Съешь меня

Глава 19

Я в ужасе: терпеть не могу нанимать людей на работу. Настоял Бен: переговоры должна вести лично я, собственной персоной. Люди должны понимать, кто здесь хозяйка, утверждал Бен.

Мы дали объявление, на нас дождем посыпались письма. Автобиографии и анкеты радостно переполняли наш почтовый ящик, и в их веселом потоке счета мелькали редкими островками. Я принимала желающих в крошечном кабинетике — как уж нам удалось его оборудовать позади бара, сама понять не могу! Принимала в редкие свободные часы, и наши беседы проходили под визг дрели, дрожь отбойного молотка и глухие удары в перегородку: бывший галантерейный магазин все-таки перерождался в ресторан. Парни в оранжевых, белых и синих касках деловито мелькали то там то тут. Ели они исключительно бутерброды с сыром и яблоки. Странная публика, малоразговорчивая и насмешливая. Между собой говорят на языке, который мне совершенно непонятен, со мной — на французском с гортанными раскатистыми «р» и совершенно без артиклей. Но вообще-то ребята предпочитали иметь дело с Беном. Я не внушала им доверия.

Наниматься приходили в основном молодые девушки. Одни вялые, как огуречные шкурки, от других на сто метров разило табаком, попадались и полные тупицы, которые на любой вопрос отвечали «понятия не имею», бывали и чуть-чуть поумней — такие, которым все-таки удавалось что-то выдавить в ответ, вытаращив глаза, краснея и заикаясь. Во второй половине дня в четверг ко мне должна была прийти Руло Малори. Я заранее влюбилась в ее имя. Молилась, чтобы именно она оказалась идеальной кандидаткой. «Руло Малори, Малори Руло», — повторяла я, будто детскую считалку. И представляла ее себе — живая, соблазнительная, яркая и очень надежная. Я не стала читать автобиографии, требовать сертификата или диплома, я же знала, как легко их подделать. Словом, о Руло Малори я не знала ровным счетом ничего.

Она вошла, и я сразу подумала, что она похожа на банан, и, хотя я очень люблю этот питательный фрукт, которым напрасно пренебрегают, сразу же почувствовала разочарование. Она уселась напротив меня, длинная, рыхлая — банан, настоящий банан, ничего другого, к сожалению, не скажешь. И лицо тоже долгое, желтоватое, бесцветное, как зимний день.

Я постаралась приободриться и заглянула в список.

— Вы, стало быть… — начала я, будто не знала, кто передо мной сидит.

— Руло Малори?

Она как будто сомневалась в собственном имени. И очевидно, ждала от меня подтверждения.

— Сколько вам лет?

— Двадцать пять?

Я должна была успокоить ее и относительно возраста.

— Диплом? — спросила я совсем уж коротко, надеясь, что моя лаконичность подвигнет ее на более пространный ответ.

— Школа гостиничного обслуживания?

«Вас там научили так разговаривать?» — очень хотелось мне спросить ее. Но я не спросила. Я задавала другие вопросы, а сама думала, как мучают родители детей, учителя учеников, и потом они становятся вот такими — безразличными, аморфными. Малори Руло похожа была даже не на банан, а на пережеванную лапшу.

От таких девиц меня тошнило. Я упрекала себя в излишней требовательности. Можно подумать, я ищу женщину своей жизни. Спустя три дня у меня появилась аллергия на перхоть, я отводила глаза при виде прыщей и угрей, зябко вздрагивала от голых животов. Бен надо мной посмеивался.

— Нанимая меня, вы так не капризничали, — заметил он.

— Нашел с кем сравнивать! — возмутилась я. — Ты единственный, ты само совершенство.

Губы Бена растянулись в улыбке. А глаза, до чего же грустные были у него глаза!

— Надеюсь, ты не собираешься зареветь? — осведомилась я воинственно.

— Собираюсь, — отозвался он.

По щеке скатилась слеза. Одна-единственная, настоящая.

— Ты знаешь, Бен, скоро я собираюсь…

Он зажал мне рот рукой. Как он догадался, что я собираюсь поговорить с ним об отъезде? Как сообразил, что речь пойдет о преемнике? Да, я собираюсь покончить с делами и ресторан оставить ему. Чувствую, что нашей общей жизни приходит конец. И похоже, не одна я это чувствую. Бен по-прежнему зажимал мне рот. И тут в ресторан вошла Барбара.

Крупная женщина, даже очень крупная. Под тридцать, а может и за тридцать, широкая улыбка и пышные рыжие волосы, заколотые пучком на затылке. Ходит, широко шагая, и застенчивостью не грешит.

— Я вам помешала? Могу зайти в другой раз. Я по объявлению.

Бен убирает руку.

— Садитесь, пожалуйста, — приглашаю я.

Она ставит сумку на стул, садится напротив меня и оглядывается. Качает удовлетворенно головой и улыбается. Я умираю от желания узнать, что она при этом думает. Она не пробыла у нас и пяти минут, а я уже к ней привыкла, и чувствую, что ее уход меня огорчит. От нее пахнет мылом. Вид у нее лукавый.

Барбара — математик, кандидат наук и ничего не смыслит в домашнем хозяйстве.

— Буду с вами откровенна, — говорит она мне, — я совершенно не умею готовить. Даже яйца сварить не сумею.

— Я тоже ничего не умела, — отвечаю я с материнской ноткой в голосе, — и всему научилась.

— А я не научусь, — твердо заявляет она.

Ее определенность мне по душе. Я нанимаю ее сразу и горжусь сделанным выбором. Через три дня, она — хозяйка, я — прислуга, и все идет просто замечательно.

Трудно определить, в чем состоит работа Барбары. Но, с тех пор как она с нами, Венсан больше не сомневается, что «У меня» — настоящий ресторан. Теперь он то и дело говорит мне: «Я зайду к тебе в ресторан» или «Слушай, я принес белых гвоздик для украшения ресторана». Ничего не изменилось, но все как-то наладилось. Даже работа. Барбара, словно масло в механизме, ветер в парусах. Бен мгновенно ее принял. Я не почувствовала ревности. Наоборот, успокоилась. Когда я спросила Барбару, почему она с таким образованием и степенью не нашла себе более выгодной и престижной работы, например преподавательской, она ответила, что всю свою жизнь провела в классных комнатах и хочет немного от них отдохнуть. Хочет посмотреть мир, людей. «Здесь это возможно, — сказала я. — Людей у нас бывает много». Ей интересно, как работают частные предприниматели, она хочет отложить деньги и совершить через несколько лет кругосветное путешествие. Мне вдруг начинает казаться, что ее кандидатская по математике такая же фикция, как мой поварской стаж в сети «Риц», но я отметаю сомнения. Мне-то какое дело?! Барбара умеет все, чего не умею я. Она раздает поручения, организует, отбирает. За работой мурлычет песенки и превращает цветы Венсана в очаровательные букеты. Она ас по части дизайна и разумного использования пространства. Я поручила ей обставить помещение галантереи. Она сумела купить мебель даже дешевле, чем я когда-то у своего поставщика с авеню де ла Репюблик.

Спустя месяц после прихода Барбары мы отремонтировали большой зал. Бен предложил устроить праздничное открытие. Я согласилась: «Хорошо. Почему бы и нет? Свежая мысль». Сердце в груди у меня забилось с тяжелой медлительностью. Время сделало круг. Второе открытие напоминает мне о первом, но на этот раз все отлично. Родители, друзья, даже брат — он тоже почтил меня своим присутствием — все чокаются и пьют за мой успех. Мы пригласили на праздник самых верных друзей из квартала. Остальные пришли поздравить нас сами. Симона и Анна открывают бал, они успели помириться, каким образом — не ведаю. Люди танцуют, едят, пьют. «Гениально, — говорят они. — Чудный праздник. Лучший вечер в нашей жизни». Я смотрю на улыбающиеся лица, покачивающиеся бедра, сплетенные руки. Слышу музыку, слова, хлопки шампанского, смех, но сама будто замурована в стеклянной банке. От еды не чувствую сытости, от вина — веселья. Мне кажется, я на собственных похоронах. Замечаю досадные мелочи: пирожное, где начинки меньше, а теста больше, корочку, завалившуюся между цинковой окантовкой круглого стола и пластиком. Меня целуют, обнимают, со мной заговаривают. А я то и дело смотрю на большую голубую дверь, которую специально для меня нарисовали на дальней стене. Она совсем как настоящая. Я хочу напомнить о себе мадам Коэн, сказать, что с праздником совершеннолетия ее сына не будет никаких проблем, все для него готово. Мне хочется выйти через голубую дверь, углубиться в сад, который я так хорошо мысленно себе представляю. Трава там густая и мягкая, вдоль ручья зеленеет камыш. Я размещаю там липы, вязы, плакучие ивы, декоративные сливы и ликвидамбары. Рассаживаю дикий шиповник, нарциссы, далии, цветущие тяжелыми, печально опущенными гроздьями, веселые незабудки на лужке. Звездчатка с присущим малышам мужеством пробивается между камней альпийской горки. Торжествующие артишоки тянут к небесам чудной красоты стрелы. Цветут яблони и сирень одновременно с морозником и с зимней магнолией. У меня в саду нет времен года. В нем всегда тепло, всегда свежо. Иней рисует узоры на траве, жаркий воздух плывет волнами. Листья падают и вырастают на ветках. Падают и вырастают. Глициния карабкается вверх по разрушенной стене, через старинные ворота видна буксовая аллея и доносится пряный запах. Зреют плоды — огромные персики, щекастые абрикосы, вишни, кисти красной смородины, малина, помидоры, готовые лопнуть, испанские артишоки, напитанные солнцем и свежей водой, потому что здесь и дождь идет, и радуга сверкает. За деревянной оградой видна лесная тропинка, усыпанная золотыми листьями, затененная от зноя зелеными веерами веток, чуть покачивающимися от ветра. И конца тропинке не видно. Идешь по ней, идешь, дышишь полной грудью.

Али привез мне подарок. Приехал с большим опозданием. Я уже думала, не приедет. Застеснялся, думала я. Али появился с большим свертком в газетной бумаге. На губах загадочная улыбка.

— Можно развернуть?

— Только осторожно.

Он передал мне большой и очень легкий сверток. Что же это такое — невесомое, боится ударов и формой похоже на шар? Загадка. Али посоветовал мне присесть где-нибудь в уголке и тогда уже развернуть. Мы устроились за стойкой. Присев на корточки, обменивались взглядами сообщников. Меня спрашивали: «Мириам! Куда девать пустые бутылки?.. Мириам, а хлеб еще есть?.. Мириам, куда ты дела штопор?..» Я не отвечала. Лист за листом я разворачивала подарок и наконец увидела огромный шар невиданной белизны. На ощупь бархатистый, как круглый детский животик. Я боязливо нажала на него пальцем — мягкий и упругий. Пахнет лесом. Я внимательно осмотрела этот рожденный белоснежной пеной пузырь, ища на нем трещинку, морщинку. Не нашла, само совершенство.

— Не иначе для гадания, — сказала я. — Будем гадать о будущем?

Али расхохотался.

— Это гриб, — объяснил он, — из породы дождевиков.

Я не поверила. Никогда в жизни я не видела круглых грибов такой безупречной белизны.

— У грибов есть ножки, — заявил очнувшийся во мне миколог.

Али бережно перевернул шар и показал мне едва обозначенное темное пятнышко.

— Вот его ножка.

— Смеешься!

— Нет. Гриб называется гигантская порховка. Его можно есть.

— Где ты его нашел?

— У себя в саду.

— Вкусный?

— Необыкновенно. Нарежешь его ломтиками, как… ромштекс, и запечешь в духовке в оливковом масле.

— Неужели он рос у тебя в саду?

Али кивнул. Нашел и сразу подумал о тебе, сказал он. Подумал, что это как будто лицо, только без глаз, носа, ушей, рта. Лицо души. И подумал, тебе понравится, и ты захочешь увидеть наши места. Ты же любопытная. Всегда задаешь кучу вопросов. Но вообще-то, конечно, он может предсказать и будущее.

— А как? — спросила я.

— Будущее для нас полная неизвестность, нам легко от него отказаться, а вот если поверим…

Я спросила:

— А бывают такие же, но поменьше?

— Самые разные бывают.

— А как они получаются?

Али пожал плечами. Природа, она щедрая. Чего только не производит. Любых форм, любых размеров.

— А зачем?

— Чтобы уцелеть. Из предусмотрительности.

Он стал мне рассказывать о разных сортах черной смородины, о ржавых пятнах на грушах, о чувстве юмора у коров, о храбрости зайцев. О тропинках, о тени, о вымоинах и подземных ручейках, траве, острее ножа, и травинках, на которых свистят, о барвинке, о львином зеве. Он описывал их с такой точностью, без всякой лирики, словно мы должны были с ним немедленно составить топографическую карту и ботанический атлас.

Я поглаживала белый шар, такой нежный, такой бархатистый, и не мешала его таинственным посланиям проникать через пальцы в мое нутро. Али прикрыл ладонью мою руку. Я любовалась восхитительной смуглостью его кожи, смотрела на свою, очень бледную, и на белую поверхность шара. На Али я не отваживалась посмотреть. Хотела, чтобы волшебный молочно-белый бархатистый шар перенес нас далеко-далеко отсюда, туда, где смыслом жизни становится благое желание просто жить.

— Пойдем, — позвал меня Али.

— Пойдем.

Я предупредила Барбару, что ухожу.

— Вернусь послезавтра, — сказала я.

Попросила проститься с гостями вместо меня, извинилась перед ней, поручила объяснить все Бену. Я торопливо бормотала, а она меня доброжелательно слушала.

— Не опасайтесь, никакой неловкости не случится, — успокоила она меня, — наши гости успели отменно нагрузиться.

Я оставила «У меня», вышла через боковую дверь, прижимая к себе полную луну. На улице принялась про себя подсчитывать: семьдесят стульев, две скамьи, двадцать столов, шесть плит, два холодильника… Я должна была точно знать, что бросаю. Перечислив, почувствовала весомое облегчение, а иначе было трудно идти вперед. Слишком громко колотилось сердце. Кровь стучала в виски. Коленки дрожали. Меня колотило. Мне было так страшно! Как никогда еще в жизни. Быстрее бы потерять все. Остаться нищей. Пусть ничего не будет, и тогда не надо бояться, что лишат, обворуют, ограбят. Вдруг внезапно все стало мне очень дорого. Пробудилось множество воспоминаний. «Не покидай меня!» — молило прошлое. «Не бросай нас», — умоляли всплывающие картины. Со мной беседовало само время, оно меня отчитывало. Время наплывало, но я отгораживалась от него завещанием. После описи вещей настал черед сделать опись людей. Будто монетки для игрового автомата, я складывала столбиками лица, они сталкивались носами, ушами, щеками и громыхали, как жестяные. «Не бросай нас!» — вопили рты, боясь кануть во тьму забвения. «Я о вас не забуду, — говорила им я. — Я ничего не забываю». Я вас считаю, собираю в одно место, раскладываю по порядку, чтобы лучше рассмотреть. Ничего не имею против вас. Подвожу итог. Не делаю выводов. Собираю силы для приступа. Хочу понять, удастся ли мне построить лестницу, чтобы добраться до собственного неба и повесить там свою луну, если всех вас собрать, положить одно на другое, как кирпичи. Людям я говорю — вы будете несущими конструкциями, вещам — вы будете ступеньками. Строить нужно немедленно. Я должна быть на высоте. Но как это осуществить? Выкинуть весь мусор моей жизни, смешав его с последними достижениями, которые встали мне так дорого, а потом карабкаться вверх? Но у меня не осталось ни капли крови, ни капли пота. Я выдохлась. Работает только маятник, бесстрастная медная тарелка качается туда и сюда, справа налево, слева направо, угрожающе отсчитывает секунды, твердит: пора! Пора!

Небесно-голубой грузовичок мчится в ночи. Головокружительный бросок из освещенного города во тьму полей. Зрение и слух приспособились сразу, как только ноги почувствовали траву, как только перестал урчать мотор, как только фары перестали слепить светом. Я прозрела и стала слышать. Занавес раздвинулся, передо мной открылось ночное небо с маленькими зимними звездами, с плывущими серо-голубоватыми облаками, странствующими от одного созвездия к другому. Нарисовались черные силуэты веток вечнозеленых деревьев. Я различила кусты, похожие на медведей. Слева от нас темные очертания леска — похоже, что динозавр прилег на холме. В ветках на земле что-то зашевелилось, зашуршало и стихло. Запах мха, прихваченного морозцем, добирался до меня изо всех сил. Оклик птицы. Тишина. Ответ другой. Тишина. Руки легли мне на плечи, заскользили вниз, к бедрам, коленям. Они гладят мне ноги, поднимаются вверх по животу, к груди, а потом проводят по глазам, ушам. Губы — их рисунок я выучила наизусть, губы мужчины, который никогда не заставит меня плакать, мужчины, который встал позади меня и прижал меня к себе, покусывая, целует меня в шею. И что же? Мужчина, который никогда не заставит меня плакать, меня обманул — я плачу, слезы текут ручьем, по щекам, по груди, по ногам. Я не в обиде за обман. Мне сладко от его вероломства. Пусть правда обращается в ложь и ложь в правду. Он уверен, что знает, но не знает ничего. И я ничего не знаю о нем и умираю от жажды узнать. Наша одежда валяется на земле, громоздясь континентами, поросшими вековыми дубами, струясь серебристыми ручьями росы. Мы творим любовь в лесу. В огонь кровати, простыни, подушки. Туда же матрасы и одеяла. Костер разгорается, языки лижут столы и стулья, сметают кров над головой, перины взрываются пухом. Я слышу треск огня, вытянувшись телом от одной долины до другой. Один мой локоть на холме, большой палец ноги у подножия скал, затылок на камнях водопада, лопатки прижались к проселочной дороге, указательный палец ворошит листву на дубах, бедра трутся о лишайник, коленка уперлась в край плато, голова утонула в иле пруда, а волосы, купаясь в волнах, стали солонее водорослей. Я прошу разлетевшиеся атомы тела вернуться, и наконец-то я опять в своих берегах. Холод добрался до нас, а мы добрались до дома, он оказался совсем рядом. Одежда осталась ночевать под открытым небом.

Я открываю глаза и огорчаюсь серому дню. А я-то ждала солнышка. Не вышло. Небо глухое, ватное. Я одна в незнакомой кровати. Беру в кулак угол толстой льняной простыни и запихиваю в рот. Я одна-одинешенька, я малышка, проснувшаяся в чужом доме. Ее принесли сюда во сне. Она не знает, кто уложил ее в постель ночью, не знает, кто улыбнется ей утром, не знает порядков в доме и не решается встать, боясь кого-нибудь потревожить. Она опасается, что в этом доме, ее новом доме, не умеют варить шоколад, хотя только он и может ее успокоить.

Я тихонько поднимаю голову и смотрю на сад, который виден в окне. Грузовичок стоит неподалеку, я вижу его недовольный оскал. Я приподнимаюсь и сажусь, мне хочется увидеть свою одежду, которую я вчера бросила. Но одежды нет. Али, должно быть, встал до свету и убрал ее, замел улики. Что сказала бы мадам Дюбрем, ворожея и колдунья, увидь она свитера, носки, майки и брюки, прихваченные утренними заморозками?

Я задумываюсь, как мне поступить. Оставаться здесь мне не хочется. Я боюсь утренних слов, а еще больше утренних взглядов. Мне хочется вернуться к себе, к своему, привычному, обыденному, туда, где не надо ничего обдумывать. Я пытаюсь представить, что будет дальше. Представляю себе запах кофе, просочившийся в щель под дверью, завтрак в постели — я никогда не завтракаю в постели! Во-первых, есть лежа вредно для желудка, во-вторых, засыпаешь в крошках. Представляю и другой вариант — завернувшись в простыню, как поступают героини в некоторых фильмах, я выплываю на кухню, где на столе меня ждет толстая фаянсовая кружка с синим рисунком. И я не решаюсь сказать, что предпочитаю пить из чашки. Мы принужденно посмеиваемся и обмениваемся неловкими словами. Ничего, кроме постыдной досады, мы не чувствуем и отгораживаемся от нее хрупкими тостами с маслом, хотя я люблю только тосты с сыром. Или еще один вариант — в кухне я нахожу записку: «Станция в трех километрах, ты можешь взять велосипед, он стоит за домом. Все было просто супер. До скорого».

От своих предположений я впадаю в ступор. Не понимаю, что же мне делать. Мне хотелось бы облегчить нашу утреннюю встречу, протянуть кассету с записью моего прошлого, сказать: смотри! Вот, что я пережила до сегодняшнего дня. А когда посмотришь, поговорим. Я себя чувствую слишком старой, чтобы рассказывать о детстве, родителях, замужестве и всем остальном, я не верю, что может начаться что-то новое. Как он со мной поступит? Я страшно зла на Али. Ненавижу! Почему мы не познакомились с ним раньше? Почему мне надо столько ему рассказывать?! Меня охватывает безнадежная усталость учителя, которому предстоит иметь дело с тупым учеником. Я не сомневаюсь, что Али на мой счет заблуждается. Нет, мне надо исчезнуть, и чем быстрей, тем лучше. Я доберусь пешком до шоссе, а там проголосую. А ему напишу, что больше не хочу его видеть. Никаких поставок. Он меня просто заморочил своими экологически чистыми овощами. Я давно уже имею дело с оптовиками… Я совершила глупость, но чего от меня еще ждать? Обычное дело для таких извращенцев, как я. Я соскочила с кровати, решив убраться отсюда как можно скорее.

На стуле аккуратно сложена моя одежда. Кинематографическая тога из простыни мне не понадобится. Я одеваюсь с лихорадочной быстротой. Свитер напяливаю наизнанку. Рукава майки завернулись под свитером и перетянули руки выше локтя. Дернула молнию на джинсах и прищемила себе кожу на животе. От злости я едва не разревелась. Я распахиваю дверь, похожая на ураган, готовый разнести весь дом. Где эта чертова кухня?! Дом, похоже, огромный. Еще спальня, еще. Гостиница, что ли? Я громко топаю по коридору, пинаю дверные косяки, созываю народ. В ответ тишина. Повсюду пусто. Ванная выложена серебряной мозаикой. Поняла — не отель, а турецкий бордель. Я заявляю: «К черту турецкие бордели!» И бегу по коридору. Зеркало показывает мне сумасшедшую с растекшейся тушью. Волосы стоят дыбом. Я резко останавливаюсь, отступаю и внимательно рассматриваю отражение. Такой я себя не знаю. Щеки, хоть и в потеках туши, но розовые. Под глазами нет синяков. Я очень славненькая. Я вновь принимаюсь за поиски, но уже поспокойнее. Наконец на первом этаже я попадаю в небольшую комнату с тремя окнами, где успокаивающе царит плита. Зажигали, видно, духовку. Тепло. Никакого дымящегося кофе, никаких кружек на синей клеенке. На подоконнике сидит белая с серыми пятнами кошка. Она дружески трется о мою руку. Мне кажется, что она мне улыбается.

В окно я вижу Али, вернее, его спину, он гуляет по саду. Я жду, когда он обернется. Он видит меня и принимается насвистывать. Я машинально стираю потеки туши с лица. Приглаживаю волосы. Он одобрительно кивает. Что-то говорит, но неслышно. Я отвечаю, но тоже безмолвно. Он машет, зовет меня к себе. Я тоже машу и зову сюда.

Кошка от моих поглаживаний жмурит глаза, словно засыпает.

Али удаляется, руки в карманах, поворачивает направо и исчезает за углом дома. Я жду его, и сердце у меня колотится, как сумасшедшее.

День я провожу у него на руках, на спине. Он носит меня. Ему очень нравится перекидывать меня с одного плеча на другое, как тючок. К вечеру мы готовы съесть волка, но мне хочется приготовить блюдо, которое должно томиться в духовке три часа. Али согласен ждать. Мы ждем и вспоминаем все, чему научились в школе на уроках физкультуры. Показ обязателен и следует сразу за наименованием трюка. «Кувырок вперед? — Умею». Мы оба делаем кувырки. Кувырок назад дается хуже. Пол очень жесткий. Неудобно. Прыжки в длину. Метание в цель. Прыжок с поворотом. Равновесие. «Хождение на руках», — объявляю я, поддавшись искушению набить себе цену. Ну и что? Будь добра, исполняй. В саду, что служит ареной нашей доморощенной олимпиады, давным-давно стемнело. Я набираю воздуха и, думая только о том, что мне предстоит ходьба, — голова вверху или внизу, без разницы, — переворачиваюсь. Иду ловко, как паучок. И удивляюсь, до чего стали сильные руки. И совсем это несложно. Что на ногах, что на руках.