Святые Спиркреста

Глава 16 Фарфоровая кукла

Теодора

В моей груди взаперти хранится мой голос. После стольких лет мой отец все еще хранит ключ. Все, чего я хочу, — вернуть этот ключ.

Летом перед последним годом обучения в Спиркресте отец приезжает погостить в родовой дом моей матери, Брекенридж-Хаус в Суррее.

Величественный дом, обычно такой просторный и пустотелый, становится клаустрофобным в его присутствии, которое надвигается, как затмение, наполняя атмосферу дома тяжелой, жуткой тишиной.

Мы все чувствуем тяжесть его присутствия. Персонал, который изо всех сил старается быть немногословным, моя мама, которая пьет немного больше вина, чем обычно, и я, у которой мраморное яйцо застряло в горле, затрудняя дыхание и речь.

Как и в детстве, отец привозит с собой подарки. Дизайнерские платья в красивых коробках, часы, инкрустированные бриллиантами, драгоценности в бархатных шкатулках. Я открываю каждый подарок под его пристальным взглядом, и у меня сжимается горло, когда он приказывает мне примерить каждый из них.

Я повинуюсь, надеваю украшения и часы и выхожу из комнаты, чтобы переодеться в одно из платьев. Когда я возвращаюсь в неземном платье от Валентина Юдашкина, сверкающие юбки тяжело облегают мои ноги, отец окидывает меня оценивающим взглядом.

В его глазах расчетливая безучастность бизнесмена, осматривающего товар.

— Ты очень худая, — комментирует он. — Неужели в школе тебя плохо кормят?

Все мое существо отшатывается от его слов, как слизняк, облитый солью, сворачивается в клубок, кипит и мучается. Я качаю головой и пытаюсь говорить.

— Еда хорошая, папа. — Мой голос — жалкий писк.

— Если бы еда была хорошей, ты бы ее ела, — говорит отец, махнув рукой. — И ты бы не выглядела так ужасно. Скелет с кожей.

Я не выгляжу как скелет с кожей, — хочется крикнуть ему. Я выгляжу как все остальные красивые девушки в моей школе. Я похожа на моделей и влиятельных людей, которых обожает общество. Я выгляжу именно так, как вы с мамой хотели, чтобы я выглядела, и я много работала, чтобы выглядеть так, я принесла бесчисленные жертвы.

Конечно, я могу ничего этого не говорить.

Мой отец, столь уверенный в себе, продолжает.

— Я поговорю с Эмброузом, этим твоим директором. Он позаботится о том, чтобы что-нибудь сделать с едой.

— Пожалуйста, — вздыхаю я. — Не надо, папа.

Он хмурится.

— Я не отправлю свою дочь в одну из лучших школ в мире, чтобы она голодала.

— Я буду есть, — говорю я. Я даже не знаю, смогу ли, потому что к этому моменту мои отношения с едой стали настолько дисфункциональными, что я даже не знаю, как начать их исправлять. Но я в отчаянии, и от безысходности я даю обещание. — Я буду есть, папа. Клянусь.

Он смотрит на меня, потом отрывисто кивает.

— Обязательно поешь. Когда в следующем году ты переедешь в Россию, я не допущу, чтобы говорили, что моя дочь выглядит слабой и болезненной.

Черная паника на секунду ослепляет меня.

Сердце превращается в темную пустоту в груди, а кожа ползет и морщится.

Я бросаю на отца взгляд, полный непонимания. Он вскидывает руку в нетерпеливом жесте.

— Я уже говорил об этом с твоей матерью. Как только твое образование будет завершено, ты переедешь в Санкт-Петербург.

Мое образование далеко не закончено, хочу я ему сказать. Мое образование только начинается.

Но как я могу это сказать, если в его присутствии я едва могу связать предложение? Как я могу рассказать ему о своих мечтах поступить в Оксфорд, получить диплом, затем степень магистра, а потом начать работу над докторской диссертацией? Как объяснить ему, что я едва пощупала поверхность всего, что мне предстоит узнать, что я хочу провести свою жизнь в погоне за знаниями, что я хочу читать и писать, впитывать и создавать?

Он не поймет. Он все еще видит во мне маленькую испуганную девочку, которую он всегда видит, когда смотрит на меня.

Маленькая испуганная девочка, которой я до сих пор являюсь, глубоко внутри.

Мое образование, мои навыки, моя растущая уверенность в себе, мое богатство отличных оценок и выигранных дебатов — все это исчезает, когда я рядом с ним. Под его взглядом все, что я собой представляю, съеживается и увядает, оставляя после себя лишь жалкое, бормочущее существо.

Мне требуется каждый атом мужества, чтобы выдавить из себя.

— Я хочу поступить в университет…

Он даже не дает мне закончить предложение.

— Тебе это не нужно. Тебе не придется работать ни дня в своей жизни, Теодора, и ты будешь служить гораздо более важной цели. Ты образованна, молода и послушна — из тебя выйдет желанная невеста, и сейчас это делает тебя моим самым сильным активом.

Меня пронзает волна тошноты. — Я не…

Он поднимает руку.

— Я не чудовище, Теодора. Ты не обязана выходить замуж сразу же, и я не буду заставлять тебя выходить за того, кого ты презираешь. Я постараюсь сохранить твое счастье, но ты выйдешь замуж. Ты должна.

Именно в этом кроется истинная суть моих болезненных, сложных чувств к отцу.

Мне больно не из-за того, что он столько раз хватал меня или бил в гневе, а потому, что он ни разу не обнял меня и не утешил. Мне больно не из-за его оскорблений, приказов и требований, а потому, что он ни разу не сказал мне, что любит меня, и не показал, что я ему небезразлична. Его жестокость никогда не была так болезненна, как полное отсутствие доброты.

И поэтому страх, который я испытываю, находясь рядом с ним, — это не срочный, красный страх перед опасностью, не дрожащий страх обиженного ребенка.

Мой страх перед ним — это кенофобия, сердечный, удушающий страх пустоты, пустоты там, где что-то должно было бы существовать.

Зияющее небытие, исходящее от моего отца, просачивается в мою кожу, впитывается, как болезнь, пока не заполняет каждую частичку меня, пока я не становлюсь этой пустотой. Я стою перед отцом в подаренной мантии, и бездна внутри меня широко разверзается, заглатывая все, что в ней есть, пока я не превращаюсь в безвольную, бесчувственную куклу.

Мой дух, мои надежды, мои мечты. Все поглощено, сведено к нулю.

Мой отец наблюдает за этим.

Он должен видеть пустоту в моих глазах, хромоту в моем теле. Он должен понимать, что со мной происходит, потому что впервые за долгое время он дарит мне самый редкий из своих подарков.

Улыбку одобрения.

Он говорит без жестокости и сочувствия.

Остаток летних каникул я провела в каком-то оцепенелом состоянии диссонанса.

Это не депрессия и не отчаяние. Это даже не грусть. Это меньше, чем все эти вещи.

Это меньше, чем просто ничего не чувствовать.

Как будто вообще не существует.

Я хожу по дому моей матери, сижу за обеденным столом рядом с отцом, посещаю светские приемы и званые вечера моих родителей. Я ношу красивую одежду и украшения. Я ем, когда мне велит отец, насильно запихивая в себя еду, глотая тошноту. Я танцую с молодыми людьми, с которыми меня знакомит отец. Мое лицо складывается в вежливую улыбку, которая от него требуется. Мой рот формирует вежливые, пустые фразы.

А моя душа — мой разум — мое сознание, из чего бы оно ни состояло, — парит где-то наверху, задумчиво наблюдая за происходящим. Мое тело — шахматная фигура, скользящая по шахматной доске, но я не игрок.

Этим летом я совсем не читаю.

Я не прикоснулась ни к одному школьному учебнику, ни к одному томику поэзии, я даже не перечитывал старые любимые книги. Мои руки не проводят по обложке книги. Мои тетради и ноутбук остаются нетронутыми. Я не пишу ни слова.

Я становлюсь той Теодорой, о которой всегда мечтал мой отец. Послушной куклой.

Я с удивлением обнаруживаю, что есть какое-то скучное облегчение в том, что я не совсем существую.

Когда он наконец уезжает в конце лета, привычный прилив облегчения не распространяется по мне и не согревает мои холодные конечности. Я смотрю, как его машина отъезжает по длинной дороге к воротам, и ничего не чувствую. В тот вечер я сижу за обеденным столом и толкаю еду по тарелке, не глядя ни на что. Я сплю без сновидений и просыпаюсь уже уставшей.

На следующий день я собираю свои вещи, готовясь к возвращению в Спиркрест. Мой последний год в школе. Мой последний год свободы. Последний год борьбы с Закари Блэквудом.

Я должна быть взволнована, нервничать, радоваться, бояться, но я не чувствую ничего из этого. Мысль о Спиркресте не оставляет меня равнодушной. Мысль о Закари даже не кажется реальной. Мечта. Меньше.

Тень мечты.

Воображала ли я его?

Может быть.

Я возвращаюсь в Спиркрест под сенью огромных песочных часов. Рука моего отца повернула песочные часы, и песок уже начал сыпаться и собираться. Он будет сыпаться вместе со всеми моими надеждами и мечтами, пока их не останется и я не задохнусь в песке.

Если бы только нашелся кто-то, кто спасет меня.

Но зачем? Я не могу спасти даже себя.