Сын

Гилье

Когда мама была здесь, она укладывала меня спать. Приносила мне стакан горячего молока и читала вслух классные книжки. А иногда рассказывала, как она была маленькая и жила в Англии, но она жила не в Лондоне, как дети семьи Бэнкс, это у них работала няней Мэри Поппинс, а у своих родителей, только родители у нее были не свои, а приемные. А иногда читала мне про Мэри Поппинс, но не про киношную, ту Мэри зовут Джули Эндрюс[6], потому что она англичанка, совсем как мама, а про книжную Мэри, она другая, но такая же.

— В книжках Мэри Поппинс такая, какой она была сначала, — сказала мне мама. — В кино она другая, потому что фильм короче, чем книга, и киношникам пришлось брать только самое главное.

Теперь, когда мамы нет, я должен сам укладываться спать. После ужина папа уходит к компьютеру писать письмо, а потом ждет допоздна, до самого большого поздна, чтобы поговорить с мамой, а я остаюсь на кухне, я там смотрю телик или доделываю уроки, а к папе вообще не приближаюсь, потому что нельзя, он меня даже накажет. Но по средам все иначе: я ложусь рано, потому что каждый четверг приходит письмо от мамы, и папа говорит, если я быстренько не засну, почтальон пройдет мимо, и мне придется ждать до следующей недели. Поэтому вчера я лег рано, а сегодня утром в ящике уже лежало письмо в фиолетовом конверте с марками — Назия говорит, что марки очень странные, но ведь она из Пакистана, а на карте мира у нас в школьной библиотеке Дубай очень далеко от Пакистана, так что Назия, наверно, чего-то не знает, ну да ладно.

На большой перемене я пошел с Назией в туалет, и мы прочитали письмо вместе. Ну, точнее, я читал, а она слушала, потому что иногда она спотыкается на некоторых словах:

Назия достала из конверта открытку, и мы посмотрели на фотографию морского быка. Больше похож на морского медведя, только весь лысый, и жутко некрасивый, и похож на Себастьяна — он работает в нашей школьной столовой, и нам стало так смешно, что я срочно захотел по-маленькому и побежал в кабинку, а то еще штаны намочу, как иногда по ночам дома.

Когда я вышел из кабинки, Назия все еще смотрела на морского быка.

— Когда я вырасту, я, наверно, захочу много путешествовать, как твоя мама, — сказала она.

А я ничего не сказал, и она отдала мне открытку.

— А знаешь что? Мне, наверно, расхотелось быть принцессой, — и она тихо хихикнула, прикрыв рот ладонью.

— Расхотелось?

— Да. — Она кивнула. А потом сказала: — Теперь я хочу быть стюардессой в Дубае.

И мы оба засмеялись, но тихонько, чтобы нас не услышали из коридора.

— Почему стюардессой?

— Ну, я думаю, принцессы всегда должны сидеть на месте и не шевелиться, и закрывать лицо платком, и все время молчать, как моя мама за кассой в мини-маркете, только у принцессы нет мини-маркета, а есть муж, и он все время принцессу стережет. Я думаю, мне не понравится так жить. А вот когда у тебя мама стюардесса, это здорово, правда? Такая модная, такая красивая, как киноактриса из Болливуда, только блондинка, и ей не надо все время петь и танцевать — а от пения и танцев очень устаешь…

Мне почудилось, что в горле у меня застряло что-то твердое, и я стал то открывать, то закрывать глаза, снова и снова, потому что вспомнил маму, а еще как мы однажды дома у Назии смотрели фотографии в альбоме и она показала мне фото очень серьезного сеньора с черными-черными усами, он был в солдатской форме и немножко пузатый. Я спросил: «Он тоже твой родственник?», а Назия стала какая-то странная и молча кивнула.

— Его зовут Ахмед, — сказала она. — Мы обручены.

— А что такое «обручены»?

— Ну, когда говорят «обручены», это значит, что он будет моим мужем, но пока еще он не муж.

— А ты рада, что вы с ним будете жениться?

Назия прикрыла рот платком, но не засмеялась. Сделала плечами вот так и сказала:

— Не знаю. — А потом добавила: — Просто я его не знаю, но мой папа говорит, он хороший человек и у него есть дом и фабрика, очень большие, как в Нью-Йорке, там много рабочих, и станки, и очень шумно.

— А-а…

Назия помолчала, и мы еще долго перелистывали альбом, а потом она сказала:

— Ему тридцать два года.

Я не знал, что сказать. Ни в тот день, ни сегодня утром в туалете, когда Назия подошла и протянула мне руку И поэтому посмотрел себе под ноги и сглотнул слюну.

— Вот увидишь, твоя мама вернется очень скоро, — сказала она.

Я кивнул, но мой голос как будто потерялся.

— И наверно, она сможет приехать на Рождество, послушать нашу песню на концерте!

— Нет.

— Ноу нее будет отпуск?

— Нет.

— А-а.

Мы немного помолчали, а потом она потянула меня к двери и сказала:

— Хочешь, пойдем на двор за шкалой и поиграем с моей Барби? — А когда я ничего не ответил, посмотрела на меня внимательно. — И наверно, мы еще можем немножко порепетировать. До звонка еще десять минут. Бежим!

Жжение в глазах сразу прекратилось. Я убрал письмо в карман, и мы побежали вниз по лестнице. Во дворе нам попались сеньорита Соня и сеньорита Адела, классный руководитель пятого класса.

Наша сеньорита погладила меня по голове, чуть растрепав волосы, а когда мы уже пошли дальше, сказала:

— Гильермо, не забудь, что у тебя сегодня занятие с Марией.

Я сказал, что не забуду, и мы с Назией побежали на задний двор, взявшись за руки.

— А кто это — Мария? — спросила Назия, пока мы ели бутерброды с «Нутеллой».

— Сеньора из домика в саду, она там спрашивает разные вопросы.

— Вопросы?

— Да. А еще дает мне поиграть в «Лего».

— Как странно, да?

— Не знаю.

— А зачем ты к ней ходишь?

— Папа говорит, она консультантша.

— А-а.

— Ну да.

— Кон-суль-тантша… А ты знаешь, что султанша — это как жена восточного царя… Ну, как Цари-Волхвы, они же с Востока приезжают, — сказала Назия и присела на бортик баскетбольной площадки. Я только помотал головой — рот у меня был забит хлебом с «Нутеллой». И вообще, я знаю, что про Царей-Волхвов — это все неправда, потому что верблюдам сюда просто не дойти, но Назия мне не верит, говорит, что верблюды, наверно, волшебные, а значит, летают.

— Она называется «консультантша», потому что… потому что за окном у нее черный флюгер с петухом, — сказал я Назии, — и когда садишься за ее стол, флюгер поворачивается на восток, к султаншам.

Назия раскрыла рот, набитый хлебом с «Нутеллой», и посмотрела на меня так странно, что я даже немножко испугался.

— Флюгер! Как в «Мэри Поппинс»! — закричала она, забрызгав меня крошками и немножко слюной. — Это знак, Гилье! Как в американских детективах.

Я немножко подумал, но потом вспомнил, что еще не дорисовал рисунок, мне его сеньорита Мария задала на дом, и тогда я слегка разволновался, потому что она, наверно, обидится. А потом подумал, что, если рисунок ей не понравится, я покажу ей мамино письмо и открытку с морским быком, она таких точно никогда не видала… Но нет, наверно, видала…

— Гилье, звонок! — крикнула Назия, засунула в рот последний кусок бутерброда и подобрала с пола свою Барби-арабку. — Бежим скорей, у нас же физкультура, а сеньор Мартин не любит, когда опаздывают.

И мы вместе побежали к двери, потому что, когда мы плохо себя ведем, у сеньора Мартина надуваются щеки, как у жабы, а иногда он в наказание велит нам бегать вокруг футбольного поля, если кто-то забудет спортивную форму или кроссовки, а еще мне кажется, что на нас с Назией у него зуб, потому что родители Назии не разрешают ей переодеваться в школе, а когда у нас матч, нас берут в команду только в последнюю очередь, потому что я боюсь мячей, но мне все равно, потому что мы прячемся за раздевалкой и играем в самые разные игры, и нас никто не видит. Вот и всё.

Мария

— Значит, Волхвов на самом деле нет?

Гилье продолжал сосредоточенно рассматривать только что выстроенный домик из «Лего». Высунув кончик языка, пытался вставить в крышу конек. Видя, как он увлечен игрой, я вспомнила свой недавний разговор с Соней. Говорили мы совсем недолго — выкроили пять минут на перемене. С Соней почти всегда так. Ни она, ни я не любим ходить вокруг да около, когда дело важное. Я уселась, открыла сумку, достала последний рисунок Гилье, выложила на стол:

— Глянь-ка.

Она, зажав в пальцах ручку, всмотрелась. Потом обвела ручкой, как указкой, не касаясь бумаги, все фигуры на листе. Наконец ручка зависла над отцом Гилье. Соня вскинула голову:

— Вот это?

Я кивнула:

— Да. Он плачет.

Соня наморщила лоб, но промолчала, снова уставилась на листок. Через пару секунд положила ручку на стол, посмотрела на меня задумчиво. Недоуменно выгнула бровь.

— И что с того? Не вижу ничего ненормального в том, что мужчина плачет. Наверно, переживает оттого, что жена так далеко. Наверно, когда разговаривает с ней, видит ее на экране, просто не может сдержаться. По-моему, ничуть не странно.

Я покачала головой:

— Нет, дело в другом.

— И в чем же? — спросила она то ли с досадой, то ли с нетерпением. Из коридора послышался гам, мимо двери пробежала ватага детей. Соня цокнула языком, а я встала, обошла вокруг стола, встала за ее плечом.

Положила палец на монитор, изображенный на рисунке.

— Я бы не удивлялась, если бы Гилье нарисовал на экране женское лицо.

Соня на секунду еще сильнее наморщила лоб, по лицу разбежались тоненькие складки. Потом ткнула в рисунок, отодвинула мой палец, склонилась над листком.

— Но… — пробормотала она. — Это же лицо…

Медленно повернулась ко мне, наши взгляды скрестились.

Я кивнула, тоже неспешно:

— Да. Лицо его папы. Отражение. А не мамино лицо.

— Готово, — сказал Гилье, глянув на меня. Его рука зависла над крышей домика. Справа от меня, у будильника, лежал рисунок — Гилье мне его вручил с порога. Пока мы беседовали, я рассматривала рисунок.

Я подождала, не скажет ли он еще что-нибудь. Но нет, напрасно. Решила прервать паузу, повторив вопрос.

— Значит, нет никаких Волхвов?

Он с улыбкой покачал головой:

— Нету.

— Ну и ну.

— Мне сказал один шестиклассник, в прошлом году, но я уже и сам знал.

— Вот как?

— Конечно, их нет. — Он поднял на меня глаза и улыбнулся. Снова эта неунывающая, почти идеальная улыбка. — И Папы Ноэля[7] тоже нет.

— Да-a? Ничего себе.

Он почесал нос и уставился в окно:

— Потому что на самом деле рождественские подарки приносит Мэри Поппинс.

Я едва сдержала улыбку. Опять Мэри Поппинс.

— А откуда ты знаешь?

— Потому что верблюды ходят слишком медленно и не могут развезти столько подарков. А летать они не умеют. И олени не умеют.

Мне снова пришлось сдержать улыбку. Детская логика иногда настолько убийственна и… настолько нестандартна, что не оставляет места для возражений. В детском восприятии если уж что-то есть, то это есть непременно, а если уж чего-то нет, то этого не может быть никогда: олени и верблюды не летают, потому что у них нет крыльев, зато женщина в ботиках, шляпке с цветами и говорящим зонтиком летает виртуозно.

Гилье ненадолго умолк, а я снова всмотрелась в рисунок, который он принес мне сегодня. В прошлый четверг я попросила его нарисовать папин кабинет. Решила на каждом сеансе давать ему домашнее задание — пусть изобразит в деталях какой-нибудь конкретный элемент картинки, которую он вновь и вновь рисует с начала учебного года.

Рисунок удивил меня не на шутку. В верхней части листа полно прямоугольников, парящих на ветру, на каждом в верхнем правом углу окошко, в окошке — чье-то лицо. А в нижней, оставив вдоль края листа белую полоску, Гилье нарисовал папин кабинет, но с мелкими изменениями: тот же письменный стол, тот же монитор, шкаф, коробка на шкафу, к стене прислонена лестница, но за столом — никого, а наверху лестницы Гилье нарисовал себя: стоит, указывает пальцем на коробку.

Я предположила, что прямоугольники — окна соседских квартир: наверно, видны из кабинета.

— Сколько тут окон, Гилье, — сказала я, нарушив молчание.

Он посмотрел на меня, насупился, но ничего не сказал.

— У тебя много соседей?

Он покачал головой. И наконец, выждав несколько секунд, сказал:

— Это не окна.

— А-а.

— Это письма, — пояснил он. Увидев мое недоумение, засмеялся, ткнул в одно пальцем. — Ну, вообще-то это конверты. А письма внутри, — добавил он, и его глаза просияли. — А вот это марка. И они не приходят, а прилетают. С неба. Поэтому они в воздухе.

Я сделала вид, что ничуть не удивлена и не чересчур заинтригована. Выждала.

А он помедлил. И сказал:

— Они от мамы.

— A-а, значит, мама тебе пишет.

Он кивнул. Его глаза заблестели.

— Каждый четверг, очень рано утром.

— Вот здорово, да?

— Да.

— Наверно, она тебя очень любит, потому что пишет тебе каждую неделю. И в такой ранний час.

Он промолчал. А потом, видимо, додумал до конца какую-то мысль и добавил:

— А еще она присылает мне открытки.

— О, правда?

— Да.

Еще несколько секунд ожидания.

— С морским быком, — уточнил он.

Мне показалось, что я неправильно расслышала, а он, похоже, заметил мое удивление, потому что после секундного замешательства засмеялся и полез в карман куртки. И достал фиолетовый конверт. Протянул мне, но тут же, похоже, раздумал отдавать, стиснул. Как будто припомнил что-то и в последнюю секунду предотвратил свою оплошность.

Посмотрел на меня и снова улыбнулся, но уже не лучезарно, а как-то нервно. Потом проворно вынул из конверта открытку и листок, исписанный с одной стороны, дал мне. Конверт оставил у себя.

Я прочла письмо за несколько минут, а потом, полюбовавшись открыткой, мы побеседовали о морских коровах, дюгонях и русалках. Я спросила: «Ты не будешь возражать, если я сделаю с письма ксерокс?» Он сказал, что не будет. А все оставшееся время я расспрашивала его о репетициях номера к школьному концерту и о той части рисунка, где он изобразил интерьер кабинета. Смекнула: раз уж он включил в композицию себя, значит, хочет привлечь мое внимание к коробке.

Когда я спросила его о коробке, он сказал:

— Это сундук с сокровищами. — И, опередив мой вопрос, перешел на шепот: — Но это секрет.

«Ну вот, еще один секрет», — сказала я мысленно. А ему, тоже шепотом:

— Тогда мы его никому не расскажем, договорились?

Он не улыбнулся. Наоборот, посмотрел серьезно-серьезно, собрался было что-то ответить, но мы услышали щелчок замка во входной двери и чей-то кашель. Пришел его отец, догадалась я. Глянула на часы. Сеанс окончен.

— Но никому, сеньорита Мария, никому… — шепнул Гилье, украдкой покосившись на дверь.

Я ласково сжала его руку:

— Обещаю, Гилье. Никому.

Он вроде бы расслабился.

— Просто если папа узнает, что я иногда лазаю на шкаф и открываю сундук с сокровищами, чтобы… ч-ч-чтобы увидеть маму, он, наверно, умрет от горя, и будет уже поздно, а я ведь еще долго не вырасту.

Я не знала, что сказать. Тихий, невольный вздох Гилье перед тем, как он решился выговорить слова «увидеть маму», ранил меня в самое сердце, и я молча уставилась на рисунок, пытаясь выиграть время. За этим заикающимся «ч-ч-тобы…», прозвучавшем в тихом кабинете как оглушительный гром, что-то кроется… такое у меня возникло предчувствие. Оно зависло над нами, словно подушка безопасности, готовая сработать. Я глянула на часы. Все, сегодня уже ничего не успеваю. Через несколько минут, когда я наблюдала из окна кабинета, как Гилье и его папа удаляются, в груди похолодело. Я видела их со спины: они шли, держась за руки, как все папы и сыновья, идущие домой из школы, но что-то было не так. Что-то было не так, как полагается. А что именно, я разглядела еще через несколько секунд.

Гилье тянул отца за собой, но не так, как дети тянут за собой взрослых — тянут нетерпеливо, или возбужденно, или просто торопясь домой. Тут дело обстояло иначе. Гилье тянул отца, как маленький буксир тянет к порту огромный усталый корабль, потерявший управление.

«Тащит на себе мертвый груз», — именно это я и подумала, этими самыми словами.

Увидев их в окно, мигом поняла, что Соня права — интуиция ее не обманула. Нет, айсберг Соне не померещился, и неунывающая улыбка Гилье — лишь верхушка айсберга, заметная извне.

В незримой глубине отец и сын как бы срослись, объединенные серой тенью льдины, и таинственный ореол этой подводной глыбы разрастается, пока они отдаляются в вечерней тишине.

Гилье

— Сундук с сокровищами?

Мы с Назией обедали у нее на кухне. Кухня очень маленькая, вообще без окон, но это заодно столовая и гостиная, а еще комната, где спят ее родители, у них есть диван, и по вечерам они его раскладывают, самый настоящий диван с матрасом и вообще. Я думаю, хотя Назия мне так никогда не говорила, я сам догадался, я думаю, диван волшебный, вроде ковра-самолета, и, наверно, в Пакистане иногда стелят дома ковры, потому что в гости заходит Аладдин, а иногда ставят диваны, чтобы на них отдыхать. Когда мы приходим из школы, иногда на диване спит Рафик, это старший брат Назии, он устраивает себе сиесту, и тогда мы должны разговаривать шепотом и обедать бесшумно, потому что, если он проснется, у него испортится настроение, и Назия говорит, что он нажалуется на нас их папе. Когда Рафик уходит, Назия за ним прибирается, поднимает с пола его тарелку, уносит тапки, а все потому, что… она мне сама сказала… Назия должна будет прибираться в доме, когда поженится с толстым усатым сеньором из фотоальбома, вот она и приучается заранее, но сегодня Рафика не было, потому что по вторникам он помогает своему дяде в интернет-кафе, так что мы сделали уроки, и я поставил стакан от «Кола Као»[8] в мойку.

Когда мы утром шли в школу, я рассказал Назии, что в четверг сеньора Мария задала мне нарисовать сундук с сокровищами, и теперь Назия смотрела на меня вот так, чуть сдвинув брови, ждала, пока я все расскажу.

— Сундук с сокровищами — это такая коробка, папа ее держит на шкафу, в ней лежат всякие классные мамины вещи, а папа не хочет, чтобы я их видел, — сказал я, — но, когда папы нет дома, я иногда залезаю по лестнице, уношу сундук на кухню, и там на них смотрю.

— А почему папа не хочет, чтобы ты видел эти вещи?

— Потому что они для больших.

— Для больших?

— Ага.

— Но для больших — как американское кино про дискотеки только для больших? Или как жениться и заводить семью — это только для больших?

— Не знаю.

Лицо у Назии стало немножко странное. А потом она спросила:

— А тебе задали нарисовать коробку только снаружи или внутри тоже?

— И снаружи, и внутри.

Назия залезла на деревянную скамейку и принялась мыть стаканы и тарелки в мойке. А когда стала их вытирать, сказала:

— Если хочешь, я тебе помогу.

— Не знаю.

Мы сели за стол, и я никак не мог понять, как нарисовать сундук и снаружи, и внутри, потому что на одном листке все это не нарисуешь, а Назия сказала: лучше нарисуй, как будто мы смотрим на открытую коробку сверху. И дала мне карандаш.

Я посмотрел на Назию, но пока не стал начинать рисунок.

— Просто… наверно… это же секрет, потому что коробка папина… И тебе нельзя в нее заглядывать, — сказал я ей.

— Нельзя?

— Нельзя.

— Ну ладно. Тогда я закроюсь платком и ничего не увижу. — Она натянула платок на глаза и тихо засмеялась Потом глянула на часы над холодильником. — Только рисуй скорее, а то вернется Рафик, и мы не успеем порепетировать.

— Хорошо.

Я увидел, что она на меня не смотрит, и начал рисовать. Возился долго, потому что сперва на листке не все умещалось, пришлось несколько раз стирать ластиком. И вообще, у меня был только карандаш. Но в конце концов я придумал, как нарисовать побыстрее и уместить все, что лежит в сундуке. Ну, точнее, почти все.

— Готово? — спросила Назия с дивана. Я сказал, что готово, но на самом деле мне надо было уместить еще одну вещь, только я не знал как, потому что папа всегда все засовывает подальше, чтобы я не отыскал, вот и у меня тоже не осталось на листке свободного места. А потом, когда я доставал из своей спортивной сумки наши костюмы, потому что родители не разрешают Назии наряжаться в такую одежду и она всегда просит, чтобы я принес ее костюм с собой, а потом унес, я сообразил, что эту вещь лучше нарисовать на изнанке. И у меня все получилось. Мы включили компьютер и запели, но пели недолго, потому что, когда Назия снова перепутала текст и три раза сказала «Суперкларифистиколидосо…», я немного рассердился, ну, точнее, очень рассердился, а она умолкла и сказала, прикрыв рот платком:

— Ну, Гилье, я просто… не могу. Оно такое трудное.

Мы немного помолчали, а потом призадумались, а потом я вспомнил Мэри Поппинс, а еще вспомнил, что всегда говорит мама, когда я чего-то не умею или чего-то боюсь.

«Гилье, а ты попробуй наоборот», — вот что она говорит.

Я посмотрел на Назию.

И у меня появилась идея:

— А давай попробуем наоборот?

Она посмотрела странно и прикрыла рот ладонью, но не рассмеялась. А потом спросила:

— Как это — наоборот?

— Ну, не знаю. Наоборот.

Мы снова надолго замолчали. За стеной звенела касса и шуршали пакеты, это значит, что мама Назии кладет покупки в пакеты, чтобы дяди и тети несли их домой.

— А может, подготовим для концерта что-нибудь другое, — сказала Назия, почесав затылок под платком. — Что-нибудь полегче.

У меня в горле застрял какой-то комок, и глаза чуть-чуть обожгло, но она тут же сказала:

— Например, мы могли бы рассказать сказку. — Ком в горле застрял надолго. — Про фей.

— Про… фей?

— Или про… Про стюардесс, про то, как они много путешествуют, чтобы не быть принцессами и скучать все время дома!

Я проглотил комок, помотал головой, глядя в пол:

— Понимаешь, номер должен быть про Мэри Поппинс.

— Почему?

— Потому что иначе не будет волшебства, и тогда ничего не сработает.

Назия посмотрела странно, но кивнула, медленно-медленно:

— Ага, понятно.

Мы сели на диван, а компьютер все это время показывал песню с канала «Дисней», там слова написаны очень большими буквами, чтобы мы пели без ошибок и видели слова песни издалека, и тут я увидел на столе наши костюмы.

— Всё, придумал! — сказал я.

— Правда? — и она дернула плечами вот так, снизу вверх.

— Правда! Сейчас увидишь!

Мария

Вчера Гилье пришел ко мне не в шесть, а чуть раньше — ровно в 17:47. Я просматривала отчет и, услышав звонок, поступила вопреки своему обыкновению: не пошла сразу открывать, а выглянула в окно. Чисто машинально. Казалось бы, пустяк.

Перед дверью стоял Гилье и читал что-то, написанное на желтой бумажке. Я лишь заметила, что листок мятый, а буквы расплываются. Гилье то и дело переступал с ноги на ногу, одной рукой теребил бумажку, другой рассеянно почесывал шею. Когда я попятилась от окна, флюгер, которым увенчан фонтан, дрогнул под ветром, железо заскрежетало, и Гилье отвлекся от своих размышлений. Резко обернулся к фонтану, и на долю секунды я заглянула ему в глаза.

И так удивилась, что чуть не прижалась носом к стеклу.

Осознала: впервые вижу, чтобы у Гилье был взгляд обычного девятилетнего ребенка. Впервые — а сколько он уже ко мне ходит…

«Айсберг», — прозвучал в ушах Сонин голос, и я шарахнулась от окна — нехорошо, если Гилье меня заметит. Вышла в приемную.

Открыла дверь. Желтая бумажка уже куда-то исчезла — словно и не бывало.

— Ты сегодня рано.

Он только кивнул. Молча. Я посторонилась. он прошел прямо в кабинет и с решительным видом уселся Я вошла следом.

Когда я заняла свое место, он раскрыл пластиковую папку, выложил на стол рисунок, который я попросила его нарисовать на прошлой неделе. Подтолкнул по столу ко мне:

— Сундук с сокровищами.

— Спасибо.

При виде рисунка я еле сдержала улыбку. Очевидно, Гилье попытался изобразить содержимое «сундука» с птичьего полета, потому что внутри коробки виднелись какие-то полустертые контуры. Он попробовал скрупулезно зарисовать содержимое, обнаружил, что не умеет рисовать один предмет поверх другого, и после нескольких проб нашел решение, которое открыло мне намного больше, чем любой рисунок.

Гилье решил заменить рисунок описью: разделил лист на две части, верхнюю половину озаглавил «ЧЕРДАК», а нижнюю «КВАРТИРЫ». И наверху, и внизу он перечислил вещи с краткими пояснениями:

Когда я прочла списки вслух и взяла лист, чтобы убрать его в личное дело Гилье, он робко потянулся к рисунку и сказал почти шепотом:

— Вообще-то… другое не поместилось.

Я недоуменно переспросила:

— Другое?

Он кивнул, пробормотал:

— Там, сзади. — Перевернул листок и снова положил его на стол.

«Там, сзади».

На изнанке Гилье написал еще одни список. Из одного пункта:

Я не нашлась что сказать. Очевидно, строчку про альбом Гилье дописал в последнюю минуту — она написана не карандашом, а маркером, и почерк не такой аккуратный.

— Надо же, коричневый кожаный альбом. — Я оставила листок на столе.

Гилье посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я решила его прощупать:

— Х-м-м… Он на самом дне сундука, правда?

— Да, — сказал он.

— Ну, если твой папа так хорошо его прячет, он, наверно, очень ценный.

Он кивнул, не глядя на меня.

— Должно быть, в альбоме много таинственных и чудесных вещей.

Гилье встревоженно заерзал. И промолчал. Я выждала. Он сглотнул слюну, украдкой засунул руку в карман, что-то тихо зашуршало. Я догадалась, что это желтая бумажка — значит, он ее спрятал в карман, когда стоял на пороге.

— А что, сегодня не будем играть в «Лего»? — спросил он, не поднимая глаз. После этой фразы я поняла, что не все в порядке. Голос тот же самый, но тембр какой-то новый. Какие-то еще неслыханные нотки. Настораживающие. Голос какой-то сдавленный. Скорее всхлипы, чем речь.

Его гложет беспокойство. Вот в чем причина.

— Конечно, будем, — сказала я. — Хочешь поиграть?

Он пару раз кивнул, и я тут же пошла к шкафу, достать «Лего». Когда я уже потянулась за конструктором, Гилье сказал мне в спину:

— Просто это мамин альбом.

Когда я обернулась, Гилье снова теребил бумажку — теперь она лежала у него на коленях — и смотрел на меня так пристально, что я замешкалась у шкафа. Предпочла сохранить физическую дистанцию. В его взгляде сквозило что-то новое. А еще — желание поделиться новостями.

— Ну конечно же. Вот почему он такой ценный, — сказала я с улыбкой, — потому что в нем лежат фотографии и вещи твоей мамы, и твой папа считает их настоящим сокровищем.

Его нога задергалась: вверх-вниз, сначала медленно, но с каждым разом все быстрей.

— Не поэтому, — сказал он.

Я прислонилась к шкафу, сделала глубокий вдох, понаблюдала за ним: он все дергал ногой и теребил бумажку, а секунды бежали, и комнату затопляло безмолвие.

Он ничего не говорил, и я взяла инициативу на себя:

— Гилье, может быть, ты хотел мне что-то рассказать? Молчание.

Я шагнула вперед, обошла вокруг стола, опустилась на колени рядом с Гилье. И заметила, что у него под ногами валяется такая же бумажка. Листки были одинаковые, одного цвета и формата: ага, бумага-самоклейка для заметок. Наверно, другой листок вывалился из его кармана.

— Ты что-то уронил, — сказала я ему, пытаясь хоть как-то вывести его из ступора.

Он чуть опустил голову, съежился:

— Да.

И только. Ни слова, ни полслова.

— Гилье… — Я положила руку на его колено, и нога перестала дергаться, словно от моего прикосновения электрический заряд исчез, но Гилье все еще молчал, обеими руками вцепившись в бумажку. А затем все-таки заговорил.

— Просто… вчера случилась одна вещь, — сказал он глухо.

«Ага, вот оно».

— Да-а? — спросила я спокойно. Точнее, попробовала изобразить спокойствие. — Что ж… — Я медленно распрямилась, присела перед Гилье на стол, скрестила ноги. — И что же случилось… это очень серьезно?

Молчание.

— Хочешь рассказать мне, что случилось? Или лучше немного поиграем в «Лего»?

Он не спешил с ответом. А когда все-таки заговорил, покосился на часы:

— Просто… это немножко длинно.

Я тоже глянула на часы. 18:23.

— Насчет этого не волнуйся, — успокоила я его. — Времени нам хватит.

Он покосился на свои руки и вздохнул.

— Хорошо. — И снова посмотрел на часы, а потом, украдкой, на дверь. — А если папа придет?

— Не переживай. Если он придет, а мы еще не закончим, он подождет в приемной.

— Хорошо.

Мы снова помолчали. За окном снова скрипнул флюгер, и Гилье моргнул. Я выждала еще несколько секунд, слезла со стола, уселась на прежнее место.

Когда я уже подумала, что он готов приступить к рассказу, он наклонился, подобрал с пола листок, медленно-медленно положил на стол. Потом глянул на меня:

— Их еще много.

Я улыбнулась. Он взял рюкзак, открыл, достал ворох бумажек, положил рядом с первыми двумя. Подтолкнул в мою сторону.

— Это мне?

Он кивнул и улыбнулся. Похоже, чуть расслабился.

— Но их надо разложить по порядку.

— Конечно.

И снова молчание. Гилье раза два почесал щеку и, наконец, испустив долгий вздох, приступил к рассказу.

Гилье

И вот что случилось: Назия не может хорошо спеть, потому что все время перевирает слова, а до концерта осталось совсем мало, вот мы и решили попробовать наоборот. Она будет Бертом, он уличный трубочист, а еще рисует картины на дорожках в парке, а я буду Мэри Поппинс, потому что, если Назия будет Бертом, ей надо просто потанцевать со щеткой, спеть «тиририти-тирири-тири» один раз, и еще несколько раз, и еще спеть всего один куплет, очень простой:

Всего-то!

— Я надену твой костюм, а ты мой, — сказал я Назии.

Она прикрыла рот ладонью и хихикнула. А потом покосилась на дверь, только это не дверь, а занавеска из пластиковых полосок, и покачала головой:

— Нельзя.

— Почему?

— Потому что это костюм для мальчика, штаны короткие и вообще.

— Ну да, а что? Берт — взрослый дядя, забыла?

— Не забыла.

— Ну и?

— Просто… мне брат не разрешает.

— Почему?

— Потому что нельзя.

У меня в горле снова встал какой-то твердый комок.

— Дурочка, это же понарошку, — сказал я и засмеялся, но смех у меня как-то не очень получился. — Мы просто наряжаемся для концерта. Это не считается.

Назия посмотрела на меня, а потом на дверь. А потом сказала:

— Ты точно знаешь?

— Конечно.

Она взяла с дивана короткие штаны от моего костюма, я в них в школе хожу на физкультуру, и приложила к себе, как будто фартук.

— Но я только примерю, хорошо? — сказала она.

— Конечно.

На кухне было холодно, и мы стали быстро-быстро раздеваться, чтобы переодеться в костюмы, я за диваном, а она у телика, потому что мы немножко стеснялись. И вот Назия осталась в розовых трусиках, а я в трусах, но вдруг цветная занавеска у входа сделала вот так — «ш-ш-ш-р-р», и с порога на нас уставился Рафик, с очень сердитым лицом, и рот у него раскрылся, как большая буква «О». Потом он прыгнул к комоду, выдвинул ящик, достал разноцветное одеяло, похожее на ковер Синдбада-Морехода, и завернул в него Назию, и все это время орал что-то непонятное, наверно, на пакистанском, потому что иногда после уроков мама звонит Назии на мобильник, и Назия говорит похожие слова, очень быстро, «лиилиалилиа», без перерыва, словно все время поет букву «л» и букву «и», но все-таки не совсем поет.

Тут Рафик посмотрел на меня и сказал, точнее, очень громко крикнул и сделал руками в воздухе вот так:

— А ты что делать, эй? Одевать твои шмотки, одевать тебя давай, и вали отсюда быстрый! Вали давай, вали, что ты тут ждать?!

И я тут же натянул брюки, и майку, и свитер, и куртку, и чуть-чуть описался, но совсем чуть-чуть, пока засовывал костюмы в сумку и убегал через мини-маркет мимо полок с печеньем. На кухне Рафик все громче кричал по-пакистански, и Назия тоже кричала, но она, мне показалось, кричала, потому что плакала, а мама Назии за кассой вскочила, когда увидела меня, и стала мне что-то говорить, а что она говорила, я не знаю, потому что я со всех ног побежал к своему подъезду и взбежал по лестнице до самого верха, потому что лифт с понедельника сломан и на нем висит красная табличка.

Папа был в спортзале, потому что дело было во вторник, а по вторникам у папы кикбоксинг, и я пошел к себе, переоделся в пижаму и поставил диск «Мэри Поппинс», то место, когда они вчетвером гуляют в Лондоне по крышам и все поют и танцуют с трубочистами, это одно из моих самых любимых мест в фильме. Вот и всё.

Ну, точнее, нет.

Вчера тоже кое-что случилось.

Но это было уже другое, потому что оно не такое.

И вот что случилось вчера: утром Назия не пришла в школу. Я не решился спросить у сеньориты: «А вы знаете, почему Назии сегодня нет?» Я боялся, что Рафик или ее папа с мамой сильно рассердились и позвонили толстому усатому сеньору из альбома, чтобы он прилетел из Пакистана и забрал Назию в гарем, а виноват в этом я, но потом я подумал, что она, наверно, простудилась, потому что стояла на холодной кухне в одних трусиках, но это еще нестрашно.

Весь день я молчал и ждал, сначала до большой перемены, а потом до обеденного перерыва, но Назии не было. После обеда опять начались уроки, но Назия так и не пришла, а после уроков я не стал заходить в мини-маркет, потому что боялся встретить Рафика. Вот почему сегодня, когда она пришла в школу и, как всегда, села за мою парту, я сначала даже не знал, что сказать, потому что мне было чуть-чуть стыдно, а потом сказал:

— Привет.

Она посмотрела на меня и помотала головой вот так, и еще немножко закрыла лицо платком.

— Нет? — спросил я ее, пока сеньорита Соня стирала с доски упражнения по математике, потому что вчера математика у нас была последним уроком, и писала вопросы к экзамену по испанскому. А Назия ничего не говорила, и я перешел на шепот, потому что урок уже начался: — Нет? А дальше?

Назия быстро-быстро поглядела на меня, а потом выдвинула ящик парты. Оторвала листок, такой желтый, с полоской клея на задней стороне, и что-то написала. И отдала мне: «Мои родители не разрешают мне говорить с тобой. На большой перемене увидимся в туалете».

Утро тянулось очень медленно, потому что нельзя было ни поговорить, ни вообще, сначала был диктант и экзамен, а потом урок рисования, и мы рисовали по клеточкам, а это ужас, потому что у меня клеточки никогда не получаются. Потом прозвенел звонок, и Назия быстрее всех встала и вышла в коридор, и в дверях посмотрела на меня вот так, одну секунду, как шпионы в кино про Джеймса Бонда, когда хотят сказать что-то секретное, а потом я тоже вышел в коридор, но сначала чуть-чуть подождал, чтоб никто не заметил.

— Мне не разрешают говорить с тобой, — сказала она мне, когда я зашел в туалет в конце коридора, и мы заперлись в кабинке, и там немножко воняло, потому что по четвергам малышовые группы выходят гулять раньше нас и иногда им разрешают ходить в туалет на первом этаже. — Папа и брат очень сердились и сказали: «Больше никогда не пустим ее в школу», но мама сказала: «Она должна учиться, и пропускать уроки нельзя, если ее не будет в школе, сюда придет сеньора Амелия и будут проблемы». Сеньора Амелия соцработник, и, когда мама про нее сказала, Рафик стал весь красный и сказал: «Нет, нет, не надо ей сюда приходить», а еще сказал, что запрещает мне говорить с тобой до каникул, а может, и дольше, еще посмотрим, потому что на Рождество мы, наверно, поедем в Пакистан в гости к дяде и тете, а еще родители попросят сеньориту пересадить меня за другую парту, к какой-нибудь девочке. Так написано в Коране, но вообще-то в Коране очень много написано, я даже не могу все вспомнить, потому что он очень толстый, как учебник испанского, только еще толще, и очень трудный.

Пока Назия рассказывала, я разворачивал бутерброд, мне его папа сделал сегодня утром из вчерашнего хлеба. Просто папа очень поздно ложится спать, потому что разговаривает по компьютеру с мамой, а по утрам никогда не встает рано, ему ведь надо выспаться. Но мне уже расхотелось есть.

— Но… но… если тебе нельзя говорить со мной… как же нам репетировать? — спросил я у Назии.

Она откусила кусочек пирожка, которые готовит ей мама, с мясом и всякими острыми овощами, и посмотрела на пол, как будто что-то уронила. А потом сказала:

— Петь и танцевать на концерте мне тоже не разрешили.

Я почувствовал, что у меня щиплет в глазах, сначала чуть-чуть, а потом все сильнее, и странный холод пополз по спине вверх, до самой шеи, а в горле застрял комок. Я хотел много чего ей сказать, но не знал, с чего начинать, потому что в голове все перемешалось, как пазл «Баварские замки» — с замком, где жила императрица Сисси, в нем, наверно, сто деталей или даже больше, и после маминого отъезда папа все время начинает собирать этот пазл на столе в гостиной, но до конца так еще и не собрал. Да, вообще-то чем-то похоже на пазл.

— Значит… концерта не будет? — Назия даже не подняла на меня глаза. — И мы больше никогда не сможем разговаривать? И… ты никогда не придешь ко мне домой? И мы не будем играть? А с кем ты будешь обедать после школы?

Она покачала головой, медленно-медленно, словно задумалась, но с закрытыми глазами. А потом:

— Нет, концерта не будет. И обедов не будет.

И тут мы услышали, что близнецы Росон и Хавьер Агилар обзываются друг на друга во дворе, а потом кто-то закричал: «Драка, драка, драка!» А потом мы услышали голос сеньора Эстевеса, нашего математика, у него одна бровь — большая-большая и черная-черная, она расползлась на весь лоб, потому что он много думает. В общем сеньор Эстевес сказал: «Перестаньте, дети. Говорю вам, перестаньте. Ты пойдешь к директору. А вы, чертенята, за мной».

И больше мы ничего не слышали.

Назия посмотрела на меня и улыбнулась, но не стала прикрывать рот платком.

— Но мы же друзья… — сказал я.

— Да.

И тогда мне кое-что пришло в голову:

— Наверно, тебя накажут только до каникул, а когда ты вернешься из Пакистана, они обо всем забудут и тебя простят.

Она промолчала.

— И наверно, тебя ни к кому не пересадят, и мы сможем писать друг другу записки. И тогда никто не заметит. А на большой перемене будем ходить сюда. Нас еще ни разу не застукали.

Назия посмотрела на меня немножко странно, а потом взяла за руку. И сказала тихо-тихо:

— Гилье, ты должен выступить на концерте один.

— Один?

— Да.

— Но…

— И много раз спеть волшебное слово из «Мэри Поппинс» и ничего не перепутать — так нужно, чтобы до Рождества что-нибудь случилось и все уладилось, потому что, если не уладится… — Она умолкла, засопела, вздохнула один раз, и второй раз, и третий раз. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Скажи, что ты это сделаешь…

А больше она ничего не говорила, потому что прозвенел первый звонок, а он значит, что пора бежать на урок, и Назия держала меня за руку и не отпускала, и ее рука как бы шевелилась сама собой, все время, и мне показалось, что голос у нее сильно дрожал, и я застеснялся и не знал, что делать, может быть, мне надо было ее обнять, как обнимает меня мама, когда по ночам мне страшно, или нет, мне надо было посмотреть в окно, как папа, когда по воскресеньям после обеда мы вместе смотрим кино и показывают что-нибудь грустное, тогда папа кашляет один раз, а потом второй, а потом третий и отворачивается, но вообще-то ненадолго, а я сижу и продолжаю смотреть телик, потому что знаю, что папе не нравится, когда я замечаю, как он кашляет и отворачивается.

Тогда Назия взяла меня за обе руки и сказала, быстро-быстро:

— Гилье, обещай мне это сделать. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Обещаешь?

Мария

Во внезапную тишину вторглось тиканье часов на письменном столе. А Гилье тем временем глазел по сторонам, вжав голову в плечи, а за дверью его отец с тихим вздохом устраивался в кресле в приемной. Антунес что-то уронил на пол — должно быть, авторучку — и выругался сквозь зубы. Гилье посмотрел на меня. В его глазах читались тревога и вопрос.

Часы показывали 18:57.

— Не волнуйся, — сказала я. — Время еще есть.

Он снова промолчал.

Как только Гилье начал рассказывать об их с Назией злоключениях, его руки нашли себе занятие — складывали вчетверо, разглаживали и снова складывали листок, подобранный им с пола. К этому листку добавились те, которые он достал из рюкзака. Он уже разложил их перед собой по порядку, аккуратной стопкой.

Когда нас окутало безмолвие, Гилье накрыл листки рукой, передвинул по столу в мою сторону. Жест робкий — но в то же время жест заговорщика.

— Это для меня? — спросила я, не прикасаясь к бумажкам.

Он кивнул и улыбнулся. Но улыбнулся как-то безрадостно. Увидев на верхнем листке кривые каракули, я догадалась: вряд ли все они исписаны его рукой.

— Эти записки вы с Назией писали друг другу сегодня, после разговора в туалете?

— Да, — сказал он. Потом слегка склонил голову набок и почесал калено. — Ну, точнее, нет.

— А?..

— Просто я не пишу. Пишет только Назия.

Я снова покосилась на ворох бумажек:

— Да-а? А это что?

Он выдохнул через нос, словно досадуя — неужели и так не ясно?

— Ну, ведь это ее наказали и велели не говорить со мной, — сказал он и снова улыбнулся, уже поспокойнее. — А мне ведь разрешается с ней говорить.

Логика ответа сразила меня наповал: пришлось для виду закашляться, подавляя смех.

— Ясно.

Он снова глянул на часы.

— Ты хочешь, чтобы я их поберегла для тебя, — спросила я, все еще не прикасаясь к бумажкам.

Он, похоже, призадумался, гадая, что лучше ответить. Но лишь на две-три секунды.

— Да, хочу. — Он снова покосился на дверь и, придвинувшись ко мне, добавил шепотом: — А то, скорее всего, опять оброню, но уже дома, и если папа их найдет… — Он взмахнул рукой в воздухе, выпучил глаза.

Я улыбнулась.

— Думаешь, он рассердится?

Он несколько раз кивнул.

— Да, немножко. Или сильно.

— Почему?

Он закусил нижнюю губу и почесал нос:

— Просто… это секрет.

— А-а.

— Самый настоящий.

— Хорошо, если секрет, мы его никому не расскажем, договорились?

— Договорились, — и посмотрел на меня так, словно ожидал вопроса: «А что за секрет?» Но я решила ни о чем не спрашивать. Пусть сам выберет подходящий момент, чтобы доверить мне его.

За дверью откашлялся и заскрипел креслом отец Гилье. Мальчик сглотнул слюну, погладил деревянную столешницу и сказал шепотом:

— Просто… я буду выступать на рождественском концерте.

— О как здорово. — Я посмотрела на часы: 19:04. — И ты будешь искать кого-то, кто заменит Назию?

Он помотал головой.

— Значит, Берт будет петь один?

Гилье опустил глаза и снова погладил столешницу.

— Нет. — Его взгляд медленно, очень медленно, скользил по стенам, словно что-то нащупывая. Наконец мы взглянули друг другу в глаза. И он чуть слышно сказал: — Я буду Мэри Поппинс. — И слегка улыбнулся, одними губами. — Без Берта, без никого. Немножко спою, немножко станцую — в костюме это трудно, но ничего, как-нибудь…

Я ничего не сказала. Выждала.

— Но вы ведь не расскажете папе, правда? — спросил он, украдкой косясь на дверь.

— Я тебе обещаю — не расскажу.

— Просто если я не спою волшебное слово, Назии придется уехать на Рождество, а у папы уже никогда не станет хорошо на душе…

Мануэль Антунес за дверью снова откашлялся. На этот раз кашлю аккомпанировало посвистывание — такое иногда слышится из мобильников. Сигнал, что пришла СМС.

Гилье заморгал.

— Наверно, мне пора идти.

— А ты хочешь уйти?

Он пожал плечами, и его взгляд наткнулся на листок, с которым он пришел сегодня к моей двери. Когда я проследила за его взглядом, в памяти вдруг всплыл список и сундук с сокровищами, а еще я сообразила, что в прошлый раз мы не закончили разговор.

«Коричневый кожаный альбом», — подумала я. Мысленно перемотала воспоминания на свой последний вопрос и ответ Гилье.

— Пока ты здесь, я у тебя еще кое-что спрошу, задержись на минутку, — сказала я, видя, что он тянется за рюкзаком и собирается встать. Он глянул на меня, а потом, украдкой, на бумажку. И остолбенел, словно кот, ослепленный автомобильными фарами. — Гилье, а что там конкретно в коричневом кожаном альбоме?