Съешь меня

Глава 14

С появлением Бена я наконец вздохнула. Венсан помог мне разобраться со взносами, страховыми полисами и прочими бумажонками. Я ведь теперь частная предпринимательница. И потому у меня собралась целая коллекция налоговых уведомлений, счетов, судебных предписаний. Зловещий снежный ком, увеличивающийся день ото дня. Я не разбирала бумаги, сваливала их в одну кучу и ждала, когда же разразится буря. Впрочем, когда столько бурь пережито, незачем бояться еще одной. Я стремилась к простоте, а моя жизнь все усложнялась и усложнялась. К необходимости различать сон и явь, мечту и действительность, что само по себе непросто, прибавилась еще одна задача. Пришлось отделить мир реальный от мира виртуального. Реальный мир — это будни в ресторане. Посетители, заказы. Еда, что появляется на тарелках и исчезает в желудках. Пополнение запасов, закупка напитков. Приготовление всевозможных блюд, чистка овощей. Счета, монеты, купюры, чеки. Особые столики для завсегдатаев, милый лепет детей, радость взрослых. Виртуальный — все, что приходит ко мне по почте и тут же исчезает в многочисленных ящиках. Бланки, повестки, написанные варварским языком, так что я не снисхожу до ответа. Столбцы чисел неизменно в одной и той же графе: дебет. Я казалась себе землей, томимой засухой, лишенной грунтовых вод, превращенной в летучую пыль. Бесплодной землей, которую не могут напоить даже летние ливни и грозы. Не знаю почему, но денежный поток, текущий в кассу, никак не мог насытить пересохших подземных глубин. Ни капли не попадало в глотку истомленного жаждой бумажного чудища.

Однажды утром Бен заявил, что дальше так продолжаться не может.

— У нас не приток, а сплошные утечки, — сказал он с досадой.

— Почему же? — возразила я. — А приток посетителей? С тех пор как ты здесь работаешь, люди выстраиваются в очередь, желая к нам попасть. У нас три смены днем и три смены вечером. Работает столовая для детей. Скоро мы наладим продажу блюд на вынос.

Ни слова не говоря, Бен принялся выдвигать ящики маленького письменного стола, который примостился между стенным шкафом и раковиной. Я нашла его возле мусорных ящиков на улице Фоли-Мерикур и использовала в качестве секретера, колоды для рубки мяса и ночного столика. Ящик за ящиком выплевывали свое содержимое, на полу росла груда разноцветных бумажек. Меня охватил нестерпимый стыд. Я не могла поднять глаз на Бена. И думала: когда же я, наконец, избавлюсь от этого чувства? Мне хотелось как-то оправдаться перед Беном, попросить у него прощения за ту ненормальную роль, что я навязывала ему. Вечно у меня все шиворот-навыворот. Я ведь старшая, и должна была бы служить ему опорой, защитой, направлять, наставлять на путь истинный. У Бена никакого житейского опыта. Ему следовало искать у меня поддержки, прислушиваться к моему мнению, внимать назидательным рассказам из жизни, пожинать плоды моей мудрости. У нас же, наоборот, не я, а он замечает первым расставленные ловушки. Взрослый, рассудительный, предусмотрительный Бен попросил десять евро, собираясь наведаться в Офисную службу.

— Это еще что такое? — спросила я в ужасе.

Слово «служба» напомнило мне о церкви и об армии. Слово «офис» вызвало ассоциацию с моими многочисленными кредиторами. Я испугалась, что Бен донесет на меня в налоговую службу, после чего по мне отслужат службу заупокойную.

— Всего лишь писчебумажный склад, — объяснил он.

— А тебе не кажется, что у меня бумаг и без того выше крыши?

Бен засмеялся. Попросил не беспокоиться. Пообещал, что все уладит.

Он ушел. Глядя, как его нескладная фигура растворилась в сумраке зимнего утра, я ощутила острую жалость. Бедный цыпленок! Пытается спасти глупую старую курицу.

В ожидании Бена я приготовила песочное печенье — подам его с инжиром, сбрызнутым виски, и ванильным кремом. Поставила в духовку бараньи лопатки, нашпигованные чесноком, почистила сельдерей и белую свеклу, чтобы глазировать их жженым сахаром. Разрезала пополам виноградинку. Посмотрела на зеленую мякоть, блестящую, студенистую. Слеза упала на мерцающую половинку, за ней вторая, третья, и вот уже виноградина солона от слез. Время прилива, подумала я. Прочь! Прочь! Прочь! — колотилось сердце. Мне хотелось бежать прочь от самой себя. Но разве убежишь от надвигающейся волны воспоминаний? Как избавиться от прошлого? Чтобы ничто не бередило ран, не отзывалось болью, не мучило? Как заставить эхо умолкнуть? Освободиться от нескончаемых повторов? Почему ампутированная нога вечно ноет, равно как и отсеченная часть души? Почему мы упорно совершаем те же ошибки? Мы так носимся с собственной глупостью, со своей безответственностью, беззаботностью! Любой другой на моем месте воспользовался бы неслыханной удачей и повел бы дело с размахом и прибылью. А удача мне привалила немалая! Подумать только! Получила кредит по фальшивым бумагам, заручилась поддержкой соседей, наняла лучшего в Париже официанта! Любой, но только не я, извлек бы максимум пользы. Но моя безалаберность вечно всему вредит. Это у меня просто болезнь какая-то, чего бы я не дала, лишь бы от нее избавиться! Я неизменно скатываюсь в яму. Ни на что не гожусь. Будто наркоманка — неуравновешенная, непредсказуемая, одержимая страхами. Вновь повторяется та же ситуация, перекликается с прежней, словно пункт и контрапункт. Главные герои похожи между собой: оба молоды, оба выступают моими судьями. Бен мягок и снисходителен; Гуго неумолим и строг. Сын, обличающий преступную мать. Они оба правы. Я виновата перед ними.

Хотя я так старалась, на свой лад стремилась к совершенству. Поначалу моя энергия и предприимчивость творили чудеса. Разве я не была образцовой матерью?

Я попыталась сложить две половинки виноградины. Они склеились. Едкие слезы обжигали мне щеки.

Разве я не была образцовой матерью?

След от ножа на виноградной кожице изгладился, шва не осталось, виноградина цела, прозрачная оболочка ее защитила.

Разве я не была образцовой матерью?

Слезы полились градом. Руки тряслись. Я выронила виноградину. Она упала. И вновь распалась на две половинки.

Пушистые свитера. Шарфы обязательно мягкие. Ни одной уродливой шапки. Штанишки не жали в поясе. Майки всегда чистейшие. Обувь удобная и мягкая. На ночь истории, сказки, легенды, мифы. На столе цветные скатерти, яркие тарелки. На каждой — волшебный замок, прекрасный пейзаж из всего самого свежего и вкусного. На потолок детской я наклеила светящиеся звезды, расположив их точь-в-точь как на карте звездного неба. Едва шею не свернула, балансируя на табуретке. По вечерам перед сном мы вместе любовались созвездиями. Я называла их одно за другим. В кино и в театр непременно брали с собой пожевать что-то вкусненькое: миндаль, сушеные бананы, манго. На обратном пути обсуждали фильм или спектакль. Гуго рассуждал так здраво. Все понимал. Очень рано у него проявились задатки логического мышления. Его интеллект поражал меня, как поражает мертвый безмолвный космос. Я застывала от изумления.

Год за годом я жила настороже, ждала удара гонга, что разбудит в моем сердце материнскую любовь. Иногда забывала о мучительном ожидании, отдыхала. Непрестанные хлопоты и заботы казались проявлениями недостижимого для меня чувства. Порой я верила, что его испытываю. И думала: я такая же мама, как все, ну, может быть, немного более ответственная. Боль уходила. Я вздыхала с облегчением. Но передышка длилась недолго. Достаточно было услышать на улице, как мать говорит о своем ребенке, как смотрит на малыша в коляске, как напевает ему. Я узнавала каждую интонацию, каждое движение — ведь и я целых три дня любила своего Гуго, — память об этом сохранилась, как ожог вдоль всего позвоночника. Я смотрела на мам, на малышей, и рана снова начинала кровоточить. Мне недоставало крохотного мостика, чтобы преодолеть пропасть глубиной в тысячу метров. Недоставало малости. Пропасть, отделявшая меня от сына, была неширокой. Хватило бы веревки, брошенной с той стороны, доски, лианы. Нет, пропасть была неширокой, она была глубокой. И меня засасывала пустота. Мне хотелось спрыгнуть вниз, покончить со всем разом, я приходила в отчаяние. Глаза у меня в такие минуты бывали недобрые. Глаза убийцы. Я ненавидела несчастного ребенка, а он тут был совсем ни при чем.

Как-то ночью мне приснилось, что я роюсь в кишках сына в поисках любви. Он забрал ее всю, запрятал, проглотил. Я проснулась в холодном поту. Выпила успокоительное. Обозвала себя дурой. Уговорила себя, что все в порядке, и продолжала как заведенная исполнять свои обязанности: продуманная опека, образцовое воспитание. И в младших классах, и в старших я ходила к учителям. Они удивлялись этому, поскольку привыкли беседовать с родителями, у чьих детей были проблемы, им они давали советы, как справиться с повышенной возбудимостью ребенка, помочь исправить плохие оценки, наладить общение с одноклассниками. Зачастую учителя сами вызывали к себе родителей. А я приходила по собственной воле, чтобы поговорить о Гуго. И каждый год выслушивала одни лишь похвалы и поздравления. «У вас способный, развитый, умный, живой мальчик, общительный, хороший товарищ, правдивый и справедливый». Некоторые, не стесняясь, восхищались его красотой, говорили, что само присутствие такого очаровательного ребенка в классе помогает вести урок. Я все это знала, но сердце мое молчало, лед не таял: Я ждала совсем иного. Чего именно? Я наивно надеялась, что кто-то из профессиональных педагогов поймет наконец, в чем наша с сыном трагедия. И воображала грозную отповедь:

— Меня вы не обманете, мадам. Известно, что самые благополучные на вид дети в глубине души самые несчастные. Прекрасные оценки, цветущий вид, радостная улыбка вашего сына на деле притворство и обман. Все, что мои коллеги считают достоинствами, я считаю опасными симптомами.

Я ходила и к педиатрам. Ждала от них наказания. Ничего подобного. Гуго прекрасно рос, ничем не болел, все показатели были в норме, белоснежные здоровые зубы, безупречные миндалины — никаких процедур и вмешательств. Осмотр заканчивался в пять минут. «Если бы все пациенты были такими, как ваш сын!» — говорили мне.

Неужели никто не уличит меня в преступлении?

Я никогда не целовала Гуго, и он не целовал меня. До шести лет он брал меня за руку, лишь когда мы переходили улицу. Его сухая холодная ладонь замирала в моей. Иногда я пугалась: что если он упадет? Ударится? Заплачет? Тогда мне придется его обнять, утешить. Такого ужаса я не могла себе представить. Но Гуго никогда не падал. Спасала природная ловкость и осмотрительность. И не плакал. Умел сдерживаться. Когда сын был младенцем, я не брала его на руки, чтобы покормить из бутылочки. Он лежал в кроватке, а я сидела рядом. Объясняла, что это из-за болей в спине. Все верили.

Сын очень рано научился читать и писать. Скучно целыми днями сидеть с ребенком, которого не любишь. Чтобы развлечься, я развивала бурную деятельность. Вот единственная польза от скуки. В два года он лепил башни из пластилина, в три освоил папье-маше. Рисовал акварелью, писал маслом, возился с глиной. Ему не было четырех, когда я купила большой набор деревянных букв и предложила в них поиграть. Клоуны в красных костюмах и черных шапочках, по одному или вдвоем, изображали петли и палочки. Первое слово, которое сложил Гуго, было «яд». Думаю, ему просто понравились именно эти клоуны. «Д» — это он сам, замкнутый, самодостаточный, твердо стоящий обеими ногами на земле. «Я» — родители: основательный, надежный, любящий отец и рядом я, стою вниз головой, причудливо изогнувшись, прикасаясь пятками к голове прямого клоуна. Словно приготовилась сделать сальто. Куда? Неведомо. В пустоту. Я ничего не сказала сыну. Написала ГУГО, он в ответ — МИРИАМ. Я — МАМА, он — КРБСТР.

Однажды ночью у Гуго поднялась температура. Легкий бронхит. Врач сказал: ничего страшного. Я отправила сына в школу, повязав ему шарфик на шею, словно шелк мог уберечь от распространения инфекции. Когда он вернулся вечером, я заметила у него в глазах лихорадочный блеск. Спросила, как он себя чувствует. Он ответил, что хорошо, и ушел к себе в комнату. Ужинать он не стал, должно быть, заснул. Мы не особенно волновались, решили, что сын просто не выспался, что это у него обычная для его возраста усталость, болезнь роста. Я проснулась в три часа ночи. Не потому что услышала плач Гуго. Меня обеспокоило отсутствие мужа. Я позвала его. Он не откликался. Я встала. Заглянула на кухню, в ванную. Мне и в голову не пришло, что он может быть у сына. Гуго никогда еще нас не будил. Даже в младенчестве. Я вернулась в спальню, хотела лечь и вдруг услышала шум за дверью с четырьмя деревянными буквами — именем нашего сына. Повернула ручку и увидела удивительную картину. Мадонну с младенцем в лунном свете. Муж сидел на полу, обняв потного, плачущего Гуго. Большая отцовская рука ласково поглаживала мокрый пылающий лоб. Я поспешно закрыла дверь и на полусогнутых ногах едва доползла до постели. Зарылась в подушки и разрыдалась. Толща перьев заглушала мой плач. На следующее утро пошла к врачу и пожаловалась на подавленность. Он выписал мне лекарство. С этого дня я стала жить спокойнее. Будто под водой, в затонувшем замке. Теперь и я стала равнодушной к своему горю. На лице у меня застыла глуповатая улыбка.

Бен вернулся счастливый. Вытащил из сумки и вручил мне четыре огромные серые папки, словно букет цветов.

— Сейчас мы все приведем в порядок, — радостно объявил он.

Выложил папки в ряд на письменном столе. Пометил каждую ослепительно яркой наклейкой.

— В эту положим счета: в одно отделение — оплаченные, в другое — просроченные, в третье — те, что вполне можно отложить. В ту соберем всю нашу документацию. А в третью — договоры о банковских ссудах.

Он собирал бумажки, аккуратно складывал их по порядку, скреплял степлером.

Покончив с папками, повесил на стену огромный календарь.

— Вот наш график сроков оплаты.

Розовым маркером Бен обвел даты платежей.

— Нравится? — спросил он.

Я не смогла ответить. Мои щеки были солеными от слез, глаза покраснели. Бедный мальчик, он так старался, а я его даже не поблагодарила!

Из кармана куртки Бен смущенно извлек прямоугольный сверток.

— Это вам, — сказал он робко.

— Что это?

— Подарок.

Я разорвала бумагу. Бен дарил мне «Письма к молодому поэту» Райнера Марии Рильке.

— Читали? — спросил он. — Это моя любимая книга.

— Читала, — ответила я, — я тоже очень люблю Рильке.

— Но у вас его нет, — заметил он, кивнув в сторону моей книжной полки.

— Действительно, нет. Спасибо. Ты такой внимательный.

С трепетом перелистала аккуратный томик. Кое-что я помнила наизусть: «В вашем сердце еще не все решено, и полюбите даже ваши сомнения. Ваши вопросы, как комнаты, запертые на ключ, или книги, написанные на совсем чужом языке»[5]. Я могла бы объяснить Бену, как случилось, что этого, самого любимого мною автора, нет в переносной библиотеке. Но еще не время. Я сказала, что потеряла книгу.

В то утро ресторан открылся позже обыкновенного, но завсегдатаи не роптали. Ворчать на Бена было попросту невозможно. В нем было что-то особенное, внушавшее уважение каждому. И слава Богу, иначе, нескладный и худенький, он мигом стал бы козлом отпущения для всех сердитых и недовольных.

Наступил мой любимый час, час воплощения мечты, — с него начинался каждый рабочий день. Бен разносил кофе, соки, шоколад. Иногда просили бутербродов. Пожалуйста, вот бутерброды. Иногда кому-то хотелось яиц всмятку. Нет проблем. Вода уже кипела в кастрюльке. По другую сторону стойки, под защитой оцинкованной преграды я готовила блюда для обеда и ужина. Работала с сумасшедшей скоростью. Руки летали быстрее мысли. Это требовало полной расслабленности и огромной сосредоточенности. Руководитель-мозг умолкал, включались нервные окончания и многолетняя сноровка. Я погружалась в бессознательное, мною управлял инстинкт. В это время со мной нельзя было разговаривать, отвлекать, иначе, очнувшись, я бы все испортила. Все это понимали и не пытались меня окликать. Спокойно смотрели, как я готовлю. Принюхивались к вкусным запахам. До меня долетали обрывки их разговоров. Они обсуждали меню, погоду, недостатки и пороки отсутствующих, — я их знать не знала, но тоже негодовала про себя. Была зима, становилось все холоднее, порой кто-нибудь забывал закрыть дверь, и все дружно возмущались: «Сразу видно, что твой отец не истопник!» Мне не нужно было читать газеты, все новости приносили посетители. Я только мысленно отмечала: маловато соли в хронике происшествий, подлить бы масла в международные отношения, не хватает перца в экономических преобразованиях. Весь мир бурлил вокруг и делился со мной радостями и тревогами. Я очутилась в центре агоры, народного собрания. Видела, как с неизбежностью все искажается и упрощается. Жернова пересудов стирали в пыль все частности и особенности. Непонятно, зачем обмениваться бесцветными общепринятыми суждениями? Я-то всегда стремилась выявить самую суть, глубинное отличие, тончайший аромат, расслышать каждый голос в хоре. А тут люди переливали из пустого в порожнее и были вполне довольны. Сгладить, сгладить катком все моря и страны! Посетители говорили о континентах, где никогда не бывали, судили о народах, которых не видели. Делали сравнения и обобщения. Обожали проводить параллели. «Нацисты!» — любимое их присловье. Оно устраивало всех, произносилось как заклинание, устраняло необходимость анализа. Я заметила, что мужчины обожают катастрофы и дурные предзнаменования. Чем хуже, тем лучше. Кто-нибудь скажет: «Через два года всем нам конец!» И все согласно закивают. А речь шла всего лишь о коровьем ящуре или птичьем гриппе. Что погубит нас раньше: подтаивающий ледник, террористы или атомная бомба? Или есть что-нибудь пострашнее? Возрастающая мощь химического оружия, к примеру. Кто больше? Говорят все громче и громче, почти кричат. Кто больше?! Кто предскажет самую ужасную мировую катастрофу?! Страсть к мировым катаклизмам внушает мне беспокойство. Почему же они так спокойны? Неужели они забыли один простой, сто раз подтвержденный факт, что добрые вести в противоположность дурным, всегда предсказанным каким-то вещателем, приходят неожиданно, когда их никто не ждет? Правда и то, что, предсказывая беды и разрушения, чувствуешь себя гораздо уверенней, значимей, ведь созидание по-прежнему остается глубоко таинственным и неизученным процессом. «Если бы Кассандра была мужчиной, — думала я, — ей жилось бы куда лучше. Она не страшилась бы дурных знамений, являющихся ей в сновидениях, а с удовольствием ошарашивала бы ими приятелей. «Вы, ребята, в курсе, что наша Троя рухнет? Все герои сдохнут! Двух недель не пройдет, как здесь будет пусто». А приятели заказали бы еще по стакану вина, чтобы отпраздновать такое событие».

Венсан извинился, что не заходил два дня. У него был заказ на оформление потрясающей свадьбы.

— Мне заказали даже голубей! — восклицает он.

— Ну как? Обошлось? — спрашиваю я. — Голуби не нагадили в закуски?

Я покончила с готовкой. И могла, наконец, присесть и выпить чашечку кофе. Все суставы у меня ныли, от плеч до больших пальцев на ногах. Хоть они и железные, но проржавели, должно быть.

— Я прихватил это для тебя, — сказал Венсан и протянул мне белую орхидею с пурпурной сердцевиной. — Они не вянут, — добавил он.

— Красивая. Смотри, какое у нее личико!

Венсан нахмурился. Моя шутливость показалась ему неуместным легкомыслием. Мужу тоже так казалось.

— Они стоят бешеных денег.

— Ты о чем?

— Об орхидеях. Белые, как эта, стоят бешеных денег.

Мою благодарность за роскошный подарок Венсан счел легковесной.

Я взяла его за руку, приблизила лицо к его лицу: со стороны можно подумать, будто мы целуемся. Проникновенно заглянула ему в глаза и прошептала:

— Ты такой добрый. Она потрясающая!

Я заметила, что изо рта у него пахло анисом. Мне хотелось поблагодарить и за это, но я побоялась его обидеть. Я держала его руку в своей. Гладкая, нежная ладонь. А моя, как терка, и вся в порезах. Извини, Венсан. Я невольно задумалась, что будет, если в один прекрасный день я влюблюсь. И можно ли влюбиться в меня? Можно ли любить женщину, у которой руки грубые, как подошвы? Можно ли хотеть женщину, у которой морщины, будто глубокие шрамы, идут от носа к подбородку? Отчего кожа так изнашивается?

— Сколько тебе лет? — спросила я у Венсана.

— Тридцать девять, — ответил он.

— Я старше тебя, — в моем голосе прозвучала фальшь мнимого превосходства.

— Это незаметно.

В моих глазах отразилось недоверие.

— Миниатюрные женщины всегда выглядят моложе своих лет, — заявил он.

Только этого цветка не хватало в моем ресторанном гербарии!

Впрочем, поглядев на меня со спины, можно было и обмануться. Невеличка с черными, как смоль, волосами, узкими бедрами, тонкими щиколотками. Однажды, когда мы шли вместе с Октавом по улице, кто-то нам вслед закричал: «Эй, молодежь!» Оказывается, мы обронили перчатку. Прохожий не заметил разницы между нами. Для него мне тоже было пятнадцать. Как Октаву. Октав поднял перчатку, взял меня за подбородок и сказал: «Девочка моя». Я чуть с ума не сошла. И бесповоротно сдалась на его милость, хотя внешне еще сопротивлялась. Я не ждала такого. И не могла предвидеть, что сулит мне нежданное превращение. Добро или зло, счастье или беду? Сама Кассандра оказалась бы в тупике.