Сын

Мария

«В коричневом кожаном альбоме живет моя мама».

Семь слов — как семь клеточек в игре в «Гусёк». Мы застряли на клетке «Лабиринт»[14]. Вот куда занесло нас с Гилье. Часы на столе показывали 18:50. «У меня всего десять минут, — подумала я. — Что можно сделать за десять минут?» Тут звякнула входная дверь, а затем послышалось знакомое покашливание Мануэля Антунеса.

Гилье снова помахал ногами в воздухе, покосился на рисунки. Мы услышали, как его отец, пыхтя, уселся в кресло в приемной, а потом уронил авторучку, выругался сквозь зубы. Снова воцарилась тишина.

Я решила расспросить Гилье дотошно.

— Послушай. Ты, кажется, говорил, что твоя мама живет в Дубае.

Гилье кивнул, покосился на дверь. Из приемной снова донесся кашель.

— И что мама у тебя стюардесса, — добавила я.

— Да.

Я улыбнулась.

— И сеньорита Соня мне сказала, что для начала она поработает там всего несколько месяцев. То есть твоя мама, наверно, вернется очень-очень скоро.

Молчание.

— В феврале? — настырно уточнила я.

Нет ответа.

— Гилье…

Он поднял глаза и улыбнулся, но как-то уныло. — Просто… — заговорил он. И тут же осекся. На его лицо падал мягкий свет настольной лампы. Гилье помедлил, глубоко вздохнул. — Когда люди пропадают… куда они уезжают? — спросил он очень серьезно.

Мне почудилось, что какие-то горячие искры вдруг взорвались под моими глазными яблоками, а чьи-то пальцы больно ущипнули за виски.

— Случается по-разному, — ответила я.

Он не дал мне договорить:

— Они все равно что умирают? Или когда пропадают — это другое?

Итак, Гилье возобновил игру на воображаемом поле для «Гуська». И я тоже, вместе с ним. К чему он клонит?

— Иногда да, а иногда нет, — сказала я, пытаясь выиграть время. Он, чуть понизив голос, немедля продолжил.

— Моя мама в Дубае, потому что… потому что она пропала, — сказал он. — Так написано в коричневом кожаном альбоме, везде-везде, в нем лежат новости и фотографии из газет. Но, наверно, это как с Мэри Поппинс: она, когда пропадает, возвращается на небо, немножко отдохнуть, это значит, что она не умирает, но ее тут нет, вот почему про нее говорят, что она пропала, правда?

Я сглотнула комок, попыталась снова улыбнуться, хотя голова болела все сильнее: щипки в области висков были только началом. Часы на столе показывали 19:03, за стеной пискнул мобильник, а потом под ножками кресла заскрипел паркет, что-то шмякнулось на пол Мануэль Алтунес выругался сквозь зубы:

— Как же меня все за… — И осекся.

Мы с Гилье переглянулись. Он поерзал на стуле, глянул на часы. А потом сказал:

— Вы тоже уедете или, наверно, все-таки нет?

Вопрос застал меня врасплох. Я замялась, и ом сглотнул слюну. А потом снова спросил, чуть понизив голос: — Просто… взрослые всегда уезжают, правда?

Наши взгляды скрестились, и я только сознательным усилием воли заставила себя не опускать глаза.

— Гилье, мне когда-нибудь тоже придется уехать.

Он улыбнулся, но на улыбку это было почти непохоже:

— Я очень-очень хочу, чтобы вы не уезжали.

Теперь улыбнулась я. Через силу, но все-таки улыбнулась.

— Что ж, пока можешь об этом не беспокоиться.

Он скривил губы и медленно почесал нос.

— А когда-нибудь придется беспокоиться?

Я заколебалась. Подумала, что сейчас ему лучше не сообщать, что после рождественских каникул я вряд ли вернусь в эту школу — ведь я подменяю штатного психолога только до конца триместра. Да, момент неподходящий, но и врать не хочется — мне что-то подсказывало, что лучше не обманывать. Во всяком случае, когда говоришь с Гилье. Гадая, как лучше ответить, я огляделась по сторонам, и на глаза попался железный флюгер за окном.

У меня отлегло от сердца.

— Гилье, я уйду из вашей школы, когда ветер переменится, — сказала я, — когда флюгер укажет на север.

Он широко-широко раскрыл глаза, закусил нижнюю губу.

— Правда? — спросил он и тоже уставился в окно. — Совсем как Мэри?..

Я кивнула:

— Да, как Мэри Поппинс. Но это секрет. Только между нами, договорились?

Тараща глаза, он медленно закивал, расправил плечи.

— Да. Да. Да. Обещаю никому не говорить.

— Отлично.

Повисла пауза, и через несколько секунд мы снова услышали из приемной покашливание.

Гилье мало-помалу ссутулился. Свет в его глазах погас.

— Наверно, мне пора домой, — сказал он, взял с пола рюкзак, застегнул. Соскользнул со стула, но выжидающе замешкался у стола. — А на следующий четверг вы ничего не зададите?

Вопрос стал для меня сюрпризом, но заронил идею. «Больше никаких рисунков», — подумала я.

— Да, — сказала я. — Конечно, задам.

— Ага, — и он улыбнулся.

Я встала, медленно обошла вокруг стола, помогла ему надеть рюкзак. Погладила его по голове, растрепав волосы.

— К следующему разу напиши мне сочинение.

Глаза Гилье широко распахнулись, лицо озарила улыбкой:

— Ура! Вот здорово!

Я тоже с облегчением заулыбалась:

— Замечательно. Расскажи мне, пожалуйста, как ты ездил с мамой и папой этим летом в Лондон. — Он замер, оглянулся, поднял на меня глаза. — А еще расскажи, как вы ходили слушать пение Мэри Поппинс. И в общем… обо всем, о чем захочешь.

Несколько секунд Гилье смотрел на меня серьезно-серьезно. А потом пожал плечами и кивнул.

— И про после тоже написать? — спросил он.

Я хотела было сказать: «Не надо», но осеклась — в его глазах промелькнуло что-то такое…

Переспросила:

— Про после?

Он пошел к двери. я за ним. В дверях он обернулся и сказал.

— Да. Про после.

Я снова потрепала его по голове.

— Конечно. Почему нет?

Он нажал на дверную ручку. Мануэль Антунес сидел на корточках у кресла и подбирал разбросанные по полу бумаги — наверно, выпали из его ежедневника, он его держал в другой руке вместе с мобильником. Уставился на нас, насупился — как будто мы его застигли за сомнительными делами.

— Ты всё? — спросил он у сына. Тот кивнул, Антунес собрал последние бумажки, второпях засунул в ежедневник. Поднялся на ноги, пыхтя, протянул Гилье руку, прохрипел: — Идем?

— Идем.

В дверях отец и сын сказали мне «До свидания», и, глядя, как они огибают фонтан и удаляются к воротам, я облегченно перевела дух. После признания Гилье возникло долгожданное чувство, что какая-никакая зацепка появилась: Гилье действительно развитый не по годам, гиперчувствительный ребенок с безудержным воображением, поэтому он воспринимает расставание с мамой так, словно она его покинула. Душевная боль заставила его искать спасение в волшебстве и сверхспособностях Мэри Поппинс: так он надеется наколдовать возвращение мамы.

Ночное недержание мочи — очень характерный симптом. Гилье говорит, что писается в постели не во сне, а потому что не хочет видеть, как страдает папа, но в действительности все иначе. Скорее всего, недержание случается во сне, а когда он рисует отца, плачущего перед компьютером, то лишь изображает то, что ему все время снится.

Стоя в дверях, я уставилась на широкую спину его отца.

— Похоже, нам с вами пора поговорить о Гилье, сеньор Антунес, — пробормотала я в холодном вечернем воздухе. А еще мысленно напомнила себе, что, когда Соня выйдет на работу, надо к ней зайти и рассказать про Назию и прочее семейство. Возможно, Соня знает о них побольше.

Я выждала несколько секунд, наслаждаясь странно-теплым ветерком, гонявшим сухие листья в саду. Потом вернулась в дом. Когда уже собиралась прикрыть дверь кабинета, заметила: под креслом в приемной, между задними ножками и плинтусом, что-то белеет. Половинка страницы, вырванной из ежедневника.

Я подошла к креслу, отодвинула его, достала листок. Мятый, грязноватый.

Ушла с листком в кабинет, села за стол, разгладила бумажку. Ничего особенного. Какой-то список — наверно, неотложных дел. Прочла его, бубня под нос, и не смогла сдержать улыбку. Заботы мужчины, оставшегося на хозяйстве в одиночку, — только и всего.

В списке было еще несколько заметок на память, но я не стала дочитывать. Обратив внимание на дату, подумала, что Мануэлю Антунесу этот список уже вряд ли понадобится, хотела было выкинуть его в корзину, но замерла — остолбенела, держа на весу бумажку.

Казалось, время остановилось. По спине пополз холодок.

«Не может быть», — думала я, а холод распространялся снизу вверх, со спины на затылок, до самой макушки. Несколько секунд я простояла истуканом. В кабинете было слышно только тиканье часов, в него вплетался стук моего сердца. Еще через несколько секунд я распрямилась, положила листок обратно на стол. Выдвинула ящик с личными делами пациентов. Достала дело Гилье, выложила рядом с листком.

— Как бы мне хотелось ошибаться, — услышала собственный голос, прервавший тишину. — Ну пожалуйста.

Раскрыла папку, нашла под рисунками ксерокопию письма, которое Гилье прислала мама. С тяжелым сердцем взяла, закрыла папку, положила копию сверху. Сличила листки, и все сомнения отпали: одна и та же рука.

Один и тот же автор.

Гилье

Мария

Мануэль Антунес сидел в моем кабинете и смотрел на меня. Нас разделял стол. Антунес не снял верхнюю одежду, хотя в комнате горел камин и работал электронагреватель. Так и сидел в куртке, скрестив руки на груди.

— Я вас слушаю, — заявил он. Тон мне не понравился. В его голосе слышался легкий вызов и та же колючесть, что и позавчера, когда я позвонила ему и попросила о встрече, а Антунес согласился, но с явной неохотой. Что ж, я попыталась пока не придавать этому чрезмерного значения.

— Мне бы хотелось поговорить с вами о Гилье, — начала я.

Он удивленно выгнул бровь и почесал щеку, но промолчал.

— На сеансах я подметила, что ваш сын испытывает какое-то… беспокойство, и сначала я не понимала, в чем дело, — было лишь какое-то интуитивное ощущение. Но в конце концов кое-что прояснилось.

Мануэль Антунес с нетерпеливой гримасой склонил голову набок.

— А-а.

Только это и сказал.

Я сделала глубокий вдох. По идее передо мной сидел тот же Мануэль, который по четвергам заходил сюда за Гилье, — неразговорчивый, сдержанный мужчина, но сегодня его окружала какая-то новая аура. В его внутреннем мире произошла какая-то перемена.

— Думаю, я знаю, что происходит с Гилье, — сказала я наконец, глядя ему в глаза.

Он снова выгнул бровь. И спросил:

— Думаете? — И уперся локтями в стол.

— Да, думаю, что знаю.

Несколько секунд он смотрел мне в глаза, не мигая. А потом покачал головой.

— Ну так расскажите, что думаете, — буркнул со скучающим видом.

Сглотнув слюну, я продолжила:

— Гилье так скучает по маме, что у него появился страх, что она не вернется. — Мануэль Антунес даже бровью не повел. Даже не пошевелился. — Именно по этой причине, сеньор Антунес, ваш сын цепляется за волшебство. Именно с этой целью он хочет стать Мэри Поппинс — чтобы внушить себе, что она… что ваша жена вернется.

Он опустил глаза. Закашлялся.

— Сеньор Антунес, Гилье тяжело переживает эту… разлуку, — сказала я. — Думаю, для него было бы очень хорошо, если бы ваша супруга смогла общаться с ним более-менее напрямую.

Он снова выдохнул через нос, а потом медленно покачал головой, несколько раз. И в конце концов ответил.

— Это невозможно, — сказал он просто.

— Да, я уже знаю, как сложно это организовать при ее графике работы. И Гилье тоже это знает, но, возможно, одного телефонного звонка было бы достаточно. — Я решила проявить настойчивость. — Если бы Гилье мог поговорить с мамой, почувствовать, что она рядом… поверьте, все было бы совсем иначе. Ему требуется какое-то доказательство, какое-то подтверждение, что она все равно рядом и он может на нее положиться. Неужели я слишком многого прошу?

Он смерил меня ледяным взглядом: я даже почувствовала легкий озноб.

— Как вы сказали — «слишком многого»? — спросил с металлом в голосе.

Я кивнула.

— Вы же ничего не знаете, — пробурчал он сквозь зубы. — Никто ничего не знает, — повторил, не отрывая от меня глаз. — Как легко обо всем судить отсюда, посиживая в теплом кабинете, выносить другим приговор — словно они только и ждут, пока вы им скажете, что они должны делать. — Моргнул, сжал кулаки что есть сил. — А у нас и других забот хватает.

— Сеньор Антунес, я только хочу…

— Вы только хотите совать нос в чужие дела, потому что получаете за это зарплату, — взревел он. — Как и почти все на свете.

Сдержанный человек, каким он был всего мгновение назад, вдруг обернулся израненным зверем. Я задумалась, в чем же причина, а он по-прежнему таращился разъяренно, тяжело дыша, все так же сжимая кулаки.

— Я же сказал сеньорите Соне, что толку из этого не выйдет, — пробурчал он под нос, разжал руки, опустил глаза. — Да, так и сказал, и кто же прав — я!

Я сделала глубокий вдох. Вспышка гнева миновала, но воцарилось напряженное, как тугая струна, молчание. Выждав несколько секунд, я снова заговорила:

— Сеньор Антунес, я же знаю, что вы не меньше нас, а, наверно, даже сильнее переживаете за сына.

Он поднял глаза, насмешливо скривил рот.

— Да-а, знаете? — спросил с притворным изумлением.

— Знаю. А еще я знаю: вы прилагаете усилия, чтобы… эта разлука… была для него не такой мучительной.

Он опять уперся локтями в стол, подпер руками голову.

— Ну-ну, — сказал он. — Вы такая наблюдательная. — И добавил: — Всякий скажет, что вы психолог.

Это замечание я пропустила мимо ушей. Если годы меня чему-то и научили, так это не принимать на свой счет то, что может наговорить в сердцах отец пациента.

Выдвинула ящик стола, взяла папку, лежавшую сверху, достала ксерокопию письма и ту самую половинку страницы, найденную мной на полу в приемной.

— Сеньор Антунес, я знаю: это вы пишете письма, которые Гилье получает от мамы.

Он нахмурился, весь как-то закаменел. Рявкнул:

— Не говорите глупостей. Мне только этого и не хватало.

Я положила ксерокопию и листок на стол, подтолкнула к нему.

Мануэль Антунес подался вперед, несколько секунд молча рассматривал бумаги. Потом медленно почесал в затылке, вздохнул.

— Мне бы хотелось знать, почему их не пишет его мама, — сказала я мягко.

Он пожал плечами, опустил глаза. Несколько секунд царило молчание.

— Не может, — сказал он.

Так тихо, что я засомневалась: правильно ли расслышала?

— Не может?

— Да.

— Почему?

Его взгляд заметался по комнате: шкафы, окно, камин…

— Вы все равно не поймете.

— А вы попробуйте объяснить.

Он помотал головой. Зажмурился.

— Это должна понять не я. Гилье — вот кто должен понять, в чем причина.

Он резко открыл глаза, заморгал с явным беспокойством.

— Гилье?..

Я покачала головой.

— Нет, он об этом не знает, будьте покойны.

Но перед моим мысленным взором что-то прояснилось, и я спросила себя: «Мария, ты уверена? Уверена, что Гилье не знает?» Вспомнились все рисунки, которые приносил мне Гилье, все наши разговоры… и проснулось сомнение. Внезапное сомнение. Оно натолкнуло на мысль: неужели Гилье рисует и пересказывает не свои выдумки, а правду о происходящем?

А еще я подумала: если тут и есть выдумщик, то, скорее всего, это не Гилье.

Глянула на мужчину напротив: вид потерянный, подпирает голову руками… как-то беззащитно. И тогда что-то побудило меня продолжить натиск. Я чувствовала, что должна узнать все. Раздобыть твердые доказательства. Хоть какую-то зацепку.

— Сеньор Антунес, — начала я мягко, — вы не могли бы мне сказать: до того, как ваша жена уехала, у Гилье случалось недержание мочи?

Он поднял голову не сразу. Глаза снова загорелись нехорошим огнем, губы он поджал — правда, теперь не от ярости, а лишь от удивления и досады.

— Недержание?.. У Гилье? — Он цокнул языком, топнул ногой. — Но… Можно спросить, отчего вы говорите про него такие гадости? — спросил, испепеляя меня взглядом.

«Боже мой, — подумала я. — Он об этом ничего не знает. — Меня бросило в холодный пот. — Гилье говорил правду, — подумала я. — Гилье не врет».

И почти непроизвольно, ничего не обдумывая наперед, сказала:

— Сеньор Антунес, мне бы хотелось задать вам один вопрос.

Он заморгал, но промолчал. В тишине кабинета слышалось тиканье часов, отмерявших секунды напряженного ожидания. Наконец, не дождавшись ответа, я собралась с духом:

— Как вы сами думаете, в ваших отношениях с женой сейчас… сложный период в эмоциональном плане? — И, не дожидаясь его реакции, добавила: — Иными словами, вы разъехались только из-за ее работы, или… э-э-э… это окончательное решение?

Глаза Мануэля Антунеса заволокла какая-то тень. Чернее грозовой тучи. И на виске, если мне не почудилось, начала пульсировать жилка, а он с силой надавил обеими ладонями на стол, поигрывая мускулами — это я разглядела отчетливо.

Я испугалась. Страх длился лишь полсекунды, но я все же отпрянула, откинулась на спинку стула.

Да, я испугалась. Но я должна была все узнать. Не отступилась.

— Как вы думаете, есть какая-то причина, по которой Гилье мог подумать, что его мама… — я помедлила, сделала глубокий вдох, — пропала без вести?