Таинственная бутылка

НОЧНОЕ ЗАРЕВО

После отъезда подполковника Мищенко убрал хлеб, консервы и разостлал на столе чистую газету. Потом он расстегнул ремень, снял кобуру и положил ее на стол. Дима с Сеней с любопытством наблюдали за ним.

— Капитан, хочу смазать «ТТ», вы не возражаете? — спросил Мищенко.

— Пожалуйста! — ответил Добродеев.

— А нам можно посмотреть? — спросил Дима.

— Отчего же нельзя? Только руками не трогать.

Ребята подсели к столу. Все их внимание было приковано к кобуре из кремовой кожи.

Мищенко достал с подоконника похожую на букву «У» алюминиевую баночку с двумя горлышками, в которой хранилось масло для смазки, тряпочку и, открыв кобуру, вынул пистолет. Перед глазами ребят сверкнула вороненая сталь с полированными гранями. Держа пистолет в правой руке, лейтенант большим пальцем надавил на пуговку защелки магазина и тут же подхватил левой рукой магазин с патронами. Потом он, нажимая на спуск, взвел левой рукой курок, оттянул затвор назад, осмотрел патронник и спустил курок, придерживая его большим пальцем.

— Все в порядке, — сказал он, — пистолет разряжен, — и, переложив его в левую руку, сдвинул концом крышки магазина пружину. Через минуту на столе лежал затвор со стволом, возвратная пружина, втулка и колодка спускового механизма. Пистолет превратился на глазах у ребят в отдельные куски стали, утратив свою привлекательность.

— Товарищ лейтенант, — нерешительно произнес Сена, — что значит «ТОТ»?

— Тула, Токаре. — Нищенка продел в ушко протирки тряпочку. — Тула — старинный русский город, в котором много веков существуют оружейные заводы, а Токаре — оружейный мастер, сконструировавший отечественный пистолет.

— Где этот дяденька теперь? — спросил Дима.

— Не то в Москве, не то в Туле. Это замечательный старик-самоучка. Я про него книжку читал. Родился он на Доиу, в станице Мечетинской. В этой станице работал в кузне пистолетных дел мастер Волков. С ним и сдружился Токарев. Повадился он каждый день к нему ходить, слушал рассказы про оружейников, про солдата Батищева, который строил Тульский завод. Потом поступил в военное училище, а когда кончил — стал конструировать винтовки и пистолеты.

Мищенко наклонил алюминиевую баночку — капли масла потекли по дулу. Лейтенант размазал протиркой масло, тщательно водя по каналу ствола, потом протер сухой тряпочкой и стал собирать пистолет. В его ловких руках части быстро сходились одна с другой.

— Теперь вы, ребятки, идите на улицу, — предложил лейтенант, — а мы с капитаном займемся делами. К обеду позовем.

Дима с Сеней нехотя вышли из комнаты. На улице знойно. В деревне похожие друг на друга домики, полисадники. Ребята чужие, и играть с ними неохота. Другое дело капитан с лейтенантом: у них телефон, планшеты, полевые сумки, цветные карандаши, а главное — пистолеты.

На улице пустынно. По обеим сторонам старые липы. Они уже отцветали, и сладкий запах разносился по деревне. Вокруг бледно-желтых цветов лип вились пчелы. Панинский мед славился по всей области.

За домами расстилался луг. На нем паслись коровы, лениво отмахиваясь хвостами от слепней и мух. Пастушок сидел под деревом и что-то мастерил.

— Ты бы тут остался? — спросил Дима.

Сеня сорвал травинку, пожевал ее и выплюнул. И в свою очередь спросил:

— Совсем?

— Ну да! Тут веселей, чем у нас. Верно?

— Один нет, с мамкой остался бы.

— Ты как девочка, — рассердился Дима, — все мамка да мамка, даже подполковнику про нее сказал.

— Она у меня одна, я ее больше всех люблю.

— А я и без мамки тут жил бы, — возразил Дима,

— Она у тебя не родная, — сказал Сеня и направился к липам.

Дима обиделся. Он лишился матери на третьем году, жизни, совсем не помнил ее. Отец весь день работал на колхозном складе, куда-то часто уезжал и тогда за ним присматривала соседка, мать Пети Зубарева. Дима рос своенравным, немного озлобленным. Когда ему минуло восемь лет, отец привел в дом Прасковью Ивановну. Мальчик искоса взглянул на нее и ушел на улицу. Однако в тот день он впервые обедал дома. Прасковья Ивановна заботилась о Диме, ласково обращалась с ним, но он ни за что не хотел называть чужую женщину мамой, а тетей как-то неловко было. Он никогда не обращался к мачехе, пока она, бывало, не спросит: «Дима, ты есть хочешь?» Однажды она уехала в город, а возвратившись, вскипятила чугунок воды, кликнула с улицы Диму, выкупала его в корыте и надела на него новые штаны, чулки и черные ботинки на шнурках.

— Осенью пойдешь в школу. Не хуже других будешь, — сказала Прасковья Ивановна.

Дима благодарно взглянул на мачеху. Когда стемнело, он взобрался на печь и неожиданно для Прасковьи Ивановны сказал:

— Спокойной ночи, мамка!

Прасковья Ивановна взволнованно ответила:

— Спи спокойно, сынок!

Сейчас ему было обидно, что Сеня сказал: «Она тебе не родная». Ну и что? Андрейку Дынникова родная мать бьет, а Прасковья Ивановна ни разу не замахнулась на него. Она его и по имени не называет, а только сынок. В другое время Дима не стерпел бы и поссорился с Сеней, но сейчас, в ожидании возвращения подполковника, когда предстоит прокатиться на машине до самой Точилиной пасеки — не время. «Когда-нибудь я ему скажу», — подумал он про себя и медленно пошел вслед за Сеней.

Под липами лежали трое панинских ребят. Такие же, как в Точилиной пасеке, круглоголовые, загорелые, с нерасчесанными кудрями и босые.

— Издалека будете? — спросил один из мальчиков.

— Вон из того дома, что под черепицей стоит, — уклончиво ответил Дима, прислонился к дереву и стал ковырять ногтем кору.

— Ваня, ведь там подполковник живет, — сказал другой.

Ваня посмотрел на Диму, прищурив левый глаз:

— Беженцы? — спросил он.

Сеня вмешался, боясь как бы Дима не проговорился:

— Никакие мы не беженцы. Подполковник наш дядя, мы приехали его проведать.

— Криворученко-то?

— Ага!

— Полно врать, — не глядя на Диму с Сеней, сказал вполголоса Ваня, — родственнички выискались.

Дима схитрил:

— Не веришь — поди спроси!

Ваня привстал, измерил взглядом Диму с Сеней с головы до ног и предложил:

— Играть будете с нами?

Сначала играли в лапту, потом в жмурки. С крыльца раздался голос лейтенанта:

— Дима! Сеня!

— Идем домой, — предложил Сеня, — дядя приехал, обедать будем.

Они ушли, провожаемые пытливыми взорами панинских ребят.

* *

*

Капитан Журавлев жил в лесу, в маленькой палатке. Над койкой к брезенту была приколота булавкой фотография: две девочки, обнявшись, смотрели одна на другую. На макушке у них торчали банты.

Криворученко застал Журавлева в палатке. Он сидел на койке и пил горячий чай, наливая в кружку из термоса. При виде подполковника Журавлев поднялся и отдал приветствие.

— Возьмите карту-километровку и уединимся, — предложил Криворученко. — Командарм задачу поставил.

— Карта со мной, — ответил Журавлев.

Через час они возвратились в палатку. С кухни принесли обед. Подполковник сидел на складном стуле, а капитан на своей койке.

— Ваши? — спросил Криворученко, глядя на фотографию.

— Мои, — гордо ответил Журавлев, — близнецы. Хорошие девочки. Когда вернусь, они, наверное, уже барышнями будут.

Некоторое время ели молча. В лесу стояла глубокая тишина. Пахло разогретой хвоей.

— Знаете, о чем я люблю помечтать, когда стоит вот такая непривычная тишина? — сказал Криворученко.

— О том, как мы победно закончим войну, — ответил Журавлев.

— В этом я не сомневаюсь, — улыбнулся Криворученко, — я о другом. Вот кончится война, страна залечит свои раны, наши дети вырастут, ваши девочки, как вы выразились, станут барышнями, и вдруг — представьте себе на минуту — приедут они в этот самый лес, вот на это самое место, где мы сейчас обедаем, и начнут валить старые сосны, готовить площадку для будущего города или завода. И никогда они не подумают, что вот на этом месте десять-пятнадцать лет назад сидел их отец на койке, готовил пилотов к боевым операциям, что травой давно поросли все тропки, которые проложили наши бойцы в лесах в дни Великой Отечественной войны. А мы с вами, капитан, уже состаримся к тому времени и будем рассказывать внукам, как воевали.

— Не знаю как вы, товарищ подполковник, — возразил Журавлев, — но мне только тридцать лет, и я раньше чем в шестьдесят из авиации не уйду. Да и после шестидесяти лет мне хватит работенки: учить, готовить молодых пилотов. Я когда-нибудь сам вернусь в эти края, но уже как путешественник или проводник экскурсии… Впрочем, ешьте, обед почти остыл.

Насытившись вкусным обедом, Сеня поблагодарил и встал из-за стола. Спросить, когда вернется подполковник он не решался и молча стоял посреди комнаты. Дима подошел к нему. Капитан заметил, что мальчик приуныл и спросил:

— Что, ребята, загрустили? Домой хотите?

— Да! — произнес Сеня и взглянул на Диму. Он не сомневался в том, что Дима еще долго мог бы прожить здесь в надежде попасть на передовую. Он и сам бы не прочь, но его ждет мать, она беспокоится. Ждут и ребята, которые хотят узнать, чем кончилось их путешествие, нашли ли они подполковника Криворученко. Рассказов хватит на целый год, и хорошо бы поехать домой.

— Обязательно поедете, ребятки, но придется дождаться подполковника. А пока сыграем с вами в интересную игру. Выдумал ее лейтенант, сам смастерил, сам рисовал.

Хозяйка убрала со стола котелки, тарелки, ложки. Мищенко разостлал чистую газету, потом вытащил из-под кровати чемодан и достал сложенный лист бумаги. На листе были нарисованы река, горы и квадратики с цифрами. Каждый играющий получил цветную фишку. Первым начал капитан. Он бросил на стол два кубика, сосчитал — восемь — и поставил свою фишку у подножья горы на квадрат с цифрой восемь.

Незаметно пробежал послеобеденный отдых.

— Возьмите карту и фишки и идите на крыльцо, там поиграете, — сказал капитан, — а мы с лейтенантом еще поработаем. Подполковник скоро вернется, посадим вас в машину, и вы мигом будете дома.

Наступил вечер, а подполковник все не возвращался. Ребята уже который раз начинали игру сначала, уже давно был выпит чай с молоком, Мищенко подарил им по блокноту и цветному карандашу, а подполковника все не было. Вдруг глухо зазвонил телефон. Капитан снял трубку. Ребята не отрывали глаз от капитана, стараясь по выражению его лица узнать, кто звонит, но капитан спокойно ответил в трубку:

— Слушаюсь! Есть! Есть! Слушаюсь!

Потом он положил трубку и сказал:

— Звонил подполковник, сказал, что вернется ночью, так что вы только утром поедете в Точилину пасеку.

Сеня загрустил, он все думал о матери. Нет, не простит она ему этого путешествия. Лучше было по-хорошему рассказать о письме партизан, и она, конечно, разрешила бы пойти в Кочки. За такую самовольную отлучку отец взгрел бы, а мать, нет, мать не ударит, но она, верно, плачет, убивается.

— Товарищ капитан, а сейчас нельзя поехать? — спросил он и отвернулся, почувствовав, что на глазах выступили слезы.

— Машины нет, Сеня, честное слово, нет. Да ты никак прослезился? — сочувственно сказал капитан и, притянув его к себе, обнял за плечи, — я вот тебе скажу, но только, чур— и доверительно шепнул, — через час пойдем на улицу, что-то покажу.

Дима молча сидел в стороне. Его обидело, что капитан собирается куда-то вдвоем с Сеней.

— Товарищ капитан, — сказал он строго. — Сеня мой пулеметчик. Без командира он не имеет права отлучаться.

— Что вы, товарищ командир, — ответил шутливо Добродеев, — я дисциплину знаю. Как же можно без разрешения командира? Да и сам командир пойдет с нами.

Ребята повеселели. Когда стемнело, капитан с лейтенантом несколько раз выходили из кухни, возвращались, сверяли время на своих часах. Наконец капитан надел пилотку и сказал:

— Пойдем, ребята, на улицу, только без шума, хозяйку бы не разбудить, она уже легла спать.

— Все равно проснется, — заметил Мищенко.

Темная ночь. Набежавшие с вечера тучи заволокли небо и скрыли луну. Тишина, даже выстрелов не слышно. Где-то лаяла собака. И вдруг ударил гром. Ни одной молнии, ни одной сверкающей стрелы. И снова раскат грома, другой, третий.

— Бомбят, — сказал настороженно Дима.

— Наступление идет, — заметил Сеня и подумал: «Может там батя?»

— Горит, — крикнул Дима, забыв предупреждение капитана, — лес горит, нет, не лес, а деревня. Не наша ли?

В черное небо взвились огненные языки и осветили горизонт. С каждой минутой он то желтел, то краснел, словно поднималась необычайная заря. Пронесся страшный гул, задрожала земля. Огненное море все ширилось и при каждом новом ударе грома краснело, наливалось багрянцем. Взрывы нарастали.

Сеня сперва считал, но после сорока трех сбился, перепутал счет и бросил.

— Товарищ капитан, — спросил Дима, поводя плечами, — это наступление или пожар?

— Не знаю, приедет подполковник, все расскажет. Но только я думаю, что это наши летчики фашистам жизни дают, — ответил Добродеев. — Ив этой работе есть ваша доля.

Ребята не поняли намека капитана, да и где было сейчас догадываться, когда количество взрывов перевалило за сто, а огненное зарево залило чуть ли не половину неба.

Взрывы разбудили жителей деревни. Сонные, они выбежали на улицу и с тревогой спрашивали у капитана:

— Что бы это могло быть?

Капитан с лейтенантам успокоительно отвечали:

— Не волнуйтесь, это наши соколы выкуривают фашистов. Идите по домам и спите спокойно.

Жители уходили в свои дома, но спокойствие их было нарушено — как бы враг не подошел к Панину.

Понемногу улица опустела. Стало уменьшаться и бледнеть зарево, как будто тьма ночи смывала его с неба, а оно упорно не сдавалось, снова вспыхивало.

— Вот и все, ребята! А теперь — спать, — сказал капитан и пошел в дом.

Добродеев с Мищенко улеглись вдвоем на одну кровать, а Дима с Сеней на другую.

Только поздней ночью приехал подполковник. Ему открыла хозяйка. Он тихо вошел в комнату, снял с себя ремень, кобуру и план-

шет. На столе стояла лампа с прикрученным фитилем, слабый свет едва освещал лицо спящих. Криворученко сел за стол, потер руками лицо, потом взглянул на Диму с Сеней и тихо произнес:

— Эх, дорогие мои ребятки, какое ценное донесение вы принесли. Кончится война, мы вернемся домой и еще сильнее будем любить вас за преданность Родине.

Никто не слышал слов подполковника — ребята крепко спали, спали капитан с лейтенантом.

Криворученко снял со стены шинель, разостлал ее на полу, стянул с себя сапоги, погасил лампу и, подложив под голову планшет, уснул крепким сном.