Сыночкина игрушка

Глава 6

35.

Пашка редко подходил к своему отцу, чтобы посоветоваться. Он вообще предпочитал, чтобы отец видел его как можно реже, ведь так значительно снижалась вероятность получить хлёсткий подзатыльник или не всегда сильный, но неизменно обидный пинок по заднице. Тычки и оплеухи Андрей Семёнович всегда раздавал охотно, хотя и не всегда за дело. Других воспитательных процедур мужчина, сам когда-то бывший жертвой домашнего насилия со стороны отца и старшего брата, попросту не признавал. Соседи большей частью относились к этому отрицательно, хотя и соглашались, что порой без этого в воспитании умственно неполноценного не обойтись.

К примеру, в тот раз, когда Пашке пришла в голову идея помастурбировать в кустах, подглядывая за стайкой загоравших на пляже девчонок. Его, разумеется, заметили, но, когда он это понял, умственно отсталый решил, что терять уже нечего, и вместо того, чтобы попытаться скрыться, бросился на них со спущенными штанами, рыча, брызжа слюной и неистово двигая тазом. Девчонки отбились от него и убежали, а от самосуда дурачка спас Валентин Георгиевич, с металлом в голосе заявивший, что требуется соблюдать закон и желающие могут написать заявление. И показательное изощрённо жестокое избиение, которое устроил ему отец. Пашкины визги и мольбы перестать вполне удовлетворили разгневанное население. А о том, что внезапную вспышку сексуальной агрессии у дурачка вызвал порнофильм, показанный накануне самим же Андреем Семёновичем, посторонним знать было вовсе не обязательно.

Но не смотря даже на всю боль и все обиды, которые доставлял ему отец, Пашка знал, что его любят. Эта любовь странным образом проистекала из боли, тесно переплеталась с ней, и одно без другого существовать уже не могло. Часто, как думал Пашка, эта «маленькая боль» спасала его от «большой боли». К примеру, после того памятного случая на пляже, Андрей Семёнович всё объяснил Пашке. Стоя с солдатским ремнём, намотанным на кулак, и плавно покачивая блестевшей на солнце пряжкой, отец рассказал своему сыну, что тот может выбрать: он получит наказание от него или в тюрьме. Когда же заметил, что тот сомневается, что лучше, он рассказал ему о том, как наказывают в тюрьмах тех, кто со спущенными штанами набрасывается на девушек из кустов. Пашка побледнел и без колебаний выбрал наказание ремнём. А когда чуть позже к ним в гости заглянул участковый, чтобы провести воспитательную беседу, бился в истерике и рыдал, умоляя не сажать его в тюрьму, так сильно, что едва не заработал сердечный приступ. Андрей Семёнович остался доволен.

И всё же, как ни старался Пашка быть максимально незаметным, время от времени возникали моменты, когда ему приходилось обращаться к отцу за помощью. Обычно это касалось разных бытовых вопросов, и всё решалось быстро, но в этот раз Пашку волновали вещи куда более серьёзные и сложные. Отыскав отца возле гаража, копающегося в рассыпающихся от старости внутренностях баклажановой «четвёрки», он остановился у него за спиной, сопя и переминаясь с ноги на ногу.

— Папка…

— М? — откликнулся Андрей Семёнович недовольно.

— Пап.

— М-м, что?

Ещё немного помолчав, Пашка густо покраснел, открыл рот, чтобы задать вопрос, но из него вылетело только лишь короткое:

— Пап.

Вспыхнув, Андрей Семёнович кулаком врезал по крылу автомобиля, оставив на нём грязный след.

— Да что тебе надо, в конце-то концов, а?!

Пашка сжался, ожидая, что в следующий момент кулак с пушечной быстротой полетит к его лицу, но этого не произошло. Отец титаническим усилием воли взял себя в руки.

— Паша, говори уже, ладно?

Пашка послушно кивнул, глубоко вздохнул и выпалил:

— А что, если девочка не согласится, что тогда?!

Андрея Семёновича будто ударили под дых. Его лицо покраснело, губы зашлёпали, не издавая ни звука. Он с шумом выдохнул через сжатые зубы и, воровато оглядываясь, схватил Пашку за плечо и поволок к гаражу. Тот понял, что за заданный вопрос его, очевидно, ожидает взбучка, но не сопротивлялся.

Однако, бить сына Андрей Семёнович не стал. Втолкнув того затхлую прохладу покосившегося сарайчика, он наклонился к самому лицу умственно отсталого и зашептал, дыша ему в лицо перегаром:

— Пашка, ты чего, совсем тронулся? Я же тебе говорил, про «игрушки-развлекушки» ни слова на улице. А то нас в тюрьму обоих определят. Помнишь, что в тюрьме бывает?

Пашка помнил. Вздрогнув всем телом, он быстро-быстро закивал головой.

— Ну, так чего ты тогда?

— Я просто думал… — Пашка заговорил медленно тихо, но вспомнил, что это всегда бесило его отца, и продолжил быстрее и громче: — Я думал, что про жену-то можно…

Ярость вспыхнула быстро, словно разорвалась бомба. Андрей Семёнович даже дёрнулся, занося руку для удара, но не успел — злость на глупость сына смыло волной горькой и острой нежности. Мужчина положил руку на плечо своему отпрыску, отчего тот вздрогнул, и проговорил тихо и ласково:

— Ну, она же не твоя жена ещё, правда?

Пашка грустно кивнул, и Андрей Семёнович продолжил:

— И ты не переживай. Она согласится. Я тебе обещаю.

Пашка немного повеселел, услышав последнюю фразу. Он знал, что его отец не разбрасывается обещаниями попусту.

— А теперь беги, нам завтра по делам ехать нужно будет, а машина плохо работает.

— Тебе помочь? — заулыбавшись, спросил Пашка. На мгновение Андрей Семёнович увидел его таким, каким тот являлся, когда его мозг прекратил развиваться: наивным шестилетним мальчуганом, улыбчивым и добрым. Глаза мужчины защипало, и он несколько раз торопливо моргнул, чтобы прогнать неприятное ощущение.

— Нет, я справлюсь. Иди, я не знаю… Поиграй в доме.

Развернувшись, Пашка умчался в свою комнату, громко топая и вихляя всем телом, а мужчина снова ощутил острую тоску. Много лет назад его сын действительно взялся бы за игрушки. Сейчас, скорее всего, устроится на кровати и будет мастурбировать, фантазируя о запертой в погребе девушке.

— Ну, ничего… — Андрей Семёнович быстро потёрся лицом о предплечье. — Ничего. Девчонка это всё исправит, всё будет хорошо…

36.

Почти сутки прошли с той поры, как Катины родственницы забили тревогу. Долгий летний день катился к вечеру. Наступило время ужина и, хотя ни Марина, ни Света голода не ощущали, за стол они уселись. Чтобы напомнить себе и друг другу, что они всё ещё семья.

Марина, по-прежнему обиженная на младшую сестру, заново переживала произошедшее между ней и Андреем Семёновичем. Неужто и правда промелькнуло нечто, чего раньше у неё ни с кем не бывало? Неужели такой видный мужчина обратил на неё внимание? Неужели? Неужели?..

А Света не начинала разговор потому, что думала о другом. В её голове билась одна простая мысль: вторая ночь. Наступала вторая ночь, которую её дочь должна провести в лесу. Сможет ли она согреться? Сумеет ли забраться на дерево в случае опасности? Не ранена ли она? Ест ли хоть что-то? Не замерзает ли она?.. Тысячи вопросов, один страшнее другого. И самым ужасным среди всех этой массы существовал один, который Света старательно гнала от себя, но никак не могла избавиться от него: не виновата ли она сама в Катиной пропаже? Тем или иным образом…

Такими, закрывшимися в собственных маленьких мирках, их и застал участковый, заглянувший проведать переживающую несчастье семью. Дверь открыла Марина, быстро и почти грациозно вскочив со своего места за столом, едва заслышав стук. Уж в чём, а в умении изображать хорошую мину при посторонних, как бы плохо ни шли дела, ей отказать было никак нельзя.

— Проходите, Валентин Георгиевич! — громко произнесла она, хватая полицейского за локоть, словно боясь, что тот убежит. — Будете ужинать? На службе-то, наверное, не успели, да?

Слегка опешив от такого напора, которого совсем не ожидал от убитых горем людей, он осторожно освободил руку и отказался от еды. За стол, впрочем, присел, пододвинув табуретку от входной двери. Форменная фуражка со стуком упала на грязную клеёнку, привычно брошенная на стол. Долгое время полицейский молчал, не зная, с чего начать разговор. Молчали и женщины, медленно возвращаясь к реальности.

— Заходили к вам? Ну, из участка? — произнёс, наконец, Валентин Георгиевич.

— Заходили, — ответила Марина коротко. — Рано утром сегодня. Ты как не в курсе-то оказался? Светку же возил к лесу?

Она не собиралась грубить полицейскому, но чувствовала, что тот непонятным образом раздражает её. После небольшой паузы женщина продолжила:

— Вы с новостями какими, Валентин Георгич? Или так, проведать?

Полицейский крякнул и неопределённо поводил рукой в воздухе. Он и сам толком не знал, по делу зашёл или просто проведать. Поначалу он планировал рассказать им о работе волонтёров, которых проведывал несколько раз в течение дня, но отказался от этой идеи. Ведь тогда пришлось бы рассказывать и о том, что случилось с городским сумасшедшим. А Марина, как он знал, чудаковатого старика недолюбливала.

— Узнать, может, чем помочь вам смогу?.. — неуверенно пробормотал он.

Марина раскрыла рот, чтобы ответить, наверняка что-нибудь неприятное, но её опередила Светлана:

— Можете… — прошептала она. — Дочку мою найдите, чтобы всё нормально стало…

Крупная слеза повисла на концах Светиных ресниц, качнулась, и с тихим стуком упала на стол. Участковый подхватил фуражку и поднялся. Он хотел было ответить заученную фразу, что они с волонтёрами делают всё возможное, но лишь поперхнулся ею. Кивнув на прощание, он молча шагнул к выходу.

37.

Выйдя на улицу, Валентин Георгиевич поёжился, словно только что побывал на морозе. По долгу службы ему не раз приходилось общаться с семьями пропавших людей, но обычно у него не возникало такого тягостного чувства. Беды сплачивают людей, забываются дрязги и конфликты. Но между сёстрами, видимо, пролегла слишком глубокая пропасть, через которую даже пропажа родственника мосты навести не способна. Находясь в тесной кухне, он буквально кожей чувствовал тоску и дискомфорт.

— Да уж… — невесело хихикнул участковый. — Девочка для них важнее была, чем…

Важнее, чем что, он так и не придумал. Занятый невесёлыми мыслями, полицейский брёл по кривой улочке, с двух сторон стиснутой заборами, над которыми виднелись пышные шапки бузины и сирени. Солнце клонилось к закату, жара медленно спадала, уступая место прохладе и свежести. Скоро зажгутся фонари, примерно каждый третий, и большая часть городка погрузится в непроглядную сельскую тьму. Полицейский представил, какая темень по ночам стоит в лесу, где кроны деревьев заслоняют звёзды, и почувствовал пронзительную грусть. Девочка там совсем одна, каково-то ей? О чём она думает, если каким-то чудом сумела продержаться в глухой чаще больше суток без еды и воды? И, что куда важнее, к чему она вернётся, если её найдут волонтёры? Представить её родню любящей и заботливой, радостно суетящейся вокруг чудом спасённой девчонки, у него никак не выходило…

Валентин Георгиевич шагал, не осмысляя дорогу, и доверившись своим инстинктам в выборе пути. Как и любой полицейский, даже занимающий такую неблагодарную должность, никак не связанную с оперативной работой, он обладал развитой интуицией, которую его коллеги называли между собой «чуйкой». Возможно, именно эту чутьё, свойственное хищникам и охотничьим псам, и привело его к низкому старому дому за забором из ржавой сетки-рабицы.

Осознав, где находится, участковый замедлил шаги и остановился так, чтобы его не особенно было заметно с участка. Он ещё не до конца решил, доверяет ли мрачным пророчествам и надуманным обвинениям дядьки Митяя. Но неопрятный толстяк Андрей Семёнович, и в этом полицейский старался оставаться честным перед самим собой, вызывал у него смутные подозрения. Не связанные напрямую с Катей, нет. Но этот мужик, на первый взгляд такой простой и ухватистый, хотя и угрюмый, вызывал у него смутное беспокойство. С бывшим охотником явно творилось что-то неладное, и это не касалось одних только регулярных избиений умственно отсталого сына. Глядя через забор на то, как Андрей Семёнович копается под капотом машины, Валентин Георгиевич внезапно ясно представил себе, как тот такими же движениями ковыряется во внутренностях трупа, лежащего перед ним с распоротым животом.

Торопливо тряхнув головой, участковый поправил фуражку и направился дальше по улочке, намереваясь дома выпить рюмку водки и лечь спать. Ему пришлось много ходить пешком в последнее время, и ноги, натёртые неудобными туфлями, нещадно ныли.

38.

Дядька Митяй, лежавший в это время на больничной койке, мелко задрожал и крепко стиснул в руках одеяло. Его оставили в палате до следующего утра, но в целом состояние старика не вызывало у врачей опасений. Перегрелся, говорили они. Переутомился.

Но дядька Митяй знал, что дело далеко не в этом. Едва только время перевалило за девять часов вечера, и раскалённый солнечный диск стал клониться к горизонту, как на него снова стало волнами накатывать болезненное состояние предчувствия. Кончики пальцев занемели, а в груди родилась тянущая боль. Гнойник, невидимый, но вполне ощутимый сгусток зла, снова пульсировал. Это означало, что сегодняшний вечер снова принесёт страдания.

Старый сумасшедший смотрел на то, как стены палаты медленно багровеют в прощальном солнечном свете, словно сквозь облепившуюся краску проступает кровь. Он хотел верить, что смог бы помочь избежать зла, будь он хотя бы немного моложе, но в то же время осознавал, что это не так. Он мог быть сколь угодно юн и силён — зло всё равно свершилось бы. И от этого Дмитрий Юрьевич невыразимо тосковал, злясь на самого себя.

39.

Андрей Семёнович ужинал неторопливо и с наслаждением. От его рук пахло машинным маслом, в воздухе разлилась приятная прохлада ранних сумерек, навевая расслабленное настроение. В другое время он снова позволил бы себе бутылочку пива, но не в этот раз. Во-первых, на следующий день ему предстояла поездка, чтобы создать видимость того, что он занят бизнесом. А во-вторых, позже вечером ещё требовалось зайти к пленнице и провести с ней беседу. И второе было даже важнее.

Закончив есть, толстяк собрал со стола тарелки и, плеснув в тазик воды из ведра, несколько раз прошёлся по ним тряпкой, смывая куриные кости и прилипшие к дну кусочки подгоревшей кожи. Потом бережно слил получившуюся жижу в маленькую кастрюльку, туда же добавил целую луковицу и горсть гречки. Брезгливо помешав получившуюся бурду ложкой, он поставил кастрюлю на плиту и зажёг под ней конфорку. Потом подкурил от того же крохотного синего пламени и, подхватив со стола консервную банку, исполнявшую роль пепельницы, уселся на стул. Только после этого Пашка, всё это время молчаливо наблюдавший за происходящим, решился подать голос. Подойдя к отцу, он ткнул пальцев медленно нагревающуюся алюминиевую кастрюлю и спросил:

— Это для… Да?

— Да, — кивнул Андрей Семёнович. — Для жены твоей.

Он широко улыбнулся и подмигнул сыну. Тот коротко хохотнул. Папка явно пребывал в отличном настроении, а значит, он тоже обязан смеяться, чтобы не получить в зубы. Не слишком много и не слишком громко, конечно же.

— Ей иногда горячего тоже хочется.

Последняя фраза Андрея Семёновича повисла в воздухе. Маленькое семейство замерло в предзакатных сумерках, наслаждаясь тишиной и покоем. Где-то далеко раздался истошный собачий лай, но этот звук странным образом не нарушил, а лишь усилил чувство умиротворения. Всё было хорошо. А скоро, и оба они верили в это, станет ещё лучше. У Пашки появится жена. Потом детишки пойдут. Вот оно, настоящее счастье — дом, семья, своё хозяйство. О чём ещё мечтать? Андрей Семёнович усмехнулся, и Пашка моментально улыбнулся в ответ, демонстрируя бледно-розовые дёсны и жёлтые от налёта, но удивительно ровные зубы. Мужчина снова отбросил сомнения в правильности своего поступка. Да, он рискует, но, если говорить по сути, то чем? Девчонку уже сутки ищут в лесу, и вряд ли, не смотря даже на невесть откуда взявшиеся подозрения старого сумасшедшего, станут искать непосредственно в Грачёвске. Если она уйдёт в отказ — всегда можно будет поразвлечься с ней, а потом чиркнуть ножом по горлу и бросить труп в выгребную яму в подвале. И попробовать снова немного позже. Со временем отыщется та, которая согласится…

Приятные размышления Андрея Семёновича прервал громкий стук у калитки. Кто-то стоял возле участка и отчаянно пытался привлечь его внимание, бряцая щеколдой. Расслабленное настроение толстяка улетучилось. На лбу выступили крупные капли пота, руки покрылись гусиной кожей.

«Попался! Попался! Попался!» — застучало в мозгу. — «Полиция пришла за тобой! Что ты натворил, она ведь живёт совсем рядом!»

Машинально схватив со стола нож, мужчина перевёл взгляд на сына. Тот стоял смертельно бледный, стиснув руками край стола. Его зрачки расширились так сильно, что за ними почти полностью скрылись радужки.

«Зарезать!» — мелькнула в голове мужчины отчаянная паническая мысль. — «Сперва его, а потом себя! А девка сдохнет в подвале, один хрен не найдут!»

Видимо, все эти мысли промелькнули на лице Андрея Семёновича. Пашка, оглушённый моментально сгустившейся атмосферой ужаса и безысходности, энергично замотал головой и принялся медленно, будто под водой, отступать от отца. Мужчина, приподнимаясь со стула, напротив, мелко закивал своему отпрыску. Лезвие ножа едва слышно звякнуло, соскальзывая с края стола. Рука Андрея Семёновича напряглась, готовясь совершить бросок, который оборвёт недолгую и бесполезную жизнь его сына. И в этот момент прозвучал резкий крик, моментально разрушивший ужасную магию момента.

— Андрей Семёныч! Андрей!

Он узнал зовущую его женщину.

— Иду, Марина Витальна!

Голос Андрея Семёновича прозвучал почти что нормально. Разве что немного дрожал, но это различил только Пашка, стоявший к нему почти вплотную.

40.

Когда Марина шла по улице, она чувствовала себя полнейшей дурой. С наступлением сумерек раздражение после ссоры с сестрой отступило. И на место этого неприятного чувства пришло новое: смутное томление, постоянно сопровождаемое образом Андрея Семёновича. Образ этот, как и вся жизнь Марины, был далеко не поэтического характера. Она вздыхала не о широких плечах и ясной улыбке своего избранника. Человек, привыкший мыслить практическими категориями, она думала о другом: о том, что он умелый мужик, своими руками отстроивший дом и гараж. О твёрдом характере, позволявшем ему содержать сына-инвалида без всяких социальных льгот, да одновременно с тем ещё и развивать собственный небольшой бизнес. За всеми этими качествами она не замечала ни его склонности к выпивке, ни излишней жестокости, ни отвратительного внешнего вида.

Напавшее на неё томление поднимало настроение, но смущало и беспокоило, побуждая сделать хоть что-то, чтобы обратить на себя внимание мужчины. Обрывки наполовину стёршихся из памяти наставлений матери и сцены из бразильских сериалов кружились в её голове. Эти неясные образы нашёптывали ей, что такой мужик больше всего должен оценить заботу. Тяжело ведь без женской руки столько времени, да ещё как тяжело!

Так что на закате Марина удивила сестру. На несколько минут та даже забыла о своём маленьком мирке, полном боли, и с недоумением наблюдала, как её грубая и нелюдимая родственница молча вскочила и, рассыпая муку, принялась стряпать тесто. От жара и смущения она раскраснелась и без перерыва бормотала всякие глупости, то хмурясь, то хихикая.

Когда пирожки с картошкой были готовы, Марина сгрузила их в глубокое эмалированное блюдо, прикрыла сверху кухонным полотенцем, и быстрым шагом, почти бегом, помчалась к дому Андрея Семёновича. Вечерняя прохлада отрезвила её, и в какой-то момент она решила повернуть обратно, но не смогла себя заставить, очень уж глупо это смотрелось бы.

Так что, спустя всего несколько минут, показавшихся ей вечностью, Марина уже остановилась возле участка Андрея Семёновича. Покрытые пятнами ржавчины металлические ворота, через которые он загонял машину, висели на гнилых деревянных столбах, чуть покосившись. Створки оставили на земле глубокие борозды.

«Вот мужики, всегда их всё устраивает, как есть,» — внезапно подумала Марина. А потом закончила мысль ещё более неожиданно: — «Ничего, со мной у него всё иначе будет!»

От уверенности, что это самое «с ней» в жизни Андрея Семёновича непременно наступит, у Марины пересохло горло и она так и не смогла выдавить из себя ни звука, чтобы позвать хозяина дома. Не соображая толком, что она делает, женщина просунула руку между прутьями одной из створок ворот и принялась громко трясти массивный металлический засов с грубо приваренными к нему ушками для висячего замка. Резкий лязг разнёсся над улицей. Марина стучала засовом, как спасавшиеся от внезапного бедствия стучали в набат, умоляя помочь им.

— Андрей Семёныч! — завопила она, и её вопль напоминал крик боли. — Андрей!

На чудовищное мгновение ей показалось, что мужчины и его сына нет дома. Машина стояла на участке, но ведь они с Пашкой могли уйти и пешком? В магазин или ещё куда… При мысли о том, как позорно она выглядит в глазах соседей, ломясь на участок человека, которого в этот момент могло не оказаться дома, у неё подогнулись колени. Тазик с пирожками, крепко прижатый к боку свободной рукой, внезапно стал настолько тяжёлым, что едва не выскользнул на землю, покрывая её уже просто окончательным позором, доводя до высшей точки невероятного срама…

Но кошмар рассеялся, как только из дома донёсся крик:

— Иду, Марина Витальна!

Женщина судорожно вздохнула и с трудом разжала окаменевшие на засове пальцы.

Андрей Семёнович вышел из дома, слегка бледноватый и растерянный. Однако его появление резко успокоило Марину. Она почувствовала, что от него словно исходит тепло, накрывающее её мягкой волной, смывая с неё робость и стыд за то, что она пришла. Появилась уверенность в том, что она всё сделала правильно, и идея с пирожками вдруг показалась на редкость удачной.

— Ты чего, Марина Витальна? — поинтересовался мужчина, подходя к воротам. — Случилось чего? Помощь нужна?

Женщина непривычным движением убрала со лба прилипшие к потной коже волосы. Она ответила, неторопливо и певуче растягивая гласные:

— Да нет, нет, всё хорошо. Наоборот, решила вот вам с Пашкой помочь немного.

Взгляд Андрея Семёновича упал на прикрытый полотенцем тазик, и он вопросительно изогнул бровь.

— Помочь?

— Да-а-а… Пирожков вот напекла, чтобы руки занять чем-то, а у нас дома-то… Ну, не до пирожков сейчас.

И она хихикнула. Громко и совершенно неуместно. Но мужчина в ответ улыбнулся, широко и открыто, показывая, что отлично всё понимает. Марина почувствовала, что в груди у неё впервые в жизни разливается приятное тепло. Ощущение совершенно новое, но ей не хотелось от него избавиться. Ей хотелось ещё.

Густо краснея, Марина протянула над воротами тару с выпечкой. Андрей Семёнович машинально принял его, и женщина вздрогнула, когда его пальцы скользнули по её кисти.

— Я сейчас это… — мужчина суетливо оглянулся. — Сейчас переложу во что-нибудь.

— Да не надо, я лучше… Я лучше завтра за миской зайду.

В голосе Марины прозвучали интонации, которые раньше она знала лишь бесконечным бразильским сериалам. Она покачивалась на волнах удовольствия, с огромным опозданием раскрывая для себя прелести любовной игры.

— А, ну давай, — мужчина снова улыбнулся. Его левое веко дёрнулось, словно он хотел подмигнуть, но не решился. — Только вечерком так же, а то мы с Пашкой в разъездах будем днём.

— Хорошо, — проворковала Марина и, почувствовав, что разговор стоит заканчивать, отступила на шаг от забора. — До завтра, Андрей Семёныч.

— До завтра, Марина Витальна.

И она зашагала по улице, но не своей привычной грузной походкой, а так, как могла бы идти либо очень молодая, либо очень счастливая женщина. Казалось, её ступни едва касаются земли, а в движениях совершенно не обычного напряжения и агрессии. Андрей Семёнович ещё некоторое время смотрел ей вслед, пытаясь определить, верно ли он всё понял.

41.

Дереализация вернулась к Кате, многократно усилившись. Она лежала на боку на металлической койке, обхватив руками колени, и тихонько всхлипывала, плача без слёз. В полной тишине тесной темницы девушка начала улавливать звуки. Ей слышались обрывки песен на незнакомых языках, словно кто-то невидимый крутил ручку настройки радиоприёмника, без перерыва скача между станциями. Но, стоило ей прислушаться к этим звукам, как они стихали, и на их место приходили новые. Изо всех углов камеры начинали раздаваться шорохи и скрипы, напоминающие звуки волокущихся по бетону тел и скрежет когтей по металлу. В выгребной яме низкий басовитый голос неразборчиво шептал, временами глумливо хихикая. Эта пытка фантомными звуками длилась и длилась без конца, подходя вплотную к той черте, за которой издевательства превращаются в театр абсурда. Подходя, но не переступая её.

От всего этого хотелось сбежать. Катя, закрыв глаза, постаралась сосредоточиться на своём внутреннем мире, мысленно перенестись в другое место, хотя бы на несколько мгновений забыть о мучавшем её кошмаре. Вышло хуже: из камеры она не сбежала, но при этом неведомым образом покинула своё тело. Паря под низким потолком, она смогла подробно рассмотреть своё тело, показавшееся ей таким нелепым и несуразным, что девушку захлёстнуло смешанное чувство нежности и отвращения. От пребывания в замкнутом пространстве, постоянного стресса и голода черты её лица заострились, кожа побледнела и осунулась. Под глазами набрякли огромные синие мешки. Широкие монгольские скулы, которыми до этого она тайно гордилась, теперь уродовали её лицо, делая её непропорциональным и по-мужски угловатым. Нос, прежде аккуратный и чуть вздёрнутый, заострился и пожелтел. Катя стала похожа на небрежно вытесанную деревянную куклу.

«И кому теперь может быть нужно… такое…» — размышляла девушка, вплотную приблизившись к своему лицу. — «И правда, разве что двум извращенцам-маньякам. И как я не замечала своего уродства? Как я не замечала этого всего?..»

Звуки, смолкшие на мгновение, когда её сознание отделилось от тела, вернулись. И теперь, освобождённая от телесных оков, она могла различить слова.

— Никому не нужна, обречена, сдохнет в полной безвестности… — деловым тоном вещал диктор из расположенного где-то далеко радио. — Мы будем следить за развитием событий.

— Дура! Дура! Дура! Уродина! — булькала чаша Генуя в углу, хихикая своими зловонными внутренностями.

— Паш-ш-шку будеш-шь ублаш-ша-а-ать… — с присвистом шипело существо, ползавшее под койкой, цепляясь за холодный пол металлическими когтями. — Ш-ш-шенаа-а-а… Будуш-ш-шая ш-шена-а-а…

Голоса становились всё громче. Из углов камеры, из каждой трещинки и неровности, способной рождать тень, поднялись призраки. Фигуры, как сразу же догадалась Катя, некогда бывшие человеческими, но утратившие всякое сходство с людьми. И они тянули к ней корявые пальцы, жадно сгибая и разгибая их, шипя и хрипя бессмысленно раззявленными ртами с порванными связками и сломанными челюстями.

Щелчок открываемого замка прозвучал посреди этой вакханалии звонко, как выстрел. И всё вернулось на круги своя. Не произошло никакого перехода, как это обычно бывает в кино. Катя просто открыла глаза, чувствуя, что у неё перехватило дыхание от ужаса, и увидела вокруг себя ту же комнату, в которой она начала своё путешествие по неизведанным сторонам мира.

— О, пожрала…

Спокойный голос старшего из похитителей разнёсся по камере и что-то потекло в миску, звонко ударяясь о её дно и расплёскиваясь. Катя, судорожно перебирая руками и ногами, отпрянула к дальней от входа стене.

Мужчина словно не обратил на это движение внимания. Вылив содержимое кастрюли, он не глядя сунул её в руки своему сыну и сделал два шага в центр комнаты. Крякнув и поморщившись от вони, закурил папиросу уже привычным Кате движением, с ленивой грацией чиркнув спичкой по коробку.

— Ну что, решилась? — спросил он, и девушке показалось, что его слова заклубились по комнате вместе с едким дымом. — У тебя сутки остались.

Катя молчала, парализованная ужасом только что пережитого кошмара. Но мужчина об этом, конечно, не знал.

— Ясно…

Андрей Семёнович стряхнул с рукава грязной тенниски невидимую пылинку и по-хозяйски уселся на край койки. Повисла тягостная тишина. Девушку мучало ужасное чувство дежавю. Оба её мучителя выглядели и вели себя точно так же, как и несколько часов назад, во время их первой встречи. Младший стоял возле двери и дёргал свой член через штаны, неотрывно глядя на неё. Старший болтал дружелюбно и немного развязно. Это так походило на кошмарный сон, что девушка едва не рассмеялась. Сигарета мужчины меж тем дотлела почти до его пальцев. Жадно сделав последнюю крохотную затяжку, он метким щелчком отправил окурок в унитаз и вдруг, без всякого предупреждения, выхватил из-за спины нож. Массивное короткое лезвие блеснуло в свете тусклой лампочки, будто усмехнулось.

«Привет, Катя!» — говорило это лезвие. — «Похоже, пришло время познакомиться поближе!»

Повинуясь коротким, но ловким пальцам похитителя, нож затрепетал, как чувствующий близкую добычу хищник. Кате даже показалось, что это не руки маньяка управляют клинком, а наоборот — остро отточенный кусок стали через рукоять передаёт тёмные импульсы человеку, который превратился в безвольную куклу.

— Ого… — выдохнул мужчина. — Да ты обоссалась!

Тёплое мокрое пятно расплывалось по старым штанам девушки, и ткань прилипала к коже. От обиды и унижения пленница снова расплакалась. От обезвоживания её слёзы, которых, как ей казалось, уже и не оставалось вовсе, стали густыми и горячими. Воспалённые глаза, покрытые мелкой сетью лопнувших капилляров, нещадно щипало, и всё вокруг расплылось, будто она смотрела на тесную комнатку, двух мужчин и нож через мутное стекло.

— Пашка! — Андрей Семёнович расхохотался. — Да вы с ней друг другу подходите! Что ты ссышься до сих пор, что она!

Умственно отсталый тоже засмеялся, тоненько и неуверенно, просто ради того, чтобы избежать увесистого подзатыльника. А мужчина всё продолжал и продолжал хохотать. Он запрокидывал голову назад, широко разевал рот и трясся всем телом, будто смех был чем-то чужеродным, от чего его организм стремился избавиться. Когда воздух в лёгких заканчивался, он принимался по-бабьи хихикать, стуча себя по коленям и вытирая слезящиеся глаза.

— О-о-ох… — выдохнул он, наконец. — Ну, насмешили… детишки.

И… подмигнул Кате. Как, должно быть, действительно мог бы подмигивать взрослый мужчина подружке своего сына, неожиданно удачно пошутившей. Девушка почувствовала, что у неё мороз прошёл по коже. Не потому, что в этом жесте крылось что-то пугающее, не от его естественности и непринуждённости. Её напугало то, что она внезапно почувствовала, что такое подмигивание даже понравилось бы ей, если бы она видела его не над тускло блестевшим лезвием ножа.

В камере снова повисла тишина. Старший из похитителей сидел, уставившись в пустоту перед собой. Рука с ножом немного опустилась, но его хищный кончик по-прежнему был нацелен на пленницу. Пашка, продолжавший стоять у двери, с неудовольствием ощутил, что у него пропала эрекция, моментально появлявшаяся при виде Кати, и обиженно сопел. А девушка, снова начавшая утрачивать связь с реальностью, молча сидела, сжавшись в комочек и в страхе переводила взгляд с одного своего мучителя на другого. Её сознание и тело связывала тоненькая ниточка инстинкта самосохранения. Ей казалось, что ещё немного — и она снова выйдет за пределы своей физической оболочки. Тогда, наверное, она сможет разглядеть куда больше в этой камере и своих мучителях… Но с другой стороны, повторять этот трюк при них она боялась. В голове билась бредовая мысль, что Андрей Семёнович сможет заметить её сознание, отделённое от тела, и проткнуть его ножом, как воздушный шарик. И тогда оставшаяся в одиночестве пустая оболочка станет для них идеальной сексуальной игрушкой. Она подтвердит все их слова. Согласиться с любыми условиями. Она, в конце концов, родит им ребёнка. Мальчика, из которого они воспитают ещё одно животное, уверенное в том, что похищение и угроза — не худший вариант добиться девушки. Или девочку, которую они скорее всего…

— Раздевайся…

Голос Андрея Семёновича прозвучал сухо и хрипло, как шелест опавших листьев по железной крыше деревенского дома. Облако мыслей и фантазий, медленно раздувавшееся в голове Кати, мгновенно лопнуло, оставив после себя гулкую тёплую пустоту, наполненную блаженным непониманием. А потом она залепетала, тихо и беспомощно:

— Нет, послушайте, это же… Ну…

Мужчина, не меняя позы, повернул к ней голову.

— Невозможно? Угадал?

Его голос казался лишённым интонаций, и девушка даже не сразу поняла, что он озвучивал вопросы. Мужчина дышал редко, но глубоко и шумно, со свистом выдыхая воздух из широко раздувавшихся ноздрей. Глаза маньяка потеряли цвет, а зрачки сузились, как у наркомана. Да он и являлся наркоманом. От пассивного издевательства над девушкой мучитель перешёл к активным — и получал дозу любимого вещества. Ощущение тотальной, безграничной власти над пленницей пьянило, заставляло сердце мужчины стучать тяжело и медленно, но с каждым ударом распространяя волны острого наслаждения по телу. Это наслаждение сушило глотку, заставляло зудеть все мышцы и вызывало мощную, почти болезненную эрекцию. Прямо как в пятнадцать лет!

Рука Андрея Семёновича с зажатым в ней ножом медленно приподнялась, и клинок описал в воздухе замысловатую траекторию, словно мужчина был неловко двигающейся марионеткой.

— Рас-с-сдевайся… — повторил он, и его голос напомнил змеиное шипение.

«Паш-ш-шкубудеш-шьублаш-ша-а-ать…» — эхом отозвалось в Катиной голове.

Краем глаза она заметила, как вжался спиной в стену сын маньяка. Он тоже дышал тяжело, но совсем по другой причине: состояние отца приводило его в ужас. Парень прекрасно знал, на что способен Андрей Семёнович в этом тёмном экстазе, и пытался сделаться как можно менее заметным. Его вспотевшие пальцы до боли стискивали выщербленные края алюминиевой кастрюли.

Лицо похитителя искривилось в жуткой гримасе, будто он испытал невероятную боль. Онемевшие губы, похожие на двух жирных червей, мелко дрожали. Его глотка извергла невнятное бормотание.

— П… Пожалуйста… — прошептала Катя.

Мышцы на лице мужчины зашевелились, словно он забыл, как управлять ими. Язык заворочался во рту. Глаза вылезли из орбит, а по лбу потекли струйки пота, задерживаясь в морщинах и чертя в них горизонтальные линии.

— Яйца отрезал… — прошептал он. — И заставил сожрать. А потом рану зажигалкой прижигал. А он не сдох… Не сдох…

И Андрей Семёнович захихикал. Тоненько, как старушка. И всё его огромное жирное тело заколыхалось в такт этому хихиканью. Единственная точка, которая не затряслась, находилась на кончике ножа. Рука, сжимавшая деревянную рукоять, медленно потянулась в сторону Кати. Девушке показалось, что их разделяет огромное расстояние. Что Андрей Семёнович сидит в нескольких километрах от неё, мерзкий и страшный. И его рука тянется к ней, нацелившись кончиком ножа в низ живота, тянется мучительно медленно, всё удлиняясь и удлиняясь. Заворожённая этой бредовой картиной, она даже не отпрянула, когда лезвие, похожее на жёсткий и холодный язык пресмыкающегося, своим кончиком поддело подол её футболки, чуть царапнув покрытую мурашками кожу. Металл обжёг кожу холодом, и Катя инстинктивно втянула живот. Пашка, ощутивший всю интимность происходящего, снова вцепился рукой в свою промежность.

— Кишки его заставил своими руками из живота вытаскивать… Обещал отпустить… — прошептал Андрей Семёнович.

Ткань Катиной футболки не затрещала, а тихонечко зашуршала, когда он потянул клинок на себя. Нож легко разрезал старую вылинявшую ткань, оставив два разрезанных края болтаться, как флаги капитулировавшего государства.

— Я её язык засолил, до сих пор на кухне стоит в банке, да… — снова выдохнул Андрей Семёнович часть своей страшной исповеди.

И тогда Катя поняла, что, если нож приблизится к ней ещё раз — мужчина погрузит его ей живот до самой рукоятки. Он сделает это так же неторопливо, бормоча фрагменты своих не то выдумок, не то воспоминаний. Плавно, чтобы не нарушить возникшее между ними равновесие, девушка взялась обеими руками за низ футболки и потянула разрезанную ткань вверх. Пашка, одной рукой прижимавший к груди кастрюлю, а другой мявший себя между ног, засопел громче.

42.

Свежий ночной воздух немного отрезвил Андрея Семёновича. Темнота уже вступила в свои права над Грачёвском, и его двор тонул во тьме, слегка рассеянной светом уличных фонарей. Мужчина всё ещё обливался потом и дышал тяжело, словно только что пробежался до Липецка и обратно пешком.

— Папка?.. — неуверенно произнёс Пашка у него за спиной.

Андрей Семёнович лишь отмахнулся от сына. В правой руке он всё ещё сжимал нож, а в левой — ворох тряпок, которые сняла с себя девчонка. Картины зверств, которые он в прошлом учинял в подвале, медленно таяли перед глазами. Если бы не темнота — соседи наверняка бы уже мчались к участковому, рассказывать о том, что он сошёл с ума… Андрей Семёнович вытер лицо Катиной одеждой, не обращая внимания на пропитавшую её мочу, и постарался успокоить дыхание.

— Пап…

Спереди на Пашкиных штанах расползалось мокрое пятно. При взгляде на него возникало чувство отвращения, поэтому мужчина старательно отводил глаза.

— Пап…

— Да что тебе надо?!

Андрею Семёновичу хотелось орать, но он смог сдержаться, ограничившись громким шёпотом. Он ещё не успокоился до конца, и Пашка пока ещё не вписывался в его картину мира. Сын ощущался досадной помехой. Но помехой чему? Об этом он старался не думать. Просто помехой — и всё. Обузой, повисшей на его шее.

— Папка… — сын перешёл на шёпот вслед за отцом. — А что дальше делать будем?

Андрей Семёнович задрал голову вверх и посмотрел на небо. Стояла ясная погода, и холодные звёзды перемигивались друг с другом, как будто тоже с любопытством ожидали его ответа. Что дальше? Уверенность в правильности совершаемых им действий вновь исчезла. Осталась лишь вызванная ощущением собственного бессилия злость и обида на весь мир. Что он такое сделал? Зачем понадобилось раздевать девку? Да ещё и резать её одежду…

Мерцание звёзд немного успокаивало. Казалось, что они прибавляют и теряют яркость в осмысленном ритме, гипнотизируя его, пытаясь донести очень важную мысль. Нужно лишь сосредоточиться ещё немного сильнее…

— Пап! — тихий голос сына вызвал такую ярость, что маньяк едва сдержался, чтобы не вспороть ему брюхо ножом. — Пап, я в сортир хочу. И спать.

— Ну так иди в сортир и ложись! — рявкнул Андрей Семёнович.

Ему казалось, что он близок к разгадке, к пониманию причины неправильности произошедшего. Мужчина проводил взглядом сына, который направился к нужнику, так и сжимая в руках кастрюлю. Хотел окликнуть его, чтобы отнёс посуду на кухню, но не стал. Сам уж как-нибудь догадается, что гадить в неё не нужно. Вместо этого Андрей Семёнович снова поднял глаза на небо, но правильный момент ускользнул. Звёзды вновь превратились в безжизненные осколки стекла, застрявшие в чёрной ткани небосвода. Острое чувство ошибочности произошедшего притупилось и отошло на задний план, из трубного рёва превратившись в комариный писк. Ощущение близости разгадки пропало вовсе. Вместо них пришли бесконечная усталость и тупое безразличие. Захотелось, чтобы поскорее всё закончилось, так или иначе.

Тяжело вздохнув, мужчина привычным движением сунул нож в чехол на поясе и медленно побрёл к дому. А то, неровен час, кто-нибудь глазастый всё же разглядит его, истуканом застывшего посреди двора.