Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

Глава 27

Кардинал и вождь Хоукен Иррикава, который покинул Валану, направившись в свою страну, несколько месяцев назад, внезапно вернулся и присоединился к каравану курии. Он объяснил, что его дорога к северу от Реки страданий временно перекрыта присутствием тексаркских войск в том районе. Земли за рекой представляют собой открытые пространства, и в соответствующее время года Кузнечики и Дикие Собаки перегоняют сюда стада, хотя стоянки у них тут временные и нету загонов для случки. Если там оказались тексаркские войска, то тем самым они нарушили договор Священной Кобылы. На первых порах папа встревожился. Но, пристрастно опросив кардинала, пришел к выводу, что тот столкнулся с бандой хорошо экипированных и отменно вооруженных разбойников, которые подражали маневрам тексаркской кавалерии. Это было странно, но обеспокоился только вождь Оксшо.

— Слишком много разбойников пришло в движение, — тихо сказал он отцу Омброзу. — Слишком много, чтобы в это поверить.

Караван папы, по мере того как он продвигался к востоку, постепенно разрастался. Каждые несколько часов в растущую армию вливались группы из десяти или двадцати всадников. Минуя страну Диких Собак, легион вырос до шестнадцати сотен конников с вьючными лошадьми и скотом. Порой, когда в июне луна была в зените, ночные всадники с шумом носились по лагерю, издавая истошные боевые вопли и покатываясь со смеху при виде сонных людей, вскакивавших с лежанок. Говорили о грядущей победе, мечтали о будущих грабежах и фермерских женщинах. Такие разговоры пресекали лейтенанты Оксшо.

Чернозуб ехал в задке старого фургона в компании Либрады, своего кугуара. Из невыделанной кожи он сделал ошейник и держал ее на коротком поводке. Его одолевало томление духа. Он был не в силах молиться, разве что видел Бога в своей кошке.

То было лето в год от рождения Господа нашего 3246-й. В преддверии летнего солнцестояния перед рассветом над восточным горизонтом висела розовая полная луна. Когда Чернозуб выползал из-под фургона, он видел, что среди войск, заполнявших все пространство до горизонта, уже горели утренние костры, на которых готовился завтрак. Повсюду, сколько видел глаз, толпились вооруженные люди, лошади, коровы, стояли пушки; в этой чаше все булькало, но еще не кипело.

«Ханнеган знает, что мы приближаемся. Когда он предпримет ответные действия?»

Никто не торопился снова в дорогу, может, потому, что сегодня был особый день. Чернозуб не был в этом уверен, ибо не поддерживал связи с теми, кто командовал походом. Рядом с фургоном на треножнике висел котелок с остатками говядины. Украденным у оборванца штыком он отскреб с костей ошметки сырого мяса. Монах Лейбовица никогда не ел такого мяса без специального разрешения аббата, которое редко давалось, разве что в самые святые дни или если человек был серьезно болен. «Я в самом деле болен», — сказал он Джараду, который дышал у него за плечом. Оборванец снабдил его блинчиками, чаем и обычной порцией утренних оскорблений. Он был Кочевником из Диких Собак по имени Битый Пес, которого шеф-повар папы нанял поваренком, и предполагалось, что Чернозуб будет помогать ему, но в силу расстройства желудка и непреходящей печали толку от него не было. Единственными его обязанностями были сбор сухого навоза для костра на стоянках и чистка кухонного инвентаря во время движения.

Как выяснилось, день в самом деле был особым. Канун дня летнего солнцестояния Кочевники отмечали своим праздником костров; и как-то Церковь объявила 20 июня днем памяти святого папы Силвериуса, сына папы Хормисдаса. Силвериус как-то оскорбил императрицу Теодору, и она отправила его в ссылку — наказание привело его к болезни и смерти в 538 г. н. э., за что он и был назван мучеником. Папа Амен Спеклберд воспользовался торжествами в его честь (что и раньше случалось уже два раза), чтобы отдать дань уважения нашей Богоматери Пустыни, покровительницы его ордена. Но на этот раз Коричневый Пони решил отметить не праздник Спеклберда, а провести мессу суверенного понтифика Si diligis me[40]; целью ее было посвящение в епископы, которое и состоялось в этот жаркий и сухой день на виду у его воинства.

Для этой цели Амен II созвал всех восьмерых кардиналов, которые сопровождали караван. Он назвал их встречу консисторией и сделал соответствующее заявление. Он и Волк эр Пойлиф, епископ Северного графства, совместно с епископом Уорли Свайнеменом из Денвера рукополагают в архиепископы древнего, но умирающего епископа Кентерберри отца Йопо и-Лейдена Омброза и делают его апостольским викарием всех Кочевников — включая, конечно, и Кочевников-Зайцев, чьи нынешние священнослужители спасаются бегством от наступающих крестоносцев Западной церкви. Епископ Омброз с явной неохотой принес обряд повиновения Коричневому Пони. Это избрание явно не обрадовало старого священника. Папа произвел его и в кардиналы, о чем объявил перед консисторией. Омброз сказал, что старики духа Медведя подвергнут насмешкам его пышный титул, а в Тексарке его будут звать кардиналом Каннибалом. Омброз стал девятым кардиналом, сопровождающим главные силы крестового похода, и Коричневый Пони доверительно признался ему и Вушину, что скоро собирается назначить и десятого; имени его он не назвал.

Чернозуб редко видел папу, да и то на расстоянии, но ему казалось, что тот более, чем раньше, выглядел каким-то бесплотным и духовным. Может, близость мешала воспринимать некие черточки человека. Тем не менее изменения не всегда носили положительный характер. Коричневый Пони все чаще смотрел в небо, говорили те, кто видел его. Казалось, он постоянно что-то искал в облаках или за горизонтом, почти не обращая внимания на то, что делается вокруг.

Чернозубу было интересно, кто подсказал Коричневому Пони выражение, которое он приказал изобразить в качестве своего нового девиза на дверце кареты. На древнеанглийском вместо привычной латыни он гласил: «Черта с два ты получишь». Чернозуб-то понимал его смысл, но любопытно, улавливал ли его папа? Когда карета Коричневого Пони однажды встретилась с экипажем вождя Брама, кардинал Йопо Омброз был единственным членом Коллегии, понимавшим древнеанглийский, что и заставило его засмеяться, когда два изречения оказались рядом.

Шло празднование назначения Омброза в состав Священной Коллегии, когда с севера прибыл Онму Кун с отцом Наступи-на-Змею во главе отряда из тридцати вооруженных Зайцев. Они прибыли как раз в разгар праздника и привезли с собой болезнь, хотя в первые несколько дней после их появления никто не заболел. Чернозуб, который и так себя плохо чувствовал, был одним из первых, кто свалился после того, как Онму Кун отправился дальше на юг встречать караван; до него уже и раньше доходили разговоры, что в провинции свирепствует эпидемия. Сначала все грешили на воду, но через неделю заболели три воина и несколько маленьких Кузнечиков, а потом и Чернозуб Сент-Джордж, который и без того чувствовал себя хуже некуда. Как объяснял Онму Кун, на первых порах крестоносцы на юге связывали заболевания с отравленными источниками, которые оставляли после себя отступающие тексаркские войска, но коровы, которые тоже пили из них, отнюдь не пострадали. И похоже, что от людей, которые пили эту воду, болезнь переходила к тем, кто ею не пользовался. Насколько было известно, врага эта чума не коснулась. Болезнь, симптомы которой напоминали те, что поразили Валану до избрания папы Амена I, еще не стала эпидемией. Чтобы избежать ее, в некоторых боевых соединениях был введен карантин.

Чернозуб не был ни на мессе суверенного понтифика, ни на рукоположении отца Омброза, а наблюдал за всем происходящим с верхушки отдаленного холма, где, присев в высокой траве, мучился болезненными спазмами в желудке. Он отдал себя во власть дьявола. Он перестал молиться Божественному Провидению, разве что ему иногда вдруг приходила в голову эта мысль. Испуская газы, он прислушивался к себе и говорил «аминь». Он перестал медитировать и лишь от случая к случаю перебирал четки, вознося хвалу Святой Деве — но и тогда в роли Богоматери перед ним представала Эдрия.

Он вполне допускал, что никогда больше не увидит ее, ибо она стала монахиней. Он не просил и не собирался просить у Коричневого Пони подтверждения его слов, что, как только они покинут Новый Иерусалим, он отменит свой приговор о ее бессрочной ссылке. У него не было никаких оснований предполагать, что папа помнит свое обещание и сдержит его, и просить его он не мог. Он понимал, что буквально сходит с ума, и источником его космического помешательства был воспаленный кишечник; эти страдания усугублялись чувством вины, от которого у него ум за разум заходил в лето 3246 года от рождения Господа нашего, года Реконкисты; он не имел ничего общего с предыдущим годом, когда Нимми убил несчастного новобранца, ибо в том году Чернозуб не страдал от лихорадки и расстройства желудка.

Эти дни, когда он сходил с ума, вынудили его вести затворнический образ жизни. Только ответственность, которую он нес перед Либрадой, только обязанность вернуть ее к месту рождения, удерживали его от желания отбросить все надежды и исчезнуть. Он допускал до себя отца Наступи-на-Змею, но не исповедовался ему. Одна лишь мысль об исповеди усиливала расстройство пищеварения. Высокомерная отстраненность папы сделала его совсем чужим человеком. Путешествие было сплошным страданием, и каждые несколько дней выпадали часы, когда Чернозуб сдавался горячке и не контролировал свое поведение.

В один из таких горестных дней утешать его явился покойный папа Амен.

— Твой Христос — это подлинный человек, у которого нет личности, — на рассвете сказал ему Амен Спеклберд. — Он не прибегает ни к чьей чужой маске; он приходит и исчезает в твоем лице, которое и является его маской. Он приходит и уходит, как ему вздумается, он появляется на носу и на корме, и твоя маска совершенно не мешает ему. Она видит себя только в зеркале. Но настоящий Иисус, что без маски, жив и здоров; он спокойно сидит себе в одиночестве под мостом, где спит Христос и страдает желудком.

— А не являются ли наказанием сами по себе грехи как таковые? — задал Чернозуб дерзкий вопрос. Казалось, он помнил, что Спеклберд говорил нечто подобное во время девяти дней их совместного молитвенного бдения.

— Таким наказанием, как твоя встреча с дочкой старого Шарда? — с улыбкой ответил папа и исчез, прежде чем Нимми успел сказать, что она не была смертным грехом.

Кроме того, что Чернозуб был болен и телом, и духом, побегу мешал и другой фактор. Далеко вне поля зрения за линией южного горизонта на восток параллельным курсом двигался другой караван, а за ним мог появиться еще один. Было слишком много шансов попасться. Обычно пыль от другого каравана была видна и днем, а ночами мерцали костры, которые разводили караванщики. Когда фургоны поднимались на невысокие холмы, вдали появлялись смутные очертания повозок и всадников. Некоторые из фургонов поблескивали на солнце, словно были сделаны из металла, но в конце дня из-за жары казалось, что даже холмы отлиты из докрасна раскаленного железа. Конные Кочевники держались поодаль от таинственного каравана — так им было приказано. Никто из тех, с кем доводилось разговаривать монаху, ничего не знал о нем кроме того, что он вышел из Нового Иерусалима вскоре после папского каравана, а кто-то, кто знал кого-то, кого знал Вушин, сказал, что он везет секретное оружие и что его возглавляет магистр Дион.

Через несколько дней Чернозуб убедился, что они вступили в страну высоких трав, в прерии. Для этого ему не нужно было даже вставать с мешка с кормом, на котором он лежал у заднего борта дергающегося на ухабах фургона. Он знал — и потому, что проезжающие мимо воины начали говорить на диалекте Кузнечиков, и потому, что рядом с ними бежали собаки. Псы отнюдь не проявляли дружелюбия при первых встречах с Дикими Собаками и громогласно облаивали церковников и жителей Нового Иерусалима. Именно из-за них Чернозуб стал устраиваться на ночь не под фургоном, а внутри его.

Как-то утром в задок фургона вцепился догнавший его человек, который, отчаянно вопя, отбивался от своры животных, смахивавших на волков. Чернозуб помог ему забраться внутрь. Рычащий пес не собирался отпускать его голень. Либрада зарычала. И кугуар, и монах одновременно кинулись на собаку. Нога человека была обтянута штаниной военного мундира, и он продолжал орать, пока Чернозуб лупил пса оглоблей, одновременно придерживая огромную кошку.

— Слава Богу! И спасибо тебе, Нимми. Я и не знал, что ты с нами.

— Аберлотт! Какого черта ты здесь делаешь?

— Всего лишь участник крестового похода. Вушин разрешил мне присоединиться к команде. Черт возьми, никак идет кровь. Это все твоя кошка.

— Ты все время был в караване?

— Конечно, но сегодня первый день, как я свободен.

Чернозуб задумался. Когда папская команда церковников покинула Новый Иерусалим, их сопровождали семнадцать фургонов и «элитный» боевой отряд из Мятных гор, люди, чья безусловная верность папе гарантировалась лишь пугливым уважением к Вушину, их генерал-сержанту — титул, случайно придуманный правящим понтификом в момент игривого настроения. На мундире, пожалованном ему Аменом II, морщинистый старый воин носил золотые шевроны и звезду. То, что Аберлотт числился в так называемых штурмовых частях, лишь усилило недоверие Нимми, но студент поклялся, что говорит чистую правду. Чернозуб был рад его обществу, пусть всего лишь на день.

— Ты готов снова смыться? — спросил студент. — Как в прошлом году.

Нимми фыркнул.

— В прошлом году некий сумасшедший кардинал вел толпу любителей. В этом году наместник Христа ведет воинов трех орд и две небольшие армии.

— Две? А где вторая армия?

— Она идет к югу от нас.

— А, ты имеешь в виду цистерны. Это совсем другое дело. Даже знай я что-то о нем, и то не стал бы говорить. Но я ничего не знаю.

— Цистерны? Секретное оружие?

— Насколько я знаю, цистерны для воды. Нам ее много понадобится.

Когда они шли через земли Кузнечиков и папа поглядывал на небо, Барреган так часто кружил над процессией, что стал для Кочевников предметом шуток. За это время к Нимми несколько раз являлся папа Амен I, предупреждая, чтобы он не упорствовал в своем противлении хозяину. Когда он отвечал старому черному кугуару, Битый Пес обвинял его, что он разговаривает сам с собой, и обращался к Вушину с требованием прислать к монаху целителя. Выяснилось, что явившийся медик — личный врач самого папы, хотя пациент никогда раньше его не видел и не мог даже предположить, к какой из медицинских школ принадлежит доктор. Подобно Кочевникам, он был весь в коже и ругался сквозь зубы, как Кочевники, но у него была с собой черная сумка, полная трубочек, игл, пинцетов. Кроме того, ему было присуще обаяние, характерное для древней мистической школы аллопатов.

Врач рассказал Чернозубу, что папа тоже чувствует себя не лучшим образом, хотя четырехдневная лихорадка, как ее называли, пока его миновала. Симптомы болезни папы напомнили Чернозубу последствия ночи в Мелдауне. Чернозуб описал приготовление жаркого из потрохов, рецепт которого приводил достопочтенный Боэдуллус. Доктор тут же сказал, что это давнее блюдо Кочевников, и искренне возбудился, узнав, как благотворно оно подействовало на Коричневого Пони. Покинув Чернозуба, он тут же направился к повару. Это жаркое из потрохов легло в основу папской диеты. Скорее всего, именно оно стало основанием для возведения Чернозуба в кардинальское достоинство, когда папа в очередной раз впал в игривое настроение.

Поскольку марш конных армий был в то же время и религиозной процессией, каждый день должен был начинаться с утренней мессы, в ходе которой Кочевники-христиане получали в виде облаток плоть Христову, после чего движение возобновлялось и длилось весь день. Из уважения к своему владыке Хонгану Элтур Брам целую неделю терпел это ханжество, после чего через его голову попросил у папы разрешения возглавить передовой отряд своих разведчиков. Если предположить, что вождь Кузнечиков замыслил что-то недоброе, то идея была не из лучших. Коричневый Пони прилагал все старания, чтобы относиться к этому человеку без предубеждений. Папа, взяв вождя под руку, завел его в палатку Ксесача дри Вордара.

Сначала Хонган Осле Чиир отверг просьбу главы Кузнечиков, но папа сказал:

— Пришло время избавить мощную ударную часть от бремени литургической службы, тем более что мы сближаемся с врагом. И враг отлично знает, что мы приближаемся.

— Это верно, — ответил Святой Сумасшедший. — И меня серьезно беспокоит, что мы не видим никаких его ответных действий. Но я еще не готов передать мои силы под командование вождя Брама. С разрешения Святого Отца я объединю вождя и всех воинов, которых он решит взять с собой, с равным количеством Диких Собак под моей командой, и мы двинемся к границе, чтобы провести разведку боем.

Папа повернулся к Вушину, который тут же одобрил план, но добавил:

— Властитель Хонган прав — у него есть основания для беспокойства. Мы должны как можно скорее выяснить, где находится основная масса тексаркских войск, но до подхода наших главных сил разведчики должны избегать прямого столкновения с ними.

— Возможно, их боевые порядки оттянуты к востоку, — предположил папа. — Они не рискнут потерять контроль над Грейт-Ривер.

— В таком случае, — сказал Топор, — у Нового Рима слабая оборона. Мощные оборонительные линии будут вокруг Ханнеган-сити.

На том и сошлись. Оружие не менее шестисот воинов из двух орд получило последнее благословение папы; стоя на коленях, они выслушали последнюю перед битвой мессу. Вождь Брам и около двухсот неверующих — Кузнечики и Дикие Собаки — ждали на отдаленном холме окончания мессы. Затем обе группы объединились и поскакали на восток.

Раскинув свой двор среди поля подсолнечников в самом сердце земель Кузнечиков, папа назвал имя следующего кандидата в члены Священной Коллегии, где тот будет сражаться бок о бок с папой, после чего Вушин впал в транс наяву, а кардинал Йопо Омброз моргнул и отошел в сторону, что-то невнятно бормоча про себя. Папа громогласно объявил, что опала брата Чернозуба Сент-Джорджа закончилась и, впав в то же дурашливое настроение, которое заставило его придумать звание генерал-сержанта для своего телохранителя, он возвел Чернозуба Сент-Джорджа в кардинальское достоинство, сделав его дьяконом старой Римско-католической церкви Коричневого Пони — святого Мейси.

Монах не был тут же проинформирован, что удостоился такой чести, ибо в силу принятого порядка сообщение должно было поступить лишь от полного состава консистории, но до него донеслось какое-то дуновение, он что-то почувствовал, когда Аберлотт впервые обратился к нему со словами «ваше преосвященство». Нимми отнес это на счет свойственного Аберлотту сарказма и снова разозлился на него, когда Вушин, подъехавший к дряхлому фургону на белом жеребце папы, точно так же обратился к нему.

— Святой Отец послал меня выразить благодарность за особое жаркое и осведомиться о здоровье вашего преосвященства, — сказал Топор.

Чернозуб кинул на Аберлотта быстрый взгляд и ответил:

— Я испражняюсь по шестнадцать раз на дню, Топор. Я ослабел. Каждый четвертый день меня колотят судороги, и Битый Пес связывает меня. Если не считать всего этого, чувствую я себя отлично, спасибо Святому Отцу.

— Я передам ему, что ты умираешь, — буркнул Вушин и уехал. Днем прибыл врач, чтобы снова заняться Чернозубом.

— За свою болезнь можешь благодарить науку Ханнегана, — сказал он монаху. — С юга нам ее проклятье принесли воины Зайцев.

Порой врач говорил на языке Скалистых гор с акцентом Кузнечиков, а порой переходил на язык Кузнечиков, в котором слышался акцент Скалистых гор. Он заставлял Нимми грызть куски угля из многочисленных кизячных костров и пить болтушку из их пепла, посадил его на диету из мяса, сваренного в молоке, и давал жевать горькую кору. То были или рецепты Кочевников, или лекарства аллопатии, и врач со всех сторон окуривал больного дымом кенеба, бормотал литании и предписал курить кенеб в те дни, когда у Чернозуба начинался бред. Папа явно испытывал симпатию к этому лекарю, и Чернозуб был благодарен Коричневому Пони за его заботу.

Собираясь уходить, врач вручил Чернозубу небольшой пакетик.

— Чуть не забыл. Это вам от папы.

Чернозуб вскрыл пакет без большой охоты. Подарок от бывшего хозяина мог лишь усугубить чувство вины.

Порой ему хотелось прийти к папе и рухнуть распростертым перед ним, как он в ранние годы падал к ногам Джарада и братии, прося прощения за то, что пустил ящерицу в постель Поющей Корове и позволил себе дать петуха в хоре; но это было в присутствии братии, где он был равным среди равных. Но его нынешние прегрешения (laese majestatis culpa) можно было счесть непростительными. Все это, конечно, пришло ему в голову до того, как он вскрыл пакет и извлек из него красную шапку. Это была не та величественная пурпурная тиара, которая, когда впервые надеваешь ее, чуть не касается потолка кафедрального собора, а всего лишь ярко-красная шапка, позаимствованная у кардинала Хоукена Иррикавы; ее можно было опознать по дырочке, в которой кардинал-монарх крепил свое перо.

«Сим мы назначаем вас дьяконом святого Мейси», — гласила приложенная записка Коричневого Пони.

Папа дал ему три дня на поправку здоровья, после чего пригласил к себе в голову папского каравана. Чернозуб отказался от такой чести. Папа отказался принимать его отказ.

— Надень красную шапку, — сказал он. — Это значит, что тебе придется избирать следующего папу. Это не вознаграждение за святость или за хорошее поведение.

— Тогда, значит, за жаркое.

— Не только за него, хотя я не раз благословлял тебя, Нимми.

— В таком случае наказание за грехи? — предположил Чернозуб.

— Ну да! Ты склонен к симметрии. Или наказание, или награда. Ты всегда был симметричным дуалистом, Нимми.

— Симметричным дуэлистом? — переспросил Ксесач дри Вордар. — Что это значит, Святой Отец?

— Свободно управлялся с мечом обеими руками, — сказал стоявший рядом Топор.

Чернозуб держал красную шапку большим и указательным пальцами с таким видом, словно она была покрыта слизью.

— Придержи-ка его, Топор, — сказал папа.

Вушин положил руки ему на плечи. Коричневый Пони взял шапку у Нимми из рук, аккуратно водрузил ее на щетинистую тонзуру и пригладил ее. Когда генерал-сержант отпустил его, Чернозуб невольно вскинул руки к голове, но папа перехватил их и засмеялся.

— Я должен все время носить ее? — спросил кардинал Чернозуб Сент-Джордж, дьякон святого Мейси.

Когда наконец появились новости о войне, они пришли с тыла. Откуда-то на западе таинственным образом появилась тексаркская кавалерия и обрушилась на семьи Диких Собак. Посыльные рассказали, что одеты они были, как безродные, что устроили резню женщин-Виджусов и племенного скота. Стоянку одной из семей — Веток Энар — они вырезали полностью, наверное, чтобы избавиться от свидетелей, но тем не менее две дочери каким-то чудом уцелели, и одна описала кавалерийского полковника с деревянным носом и длинными волосами, прикрывавшими уши. Другая, Потеар Веток, прожила достаточно долго, чтобы назвать имя своего бывшего мужа Эссита Веток-Лойте, который был командиром отряда тексаркских мародеров. Она видела, как он перебил всю ее семью, после чего, полный ненависти, лично выпустил ей заряд в нижнюю часть живота, чтобы смерть ее была долгой и мучительной.

Тексаркцы, похоже, отлично знали, кого надо было убивать среди поголовья племенного скота, чтобы лишить Виджусов их извечного занятия. Кроме кровавых налетов на семейные стоянки, мародеры, как было замечено, вставая на ночлег, что-то делали с коровами Кочевников.

Когда обо всем этом было доложено Коричневому Пони, папа погрустнел, но не удивился. Он посмотрел на Хоукена Иррикаву и сказал:

— Ваше величество были правы. Те, кого вы встретили на севере, были тексаркцами, хотя я удивлен, что, забравшись так далеко, они не столкнулись с Дикими Собаками, — повернувшись к вождю Оксшо, он сказал: — Эту заботу тебе придется взять на себя.

Для Чернозуба эти слова прозвучали не приказом, не предложением, а просто констатацией судьбы Оксшо или, может быть, его собственной.

Вождь Оксшо собрал тех воинов Диких Собак, которые не ушли вперед с передовой группой разведчиков.

— Есть разница между тем, чтобы быть пастырем Божьей паствы и погонщиком диких коров Христа, — тихо сказал Коричневый Пони, глядя, как четверть его армии уходит, чтобы отразить угрозу с тыла.

Он послал курьера на восток, чтобы сообщить об этом рейде властителю Хонгану Осле.

Через три дня Хонган вернулся посовещаться с папой и Вушином. На востоке никаких новостей не было. Никакие тексаркские патрули им не попадались, и даже безродные бандиты держались подальше от орд, когда те разворачивались в боевой порядок. Вождь Кузнечиков выслал рейдовые группы в сторону Тексарка, но те еще не вернулись, когда Хонган отправился к папе.

Они подсчитали силы, оставшиеся в их распоряжении после того, как Оксшо и его воины направились к родным очагам. Силы уменьшились на четверть. Посовещавшись, лидеры созвали совещание вместе с командирами-привидениями того тайного каравана, что шел к югу от них. Основной план не изменился. Самая мощная группа продолжала, как и раньше, двигаться на юго-восток к Ханнеган-сити; уменьшились в численности лишь силы, предназначенные для штурма Нового Рима.

Вечером папа решил, что в течение хотя бы нескольких часов больше не будет никаких разговоров о войне. После ухода из Нового Иерусалима одна и та же группа людей неизменно вечерами после ужина собиралась вокруг папы. Летние ночи были теплыми, и все уютно устраивались около костра — так, чтобы видеть и слышать собеседников. Сначала кардиналы выражали желание отслужить вечерню, после которой следовало благоговейное молчание. Но затем папа возразил, ссылаясь на присутствие не-христиан вождей Кочевников, которые были частью его двора; эти вечерние собрания он назвал «Curia Noctis»[41] и предложил рассказывать разные истории. Этим вечером он предложил тему святых и праведников и разрешил говорить о чем угодно, но только не о войне.

Поскольку тут все еще присутствовал Святой Сумасшедший, папа послал за кардиналом Чернозубом, дабы тот присоединился к ним у костра. Но монах был слишком слаб, чтобы добраться самостоятельно. Топор подставил было ему плечо, но затем взвалил на спину и принес к папе.

— Где твоя красная шапка? — спросил Коричневый Пони.

— Изъята праведником, Святой Отец, — ответил Чернозуб.

— Неужто? Кто же этот праведник, ваше преосвященство?

— Ваш предшественник, Святой Отец.

— Тебя, брат Сент-Джордж, навестил Амен Спеклберд?

— Он приходит ко мне каждый четвертый день.

— В таком случае он должен был излечить тебя. Скажи ему, что для канонизации нам нужно чудо.

— Не думаю, что он захочет, чтобы из него делали святого.

— Господи, Чернозуб! Никто специально не делает святых. На нем или лежит святость, или нет. И нам остается только решить.

— Конечно, Святой Отец.

— Ладно, попроси его, чтобы вернул твою шапку. И без нее тут не появляйся.

— Завтра меня опять понесет, — признался Чернозуб Вушину. — Я уже чувствую себя как-то странно. Не позволяй мне сделать что-то неприличное.

Кое-кто из кардиналов, похоже, погрузился в дремоту. Наступило долгое молчание. Папа посмотрел на Вушина. Топор откашлялся и, начиная разговор, сказал несколько слов.

— Я восторгаюсь святыми. Вы можете мне не поверить, ибо сам я не религиозен, но мой народ чтит святых и праведников.

Одного из них зовут Бутса. Когда он, сжавшись в комок, при рождении взломал ворота матери, то сразу же встал во весь рост. Одной рукой он показал наверх, другой — вниз и сказал: «Небо наверху, земля внизу, а я тут в одиночестве, как почетный гость».

Омброз засмеялся.

— Каждый младенец вопит нечто подобное перед тем, как я крещу его. Именно об этом они и верещат. Вот уж точно — все они почетные гости.

Сидевший по-турецки Топор улыбнулся, словно именно это и имел в виду. Закрыв глаза, он превратился в шестнадцатифутовую золотую статую весом семнадцать тонн. Затем он исчез и возник стеблем травы. Чернозуб заметил, что папа Амен I явился несколько раньше, чем предполагалось, и сейчас стоит за пределами освещенного круга. Он остановился там, чтобы пописать. Спрятав свой длинный черный член под подолом рясы, он неторопливо подошел к костру и, имея в виду Нимми, коснулся пальцем своей спокойной улыбки. Не подлежало сомнению, что никто из присутствующих его не видит. Чернозуб мог даже обонять его, и от него шел запах смерти.

Нервничая из-за присутствия улыбающегося духа Спеклберда, Чернозуб нарушил молчание.

— Вы знаете, что святой Лейбовиц тоже говорил при рождении, — сказал монах. — Он высунул голову из родового канала и спросил акушерку: «Ну, и что дальше?» «Не трать времени, — ответила акушерка, — тебя ждут девяносто девять лет».

Топор что-то тихо проворчал.

— «Убирайся!» — сказал святой Айзек. И она исчезла. Он, как вы знаете, прожил девяносто девять лет.

Папа криво усмехнулся.

— То есть акушеркой у святого Лейбовица был сам дьявол? Эта история родилась в подвале аббатства Лейбовица?

— Там вы можете столкнуться со странными легендами, Святой Отец, — признал Чернозуб. — Самое раннее «Воспевание святого Лейбовица» не имеет автора. Человека повесили за то, что он написал книгу. Авторство тех десятилетий не сохранилось. Но это не единственная история, которая связывает Лейбовица с дьяволом.

— Расскажи и другую, — попросил папа.

— Честное слово, я не могу. Вы когда-нибудь слышали о Фаусте, Святой Отец?

— Думаю, что нет.

— Это о договоре с дьяволом. У нас есть только отрывки этой истории. Не могу объяснить вам, почему достопочтенный Боэдуллус считал, что Фауст — это Лейбовиц.

— Разве простаки не верили, что он заключил договор с дьяволом?

— Да, но Боэдуллус не был простаком.

Амен II засмеялся. Слово «простак» было вежливой формой обращения, и Нимми намекнул, что Боэдуллус не был джентльменом.

— Я хочу сказать, что он не относился к Упростителям, которые считали, что все книги, кроме Святого Писания, — дело рук дьявола.

— И достопочтенный Боэдуллус в это не верил?

От обилия вопросов у Чернозуба закружилась голова. Он видел, как папа Амен II медленно, по-змеиному извиваясь, превращался в шестнадцатифутовое золотое изображение идола Ваала. Через несколько секунд болезненной нерешительности Чернозуб рванулся, чтобы уничтожить идола, но его перехватил Вушин. Окровавленного, но не сломленного, Нимми отнесли к фургону и помогли Битому Псу связать его. Был второй день бедствия, и о войне не было речи только во время ночных сидений Curia Noctis.

Пока Чернозуб метался в бреду, кугуар Либрада удрал.