Таинственная бутылка

НОЧНОЙ ГОСТЬ

Августовский зной плывет над селом. Плывет медленно, тяжело. Застыли, не шелохнутся ветви деревьев, не щебечут птицы, только воробьи деловито купаются в придорожной пыли.

Посреди бледного, словно выгоревшего неба неподвижно висит солнце. Жарко, так жарко, что куры и те попрятались под изгороди, зарывшись в землю, и дремлют. И только у реки голосят ребята. Неширокая река охватывает село прохладно-голубой подковой. По обе стороны реки разбросаны дома, огороженные невысокими плетнями, за которыми взбирается по шестам горошек. Западную сторону называют Заречьем.

Над рекой склонились длинные ветви старых ракит, словно им приятно смотреть на свое отражение в воде. Из земли выступают могучие корни, расползаясь по берегу.

Сеня Чашкин, которого ребята прозвали Чашечкой, — круглолицый, с веснушками на носу и веселыми зелеными глазами, — расстроил игру. Он наотрез отказался быть рядовым в «партизанском» отряде. Но игру придумал Дима— он и командир отряда, и все должны ему подчиняться.

— Тогда я буду пулеметчиком, — настаивает Сеня. Он сидит на старой коряге, опустив в воду запыленные ноги и внимательно следит за тем, как бежит вода.

— Где же твой пулемет? — усмехается Дима. — И потом уже решено: пулеметчиком будет Зубарев.

— Это почему? — тянет Сеня, не отрывая взгляда от воды.

— Почему да почему? Потому что чапаевского пулеметчика тоже звали Петькой.

Петя Зубарев, длиннорукий, смуглый, с подбитым глазом, драчун, выше Сени на голову. Он дружит с Димой Куниным. Сеня на год младше их, ему только одиннадцать, и во всех играх ему достаются незначительные роли. Это злит его.

— Не хочешь, чтобы я был пулеметчиком, — не надо. Сам попросишь. Пойду на дорогу, может грузовик проедет, попрошу шофера покатать меня.

— Иди, иди! — говорит обрадованно Миша Бубенчиков, ковыряя палкой в земле. Он надеется, что с уходом Сени Дима предложит ему быть пулеметчиком.

— И пойду!

Сеня ушел. Признаться, ему не хотелось покидать ребят, одному скучно, но он решил не отступать. Упрямства в нем — хоть отбавляй.

На тихой, безлюдной дороге густой слон пыли. Редко проедет из соседней деревни Кочки машина, поднимет серое облако пыли и поплывет это облако по селу, оседая на кустах и оконных рамах. Но здесь, в Точилиной пасеке, ни одна машина еще никогда не останавливалась. Промчится — и все.

Сеня медленно шел. Слева от дороги колыхалась поспевшая рожь, а за ней темнел Точилин лес, густой, с орешником, завалами и оврагами. Дальше первой просеки никто из ребят не решался ходить — в лесу водились медведи.

Машин на дороге Сеня не встретил. Ему захотелось есть, и он побрел домой. Дверь была на замке, но Сеня знал, что мать прячет ключ под камнем у порога. Он отпер замок, прошел через сени в комнату. На покоробленном столе кучками сидели мухи, греясь на солнце. Сеня подошел к столу, мухи жужжа взлетели, покружились и снова уселись. Под окнами, выходившими на улицу, висели занавески из цветной бумаги с узорами из квадратиков и треугольников, которые Сеня сам вырезал ножницами; на подоконнике стояла лампа, треснувшее стекло заклеено порыжевшей от огня бумагой. Со стены смотрела старая фотография, на ней были изображены отец и еще какой-то мужчина в пиджаке и косоворотке. Рядом висел портрет деда в мундире николаевского солдата с двумя медалями. Борода у деда была длинная, до медалей.

Сеня вытащил из-за печки веник, набрал в рот воды, побрызгал земляной пол и стал подметать. Потом пришла Мария Никитична, Сенина мать, и Сеня принес ей миску и воду, чтобы умыться.

Незаметно подкрался вечер. Огненно-золотая полоса заката над лесом порозовела, смешалась с прозрачно-зеленой. Небо потемнело, стало глубже. Робко вспыхнули первые звезды.

Мария Никитична принесла сучьев, растопила печь, ловко задвинула ухватом чугунок с картофелем. Когда картофель сварился, Сеня с матерью сели за стол. Мария Никитична отрезала по ломтю хлеба себе и сыну и сказала:

— Ешь, сынок!

Не зажигая огня, они молча, очищая с картофеля шелуху, макали его в соль и ели.

— Бездельничал наверное весь день? — невольно спросила мать. — Отцы воюют, значит вы должны помогать колхозу.

Сеня обиженно ответил:

— Зачем так говорить? Пелагея Прокофьевна наказала всем ребятам починить хомуг. Мы и починили. Завтра свободны, а послезавтра нам работать в поле.

За окном загрохотал грузовик. Мотор фыркнул, захлебнулся и умолк. Сеня бросил картофелину из рук и выбежал на улицу. Перед домом стояла полуторка. Из кабины вылез шофер. Он сердито сплюнул и, подняв капот, стал осматривать мотор.

— Дяденька, помочь вам? — спросил Сеня.

Шофер сдвинул пилотку на затылок — вспыхнувший огонек папиросы осветил Сенины веснушки — и сказал:

— Сам дьявол не сладит с этим мотором. Сынок, ведерко воды не принесешь?

Сеня рванулся к двери и стукнулся на пороге с матерью.

— Иди доешь! — сказала она.

— Мамаша, — вмешался водитель, — дайте, пожалуйста, ведерко, чтобы сходить за водой. Боюсь, как бы радиатор не распаялся.

— Сеня, подай ведро, — приказала Мария Никитична.

Сеня долго шарил на кухне, и мать услышала, как он в темноте споткнулся и упал, а ведро, звеня, покатилось. Потом Сеня вышел на улицу и сказал:

— Дяденька, я покажу, где колодезь.

Они пошли по улице. Из-за леса поднялся молодой месяц. Он тускло осветил дорогу, и издали она казалась узенькой серебристо-мутной речкой. Кое-где в избах сквозь плохо замаскированные окна пробивался свет.

— Как тебя зовут, сынок? — спросил шофер.

— Сеня, а по другому еще Чашечка.

— Почему?

— Моя фамилия Чашкин, а ребята Чашечкой зовут. Мы в войну играем. Но только Димка неправильно поступает. Он Петьку Зубарева пулеметчиком назначил потому, что чапаевского пулеметчика тоже звали Петькой.

А наш Петька вовсе не знает, как из пулемета стрелять. Я решил свой отряд формировать.

Сеня долго рассказывал про отряд, про то, как ребята помогают матерям в поле, но шофер рассеянно слушал и у самого колодца сказал вполголоса:

— И дернуло меня поехать на ночь глядя. Неохота в темноте возиться, — и, как бы извиняясь, добавил, — ты говори, сынок, говори, я слушаю. У меня такой же малец с бабушкой остались вдвоем.

— Далеко они, дяденька?

— Далеко-о-о! На Урале. Про Калату слышал?

— Нет, — ответил Сеня.

Тридцать два года безвыездно там прожил. Завод у нас большой, медь варят. По вечерам над заводом зарево стоит. А теперь вон куда война занесла.

Сеня уловил в словах шофера недовольство и примирительно сказал:

— Наши места тоже хорошие.

Шофер не хотел затевать спора и потому снисходительно ответил:

— Про ваши места я ничего плохого не сказал, каждому свое нравится. Тебе — Калининские леса, а мне — Уральские горы.

Обратной дорогой возвращались молча.

Когда вода в радиатор была налита, шофер опустил капот, достал из-под сиденья кабины сверток и пошел в избу. Мария Никитична завесила окна платками и зажгла лампу. На стенах заколыхались лохматые тени.

— Садитесь кушать, — предложила Мария Никитична, — хлеба только мало.

— Хлеб у меня есть, хозяйка, — и шофер, развернув сверток, достал буханку и жестяную банку, — уж я вас консервами угощу.

Он вынул из кармана складной нож, раскрыл его и ударил острием по банке. Лезвие вошло наполовину. Сеня с любопытством следил за тем, как шофер, нажимая на клинок ножа, резал податливую жесть.

— Оставайтесь ночевать, — предложила Мария Никитична.

— Спасибо, хозяйка! В темноте действительно не слажу с мотором. Светает теперь рано. Вздремну мало-мало, а утром раз-раз и все сделаю.

— Издалека будете? — спросила Мария Никитична.

— Дяденька с Урала, — вмешался Сеня.

— А ты откуда знаешь? — удивилась Мария Никитична.

— Мы уж обо всем поговорили — и об Урале, и об отряде, и о Димке с Петькой.

— А часть ваша где? — снова спросила Мария Никитична.

— Километров десять отсюда. В Кочках.

— Знаю, я все здешние места знаю. Как вас зовут?

— Федор. Дома у меня тоже сынок остался, поменьше вашего. — Он подвинул коробку с консервами на середину

стола и добавил — Ешьте, хозяйка! И ты, Чашечка, ешь!

— Вы и прозвище его знаете? — улыбнулась Мария Никитична.

— Мы пока по воду шли, он все и рассказал.

— Нет, не все, — перебил Сеня, — я про батю не рассказал.

— А батя где? — спросил Федор.

Мария Никитична тяжело вздохнула.

— Четвертый месяц нет писем, — сказала она, — может шлет, да не доходят. Весь сорок первый год писал, а потом перестал.

— Лихая година, хозяйка. Но только беспокоиться не надо. Почта работает, как мотор на моей машине. Я вот сам второй месяц писем не получаю, а в другой раз сразу три пойдут.

— И я так думаю, — согласилась Мария Никитична.

Федор ел медленно. Густо накладывая на хлеб консервы, он широко раскрывал рот и откусывал большие куски. Лицо у него было маленькое, нос прямой, а голос мягкий, приветливый.

Мария Никитична встала из-за стола и направилась к кровати.

— Ложитесь тут, — предложила она Федору, — а мы с Сеней на печи.

— Я машину не оставлю. Вот бы сена или соломы раздобыть и любо-дорого как высплюсь. Ночи-то ведь теплые.

— Мамка, мне можно с дядей Федей? — попросил Сеня.

— Конечно, мамаша позволит, — сказал шофер.

Вышли на улицу. Федор поднял Сеню и поставил на скат, а Сеня, ухватившись за борт, полез в кузов. Мария Никитична сходила за одеялом, потом принесла охапку сена. Федор разбросал сено и лег на спину, подложив руки под голову. Сеня, подражая водителю, лег тоже на спину и стал следить за звездами. Прищурит глаза — и у каждой звезды появляются дрожащие лучи. Черной стеной стоял неподвижно лес. Над оврагом, тянувшимся к ржаному полю, клубилась туманная дымка. На зареченской стороне лаяла собака..

— Дядя, — спросил Сеня, — вот вы все знаете. Скажите, когда война кончится?

— Должно быть скоро, сынок.

— А вы фашистов убивали?

— Не приходилось. Наша часть ремонтная, в боях не участвуем.

— Дядя Федя, еще я что хотел сказать, достаньте мне винтовку. Знаете, я тогда что натворю?

— Не могу. Каждый боец головой отвечает за оружие,

— Тогда патронов.

— А из чего стрелять будешь? — усмехнулся Федор.

— Сам смастерю ружье, — уверенно ответил Сеня.

— Ладно! Спи, утром поговорим.

Шофер погасил папиросу, бросил окурок за борт, повернулся на бок и уснул. Сеня еще долго лежал на спине, прислушивался к ночным шорохам, смотрел на звезды — мерцает звездочка, потом вдруг сорвется и полетит вниз, вспыхнув огненной дужкой.

Под утро Сеня проснулся от холода. Солнце еще не вставало, только край тучки окрасился на востоке ярким золотом. На крышах домов, на кустах и придорожной траве лежала роса. Радостно пели птицы. Шофер еще крепко спал. Поеживаясь, Сеня потихоньку вылез из машины и побежал в избу досыпать. Проснулся он, когда солнце уже ярко светило на ясном безоблачном небе. Бросился на улицу — машины нет.

— Мамка, а где дядя Федор? — спросил он с дрожью в голосе.

— Уехал.

— Патроны оставил?

— Какие там еще патроны? — удивилась Мария Никитична.

— Эх, обманщик, — рассердился Сеня, — пусть только другой раз приедет, я ему гвоздем шину проткну, будет знать как дурачить.

— Не стыдно тебе глупости говорить, — рассердилась Мария Никитична, — бессовестный ты, машина-то ведь Советской Армии.

Сеня смущенно умолк и вышел из дому.