Сын

Гилье

Иногда по воскресеньям я хожу с папой в кино, но только после обеда, потому что утром кинотеатр закрыт. Пока мама была тут, я ходил с ней в кино нечасто, потому что она больше любила играть в разные игры, а кино больше любила смотреть на компьютере. Она готовила в микроволновке попкорн, добавляла сливочное масло, и мы вдвоем садились на диван и накрывались одеялом с волшебными картинками и этикеткой, где написано «madeinturkey», мама давным-давно привезла это одеяло из города Стамбула, это не в Пакистане, но папа говорит, что там все мужчины с усами, а женщины похожи на маму Назии, потому что заматывают лица платками и видны только глаза.

Маме больше всего нравится, когда в кино все время поют, а особенно когда у сеньор в кино светлые волосы. У нее куча любимых фильмов, но самый любимый «Звуки музыки»[10], потому что там снялась Мэри Поппинс, переодетая монашкой, и ее тоже зовут Мария, но дети семьи Трапп не знают, что она Мэри Поппинс, но, конечно, раз они родились в Австрии, для них так лучше, а иначе немцы переехали бы их своими серыми машинами, в этом кино немцы злодеи.

А еще мама очень любит одно очень смешное кино, называется «Свадьба Мюриэль»[11], про толстую девушку, у нее все лицо в веснушках, она живет в Австралии, и подруги у нее настоящие вредины, потому что они красивые, а она нет. Мама знает наизусть все песни, и иногда по воскресеньям, когда папы не было дома, потому что он тогда был в спортзале, а иногда на футболе, мы разувались, вставали во весь рост на диване, и пели песню «Ватерлоо», и танцевали тоже, как Мюриэль с подругой в париках и серебряных костюмах, вот так, спина к спине. У мамы есть и другие любимые фильмы, она их называет «классика кино», но мне их смотреть скучно, в них все черно-бело-серое, потому что они старые, а еще у меня есть свой любимый фильм, маме он тоже очень нравится, а папе не нравится ни капли, он называется «Билли Эллиот»[12].

Мама говорит, что Билли немножко похож на меня. Ну, точнее, даже довольно много, потому что у Билли тоже мама англичанка, вот только танцевать я умею не очень хорошо и, наверно, никогда уже не научусь. В прошлом году я попросил папу и маму на день рождения отдать меня на балет, у нас тут на площади есть балетная школа, и я бы учился, как Билли, только на испанском языке, и мама очень обрадовалась и захлопала в ладоши вот так, один раз, и второй, и третий, но папа сказал: «Х-м-м-мм… посмотрим».

А это значит «нет». Я-то знаю, потому что папа сказал то же самое, когда мама хотела взять к нам собаку сеньоры Арлее, потому что сеньора уже старенькая и не может заботиться о собаке, но в конце концов ее племянница забрала собаку в деревню.

Но с тех пор. как мамы тут нет. мы болим не смотрим фильмы, накрывшись одеялом. Теперь мм ходим в кинотеатр. он называется «мультиплекс», и папа покупает в баре попкорн, но мне не очень нравится, потому что в темноте я его плохо вижу. И вообще, в этих фильмах никогда не поют, а папа, мне кажется, скучает, потому что все время смотрит в мобильник и шлет СМС.

А иногда по воскресеньям дядя Энрике и дядя Хайме, они мне ненастоящие дяди и вообще не родственники, но все равно как настоящие родственники, заезжают за нами на фургоне, и мы едем на стадион. Папа и дяди играют в регби, их команда почти никогда не выигрывает, и иногда после матча, если все между собой ссорятся, мы с папой возвращаемся домой на метро, а по дороге берем пиццу в ресторане сеньора Эмилио, он все время потный, носит белый колпачок, как у эльфа, он аргентинец, но не из Буэнос-Айреса.

— Нет, я не портеньо[13]. Я из Росарио, как Месси, — говорит он всегда, бьет себя в грудь и показывает на фотографию над стойкой. На ней сеньор Эмилио обнимается с каким-то невысоким некрасивым сеньором, волосы у него очень короткие, а лицо очень белое и улыбается. Однажды мама сказала мне, что сеньор Эмилио всегда грустит, потому что его жена уехала с дочкой отдыхать и больше не вернулась. Потому что забыла вернуться или еще почему-то, я сейчас уже не помню, но на меня сеньор Эмилио всегда смотрит добрыми глазами, а с тех пор, как мамы нет дома, он каждый раз крепко жмет папе руку и говорит: «Ну как вы там — держитесь? Чертовски рад тебя видеть».

И вот что случилось вчера — когда мы приехали на стадион с дядями и папой, я сел на трибуну смотреть матч, а это всегда дело долгое, потому что матчи длинные. И тогда на соседние места села сеньора с девочкой. Сначала они ничего не говорили, и я тоже ничего не говорил, потому что они обе чернокожие и я не знал, может, они не говорят на испанском, но потом сеньора сказала мне:

— Ты ведь Гилье, сын Мануэля, правда?

Я сказал: «Да», а она сделала губами вот так, словно у нее чуть-чуть болит зуб. Потом погладила девочку по голове, а у девочки было много косичек, и в них вставлены разные цветные штучки, похожи на конфеты, а я посмотрел на поле, потому что хотел увидеть мужа сеньоры и отца девочки, но там вообще не было ни одного черного, даже странно.

Сеньора сказала:

— Ах ты мой бедненький, так я и думала, что это ты.

Я не знал, что сказать, но все равно не успел бы ничего ответить, потому что она тут же сказала:

— И как тебе живется?

— Спасибо, все в порядке.

Сеньора снова скривила губы и покачала головой. Но не успела больше ничего сказать, потому что девочка подошла ко мне и сказала:

— Привет, меня зовут Лиза.

— Привет.

— Хочешь, пойдем нарвем цветов? На лугу за стадионом их полно. На два букета хватит.

Я чуть не согласился, но потом вспомнил, что папа всегда велит мне сидеть на трибуне и учиться играть в регби, потому что тогда, наверно, я смогу очень скоро записаться в команду юниоров, но вообще-то я немного боюсь мяча — он похож на дыню и отскакивает как-то странно. Просто никогда не знаешь, откуда прилетит мяч. И еще я боюсь, когда регбисты толкаются, чтобы сделать друг другу больно, но папе я пока про все это еще не говорил, а то он рассердится.

Лиза стояла рядом и ждала, а я не зная, что делать Посмотрел на поле и подумал: если мы уйдем ненадолго, папа даже не заметит. Тогда Лиза взяла меня за руку, и мм побежали в сад за стадионом, у забора, за которым бассейны и баскетбольная площадка.

— Почему моя мама зовет тебя «бедненький»? — спросила Лиза, когда мы вошли в сад.

— Не знаю.

— Твой папа тоже играет в регби?

— Да.

— А почему твоя мама не приходит на матчи, как моя?

— Потому что ее тут нет.

— A-а… А когда она приедет?

— Не знаю.

Там росла высокая трава и валялись пакеты и бумажки, но было много маленьких цветов, белые, желтые, фиолетовые. Лиза тут же наклонилась и стала рвать цветы, но скоро выпрямилась и спросила:

— А кто вам подает ужин?

— Мы сами.

— А-а.

Мы собирали цветы, а потом Лиза помогла мне сделать букет из веток с куста, который растет у решетки, и пока помогала, что-то пела, а что, я не знаю, потому что эта песня вроде бы на французском, а потом мы вернулись на трибуну, оба с букетами. Когда мы пришли, уже темнело, и на поле уже никто не играл. Мама Лизы стояла рядом со светловолосым сеньором, а рядом я увидел папу, дядь и других сеньоров из их команды. Головы у всех были мокрые, а на спинах рюкзаки.

Мы подошли к ним, и Лиза отдала своей маме букет. Мама поцеловала Лизу, а я подошел к папе, а он стоял спиной, разговаривал с дядями и смеялся.

— Это тебе, — сказал я и протянул букет. Папа обернулся, но ничего не сказал. Дяди и другие сеньоры тоже ничего не сказали. — Они вроде маргариток, но поменьше, — сказал я, потому что мне показалось, что ему их плохо видно, потому что уже сумерки. — Правда, они как на шляпке Мэри Поппинс?

Папа все еще молчал, но немножко покраснел и начал шевелить ногой вот так, все время давил носком землю, снова и снова, а еще у него в горле зашумело, вот так: «х-х-х», один раз, а потом второй. И тогда светловолосый сеньор рядом с Лизиной мамой подошел и наклонился ко мне. И сказал:

— Очень красивые цветы, Гилье.

— Мама любит красные, но красных там не было.

Сеньор улыбнулся, глядя на землю, и потрепал меня по щеке, но как-то еле-еле:

— Да-да. Если хочешь, подари этот букетик мне. Я очень люблю белые.

— Правда?

— Правда.

— Хорошо.

Я отдал ему букет, а он растрепал мне волосы и понюхал цветы. И сказал:

— А откуда ты столько знаешь про Мэри Поппинс?

— Просто, когда я вырасту, я стану Мэри Поппинс. Потому что она вроде волшебников, только еще лучше, и вообще она летает без крыльев, — правда, папа?

У папы в горле снова что-то заскрипело, «х-х-х», а сеньор все еще стоял, наклонившись ко мне, и тут папа положил мне руку на плечо и кое-что сказал, таким голосом, как будто сердится, но он не кричал, а говорил тихо-тихо:

— Брось эти цветочки и разную муру, идем, уже поздно. Лучше поедем на метро. Тогда по дороге зайдем за пиццей. Ну, живее, бежим!

А когда мы подошли к метро, и я увидел старенького черного дедушку. он стоял и играл на очень большой трубе, я вспомнил, что у сеньора, который пришел с мамой Лизы, волосы светлые.

— А этот сеньор со светлыми волосами, на стадионе. с мамой Лизы — он Лизин отец? — спросил я у папы, пока он вставлял проездной в прорезь на сером турникете.

Папа ничего не сказал. Подтолкнул меня в спину, чтобы я прошел первым, а потом снова вставил карту в турникет.

— Просто она черная…

Ни слова. Мы стали спускаться по лестнице все быстрее, потому что слышали «д-р-р-р», а это значит, что поезд уже близко.

— Странно, правда?

Мы спустились вниз, и, как только мы сошли с последней ступеньки на платформу, папа вдруг встал как вкопанный, а я пошел дальше, и тогда папа дернул меня за руку, вообще-то сильно, и наклонился ко мне.

— После рождественских каникул отдам тебя на регби. И никаких гвоздей, — сказал он тихо-тихо, словно у него болел рот. Потом умолк и как-то притих, и сжал мне руку — не очень больно, но все-таки больно, и сказал, громко выдохнув, прижавшись лбом к моему лбу: — Ох, сын, почему же все так сложно… Почему, почему, почему…

И тут же крепко-крепко меня обнял, и стал шептать мне что-то на ухо, но я не расслышал, потому что он говорил очень быстро, а поезд уже подошел и подул ветер. Старенькая сеньора с седыми волосами, собранными в пучок, что-то сказала своему мужу, а он смотрел на нас странно, но тут же перестал смотреть, и поезд встал, а папа все обнимал меня и обнимал, и с его плеча свисал рюкзак, а его куртка давила мне на лицо, папа так меня иногда обнимает с тех пор, как мы остались в доме вдвоем — он да я.

Вот и все, наверно.

Мария

Скоро Рождество. Несколько дней назад сильно похолодало, а позавчера ночью даже выпал снег, и наутро многие родители не отпустили детей в школу, что, само собой, вызвало неразбериху. Дети уже чуют приближение каникул, и с каждым днем работать с ними все труднее, особенно с малышами — приходится придумывать новые затеи, игры и задания, чтобы не отвлекались. В школе декабрь — самый изнурительный месяц, и чем дальше, тем хуже.

Прошлый четверг выпал на праздничный день, занятий с школьниками не было, и после обеда я решила немножко поработать дома. Уже две ночи спала плохо. Стоило чуть-чуть отвлечься от повседневных дел, как в голове всплывал последний сеанс с Гилье: я чувствовала, что произошло что-то важное. Или, точнее, в какой-то момент разговора из моих рук выскользнула, незаметно для меня, деталь головоломки, которую я пытаюсь собрать после знакомства с этим мальчиком. Мне представлялось, что из пустоты в головоломке дует неприятный сквозняк, а я-то знаю: такие предчувствия у меня сбываются, значит, и вправду что-то не так.

Перед тем как свернуться калачиком на диване, я заварила фруктовый чай и поставила классическую музыку. Зажмурилась, на несколько минут расслабилась, убаюкивая себя нежными фортепианными аккордами, но перед закрытыми глазами вновь разыгрывался последний сеанс с Гилье, с начала до конца.

«Ищи, Мария, ищи», — мысленно велела я себе, неспешно растирая виски. Музыка мало-помалу вытесняла из головы излишний шум, и спустя несколько минут в гостиной были слышны только стук дождя по стеклам да звуки рояля. Сделав несколько глубоких вздохов, я попыталась расслабиться, утихомирить ураган мыслей.

И тогда, стоило затвориться в коконе из дождя и музыки, перед глазами сверкнула одна фраза Гилье. Взлетела, словно подброшенная пружиной. Я снова увидела ужас в его глазах, когда он пересказывал, о чем попросила его Назия в туалете. В моих ушах снова прозвучали слова Назии, произнесенные голосом Гилье:

«Ты должен много раз спеть волшебное слово из Мэри Поппинс и ничего не перепутать, это нужно, чтобы до Рождества что-нибудь случилось и все уладилось, потому что если не уладится…»

«… Потому что если не уладится…»

Я открыла глаза.

Вот оно. Какая-то скрытая опасность.

Чего так страшится Назия? Все настолько серьезно, что Гилье согласился выступать один, да еще и в роли Мэри Поппинс? Или он преувеличивает? Истолковывает ситуацию… по-своему?

Решила было позвонить Соне, но вспомнила, что она уехала со своим молодым человеком на праздники в Рим — как-то неудобно беспокоить. Пока звучала музыка, еще немного посидела, уронив голову на спинку дивана.

И вдруг вспомнила.

Записки. Ну конечно же!

Встала, пошла в столовую, вынула из портфеля папку со всей информацией и заметками о Гилье. Села за стол, наконец-то раскрыла папку. Вот и коричневый конверт с записками, которые Гилье отдал мне на хранение. Что он сказал? Ну да: «Их писала Назия. Я ведь могу говорить, потому что меня не наказали».

Семь листочков. Я достала их из конверта и положила на столе, сверху вниз, не гадая, в каком порядке расставить, — положилась на интуицию, словно начинаю раскладывать пасьянс.

Несколько секунд разглядывала желтые бумажки. А потом медленно стала читать вслух слова на шести из них.

На седьмом листке был рисунок:

Я тут же догадалась, что записки на листках писала Назия, а картинку на седьмом листке нарисовал Гилье. Его манеру ни с чем не перепутать. Я решила сосредоточиться на рисунке. Девочка — очевидно, Назия. А мужчина? Ее отец? Или Гилье собственной персоной — изобразил себя могучим, взрослым, ее защитником? А почему рисунок перечеркнут огромным красным крестом? Откуда исходит опасность? И кто дает ей отпор?

— Надо поговорить с Соней, — услышала я собственный голос, пока переставляла так и сяк записки Назии, силясь восстановить последовательность реплик.

И вдруг из какого-то закоулка памяти всплыл вопрос, которым я закончила последний сеанс с Гилье. Вопрос, на который он не ответил: «Гилье, а что там конкретно в коричневом кожаном альбоме?»

Упрекнула себя, что не задала ему нарисовать содержимое альбома, не расспросила понастойчивее. Присела на диван, снова закрыла глаза, но тут в висках слабо кольнуло — начинается мигрень. Нахлынула хандра, и вдруг показалось, что на самом деле у меня нет реальной информации — ни подсказок, ни однозначных данных: уже несколько недель работаю с Гилье, но так и не сдвинулась с мертвой точки. «Как будто выискиваю то, чего там на самом деле нет», — подумала я.

— Мария, у тебя ничего нет. Ничегошеньки, — прошептала я в затихшей гостиной, а за окном припустил дождь, и по тротуару под окнами пробежала хохочущая парочка, накрывшись дождевиком. Их смех и счастье почему-то напомнили о лице и улыбке Гилье. «Сказать волшебное слово, сеньорита Мария, пока не будет слишком поздно», — сказал он.

— Слишком поздно для чего, Гилье? — пробормотала я снова, растирая виски. — И для кого?

Сделала два глубоких вдоха, постаралась расслабить шею и плечи. «Кое-что у меня есть: ребенок хочет стать Мэри Поппинс, — подумала я, пытаясь рассортировать и упорядочить догадки. — И рождественский концерт — ребенок думает, что концерт может все изменить. А еще есть мама, уехавшая работать; Гилье говорит, что она живет в сундуке с сокровищами, а сундук на шкафу в кабинете его отца. Мама шлет сыну письма всего раз в неделю. Вот что занятно: мама обожает сына, но никогда не находит даже минутки, чтобы поговорить с ним по телефону. А еще есть отец — по ночам он плачет и смотрит на монитор компьютера, а на экране, похоже, не лицо жены, а его собственное, а еще отец пытается „исправить“ гиперчувствительную натуру сына (на рисунках Гилье отец всегда сидит к сыну спиной, на него не смотрит). А еще есть семь желтых листков и альбом в коричневом кожаном переплете, который никто не должен видеть, потому что, хотя он лежит вместе с мамиными вещами, его ценность не в том, что в нем находится».

Я сделала еще один глубокий вдох и уставилась на свое отражение в окне. Подумала, что, наверно, с самого начала выбрала неверный путь. Прикрикнула на себя: давно надо было взять паузу, разложить все по полочкам. Возможно, по сути я права, а вот с методом непростительно ошиблась: видимо, следовало предпочесть разговорную психотерапию и забыть о рисунках. Я же знаю по опыту, что в детских рисунках уровни коммуникации смешаны в одну кучу, иди разбери, где реальные факты, где фантазии, а где реальные факты, переиначенные детским восприятием.

— А если все это выдумки? — сказала я своему лицу в темном стекле. — Если Гилье все только навоображал? Возможно, я столкнулась всего лишь с очередным случаем, когда отец не может принять натуру сына, а сын уходит в мир своих фантазий, чтобы заглушить боль отвергнутости. Мария, а если все намного проще?

Я встала, подошла к столу, перечитала записки на желтых листочках. «Слишком много „а если“, и слишком мало времени остается», — подумала я, отлепила листочки от стола, убрала в тот же конверт. Сунула его в папку с заметками о Гилье, взялась готовить ужин. Решила погодить до следующего сеанса — тогда уж и сменю метод терапии. «Нам нужны разгадки, Гилье», — подумала, взбивая яйца для омлета. В ту минуту я даже не догадывалась, что разгадки — самые настоящие — на подходе.

И что появятся они внезапно, и застигнут меня врасплох.

Гилье

Мария

«Человеческое сознание, да и вся наша жизнь — это лабиринт. Стоит в него углубиться, и он может разбудить в нас что-то, чего мы дотоле даже вообразить не могли». Этот афоризм, слово в слово, прозвучал у меня в ушах после вчерашнего сеанса, когда я наблюдала за Гилье и его отцом: они прошли мимо фонтана, скрылись из виду. Любимая сентенция Виолеты Бергман — она преподавала у нас на последнем курсе, когда я, собственно, и решила посвятить себя детской психологии.

Но это уже другая история.

Вчера, когда Гилье вошел в приемную и поднял на меня глаза, я поняла: в нем что-то изменилось. Знаю по опыту: в большинстве случаев это «что-то» происходит в процессе терапии, рано или поздно. Как будто распахивается дверь, свет падает под новым углом, или на лице проступает прежде невиданное выражение. Для меня это остается чем-то на грани волшебства, хоть я и знаю, что этот образ тут нежелателен. То ли в стене пробили новое окно, толи флюгер повернулся, притягивая какой-то еще невиданный ветер.

Гилье сел за стол и очень серьезно сказал:

— Сегодня мне не хочется играть.

Я улыбнулась:

— Ну ладно.

Выждала.

— Можно вас попросить об одной вещи, сеньорита Мария? — сказал он наконец.

— Конечно.

— Просто… — Он сглотнул слюну, посмотрел в окно. — Может быть, вы разрешите мне приходить сюда и репетировать номер для концерта? На большой перемене?

Для меня его просьба стала полной неожиданностью. Но Гилье даже не заметил, что я опешила.

— Я думала, на большой перемене вы репетируете с сеньоритой Соней.

Он ссутулился, наклонил голову набок.

— Да, — сказал он, — но сеньорита заболела и не знает, что Назия не будет со мной петь и теперь я буду Мэри Поппинс, а сеньорита Клара… она ведет уроки, пока сеньорита Соня не выздоровела… она, наверно, рассердится… И вообще, я чуть-чуть стесняюсь репетировать при всех.

— Понимаю.

Он так и застыл, ссутулившись в ожидании ответа:

— Значит, можно?..

— Конечно. Если хочешь, я поговорю с сеньоритой Кларой, чтобы она разрешила тебе на переменах ходить сюда. Скажу ей, что для этого у нас с тобой… свои причины.

Его глаза засияли, он улыбнулся. Помедлив пару секунд, открыл рюкзак, достал два листа, положил на стол. Медленно придвинул ко мне.

Я взяла их.

— Я нарисовал два рисунка, — сказал он. — На прошлой неделе я не приходил, а значит, с меня два.

Я улыбнулась:

— Спасибо.

Посмотрела на рисунки. На первом было оранжевое пятно на белом, незакрашенном фоне. На втором, посередине, два круга с тем же оранжевым пятном внутри, вверху в ряд — три кружка поменьше.

Перехватила пристальный взгляд Гилье. Ничего не сказала.

И тогда он потянулся к первому рисунку и сказал:

— Это простыня на моей кровати. Не каждую ночь, иногда. — И тут же, сцепив руки, опустил их между колен, робко улыбнулся. — Просто я иногда… писаюсь.

Я постаралась скрыть удивление. Нашла крайне странным, что ни отец Гилье, ни Соня об этой подробности даже не обмолвились. И снова закрались сомнения: возможно, Гилье рисует лишь свои фантазии, а не реальность? В груди что-то оборвалось, но прежде чем я успела поразмыслить над гипотезой, Гилье указал на второй рисунок.

— А это когда я кладу простыню в стиралку, и она там крутится, рано утром, потому что папа долго спит, до десяти утра или до двенадцати дня, а мама купила сушилку для белья, потому что она англичанка, и поэтому папа ничего не знает.

Я набрала в грудь воздуха. Рука Гилье зависла над вторым рисунком.

— Ну-ну. А это очень часто случается? — спросила я, решив взять быка за рога.

Он задумался.

— Иногда да, а иногда нет.

«Понятно».

— А когда — «да»?

Спустя пару секунд он ответил:

— Когда не могу больше терпеть.

«Логично». Я попробовала подойти с другого фланга:

— Наверно, когда ты спишь и просто не успеваешь проснуться.

Он снова задумался. Покачал головой:

— Нет. Не когда сплю. Когда сплю, этого никогда не случается.

— А-а.

Он опустил взгляд:

— Просто мне иногда хочется в туалет, но папа ведь сидит за компьютером, а мне, чтобы пописать, надо пройти мимо кабинета, а я не хочу, чтобы он меня видел.

— Почему?

— Потому что, если он меня увидит, он поймет, что я его видел.

Этот ответ меня насторожил, но я продолжила, не меняя ни тон, ни ритм:

— Но, Гилье, твой папа там ничего плохого не делает, правда?

— Плохого он не делает.

— Тогда почему же?

Он опустил глаза. И ответил еле слышно:

— Просто много раз бывает так, что он все время плачет.

Я вообразила отца Гилье за компьютером, спиной к двери, в позе, в которой его всегда рисует сын.

— Но твой папа сидит спиной к двери, правда?

Гилье кивнул.

— Тогда я кое-чего не понимаю: как же он тебя увидит?

Он промолчал. Смотрел, вжав голову в плечи, явно чувствуя себя неуютно. Я подождала. Часы тикали, отмеряя время ожидания. Припомнилось мужское лицо, нарисованное Гилье несколько недель назад. Лицо на экране компьютера В памяти что то шевельнулось.

— Гилье, с кем папа говорит по компьютеру?

Молчание.

— С твоей мамой?

Молчание.

— С кем-нибудь из друзей?

Ни звука.

— Гилье…

Он поднял голову, медленно оглядел два рисунка, которые мне только что вручил.

— Н-н… Ни с кем. Так я думаю.

Я глубоко вздохнула. Кое-что стало проясняться. И тут сообразила: сидя спиной к двери, Мануэль Антунес может увидеть сына только в одном случае — если сын отразится в мониторе, но для этого нужно, чтобы монитор не светился. Значит, Мануэль видит на мониторе, когда в нем не отражается Гилье… свое же отражение!

Но, значит…

И я вспомнила, что под конец предыдущего сеанса Гилье оставил один вопрос без ответа.

— Гилье, когда мы с тобой виделись в прошлый раз, ты мне собирался рассказать, что лежит в коричневом кожаном альбоме? Помнишь?

Он посмотрел на меня, кивнул.

— Что в этом альбоме, Гилье?

Он пару раз сглотнул слюну, болтая ногами в воздухе.

Поднял глаза к потолку.

И сказал:

— В коричневом кожаном альбоме живет моя мама.