — улыбнулся приятным воспоминаниям новгородец, — неделю весь Новгород гулял… Сколько вин было попито, сколько на-роду было побито, страсть!..

— Это само собой, — усмехнулся криво князь, по-видимому, вспом-нив шумные русские свадьбы, — какая свадьба без гульбы и кулачек… Однако что стало с Марией?

— Да ничего особенного: после того, как Иванка ее пал под Ждано-вой горой, родичи ее стали выживать бедную бабу со двора. Никому не охота лишний рот кормить. Вот и пришлось ей христорадничать, мило-стыню просить. Куда только и краса ее делась… словно старуха ходит, опустив очи долу…

— А ты не смог бы ее в наш терем привести? — спросил князь и тут же добавил, поясняя: — Петрила перед смертью просил меня позабо-титься о ней. Видно, знал, какая сладкая судьба ее ждет после гибели мужа…

— Чего же не смочь? — отозвался Надир. — Приведем…

— Но прежде, чем в терем ввести, пусть в баньку сходит… да оде-жонку на себе сменит. Не престало дочери бывшего тысяцкого в грязи и рубищах перед князем являться…

— Не беспокойся, светлый князь, — с легким поклоном заверил стольничий. — Мы же с понятием… хоть и не из нарочитых и родови-тых, но то ж не копытом деланы… щи лаптем не хлебаем, понимаем что к чему…

На следующий день, ближе к вечеру, когда князь Святослав нахо-дился в своей опочивальне один и читал Псалтырь, к нему пришел, громко стуча сапожищами по деревянному полу, стольничий. Хитрова-тое лицо новгородца сияло, как новый золотник.

— Что случилось? — оторвавшись от чтения, спросил князь.

— А исполнил, княже, что велели…

— А-а-а… — догадался Святослав, что речь идет о Марии. — Нашел?

— Нашел.

— Где?

— Да тут, в сенях.

— В бане была?

— Обижаешь, княже. Была, конечно, была.

— Чего так поздно?

— Так, как получилось… — развел руками хитрый новгородец. — Пока то, пока се…

— Ладно, зови, — усмехнулся князь, — не гнать же ее назад, в самом деле, на ночь глядя…

Стольничий шмыгнул за порог и тут же возвратился, ведя за руку высокую и статную женщину. Даже в предвечернем сумраке было вид-но, как хороша собой Мария.

«Не соврали, — оценив наметанным глазом женские прелести мо-лодой вдовы, только что покинувшей баню и одетой в свежую и чистую одежду. — Даже лучше, чем я себе представлял».

— Вот! — выдохнул Надир.

— Спасибо. И ступай… мы тут одни о житье-бытье потолкуем.

Надир молча закрыл за собой тяжелую дубовую дверь княжеской опочивальни.

Что произошло в тот вечер между князем и вдовой бывшего новго-родского посадника Иванки, Марией, никто не знает, но с той поры Ма-рия уже осталась жить в княжеском тереме. Однако не вместе со слуга-ми и сенными девками княгини Елены, а в отдельной светелке княже-ского терема, в которой князь после того памятного вечера пропадал не только ночами, но довольно часто и целыми днями, давая лишние пово-ды для дворовой челяди к пересудам и шушуканью за спиной у себя и у княгини. И чем больше Святослав общался с Марией, тем больше по-нимал, что дальше жить без нее не сможет. Все помыслы князя были заняты только Марией, которая для него стала уже больше, чем налож-ница.

Супруга Елена, конечно же, была не слепой и не глухой, все видела и все слышала. Впрочем, она не только видела и слышала, но и как лю-бая женщина, больше доверявшая своему женскому чутью, чем разуму, поняла, что это не просто очередная прихоть князя и мужа, каких у него на ее супружеском веку было уже немало, а более серьезное дело. Од-нако она хоть и была христианкой и жила по принципам христианской морали и веры, но воспитанная в среде, где многоженство не считалось грехом, а было обычным делом, отнеслась к этому факту более спокой-но, чем любая русская княжна на ее месте. И однажды, придя на поло-вину князя, прямо, не мудрствуя лукаво, спросила мужа, хочет ли он иметь новую жену.

— Хочу, — честно признался Святослав. — Запала в душу как наваж-дение какое-то… Все думки о ней, зеленоглазой да золотоволосой… Есть и пить не хочется… Ты уж прости…

— Оно и видно, — скривила в невидимой усмешке уголки губ княги-ня, — с лица сошел… и с тела тоже.

— Тебе, княгинюшка, все шутки, а мне не до них…

— Тогда женись, — вздохнула Елена. — Чего же мучиться самому и меня мучить?..

— А ты?

— А я буду старшей женой, как заведено это у половцев… займусь своими детками… сыном и дочерями. Только ты меня совсем не забы-вай, хоть изредка да навещай… все же я живой человек и баба, — зарде-лась княгиня. — А бабе, — сделала она паузу, — любой бабе ласк хочет-ся…

Елена совсем недавно родила еще одну дочь, которую крестили тут же в Новгороде, причем крестным был новый новгородский сотник Славенского конца Якун, с которым Святослав довольно близко сошел-ся, занимаясь делами княжескими и мирскими. Назвали дочь Ксенией, вот ее и кормила княгиня грудью во время этого, тяжелого для обоих, разговора.

После последних родов Елена как-то сразу же пополнела и подур-нела, утеряла прежнюю женскую привлекательность. Зато, как видел князь, обрела разумность и рассудительность умудренной опытом жен-щины.

— Так вера запрещает… — смутился князь.

— А ты к епископу Нефонту обратись, все же князь… Может, в ви-де исключения и поспособствует, раз в наложницах держать ее не хо-чешь… Наложниц-то ведь не запрещает… Десятками имеете… — под-пустила язвинку княгиня, имея в виду не только собственного супруга, но и прочих русских князей, которые, несмотря на одну из главных хри-стианских заповедей «Не прелюбодействуй!» — еще как прелюбодейст-вовали.

— Спасибо, — от чистого сердца поблагодарил супругу Святослав. — Я думал, что ты заревнуешь, скандал поднимешь, а оно вон как оберну-лось… И за совет спасибо. Попытаюсь епископа нашего уломать на венчание.

Но «уломать» новгородского епископа Нефонта, праведного стар-ца, Святославу не удалось: ни просьбы, ни уговоры, ни угрозы на седо-власого, попригнутого к земле годами, слугу Господа Бога не действо-вали.

— Грех! — замахал на князя обеими руками владыка, словно защи-щаясь от нечистой силы, как только услышал, о чем ведет последний речь. — Великий грех! И не вводи в искушение… Не желаю вместе с тобой в гиене огненной гореть на радость врагу рода человеческого. И сам постыдись, князь! Окстись! Опомнись!

Расстроенный возвратился со двора епископа Святослав в терем, и сразу к Елене.

— Не хочет венчать епископ… Как одержимый трясется, «Грех!» кричит, руками, как ветряная мельница крылами, машет… Не видать мне венчания в святой Софии, как своих ушей!

— А венчание обязательно только в Софийском храме или в ином можно? — поинтересовалась со скорбной улыбкой Елена.

— Можно и в ином, только благостнее было бы в Софии Новгород-ской… — тут же отозвался князь. — Такой великолепный собор, киевско-му не уступит…

— Так тебе великолепие нужно или же венчание? — не удержалась от тонкой колкости княгиня.

— Венчание, — спохватился князь. — Однако епископ и в иных церк-вах венчать меня запретит. Какой священник пойдет против него? Да ни один. Никто не отважится под страхом быть отлученным или же ли-шиться места…

— Однако, князь, — усмехнулась невесело Елена, — есть один, кото-рый не испугается епископа…

— И кто же такой смельчак? — удивился Святослав. — Смеешься что ли?

— Да твой духовник, отец Еремей, — вполне серьезно ответила Еле-на. — Ему ли, находясь под твоей защитой, бояться владычьего гнева? А чтобы и владыка не очень-то был обижен, одари его гривнами… да льготы какие-нибудь для новгородской епархии подыщи… хотя бы из княжеской казны. Например, вместо привычной десятины положи две… Вот епископ и смилостивится, и притихнет… а то и еще лучшим другом твоим и советчиком станет… Злато, оно любого покладистее делает. Оно у богатых да знатных, как хлеб — всему голова.

— А ведь точно, — подумав малое время, обрадовался Святослав. — Еремей обвенчает, не побоится ни владыки, ни кары небесной. И с цер-ковной десятиной недурно придумано… А тебя, Елена Премудрая, тво-ей заботы, твоего участия ко мне я никогда не забуду! — После неболь-шой паузы продолжил он. — Даже не знаю, что бы я делал, если бы не ты… Проси у меня, что хочешь! Любое желание исполню!

— У меня одно желание, чтобы дети наши были счастливы, — не поднимая на князя повлажневших глаз, тихо проговорила Елена в своем темном покрывале так похожая на образ Богоматери, изображаемый греческими богомазами на иконах. — И чтобы ты хоть изредка, да наве-щал меня с детьми… чтобы не забывал…

Не прошло и недели, как новгородский князь был тихо венчан с новой женой в церкви святого Николы отцом Еремеем. Свадьба полу-чилась не шумной и не веселой. Присутствовали только ближайшие новгородские бояре да старшие дружинники со своими женами, посто-янно шептавшимися о столь необычном венчании князя со второй же-ной при живой первой.

«Чудны дела твои, Господи! — тайком крестились они. — Неиспове-димы пути».

Мужи же их скорее открыто завидовали князю, заимевшему сразу двух жен, хотя вслух разговоров на этот счет не вели: к чему пустое…

А невеста, не веря еще до конца во все происходящее, словно все случилось не с ней, а с кем-то иным, забыв о своей русалочьей красоте, сидела тихо, как мышь, не поднимая колдовских, так очаровавших кня-зя глаз от праздничного стола. Зато отец Еремей, княжеский духовник, ел и пил за троих, не забывая все же вовремя накладывать крестное зна-мение на вкушаемую пищу и питие, чтобы не пошло во вред рабу божь-ему.

Поначалу, когда Святослав только сел на княжеский стол, княже-ние шло вроде бы спокойно. Новгородцы время от времени бузили на вечах, но князя прямо не затрагивали, видимо, присматривались. Но не прошло еще и года, как все чаще и чаще княжеские доброхоты и согля-датаи стали доводить до князя, что некоторые знатные новгородцы уже потихоньку мутят народ против него, вспоминают добрым словом со-гнанного же ими Всеволода Мстиславича. Заводилой всему был тысяц-кий Константин, брат посадника Иванки, бывшего мужа Марии, кото-рый когда-то домогался молодой вдовы своего брата, но был отвергнут ею с негодованием. Вот он-то и мутил народ, подбивая к тому, чтобы Святослава со стола согнать, а Всеволода возвести. Его поддерживали Яшка Дашков, отец которого Федор Дашков куда-то бесследно исчез (знающие люди поговаривали, что не без помощи сына Якова, но откро-венно о том объявить, как водилось, на торгу, не смели, чтобы не про-слыть за хулителей и клеветников), да псковичи — Жирята Дашков, опять же родственник Яшки, да Михайло Янович. Они-то и послали тайно в Вышгород к князю Всеволоду, чтобы тот шел к Пскову и ждал там случая, когда Святослава прогонят, а его позовут.

Всеволод Мстиславич, сославшись с Ярополком и получив от того отеческое благословение, тихонько перебрался из Вышгорода в Псков с женой, детьми и тещей. Однако это вскоре стало известно Святославу.

— Что станем делать? — собрав в своем терему преданных ему нов-городцев и бояр, среди которых находился и кум Якун со своим братом Прохором, спросил совета новгородский князь. — Как будем смуту пре-секать?

— А созови-ка ты, князь, вече, — подсказал Якун. — Да и скажи на нем всем правду-матку. Поставь вопрос ребром: если новгородцы не желают тебя на княжении, то пусть об этом скажут открыто и причину назовут — и ты честно выполнишь их волю, уйдешь со стола доброволь-но. Если же хотят тебя, то пусть скажут о том, да и прижмут смутьянов. У нас это любят… Правду-матку слушать да смутьянов искать и рас-правляться с ними, чтобы заодно и самим поживиться. Ведь все имуще-ство виновных идет на поток и разграбление. А кто откажется в этом поучаствовать? Да никто, не было еще таких губошлепов! Всяк норовит под себя грести, это только кура глупая от себя гребет…

— Правильно Якун говорит, — поддержал новгородского тысяцкого старый черниговский воевода Петр Ильин. — Этих бузотеров только так и возьмешь!

— Быть по сему! — решил Святослав и, не откладывая в долгий ла-рец дело, приказал своим бирючам объявить о вече.

Большинство новгородцев, как и предсказывал Якун, заявили, что Святослав княжит по чести, и они не желают видеть на своем столе ни-кого иного, а потому смутьянов стоит проучить. Тут же собрались воо-руженные ватаги и пошли к дому тысяцкого Константина. Вскоре Кон-стантин и еще с десяток его товарищей, поддерживавших руку Всево-лода, были вытащены из домов и казнены принародно, а их дома под-верглись разграблению. Нашли и иных виновных в смуте против Свято-слава, однако тех казнить не стали, но обложили денежной данью, со-брав до полутора тысяч серебряных гривен. На эти гривны тут же стали вооружать ратников для похода к Пскову против Всеволода.

Войдя в раж, новгородцы не только крепенько «пощипали» Всево-лодовых доброхотов, но и невинных нарочитых горожан, особенно из купцов. Как говорится, лес рубят — щепки летят. Так разошлись, что едва епископ Нефонт со всем клиром своим и вынесенными из церквей, словно при пожаре, иконами усовестил и успокоил.

«Ну и новгородцы, — осуждал новгородские нравы воевода Петр, — они не только явных врагов примучат своими скорыми расправами, но и число тайных увеличат грабежами и погромами. Надо поскорее их в поход спровадить. Как говорится, куй железо, пока горячо. А еще мой тебе, княже, совет: призови-ка ты брата Глеба с его курчанами. Что-то на новгородцев я веры большой не имею. Глеб же со своей курской дружиной будет тебе доброй порукой и опорой».

Святослав принял совет и тут же направил в далекий Курск нароч-ного с посланием для князя Глеба.

Курский князь, получив послание, не мешкая собрал свою дружи-ну, пятьсот конных ратников, и скорым маршем вскоре прибыл в Нов-город.

И вот новгородское войско, поддержанное курской дружиной, по зимнему пути двинулось в сторону Пскова, где находился Всеволод Мстиславич и куда собрались его приверженцы из Новгорода. Дорога была накатана, так как декабрьские метели давно отпели, снег слежался и не мешал пути. Не мешали и морозы, почти сойдя на нет. Однако нов-городское войско двигалось медленно, с явной неохотой.

— Что-то новгородцы мудрят, — на одном из бивуаков подъехал князь Глеб к брату. — Не нравится мне это.

— Я и сам замечаю, что чем дальше мы уходим от Новгорода, тем меньше в рядах новгородцев азарта, — глухо отозвался Святослав. — Сотник Якун мне тут недавно шепнул, что в дружине много Всеволодо-вых доброжелателей, вот и мутят потихоньку. Все ненадежно, как веш-ний лед на реке… Может, повернуть, пока не поздно?

— Не знаю. Тебе решать.

Когда подошли к Дубровне, то от перехваченных купцов, двигав-шихся по саннику в Новгород, узнали, что псковичи не дремлют, они также выступили из города под стягами Всеволода.

— Их там тьма-тьмущая! — заверяли, словно сговорившись, в один голос купцы. — Еще и литва с ними, и немцы… К тому же и похваляют-ся, что стоит им столкнуться с вашей дружиной, как большинство нов-городцев на их сторону перейдет.

«Вполне возможно, — мысленно согласился с купцами Святослав, не очень-то уверенный в новгородских ратниках. — Вполне возможно».

Прослышав о «тьме-тьмущей», новгородцы, подстрекаемые тай-ными приверженцами Всеволода Мстиславича, откровенно заволнова-лись, стали требовать от Святослава возвращения домой.

«Дома и стены помогут!» — твердили они как попки.

— Это уже не рать, это стадо трусов и предателей, — хмурился Глеб, наблюдая эту возню и кутерьму в новгородской дружине. — Разворачи-вай, брат, пока до откровенного неповиновения и противостояния дело не дошло. Мои пятьсот дружинников вряд ли сладят с пятью тысячами твоих горлопанов. А если новгородцы столкуются с псковитянами, то-гда, вообще, беда…

С князем Глебом согласны были и воевода Петр, и сотник Якун, и еще десяток верных новгородских бояр, которые также твердо заявили: «Поворачивай! Иначе не миновать беды».

Пришлось развернуться и, не солоно хлебавши, возвращаться в Новгород. Глеб с курянами ушел, а новгородцы затихли в тревожном ожидании. Однако вскоре до князя Святослава дошли слухи, что и Все-волод Мстиславич, сильно простудившись, возвратился в Псков, где в тот же день и скончался от горячки.

«Слава Богу, все само собой разрешилось, без кровопролития, — обрадовался Святослав, полагая присоединить псковскую вотчину к своему Новгородскому княжеству. — Псков, как спелое яблочко, упал ко мне в длань». И велел в храме святой Софии поставить пудовую свечу.

Однако радость новгородского князя была преждевременной: псковитяне не пожелали быть под Святославом. Они, сославшись с Киевом, выпросили себе на княжение Святополка Мстиславича, и когда тот, не мешкав, прибыл к ним, послали вскоре сообщать о том в Новго-род. Святослав злился, но сделать ничего не мог, а потому искал утеше-ние у новой жены Марии, в ее жарких и крепких объятьях. Всколыхнул-ся было и Новгород: как же так, попрана его честь — но, побурлив на вечах и не видя стремления князя Святослава, уже раз ученого, к ново-му походу, поостыл. Впрочем, не надолго. Уже 28 апреля состоялось очередное вече, на котором новгородцы объявили Святославу, что ли-шают его своего стола, а чтобы замириться с Юрием Владимировичем Ростовским и Суздальским, будут просить у него сына Ростислава.

— Спасибо и на том, люди новгородские, — заявил с явной обидой и нескрываемым сарказмом Святослав. — Впрочем, скажу вам по правде, я и сам не рад такому княжению. Потому и покидаю вас и ваш стол без особого сожаления.

— Вот ты как, княже, запел, — тут же возмутились новгородцы. — Обиды надумал нам выговаривать, срамить нас. А еще, видать, гро-зишься нам… тогда уж не обессудь, мы побережемся: возьмем у тебя в качестве залога жену и детей.

— Вы, братцы-новгородцы, совсем очумели, — попытался вступить-ся за князя бывший новгородский сотник Якун, который при поддержке князя и собственного ума не так давно стал тысяцким.

Но новгородцы, которые совсем недавно оставляли у себя в залож-никах самого митрополита, слушать Якуна и других доброжелателей Святослава не захотели, пригрозив, если те не умолкнут, сбросить их в Волхов с моста, и все настойчивее и настойчивее требовали от Свято-слава, чтобы он оставил семью в залог.

— Что мне делать? — призвав к себе Елену и Марию и поведав им требования новгородцев, спрашивал князь хмуро. — Как поступить?

— Мне оставаться никак нельзя, — затряслась всем телом в беззвуч-ном плаче Мария, — точно лютой смерти предадут. Тут уж сродники бывшего мужа Иванко постараются, чтобы душу свою порадовать! Спят и видят меня в Волхове мертвой, среди русалок…

— Меня оставь, Святослав Ольгович, — промолвила тихо, но твердо Елена. — Думаю, не посмеют тронуть законную супругу и деток малых. Только сынка с собой, Олега-свет Святославича, ненаглядного возьми, не оставляй на поругание… А Марию они без деток и не возьмут. Ведь этим сорвиголовам не так княгиня, как княжеские детки нужны…

— Прости! — опускаясь на колено перед первой супругой, взволно-ванно и искренне произнес князь, поражаясь не только ее готовности к самопожертвованию, но и мудрости, не покинувшей княгиню в столь тяжкую минуту. — Ты моя спасительница. А о сыне не беспокойся — сбе-регу.

— Верю, князь. Верю, — пряча слезы, невольно набегавшие в уголки миндалевидных глаз, все так же тихо произнесла Елена. Потом, обра-щаясь уже к Марии, добавила: — Люби и расти моего сына, как своего собственного, иначе не видать тебе счастья, Мария. Поверь моему сло-ву, не видать!

— Не оставлю Олега Святославича, милая Елена, ни своей любо-вью, ни своими заботами, — молвила в расстройстве чувств, сквозь на-бежавшие слезы новгородка. — Христом Богом клянусь! — Истово пере-крестилась она. — И прости ты меня, не держи зла… если можешь…

Видя, что в качестве добровольных заложников остается княгиня Елена с детьми и слугами, новгородцы немного притихли. Однако когда из бояр к ним вызвался идти старый воевода Петр, то от него отказа-лись, прося кого-нибудь помоложе. «Не нужна нам старая развалина, которая и так уже на ладан дышит, давай, князь, молодого да здорового, — потребовали они. — Этот и так дорогой помрет, так к чему нам живой мертвец? Ни к чему». Вызвался остаться в заложниках у новгородцев боярский сын Константин, румянощекий витязь. «Этот сгодится, — со-гласились новгородцы, — его хоть вместо коня в воз впрягай — на гору потащит», — и повезли заложников в монастырь святой Варвары, где оставили только княгиню с дочерьми и служанками, так как монастырь был женский, а всех мужчин перевели на двор епископа. Святослав, в одночасье лишившись половины семьи, обескураженный таким поведе-нием новгородцев, а потому обозленный на себя и весь мир, стал соби-раться в Чернигов к брату Всеволоду. С ним уходила и его черниговская дружина, не пожелавшая остаться в неспокойном и бурливом, непред-сказуемом своими последствиями, городе новгородской вольницы. Лишь только несколько старых воев попросили:

— Дозволь княже при княгине Елене и детках остаться. Какая ника-кая, а все ж поддержка им будет.

Пришлось позволить. И поблагодарить.

СМОЛЕНСКАЯ ЗАМЯТНЯ

Девятого мая, как раз на Николу травного или вешнего, как чаще величали его русские люди, в честь которого был крещен Святослав и носил христианское имя Николай, обоз бывшего новгородского князя, с его располовиненной семьей, скарбом, слугами и челядинцами, сопро-вождаемый тремя сотнями верных ему дружинников, покинул Новго-род, оставив в нем княгиню Елену с дочерьми. А уже 25 мая, на Русаль-ей неделе, туда вошел юный князь Ростислав Юрьевич с немногочис-ленной дружиной из ростовцев и суздальцев, которую для него выделил отец его Юрий Владимирович.

«Вот и окончилось мое новгородское княжение, — покачиваясь в седле в такт иноходи гнедого коня, грустно размышлял Святослав. — Двух лет не минуло, как снова без стола, без первой супруги и доче-рей… Зато какая жена у тебя! — сквозь серость недовольства и обиды скользнула паутинкой радостная мысль. — Всем князьям на зависть. И не только жена, а еще и сын, — мелькнуло в голове, заставив князя улыбнуться. — Значит, не все пропало. Значит, жизнь продолжается. А Елену и дочерей я как-нибудь выручу…»

От такого поворота дум на душе князя как-то посветлело, отчего дальнейшая жизнь уже не казалась такой сумрачной и безрадостной. К тому же в высоком безоблачном небе светило улыбчивое солнышко, зеленела вокруг нежная травка-муравка, ласково шелестела листва на придорожных деревьях, радостно щебетали птицы, нежно кланялись матери-земле первые, пахнущие медом цветы, а над ними жужжали пчелки. Жизнь продолжалась!

На вторые сутки после Дорогобужа леса на берегу Днепра вдруг расступились, и всадникам Святослава предстал Смоленск.

Хвастать князю-изгою было нечем, разве что женой-красавицей, потому решил в город не входить, обойдя его стороной, благо, что и дорога такая имелась. Но в Смоленске, возможно, предупрежденные дорогобужскими вестовыми, увидев Святославовых всадников, думали иначе и выслали конных посланцев. И не просто посланцев из числа посадского люда, а мужей нарочитых, бояр да игумена из ближайшего монастыря. Оказалось, звали по решению только что состоявшегося веча на освободившийся от Мономашичей, точнее от Ростислава Мсти-славича, выехавшего в Киев, смоленский стол.

— Что скажешь? — обратился Святослав к воеводе Петру, своему наипервейшему советнику. — Принимать мне стол смоленский или нет? Ведь Смоленск не наша вотчина, а Мономашичей, как бы вражду меж-доусобную не раздуть?.. Знаешь, обжегшись на воде, на молоко дуют…

— А ты, князь, — усмехнувшись в седую бороду, молвил повидав-ший всякое в жизни воевода, — действуй по русской пословице: «Дают — бери, бьют — беги». К тому же, сам видишь, что не ты мечом сей город к обиде Мономашичам себе достал, а тебя сами смоляне на стол призва-ли. Мое мнение такое: принимай стол и княжь в нем сколько получится. Случится породниться — приживешься, попросят прочь — уйдешь. Сам же знаешь, что дареному коню в зубы не смотрят…

— А как Ростислав Мстиславич вдруг да возвратится? — мялся Свя-тослав, которому не хотелось ни стола, добровольно падающего в руки, лишаться, ни вражды с Мономашичами заводить.

— Возвратится — уступишь. Делов-то… — был при своем мнении воевода.

— Принимаю стол, — дал свое согласие Святослав посланцам смо-лян, не самым, видать, последним боярам этой земли, и приказал сво-ему обозу сворачивать к городским воротам вслед за дружиной.

Когда же в Киеве Ярополк узнал, что один из Ольговичей, а имен-но бывший новгородский князь Святослав, принят смолянами на свой стол, гневу его не было конца. «Да как он смел? — бушевал Ярополк. — Это же наша родовая вотчина, от дедов и прадедов нам доставшаяся». И приказал готовить киевскую рать. Но тут бояре Давид Ярунович, Ста-нислав Дюдкович, Вышата Горютич и многие другие, освобожденные черниговским князем из полона, помня о силе черниговцев, предложили князю с походом не спешить, а решить дело миром.

«Направь-ка ты ему, княже, послание с требованием освободить смоленский стол, — чуть не в один голос загудели они. — Послушается и освободит — дело миром и разрешится. Если же не послушается, упрет-ся, как бык рогом в стену хлева или в верею,[90] то тут правда на твоей стороне перед Богом и людьми. Все увидят, что Святослав твой супро-тивник и возмутитель порядка — тогда и посылай дружину. Никто в его защиту голос не поднимет».

Ярополк, в отличие от своего знаменитого отца Мономаха и гроз-ного брата Мстислава Владимировича, еще при жизни прозванного Ве-ликим, воинственностью особо не отличался и всегда был склонен при-слушиваться к голосу своих думных бояр, поэтому их предложение принял без спора. К тому же он не любил сечь и усобиц среди русских князей и оттого старался любое дело разрешить миром.

Получив послание великого князя, Святослав собрал думу из смо-ленских бояр и своих ближайших дружинников.

— Я подчиняюсь, — сказал он им без особого восторга в голосе, — воле великого князя и прошу меня с честью отпустить.

Но бояре смоленские уперлись:

— Значит, мы тебе честь оказали, а ты пятой нашу честь попираешь!

— Не попираю, — попытался объяснить хрипловатым (то ли от воз-буждения и волнения, то ли от начавшей одолевать князя грузности) голосом Святослав, — но не желаю быть яблоком раздора между Моно-машичами и моими братьями. Отпустите с честью или, в противном случае, сам уйду.

Было видно, что хоть и не с радостью Святослав покидает смолен-ский стол, но и без особого сожаления, потому так и говорил твердо и веско.

— Ну и иди, — заухмылялись в сивые кудластые бороды смоляне, — а мы посмотрим, как пойдешь…

Это была угроза, причем, почти не скрываемая, но Святослав, на-ходясь в расстроенных чувствах, значения тому не придал. И напрасно: поднятые по тревоге смоленские дружинники густыми толпами ввали-лись на княжеский двор, набросились на ничего не подозревающих Свя-тославовых отроков, двух или трех, пытавшихся оказать сопротивление, посекли насмерть, многих ранили, остальных повязали, отобрав оружие. А вскоре князь Святослав и его ближайшие бояре уже находились под стражей в Смядынском монастыре, расположенном недалеко от Смо-ленска. Туда же была доставлена и княгиня Мария с четырехлетним сыном князя, Олегом. Обезоруженные же отроки Святослава, разделен-ные на малые группы, содержались отдельно в самом Смоленске.

Обоз с имуществом, бережно сохраненный в Новгороде и прибыв-ший вместе с князем в Смоленске, тут же был безжалостно разграблен. Причем не городской чернью, а смоленским боярством да их детьми. У стороннего наблюдателя, хорошо знающего нравы смолян того време-ни, вполне могло сложиться впечатление, что именно из-за обоза смо-ляне и заманивали Святослава к себе на княжение?.. Хотя с другой сто-роны, почему бы и нет…

Помещение, в котором коварные смоляне содержали князя, было обыкновенной монашеской кельей, имевшей одно узенькое, едва про-пускавшее свет, оконце, заставленное узорчатой кованой, покрытой ржавчиной решеткой. От каменных стен, побеленных известью, тянуло сыростью и холодом, словно это была не келья, а погребальный склеп. На каменном полу стояли небольшой поставец, скамья для сидения за ним и широкая дубовая лавка, заменявшая одро. Что раньше лежало на лавке, неизвестно, но для князя принесли несколько попон да длинный мешок, набитый сеном, вместо пуховой перины. В восточном углу ке-льи едва теплилась лампадка, тут же на деревянном поставце, вмуро-ванном в стены, находились небольшие иконки, с едва различимыми на них ликами святых угодников. Массивная дубовая дверь запиралась только с внешней стороны: ведь настоящим хозяевам кельи — инокам скрывать и прятать от постороннего ока нечего.

Узкое, почти глухое замкнутое пространство, постоянный полу-мрак даже в дневное, солнечное время, проникающая до костей сырость и холод действовали на Святослава Ольговича угнетающе, наполняя сердце (и до того переполненное обидой, злостью и разочарованием) щемящей тоской и болью.

«Ну, смоляне, — клялся, скрипя зубами и наливаясь краской гнева, Святослав, — Бог свидетель, освобожусь — все припомню вам… Стори-цей припомню! Горькими слезами умоетесь». Однако вскоре успокоил-ся и стал искать способ как сообщить братьям о своем заточении.

Свобода действий безоружного князя в «собственной» келье ничем и никем не ограничивалась. Тут он мог хоть сидеть за поставцом, хоть ходить от стены до двери, ведя счет шагов, хоть сутками лежать на-взничь на лавке, подложив под голову согнутые в локтях руки. Не воз-бранялось ему и «приглашать» в свою опочивальню супругу Марию, находившуюся в такой же соседней келье вместе с княжичем Олегом и кормилицей. Где-то поблизости находились и другие княжеские слуги, но где именно, Святослав не вникал — разве до того ему было.

Когда приходила Мария, то они оба усаживались на лавке и тихо печалились друг другу о превратностях судьбы. Мария, как могла, ста-ралась скрасить боль и тоску князя, успокоить, ободрить ласковым сло-вом. Вот и сегодня, на третий день их заключения, они оба молча сидят на узком одре прижавшись друг к другу и набросив на колени тяжелую, пропитанную сыростью попону.

— А пошли-ка, князь, меня послом к братьям, — вдруг вызвалась молодая княгиня, видя неустанное горе супруга от безысходности сва-лившейся на него мороки. — Скакать на лошади я с детства научена. Слава Богу, отец покойный о том позаботился, — потерлась она нежно, как кошка у ног хозяина, розовой щекой о колючую щетину щек мужа, которому от тяжких раздумий было совсем не до ласк. — При нужде мо-гу и мечом оборониться, и с луком управиться…

Святослав сначала не понял, чего желает княгиня, потом, когда вник в суть сказанного, был удивлен столь странным речам супруги своей — непривычное дело предлагала княгиня. Но, поразмыслив, при-шел к заключению, что в словах Марии Петриловны есть разумное зер-но: никого из его дружинников смоляне из стен монастыря не отпустят. Понимают ведь, что те приведут подмогу. Мария же имеет некоторую свободу: ей разрешается выходить за пределы монастырских стен и гу-лять с княжичем. Как-то даже разрешили верховую прогулку… правда, под приглядом смоленских стражей.

— А что? — просветлел лицом Святослав, мысленно радуясь тому, что судьба к нему благосклонна женами: одна, любя, осталась в качест-ве заложника у мятежных и своенравных новгородцев, вторая, опять же из-за любви к нему, готова рискнуть собственной жизнь, ведь дальний путь для одинокого всадника совсем не шутка. — Попытка — не пытка… Бог не выдаст — свинья не съест. Только на кого сына Олега оставишь?

— Так нянька-кормилица останется при нем. Ну, и ты, само собой… Только вот как от сопровождающих стражников отделаться, ума не приложу… Как репьи к хвосту собаки привяжутся: не стряхнуть, не от-цепиться…

— Может, они тебя одну отпустят на прогулку, зеленоокая русалка моя? — приобнял князь супругу сильной жилистой рукой, прижав к себе и заглядывая в ее колдовские глаза, так когда-то очаровавшие князя, что он пошел на конфликт с самим новгородским епископом. — Зачаруешь, заколдуешь, заворожишь…

— Это вряд ли, — усмехнулась та лукаво. — Моих чар только на тебя, светлый князь, и хватает. На стражей они не подействуют… Хотя… — призадумалась она, — всякое может случиться…

— Тогда придется каким-то образом лишить этих молодцев их ло-шадок… — продолжил развивать план побега супруги Святослав, ле-гонько отстраняя ее от себя.

— Или их желания садиться на коней, — оскалила острые зубки Ма-рия. — Надо в пищу им такого зелья подмешать, чтобы они порты сни-мать не успевали и из кустов целый день не выходили… Тогда уж точно им не до лошадок будет… Среди моих новгородских служанок есть од-на мастерица на такие проделки. Сделает так, что и комар носа не под-точит, ни одна собака не догадается…

Сказала — и засмеялась нежно и тихо, как серебряный колокольчик или как лесной ручеек, по-видимому, представив перед глазами карти-ну, как крепко сбитые стражники, словно копенки сидят по кустам со спущенными портами. Потом вновь кошкой прижалась к широкой гру-ди князя. Улыбнулся и Святослав, ласково поглаживая супругу грубова-той мужской ладонью по золоту волос. Улыбнулся, возможно, впервые с того момента, как попал в заточение. И уже не делал попыток отстра-нить Марию от себя.

Они еще некоторое время обсуждали способ побега княгини, но делали это так, словно это не два заговорщика, а два влюбленных, вор-кующих голубка. А через сутки, когда ярко сияло солнце, и день обещал быть теплым и тихим, самым что ни на есть пригожим для прогулок, княгиня попросилась на верховую поездку по окрестностям монастыря у хмурого, то и дело хватавшегося за живот, начальника стражи.

— Да не могу я, княгиня, тебя отпустить: все гридни мои животами маются… и сам тоже… — поморщился страж, нервно перебирая ногами. — Некому тебя сопровождать… охранять…

— Так я, может, со служанкой своей?.. — как бы нерешительно об-молвилась княгиня. — Тут вот, рядышком… за монастырской стеной…

— Да делай, что хочешь… — махнул рукой страж и кинулся опроме-тью вон из кельи, приспособленной для него на период княжеского за-точения в монастыре.

— Так я и лук с собой прихвачу, — крикнула вдогонку ему Мария весело, словно радуясь полученному разрешению, — стрельбой себя по-тешу. С детства люблю эту забаву… батюшка покойный приучил…

Но начальнику стражи было уже не до ответов.

Так княгиня Святослава Ольговича оказалась не только с двумя быстрыми сменными конями, но и при луке со стрелами. А острый кинжал в серебряных ножнах, свадебный подарок Святослава, она все-гда имела при себе, спрятав его в складках бархатного темно-синего платья, одетого поверх другого, из плотной камки небесно-голубого цвета — также свадебного подарка князя. В складках платья спряталась и киса из тонкой и мягкой козьей кожи с серебряными дирхемами[91] и зо-лотыми солидами да динарами,[92] на которые не поскупился князь: в до-роге все может пригодиться. В целях безопасности под верхним платьем на княгине была одета тонкая кольчужка-безрукавка, сплетенная из мелких колец каким-то восточным умельцем и добытая отцом Марии в одном из походов в Немецкую землю. Так уж получилось, что кольчуж-ка оказалась не в обозе с остальным имуществом князя и княгини, а среди личных вещей Марии; нерасторопность челяди и спасла кольчуж-ку от чужих рук. А теперь вот пригодилась.

— Береженого — Бог бережет! — перекрестил князь княгиню, помо-гая ей надеть кольчужку. — Путь-то неблизок… А еще возьми-ка с собой одежонку моего отрока служилого: порты, рубаху да корзно… по пути в укромном месте переоденешься… отроком, — подал небольшой узелок с одеждой Святослав. — В пути в мужской одежде сподручнее… поверх своей набросишь, — пояснил он на всякий случай ей, как ребенку, хотя Мария и без пояснений поняла его задумку и одобрила ласковой улыб-кой. — Если днем и жарковато будет, то пар костей не ломит, а вот ноч-ной порой, когда холод станет донимать — в самый раз придется. Ша-почка, чай, у самой найдется, чтобы косы под ней спрятать? Не будешь же ты в мужской одежде и в плате на коне скакать?!.

— Найдется, — засияла зеленым омутом очей Мария в предчувствии скорых приключений. — И не бойся: Бог не выдаст — свинья не съест! Ты ведь так говоришь?

— Иногда и приходится…

Побег княгини не только удался, но и прошел без происшествий и осложнений. Видимо, Всевышнему надоело безучастно смотреть, как беды одна за другой падают на голову Святослава, и Он помог его кня-гине быстро добраться до Чернигова без особых помех. Да и та, как го-ворится, на Бога надеялась, да сама не плошала, часто сменяя в пути коней, чтобы не так уставали под ее не очень-то тяжким телом. Правда, при этом пришлось пожертвовать седалищем, чуть ли не до крови раз-битым с непривычки от столь долгой верховой езды. Но это пустяк по сравнению со свободой и делом, сделанным княгиней: денька три отле-жится — и не будет ходить раскорякой. Снова станет ступать павой!

Ближе всего к Смоленску находились черниговские города Мо-сальск и Брын. И по идее надо было скакать туда лесными дорогами. Но князь Святослав посоветовал княгине держаться Днепра.

«Путь хотя и долгий, зато верный, — напоминал в десятый раз князь супруге шепотом, имея в виду, что и у стен иногда уши имеются, а по-тому стоит поберечься. — Держи по правую руку Днепр-реку — не со-бьешься с дороги, в Черниговскую землю приведет. А как доберешься до городка Речицы, что за смоленским Рогачевым, так, считай, что до-ма. К тому же, как говорит народная мудрость: не всякая короткая до-рожка ближе к цели ведет. Иногда надо и более долгим, более кривым путем пойти, чтобы… быстрее прийти. Да и искать тебя кинутся, скорее всего, по короткому пути, а не по длинному. И будь, дорогая, осторож-ней! В пути всякое случается: и зверь голодный и человек худой… К тому же неизвестно, кто из них хуже, зверь или человек…»

«Так лук-то у меня… — не теряла духа княгиня. — И Бог, верю, в обиду не даст»! — «Бог-то Бог, да сам не будь плох, — вполне серьезно, хоть и пословицей отреагировал на слова княгини Святослав. — У нас как говорят: на Бога надейся, да сам не плошай! То-то». — «Не опло-шаю», — заверяла Мария.

И Господь, как было сказано выше, не оставил своим промыслом и попечением молодую княгиню, уберег ее в нелегком пути от завистли-вого взгляда и подлой руки.

Как-то на лесной дороге путь княгине, одетой отроком, перегоро-дила небольшая ватага разбойных людишек. Но княгиня не растерялась, так залихватски, почти по-разбойничьи, гикнула на лошадей, что те стрелой пронеслись мимо растерявшихся станичничков.[93] Даже пресле-довать не стали, только кто-то стрелу вслед пустил на удачу, но тут вы-ручила кольчужка: стрела чиркнула по ней и застряла в одеждах, не причинив княгине вреда.

А еще помогли серебряные и золотые монеты, дававшие не только пищу, но и кров над головой, и охрану в виде черниговских гридней, нанятых ею сразу же по прибытии в первый город Черниговского кня-жества.

— Где княгиня? — грозно спросил начальник стражи возвратившую-ся без лошади и без своей госпожи служанку Златку.

— У меня лошадь чего-то испугалась, стала на дыбки вставать, сбросила меня и ускакала, — залилась слезами Златка, не забыв при этом почесать рукой якобы ушибленный при падении бок. — Вот добрая гос-пожа и погналась за ней, чтобы словить и привести.

— А ты? — пуще прежнего гневался страж, не обращая внимания на слезы княгининой служанки: ни ей, а ему головой отвечать за жизнь и здоровье княгини.

— А я… — замялась служанка, не переставая хлюпать, — я сода по-шла…

— А-а-а! — замахнулся дланью страж, но не ударил, а, схватившись вновь за живот, побежал «до ветру».

Потом, в надежде, что княгиня вот-вот возвратится, отстали от Златки, успокоившись, и только когда стало темнеть, и на западе заго-релась заря, стражи спохватились: княгини все не было и не было.

— Где княгиня? — кричал на служанку начальник стражи, забыв с перепугу о собственном недуге.

— Где княгиня? — теперь уже строго спрашивал его самого князь Святослав. — Что вы с ней, слуги дьявола, содеяли? Говори! — хватал он руками стража за епанчицу и тряс как грушу. — Говори, негодяй! Ведь это ты отвечаешь за мою и ее голову своей головой!..

— Да ничего мы с ней не творили, — заикался не на шутку перетру-сивший пропажей княгини страж, — сама куда-то девалась… Вон слу-жанку можешь попытать…

— Попытаю, а пока ты ответ держи! — гневался князь.

Пререкались долго, чуть ли не до самого утра, и только когда со-всем рассвело, собрались с погоней. Но напрасно старались — княгини и след простыл!

Когда в Чернигове от прибывшей туда в одежде отрока княгини Марии стало известно о бесчестье, нанесенном Святославу, а, значит, всем Ольговичам, Всеволод Черниговский, предположив за всем этим руку великого князя. «Это не новгородцы и не смоляне злобствуют, это Ярополк так козни строит, — то и дело повторял он братьям да боярам. — Это он, князь киевский, воду мутит, а глупцы новгородцы да смоляне только волю его исполняют…»

Была ли правда в словах черниговского князя, искренне ли так ду-мал сам князь, когда произносил их, судить трудно. Однако он тут же собрал дружину и с братьями Игорем и Глебом Курским, а еще с Давы-довичами напал на окраины Киевского и Переяславского княжеств. Мономашичи и опомниться не могли, как он уже разрушил города по Суле, взял Прилук и грозил осадой самому Киеву. А также, оправдывая свои действия, слал послания Ярополку, чтобы тот освободил Святосла-ва из смоленского заточения.

«Ты, как тать и лиходей, подбив смоленских бояр, коварным обра-зом заманил моего брата в свои тенета, — писал он киевскому князю, — и теперь он с детьми и дружиной своей мается в узилище, униженный и ограбленный».

Князь Андрей Владимирович Переяславский, на которого в первую очередь пал гнев черниговских князей, видя свое бессилие, обратился за помощью к Ярополку, но и тот не мог ничего поделать с Всеволодом Ольговичем и его братьями. Видя свое бедственное положение, великий киевский князь Ярополк Владимирович был вынужден обратиться к венгерскому королю за войском. Венгры, давно искавшие случай пожи-виться за чужой счет, тут же направили киевскому князю войско чис-ленностью более 10000 всадников. Пришли к Ярополку и призванные им князья полоцкие с дружинами, ростовцы и суздальцы, владимирцы и волынцы, туровцы и смоляне со своими князьями и воеводами.

С этого момента воинское счастье повернулось лицом к великому князю, а Всеволод со своими союзниками спешно бежал в Чернигов. А когда Ярополк Киевский, Андрей Владимировичи и союзные им венгры подошли к Чернигову, то он по совету бояр своих, не видевших иного выхода в сбережении земель и городов как в немедленном заключении перемирия на любых условиях, предложил великому князю мир. Тот, несмотря на свою силу, мир этот принял и, одарив венгров многими деньгами, отпустил на родину. Вскоре распущены были по своим во-лостям владимирцы, суздальцы, ростовцы, туровцы и остальные дружи-ны.

Смолянам за их самовластие, приведшее к столь большим распрям, Ярополк Владимирович сделал словесное внушение и также отпустил восвояси, наказав освободить немедленно князя Святослава Ольговича, похищенное у него имущество найти и возвратить, а если найдено не будет, то отдать деньгами вдвойне. Надзор за исполнением повеления великого князя возлагался на Ростислава Мстиславича, князя смолен-ского, по попустительству которого, якобы, все и случилось.

Так без всякой славы, скорее с печалью для князя Святослава на-чался и заканчивался 1138 год. Согласно повелению Ярополка Влади-мировича Киевского, он вместе с сыном Олегом, слугами и не поки-нувшими его дружинниками, которым возвратили оружие и коней, был освобожден из смоленского узилища. Разграбленное у него имущество частично было возвращено, частично возмещено гривнами да кунами, но большая его часть так и пропала бесследно. Зато, когда он, наконец, добрался до Чернигова, то там его ждали сразу две супруги: шустрая Мария, понравившаяся черниговским князьям своей почти мужской удалью и веселым нравом, да тихая Елена с дочерьми. Если братья и черниговское боярство со снисхождением отнеслось к двоеженству Святослава, то духовенство во главе с епископом Пантелеймоном отне-слось с отчуждением, порой не только тайно, но и открыто осуждало: «Язычник, право, язычник». Недобрые взгляды священников мало заде-вали князя Святослава, однако он и сам понимал, что ему что-то надо делать с первой супругой, что такое положение долго продолжаться не может. И в такие минуты чело бывшего новгородского князя станови-лось хмуро, а сам он — замкнутым и задумчивым.

Впрочем, беда, как известно, одна не ходит. Недаром же на Руси присказка имеется: «Пришла беда — отворяй ворота». Пользуясь замят-ней в Черниговской земле и отсутствием князя Глеба на курском столе, к Курску, на Посемье, нагрянули половцы, старые недруги Аепы и Осо-лука, Бурковичи. Курск взять не смогли, только несколько десятков своих воинов под его высокими стенами зазря положили, но многие села Посемья пожгли, смердов в полон увели.

Когда князь Глеб Ольгович, находившийся в ту пору со своей дру-жиной под Новгородом Северским, узнал о беде, нависшей над его вот-чиной, то, не давая роздыху ни людям, ни лошадям, денно и нощно спешил на помощь курянам, отбивавшимся в одиночку, без князя и его дружины от степных разбойников. Потом гнался за удиравшей ордой до Псла, выручая своих пленников, пока в одном из скоротечных конных сражений не был смертельно ранен вражеской стрелой в шею.

Еще живого привезли в Курск верные дружинники Глеба Ольгови-ча, так что он успел проститься с женой и малыми детками, прежде чем под плач родни и всех курян, полюбивших этого тихого князя за добрый нрав и отеческую о них заботу, не был предан земле в приходе церкви святого Вознесения. Его хотели похоронить, как и других почивших черниговских князей, в Чернигове, но куряне упросили Всеволода Оль-говича разрешить им погребение полюбившегося князя осуществить в Курске. И тот дал свое согласие. Возможно, рассчитывал могильным склепом брата надежней привязать курский удел к Черниговскому кня-жеству. В Курске же справили и заупокойную тризну.

До похорон брата Святослав Ольгович в Курске, ранее принадле-жавшем переяславским князьям, никогда не был. Как-то не доводилось. А во время похорон и поминок пришлось. Однако ему, повидавшему уже не только Чернигов, Стародуб, Новгород-Северский, но и Новгород Великий, и Смоленск, этот порубежный с Половецкой степью город особо не приглянулся. Каменных церквей да хоромин в нем было мало, да и те не шли ни в какое сравнение с Софией новгородской или же черниговским Спасо-Преображенским собором, от полноводной Семи стоял в стороне. Впрочем, курский детинец даже при отсутствии вну-шительных храмов, смотрелся надежным оплотом. Особенно со сторо-ны Тускора.

— Как, брат, тебе Курск? — спросил как-то во время прогулки по его окрестностям Всеволод. — Ничего городок?

— Городок, как городок, — пожал плечами Святослав. — Есть и по-более…

— Не Смоленск ли? — усмехнулся Всеволод. — Или, может быть, Новгород Великий?..

— Не стоит, брат… — помрачнел Святослав. — Как вспомню, так сердце болит… темно на душе становится.

— Почто так? — опять слукавил Всеволод.

— А чему радоваться?..

— Жизни. Или хотя бы красоте. Смотри, как рощи окрестные золо-том да багрянцем пылают. Жуть! Лепота!

Курск, окруженный со всех сторон лесами, в том числе и березо-выми рощицами, искропленный садами, в осеннюю пору был действи-тельно красив и благолепен.

— Да, красота есть — без особого восторга, бросив беглый взгляд на окрестности города, согласился Святослав. — Но что с того?..

— А то, что, видно, судьбе так угодно, чтобы принял ты, Святослав, курский стол после Глеба, — сказал Всеволод как о решенном, без бала-гурства и подначек. — Приемлешь?

— Приемлю, — не скрыл своего удивления Святослав, не ожидавший от брата такого поворота дел. — А как Игорь?

— Раз приемлешь, то будь курянам князем добрым и мудрым, — подвел итог беседе Всеволод, — а они, не новгородцы, за любовь твою тебе сторицей воздадут. Игорь же отказался. Я с ним речь вел, но он отказался… Гордец наш братец… Видишь ли, ему только большой стол подавай, не менее Переяславля, на иное не согласен…

Так осенью 1138 года бывший новгородский и смоленский князь Святослав Ольгович вновь в обход брата Игоря, не пожелавшего пору-бежного со степью города, стал курским удельным князем.

НА КУРСКОМ СТОЛЕ

Курск принял нового князя людским многоголосьем, конским ржа-нием, скрипом телег, смехом и визгом голопузых ребятишек — жители спешили свезти с полей на гумна жито и прочие зерновые и бобовые злаки, чтобы за долгую зиму обмолотить, провеять, да в закрома зало-жить. Будут тогда не только сами с зерном и хлебами, но и на продажу выделить толику удастся. Лениво брехали из-за ворот собаки, в хлевах сытно похрюкивали свиньи. Беспечные куры под пристальным внима-нием петухов рылись в кучах дорожной пыли и золы, мало беспокоясь, что могут быть раздавлены копытами лошадей княжеских дружинни-ков. Впрочем, чего им беспокоиться: умные животные никогда не на-ступят на живую тварь, если только эта тварь не человек в воинских доспехах. Тогда уж точно постараются раздавить своими тяжелыми, подкованными железными подковами копытами.

В долинах по-над Куром и Тускором бело-серыми облаками пере-двигались с места на место огромные гусиные и утиные стаи, обтекая вытянутые из воды на берег рыбачьи челны и оглашая окрестности го-готом и кряканьем. Неподалеку от них по редкому березнячку бродили стада телят, коров и отары овец — дощипывали последнюю травку да нагуливали жирок перед тем, как быть запертыми на долгую зиму в хлевах. Оттуда же время от времени доносился хлопок длинного пас-тушьего кнута, хотя самих пастухов было не разглядеть. Ближе к окое-му с полуденной стороны виднелись конские табуны.

В нескольких местах над посадом возвышались главы деревянных церквей с позолоченными крестами, горящими тихим светом в солнеч-ных лучах.

В Прикурской слободке время от времени раздавался стук кузнеч-ных молотков: глухой и редкий — от молота в руках подмастерья, весе-лый и звонкий — от средней тяжести молотка в руках мастера-кузнеца. По-видимому, какая-то очень срочная, не требующая отлагательств, работа оторвала кузнецов от полевых забот, хотя осенний день — год кормит! Но что-то побудило мастеров позабыть про народную мудрость и обратиться к кузне, а не к полю.

У распахнутого зева Воротной башни детинца, поддерживая поря-док, а то и по привычке, маячили фигуры ратных людей. Это несколько курских стражников, облеченных в легкие брони, с небрежной, скорее, напускной ленцой стояли у башенных ворот с мечами и копьями. Тут же, рядом с ними, прислонены к стене башни были их каплеобразные, как у всех северцев, червленые щиты.

Хоть не было видно, но и у всех городских ворот также стояли при оружии кмети из городского ополчения.

Порубежный со степью город жил своей обычной трудовой жиз-нью, но при этом, как удовлетворенно отметил князь, был готов в любой момент в случае возникновения опасности, со всеми своими стадами, стаями, табунами и отарами, мгновенно спрятаться за высокими стена-ми.

— А городок-то поменьше Новгорода будет, — заметила князю Ма-рия, поднявшаяся вслед за князем на крепостную стену и теперь наблю-давшая, как и он, с высоты из-за заборола за окрестностями города. — Да и Смоленска, пожалуй, тоже…

— Пусть поменьше, зато поспокойнее, — отозвался в тон ей Свято-слав. — Будем надеяться, что таких буянов, как в Новгороде, и таких коварных бояр, как в Смоленске, тут не водится… Да и укреплен он, как мне видится, достойно. Особенно детинец. Впрочем, и посад, приютив-шийся на вершинах холмов с крутыми, обрывистыми склонами, почти со всех сторон неприступен…

Говоря об укрепленности города, попутно вспомнил, как первый раз въезжал в детинец.

…Выяснив, что на похороны их князя Глеба прибыл его брат, во-ротные стражи пропустили кавалькаду всадников внутрь крепости. Простучав копытами по деревянному настилу моста, переброшенного через глубокий ров и соединяющего посад с детинец, сам Святослав и его дружинники оказались между двумя стенами башни, испещренными бойницами. Потом глухо процокав по деревянному настилу, по-видимому, лежавшему не на самой земле, а на глиняной или песчаной подушке, чтобы меньше поддаваться гниению, полого поднимавшемуся вверх, въехали в небольшой дворик. Там князя и прибывших с ним лю-дей уже поджидали посадник Влас Ильин, младший брат Петра Ильина, Святославова воеводы, муж солидный и богато одетый, называемый курянами почему-то властелином. Чуть поодаль стоял церковный клир во главе с самим пресвитером Антоном да десятка два курских нарочи-тых мужей, владельцев окрестных земель. В толпе встречающих видны были и торговые гости, задающие тон в торговых делах. Все, соболез-нуя о кончине князя Глеба, оказывали радушие Святославу и прибыв-шим с ним воям и домочадцам.

— Хочется верить, что эти-то мне будут и верны, и рады, — произнес Святослав, возвращаясь из воспоминаний к действительности. — Брату ведь были верны…

— Поживем — увидим, — по-житейски мудро, несмотря на свою мо-лодость, отозвалась княгиня Мария. — Поживем — увидим…

Не успел Святослав Ольгович как следует обжиться в Курске, не успел вволю напотешиться молодецкой забавой — зимней охотой на зайцев, лис, волков и кабанов с медведями, благородных косуль и соха-тых оленей — как новый поворот событий. В конце февраля из Черниго-ва поступило известие, что 18 числа в Киеве на восьмом году великого княжения преставился Ярополк Владимирович, и что Всеволод Ольго-вич собирает в свой стольный город братьев на совет, да к тому же про-сит не мешкать с прибытием.

«Очередная свара затевается, — не испытывая по данному поводу радости, подумал Святослав, — опять кровица прольется, как водица». Однако мешкать не стал и на следующий день после получения извес-тий с небольшой дружиной отправился по зимнику в сторону Черниго-ва.

Курский князь не ошибся: Всеволод созвал братьев, в том числе и Давыдовичей, Владимира и Изяслава, чтобы объявить о своем решении побороться за киевский стол, на котором с 22 февраля уже сидел Вяче-слав Владимирович, брат покойного Ярополка.

— Помогите, братья, — горячо говорил Всеволод, сидя за богато на-крытым столом в малой гридницкой, изрядно натопленной по такому случаю. — Никого не забуду. Вам, Давыдовичи — Чернигов, Игорю — Пе-реяславль, Святославу — Курск…

«Так Курск и так мой», — подумал Святослав, вскинув взгляд на старшего брата, который уже говорил о том, что Севера и Вятичи он пока оставляет за собой. Подумать — подумал, да вслух ничего не ска-зал: ведь старший брат не просто брат, а в место отца Господом даден. Впрочем, и раздумывать времени особо не было: Давыдовичи и Игорь с радостью да с восторгом восприняли предложение Всеволода, пообещав всяческую поддержку в надежде на заветный куш, уже маячивший пе-ред глазами. Поддержал старшего брата и Святослав. А как не поддер-жать, ведь родная кровь, Ольговичи!

— Не худо бы было сына Мстислава Великого, Изяслава Мстисла-вича, князя полоцкого и минского, на нашу сторону переманить, — пред-ложил он, когда совет, учиненный Всеволодом, подходил к концу. — Какая никакая, но все же сила… воитель известный… да и раскол в Мо-номашичах будет. А то их только ведь старших трое, — стал перечислять Владимировичей, непроизвольно загибая персты на левой длани, — Вя-чеслав, Юрий Суздальский, Андрей Переяславский. — Сделав паузу, продолжил: — Далее: у Вячеслава сын Михаил, князь туровский — раз; у Юрия уже трое взрослых сыновей: Ростислав Новгородский, Андрей и Иванко. Это уже четыре. Теперь Мстиславичи… Изяслав, князь мин-ский и полоцкий и Ростислав, князь смоленский. Это будет шесть. А еще сын покойного Ярополка, Василий… Всего не менее десятка наби-рается… С таким множеством сражаться будет тяжело.

— А что? — тут же ухватились Давыдовичи за слова Святослава. — Дельная мысль! — И, не мешкая, предложили Всеволоду: — Пиши посла-ние.

Всеволод громко хлопнул в ладоши, и когда появился дворцовый тиун, приказал ему немедленно доставить во дворец дьячка с письмен-ными принадлежностями. Пока братья обсуждали текст будущего по-слания, прибыл дьячок.

— Садись! — указал на свободное от блюд место за столом Всево-лод. — Пиши!

Дьячок разгладил принесенный с собой лист пергамента, макнул перо в горлышко чернильницы и поднял на черниговского князя очи, давая понять, что он готов.

— Пиши, — повторил князь и стал диктовать послание, медленно выговаривая слова: — «Брат! Хотя тебе после отца Киев надлежит, но дядья твои, особенно Юрий Владимирович Суздальский, не дадут тебе его держать. Сам знаешь: и прежде тебя с братьями твоими изгоняли, и если бы не я, то никакого бы удела у тебя и твоих братьев не было. Того ради я хочу ныне Киев взять и вас, как братию, содержать. Не только ныне надлежащими владениями вас удовольствую, но и после смерти моей Киева мимо тебя никому не отдам. Только вы не общайтесь со стрыями вашими». Готово? — спросил он дьячка, окончив диктовать.

— Готово, — тихим, писклявым голосом отозвался дьячок, посыпая послание мелким песком, доставаемым им щепотками из кожаного ме-шочка, висевшего ранее на поясе. — Вот подсохнет — и готово будет!

— Тогда сворачивай, — распоряжался князь. — Перевязывай шелко-вым шнурком да плавь воск для печати. А печать — поднял он палец с перстнем-печаткой — всегда при мне. Тебе же за труды чара пенистого вина!

Когда послание было опечатано перстнем черниговского князя, вызвали гонца и послали его под охраной трех дружинников в Минск, где в это время находился Изяслав Мстиславич.

— Гони, не мешкая, о двуконь, в Минск к князю, — напутствовал гонца Всеволод. — Одна нога тут — другая уже там! А то обоих лишишь-ся с животом заодно.

Гонец после такого напутствия опрометью кинулся из гридницкой, а гости черниговского князя засобиралась по своим уделам дружины поднимать.

1 марта, в самом начале нового года,[94] дружины Всеволода Ольговича, Святослава и Владимира Давыдовича Северского были уже под Вышгородом, а оттуда направились к Киеву. Находясь на Копыреве конце, Всеволод Ольгович послал послов к Вячеславу Владимировичу, предлагая тому добровольно, без боя и сечи покинуть Киев. А чтобы Вячеслав был посговорчивее, нанятые Всеволодом половцы подожгли окраины киевского посада. Сам же Всеволод, призвав к себе митрополита Михаила, одарил его знатно и просил посодействовать ему в пред-приятии: повлиять словом на Вячеслава Владимировича, чтобы тот по-кинул стол, не желая большего разорения Киеву.

Митрополит обещал, и вскоре от Вячеслава пришло посольство с просьбой мира и чести для покидающего киевский стол князя. Всеволод не жаждал крови Вячеслава — и стороны вскоре договорились. А 5 марта под колокольный звон и пение церковных гимнов Всеволод Ольгович в торжественной обстановке был посажен на великий стол.

«И в тот же день начался великий пир, — напишет в эти дни один из ученых монахов Печерского монастыря. — Всеволод пировал с братией своею и киевскими боярами. А для простого люда по улицам были вы-ставлены бочки с вином и столы с пищей разной».

После пира, устроенного Всеволодом, Святослав со своей дружи-ной отправился в Курск, а Игорь, которому хотелось остаться в Чернигове, отошедшем, как и договаривались, к братьям Давыдовичам, не получив никакого удела, остался в Киеве. Он был сильно обижен на старшего брата, так как обещанный ему Переяславль продолжал оста-ваться у князя Андрея Владимировича.

Злоба Игоря, постоянно пенявшего брату по поводу отсутствия у него удела, подбивавшего его то к походу против смоленского князя, Ростислава Мстиславича, то к походу против Изяслава Мстиславича, князя минского — союзников Всеволода Ольговича — привела к тому, что Всеволод, в конце концов, решился на поход против Андрея Переяславского. Но тут Игорь, проявив свой злой норов, отказался от участия в этом походе.

— Хорошо, брат, — пригрозил Всеволод, — позову Святослава из Курска с его курянами и отдам ему Переяславль.

— Зови! — беспечно отозвался Игорь. Лишь лицо его, густо по-крывшееся краской гнева, выдавало закипавшую в нем злобу на старше-го брата. — Зови себе на здоровье…

— И позову! — рассердился в свою очередь Всеволод.

После чего братья расстались если не врагами, то уж точно не друзьями.

Когда Святослав узнал, что Всеволод требует его с курянами в по-ход на Переяславль, он призвал к себе посадника Власа.

— Посоветуй, что делать? — обратился он к Власу. — Переяславль, конечно, сладкий кус… не чета Курску… там даже городская баня — и та из камня сложена, и от Киева близко стоит… Но куряне…

— Знаешь, князь, — довольно резко молвил Влас, удивленный пре-небрежением князя к курянам. — У нас говорят, что лучше синица в ру-ке, чем журавель в небе. А там смотри сам… не младень, поди. Впро-чем, что мой брат, воевода Петр, по данному делу бает?

— Петр — воевода, — уклончиво ответил на вопрос первого курского боярина Святослав, сделав вид, что не обиделся на резкий тон его. — Ты курян лучше знаешь, — не подведут, если в поход со мной пойдут?..

— Куряне-то не подведут, смотри, чтобы твои воеводы киевские не подвели, — ответил почти с нескрываемой иронией в голосе посадник. — Они здорово жар чужими руками загребать могут, да в поле на рати стоять не любят. К тому же, князь, не каждый кус можно откусить и поглотить, иногда он в горле колом становится, им давятся…

Святослав отчетливо увидел, что боярин Влас поход на Переяс-лавль явно не одобряет, и поспешил закончить беседу.

В августе войско киевского князя Всеволода Ольговича, подкреп-ленное курской дружиной Святослава, стояло уже под стенами Переяс-лавля. Точнее, сам великий князь со всем войском остановился на бере-гу Днепра, а к стенам древнего города направил только дружину Свято-слава, усиленную киевскими полками и воеводами.

— Думаю, сам справишься.

Но до этого, желая дело решить также мирно, как и взятие киев-ского стола, Всеволод Ольгович послал в Переяславль послание, требуя, чтобы Андрей Владимирович шел в Курск, а Переяславль уступил Свя-тославу. Мирный разворот событий как нельзя лучше подходил Всево-лоду: меньше было бы упреков в сторону Ольговичей не только со сто-роны Мономашичей, но и со стороны всех русских князей.

Но переяславский князь на это гордо ответил: «Если вам отцовско-го и дедовского не хватает, и хотите меня лишить моего наследия, то сначала убейте меня, а потом уж владейте. Жив не уйду. Дед и отец мой княжили в Переяславле, а не в Курске, и я чужого владения не ищу».

А еще князь Андрей писал, что и раньше были братоубийства: Ярополк убил Олега, а Святополк, не довольствуясь определенным ему отцом уделом, почти всю братию свою побил. Но чем все это закончи-лось также всему миру известно — не принесли чужие земли и уделы этим братоубийцам ни богатства, ни славы. Если, конечно, слава быть Окаянным, кого-либо прельщает.

Такой ответ смутил киевского князя, вот он и решил, чтобы ратно-го счастья в добывании переяславского стола попытал только один Свя-тослав, а сам с киевлянами будет лишь сторонним наблюдателем.

Несмотря на предостережение курского посадника Власа, воинство Святослава, особенно киевляне со своими воеводами, не очень-то при-держивались воинской дисциплины, считая сей поход чуть ли не про-стой прогулкой. Доспехи не одевали, держа их в обозе, чтобы себя не мучить лишней тяжестью; охранения не выставляли, считая, что пере-яславский князь, увидев столь большое войско, побоится выйти за сте-ны града.

Беспечность и подвела их: 31 августа конная дружина князя Анд-рея, в бронях и при полном вооружении, неожиданно вымахнула из распахнутых настежь ворот города и с ходу врезалась в расстроенные ряды Святославовых полков. Те, будучи неготовыми к ратному делу, без доспехов и щитов, находившихся по-прежнему в обозе, сразу же были смяты и бросились наутек. Только курская дружина, возглавляе-мая лично Святославом и его старым воеводой Петром Ильиным и дер-жавшаяся особняком от киевских полков, ощетинившись копьями и прикрывшись щитами, устояла под натиском переяславцев и была ос-тавлена ими. По-видимому, те сочли, что лучше гнаться за удирающими киевлянами, чем лезть на копья отважных курян, и оставили их в покое. Возможно, до поры, до времени. Но этого времени хватило для того, чтобы организовать оборону и уцелеть.

Переяславская же конница, используя убегавших киевлян, как жи-вой вал, на их плечах ворвалась в расстроенную рать Всеволода Ольго-вича. Та, несмотря на свое численное превосходство, видя бегущих со-племенников, уже была объята паникой и ни о каком сражении не по-мышляла, а думала только о том, как спастись. Причем спасение видела только в бегстве.

Как оказался киевский князь с остатками своих разбитых полков на берегу реки Корани, он и сам не понимал. Просто его вынесло туда людским потоком деморализованного паникующего киевского воинст-ва. Вынесло — и бросило на берег, как речная волна всякий сор да хлам. И очень обрадовался, когда узнал, что переяславский князь, взяв в плен более трех десятков киевских бояр и воевод, сотни, если не тысячи ря-довых ратников, запретил своим дружинникам дальнейшее преследова-ние его побитого воинства.

На следующий день, 1 сентября, Всеволод Ольгович, немного при-дя в себя после страшного поражения под Переяславлем, послал послов к князю Андрею, предлагая мир и выкуп за своих бояр и знатных дру-жинников. На это Андрей Владимирович, прозванный за тихий нрав и мягкий характер Добрым, посоветовавшись со своими воеводами, со-гласился.

Святослав же со своей курской дружиной, почти полностью уце-левшей в той сече благодаря стараниям воеводы Петра и собственному мужеству, возвратился восвояси «не солоно хлебавши».

— Действительно, лучше синица в руке, чем журавль в небе, — встретившись с курским посадником Власом, попечалился князь.

— Ничего, князь, — успокоил его Влас, — на Руси за одного битого двух небитых дают. Впредь наука…

Впрочем, печалиться князю Святославу пришлось недолго: с на-ступлением зимы в Курск прибыли послы от новгородцев, привезших с собой не только приглашение веча и новгородской старшины, но и по-дарки для князя и отдельно для княгини Елены с дочерьми. Видно, за-гладить вину перед ней желали. Однако княгини Елены и дочерей в Курске не было. Еще в самом начале курского княжения он передал княгине Елене на кормление городок Ратно на реке Рати, что в пятна-дцати верстах от Курска, который куряне по примеру своего града чаще называли Ратском, чем Ратном. С ней же и посадника своего, не раз проверенного на пирах и бранях боярина Микулу, мужа молчаливого, но расторопного оставил, который при нужде мог и город оборонить от ворога, и со временем при княжиче Олеге добрым дядькой-пестуном быть. Таким образом Святослав и ненужные пересуды о двоеженстве как бы пресекал, и первую княгиню вроде бы не обижал, сделав полно-властной владелицей целого града. Да и вражды-обиды со стороны ее родственников, половецких ханов Аепиевичей, которые всегда могли пригодиться при внутренних распрях, избежал. Однако новгородские послы об этом не знали, не ведали, потому так простодушно и выложи-ли про подарки княгине Елене. А вот новой супруге Марии Петриловне, почему-то им не пришедшей по нраву с самого момента венчания, при-везти подарки забыли. А, может, нарочно, по совету епископа Нефонта, не взяли. Кто же их, этих беспутных новгородцев, знает. От них всякого ожидать надобно… Впрочем, Святослав корить послов не собирался, а милостиво встретил да выслушал.

Выяснилось, что новгородцы, изгнав Ростислава Юрьевича к отцу в Суздаль, вновь звали его на княжеский стол.

— Ты, князь, прежние обиды забудь, зла не держи, — поясно кланя-лись сивобородые мужи. — Что было, то сплыло, быльем поросло… Ты к гласу народа лучше прислушайся, да потрафь ему. Ведь глас народа — глас Божий!

Имея горький опыт первого княжения в Новгороде, Святослав уже не рвался туда, как было по первому разу, несмотря на все лестные предложения и клятвенные заверения новгородцев, что буч больше не будет, что бесчестья князю они не допустят. Слушая, курский князь с легким ироничным прищуром смотрел на послов и понимал, что все благие намерения призывающей его новгородской старшины закончатся с началом первого веча, с первым гласом подвыпившего плотника или шорника. Битого воробья теперь на мякине уже не подловишь, да и сладким калачом вряд ли заманишь. Но и княжеский гонор не показы-вал.

— Конечно, конечно, — поддакивал он новгородцам, — кто старое вспомнит, тому око долой. Я же хочу быть при двух очах, при двух но-гах и при двух руках. Но вот, беда, — шутил с тонким намеком, — голова-то одна. Как можно ей рисковать?..

— Будет цела головушка, — заверяли с жаром послы.

— Спасибо, спасибо, — благодарил Святослав то ли за оказанную честь, то ли за то, что цела будет его головушка, — только вот надо с дружиной посоветоваться, да со старшим братцем, великим киевским князем Всеволодом Ольговичем урядиться… Да и курчан своих поки-дать как-то не с руки: пообвык с ними, душой прикипел… Как к отцу родному относятся. Я же к ним — как к детям. И вот бросать… не знаю… не хорошо то… плохо. Надо думать…

— Думай, княже, советуйся, — напирали послы, в то же время идя на неслыханные для новгородцев уступки. — Урядись с братцем Всеволо-дом и этот удел оставить за собой, мы согласны.

Договорились на том, что Святослав послал в Киев к брату нароч-ного с письмом, в котором отписал как просьбу новгородских послов иметь его на новгородском столе, так и свои сомнения.

Но брат Всеволод, великий князь киевский, желая иметь под своей рукой такой важный аргумент в княжеских спорах и интригах, как Нов-город, настаивал. Причем не просто настаивал, а в категорическом окончательном варианте. Даже оставить за собой курский удел разре-шил. Нашлись ему «помощники» и в Курске. Значительная часть дру-жинников, желая посмотреть мир да и себя показать, не прочь были от-правиться в Новгород. А еще княгиня Мария, от которой он и ждать такого не мог, судя по тому, как холодны были новгородцы с ней в не-давнем прошлом, и та заявила, что хочет в Новгород.

— Так ты ведь непраздна, — напомнил ей о беременности.

Княгиня Мария к радости обоих уже пару месяцев как была в ин-тересном положении.

— Ничего, — бесшабашно отмахнулась Мария, — в Новгороде бабок-повитух предостаточно… Охулки на руку не возьмут.

— Так дорога… тряско…

— Поберегусь.

Пришлось Святославу Ольговичу, наступив на горло собственной гордости, согласиться. Согласиться согласился, только на этот раз мир-волить с новгородцами уже не собирался. Взятая им из Курска дружина в город за стены детинца не вошла, чтобы не оказаться вместе с князем в заложниках у спесивых новгородцев. Урок первого княжения и ковар-ство смоленского боярства не прошли даром. Остановилось курское воинство в небольшом городище на торговом пути из Смоленска, в по-лучасе езды до Новгорода.

— И до Новгорода близко, — отмечал расторопный воевода Петр, — и очей мозолить строптивым новгородцам меньше будут. А случись на-добность — всегда под рукой.

— Да, место возвышенное, не гиблое, не дрязглое, — соглашался Святослав, предварительно осмотрев окрестности городища. — Новго-родская сторона вся средь лесов да болот лежит, а тут ничего… подхо-дяще. Не то что в сапогах, но и в лаптях можно хаживать — ног не про-мочишь. Знаешь ли ты, — обратился он к воеводе, — что новгородцы, в отличие хотя бы черниговцев, курян и даже киевлян, всегда в сапогах хаживают? Даже самый последний ушкуйник… на плечах рванина, пуп гол, но… в сапогах!

— Знаю. Как не знать…

— Я думаю, от сырости местности.

— Скорее, от достатка, — усмехнулся воевода и, возвращаясь к прежнему разговору, добавил: — А место для дружины ты, княже, вы-брал отменное. И высокое, и сухое, и защищенное. А, главное, что от-сюда можно держать под нашим приглядом торг, особенно хлебный подвоз из полуденных земель, богатых житом. Это немаловажный факт в разговоре с новгородским людом. Ибо если сытый мало кого привеча-ет и разумеет, то голодный на сговор охотнее идет.

— Только не новгородцы, — усомнился князь. — Этим, вообще, ника-кой закон не писан…

— Ну, уж нет, — держался своего воевода. — Голод — не тетка, и нов-городцев заставит быть покладистее.

— Надеюсь, что до такого не дойдет, — не очень-то уверенно выска-зался Святослав.

Со Святославом в город вошли только старшие дружинники, суп-руга Мария да воевода Петр Ильин — всего не больше двух десятков. Княжич Олег, которому шел шестой годок, остался в Курске на попече-нии посадника Власа.

Поначалу все шло ладно да тихо. Князь вместе с нарочитыми и лучшими новгородскими людьми и старшинами концов творил суд на вечах, устраивал на своем дворе пиры и праздники. Новгородцам это поначалу нравилось, и они помалкивали, не трогая князя. Даже согласи-лись с мнением князя поставить посадником бывшего тысяцкого и кума князя, Якуна.

Но вот прошло время. Праздники отшумели, пиры наскучили, и теперь довольно часто между дружинниками Святослава и новгородца-ми стали происходить стычки, причем, не всегда зачинщиками ссор и конфликтов были новгородцы, известные задиры и буяны. Довольно часто курские дружинники, тихонько поощряемые князем, сами первы-ми задирали их, то не пропуская в Новгород купцов с товарами, то по-ложив глаз, на высоких и стройных, как березки, золотовласых новго-родок. Новгородские мужи вначале пробовали жаловаться на нахальных дружинников князю, но тот лишь руками разводил: сами, мол, винова-ты, чести не оказываете, на ссоры вызываете. Потом, видя, что князь не собирается призывать к порядку дружинников, новгородцы все чаще стали хвататься за оружие, защищая свою честь и достоинство. И уже не только появились раненые среди дружинников, но и убитые в ночное время неизвестными. Мало того, несколько раз стрелы, неведомо кем пущенные, противно шелестели у княжеского лица, заставляя того ис-пуганно морщиться. А на бесконечных вечах, проходивших чуть ли не ежедневно в Новгороде, все чаще и чаще стали раздаваться призывы к расправе над князем.

Даже слепому было понятно, что зрел заговор. Святослав это ви-дел, потому по совету старшей дружины и преданных ему новгородцев призвал часть своей дружины в детинец для пущей безопасности. И хо-тя решение князя было правильным, но оно только лишь масла в огонь полило, так как новгородцы и не думали затихать.

Стояла тихая летняя ночь, теплая и даже душная, но беззвездная, с затянутым темными тучами небом, как бывает перед дождем, нарушае-мая лишь изредка далеким глухим уханьем филина, мышкующего на лесистых окраинах Новгорода и время от времени пугающего своим уханьем запоздалых путников, ночных татей да беззубых старух, стра-дающих бессонницей, заставляя их мелко креститься. Да, в Новгороде стояла ночь. И князь Святослав, намаявшись за длинный до бесконечно-сти день с непонятливой челядью и горлопанистыми новгородскими людишками, в очередной раз требовавшими суда над его дружинника-ми, будто бы беспричинно побившими сына старосты Людиного конца, крепко спал в своей опочивальне. Спал в обнимку с княгиней Марией, разметавшей невидимые пряди золотых волос по лебяжьего пуха по-душкам. Князю снилась сеча то ли с половцами, то ли с Мономашичами — трудно понять в быстроменяющемся калейдоскопе расплывчатых лиц и событий, когда в ворота теремного забора кто-то настойчиво начал стучать.

Полусонный страж, стоявший, опершись на древко копья у ворот, долго не хотел открывать узкое сторожевое окошко, обитое для пущей прочности кованой железной пластиной, чтобы узнать, кого это принес-ло в ночную пору и что ему надобно во дворе князя. Однако стук не смолкал, и стражу пришлось, чертыхаясь и на чем свет стоит кляня ноч-ного гостя, открыть окошко.

— Кого это нечистая принесла? Ночью честные люди, все добропо-рядочные христиане спят, только вампиры, вурдалаки да ночные тати по ночам и шастают, пугая честной народ.

Но, услышав, что стучатся люди посадника Якуна, сменил гнев на милость, ворчать перестал, хотя для порядка и спросил:

— Что надобно вам в ночную пору? Светлого дня подождать, что ли, не могли?

— Так беда не ждет! — последовал короткий ответ. — Отворяй скорее калитку, пока еще жив вместе со своим князем.

В словах говорившего неподдельная тревога, но страж, верный на-казу десятского, открывать небольшую калитку в воротах не спешил.

— Обождите чуток. Надо десятнику доложиться… ему решать, — пробурчал страж, сгоняя с себя дремоту и неторопко направляясь к старшему караула. — Без него никак… Порядок — есть порядок…

— Смотри, чтобы поздно не было!.

Пока воротный страж препирался с посланцами посадника Якуна, десятский Фрол, огромный, как медведь-шатун, разбуженный стуком, сам спустился вниз. Так что идти за ним воротному ратнику не при-шлось.

— Что за шум, а драки нет? — недовольным и скрипучим спросонья голосом строго спросил он.

— Говорят, что от Якуна… — поспешил доложить причину ночного шума страж. — Стучатся… Бают: беда князю грозит…

Не расспрашивая больше стража, Фрол подошел к окошку и о чем-то недолго обменивался словами со стучавшимися людьми.

— Впускай! — кратко отдал он распоряжение после недолгих пере-говоров. — Да бди во все глаза! Дремать даже и не думай, если не хо-чешь стать короче на голову. Я сейчас тебе для подмоги еще народу пришлю.

Повозившись некоторое время с засовами, надежно запиравшими толстую дубовую калитку в левой створке ворот, страж впустил на кня-жий двор около двух десятков пешцев, с ног до головы закутанных в темные одежды и едва различимых в ночном мраке.

Десятский Фрол повел ночных пришельцев в княжеский терем, а страж стал запирать вновь на все засовы калитку. Вскоре к нему, как было и обещано, подошло еще трое товарищей-ратников из числа кур-ских дружинников, переведенных князем в детинец, недовольно вор-чавших со сна и поеживавшихся от ночной прохлады.

Не успел десятский Фрол с людьми посадника Якуна скрыться от взора воротного стража, как окутанный дремой княжеский терем, рас-плывчатой громадой возвышавшийся в ночи, начал просыпаться. Было видно, что то тут, то там, разрывая ночной мрак, в проемах окон и сен-ных переходах тревожно мечутся с места на место трепетные огни фа-келов — сразу понятно: спешно бегали, исполняя княжеские распоряже-ния, слуги и челядинцы, одевали ратное снаряжение дворцовые дру-жинники и отроки.

— Что случилось? — спросил хрипловато и недовольно Святослав постельничего Ярмила, настойчиво стучавшего в дверь княжеской опо-чивальни, одновременно с вопросом торопливо ища дланью на ощупь рукоять меча, всегда оставляемого им у изголовья одра.

В святом углу, у киота с темными иконами, хоть и горела лампад-ка, но света от нее было так мало, что он не мог рассеять ночного мрака в опочивальне, только слабо и тускло освещал суровые лица святых угодников. Потому князю и приходилось все делать на ощупь: и меч искать, и в одежонке разбираться, чтобы случайно порты на голову не потянуть вместо рубахи.

— Беда, князь, — последовал ответ Ярмила. — Прибыл кум твой, по-садник Якун, с братом и чадами. Молвит, что новгородцы сговорились живота тебя лишить. Вот-вот ударят в набат… Бежать надо! Спасаться! Иначе быть беде. Ох, грехи наши тяжкие…

Князя потянуло было зевнуть, широко, с потягом всего тела, но по-следние слова постельничего остатки сна безо всякой зевоты как рукой сняли.

— Слышала? — спросил Святослав супругу, также уже проснувшую-ся и тревожно прижимавшуюся к нему обнаженным и еще горячим со сна телом. — Одевайся! Видать, не до сна нам ныне, если не желаем раньше срока в царство небесное попасть. Ну, что за град, что за княже-ство, — посетовал он не столь с негодованием, как удрученно.

— Слышала, — шепотом отозвалась Мария, соскальзывая с теплой постели босыми ногами на деревянный пол опочивальни. — Я быстро… А кущи небесные подождут… нам и на грешной земле дела имеются.

— Буди дружину, Ярмил, — распорядился князь, разобравшись в своей одежде и натягивая в темноте порты. — Пусть надевают доспехи и опоясываются мечами… словом, пусть будут готовы… Да подай нам огня… факел что ли… или подсвечник со свечами, а то хоть глаз выко-ли!

— Дружина, княже, уже разбужена, — кратко ответил Ярмил. — Я уже позаботился. Твоего указания ждут.

Как только белесый рассвет стал рассеивать ночную темь, но ут-ренняя богиня Мерцана еще не успела окрасить в розово-золотистые тона небесный свод у восточного окоема, как из тихо распахнувшихся ворот Ярославова двора выехала, гулко цокая копытами коней по бре-венчатому настилу, кавалькада всадников, человек так под семьдесят. Все в темных одеяниях, молчаливо напряжены, а потому и скользят как тени по нешироким улочкам еще сонного града, направляясь в сторону городских ворот по Смоленской дороге. Лишь короткое всхрапывание сыных коней да случайный звон металла о металл нарушали ночную тишину и давали умелому наблюдателю, если бы был таковой, некото-рые подсказки к тому, что в предрассветном сумраке движутся не про-сто всадники, а вооруженные люди. Задержки на вратах при выезде из города не было: там стояли люди Якуна, молча отворившие ворота пе-ред первым всадником и также молча их затворившие за последним.

— Кажется, пронесло, — оглядываясь на темную громаду города, произнес Святослав, обращаясь к ехавшим возле него новгородцам Якуну и его брату Прохору.

— Рано судить о том, — не разделил княжеского оптимизма Якун. — Не такие новгородцы, чтобы спустить нам побег.

Прохор ничего не сказал, но его участившееся сопение явно гово-рило, что он полностью согласен со своим старшим братом.

— Думаю, что не так страшен черт, как его малюют, — остался при своем мнении князь. — Верно, воевода Петр? — обратился все же он за поддержкой к бывалому воину.

Но тот князя не поддержал.

— Якун верно говорит: надо ждать с часу на час погони. Не простят новгородцы нам побега, за обиду себе сочтут. Скажут, что пятой удари-ли по Новгороду, — молвил он.

— Скажут или не скажут — еще неизвестно, — отозвался Святослав с напускной беспечностью, — но не подставлять же нам свои головы, как быки на бойне. Сейчас до остальной дружины доберемся — и нас станет сила! Пусть только попробуют погнаться — по носу сразу схлопочут! Почувствуют вкус кровавой юшки! Познают, что такое курские ратни-ки. Пятьсот курских ратников — это вам не шутка! Пятьсот ратников — это не один в поле воин!

— И пятьсот дружинников не помогут, — хмурился пуще прежнего Якун, лучше других знавший повадки своих горожан, — если новгород-цы примут решение догнать нас. Что, что, а тут они мастера: десяток тысяч поднимут в погоню, лишь бы поквитаться.

— Поживем — увидим, — направив коня к скакавшей неподалеку супруге и тем самым давая понять, что разговор на данную тему окон-чен, оставил князь за собой последнее слово.

Якун не ошибся: около пяти тысяч конных новгородцев, воору-женных в основном луками, копьями, топорами да мечами нагнали и окружили дружину Святослава. Однако бой не затевали, требовали только, чтобы выдали им бывшего посадника Якуна да Прохора с их слугами.

— Что станем делать? — собрал совет Святослав. — Возможно, кому-то удастся прорваться… куряне не подведут — воины бывалые. Но большинство поляжет на поле брани — тут же добавил он мрачно, — да и раненым полона не миновать…

— Надо начать переговоры, — предложил воевода Петр, — и совес-тить, совестить их. Ведь это они тебя звали, клянясь содержать в чести, да слова своего не сдержали… Возможно пыл новгородцев за торгом и поостынет.

— Выдай нас головой, — хмуро посоветовал князю посадник Якун. — Чего всем за нас двоих пропадать. Все равно не прорваться, только зря разозлишь этот осиный рой… Вот, если что, о детках да о супругах на-ших, кум Святослав, побеспокойся, не дай пропасть сиротам!

— Выдавай, князь, делать нечего, — поддержал брата Прохор, — Только попытайся сначала слово с новгородцев взять, что до суда на городском вече нас не тронут, крест на том потребуй целовать… А там, что Бог даст! Там и епископ Нефонт, возможно, словечко замолвит, да и остынут самые горячие головы у наших недругов.

Как ни странно, но новгородцы, имея десятикратный перевес в си-лах, согласились на переговоры.

В результате длившихся до самого вечера переговоров обе стороны пришли к тому, что бывший новгородский посадник и его брат выдава-лись новгородцам головами вместе со всем их семейством, но новго-родцы клялись их до вечевого суда не казнить и дело решить так, как скажет вече.

Уже находясь в Курске, Святослав Ольгович узнал, что новгород-цы слово свое сдержали: они доставили до веча Якуна и Прохора жи-выми, хотя и изрядно побитыми. Вече сначала приняло решение о казни Якуна и Прохора привычным способом — сбрасыванием в Волхов с мос-та, но тут вмешался епископ Нефонт, предложивший взять с них денеж-ный штраф, заточив обоих в узилище.

В итоге споров и криков вече, в конце концов, приняло решение взыскать с бывшего посадника Якуна 1000 серебряных гривен, а с его брата — 500, самих же отправить в узилище при монастыре. Семьи братьев оставили на свободе, сохранив за ними и рухлядишко с хозяй-ством, дома в градском посаде да склады с мастерскими.

«Слава Богу, — переживал Святослав Ольгович за своих новгород-ских друзей-сторонников, — что хоть стараниями епископа семьи несча-стных сидельцев бедствовать не будут, перебьются до освобождения кормильцев. Иначе вообще беда. Ну и новгородцы, ну и ушкуйники… Ничего святого для них нет».

Если с новгородскими доброхотами и сподвижниками Святослава все более менее определилось, то в личных делах не очень. От потрясе-ний и тряски во время бегства, когда впопыхах не было времени забо-титься о благополучии плода, сильно заболела супруга. Открылось кро-вотечение. Ни молитвы о здравии в курских храмах, ни заговоры на ру-ду-кровь старух-ведуний, ни их отвары из трав и кореньев, не помогли. Мария лишилась плода. Обессиленная мучениями, она лишь виновато улыбалась Святославу, когда тот заходил к ней в опочивальню, чтобы проведать да спросить о здоровье. Оба, маясь, оплакивали потерю ребе-ночка: Мария часто в голос, не стесняясь слуг и домочадцев, Святослав по-мужски молча, темнее лицом да тускнея очами.

Всеволод Ольгович, узнав о бегстве брата из Новгорода, был не только расстроен этим обстоятельством, но и рассержен. Так как, нов-городцы, попросив сначала у него на свой стол шурина Святополка Мстиславича, сына Мстислава и Любавы Дмитриевны Новгородки, в последний момент отказали и ему, откупившись дарами. Святополк хоть был и из Мономашичей, но все же родственник — сводный брат княгини Агафьи, да и киевского князя держался, как и старший брат его, Изяслав. Поэтому он в определенной мере устраивал Всеволода Ольго-вича. Но не срослось, не вылепилось. Взяли же себе новгородцы князя у противной стороны: вдругорядь у суздальского князя Юрия Владими-ровича — сына Ростислава.

Разгневанный таким поворотом дела, предпочтением его отпрыску младшей ветви, Святополк в отместку коварным новгородцам занял со своей дружиной город Торжок, находившийся во владении Новгород-ской земли, чем вновь усугубил и без того натянутые отношения между Всеволодом Ольговичем и потомками Мономаха. К тому же Ольговичи остались не только без новгородского стола, но и с враждебно настро-енными к ним новгородцами.

— Что ты наделал! — вычитывал киевский князь Святославу Кур-скому, когда тот с сыном Олегом, которому исполнилось шесть лет, и он уже был отдан на обучение грамоте и воинскому делу, прибыл в Ки-ев. — Ты хоть понимаешь, что ты наделал?! Мы не только одного из лучших княжеств в Руси лишились, но и могущественных врагов себе нажили.

Предвидя подобный неприятный разговор, Святослав Ольгович всячески оттягивал поездку к старшему брату. Но вот пришлось ехать. И не просто ехать, а на свадебный пир по случаю выдачи замуж дочери Всеволода, пятнадцатилетней Звениславы, за сына польского короля Владислава, Болеслава Владиславича Кудрявого. Событие не просто семейное, но и государственное. И проигнорировать его, не прибыть с подарками для поздравления молодых было просто невозможно — вста-ла бы кровная обида не только с братом Всеволодом, но и с его новыми польскими родственниками.

Курский князь прибыл в Киев с сыном и старшей дружиной, так как княгиня Мария после болезни была слабой, только-только начавшей приходить в себя после горя, постигшего их семью. Вот и осталась в Курске. С первой же супругой, Еленой, от которой он все больше и больше удалялся, ехать не стоило по иным соображениям, чтобы избе-жать пересудов, укоризненных взглядов, а то и откровенных насмешек. Да та и сама не пожелала бы такого. И, вообще, как доносили князю верные люди, она в последнее время больше тянулась к церкви, чем к мирской жизни.

Разговор между братьями происходил один на один в опочивальне великого князя, вдали от чужих глаз и ушей, так что оба Ольговича, не присаживаясь за большой дубовый стол или на лавки, стоявшие вдоль стен, стоя посреди помещения, в выражениях особо не стеснялись. Вре-мя от времени то один, то другой подкрепляли свои слова жестикуляци-ей рук, мимикой лиц. Особенно усерден в этом был хозяин опочиваль-ни, Всеволод. Оба в отцову породу высокие, грузные, с багровыми ли-цами и взъерошенными рыжеватыми бородами. В праздничных портах и рубахах, изрядно украшенных цветным шитьем по вороту и подолу, при богатых поясах, но без мечей: на пиршество съехались, а не на поле брани.

— Брат! — оправдывался Святослав, — если бы ты знал, что за народ новгородцы, ты бы на меня так не кричал. Это не люди, а исчадие ада! Вечно всем недовольны, вечно крикливы, вечно им враги да измены всюду мерещатся! А уж как жадны, как завистливы, только Господу Богу известно… Не могу я с ними! Не могу!

Святослав хотел напомнить брату, как новгородцы держали в за-ложниках не только его супругу, но и самого митрополита, но Всеволод опередил, не дал:

— А вот Ростислав Юрьевич, Мономашич, смог!

Горечь и досада переполняли слова Всеволода, так как все выстро-енные им планы рушились.

— Надолго ли? — скривил губы в ироничной усмешке курский князь, скривил так, словно яблоко зеленое да вязко-кислое куснул. — Ты, брат, чем попрекать, лучше бы к Курску моему какой никакой городок добавил из свои владений… хотя бы Новгород Северский… или Пере-яславль. Слышал, там недруг мой, Андрей Владимирович,[95] недавно преставился. Вот бы ты брату своему и порадел…[96]

— О Новгородке Северском, возможно, подумаю, — сменил гнев на милость Всеволод, — но о Переяславле даже и не заикайся, даже не меч-тай: отдан уже Вячеславу Владимировичу, князю туровскому.

— Мономашичу?! — усмехнувшись, уколол язвительным взглядом брата Святослав. — Не пойму я тебя, Всеволод Ольгович: то ты меня бранишь за то, что новгородский стол к Мономашичам отошел, то сам по собственной воле Переславль их роду отдаешь, обойдя не только меня, но и брата нашего Игоря… А ведь ранее Переяславль ты Игорю обещал! Ведь было?

— Что было, то сплыло, — вновь недовольным тоном произнес Все-волод, нахмурившись. — Вячеслав Владимирович хоть и Мономашич, но человек мне верный и преданный… Да и на сродственников моих, Мстиславичей, зла не держит. С ним в Переяславле мне будет спокой-ней. Не то что с иными…

— А Игорь? — перебил старшего брата Святослав. — Ведь он брат наш…

— А Игорь… — замялся на мгновение Всеволод, по-видимому, со-бираясь с мыслями, чтобы доходчивее объяснить Святославу. — Игорь — это ежедневная заноза у меня на сердце. Он даже сам не знает, что учу-дит в следующее мгновение… Ты, верно не знаешь, но я скажу, что наш братец Игорь один пострашнее всех твоих новгородцев будет! Уж по-верь… Очень завистлив и властолюбив. Нет у меня на него надежды… А вот опасения имеются. Впрочем, — сменил он тему, — думаю созвать съезд князей, на нем и поговорим… в том числе и об уделах.

— И когда же?

— Да в этом же году. Как только со свадьбой дочери управлюсь…

Разговор для обоих был тяжел, поэтому поспешили его как можно быстрее окончить, однако праздничного настроя у Святослава уже не было. И все пиршество он просидел, как сыч, нахохлившись так, что даже его жизнерадостная киевлянка из разбитной прислуги, решившая скрасить князю одиночество, и та не смела лишний раз тревожить его пустой болтовней или какими-либо расспросами.

Гостей же на пиршество собралось много. Были тут не только по-слы от польского князя, но и венгерские, и галицкие бояре. Приехали князья смоленские и полоцкие. Даже кое-кто из младших рязанских князей на пир пожаловал. Видно стала боль обиды проходить. Вот толь-ко Игоря Ольговича не было: во вражде он к старшему брату и велико-му князю находился, потому и не прибыл, хоть и зван был.

Как и обещал Всеволод, вскоре после шумных празднеств он стал звать на съезд в Киев. И не только родных братьев да двоюродных Да-выдовичей, но и Изяслава Мстиславича с его братьями. Князь Изяслав, отговорившись недомоганием, от участия в съезде уклонился, а Давы-довичи и младшие Ольговичи хоть и прибыли, но съезжаться с великим князем не спешили, став друг от друга порознь: Святослав с Владими-ром Давыдовичем на Ольжичах, а Игорь со своей небольшой дружиной у Городца.

Всеволод, направив своих вестников, звал братьев в своей шатер, но те не спешили, пересылаясь между собой то доверенными людьми с устными посланиями, то короткими записками с отроками-гонцами.

«Знаешь, что Всеволод нам дает?» — спрашивал Святослав Игоря.

«Писал, что по городу каждому из области Туровской… у черта на куличках, — отвечал коротким посланием Игорь. — Берест, Дорогобуж, Черторыйск да Клецк».

«Мне того не надо, — отписывался Святослав. — Мне что-нибудь в Северах или у Вятич, поближе к Курску чтобы…»

«И мне того же хочется, — делился планами Игорь. — Да не даст. Жадный до земель очень братец наш старший».

«Что будем делать, ведь к себе в шатер зовет»?

«Так мы ему отпишем, что если Вятич нам не отдаст или иных во-лостей в земле Черниговской, то мы вольны будем сами о себе старать-ся. Если согласен, то я нынче же Всеволоду послание и направлю. А сам пойду к Переяславлю стола княжеского из-под Вячеслава Владимиро-вича искать. Поддержи, брат, меня в том».

Как не хотелось Святославу затевать склоку со старшим братом и Мономашичами, но приходилось: Игоря было жаль — родная кровушка. Потому и пообещал с поддержкой. К тому же и явная несправедливость по отношению к безудельному брату к чести княжеской взывала.

Собрав дружину, Игорь направил ее к Переяславлю. Однако пред-приятие это провалилось в самом зародыше, так как на помощь переяс-лавскому князю пришли не только родственные ему по крови Монома-шичи, Изяслав Мстиславич Волынский и Ростислав Мстиславич Смо-ленский, но и Всеволод Ольгович Киевский. Обидевшись на братьев за самовольство, послал он Вячеславу Владимировичу своего воеводу Лазяря Саковского с несколькими тысячами печенегов, берендеев, тор-ков и черных клобуков.

Игорь, от природы самый беспечный из всех братьев, при под-держке курского князя и на его гривны собрал большое войско. Видя за собой силу, поначалу гонорился, называл Изяслава Мстиславича сверч-ком запечным, советовал из своего запечья на свет белый не высовы-ваться. Однако, не имея достаточного ратного опыта и столкнувшись в сече с ним, весь свой гонор, всю спесь потерял. Так улепетывал с остат-ками разбитой дружины, что стал притчей во языцах: «Как один сверчок тьму тараканов победил»!

Святослав в той злополучной для Игоря сече не участвовал: от-дельно от Игоря стоял, потому и удалось ему сохранить дружину свою в целости и возвратиться с ней в Курск. И кто знает, как повели бы себя курские ратники, большинство из которых еще помнили, как Изяслав Мстиславич княжил в Курске да победно хаживал с ними на полоцких князей, как брали Лагожск и Изяславль… И хотя они, вступая в дружи-ну Святослава, приносили клятву — роту, но выбор был ох, как не прост. Поэтому Святослав мысленно и благодарил Господа, что тот уберег его от прямого столкновения с волынским князем.

Князь Игорь оконфузился, а в выигрыше же остались Изяслав Мстиславич да великий князь. Первому дядя его, Вячеслав Владимиро-вич, в знак благодарности за оказанную помощь уступил переяславский стол, возвратившись к сыновьям в Туров. А Всеволод посадив во Вла-димир Волынский на место Изяслава Мстиславича своего сына Свято-слава. Святославу Всеволодовичу, племяннику курского князя, в эту пору шел семнадцатый год, и он на десяток лет был старше своего двоюродного брата Олега.

Пусть Игорь и был бесконечно зол на Всеволода Ольговича, да си-ла солому ломит. Пришлось ему просить мира не только у Мстислави-чей, с которыми столкнулся в сече, но и у старшего брата, чтобы вооб-ще не стать изгоем в земле Русской. Всеволод так был разгневан на Игоря, что не на шутку грозился изгнать его и из Черниговского, и из Киевского, и из других русских княжеств. Жизнь изгоя на Руси была не-сладкой: мало, что не было собственного удела, но и угла, в котором можно было притулиться, тоже не было. Князья, думая о себе и своих сыновьях, к изгоям относились настороженно, если, вообще, не сторо-нились их как чумы. Можно было, конечно, к кому-нибудь из них в ка-честве наемного воеводы подвязаться… Но воевода — не князь! Поэтому Игорь, проглотив горечь поражения и обиду, поспешил к Всеволоду Ольговичу с просьбой о мире, дав обещание впредь больше которы не заводить. Даже крест на том целовал.

Пользуясь благоприятным моментов, киевский князь предложил всем родственникам собраться на очередной съезд, чтобы в мирной об-становке упорядочиться с княжескими уделами. «Надо по примеру от-цов и дедов наших так землю нашу обустроить, чтобы злобы-вражды на Руси не было, — писал он. — Чтобы каждый своим уделом по правде и справедливости владел, на чужое не зарясь и за свое не опасаясь».

Съехались почти все князья: оба Мстиславича — Изяслав Переяс-лавский и Ростислав Смоленский, князья черниговские — Владимир и Изяслав Давыдовичи. Не было Николая Святоши, брата черниговских князей, но он из монастыря свое благословение прислал, просил братию жить в мире и согласии. А вот Вячеслав Владимирович Туровский да Юрий Владимирович Суздальский со своими детьми то ли званы не были, то ли были званы, да не приехали.

После недолгих споров да торгов Мстиславичи от Всеволода полу-чили Черторыйск и Берест; Давыдовичи — Дорогочин и Клест: Свято-слав Ольгович — почему-то в очередной раз Новгород Великий, дважды пострадавший за последний год. Сначала емь во множестве к Ладоге пришла и четыреста ладожан побила Но этого ей показалось мало, так она еще окрестности самого Новгорода разорила. Потом шведы на шес-тидесяти судах с бискупом своим в море купцов новгородских на трех ладьях перехватили. Многих побили, а сто пятьдесят человек в полон взяли. Игорь опять ничего не получил, лишь словесные заверения киев-ского князя оставить ему после себя киевский стол. Правда, Всеволод давал ему Юрьев и Рогачев, да тот в гордыне своей вновь от них отка-зался. Снова норов проявил.

«Ну, брат Игорь, — развел на то Всеволод картинно руками, — как знаешь. Мое дело — дать, твое — отказаться».

Не хотелось Святославу отправляться в своенравный и необуздан-ный Новгород, но Всеволод требовал неукоснительно, грозя в против-ном случае курского стола лишить и изгоем земли Русской сделать.

— Не посмотрю, что мы сыновья одного отца, — багровел лицом ки-евский князь, пресекая в корне любые пререкания, — удела лишу и из земли Русской изгоню. Поезжай в Новгород, пока их послы вновь тебя кличут. Как вы не поймете, что Новгород — это начало земли Русской!

— Так там же Ростислав Юрьевич, — зыркнув на брата очами, об-молвился Святослав. — Неужели уже провожают, даже года не дав на столе своем посидеть?

— Провожают, — не сказал, буркнул Всеволод, вспомнив предсказа-ние Святослава, лишившегося того стола. — Емь и шведов припомни-ли…

— А ты не верил, помнится, — пенял брату курский князь. — Может, теперь поверишь, что княжить мне в Новгороде придется не больше того, что уже было княжено в прошлый раз, с полгода, а то и менее…

— Может, и поверю, — глухо отозвался Всеволод, — но идти тебе ту-да все равно придется, заруби это себе на носу. Послы мне клянутся, что буянство больше не допустят…

— Это они сейчас, когда в твоих хоромах находятся, овцами прики-дываются и так клянутся, — вяло заметил Святослав, заранее полагая бесполезность своего спора с братом, так как ничего от этого для него не изменится: брат не откажется от своего решения. — Совсем по-иному запоют, когда к себе придут. Первыми гнать начнут… знаю я их… на-смотрелся за два прежних княжения.

— Не желаю слушать, — отмахнулся Всеволод. — Сказано — поезжай, значит, поезжай! Курск за тобой оставляю.

— А, может, Святополка Мстиславича направишь, — попытался с другого бока зайти Святослав. — Как никак, он Мономашич, сын Мсти-слава и Любавы Новгородки… Тебе же шуринок… Возможно, и при-живется…

— Никаких «может», — отрезал Всеволод. — Идешь ты.

Спорить дальше было бесполезно.

Взяв курскую конную дружину и княгиню Марию, оставив кур-ский стол на малолетнего княжича Олега и его пестуна Микулу, пере-ехавшего по такому случаю из Ратска в Курск, Святослав с тугой на душе направился в Новгород. Но, как и предполагал, княжить ему в Новгороде долго не пришлось: в очередной раз новгородцы, собрав-шись на вече, попросили его со стола, как совсем недавно, сажая его, просили о том же князя Ростислава Юрьевича, уехавшего с обидой к отцу в Ростов.

Без особой печали Святослав покидал Новгород, уступив стол Свя-тополку Мстиславичу, брату великой княгини Агафьи Мстиславны и, соответственно, шурину великого князя. Причем, не просто уступал, а по ходатайству Агафьи Мстиславны еще и Новгород Северский от Все-волода в удел получал. В качестве благодарности за новгородский стол. Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло.

«Сколько ранее сам северский удел просил, — размышлял Свято-слав наедине с собой, — и всегда отказ имел. Но вот стоило в дело ввя-заться княгине, как дело само собой и разрешилось. Да еще как разре-шилось! Недаром в народе говорят, что муж хоть и голова в семье, но баба-шея куда хочет, туда эту голову и поворачивает. Захочет — низко наклонит, захочет — кверху носом задерет».

Зато Игорь Ольгович, оставаясь по-прежнему сам без удела, вдруг ни с того, ни с сего, обиделся не только на Мстиславичей, но и на всех Мономашичей за брата.

— И ты будешь молча сносить позор и обиду? — Прискакал он в Курск, как только Святослав там оказался, и теперь вился вокруг, как змей-искуситель пред Евой и Адамом в райских кущах.

— Да какая там обида! — отмахнулся раздраженно Святослав. — Если бы ты только знал, как я рад, что покинул тот вертеп, да еще и городок Северский получил, в который собираюсь в ближайшие дни и пере-ехать. Всей радости от того княжения и было, что кума Якуна живым да здоровым видел, а ты говоришь обида… Пусть Святополк теперь с ними мучается, я же умываю руки. Мне в моем Курске куда как милее. Тем паче, что дел тут хватает: надо крепостные стены и заборолы кое-где обновить, а то обветшали совсем, да стену посада подальше в поле передвинуть — растет город. А еще думаю церковь каменную заложить, чтобы не хуже чем в Чернигове или Переяславле была… А там и о Нов-городке Северском думать придется… и о Путивле. Я пока с семьей еще в Курске, но думаю через недельку-другую в Новгородок перебраться. Он и поболее Курска будет, и от Половецкой степи подальше, а, значит, поспокойнее. Конечно, с Курском будет жаль расставаться — прикипел сердцем к нему, и куряне хоть не все, как новгородцы, в сапогах хажи-вают, лапотками не брезгуют, да не буйствуют на вечах… А при нужде — так и ратники бывалые, сноровистые. Жаль с ними расставаться, но что поделаешь… приходится. Впрочем, они опять же будут под моей рукой, и я постараюсь Курск мой как можно чаще навещать. — Свято-слав то ли пожалев, то ли порадовавшись за свое курское житье-бытье, немного помолчал, словно переваривая сказанное, а потом добавил, вновь обращаясь к брату: — А еще, Игорь, думаю, что задирать старше-го брата нам не след — ни к чему хорошему нас это не приведет!

— Ну и зря, — был откровенно разочарован Игорь. — Тогда хоть на суздальского князя сходим, пока он сам находится в Ростове, готовясь к походу на новгородцев, отмстить за бесчестье сыну Ростиславу, чтобы не стать в их глазах посмешищем и неудачником.

— Да не с руки мне, — попытался избежать этого похода курский князь, мысленно отметив, что если кто и есть неудачник тут, так это сам Игорь, который до сих пор не имеет собственного удела, а все предпри-нимаемые им предприятия по добыванию такого всегда оказываются неудачными. — Ведь на сестрах, дочерях хана Аепы, женаты… какая никакая, хоть и седьмая вода на киселе, но все же родня…

— А он о том не думал, когда окраины Черниговской земли разорял, — нудил Игорь, заходя то с одной, то с другой стороны.

— То пусть будет на его совести, — не сдавался, упорствуя из по-следних сил, Святослав, так как кроме этих слов и противопоставить наскокам Игоря было нечего: Юрий Суздальский действительно не раз «топтал и зорил» окраины Черниговской и Северской земли, особенно от него доставалось Вятичам, которые он чуть ли не своей вотчиной считал.

— Так я уже князей рязанских, сродников наших двоюродных, на то подбил, обещая твое участие в походе, — признался Игорь, бросив на кон спора последний довод. — Все уже готовы, дело только за тобой. Давай, поспешай. Одним ударом сразу двух зайцев убьем: и с Яросла-вичами помиримся, ведь братья-то двоюродные, да и Мономашичей слегка пощиплем.

— Слишком скор ты, брат, на решения да на обещания, — попенял Святослав, вспомнив ненароком скоропалительное решение Игоря вое-вать с Вячеславом Владимировичем и Изяславом Мстиславичем за Пе-реяславль. А еще наступивший затем срам от той скоропалительности и гордыни. — Спешка, как говорят на Руси, при ловле блох нужна… А то ведь можно поспешить да людей насмешить.

Но вскоре сдался: перспектива примирения с Ярославичами была заманчива и стала решающей на весах сомнений и раздумий.

Поход против суздальского князя прошел успешно. Пока Юрий Владимирович собрался дать отпор, рязанские и черниговские дружи-ны, подкрепленными конными ратниками из Курска и Новгорода Се-верского, куда Святослав недавно перенес свой княжеский стол, погра-бив окраинные городки в пределах суздальских и ополонившись смер-дами да ремесленным людом, возвратились восвояси.

Не успел Святослав в своем новом граде передохнуть от похода, смыть грязь и пот в изрядно протопленной слугами бане да вволю на-миловаться с княгиней Марией, вновь ходившей непраздной, как при-скакал гонец из Чернигова: Давыдовичи приглашали, не мешкая, при-быть на похороны епископа Пантелеймона.

Отказываться было нельзя: владыка Пантелеймон ведь являлся не только черниговским епископом, но и курским, и путивльским, и се-верским тоже, так как Новгород Северский, Путивль и Курск со всеми окрестными городками и селениями входили в черниговскую епархию. Вот и приходилось, бросив все дела, спешно ехать в Чернигов к Давы-довичам. Если Святослав особой радости от этой поездки не испытывал, то его княгиня Мария, наоборот, оживилась, зарумянилась, засобира-лась. Хотелось после длительного сидения в Курске и неудачной поезд-ки в Новгород с княгинями черниговскими пообщаться, о том о сем по-говорить, посудачить. «Да и по граду Чернигову соскучилась, — говори-ла она, когда Святослав намекнул, что не лучше бы ей дома побыть в таком положении. — Хочется хоть одним глазком взглянуть. А что до положения, то Бог милостив…»

СЕВЕРСКИЙ СТОЛ

Новый 1143 год начался с того, что киевский князь, часто болея, и как все смертные, не зная часа своей кончины, решил упорядочить по-сле себя престолонаследие, чтобы тем самым избежать ненужных смут. Потому и разослал своих гонцов по княжеским градам с приказом о прибытии на очередной съезд под Киевом.

Съезжались под Киев, как того требовали давно установленные традиции, на конях, оружно, при боярах думных и ратных, знаменосцах и трубачах, чтобы потом, сойдясь, оставить ближайшую дружину непо-далеку, а самим войти в шатер киевского князя, где должны были быть заранее расставлены столы с пенными напитками и сладкими закусками и лавки, покрытые дорогими коврами, чтобы мягче было сидеть.

Выяснилось, что прибыли Игорь и Святослав Ольговичи, Влади-мир и Изяслав Давыдовичи, Изяслав и Ростислав Мстиславичи — все в нарядных одеждах, в серебряных или же золотых доспехах, при легких цветного бархата шапочках, отороченных собольим мехом, и мечах — символах княжеского достоинства.

Почти все русоволосы и кучерявы, только у Мстиславичей, акку-ратные окладистые бородки не только кучерявы, но и явственно рыже-ваты — пошли явно в породу деда Владимира Мономаха. Впрочем, ры-жий или как говорили чаще, чермный цвет был присущ и Ольговичам, особенно Всеволоду. Но к этому его голову уже украшали большие за-лысины и плешь на затылке, в данный момент скрываемая шапкой.

Когда в просторном и светлом шелковом великокняжеском шатре, установленном на высоком берегу Днепра в нескольких верстах от Кие-ва, собрались прибывшие князья, то слово взял великий князь.

— Братья, известно вам, что всяк свое дает сыну, как закон русский показывает, или брату, — обвел своими большими, слегка на выкате, очами Всеволод присутствующих. — Это еще отцы и деды наши в 1097 году по Рождеству Христову, собравшись в Любече, подтвердили. Но великое княжение — это иное дело…

Собравшиеся князья, услышав последние слова Всеволода Ольго-вича, стали недоуменно переглядываться между собой: к чему бы это?..

— И вот почему, — продолжил между тем киевский князь, тяжело дыша. — Ибо прапрадед наш Владимир Святославич дал Киев после себя старшему сыну Мстиславу, а Мстислав, не посоветовавшись с осталь-ными братьями-князьями, не имея на то их согласия, отдал брату Яро-полку. И произошло потому всякое беспокойство. Ибо все старшие не хотели младшим повиноваться и их почитать… И даже не пожелали в согласии с ними землю Русскую оборонять, через что, как вы сами ве-даете, столько зла и разорения приключилось.

Всеволод сделал вынужденную паузу, так как приступ сухого каш-ля помешал ему продолжить речь. И, вообще, говорил Всеволод мед-ленно, превозмогая одышку, которой страдал в последнее время.

Прибывшие князья хоть и переглядывались между собой, особенно оба Мстиславича, не очень-то довольные происходящим, но молчали, ожидая продолжение речи.

Прокашлявшись и смочив горло глотком вина из стоявшего напро-тив него серебряного кувшина, Всеволод продолжил:

— … А потому рассудите, братья, если того зла добрым упорядо-ченьем не пресечь, то насколько больше вреда последовать может?..

Князья опять переглянулись.

— … Я вам не говорю о моих детях, — продолжал Всеволод, не об-ращая внимания на молчаливый обмен взглядами собравшихся, — я го-ворю о вас самих. Ежели мне смерть по Божьей воле приключится, то кому быть на великом княжении, требую вашего совета. Потому и со-звал вас.

Князья заерзали тяжелыми задами на лавках: речь великого князя не могла оставить их равнодушными. Интриговала. Однако молчания никто не нарушил.

— … Я так рассудил, — вновь прокашлявшись, с одышкой продол-жил Всеволод, — что по смерти моей киевский стол отдать брату моему, Игорю. Если, не дай Господь, Игорь помрет ранее, то брату Святославу. И на том целуйте мне крест, что завещание это сохраните, — тяжело дыша, окончил киевский князь свою непростую речь.

После чего снял с себя золотой массивный крест и, поцеловав его сам, передал ближайшему к себе князю, которым оказался Владимир Давыдович. Тот, переглянувшись с братом Изяславом, молча поцеловал распятие, потом отдал его брату. Какие мысли роились в его тяжелой голове в это время, было не угадать.

Все шло чинно до той поры, пока очередь давать клятву и целовать крест не дошла до Изяслава Мстиславича.

— Отец! — встав с лавки и возвышаясь над столом и остальными князьями, тихо, но твердо и отчетливо произнес он. — Отец! Ведь ты обещал мне прежде Киев после себя отдать, а ныне отдаешь другому! Как это понимать? Значит, когда я был тебе нужен, чтобы киевский стол добыть, ты одно говорил, когда нужда в том ныне отпала — другое мол-вишь. О родном брате хлопочешь! А мне как быть?

Всеволод, слыша дерзкие, но справедливые упреки из уст Изясла-ва, недовольно поморщился: Изяслав не врал — Всеволод давал ему та-кое обещание, когда пробивался до великого стола. Лицо его и до того красное стало багровым. Хотелось вскочить, закричать на Изяслава, топнуть ногой, но он сдержал себя и сказал примирительно:

— Верно говоришь, было такое. Я не отказываюсь от своих слов. Я действительно тебе обещал Киев после себя, а ты обещал меня как отца почитать и быть в моей воле. Так?

— Так, — подтвердил Изяслав, по-прежнему стоя за столом.

— Но не ты ли после этого, войдя в согласие со стрыями, дядьями своими, меня и братьев моих воевал? Было такое или нет? — уперся тя-желым взглядом киевский князь в лицо переяславского.

— Было, — пришлось согласиться последнему сконфуженно, так как в словах великого князя была правда.

— А раз было, — веско закончил Всеволод, — то я вправе изменить свое мнение и принять новое решение. Целуй крест, не задерживай че-ред.

Изяславу Мстиславичу очень не хотелось давать клятву и целовать крест, но приходилось: он, рассоренный с дядьями своими, полностью находился во власти киевского князя и его братии. Пересилив себя, Изя-слав Мстиславич, гордый отпрыск Мстислава Великого, дал клятву и поцеловал на том крест.

На этом, хоть не все вопросы были обсуждены, совет прекратили, оставив нерешенные вопросы на завтрашний день и приступив к трапе-зе. Ибо сладкое вино да сытная еда смягчают ожесточение сердец, уменьшают скорби и горе, а радость увеличивают.

«Мстиславичи не смирятся с таким решением, — покачиваясь в так конской иноходи, думал Святослав, возвращаясь после съезда из шатра киевского князя в собственный, возведенный дружинниками в полувер-сте от великокняжеского. — Особенно Изяслав. Не миновать новой усо-бицы. Хотел брат наш как лучше, а получилось как всегда, плоховато… с горчинкой обиды и лукавства. К тому же на съезд, — размышлял не-спешно Святослав, — не были званы Юрий Суздальский да брат его Вя-чеслав Туровский… Значит, еще одна обида. Впрочем, даже если бы их и позвал Всеволод, то они, во-первых, вряд ли прибыли бы, а, во-вторых, даже если бы и прибыли, то вряд ли поддержали бы решение великого князя: оба спят и видят себя на киевском столе».

Вскоре мысли Святослава переметнулись на иные вопросы, гася размышления о съезде и возрождая картины семейные, связанные с обеими княгинями, с подрастающим княжичем Олегом, с хлопотами по укреплению Путивля и Новгорода Северского, с поездками в степь к родственникам покойного отца и к братьям Елены, давно и настойчиво приглашавшими его, а он не смог сделать того за хлопотами по новго-родскому столу.

Половцы, конечно, были извечные враги Руси еще со времен Изя-слава Ярославича. Впервые их дикие орды появились в Южнорусских степях в 1055 г. от Рождества Христова, ровно через год после смерти Ярослава Мудрого. С тех самых пор они не только жадными глазами посматривали на русские земли, но и, пользуясь разладом среди князей, нещадно щипали порубежные грады и веси. Однако время и те уроки, которые были им преподнесены русскими князьями, особенно при Вла-димире Мономахе, сделали свое дело. Многие ханы стали родственни-ками потомкам Мономаха и Олега Святославича, взять хотя бы самого Святослава Ольговича, и уже не стремились разорять владения своей новой Родни. Правда, всегда находились другие ханы, которые в родст-венных связях с князьями русского порубежья не состояли, а потому вновь были не прочь отправиться в набег. С такими степными коршу-нами Святослав дружбы не водил, при случае старался побить как мож-но крепче, чтобы память острее была. А вот с теми, с кем породнился, имея пример отца своего, старался ладить и жить в мире. Да и они пла-тили ему тем же, хотя от набегов на земли других князей, к примеру, переяславских, никогда не отказывались. Не чурались и дальних похо-дов, и их хвостатые бунчуки видели не только полоцкие князья, но и жители высокомерного Новгорода. Как было, например в 1137 году, когда Святослав с братом Глебом ходили походом на Псков. Поход тот был неудачным, но половцы Осолука и Аепы твердо держали руку Оль-говичей в том споре новгородцев с псковичами.

На следующий день собрались вновь, чтобы продолжить съезд и положить ряд по другим делам, требующим общего согласия. Но на этот раз собрались не в шатре великого князя, а в шатре Владимира Да-выдовича Черниговского, которому Всеволод, по мудрому разумению решил предоставить такую честь.

Вновь первое слово держал Всеволод, который потребовал от брата Игоря дать клятву остальным князьям в случае своего вокняжения в Киеве быть им в место отца и судить всех по справедливости. Игорь, ранее не раз уже обойденный удачей, в данный момент преисполненный гордости и торжественности, давал клятвенные обещания и целовал на том крест, за ним этот же крест целовали и остальные.

— Теперь же последнее, — вновь взял слово Всеволод Ольгович Ки-евский. — Князь польский, Владислав Болеславич, зять мой, просит от меня помощи против братьев его, Болеслава Красивого, еще одного зя-тя, будь он неладен, Бранислава и иных, обещая вознаграждение. Я, как видите, страдаю хворью и идти сам не могу. Потому и прошу вас: пой-дите и мир между ними учините. Желательно без сеч и крови… а там как Бог даст.

— Хорошо, брат, — подхватил слово Игорь, как только Всеволод смолк. — Исполним, как велишь. Сам же не ходи из-за слабости здравия твоего. Мы все сами сделаем, правда, братья? — обратился он к осталь-ным.

Те одобрительно загудели, мол, согласны. Кто искренно, как Свя-тослав, которому действительно не терпелось в поход отправиться, чу-жие страны посмотреть да себя показать; кто — лишь бы кивнуть и под-дакнуть в нужный момент, а там, мол, разберемся… с какой стороны лошадь в телегу впрягается…

После чего, по окончании пира, князья, собрав бояр и дружины ма-лые, разъехались по своим владениям, чтобы подготовить полки для похода в Польшу. Разъезжались, кто с радужными надеждами, кто со скрытой обидой.

Как было уже сказано, на снеме в поход идти были все готовы, но как только от слов перешли к делу, то оказалось, что Владимир Давыдо-вич Черниговский идти не может, так как прослышал об угрозе княже-ству своему со стороны Юрия Владимировича Суздальского. Послед-ний решил поквитаться за прошлогодний поход против него. Не пошел и Изяслав Мстиславич, сославшись на тяжкую боль. По какой-то при-чине не пошел и князь смоленский, Ростислав Мстиславич. Так что в поход отправились дружины Святослава, Игоря да Изяслава Давыдови-ча — северяне, путивляне да куряне. Еще к ним присоединились воины Святослава Всеволодовича Волынского, сына великого князя, да около тысячи половцев ханов Сантуза да Комосы Осолуковича, сродственни-ков Святославовых.

Русские дружины двигались споро. Хоть на битвы шли, но грусти не выказывали. Даже время от времени, чтобы скоротать путь, песни-сказы затягивали. То про богатырей-воителей, сражающихся за землю Русскую, то про их прекрасных дев, томящихся в тоске-печали от неиз-вестности. Те же, кто песни не пел, как, к примеру, князья да бояре, слушали внимательно, любуясь многоголосьем умельцев. Порой каза-лось, что слушают не только ратные люди, но и их кони, навострив уши или же поводя ими в такт песенного сказа, словно соревнуясь с седока-ми в прилежании к слушанию пения-сказа.

«Что, значит, не на своего брата-русича идут, — отмечал Святослав Ольгович, — нет на душе тревоги, тяжести. И в этом походе погибнуть могут, но не журятся. Вон как ладно песни разудалые поют, словно кур-ские соловьи по весне».

Польша была хоть и иной страной, чем Русь, но многое было схо-же. Взять хотя бы язык. Русичи без особого труда понимали поляков, а те русичей. Схожими были и окрестные леса. Особенно с землями Нов-городского, Псковского и Смоленского княжеств. Так как преобладали вековые ели со своими раскидистыми лапами, не пропускающими сол-нечный свет, и сосны, упирающиеся вершинами в облака. Захочешь взглянуть на вершину — шапка с головы долой! Что-то общее было и в весях, и в жителях этих весей, целыми днями копошившихся в земле. Такие же смерды и холопы, как и в русских княжествах. Зато в городах больше было каменных да кирпичных строений, будь то храмы или же дворцы польского боярства — ясновельможного панства да шляхты.

«А Курская земля все более отличается, — сравнивал курский князь окрестные места со своими владениями. — Ярче, пожалуй, будет, кра-сочнее, добрее. Пусть там леса не такие темные, дремучие да обширные, зато березовые рощи, светлые да ласковые, всегда как весеннее сол-нышко, чего стоят! А степи-то, степи! Особенно по весне. Не степь — ковер из трав и цветов! Тут такого что-то не встречается. Мрачновато как-то… не наше, не родное».

Действительно, природа Курского Посемья значительно отлича-лась и от Черниговского и Северского Подесенья, где преобладали ог-ромные массивы смешанных лесов, и от Новгородско-Псковского края — царства огромных болот и бескрайних хвойных лесов, и, конечно же, от особенностей природы Польши. Без всякого сомнения, на землях и волостях Курского княжества лесов было немало. И хвойных, и сме-шанных и лиственных. Особенно вдоль русел рек Семи, Тускора, Свапы или Псла. Недаром же леса, в том числе и дубовые рощи, облюбовав-шие возвышенные, холмистые, прогреваемые солнцем места, были главным поставщиком строительного материла. Однако преобладали на Курской земле степные просторы. Кое-где, как правило, вблизи селе-ний, уже познавшие соху или плуг пахаря-ратая, но в большинстве сво-ем еще остающиеся действенно-нетронутыми. Конечно, и среди степ-ных просторов нет-нет, но вдруг возникнет то тут, то там темной массой лесной кряж. Но это всего лишь малый островок, который, как драго-ценный камень на чувственной груди женщины, в летнюю пору являет-ся изумрудным украшением царственной степи. По осени же — это язык божественного пламени, вдруг опустившийся на грешную землю, но не испепеляющий ее, а согревающий. Курские леса, как и все другие, пол-ны не только тенистой прохлады, но и таинственности. Даже в зимнюю стужу, когда они сиротливы и беззащитны в своей продрогшей и озяб-шей наготе, ощущения таинственности, вечной сказочности никогда не покидает их.

Особенности Курской земли, Курского Посемья сказывались не только в различии лесных угодий и степных просторов, но и в особен-ностях охотничьих промыслов. Только в Курской земле можно было еще поохотиться на дикого, первобытного по своей сути и свирепости быка — тура, любившего не только тенистость лесов, но и разнотравье степей. Только в Курской земле можно было подстрелить из лука не только дикого гуся, лебедя, рябчика, глухаря или тетерева, которых и в других краях было предостаточно, но и красавца-фазана, и дрофу, обо-жающую высокотравье степных просторов.

Нахлынувшие воспоминания вызвали благостные, с легкой и свет-лой грустинкой чувства об оставленном курском уделе, о доме. «Бог мой, — улыбнулся Святослав, — наверно старею. Чуть слеза от умиления не навернула. Впрочем, как говорится, на чужой сторонушке рад и во-ронушке».

Еще думалось об оставленной в Новгороде Северском супруге Ма-рии. Она была на сносях и вот-вот должна была разродиться, или, как поговаривали северяне, опростаться бременем. «Дай Бог, чтобы все бы-ло благополучно, — помолился про себя Святослав. — Дай Господь, что-бы сынишкой разродилась… А то княжич Олег один растет… А когда один, то плохо: в жизни всякое случится может, то болезнь скосит, то вражья рука постарается… Впрочем, чур! чур! меня, — отгонял он тут же от себя неприятные рассуждения. — Пусть и с Олегом будет все пре-красно, и новым сыном пусть Мария одарит».

Соединясь в Мазовии у Чирска, в самом сердце Польши, русские дружины скорым маршем двинулись на Болеслава Плоцкого, Генрика Сандомирского и Мечислава Познанского, забирая город за городом под себя. Однако дело до сечи не дошло: Болеслав Болеславич Плоцкий с братьями, видя сильное русское воинство, разоряющее их уделы и уже подступающее к Познани, пожелали просить мира и не испытывать судьбу в сече.

Игорь, возглавлявший этот поход, не ставя короля Владислава в известность, согласился заключить мир и призвал Болеслава с братьями к себе на пир по такому случаю. Те поверили слову русских князей и без опаски прибыли. Договор о мире скрепили не только клятвами и крест-ным целованием, но и пиром, длившимся чуть ли не трое суток. Потом Игорь направил своего посланца к Владиславу с сообщением о мире, желая его порадовать. Но Владислав, получивший уже прозвище Из-гнанник, ждал от похода русских дружин против своих братьев много большего: гибели последних. Поэтому, как и предполагал Святослав, особой радости по данному поводу не проявил. Однако сделал вид, что доволен и пообещал возместить убытки русским князьям, понесенные ими и их дружинами во время тягот и лишений похода.

Болеслав с братьями разошлись по полученным от Владислава го-родам, а Игорь, став воинским станом недалеко от Кракова, стал ждать обещанного вознаграждения. Но, прождав две недели, понял, что Вла-дислав и думать забыл о данном слове. Святослав Ольгович, Изяслав Давыдович и половецкие ханы не то чтобы со злостью, но довольно от-кровенно стали напоминать Игорю о том, не поспешил ли он с миром для Владислава. Не стоило ли сначала получить от спасенного ими Вла-дислава обещанное, а потом уже и о чести и мире говорить. Самолюбие Игоря было задето так, что он, желая возместить убытки и вознаградить своих дружинников, приказал «крепенько пощипать» окрестные села и городки неблагодарного польского короля, собирая полон, скот и рух-лядь. Это распоряжение князя немедленно и с большой охотой было исполнено.

Отягощенные полоном, гуртами скота и обозами со скарбом, рус-ские полки медленно двинулись к своему порубежью, заставив заволно-ваться польских князей., которым вдруг стало жаль расставаться со сво-им имуществом и терпеть убытки от действий русских ратей.

«Выкупайте, — чувствуя за собой силу, предложил Игорь послан-цам Владислава, — да о вознаграждении брату нашему, пресветлому ко-ролю польскому напомните: не отблагодарит моих воев деньгами, по-лоном возьму».

Угроза возымела большее действие, чем ласковые слова прежнего договора. Пришлось Владиславу и его братьям раскошеливаться, выку-пая полон со скарбом да гурты скота, а также отдавая Игорю договор-ные деньги.

Киевский князь, узнав о таком самоуправстве брата, осерчал: «Я тебя, брат и князь Игорь, не за тем посылал, чтобы ты грабил земли сва-та моего, а затем, чтобы помощь оказал». Но Игорь, довольный похо-дом, не очень-то внимал этим укоризнам. «Когда лес рубят, — смеялся он, — то как щепы не быть! Не бывает такого».

Святослав Ольгович и Изяслав Давыдович, выплатив сполна своим дружинникам за их труды, а еще имея малую толику для себя, Игоря не осуждали. Наоборот, благодарили. Не остались в накладе и половецкие ханы со своими воинами: и в польских землях поживились, и от Игоря серебром да золотом получили.

— Как прошел снем и поход? — встретила вопросом Мария Петри-ловна Святослава, посвежевшего и разрумянившегося после баньки.

До баньки Святослав успел только пунцовую, как маков цвет, кня-гиню в щечку поцеловать да одним глазком взглянуть на крохотный комочек дочери, умело спеленатый кормилицей в тугой пакет, из кото-рого только и было видно одно розоватое личико с крохотным носиком и сомкнувшимися во сне глазками. Потом сам же и заторопился пыль дорожную да пот с усталостью смыть. А может, эта торопливость в баньку была лишь предлогом побыстрее покинуть княгиню, чтобы та, и так чувствовавшая себя немного виноватой за рождение дочери вместо сына, не обнаружила на лице князя или в его голосе разочарования. Ведь он-то надеялся на сына, а тут дочь — отрезанный ломоть…

Однако пар да вода не только пот и усталость как рукой сняли, но и ростки разочарования. Банный мастер и по совместительству косто-прав Костша так мял княжеское тело, перебирая своими цепкими пер-стами чуть ли не каждую косточку, так усердно потчевал то березовым, то дубовым веничком, так усердно поливал из ковша квас на раскален-ные камни, что о плохом и думать не хотелось. От пара собственного носа видно не было, зато дух блаженства заполнял не только душу, но и все тело. Отчего оно становилось легким и невесомым, а следом обрета-ли легкость и невесомость и мысли князя.

«Велика беда — дочь, — оправдывался перед собой Святослав, — зато будущая красавица… С ней и поиграть можно, и приголубить… не то, что сына, которого надо воспитывать в суровости, пригодности к воин-скому делу».

Княгиня уже оправилась после родов. Многие женки, будучи не-праздны, дурнеют с лица, но не Мария. Не то что не подурнела, а даже похорошела. Возможно, в надежде на благополучное разрешение сы-ночком, которого так ждали. До этой поры и поговорить с князем было некогда, почти не виделись: то обустройством уделов занимался, то на снем к Киеву ездил, то дружины по городам своим собирал для похода в Польшу. Княжество Святослава вон как разрослось. Если раньше был один Курск, то теперь к нему добавились большие грады Новгород-Северский да Путивль. А еще малые, такие как Рыльск, Ольгов, Ратец, Липовец да Воргол, прибавились. Теперь их с десяток, пожалуй, набе-рется. И везде княжеский глаз нужен, княжеское внимание да участие необходимо. А рук-то у князя всего две…

— Не подкинул ли братец твой еще землицы? — довольно неуклюже уходила она от главной проблемы: объяснения по причине рождения не сына, а дочери..

— Вообще-то это, как говорят смерды, не бабьего ума дело, — был добродушен после квасного пара с березовыми да дубовыми вениками князь, — но отвечу: не подкинул. Клятву со всех взял, чтобы быть после него в Киеве брату Игорю. Потом вот на поход в Польшу настроил…

— А-а-а! — протянула неопределенно княгиня. — Я думала…

— Я же сказал: не бабьего ума это дело, — перебил ее Святослав все также добродушно. — А то от думок голова лопнуть может…

— А что бабьего ума? — вкрадчиво и настороженно спросила супру-га северского князя, слегка наклонив набок головку, словно ждала, что вот сейчас и обрушится на нее удар: почему родила дочь, а не сына-наследничка, как обещала.

— Да детишек рожать! — засмеялся довольный полученным эффек-том Святослав. — Как ты мне дочь нашу. — И, разряжая напряженность ситуации, ласково обнял десницей упругий стан жены, потом нежно привлек ее к себе. — Детишек рожать, — повторил после поцелуя в губы.

— Так за чем же дело стало, любимый мой витязь, солнышко мое, моя радость? — кошкой замурлыкала, расслабляясь, княгиня и засколь-зила всем телом о стан мужа. — Перины взбиты, постель давно ждет, — томно потянулась она, и в ее зеленых глазах-омутах заплясали веселые бесенята.

— А что нам постель да перины, — поглаживая мозолистой дланью упругие икры и мягкую податливость попки, оголяя их от сарафана, зашептал жарко-жарко на ушко княгини Святослав, — мы и тут как-нибудь справимся, чай, не впервые…

— Не как-нибудь, а как надо! — поправила его игриво княгиня, по-могая освободиться от одежд. — Как-нибудь — это пусть другие…

И впилась упругими и сочными губами в обветренные губы князя, да так, что тому стало немного больно. Но эту боль тут же заглушили сладкая истома предстоящего соития и блаженство от обладания подат-ливого женского тела.

Родившуюся дочь Перемогу, так как освоим появлением на пере-могла болезни матери, крестив, нарекли Ольгой в память о святой кня-гине Ольге. Теперь у Святослава было три дочери и сын. Старшей, Ми-лославе, или в крещении Елене, названной так в честь собственной ма-тери, шел уже одиннадцатый годок. Еще год-другой — и о замужестве думать надобно. Анастасии, средненькой, четыре исполнилось. Обе — красавицы писаные, обе еще при родной матери. Хотя Елену пора уже брать в княжий терем. Да княгиня Елена просит пока с ней оставить. «Вот соберусь в монастырь, приму иноческий постриг, тогда и забирай-те, — как-то раз сказала она Святославу, — обеих забирайте. Не долго ждать осталось. Пока же потерпите, дайте материнскому сердцу хоть немного порадоваться». Князь тогда ответил, что никто ее в монахини не неволит, но про себя подумал, что иночество первой супруги враз бы решило все проблемы.

Осенью все того же, 1143 года от Рождества Христова, умер в Му-роме Ярослав Ярославич Муромский, как и его отец, не дожив до глу-бокой старости. И на освободившийся стол сел его брат Ростислав, хо-дивший с Ольговичами в поход против Юрия Суздальского, а Глеб, сын Ростислава, стал княжить в Рязани.

Князья черниговские, Игорь и Святослав Северские, так как Свято-слав добровольно разделил свой северский град с братом, не имевшим до сих пор собственного удела, ездили с супругами и старшими детьми в Муром на похороны двоюродного брата. Отношения между Ольгови-чами и Ярославичами стали налаживаться. Прежняя вражда и рознь из-за черниговского стола, которого лишился Ярослав Святославич из-за племянника Всеволода, иссохла. Потомки Ярослава понимали, что так оно и лучше для них обернулось: не уйди их отец в Рязань да Муром, жили бы они в Чернигове не самостоятельными князьями, как сейчас, а в подручниках старших братьев Давыдовичей или же Ольговичей. Ведь те бы раньше имели права на стол отцов своих.

Похороны — дело хлопотное и безрадостное, да делать нечего, при-ходилось быть, ведь еще никому из живших и ныне живущих на белом свете не удавалось избежать сей горькой участи — погребать родствен-ников своих, чтобы потом, когда придет срок, быть погребенным дру-гими.

Зимой, сразу же после Рождества, играли свадьбы. Сначала Всево-лод Ольгович Киевский женил своего старшего сына Святослава на до-чери Василька Полоцкого, Рогнеде, по-видимому, названной так в честь ее великой прабабки, ставшей против воли своей женой Владимира Святославича, Красное Солнышко.

Весело звеня бронзовыми бубенчиками под разукрашенными цвет-ными ленточками дугами, оглашая серебряными колокольчиками окре-стные леса, мчались, взбивая копытами снег, санные обозы из Черниго-ва и Новгорода Северского к Киеву. Разве можно было лишить себя удовольствия побывать на свадьбе, поводить хороводы, попеть свадеб-ные песни — то тоскливые до слез душевных, то задорные до того, что ноги сами в пляс пускаются; попить и поесть всласть, одаривая моло-дых золотым зерном и серебряными монетами на счастье и плодородие.

На свадьбу к племяннику приехали не только Ольговичи и Давы-довичи, но и все Ярославичи из Муромской и Рязанской земель со своими женами и чадами. Прибыли и Мстиславичи, шурья Всеволода, в знак уважения к своей сестре, великой княгине Агафье Мстиславне: Изяслав Переяславский, Ростислав Смоленский и Святополк Новгород-ский. Только Юрий Владимирович Суздальский с братом Вячеславом Туровским, хоть и были званы, но на пир честной не явились, сослав-шись на дела и недомогания, отделавшись послами и подарками.

Пировали неделю и чуть ли не сутками, так что челядь едва успе-вала сменить яства на столах. Потом всем скопом, прихватив с собой молодую пару, помчались в Новгород, где Святополк Мстиславич же-нился на Моравской княжне Ядвиге, родственнице богемского короля Владислава, доставленной туда новгородскими и моравскими послами.

Теперь уж пировали полмесяца. Причем не только в княжеском де-тинце, но и во всем Новгороде, выкатив из подвалов бочки с вином и мясные окорока из кладуш.

— Славно попировали, — тряся ломившей от долгого пития головой и взирая на супругу покрасневшими от бессонных ночей очами, сказал Святослав, зябко поеживаясь под медвежьим тулупом на санях-розвальнях.

— Что и говорить! — в тон ему отозвалась княгиня, побывавшая, возможно, в последний раз в родном городе. — Долго вспоминать будем.

— До свадьбы наших деток?

— Точно.

Скрипел снег. Бежали дружно кони. Скользя под полозьями саней, убегал назад санный путь. Звенели бубенцы и колокольчики. Искрился в снежных россыпях тихий зимний лес.

Одним словом, зиму весело провели. И князья русские, и княгини, и их чада. И селяне с горожанами, избавленные княжескими свадьбами от войн и междоусобий. Разве этому нельзя порадоваться?..

В разгар лета Святослав Ольгович находился в Путивле и был за-нят возведением там деревянной церкви Вознесения Христова на месте недавно сгоревшей от удара молнии. При церкви строился дом для пре-свитера Никона и церковного клира, а еще школа для детей боярских и мальчиков из ремесленного люда — так постановило городское вече. Так решил и сам князь, пожертвовавший церкви несколько икон в серебря-ных и золотых окладах, вывезенных его отцом из Греции, несколько книг в толстых переплетах из бычьей кожи и полсотни серебряных гри-вен. Княгиня Мария собственноручно вышила золотыми и серебряными нитями парчовые полотенца под потир и требник. Не осталась в стороне и удалившаяся в Ратск княгиня Елена, подарив на нужды новой церкви и ее служителей купленные ею на собственные деньги парчовые ризы.

Елена давно уже не встречалась с мужем, которому за походами и другими княжескими хлопотами все недосуг было посетить свою пер-вую супругу. Досужие кумушки, которыми пришлось ей обзавестись, став крестной матерью у многих младенцев, то ли по доброте духовной, то ли из иного личного интереса, откровенно предлагали «мил друж-ком» обзавестись.

«Княгинюшка, — шептали доверительно они наедине, — ты еще так молода, так чего же зазря живому телу пропадать! Только шепни — та-кого молодца подыщем, что помнить будешь всю жизнь. И никто не сведает о том».

«Стыдно и грешно», — краснела смуглая княгиня: в причинах смуг-лости лица сказывалась ее степная кровь.

«Да какой там стыд, когда никто о том не узнает, — искушали ку-мушки. — Все так живут».

«Я — не все, — заявляла она с гордостью. — Я — княгиня! И дочь ха-на… И мне не приличествует, как простой мирянке прелюбодейством плоть свою тешить».

«Э, матушка, — не сдавались сердобольные кумушки, — и княгини мил дружков имели. Взять хотя бы, к примеру, княгиню Оду, послед-нюю супругу Святослава Ярославича, деда князя твоего, так та по слу-хам, с пасынком, Олегом Святославичем чуть ли не открыто сожитель-ствовала. Или же Гита, жена благочестивого князя Владимира Монома-ха… Поговаривали, что и она не без греха была! Оказывала внимание все тому же Олегу Святославичу, из-за чего и вражда между Монома-хом и Олегом была, из-за чего они-то друг дружку столь долго в нена-висти держали… Или же взять супругу великого князя Мстислава Вла-димировича, сына Мономахова, новгородку Любаву Дмитриевну… так та даже не с князьями тело тешила, а со своим тиуном Прохором».

«Бог им судья, если даже было все так, как вы мне рассказываете, — не поддаваясь искушению, оставалась непреклонной Елена. — Я лучше в монастырь уйду, чем при живом муже согрешу. К тому же, как видно из ваших же слов, все тайное становится явным».

«Вольному — воля, — пожимали плечами кумушки, — спасенному — рай!». А про себя думали, что глупит княгиня, заживо себя хоронит в стенах терема, ведь не в монастыре еще.

Русский закон к прелюбодейству жен был строг и суров: уличен-ную в супружеской измене женщину могли, зашив в мешок с кошкой и собакой, утопить, обрекая на мучительную смерть. Однако в жизни до такого почти никогда не доходило: никто не желал выносить сор из из-бы на потеху соседям. Если уж уличал супружницу в блуде, то дело, как правило, заканчивалось простым мордобоем. Поэтому, несмотря на су-ровость закона, русские женщины, нет-нет, но похаживали на сторону, подгуливали понемногу. Этому способствовали и сами князья, которые вопреки церковным запретам, довольно часто прельщались чужими же-нами, насильно укладывая их на княжеское ложе.

Находясь в уединении, оставленная мужем княгиня Елена все чаще и чаще посещала тамошние церкви, слушая проповеди священников или пение псалмов, все больше и больше проникалась душой необходимо-сти служению Богу. Она не раз уже заговаривала то с одним, то с дру-гим священнослужителем о схимнической жизни, но те мягко, чтобы не оттолкнуть и не обидеть, отговаривали ее, прося подождать до взросле-ния дочерей.

«Выдашь дочек, матушка, замуж, — елейными голосами советовали они, осеняя крестным знаменем, — тогда другое дело. Тогда все будет богоугодно, а пока… пока ходи в божий дом как можно чаще, церков-ным духом проникайся, праведными делами будущий сан заслужи-вай…»

Вот княгиня Елена и заслуживала: то гривен серебряных с ризами и кунами на церковь пожертвует, то собственноручным рукоделием одарит.

— Батюшка князь, — прибежал, запыхавшись, посыльный от княги-ни Марии, — нарочный из Киева прибыл.

— С чем пожаловал? — отрываясь от созерцания алтаря, украшаемо-го иконами, скорее по привычке задавать вопросы, чем серьезно, спро-сил Святослав.

— Не ведаю, — честно признался посыльный. — Я только волю кня-гини исполняю…

«Не к месту его нечистая принесла, — подумал Святослав Ольго-вич, — опять какой-нибудь поход затевается», — но вслух ничего не ска-зал, а, отдав кое-какие распоряжения мастерам, поспешил в княжеский терем.

Когда прибыл домой и выслушал запыленного с дороги посланца великого князя, выяснилось, что князь галицкий, Владимирко, победно завершив войну с болгарами и греками в Придунавье и захватив там множество городков, возвратясь в родное княжество после заключенно-го там выгодного для него мира, вдруг ни с того, ни с сего учинил гоне-ния на своих племянников Васильковичей и Ростиславичей, недавних союзников по походу в греческие земли, отобрав у них города Пере-мышль и Звенигород.

«Князья галицкие, — собственноручно писал Всеволод, — Василько-вичи и Ростиславичи, прибыли в Киев и обратились за справедливостью и за помощью. Я склонен помощь им оказать, а потому и сзываю вас, братья, на съезд и совет в свой стольный град».

— Опять на снем? — поинтересовалась княгиня Мария, когда Свято-слав, отпустив с честью киевского посланца, вошел в ее светелку.

— Опять, — кивнул, соглашаясь, князь.

— Поедешь?

— Поеду.

— Что ж, поезжай…

— Ты-то как? — спросил Святослав, уже зная, что Мария вновь не-праздна.

— Иногда подташнивает, — улыбнулась мягко, даже немного за-стенчиво, что с ней случалось довольно редко, княгиня, — но ничего, жить можно…

— Не скучай, — приобнял супругу за плечи князь, — я не надолго…

— Постараюсь, — прижалась всем телом к мужу княгиня. — Такая уж бабья доля: ждать… Мужьям воевать, а бабам ждать да рожать…

На снеме в Киеве, куда прибыли по зову великого князя не только Игорь и Святослав Ольговичи, но и братья Давыдовичи: Владимир и Изяслав, и братья Мстиславичи: Изяслав Переяславский и Ростислав Смоленский, а также Вячеслав Владимирович Туровский и полоцкие князья Глебовичи: Борис, Глеб и Ростислав, приняли решение войны Владимирку Галицкому пока не объявлять, но послать ему грозное пре-дупреждение, что если он не оставит своих племянников в покое, то все русские князья пойдут на него войной.

Составив и послав послание в Галич, князья разъехались, полагая, что галицкий князь, убоявшись, добровольно исполнит требуемое. Од-нако случилось то, чего никто и не ждал: князь Владимирко не только не убоялся, но и написал дерзкое послание киевскому князю, грозя ему походом совместно с венгерским королем Гейзой.

Такой ответ был оскорбителен для киевского князя.

«Я проучу тебя, задира, — решил Всеволод Ольгович, — так проучу, что помнить долго будешь». Однако с походом объединенных русских дружин не торопился: препятствовала тому свадьба дочери переяслав-ского князя Изяслава Мстиславича с полоцким князем Рогволодом Бо-рисовичем, назначенная на осень.

На свадьбу были приглашены не только многочисленные родст-венники полоцкого князя и все Мстиславичи со своими чадами, но так-же великий князь с княгиней Агафьей Мстиславной, их сын Святослав со своей молодой супругой и Святослав Ольгович с братом Игорем и супругами.

Свадьбу справляли в Переяславле. Справляли целую седмицу, ве-селясь и радуясь наконец-то наступившему примирению с полоцкими князьями. Заодно с пиршеством мимоходом решили и о совместном походе против Владимирка Галицкого. Так получилось, что киевский князь одним ударом сразу двух зайцев убил: и на свадьбе племянника супруги повеселился, и со всеми князьями, в том числе и полоцкими, о походе на Галич сговорился, предварительно назначив очередной съезд всех князей в Киеве.

На съезд прибыли со своими дружинами Игорь и Святослав Ольго-вичи, Владимир и Изяслав Давыдовичи Черниговские, Вячеслав Влади-мирович Туровский, Изяслав Мстиславич Переяславский, Ростислав Мстиславич Смоленский, сын великого князя, Святослав Всеволодович Владимиро-волынский, князья городненские, Борис и Глеб Всеволодо-вичи.

Святополк Мстиславич Новгородский сам не смог прибыть на снем, но прислал с новгородской дружиной воеводу Неревина.

Были посланы нарочные и к польскому герцогу Владиславу, обе-щавшему свою помощь киевскому князю, и в степь к половцам, ханам Осолуковичам, родственникам Всеволода по второму браку его отца.

Такой воинской силы уже давно не собиралось под рукой великого князя. Святославу Ольговичу, захваченному общим азартом предстоя-щего похода, также не терпелось принять как можно быстрее в нем уча-стие, чтобы перед другими князьями показать свою удаль и отвагу, но дело обернулось так, что в поход ему идти не довелось: Всеволод Оль-гович сам решил возглавить объединенные рати, а в Киеве вместо себя блюсти за престолом оставлял Святослава.

— Извини, брат, — говорил он доверительно младшему Ольговичу, — только на тебя могу довериться и оставить свой стол.

— А Игорь? — растерявшись от столь неожиданного решения вели-кого князя, спросил Святослав.

— А к Игорю, как ни к кому другому, — усмехнулся Всеволод, — у меня доверия нет. Он и брата старшего не постесняется оставить без стола… как в сказке той… про лису, попросившуюся к зайцу в его из-бушку лубяную из своей ледяной. Да и выгнавшую косого.

— Даже так?

— Даже так.

Как ни хотелось Святославу, охочему до бранного дела за преде-лами Руси, побывать с другими князьями в походе, но пришлось сми-риться и остаться в Киеве. Кто-то же должен был град сей блюсти!

Рати выступили и, сошедшись у Теребовля, на земле галицкой, двинулись к Галичу.

Однако и это не испугало Владимирко Галицкого, который тут же спешно послал доверенных бояр к венграм за помощью и получил от венгерского короля Гейзы ее в количестве 10000 всадников вместе с дядей короля, Баном.

Враждующие войска встретились на реке Сырети и семь дней, не вступая в открытые сражения, ограничившись лишь перестрелкой через реку лучников и арбалетчиков, двигались вдоль противоположных бе-регов, следя друг за другом. Однако, как ни следили галичане за рус-ским войском, Изяславу Давыдовичу, ходившему в степь за половцами, по прибытии с ними на Галицкую землю, удалось со своей дружиной захватить два больших города, Ушицу и Микулин. Чем тут же не замед-лил воспользоваться Всеволод Киевский, незаметно перейти с частью своих войск реку и зайдя в тыл галичанам.

Галичане, обнаружив, что отрезаны маневром Всеволода Ольгови-ча от Галича и Перемышля, потребовали от своего князя просить мира у Всеволода. На этом же настаивали и венгерские воеводы, опасавшиеся поражения и плена. Владимирку Галицкому ничего не оставалось, как просить мира, посредником для того он выбрал Игоря Ольговича, по-обещав ему отдельное вознаграждение в случае положительного реше-ния. Князь Игорь стал стараться — и мир между великим князем и Вла-димирком был установлен. Правда, при этом Владимирку пришлось выплатить киевскому князю и его союзникам 1200 гривен серебра.

Все это Святослав Ольгович узнал, когда из похода возвратился Всеволод, который, кроме морального удовлетворения от похода, ника-кой иной корысти не имел: так как все деньги, полученные от Влади-мирка, он раздал другим князьям и своим дружинникам, не оставив себе ничего.

Святослав еще находился в Киеве, когда туда из Галицкого княже-ства неожиданно прибыл князь Иван Ростиславич, прозванный Берлад-ником по удельному городу своему. Он, оказывается, воспользовался ослаблением Владимирка и, поддавшись зову галичан, сел на галицкий стол. Когда же Владимирко узнал об этом, то вновь собрал ранее рас-пущенную им по договору с киевским князем дружину и осадил с ней свой стольный град. Галичане стойко отражали все приступы, предпри-нимаемые Владимирком, но на Сыропустной неделе, поддавшись на уловку Владимирка, вышли из города и были разбиты. Князю Ивану пришлось бежать, а его соратникам расплатиться собственными голо-вами за измену. «Сам повинен, — сказал Ивану Ростиславичу Всеволод, когда выяснил все обстоятельства того дела. — Нового войска на Галич собирать не стану. Тебя же не выдам. Живи хоть в Киеве у меня, хоть у братьев моих».

Иван Ростиславич Берладник, обескураженный неудачей и про-хладным приемом киевского князя, был вынужден остаться в Киеве.

Зимой все того же года вновь справляли свадьбы: Всеволод Ольго-вич выдал двух дочерей покойного Всеволода Мстиславича Новгород-ского и Псковского, родных племянниц своей супруги Агафьи. Одну — за Владимира Давыдовича Черниговского, вторую — за Владимира Яро-славича Елецкого, сына Ярослава Святославича и двоюродного брата Ольговичей.

Свадьбы играли в Киеве. Играли, как и подобает тому, шумно и ве-село. Однако Святослав Ольгович на свадьбы не попал по причине тя-жести супруги.

— Поезжай один, — говорила Мария, осторожно поглаживая округ-лость живота, — что на менять оглядываться… Бог даст — тебя дождусь, а нет — так и без тебя опростаюсь. Не в первый раз, чай… А где раз, там и вдругорядь получится. Ведь от вас, от мужиков, в таком деле все рав-но помощи никакой… Только и умеете, что баб брюхатить…

Святослав хмыкал, кивал головой, соглашаясь, однако в Киев не поехал.

Мария родила сына, но тот не долго пожив на белом свете, умер и был без большого шума похоронен.

«Видишь, — смущалась, чувствуя себя виноватой Мария, — первый блин комом».

«Ничего, ничего, — подбадривал ее Святослав, — конь о четырех но-гах, но и тот спотыкается. Елена, супруга моя первая, также долго не могла родить, но потом расстаралась, сына Олега и двух дочерей пода-рила».

Напоминание о первой супруге было неловким, но Мария сделал вид, что не заметила неловкости.

«Я тоже, светлый князь, постараюсь, — полушутя, полусерьезно молвила она, покрываясь краской стыда. — Обязательно постараюсь».

Весной 1145 года снова была замятня в Польше. Владислав с суп-ружницей своей Звениславой, дочерью Всеволода и Агафьи, жаловались великому князю на братьев Владислава, особенно на младшего, Боле-слава, затеявшего междоусобную войну, просили помощи и заступниче-ства. Всеволод, будучи болен, сам в поход не пошел, но послал в Поль-шу сына своего Святослава с владимирскими и киевскими полками, а также Владимира Давыдовича с черниговской дружиной и Владимирка Галицкого с его галичанами. Болеслав с братьями, видя столь сильное войско русское, от сражений и сеч отказались и запросили мира за при-личный откуп. Мир был заключен, и русские князья возвратились в свои владения с многими польскими дарами.

Святослав Ольгович сначала расстраивался, что не был в том по-ходе, но потом, рассудив, что походов на его век будет еще предоста-точно, успокоился. Старался как можно больше находиться дома, чтобы княгиня Мария, видя подле себя мужа, быстрее шла на поправку после родов и пережитого горя по поводу потери сына.

Осенью митрополит Михаил поставил в Чернигове нового еписко-па, Онуфрия, присланного константинопольским патриархом из Визан-тии. Митрополит после этого выехал в Константинополь, а все князья земли Черниговской с женами и чадами отправились к Онуфрию, чтобы приложиться к руке первосвященника. Ездил и Святослав с Марией и всеми детьми от первого брака. Княгиня же Елена, сославшись на не-здоровье, сказала, что приложится к руке владыки позже, когда изба-вится от хвори. Как всегда, Елена была тактична, и Святослав искренне был благодарен ей.

Зима была снежной и морозной. Метели и бураны бушевали чуть ли не ежедневно. В Киевской земле, под Котельницей в январе случи-лась буря, о которой даже столетние старики никогда не слыхали: ветер был такой силы, что не только соломенные крыши с домов поснесло, но и сами дома во многих случаях до основания разорило. Много простого люду и скота насмерть поубивало, жита из гумен разметало. Но что бо-лее дивно было учинено, так это то, что бороны, лежавшие на полях, вихрем забросило в болота и леса. В довершение же всего в небе поя-вился огненный шар, похожий на Змея Горыныча из русских сказов и былин. «Конец света идет», — крестились опасливо и истово селяне и горожане, осторожно взглянув на небесный свод. «Не иначе, как князю нашему знамение преставиться, — шептались осторожно киевские наи-большие люди. — Всегда так. Как только кому из великих князей поки-нуть земную юдоль предстоит, Господь знак подает». Однако мир не рухнул, а пришедшая после зимних стуж и метелей весна своим теплом и светом разогнала зимние страхи. Даже снег, неожиданно выпавший в Киеве на самую Пасху, не смог нарушить весеннего настроения горо-жан. Правда, печорский летописец Моисей, сообщая о таком необычном явлении, попечалился, что все то было за грехи людей, забывших Бога, и указал, что снегу выпало так много, что «коню по чрево доставало».

Если не рухнул мир Божий, то мир, заключенный совсем недавно с галицким князем, рухнул: Владимирко все не мог простить Всеволоду отобранного у него Владимира Волынского, а потому искал любого случая, чтобы начать военные действия. Весной он, подговорив венгров, неожиданно захватил город Прилуки. Это была уже не просто обида для киевского князя, но откровенное оскорбление, и Всеволод, несмотря на болезнь, был вынужден собрать рать, чтобы наказать дерзкого. Званы были братья Ольговичи и Давыдовичи. На этот раз Святослав Север-ский и Курский со своими дружинами принял участие в походе на Га-лич, а в Киеве Всеволодом был оставлен Изяслав Мстиславич, шурин великого князя. Поход был тяжелый, с неба то и дело шел то дождь, то снег, заставляя ратников ежиться от холода и промозглости и искать укрытия или же жечь костры, чтобы согреться и обсушиться. Однако, несмотря на все трудности, киевский князь взял несколько малых горо-дов в Галицком княжестве и осадил Звенигород. Чтобы не губить на-прасно дружинников приступами, Всеволод Ольгович заслал в город своих людей, которые стали подбивать горожан на сдачу града. Но га-лицкий воевода Иван Захарьич, муж опытный и осторожный, каким-то образом сведал о том и приказал людей Всеволода изловить и вместе с горожанами, вступившими с ними в сговор, казнить.

Простояв у стен Звенигорода напрасно несколько дней и теряя лю-дей от приступов, Всеволод приказал изготовить пороки и разрушить с их помощью стены города. Пороки были изготовлены, но и они не дали пользы, так как горожане Звенигорода, напуганные казнью своих това-рищей, сражались отчаянно. Проломы быстро заделывали подручными средствами: стволами деревьев, досками, каменьями, а то даже телегами и санями, лишь бы не дать возможность чужим ратникам пролезть в проем. Пожары тушили. В войске Всеволода стал нарастать ропот от бесполезных потерь. Дело дошло до того, что дружинники отказыва-лись идти на приступ. Князья и бояре стали уговаривать Всеволода пре-кратить осаду города и возвратиться домой. И тот, подтачиваемый бо-лезнью, согласился. Не добившись успеха, не выполнив поставленной задачи «проучить» галицкого князя, великий киевский князь Всеволод Ольгович спешно возвратился в Киев, где вскоре тяжко разболелся. Осознавая, что умирает, он призвал к себе Игоря и Святослава с их дружинами.

— Брат при смерти, — сказал Святослав княгине с тревогой в голосе. — Надо ждать перемен… Думаю, что и дружины наши не помогут брату моему Игорю удержаться на киевском столе. Не любят нас киевляне. К тому же, братец-то, Всеволод Ольгович совсем маху дал, когда оставлял в стольном граде вместо себя Мстиславича. Тот, поверь моему слову, за это время уже успел столковаться с киевской старшиной… Голову дам на отсечение, уже на престол метит!

— Так крест же Игорю целовали, — робко заметила Мария, успевав-шая справляться не только с женскими заботами и делами, но и за про-исходящим в русских княжествах следить.

— Да мало ли кто кому и в чем крест целует, — цинично отозвался на это робкое замечание супруги Святослав. — Целовали, когда сила за Всеволодом была… — счел нужным все-таки пояснить он, — теперь сила эта вместе с Всеволодом и уйдет… Так что надо готовиться к переме-нам…

— Может, Бог своей заботой не оставит…

— Все может. Но, как говорится, на бога надейся, да сам не пло-шай…

Святослав, собрав дружину, ушел, а княгиня осталась в тревожном ожидании в Новгороде Северском — столице удельного княжества Се-верского. Ей хотелось верить в лучший исход дела, но сердце сжима-лось от недобрых предчувствий.

Всеволод, призвав бояр, взял с них клятву, что поставят Игоря на киевском столе. Хотел собрать вече, чтобы просить о том киевлян, да силы оставили его. Тогда послал нарочных в Чернигов и Переяславль, прося подтверждение прежних клятв от Давыдовичей и Изяслава Мсти-славича. Но те медлили. Не дождавшись подтверждения в верности Игорю, 1 августа 1146 года, в промозглый дождливый день, великий князь скончался, оставив после себя сына Святослава, княжившего во Владимире Волынском, и отрока Ярослава, семи лет, на руках горест-ной Агафьи Мстиславны. Не стесняясь слез, вместе с княгиней Агафьей Мстиславной, безутешной вдовой, по Всеволоду плакали Святослав и Игорь, да еще украдкой смахивали набежавшие слезы с глаз бабы, кото-рых когда-то любил киевский князь и которые, по всей видимости, лю-били его. Большинство же киевлян, если откровенно не радовались смерти своего князя, то и особо не печалились, помня его крутой нрав и тяжелую руку, а еще многие обиды, чинимые без особой на то нужды. Если не самим Всеволодом, то его ближайшими. А то и, вообще, даль-ними, но облеченными княжеской властью: тиунами, вирниками, родо-вичами — всегда пытавшимися урвать себе кус послаще да пожирнее, искавшими и находившими любой повод, чтобы закабалить ближнего своего. Не зря же на Руси поговорка сложилась: «Не имей себе двора близ государева двора и не держи села близ княжьего села: ибо тиун его — как огонь на осине разожженный, а рядовичи его, что искры. Если от огня и устережешься, то от искр не сможешь устеречься, одежду про-жжешь». Похоронили Всеволода, бывшего на великом княжении 6 лет и 7 месяцев, в белокаменной церкви святых мучеников Бориса и Глеба, возведенной на месте старой деревянной стараниями самого Всеволода Ольговича и его супруги, согласно его же завещанию. Так как был он высок и тяжел, — по-видимому, сказывалась кровь гречанки Феофании, матери покойного, — то дубовый гроб несли зараз 12 дружинников на своих могутных плечах, да и у тех лица были красны и багровы от нату-ги. Один из иноков Печерского монастыря, присутствовавший при по-хоронах князя, позже напишет для летописного свода, что «сей великий князь муж был ростом велик и весьма толст, волос мало на голове имел, борода широкая, очи большие, нос долгий». Этот ли инок или после него кто иной впоследствии допишут к сказанному следующее: «Мудр был в советах и судах, потому кого хотел, того мог оправдать или обви-нить. Много наложниц имел, и более в веселии, нежели в управлении княжеством, упражнялся, и из-за того тяжесть киевлянам от него была великая».