Сьенфуэгос

12

Однажды вечером Лукас Неудачник с изумлением обнаружил свою ненаглядную Сималагоа в объятиях толстого повара Симона Агирре, и без лишних слов вонзил нож ему в сердце.

Испанцы и туземцы, сбежавшиеся на отчаянные крики испуганной девушки, увидели, как убийца, сидя на трупе жертвы, повторяет, как одержимый:

— Я тебя предупреждал! Предупреждал!

Его превосходительство губернатор Диего де Арана в последнее время старался вести себя по возможности благоразумно, что не могло не отразиться на его отношениях с другими членами колонии, особенно с теми, кто так или иначе был связан с опасным Кошаком. Но на столь вопиющий случай он не мог закрыть глаза, так что ему пришлось выполнить неприятный долг вершителя правосудия в отношении пушкаря: после долгой ночи, проведенной взаперти, Лукасу позволили покаяться перед Господом, после чего повесили на старой грот-мачте «Галантной Марии».

Несмотря на строгий приказ всем испанцам присутствовать при казни, а также на то, что на казнь явились большинство местных старейшин, рулевой Кошак и большая часть его сподвижников отказались подчиниться. Когда первые лучи восходящего солнца робко озарили верхушки деревьев, Педро Гутьерес выбил табуретку из-под ног несчастного пушкаря, и спустя миг тот уже безжизненно качался в полуметре над землей.

Затем трое марсовых подтянули веревку, поняв тело казненного на высоту реи, чтобы его было видно издалека.

Мастер Бенито из Толедо, всю ночь вместе со стариком Стружкой игравший в шахматы с приговоренным, согласно последнему желанию Лукаса, лишь перекрестился. Он отправился в свою хижину, понурив плечи, и в дверях наткнулся на деморализованного Сьенфуэгоса, которого последние события совершенно выбили из колеи.

— Какого черта? — пробормотал канарец. — Если так и дальше пойдет, то, когда вернется адмирал, не останется никого, кто мог бы рассказать ему о случившемся.

— Тебя это удивляет? — тоном фаталиста спросил оружейник. — Лично я и не сомневался. Говорю же — худшее в человеческой природе именно то, что он приносит с собой свои недостатки, куда бы ни забрался, и ничто его не проймет. Я всегда сомневался, что существует рай и ад, потому что куда бы ни пришел человек, любое место он превратит в ад. И это место тоже.

— В таком случае, нам следовало остаться по другую сторону океана, — канарец мотнул подбородком в сторону туземцев, устало возвращающихся в деревню. — Взгляните на них! Как печально они бредут, понурив головы, подозрительные и злобные. Как отличаются от тех людей, которые одаривали нас, когда мы только прибыли. Неужели мы будем вести себя на этой стороне океана только так?

— И даже хуже, парень, не сомневайся. Гораздо хуже. Если бы отправиться в плавание позволили только справедливым, то для них хватило бы и плота, — иронично улыбнулся Бенито. — К тому же справедливым и вовсе незачем было плыть.

— Значит, мы совершили ошибку, что приехали?

— Не большую, чем совершил Создатель, позволив нам обосноваться где-то на планете. А уж после этого никто нас остановить не мог.

Канарец долго молчал, размышляя над этими словами, а потом показал на труп, висящий в шести метрах над землей и то и дело поворачивающийся.

— И зачем он это сделал? Убить беднягу Симона из-за какой-то шлюхи!

— Возможно потому, что Лукас Неудачник — почти импотент.

— Это что еще значит? — наивно поинтересовался рыжий.

Оружейник покосился на него и продолжил вытачивать пороховницу для аркебузы.

— Это значит, что у него не работает то, что должно, — и, увидев, что канарец так ничего и не понял, Бенито добавил: — Да не встает у него, мать твою!

— Как это не встает? — удивился Сьенфуэгос. — Разве такое возможно?

Оружейник внимательно посмотрел на его, словно подозревая, что канарец над ним подшучивает, но в конце концов убедился в его искренности и сказал:

— Парень... Хоть тебе и трудно в это поверить, но у многих эта штуковина не работает так, как бы хотелось, — он отложил напильник. — Случается так, как бывает после того, как ты закончил заниматься любовью. Вот что тогда происходит?

— Пить хочется.

— А еще что?

Пастух покопался в памяти и пожал плечами.

— Да не знаю я! — заявил он. — А что должно происходить?

— Он сморщивается, вот что! — нетерпеливо воскликнул толедец, но вскоре окинул Сьенфуэгоса подозрительным взглядом. — Или нет?

— Это еще почему? — искренне удивился тот.

— Да без всякой причины, — наконец сдался оружейник. — Но я начинаю понимать виконтессу, — он громко хмыкнул. — В общем, дело в том, что Лукас — из тех, у кого стоит только тогда, когда очень решительная женщина обращается с ними особым образом.

— Это и есть любовь?

— Это есть проклятье, мать твою, если ты ничего не понимаешь! — безнадежно ответил Бенито. — Сам не знаю, какого черта я трачу время на осла вроде тебя. Лукас потому и вцепился в эту шлюху, что все ее имели, но в то же время не желал, чтобы кто-то другой к ней прикасался, потому что знал, что сильно проигрывает остальным в этом деле.

Рыжий тряхнул головой, потому что не понял ни слова, а потом оглядел собеседника с ног до головы и сердито буркнул:

— Сдается мне, вы пытаетесь меня запутать... Всё вовсе не так сложно, как вы расписываете. В конце концов, виновата эта девка, она прямо как течная сучка. Гуарионекс должен просто как следует ей всыпать.

Многие разделяли подобную точку зрения, и больше всего, несомненно, губернатор Арана, который на следующий день, прихватив с собой в качестве переводчика Сьенфуэгоса, навестил вождя Гуакарани, чтобы потребовать высылки Сималагоа.

— Я не могу изгонять людей из деревни, — ответил туземец, хотя в его голосе прозвучало сожаление. — Она жена моего брата.

— Эта женщина — настоящий дьявол! — настаивал дон Диего. — Она сеет смуту среди моих людей, сводит их с ума! Если она останется в поселении, кто знает, к каким бедствиям это приведет! — с этими словами он многозначительно поднял палец, а затем повернулся к канарцу:

— Объясни ему, что, если эта сука еще хоть раз появится на нашем берегу реки, я сожгу ее на костре как ведьму.

— Сожжет на костре? — потрясенно повторил гаитянин. — Он что, собирается ее съесть?

— Нет, конечно! — поспешил успокоить его Сьенфуэгос. — Мы же не дикари какие-нибудь. Это просто наказание.

— Какая дикость! — заявил туземец. — Я еще могу понять, если кого-то съели, когда человек все равно уже мертв. Но сжечь на костре живого человека — это немыслимо! Хотя мы здесь не для того, чтобы обсуждать чьи-то дикие обычаи, — тут он ненадолго замолчал, чтобы отогнать бесчисленных мух веером из перьев цапли, после чего добавил: — Передай своему господину, что по нашим обычаям я не могу запретить людям жить там, где они пожелают, но уверен, что, если он подарит моему брату двадцать колокольчиков, тот позаботится о том, чтобы Сималагоа сломала ногу. Тогда она больше не сможет вас беспокоить.

Любовь Гуарионекса к жене была, конечно, безмерна, но все же колокольчики он любил несколько больше, так что проблема благополучно разрешилась уже спустя два часа. В этот вечер вся деревня слышала истошные вопли девушки, когда ее муж с помощью тяжелой колоды и четверых соседей ломал ей левую ногу ниже колена.

— Если бы он сделал это раньше, сейчас два человека были бы живы, — высказался по этому поводу оружейник. — А если бы я в свое время проделал то же самое с моей женушкой, то сейчас сидел бы в своей славной мастерской с видом на Тахо.

— Вы скучаете по Испании? — спросил Сьенфуэгос.

— Я скучаю по Толедо. А Испания — это какое-то мерзкое изобретение. В Толедо мы все жили мирно — мавры, евреи, обращенные и христиане. Нас собрали под новым именем, сказали, будто это для того, чтобы создать новую нацию, а в результате нас лишь разделили.

— Если это услышит губернатор, он тут же вздернет вас рядом с Лукасом, — предупредил рыжий.

— Теперь этому кретину нужно беспокоиться лишь о том, чтобы его самого не повесили.

Мастер Бенито, как всегда, оказался прав: казнь румяного пушкаря лишь обострила назревающее в лагере недовольство, и в итоге большая часть поселенцев решила основать собственное маленькое королевство в бухтах и пещерах, располагавшихся неподалеку от залива, которые почти не просматривались ни из деревни, ни из форта.

Они создали своего рода республику, на которую власть губернатора не распространялась. Однако тот упорно продолжал делать вид, будто ничего не происходит, хотя любому было ясно, что осталось не более десяти человек, которые по-прежнему подчиняются его приказам и не оспаривают его власть.

На самом же деле дон Диего очень мало что мог предложить выжившим после кораблекрушения морякам, поскольку запасы продовольствия, оставленные адмиралом, закончились уже через несколько месяцев, а хлипкий частокол форта был куда менее надежным убежищем, чем гроты в скалах, и даже тяжелые бомбарды немногого стоили, поскольку единственный человек, умевший с ними управляться, сейчас разлагался на рее, при малейшем дуновении ветерка раскачиваясь на веревке, словно огромный маятник.

Таким образом, будущее колонии представлялось во всех отношениях неясным, поскольку с одной стороны находились разумные реалисты, которых с каждым днем становилось всё меньше, а с другой — республиканцы и анархисты, сторонники полного разрыва с метрополией. В центре же стояли пессимисты и наблюдатели, убежденные в том, что подобное разделение сил лишь приведет к всё увеличивающейся слабости перед лицом настоящей, грозящей всем опасности: туземцами, постоянно находящимися в ожидании.

— Разделяй и властвуй, как говорится, — прокомментировал ситуацию мастер Бенито из Толедо в тот вечер, когда сравнялось девять месяцев после крушения «Галантной Марии». — Правда, в случае с испанцами это правило не работает: мы сами себя разделили, так что никому не придется утруждаться.

— Почему? — спросил канарец. — Ну почему мы вечно ведем себя так нелепо?

— Потому что мы единственный народ, способный понять, что лучше собственный грех, нежели чья-то добродетель, и лучше творить зло своими руками, чем добро — чужими.

— И вы тоже собираетесь принять чью-то сторону?

Толстый оружейник хитро улыбнулся и подмигнул своему ученику.

— Когда-нибудь ты поймешь, что главная черта людей беспристрастных, которой многие козыряют — это исключительное пристрастие не принимать чью-либо сторону, — весело рассмеялся он. — Я именно из таких.

— Я часто многому у вас учусь, — искренне ответил канарец. — Но должен признаться, что иногда ни слова не понимаю.

Он и в самом деле ничего не понимал — причем на протяжении долгого времени. Несмотря на то, что рыжий пастух нередко проявлял особую живость ума, благодаря которому стал одним из лучших работников в колонии и смог довольно быстро привыкнуть к новым людям, их обычаям, климату и природе Нового Света, вокруг было много такого, что ему никак не удавалось понять — и в особенности это касалось поведения его соотечественников.

Поэтому он старался держаться как можно дальше от той заварухи, что разворачивалась вокруг, пытаясь сосредоточиться лишь на беременности Синалинги и на том, чтобы как можно ближе познакомиться с окружающим миром, неуловимо напоминающим родную Гомеру.

Все чаще он в одиночестве углублялся в горы, возвышающиеся позади туземной деревни, продирался сквозь густую и почти непроходимую сельву, познавал ее тайны и опасности, избегал ее ловушек и мало-помалу обретал все более четкое представление о том месте, где их бросили.

— Это остров, — признался он наконец губернатору, уступив его настойчивым расспросам. — При всем моем уважении к мнению адмирала, это тоже остров, такой же, как Куба. Большой, но всего лишь остров.

— Хочешь сказать, что знаешь лучше адмирала?

— Я просто думаю, что адмиралу не хватило времени, чтобы прийти к тому же выводу. Я поднимался на вершину самой высокой горы, говорил с местными, живущими по ту сторону гор. Там, на юге — море... И на востоке, и на западе... Это остров.

Возможно, дон Диего де Арана и не вполне соответствовал громкому титулу губернатора Эспаньолы, но дураком он определенно не был. Поэтому, при всем нежелании вызвать на свою голову гнев человека, поклявшегося всеми святыми, что они наконец-то достигли вожделенного материка, он вскоре пришел к выводу, что доводы неграмотного пастуха, почти идиота, гораздо ближе к истине, чем заверения его превосходительства вице-короля Индий.

— Что мы скажем дону Христофору, когда он вернется? — спросил дон Диего, оставшись наедине с верным Педро Гутьересом. — Если это действительно острова, то мы можем находиться за тысячи лиг от Сипанго.

— Какая разница, острова это или Сипанго? — прозвучал безнадежный ответ. — Единственное, что мне нужно — это корабль, который вернет меня на родину, или священник, который даст мне возможность достойно умереть. Все кончено! Все кончено, для всех нас.

— Почему ты так думаешь?

— К Каноабо прибыли новые воины, а Гуакарани ушел в горы со всей семьей. Как по мне, это означает, что он умывает руки и не хочет давать объяснения адмиралу, если тот вдруг вернется.

Дон Диего де Арана, похоже, согласился с доводами королевского вестового, что все намного сложнее, чем он представлял. Он провел долгую бессонную ночь в размышлениях о шаткости своего положения и о том, что сил противостоять туземцам, если они решатся напасть, у него явно недостаточно. С трудом дождавшись рассвета, губернатор разбудил мастера Бенито из Толедо и попросил его встретиться с Кошаком, чтобы обсудить положение на нейтральной территории.

Поначалу рулевой наотрез отказался от встречи, опасаясь, что его хотят заманить в ловушку, но потом все же внял доводам оружейника, который втолковал ему, насколько серьезна грозящая всем опасность. Кошак согласился поговорить с доном Диего на пляже, на полпути между фортом и пещерами.

Горстка оборванцев, собравшихся группками, чтобы издалека посмотреть на бессмысленные переговоры лидеров, представляла собой жалкое зрелище. А за ними, в свою очередь, наблюдали воины с перьями в волосах, готовые в любую минуту выдвинуться со своими огромными луками, длинными копьями и тяжелыми каменными топорами.

— Сейчас их четверо или пятеро против одного, — мотнув головой в сторону туземцев, сказал губернатор. — Но если мы по-прежнему будем ссориться, то станет десять против одного, и у нас не будет никакой надежды.

— Всё просто, — спокойно ответил рулевой. — Нам нечего терять, кроме собственной жизни, а сейчас наша жизнь немногого стоит. Это вы стоите на своем, вы и должны уступить.

— В чем уступить?

— Уступить власть, — твердо заявил Кошак. — Никакого больше губернатора и «вашего превосходительства». Пусть люди решают, кто должен командовать.

— Это невозможно. Властью меня наделил вице-король, а его — короли, королей же — сам Господь. Кто ты такой, неграмотный рулевой, чтобы это оспаривать и претендовать на мое место?

Кошак поморщился, изобразив ироничную улыбку, его лицо приобрело то странное выражение, из-за которого он и получил свое прозвище.

— Только я могу помешать им сожрать нас живьем, причем они-то уж не будут спрашивать разрешения ни у вице-короля, ни у королей, ни у самого Господа Бога, — сказал он. — А если я вернусь ни с чем, вас съедят.

— И тебя не беспокоит, что ты подвергаешь опасности своих людей?

— Они согласны, — выражение лица рулевого изменилось, а глаза сверкнули. — У меня никогда не было кузины, которая спала бы с адмиралами, никто ничему меня не учил, разве что как помирать с голоду, но судьба предоставила мне возможность совершить нечто значительное, и я не собираюсь упускать такой шанс. И дикари, и поля вокруг только и ждут того, кто завладеет ими и заставит работать, чтобы обогатиться, — он ткнул себя пальцем в грудь. — И это сделаю я!

— По какому праву?

— По единственному праву, существующего с начала времен: по праву сильного.

— Сильного? — оторопел губернатор. — В нашем положении можно едва надеяться на выживание, о какой еще силе ты толкуешь? Боже ты мой! Да ты свихнулся! Совершенно помешался.

— Может, и так, — согласился Кошак. — Но беда в том, что я помешанный, готовый умереть, а вы в своем уме и испуганы до смерти, — засмеялся он. — Кто из нас может потерять больше?

Дон Диего де Арано тяжело поднялся и, покачав головой, пристально взглянул на собеседника.

— Когда мы будем лежать, вперив взгляд в небеса и с торчащим из сердца копьем, то все потеряем одно и то же, Кошак: жизнь. Это единственное, что на самом деле нам принадлежит.