Так было. Бертильон 166

Пробили куранты собора. Ударившись о столетние стены, волны звука проплыли над парком, окружающим здание муниципалитета, и растаяли над Сантьяго[117]. Семь часов утра. Только что родившиеся солнечные лучи озарили печальное синевато-серое небо. Стремительно промчались реактивные самолеты, оставив далеко позади свистящий грохот. Две женщины в трауре, с глазами, красными от бессонной ночи, взбираясь по крутой лестнице, ведущей к церкви, подняли головы, тяжело перевели дыхание. Но самолетов уже не увидели. И снова, опустив головы, продолжали подъем.

Нищий Немесио, молчаливый и вечно что-то жующий, протянул к ним правую руку, а левой приподнял потрепанную шляпу. Женщины прошли мимо, не обратив на него внимания. Водрузив шляпу на затылок, он зачем-то вытер об одежду руки и пожал плечами. Потом, осторожно ступая ревматическими ногами, начал спускаться с лестницы. Его худое тело прикрывали выгоревший серый пиджак, рваная, без пуговиц рубаха и латаные-перелатаные штаны, на ногах были хотя еще и прочные, но разные ботинки, явно ему великие. Бледное, изможденное лицо Немесио поросло многодневной седой щетиной, его тусклые глаза смотрели зорко, хотя как будто бы и с трудом. Ковыляя вниз по ступеням, он опирался рукой о левое колено, чтобы сохранить равновесие.

На тротуаре нищий остановился и, не переставая жевать губами, стал разглядывать прохожих. Жевал он для того, чтобы не отвыкнуть: во рту не было ни крошки, ничего, кроме одного-единственного зуба.

Мимо него проходили люди, сновали туда и сюда с печальными и озабоченными лицами. Нищий смотрел и безошибочно определял, кто спешит по делу, кто просто подчиняется общему ритму или силе привычки, хотя спешить уже было некуда.

Напротив, на газонах парка, обнесенных низкой чугунной решеткой, под фиговыми деревьями, с которых то и дело вспархивали птицы, пестрели клумбы белых, сиреневых и солнечно-желтых цветов. Двое босых парнишек — черный и белый, — стоя на коленях, лихо орудовали суконками, наводя блеск на обувь клиентов. Те сидели на массивных гранитных скамьях, морщась от назойливых лучей солнца.

Блестящие легковые машины, грузовики и грохочущие упряжки вереницей тянулись вниз к рыночной площади. На другой стороне улицы маленький мулат монотонно, — назойливо выкрикивал:

— «Диарио де Куба»! «Диарио де Куба!»[118]

Рядом с Немесио грохотал толстяк Мануэль с сигарой во рту, поднимая металлические шторы своего заведения.

Около него на тротуаре лежали кипы газет. Открыв магазин, он занялся ими, небрежно швыряя толстые пачки в глубь помещения. После каждого броска следовала короткая передышка.

Нищий подождал, пока толстяк закончит работу, и, волоча ноги, вошел вслед за ним в прохладное помещение. Привычным жестом протянув руку, он получил газету и сразу же развернул ее.

Старик не задержался на первой странице. Он открыл сразу третью и, согнувшись еще больше, близко поднес газетный лист к лицу. Полуоткрыв рот, он даже перестал жевать. Немесио искал то, что ему было нужно; и вслед за его взглядом вправо, влево, вниз и вверх двигалась голова. Глаза старика равнодушно скользили по различным сообщениям, объявлениям о свадьбах, рождениях и расторжении браков. Наконец они остановились на рубрике «Скончались». «…Анхела Пьедра Рико, двадцати пяти лет, рак легких; Рикардо Перес, восемнадцати лет, Бертильон 166; Вагита-де-Гало, Бертильон 166; Хоакин Паласиос Диас, двадцати четырех лет, Бертильон 166; Альфредо Апарисио, восьмидесяти одного года, туберкулез кишечника, Педро Диас, двенадцати лет, аппендицит…»

Опираясь о прилавок, старик оторвался от газеты. Он уставился куда-то прямо перед собой отсутствующим взглядом, его глаза, словно утомленные чтением, повлажнели, потухли. Силы, казалось, оставили его, и он не мог отойти от прилавка. Но это длилось недолго. Немесио выпрямился, сложил газету и вернул ее толстяку, внимательно глядевшему на него.

Затем нищий устало поплелся на прежнее место на лестнице, ведущей к собору. Шел он, не обращая внимания на встречных, и в конце концов налетел на какого-то человека. Старик остановился и внимательно посмотрел на него. Это был негр. В темно-синем костюме, без галстука и шляпы. На его лице было то же сосредоточенное, напряженное выражение, какое Немесио заметил этим утром у многих прохожих. Но чувствовалась в нем и решимость, чего нельзя было сказать о других.

Когда они столкнулись, негр протянул руки, хотел поддержать старика. Но, увидев, что нищий даже не покачнулся, пробормотал:

— Извините, — и пошел своей дорогой.

Немесио не слышал его голоса, но по движению толстых губ понял, что сказал негр. Покачал головой и несколько раз оглянулся тому вслед. Старика поразило выражение суровой решимости в цепких, словно прицелившихся, глазах. Кожа на лице негра блестела от пота, от переносицы через весь лоб пролегла глубокая морщина. И хотя Немесио не сомневался, что видит его впервые, что-то в его облике показалось старику знакомым, правда, он не мог бы сказать, что именно.

Немесио был глухим. Ему уже перевалило за семьдесят, а просить подаяние он начал лет сорок назад, когда потерял слух при взрыве в каменоломне. Он работал на строительстве шоссе, был крепким веселым парнем, но динамит взорвался раньше времени… В каменоломне же он получил и ревматизм, и теперь жил совсем один, без единой родной души на всей Кубе. Он не был уроженцем Сантьяго, и это все, что можно было сказать о его происхождении.

Немесио ночевал в нише у входа в собор. Молодой священник, чьи умные живые глаза были скрыты стеклами очков, дружески относился к нему. Глухота позволяла Немесио проникать в тайны людей, на него зачастую не обращали внимания, и, давно научившись различать слова по движению губ, старик понимал разговоры, не предназначенные для посторонних.

После чтения газеты и не выходившей из головы встречи с негром Немесио чувствовал себя очень неспокойно. То снимая, то надевая шляпу, он жевал губами быстрее, чем обычно, и раздраженно отмахивался от мух, на которых никогда раньше не обращал внимания. Наконец, покинув свое место, быстро засеменил к собору. Пройдя под высокими сводами, старик опустился на колени перед алтарем. В его голове, защищенной недугом от шума жизни, гулко звенел поток мыслей, сливавшихся в одну: «Господи, до каких же пор?!»

Никогда и ни во что не веря, сейчас он был готов поверить, искал веры. В нем вдруг надломилось и рухнуло то, что поддерживало его в течение всех лет одиночества и нищеты: гордость от сознания, что он человек.

Потом он поднялся и рукавом отер лоб. Оглянулся — сзади него, на коленях молились две женщины. Не слыша слов, но читая их по движению губ, он понял — все то же: «Господи, до каких же пор?!»

Едва переставляя ноги, словно прожитые годы всей своей тяжестью обрушились на него, старик пошел к выходу, собираясь забиться в свою нишу. В стороне от алтаря он заметил священника, озаренного тусклым пламенем чадящих свечей. Немесио вышел из храма и в самом низу лестницы увидел четверых человек в военной форме. В их руках, как зловещие жезлы смерти, чернели винтовки и автоматы. Впереди шел высокий и плотный мужчина в темных очках и офицерской фуражке.

Глухой отпрянул назад. Сердце стучало в груди тяжело и гулко, когда он торопливо бежал по проходу между скамьями. На лбу выступил липкий пот.

— Священник… — испуганно забормотал он, — святой отец…

Священника уже не было на прежнем месте, и мальчик-служка, увидев человека, стремительно ковылявшего к алтарю, неистово зазвонил, размахивая серебряным колокольчиком.

Немесио без стука ворвался в ризницу. Здесь было пять человек, и в полутьме он лишь по очкам отличил от других отца Гонсалеса. Священник шагнул вперед.

— В чем дело, Немесио? — Голос у него был испуганный и удивленный. — Что тебе надо?

Старик недоверчиво посмотрел на четверых, стоявших в стороне, открыл рот, но не мог вымолвить ни слова и только быстро-быстро жевал.

— Ну, скорей же, скорей… В чем дело? — Священник нетерпеливо дергал его за рукав.

— Каньисарес… — в ужасе пробормотал старик. — Каньисарес идет… Сюда… Он у входа…

Священник отшатнулся. Глаза за очками вспыхнули и потухли. Немесио показалось, что, безмолвно обернувшись к остальным, он движением руки призвал их к спокойствию.

— Ну и что же? — спросил затем отец Гонсалес. — Пусть идет. Не хватает только… Впрочем, каждый может войти в храм божий! — добавил он уже другим тоном. Старик заметил, что лицо его помрачнело, когда он обратился к тем четверым: — Идите за мной, сеньоры.

Священник, а за ним остальные вышли из комнаты. И тут Немесио почудилось, что одного из них он знает. Даже не то чтобы знает, а просто видел. Видел сегодня, недавно! Это был тот самый негр, с которым он столкнулся около магазина Мануэля. Да, это он. Темный костюм и, главное, то же выражение спокойной решимости. Вот только складка на лбу стала еще глубже.

Сейчас, как никогда, старик ощутил всю тяжесть своего увечья. Вытянувшись, напрягшись, как струна гитары, он «слушал» каждым своим нервом, всей кожей. Ведь уже не раз случалось, что именно нервы и кожа помогали ему «услышать» выстрелы, если они раздавались недалеко. Но прошла минута, другая, а он так ничего и не «услышал». Тогда старик вышел из ризницы и, закрыв за собой дверь, забился среди скамей и замер в ожидании, шевеля губами.

Священник пересекал центральный двор. Шаг его был нетороплив и размерен. Держа в руке молитвенник, он машинально похлопывал им по ноге. Очки, сидевшие на переносице, напоминали блестящую бабочку. Прикусив нижнюю губу, словно поглощенный благочестивым раздумьем, он глядел в землю. И со стороны могло показаться, что именно так, углубившись в себя, он направляется к алтарю. Даже мерцание его глаз можно было принять за отблески священного огня.

Высоченный офицер, солдаты и двое полицейских стояли под сводом главного входа, и оружие в их руках казалось неправдоподобно длинным. Отец Гонсалес, искоса взглянув на винтовки, подумал, что, наверное, вот такими — черными и уродливыми — должны быть свечи в аду. Если только в аду есть свечи… И эти адские свечи здесь, во дворе собора, у стен дома божьего!

Священник почувствовал себя оскорбленным. Однако, когда он подошел к военным, его голос не выдал ни малейшей неприязни, наоборот, звучал он искренне и радушно.

— Чем могу служить, сеньоры? — спросил священник, смиренно склонившись.

Офицер оглядел его с ног до головы. Потом медленно обвел рукою двор.

— Нам известно, что вы кого-то здесь скрываете…

Схватившись за голову, священник отшатнулся, придав своему лицу испуганное выражение.

— Что вы! — ужаснулся он. — Упаси господь! Здесь могут быть сокрыты только грехи людские, поведанные мне на исповеди… Понимаете?

Полицейские засмеялись. Даже их начальник прикрыл рот кулаком.

— Так или иначе, — сказал он, — мы должны произвести обыск. И молитесь богу, отец, чтобы здесь не были обнаружены иные грехи.

— Как вам угодно, — ответил священник. — Вероятно, у вас есть разрешение властей? Не так ли?

— А как же иначе! Разве вы не видите? Полюбуйтесь на разрешение судьи! — оживился великан с полковничьими звездами на плечах. — Посмотрите-ка на эту прекрасную подпись!

И широким жестом он показал священнику на оружие своих людей. Священник кивнул, закусил губу. Он скрестил на груди руки, глаза его померкли за стеклами очков, но уже через мгновение в них снова вспыхнул огонек.

— Тогда идем, — сказал он спокойно. — Прошу, сеньоры!

Они последовали за ним настороженно, держа оружие наготове. Молодой священник слышал у себя за спиной их твердые шаги, и ему казалось, сапоги солдат ступают по его голове. Он почувствовал, что теряет самообладание. По очкам струился пот, во рту стало сухо; губы дрожали. «Не оставь меня, Иисус… Дай силы…» Он спрятал молитвенник в глубокий карман сутаны и вынул белый платок. Сняв на ходу очки, протер стекла, проверил, чисто ли, и снова надел. За его спиной раздался взрыв смеха.

— Прошу вас тише, сеньоры! — с упреком прошептал он. — Мы ведь в соборе.

Может быть, подействовало величие высоких стен, может быть, тишина, царившая в храме, а может, и мистическое чувство, которое внушает церковь даже тем, кто, не веруя в бога, верит тем не менее во что-то неопределенное, но голос полковника прозвучал виновато, когда он сказал:

— Хорошо, отец.

Священник вел этих людей по древнему зданию, не выказывая ни малейшего испуга. А они рыскали всюду: под колоколами на двух башнях-близнецах, во всех углах и нишах. Были открыты огромные старые шкафы. Военные осматривали, щупали, переворачивали их содержимое, не произнося ни слова. Но вот молчание было нарушено.

— Здесь пахнет смертью, — сказал солдат, поморщившись.

— Да, — ответил священник, — во всех церквах так пахнет. Но это пугает лишь неверующих, верующие не боятся.

— А откуда этот запах? — поинтересовался полковник.

Священник долго смотрел на него, чуть приподняв брови. Ему надо было выиграть время.

— Кто знает! — ответил он наконец и двинулся дальше.

Полицейские методически простукивали стены прикладами, и он сказал им, укоризненно качая головой:

— Здесь нет ни галерей, ни подземелий. Тем более потайных комнат… Все это легенды. Все на виду, все перед вами…

Лицо полковника явственно выражало скуку.

Перед дверью ризницы военные остановились, ожидая, что молодой священнослужитель откроет ее. Но тот пошел дальше. Даже темные очки не могли скрыть хищного блеска, появившегося в глазах полковника.

— Эй, отец!

Тот равнодушно обернулся:

— Что?

— А эта дверь?!

Священник медленно приблизился, смущенно потирая щеку.

— Очень сожалею, — сказал он огорченно, — но туда вам нельзя входить. Это святое место…

Священник стоял с видом мальчишки, пойманного на месте преступления. Можно было легко заметить, как он испуган.

— Откройте ее! — крикнул полковник, подняв пистолет. — Сейчас это не имеет значения!

— Не открою.

— То есть как это?!

Солдаты загремели оружием. Угрожающий лязг затворов погребальным звоном разнесся по коридору. С нарочитым спокойствием отец Гонсалес встал спиной к двери, раскинув руки.

— Сюда нельзя входить, — решительно повторил он. — Это святое место…

— Прочь!

Полковник оторвал его от двери и швырнул на пол. Сутана священника задралась, открыв ноги в серых брюках.

От четвертого удара дверь, затрещав, отворилась. Раздались ликующие возгласы солдат:

— Они здесь! Здесь!

Чернота дверного проема поглотила людей в форме. Из комнаты послышались шум и грохот, от которых, казалось, задрожало все здание.

Священник, сидя на полу, покусывал губы. Его глаза насмешливо поблескивали, хотя лицо оставалось серьезным. Он уже стал подниматься, когда четверо военных вышли из комнаты с разочарованным и расстроенным видом.

— Пошли отсюда, — сказал полковник, держа в правой руке уже не пистолет, а очки. — Я должен глотнуть свежего воздуха. От этой чертовой рухляди блевать хочется. Одно церковное тряпье!

— Не понимаю, почему же тогда он… — начал было один из полицейских, кивнув в сторону священника, который уже стоял, сокрушенно потупясь.

— Потому что попы считают эти тряпки священными, — взревел полковник.

— Пошли! Будь они прокляты!

Они загромыхали сапогами по коридору, бестолково тыча оружием в темные углы. Священник, осмотрительно держась подальше, следовал за ними.

Военные вышли к лестнице через боковую дверь, не заметив Немесио; и пока они спускались, и еще долго потом священник стоял на паперти и глядел им вслед. Затем отряхнув полы сутаны, вернулся на то место, где упал от толчка полковника. Даже не посмотрев на дверь, взломанную солдатами Батисты, он открыл другую, напротив.

В комнате, куда он вошел, находились те четверо, которых глухой видел в ризнице. Двое молодых парней в рубашках с закатанными рукавами притаились в углу около двери. У стены держались светловолосый юноша и широкоплечий негр в синем костюме. Все стояли, хотя в комнате было достаточно стульев. Люди окружили священника, скрестившего руки на груди с серьезным и спокойным видом. Но глаза его щурились от еле сдерживаемого смеха.

— Ушли? — спросил светловолосый, дружески опуская ладонь на плечо священника.

— Да, Роландо, ушли, — кивнул тот. — Ушли с божьей помощью.

Негр внимательно взглянул ему в лицо.

— Но над вами глумились, отец, — сказал он, — мы слышали вага разговор с ними, шум борьбы.

Священник покачал головой и снова отряхнул полы сутаны.

— Борьбы не было. Просто мне дали пинка, и все… Но мы теряем время, а вам надо готовиться в путь. Все идут?

— Не все… — ответил Роландо. Потом указал на двоих парней. — Только они… До нас, видно, еще не дошла очередь.

Отец Гонсалес пристально посмотрел на него и улыбнулся.

— И до вас дойдет, — спокойно сказал он. И чуть дрогнувшим голосом добавил: — Нужно верить…

Роландо взглянул на негра, на тех, кому надо было уходить:

— Я не сказал святому отцу… — Поколебавшись, он продолжал: — Этот, — и кивнул на негра, — хочет бороться вместе с нами.

Видно было, что Роландо подыскивает слова, но говорить не решается. Негр смотрел на Роландо спокойно и дружелюбно. Священник и молодые парни так же дружелюбно и с некоторым любопытством смотрели на негра.

— Он коммунист! — наконец решившись, отрубил Роландо и сразу успокоился.

— Да, сеньор, я коммунист, — с достоинством повторил негр. Видно было, что его нимало не смущало изумленно-вопросительное выражение глаз отца Гонсалеса.

— Синтра привел вас сюда… — помолчав, начал священник и покосился на Роландо. — А раз так — добро пожаловать! Искренне желаю вам удачи.

— Спасибо, отец.

Роландо Синтра объяснил:

— Он был профсоюзным вожаком. У него широкие связи в рабочей среде… Известно, как мы нуждаемся в поддержке рабочих! Надо избавить их от Мухаля[119] и вооружить против Батисты.

— Но для этого ведь есть парни из ХОК[120],— пробормотал отец Гонсалес.

Роландо посмотрел на него с выражением усталости и нетерпения.

— Да, отец, конечно… — сказал он. — Но парни из ХОК работают только среди банковских и прочих служащих. А мы должны сплотить всех, а не только тех, кто носит пиджак и галстук. ХОК не многого добьется среди тех, у кого руки в мозолях. Им легче толковать с солидными отцами семейств, регулярно посещающими церковь. А этот товарищ может работать именно с теми, кто нам нужен. И работать хорошо. Я привел его, чтобы он поговорил с Хоакином, но раз Хоакин не пришел…

Священник вдруг ударил себя по лбу и застыл, прикрыв глаза ладонью. Потом тяжело поднялся.

— Хоакин не пришел и не придет… — сказал он тихо. — Не знаю, как я не сказал об этом сразу…

Роландо словно весь подобрался, тело его напряглось, глаза сощурились, стали настороженными.

— Что с Хоакином? — почти выкрикнул он.

Отец Гонсалес понурился.

— Хоакина нашли утром в Чичарронес, — прошептал он. — Четырнадцать пуль…

По улице оба шли молча. Солнце уже пекло вовсю, и негру было очень жарко в пиджаке. Рубашка с короткими рукавами, которая была на его спутнике, казалась особенно белой рядом с его темным пиджаком. Улица, по которой они поднимались, была многолюдной, но прохожие выглядели озабоченными и угрюмыми. Смех звучал редко и казался едва ли не кощунством. Словно в Сантьяго вообще запрещалось смеяться. Если же он вдруг и раздавался, можно было сказать, не глядя, что смеется военный — в синей форме жандарма или в желтой форме армейца. Но когда смеялся кто-нибудь в штатском, все понимали, что и это не случайный прохожий, и узнавали таких людей не по мундирам и знакам отличия, а по особому выражению ненавистных лиц. Это были осведомители.

По-прежнему не говоря ни слова, прошли несколько кварталов. Негр, углубившись в свои мысли, даже не замечал, где они идут. Роландо же смотрел по сторонам и иногда едва заметно кивал кому-нибудь из встречных. В потоке машин то и дело проносились полицейские джипы. Их седоки внимательно разглядывали прохожих, направив на тротуары стволы автоматов и карабинов.

Двое продолжали молчать. Наконец они свернули с улицы Энрамадас и оказались на площади у церкви Долорес, на стоянке автобусов. Здесь, как всегда, было много народу: шоферы, кондукторы, пассажиры.

— Посидим немного.

— Давай.

Они заняли свободную скамейку в скверике прямо напротив церкви. Рядом никого не было, а от нестерпимо жарких лучей солнца их укрывала тень хинного дерева.

— Мне говорили, что ты считаешь безумием борьбу с Батистой, — начал Роландо, — но почему же ты сам…

Негр протестующе поднял руку.

— Нет, — сказал он, — борьба против Батисты вовсе не безумие. Как раз напротив. Но я говорил, что мне кажутся безумными методы, которые вы применяете.

— Сьерра-Маэстра[121], например?

— Нет. В Сьерре дело организовано хорошо. Но здесь ваши методы неправильны. Отсутствует организованность. Покушения, бомбы…

Они говорили спокойно, может быть, чуть тише, чем обычно говорят в Сантьяго. Но и в двух шагах посторонний человек не понял бы, о чем они толкуют. Кроме того, глядя в лицо друг другу, они не забывали следить за тем, что происходит вокруг.

— У нас есть организация, — возразил Роландо. — Правда, она отличается от той, к которой привык ты. Слышал, что сказал отец Гонсалес о Хоакине?

— Да.

— Так вот, Хоакин был отличным организатором. — Голос юноши звучал глухо и печально. Но Роландо быстро овладел собой. — Хоакин создал первые ударные группы. Конечно, мы не могли организовать широкие массы. Единственная массовая демонстрация, которую нам удалось провести, — были похороны убитого товарища. Он был мужественный борец, настоящий кубинец, когда-нибудь ты поймешь, что он был одним из зачинателей революции… Сейчас положение очень тяжелое, и таких похорон Хоакину устроить не удастся. Если бы мы на это пошли, то понесли бы большой урон…

— Можно нелегально организовать рабочих и…

— Да, да, конечно, — перебил его Роландо. — Для того мы и ищем таких людей, как ты.

Негр расстегнул пиджак и стал обмахиваться полой, как веером. Его зеленая полосатая рубашка взмокла на груди.

— Рабочим претят ваши бомбы, — сказал он, отдуваясь.

— Напрасно. Наши бомбы не убили ни одного рабочего. Мы взрываем их, чтобы накалить обстановку, чтобы батистовские скоты прекратили террор. Народ уже понимает, до чего могут дойти эти звери. Мы стараемся действовать осторожно. А если все же пострадает невинный человек, ведь еще страшнее — жить под игом тирании…

Негр покачал головой.

— Об этом я и говорил! Вы хотите покончить с одной бедой при помощи другой. Это я и называю безумием.

— Ладно, пускай. Мы делаем революцию своими методами, отличными от обычных, согласен. Но подождем результатов…

— И уже совсем не годятся ваши покушения на солдат, — сказал негр. — Вы их убиваете только потому, что они солдаты, не разбираясь, в крови у них руки или нет.

— Это, конечно, так. Я считаю, что мертвые солдаты… А думают ли они, когда нас убивают? Сожалеют ли о нас? И потом, если мы не будем бросать бомбы и стрелять в солдат, что же нам остается?

Его собеседник вытянул ноги, расположился поудобнее и спокойно ответил:

— Организовать рабочих. Рабочие — главная сила всякого по-настоящему революционного движения…

— Ну, завел! — взорвался Синтра. — Рабочие, конечно, сила. Но на Кубе главная движущая сила — крестьяне. Именно они настоящие, истинные кубинцы. Ты знаешь, что, если бы не крестьяне, нас бы давно перебили в Сьерре?

— Догадываюсь…

— Конечно, мы должны организовать рабочих, конечно! Но это не так просто. А ты подумай о прогнившем государственном аппарате, продавшемся Батисте, о том, что никто ни во что не верит… Если мы начнем гражданскую войну, она продлится еще десять лет.

— А если пойти вашим путем, такая борьба обойдется в сотни тысяч убитых…

Роландо Синтра взмахнул кулаком.

— Пусть… — Он запнулся и покраснел так, что даже уши стали багровыми.

— Что ты хотел сказать? — мягко спросил негр.

— Я хотел сказать, что лучше сто тысяч погибших, чем… Хотя… это слишком большая жертва!

Негр, с симпатией глядя в лицо молодого человека, положил руку на его плечо.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре, — раздраженно ответил Роландо. — Скажи лучше, ты помнишь тех двоих, в соборе?

— Да.

— Они убили двоих солдат. А знаешь, зачем? Им нужны винтовки, без них в Сьерре делать нечего… Отчаянные парни. Если их поймают… — Он провел пальцем по горлу. — А по-твоему как? Они, значит, должны были спросить солдат с винтовками — с их винтовками! — убийцы те или ангелочки? Нет, дружище, так не пойдет!

Негр возразил веско, как бы вынося приговор:

— Общее дело выше личного. Им были нужны винтовки, и они убили солдат. Но все же главное — привлечь солдат на нашу сторону.

— Привлечь полковника Каньисареса?

— Нет. Этого не надо. Но солдаты не каньисаресы, не полковники. Есть солдаты такие, как ты, как я. Солдаты по необходимости.

— Все солдаты поддерживают Батисту.

— Могут перестать поддерживать.

— Послушай-ка, идем, а? — предложил вдруг Роландо и поднялся. Негр тоже встал. Оглянувшись по сторонам, они пошли улицей, поднимавшейся в гору. Немного помолчав, молодой человек сказал, как бы размышляя вслух:

— Я тоже не трус… — Он глядел под ноги. — У меня есть разрешение оставить город и уйти в Сьерру. Но нет винтовки. Я должен ее достать, и достану сам, чтобы никого не ставить под удар.

Негр молча взглянул на него. Потом стал рассматривать дома, мимо которых они шли. Большинство дверей было заперто. Там, за степами домов, пульсировала в жилах горячая кровь, трепетно напрягались мускулы, живо реагировали нервы, бились сердца, работал мозг. Там, в этих домах, жили люди Сантьяго. Но и в запертых квартирах они были беззащитны против страдания и смерти.

— Надо сохранять достоинство, — снова заговорил юноша. — Иногда о достоинстве говорит даже цвет платья.

Негр посмотрел на свои темные руки, на светлое лицо Роландо и едва заметно улыбнулся.

— Это дом моей девушки, — сказал вдруг Роландо, остановившись. — Я хочу, чтобы ты с ней познакомился.

Они стояли перед синей дверью в желтой стене. Негр не мог отвести глаза от этого сочетания цветов: желтый и синий, как мундиры…

— Твоя девушка тоже из Двадцать шестого[122]? — наконец спросил он.

— Да. И раз теперь нет Хоакина… Она может с тобой побеседовать. Она много читала о социальных проблемах, ей нравятся стихи Неруды. Идем.

Из-за того что комната была очень мала, казалось, что в ней чересчур много мебели. К тому же вещи были старые, запыленные, разностильные, словно выставленные для продажи. Стояли здесь два кресла-качалки из черного дерева — когда негр сел в одно из них, оно заскрипело: «трок-трок-трок», — и шесть простых стульев. У стены напротив — на длинном столе, покрытом кружевной накидкой, — радиоприемник и телевизор. Ему почему-то показалось, что и тот и другой неисправны. С потолка свисала большая люстра с претензией на оригинальность. Под ней — столик с розовым глиняным кувшинчиком, в котором красовалось семь роз из китайской бумаги. Он уже было решил, что изучил обстановку комнаты, но тут заметил около двери полку, тесно уставленную книгами…

Да, девушка любила порассуждать и о стихах Неруды, и о страданиях бедняков. А еще она, наверное, любила клубничные конфеты и шоколадное мороженое! Ему никак не удавалось добиться, чтобы она хотя бы немного вникла в то, о чем он говорил. Его слова интересовали ее не больше, чем никому не нужные клочки бумаги.

— Да, конечно, бедняки имеют право на все… Я даже думаю, права должны существовать только для них. Свобода — вот основное право! Чего стоит без нее все остальное? Прежде всего надо завоевать свободу!

Он ощутил, как в его груди свивается тугой жгут гнева. Ощутил — и напряг всю силу воли, чтобы помешать этому.

Что с ним происходит? Едва он увидел эту девушку, как почувствовал к ней неприязнь. А когда Роландо представлял его и она вдруг, перебив, сказала: «Очень приятно», — ему почудилась фальшь в ее голосе. Девушка сразу не понравилась ему, как не понравилась эта мебель, бумажные цветы, дом, куда они вошли, словом, все, что ее окружало. А может, все дело в том, что у нее белокурые волосы и голубые глаза? Но ведь ему казалось, что он уже давно победил этот свой предрассудок. Что ж, надо внимательно следить за собой.

— …Потом мы доделаем остальное, — продолжала она. — Сейчас главное — это свобода!

«О чем она говорила, пока я задумался? — спросил он себя. — Ведь вполне возможно, она девушка добрая, умная и даже храбрая, иначе Роландо не мог бы влюбиться в нее… Стой! Опять торопишься с выводами».

Конечно, она говорит искренне. Да и как же иначе! В другом месте Кубы, в Гаване например, такие слова могли бы ничего не значить. Но не в Сантьяго. В Сантьяго слова сочатся кровью. Здесь молодежь не фальшивит, и, когда она говорит о свободе, на ее губах словно кровь выступает. Чем кончат эти юноши и девушки, вышедшие на бой с Батистой и вооруженные лишь одним оружием — своей горячей кровью? Хорошие, очень хорошие они люди. И делают немало. Наверное, самые активные борцы на Кубе. Жажда свободы иногда оборачивается в них одержимостью. Ради нее забываются порой другие проблемы: нищета, расовая дискриминация, борьба классов… Свобода, свобода и только свобода! Мечтая о ней, они кладут на плаху свои горячие головы; завоевывая ее, проливают море своей молодой крови. Их тысячи и тысячи. Сотня встает на место одного убитого.

Нет, она не притворяется! Он почувствовал что-то вроде угрызений совести. Наверное, здешняя, из Сантьяго…

— Вы ведь не из Сантьяго, правда?

Он вздрогнул и посмотрел ей в лицо. Неужели она догадалась, о чем он думает?

— Да, — ответил он, улыбаясь. — Не из Сантьяго. Но я несколько раз приезжал сюда, и у меня есть близкие друзья в этом городе.

Он не сказал, откуда приехал, а она не спросила, хотя это было бы естественно. Девушка вернулась к волновавшей ее теме. Откуда приехал новый товарищ, не имело для нее значения.

— Поэтому Роландо и я уйдем в Сьерру, — сказала она, будто продолжая прерванный разговор. — Любви нужна свобода, а Сьерра — единственное прибежище свободы на Кубе.

Негр взглянул на Роландо. Глаза молодого человека не отрывались от девушки. Нетрудно было заметить, как сильно он любит Ракель — так звали ее, — но гроза, бушующая в Сантьяго, оставляет мало времени для любви.

— В Сьерре мы будем бороться и будем счастливы, ибо, сражаясь за свободу, мы станем свободны… — продолжала Ракель.

Роландо молчал. Его лицо помрачнело. Винтовка! Нужна винтовка. Билет, чтобы попасть в рай, о котором она говорила. Взгляды молодых людей встретились. В его глазах была нежность, ее глаза горели страстью.

Он представил себе их поцелуи. Безумные, жадные, горячие, как их молодая кровь! Только такие поцелуи могут хоть на какое-то время заставить их забыть о том, что они еще не свободны.

Его поразили интимные, умоляюще-ласковые нотки в голосе девушки, спросившей Роландо:

— Когда мы уйдем туда, милый?

Она, казалось, забыла, что они не одни. Негр еще раз внимательно взглянул на нее и вдруг все понял: она сдерживала слезы! Все это время, пока они говорили, Ракель старалась не заплакать. Вот откуда это впечатление фальши, неестественности. Ее говорливость, чрезмерная жестикуляция помогали ей побороть рыдания.

— Когда?..

Роландо откинулся на спинку кресла и развел руками.

— Я должен достать винтовку, — сказал он.

Ей хорошо было известно, как достают винтовки, тем не менее она постаралась улыбнуться. Негру показалось, что девушка хочет что-то сказать, но она молча обернулась к двери. И он подумал вдруг, что мебель вовсе не такая пыльная, что ее не так уж много в этой комнате. А телевизор и приемник наверняка в порядке.

Но тут в комнату вошли двое, он понял, почему она смотрела на дверь, и машинально вскочил с качалки.

Оба вошедших были молоды. Оба в одинаковых спортивных рубашках, но один был в темных шерстяных брюках, а другой в белых из дриля. Волосы у обоих были темные, волнистые, зачесанные назад. Они сели с непринужденностью людей, часто бывающих в этом доме. Девушка улыбнулась им, Роландо спросил:

— Как дела?

А негр пробормотал в ответ на их приветственные жесты:

— Добрый день…

Поскольку они не торопились представиться, он сел. Все молчали. Казалось, каждый ждал, что разговор начнет другой. Наконец решилась Ракель.

— Слышали последнюю новость? — И, не дожидаясь ответа, объявила: — Говорят, в Сонго был бой, настоящее сражение, даже с танками… И еще говорят, что они оставили там около двухсот солдат.

Вновь пришедшие ответили на это односложными восклицаниями, искоса посматривая на негра. Все, кроме негра, курили, даже девушка.

Роландо, повернувшись к париям, сказал:

— Этот сеньор… Этот товарищ будет заниматься рабочими. Я хотел связать его с Хоакином, но… — Вздрогнув он оборвал себя на полуслове, потом посмотрел на Ракель, на приятелей и твердо произнес: — Вы знаете?

Молодые люди молча кивнули в ответ. Но девушка спросила:

— О чем? Что с Хоакином?

Роландо медленно, очень медленно поднялся. Не глядя на нее, тихо сказал:

— Его нашли убитым на окраине, в Чичарронес, — и снова опустился в кресло.

— Нет! — крикнула она, отбрасывая сигарету. — Нет! — И громко заплакала, уткнувшись лицом в ладони.

Мужчины не пытались ее успокоить. Они молча сидели на своих местах, глядя на девушку, рыдающую в клубах табачного дыма. Негр рассматривал бумажные цветы, на лбу у него выступил пот. Он медленно, словно боясь вспугнуть плачущую, вынул платок из кармана брюк и вытер лоб.

Наконец Ракель успокоилась.

— Почему ты не сказал мне об этом раньше?

Роландо смущенно посмотрел на нее и с трудом ответил:

— Забыл. Столько убитых…

— Они еще ответят нам за него! — опять громко выкрикнула девушка, прижимая ладони к лицу.

Дверь приотворилась, и в щель просунулась голова седой женщины. На ее морщинистом лице был написан испуг.

— Ракель… Ради бога, тише. Дом полон людей, и вы привлекаете внимание… Ради бога, тише…

Подавшись вперед своим худеньким телом, Ракель махнула рукой.

— Ну хорошо, мама. Вечно ты со своими страхами! Оставь нас в покое.

— Я же ничего такого не сказала! — еще больше пугаясь, воскликнула старуха. — Поступай как знаешь… Только будь осторожней. Слыхала, что случилось у Бенитесов? Всех восьмерых прикончили и…

Ракель топнула ногой.

— Ох, мама!

Голова исчезла.

Негр встал, отирая лицо платком.

— Я, пожалуй, пойду.

Девушка тоже поднялась.

— Не обращайте внимания. Мама всегда…

— Не беспокойтесь. Просто у меня кое-какие дела.

Он повернулся к Роландо. Его молчаливость и спокойствие в этой комнате разительно отличались от горячности на площади около церкви Долорес, где он произносил взволнованные речи.

— Как ты думаешь, что нам следует предпринять для начала? — спросил его негр и повторил настойчиво: — Когда мы увидимся? Надо поговорить об организации движения…

— Да, да… — казалось, Роландо колеблется. — Я не знаю. Я…

Он обернулся к парню в белых брюках.

— Слушай-ка, приехал тот человек из Гуантанамо?

— Не знаю. — Парень пожал плечами. — Должен был сегодня приехать, но я его не видел.

Роландо снова повернулся к негру. Он больше не колебался.

— Я сам договорюсь с ним о вашей встрече.

— Здесь?

— Ты знаешь, Роландо, — вмешалась Ракель, — мама так переживает…

Но Роландо прервал ее:

— Нет, не здесь. Будь спокоен, я все устрою. Приходи к двум часам в парк Сеспедес. Ты знаешь, где это? У собора.

— Итак, в два.

Прощаясь, негр пожал каждому руку:

— Очень рад… — и вышел.

Двое парней недоуменно смотрели то на Ракель, то на Роландо.

— Кто он? — спросил юноша в темных брюках.

— Хороший парень, — ответил Роландо, садясь в кресло. — Его послал для работы у нас Центральный Комитет Народно-социалистической партии[123].

— Коммунист?

— Да. По рекомендации Артилеса. Он налаживает связь.

— Но Артилес в Гаване, — возразил другой.

Глаза Ракели не отрывались от лица жениха. Она как бы старалась прочесть его мысли. Нервничая, Роландо резко откинулся назад, так что стул встал на две ножки.

— Я сам знаю, что Артилес в Гаване, — ответил он раздраженно. — Но до отъезда он говорил мне о человеке, которого пришлют коммунисты. Он сказал, что у этого человека большой опыт профсоюзной работы и он может здорово помочь нам. Кличка Негр. А сегодня в шесть утра он явился ко мне и сказал, что он Негр и его послал Артилес. Без сомнения, это тот, кого мы ждали… Иначе он не мог бы знать о нашем с Артилесом разговоре.

— А если Артилеса схватили в Гаване и…

— Нет, дружище, не сомневайся.

Недоверчивый парень поднялся со своего места, открыл дверь на улицу и посмотрел сначала в одну сторону, потом в другую. Вернулся с тем же недоверчивым, мрачным выражением лица.

— Ты с ума сошел! — сказала ему Ракель.

— Не следует доверять всем и каждому, — упрямо ответил парень. — С такими, как он, надо быть осторожными. Очень осторожными!

Проспект Гарсон широкий и ровный. На каждом перекрестке светофоры, по вечерам море неоновых огней. Совсем как в Гаване. Второго такого в Сантьяго нет. Выйдя из автобуса, негр пошел к зданию, над которым ветер раскачивал жестяной рукав с красными буквами внизу:

КИКО

модный портной

Остановившись, негр посмотрел на вывеску. Над ней синело чистое небо. Только маленькая тучка белым парусом медленно скользила по безбрежному воздушному океану. Напротив, по теневой стороне улицы, слонялись безработные. Сосредоточенные, хмурые лица, выражение отчаяния и безнадежности — все как обычно. Полупустые кафе. Голодные люди около них. Перед домами вяло сплетничали женщины. Лавочки китайцев в подвальных этажах. Солдаты. Множество вооруженных солдат и полицейских. И ни одного ребенка…

Неподалеку, среди мрачных корпусов, выкрашенных когда-то в сиротский серый цвет, вздымались желтые стены казармы Монкада. Над ней повисли флаги.

До зубов вооруженные солдаты охраняли въезд во двор казармы. За воротами въезд был перегорожен зеленой решеткой, а ближе к мостовой угрожающе торчали вкопанные в землю рельсы.

Шурша шипами, фыркая и чадя, проносились машины. Большинство из них — серо-зеленые полицейские джипы, ощетинившиеся стволами автоматов. Вдалеке за казармой, замыкая полукружием горизонт, виднелись темно-оливковые склоны Сьерры, по которым черными муравьями взбирались вооруженные люди. И машины. «Как крик, рвущийся к небу», — подумал негр.

Он повернулся к дому с вывеской и, еще раз оглядевшись, вошел в мастерскую.

— Как дела, старина? — с порога спросил он.

Портной Кико, толстый мулат с зелеными круглыми глазами на круглом, без подбородка лице, словно лежавшем на бычьей шее, воздел руки кверху и бросился навстречу вошедшему. С рабочего стола посыпались обрезки ткани, катушки, красный мелок.

— Вот это да… Вот это… Да что ты здесь делаешь? Давно приехал? — радостно тарахтел он, обнимал негра.

— Сегодня утром.

Радостное выражение на лице мулата быстро уступило место любопытству. Даже голос изменился от волнения, когда он спросил:

— Ну, что нового в Гаване?

Гость пожал плечами и после секундного молчания неохотно, едва ли не с трудом, ответил:

— А что Гавана? Гавана занята бейсболом, кабаре, новыми фильмами… — и, снова пожимая плечами, добавил: — Но покойников хватает и там…

Портной стоял, раскачиваясь, заложив руки за пояс.

— А здесь вот не думают ни о бейсболе, ни о других играх, — сказал он. — Здесь, по-моему, не играют даже в шахматы. Ну садись, чего стоять-то.

Мулат подвинул негру стул и, когда тот сел, внимательно взглянул в глаза гостя.

— Хорошо, а все-таки зачем ты приехал?

— Посмотреть, как тут у вас.

Кико запустил руки в свои курчавые волосы и, закрыв глаза, сморщился, словно от боли.

— Нечего смотреть на эту жизнь. Не надо! Ад. Сущий ад, дружище. Каким-то чудом я раздобыл заказ на костюм. А вообще жить невозможно — нет работы. Ничего нет. Только выстрелы, погони, пытки и трупы… С тех пор как я вышел из партии, я ни во что не вмешиваюсь, и все равно меня не оставляют в покое. Два раза арестовывали. Хорошо, друзья помогли…

Негр слушал его, внимательно рассматривая свои руки. Потом, оглядев помещение, равнодушно спросил:

— Действительно ни во что не вмешиваешься?

Мулат уставился на него, как на привидение, схватил себя за горло.

— Я? Вмешиваюсь? Ну нет, парень! Эти люди сошли с ума… — И вдруг тихо и без всякой связи с предыдущим сказал: — Если бы у нас было хоть немного… того… того, что нам нужно… Батистовцы — убийцы и грабители. А те, кто против них, — сумасшедшие. Так не делают революцию, но они ее делают, и Батиста не может справиться с ними. У них есть Сьерра и тысячи парней здесь, которые предпочитают умереть, чем так жить…

Негр встал и прошелся по комнате, возбужденно взмахнул рукой:

— Но ведь надо что-то предпринять, старина! Надо. Эти парни…

Портной перебил его:

— Да, надо что-то делать… А что? Что могу сделать я? II таких, как я, много. Знаешь что? Мне надоели эти сумасшедшие. Они погубят Сантьяго. Хотят и начать и кончить здесь. Здесь и нигде больше. Как будто на Кубе нет других городов. Почему бы им хоть на время не перебраться в Лома-дель-Бурро? — Говоря, Кико привычно уселся за свой рабочий стол и, взяв в руки красный мелок, продолжал жестикулировать, словно чертил им в воздухе. — Если Гавана не выступит, борьба никогда не кончится. Только все ребята погибнут.

Негр сел. Распахнув пиджак, опершись руками о колени, он внимательно слушал портного. Тот положил мел на стол и медленно подошел к другу. Лицо мулата как-то сразу постарело и осунулось. Опустив руку на плечо негра, он тихо прошептал:

— Здесь погибнут все, до последней собаки! Кто не погибнет от пули, тот умрет от голода или от разрыва сердца.

Очень близко, почти рядом, раздались выстрелы. Портной охнул, нелепо дернулся, потом метнулся к стене и замер, прижавшись к ней спиной. Опомнившись, он смущенно приблизился к негру, продолжавшему спокойно сидеть в той же позе.

— Видишь? — дрожащим голосом спросил Кико. — Теперь ты получил представление о том, как мы живем здесь… — Он воздел руки к небу, но тут же поспешно опустил их, чтобы подтянуть спадающие брюки. — И так каждый день. Это еще пустяки — только два выстрела. Иногда они трещат один за другим. Сотни, тысячи выстрелов подряд! Нет, говорю тебе, так жить невозможно…

Негр взглянул в окно. Теперь машины неслись мимо на очень большой скорости. Ни на тротуарах, ни в окнах домов не было видно ни души.

Вдруг в мастерскую вбежал юноша в белой, прилипшей к телу рубашке. Лицо его было бледным, длинные волосы растрепались.

— Пожалуйста, помогите, — сказал он, задыхаясь, — меня преследуют…

Кико с открытым ртом остолбенело глядел на юношу. И негр, тоже не шевелясь, смотрел на него. Неожиданно портной сорвался с места. Схватив со стола испещренный белыми стежками недошитый пиджак, он накинул его на плечи юноши и молча стал что-то отмечать мелком на ткани. Движения мулата были спокойны и неторопливы. Негр откинулся на спинку стула и скрестил вытянутые ноги.

— Черт бы побрал этих женщин… — сказал он со злостью.

Портной непонимающе взглянул на него. Потом догадался:

— Да!.. Все они такие… Кормишь ее, одеваешь, а благодарности никакой. И так с самого сотворения мира. Мы, мужчины, слишком доверчивы. А женщины всегда себе на уме…

Он говорил громко, размашисто жестикулируя, словно переживал тяжелую обиду.

В дверь шумно ввалились двое солдат. В руках тускло блестели пистолеты. Лица выражали ярость. Один внимательно осмотрел комнату. Другой, едва переводя дыхание, крикнул:

— Вы не видели его? Где он?

Портной спокойно отложил мелок.

— Кто? — спросил он, не разжимая губ — во рту у него было несколько булавок.

Глаза негра, который смотрел на друга, выражали искреннее изумление. Один из солдат нетерпеливо взмахнул пистолетом.

— Ну, тот подонок…

Не закончив фразы, солдат уставился на юношу. Тот был целиком поглощен созерцанием обновки. Негр вытер платком лоб.

— Мы никого не видели, — сказал он.

— Мы слышали выстрелы, перепугались, — поспешно добавил портной, глядя в лицо солдата, — но никого не видели. И решили, что это шальные выстрелы.

Солдат продолжал смотреть на юношу.

— «Никого не видели», «никого не видели». Вечно та же самая песня, — раздраженно проворчал его товарищ. — Всадить бы в каждого по пуле! Слушай, портной, ты ведь знаешь, что будет, если…

— Да, сеньор, — торопливо, не моргнув и глазом, подтвердил Кико.

— А это кто? — спросил солдат, не отрывавший взгляда от юноши.

— Это клиент. Он зашел…

Юноша прервал мулата:

— Я работаю в магазине напротив. Мне разрешили отлучиться на примерку. Вы можете спросить.

— А этот сеньор… — начал Кико, показывая на негра, но солдат не дал ему договорить.

— Этот сеньор нас не интересует, — сказал он, — негры не воюют с Батистой. — И, повернувшись к товарищу, толкнул его к двери. — Пошли. Время даром теряем.

Те, кто остался в комнате, слышали, как торопливые шаги солдат простучали по улице. Негр встал и, отдуваясь, начал яростно обмахиваться полами пиджака. Лицо его исказила печальная усмешка.

— Похоже, сейчас выгодно быть негром, — усмехнулся он. — Но не очень меня это радует.

Портной быстро наносил красные черточки.

— Подними руку! — приказал он.

Юноша удивленно взглянул на него, но руку поднял.

— Вот так история! — вздохнул негр.

— А я идиот, — пробормотал Кико. — И почему я каждый раз должен во все влезать? Да еще когда рядом живет осведомитель!

Он так и не вынул изо рта булавок.

Негр подошел вплотную к юноше.

— Что произошло? — тихо спросил он.

Юноша, испытующе оглядев его, равнодушно ответил:

— Ничего особенного…

Негр пожал плечами.

— Тогда извини.

Он хотел отойти, но молодой человек, схватив его за рукав, негромко сказал:

— Я прикончил убийцу. Сержанта. Он это заслужил, и я его прикончил.

Портной сколол булавками ткань у подмышки. Теперь рот его освободился, и он заворчал:

— Прикончил! Прикончил! Будто уложил соперника на ринге. Тоже мне чемпион!

Он ожесточенно черкнул мелком по спине юноши и отошел, оглядывая свою работу. Юноша, улыбаясь, мягко сказал:

— Кико, дорогой, это же не мой пиджак. Еще испортишь…

— Что? Конечно, не твой… Ах я идиот!

Разгневанно пыхтя, толстяк снял с юноши пиджак, скомкал его и бросил на стол.

Юноша собрался уходить. Его светлые цепкие глаза скользнули по улице. Негр заметил над его верхней губой едва пробивающиеся усики. Стоя в дверях, молодой человек обернулся.

— Я не знаю вас, — сказал он негру, — но уверен, что вы такой же, как Кико. Меня зовут Карлос, Карлос Эспиноса.

— Не слишком ли ты торопишься уйти? — спросил негр, пожимая ему руку. Юноша инстинктивно коснулся локтем пояса.

— Нет, сеньор, — ответил он уверенно. — Я ведь действительно работаю в магазине напротив. — И, махнув Кико на прощание, быстро вышел.

Портной проводил его обеспокоенным взглядом и, вернувшись к столу, задумчиво пригладил растрепавшиеся волосы. Негр внимательно наблюдал за другом.

Кико вскинул на него глаза и, улыбаясь, спросил:

— Как ты думаешь, может Батиста справиться с такими людьми?

В его голосе слышались боль и восхищение. Негр по-прежнему молча смотрел на него.

— Нет, скажи! Как ты думаешь? — настаивал мулат.

— Не может, — решительно сказал негр. И добавил: — Тем более что рядом с этими людьми стоят такие, как ты.

Портной смущенно опустил глаза.

Голос гостя звучал ровно и уверенно, когда он продолжил:

— Нет, Батиста ничего с ними не поделает. К счастью. Но несчастье в том, что и они не смогут покончить с Батистой.

— Покончить с Батистой… — эхом отозвался портной.

Он машинально теребил выбившуюся из-за пояса полу рубашки. Потом, решившись, сказал торопливо:

— Этот вот случай… сегодня… Конечно, дело серьезное и опасное. Но ты не думай, мне не впервой приходится. Я уже бывал в таких переделках. Если бы не доносчик, что живот рядом! — И вдруг горячо добавил: — Но клянусь, я сам не знаю, почему так поступаю. Не хочу, а поступаю!

— А я знаю, — сказал негр. — Это сильнее тебя. Ты считаешь, что ты вне борьбы, и твердишь об этом. Но ты с нами, с нашими людьми. Сердцем с нами, душой. Ты просто хочешь скрыть это от всех и от себя самого тоже. Ты боишься себя и не хочешь себе в этом признаться. Согласен со мной?

— Нет, — ответил мулат. Но более решительных возражений друг от него не дождался. В дверь мастерской вбежала маленькая, насмерть перепуганная девчушка лет девяти.

— Крестный! — заверещала она. — Скорее, с тетей плохо! Скорее!

Портной побледнел.

— Что-то случилось с моей женой! — объяснил он негру. — Идем.

Они вышли на улицу, и мулат, задвигая засовы, торопливо предположил:

— Наверное, она видела из окна, Как сюда вошли солдаты. Или соседка сказала ей об этом. Я живу совсем близко отсюда. Женщины всегда чего-то боятся. Впрочем, как и мужчины. Вот и умирают от разрыва сердца.

Негр протянул ему руку, прощаясь.

— Ты что, уходишь? — всполошился мулат. — Нет, нет, не уходи! Идем ко мне. И мы…

Покачав головой, негр пожал ему руку.

— Тебе лучше одному пойти, — сказал он. — А я не думаю рока уезжать из Сантьяго, и завтра или послезавтра мы опять увидимся. Я к тебе зайду… До скорой встречи, передай привет жене!

До Виста-Алегре он дошел пешком, изнемогая от жары. Чувствовал себя прескверно. Конечно, в такую жару нелепо ходить в пиджаке, да еще в шерстяном. Но он специально надел этот темный, солидный пиджак. Пока он здесь, в Сантьяго, он не должен походить на этих парней в легких навыпуск рубашках, с короткими рукавами. Спокойный, зрелый человек, такой не вмешается в авантюру! Но… Кто же, собственно, его примет за местного бунтаря, за парня из Сантьяго? «Негры не воюют с Батистой». Интересно, тот белый солдат, сказавший это, мог бы сам выступить против Батисты? «Негры не воюют с Батистой». Почему эти слова не дают ему покоя? Ведь ему же выгодно, чтобы враги так думали, тогда пришлось бы много легче. Негры борются против Батисты. Они давно вступили в эту борьбу.

Когда Хесуса убили? При Грау или Прио? Неважно когда, но убили. Он погиб потому, что был против Батисты. Батиста — это ведь не только сам диктатор. Батиста олицетворяет собой множество различных явлений. И негры с ним боролись. Они боролись и борются с Батистой. Только долгие годы не имели возможности организоваться, а ведь рабочие бессильны в борьбе, если нет организации. КТК прогнила с тех пор, как оказалась в лапах Мухаля и империализма. Негры ведь всегда рабочие, даже если учатся в университете, в институтах… Бесправные, нищие и угнетаемые, они все равно чувствуют себя рабочими.

Вот мимо проходят люди. Жители Сантьяго. Внешне они такие же, как и другие кубинцы. Белые, черные, мулаты. И так же одеты. Пестрые рубахи навыпуск, пиджаки, галстуки, шляпы. Что в них такого, чего нет в других кубинцах? В чем различие? Раньше по эту сторону гор жили веселые, щедрые, радушные люди. Он их знал такими. Теперь они стали молчаливыми, замкнутыми, хмурыми. Может быть, ему кажется, но впечатление такое, будто на лицах этих людей лежит печать смерти. А над городом вьется незримое, но всеми видимое знамя. Знамя смерти и свободы.

Виста-Алегре. Улицы на холмах. Красивые виллы с террасами, окруженные садами. Чопорное, аристократическое, но далеко не мирное безмолвие. На улице не видно ни одного ребенка. Куда исчезли дети. Сантьяго?

Клуб. Теннисный корт с сеткой, словно гигантский сачок для бабочек. Баскетбольные корзины, в которые проскальзывают лишь солнечные лучи. Бейсбольное поле. «Здесь, по-моему, не играют даже в шахматы». Кико молодцом держался с солдатами. Но выстрелов испугался. А что такое страх? Не то же, что смелость, только наоборот? Кико как бы закалили выстрелы, и, примеряя парню пиджак, он был спокойнее солдат, вооруженных пистолетами. А ведь он хорошо понимал, что они не задумаются, если надо будет выстрелить. Есть вещи, которые невозможно осмыслить до конца. А значит, их надо просто принять. Как парень, который убил сержанта. Примеряя чужой костюм, он спокойно смотрел на солдат, смотрел в глаза смерти.

В закусочной клуба сидит больше людей, чем в любом кафе Сантьяго. Они оживленно разговаривают и даже смеются. Хорошо бы войти туда и взглянуть на них. Тогда и они, может быть, перестанут смеяться. Да, хорошо бы войти… Это тоже Сантьяго. Но войти даже для того, чтобы промочить горло, он не мог. А если бы отважился? Если бы вошел и небрежно сказал: «Одно виски». Или: «Я коммунист». Вот было бы здорово! Нет. Войти он не может. Это, как страх и храбрость, необъяснимо. Нет закона, запрещающего входить, но войти нельзя. Он не мог войти в клуб, даже если и умолчит о том, что он коммунист. Он не мог войти в закусочную промочить горло. Он — негр.

Элегантный доктор Эррера, адвокат по гражданским делам, в пиджаке, галстуке, рубашке с модным воротничком, страдая от жары, нервно выпил виски с содовой. Капли на блестящей поверхности стойки пахли коньяком, виски, джином и водкой из агавы. Над шестью дверцами огромного холодильника стояли бутылки «Бакарди», извлеченные из «самых знаменитых в мире подвалов». «Честерфилд» и «Кэмэл» обращались в облака дыма. Совсем как в Нью-Йорке или Майами. Но за окнами простирался Сантьяго.

Рядом с доктором Эррерой навалился локтями на стойку Фернандес, торговец скобяными товарами в белоснежной куртке. Через дымчатые стекла очков он разглядывал зеленую пластмассовую ложечку-, погруженную в желтую жидкость. Стакан запотел от матовых кусочков льда. Вокруг назойливо, как осы, жужжали голоса.

— Клянусь, — гнусавил торговец, утомленно помаргивая, — клянусь, сначала я решил, что это адрес, и думал: «Что за люди живут на Бертильон 166! Мрут, словно в тифозную эпидемию… Больше всего мертвецов оттуда». Мне даже пришло в голову, что там какая-то гостиница…

Адвокат не похвалялся своей осведомленностью. Взгляд его был прикован к виски с содовой, когда он сказал:

— Совершенно верно. Многие думали так же, как и ты. Но теперь уже все знают. Батистовцы кретины. Думали, что этот их «Бертильон 166» замаскирует сообщения о расстрелах! Теперь придется им изобретать что-нибудь другое.

За столиками, расставленными по всему бару, пили исправно. Но вели себя здесь корректно, говорили негромко, и со стороны могло показаться, будто речь идет о серьезных торговых операциях.

Инженер Леопольде Аресибиа задумчиво вертел в руке сигарету. Словно размышляя над проблемами строительства новых дорог и мостов.

— Похоже, этой ночью произойдет что-то серьезное, — заметил он. — Очень похоже…

К нему наклонился владелец магазина Мартинес.

— Так оно и есть, — шепнул он. — На всякий случай я приготовился, запасся ватой, бинтами и йодом.

— Я тоже. — Инженер погасил сигарету и взял новую из пачки с изображением верблюда. — Ты ничего не слышал? Мне сказали, будто бы прошлой ночью в Сибонее был бой. Взорвали грузовик с солдатами.

— Значит, это не выдумки, мне говорили то же самое. И еще сказали, что с нефтеперегонного завода вывезли цистерну с авиационным бензином.

— У них в Сьерре есть аэродромы.

Лицо Мартинеса расплылось в довольной улыбке. Он радовался так, будто ему сообщили, что цены на фасоль повысились.

— Вот здорово! — восхищенно прошептал он.

Официанты бесшумно переходили от стола к столу, внимательно следя за тем, где их ждут. Когда они подходили, разговор за столиками не прерывался. Их не опасались.

Помещик Киньонес задумчиво теребил пальцами свой дряблый подбородок. Потом внимательно посмотрел на молодого собеседника.

— Хорошо, я дам, — сказал он дрогнувшим голосом. — Но учтите, что за последние три месяца я уже второй раз даю. И каждый раз по пятьсот песо!

— Те, кто борются и гибнут, отдают больше! — резко ответил молодой человек и, поднявшись, перешел к другому столику.

В затененном углу торговец кожами Апарисио, растерянный и бледный, глядел на собеседников.

— Хорошо, — наконец сдался он. — Отвезите его ко мне. Но пусть не воображает, что сможет уходить и приходить, когда ему захочется.

— Даем слово, что этого не будет.

— Я беру его с одним условием: он будет тихо сидеть в самой дальней комнате и ничем не скомпрометирует меня…

— Он выйдет из этой комнаты только для того, чтобы вернуться в Сьерру. Конечно, когда поправится после операции.

— Ладно.

Факундо Альмейда, Педро Агилар и Хуан Арментерос говорили о своих сыновьях.

— Педрито сейчас в Испании. Наконец мы с женой можем спать спокойно.

— Я тоже успокоился, когда Кики уехал на север.

— А мой в Сьерре. Я отдал четыреста песо за винтовку и сотню патронов.

Фармацевт Фернандо Росалес делился своими горестями с Росендо Эстрадой, одним из компаньонов фирмы «Эстрада и Бертон»:

— Так дальше нельзя жить. Надо что-то предпринимать.

— Разумеется.

— Никакой торговлей не проживешь.

— Где уж там.

— Мы скоро разоримся.

— В течение дня теряешь то, — что сколочено за долгие годы. Хватит, надо что-то предпринимать!

В баре клуба «Виста-Алегре» господа смаковали аперитивы перед завтраком.

Стоя у незнакомого дома, Карлос Эспиноса мгновение колебался, прежде чем постучать в дверь, окрашенную зеленой краской. Видно было, что он очень взволнован. В дверь стукнул торопливо, нерешительно.

Каштановые волосы Карлоса, гладко зачесанные назад, красиво обрамляли высокий лоб. Взволнованное бледное лицо с синевой под глазами казалось больным. Ожидая, пока ему откроют, молодой человек тщательно вытер вспотевшие руки о рубашку.

— Профессор дома? — спросил он мулатку, открывшую дверь. — Пожалуйста, передайте ему, что Карлос Эспиноса… Если он будет так добр… Словом, я хочу поговорить с ним!

— Входите и садитесь, пожалуйста, — любезно сказала женщина и исчезла за портьерами, прикрывающими дверь во внутренние комнаты. Юноша, обессилев от волнения, рухнул в плетеное кресло-качалку. Немного покачавшись, вытащил из кармана сигареты и спички, но не закурил почему-то, а спрятал опять все в карман. Потом снова достал и теперь закурил, продолжая покачиваться в кресле.

Старинная мебель, фарфоровые фигурки на полках, картины на стенах. Его внимание привлекла стопка книг на столике рядом с качалкой. Читая названия, он не сразу заметил, как в комнату вошел старик. Карлос вскочил и крепко пожал протянутую ему руку.

— Добрый вечер, профессор. — Голос юноши был спокоен и звучен.

— Добрый вечер. Садись.

Хозяин дома опустился в качалку напротив Карлоса. Лет шестидесяти, худощавый, чуть повыше Карлоса, с лицом, беспощадно изборожденным морщинами, он был в черном старомодном костюме и такого же цвета галстуке-бабочке, стягивавшем твердый накрахмаленный воротничок сорочки. Высокий лоб переходил в лысину, которую старик часто и осторожно поглаживал, будто хотел прогнать тревожные мысли. Наконец глаза его дружелюбно остановились на лице Карлоса. Юноша погасил сигарету и медленно покачивался в кресле, ожидая, что разговор начнет хозяин.

— Ты уже знаешь? — печально спросил старик.

— О чем, профессор? — Карлос судорожно сжал подлокотники кресла, во взгляде появилась тревога.

— О Вальдино… Сегодня утром его нашли на дороге в Кобре… — Голос профессора стал глухим от волнения. — Исклеванного стервятниками. — И он зарыдал, закрыв лицо ладонями. — Такой хороший мальчик, способный студент.

Карлос Эспиноса, затаив дыхание, смотрел на профессора. Потом чуть слышно произнес:

— Я знал, что его схватили люди Масферрера. — И еще тише добавил: — Его пытали, конечно?

— Страшно пытали! — воскликнул старик. Оба долго молчали. Профессор вытирал глаза большим белым платком. Карлос Эспиноса, стиснув зубы, исподлобья смотрел в окно. Когда он заговорил, его голос дрожал от ярости и горя.

— Они заплатят за это. Заплатят!

Старик слабыми пальцами теребил узел галстука. Потом рука его вяло упала на колено, нога безжизненно качнулась.

— Зверски замучили… — пробормотал он тихо.

Юноша в упор посмотрел на него.

— Поэтому я и хотел вас увидеть, профессор, — сказал он.

Профессор удивленно вскинул голову. Снова подняв руку, он словно пытался отразить ладонью ожидаемый удар.

— Поэтому? — переспросил он с тревогой. — Почему «поэтому»?

Карлос Эспиноса почувствовал, что выдержка вновь покидает его. Лицо покрылось испариной.

— Пытки… — пробормотал он. — Пытки… Вы знаете, что я уже год не посещаю занятий… Я уверен, что вы считаете меня плохим студентом, но…

— Ты был хорошим студентом, — возразил профессор.

Юноше казалось, что в голове у него мелькает одна и та же мысль. Взгляд его беспокойно блуждал по лицу профессора.

— Я… — Старик видел, как он пытается взять себя в руки, — …два часа тому назад убил сержанта Гарригу… Двумя выстрелами… Он был убийца. Все люди знают, что он убийца. Это была казнь.

Профессор вскочил с кресла.

— Мальчик!

Мгновение он стоял, сгорбившийся, побледневший, с дрожащими губами, потом снова рухнул в кресло.

— Зачем ты сюда пришел? — Голос старика звучал едва слышно.

— Не бойтесь, — сказал юноша. Он уже овладел собой и говорил с едва уловимой горечью. — Я вас ничем не скомпрометирую. Они еще не знают, что это сделал я, и меня не преследуют.

Профессор выпрямился.

— Я не за себя боюсь! — он почти кричал. — Я боюсь за тебя! Беги! Прячься! Уходи!

— Нет, — ответил Эспиноса, качая головой. — У меня очень много дел. Есть дела, которые нельзя откладывать. Но мне страшно. Я боюсь. Я боюсь пыток.

Профессор сгорбился и снова заплакал, закрывшись руками. Карлос заговорил быстро и отрывисто:

— Я не боюсь боли. Не боюсь, что меня убьют, Я боюсь не выдержать, заговорить в бреду. Выдать. Вы хорошо знаете меня. Должны хорошо знать, я учился у вас два года…

Выражение ужаса не сходило с лица профессора.

— Вы должны меня хорошо знать, — настаивал Эспиноса. — Вы должны знать…

— Что же я должен знать? — прошептал профессор.

— Как вы думаете, я проговорюсь, если меня будут пытать?

С жадным нетерпением он ждал ответа. Профессор смотрел на юношу, как загипнотизированный На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Нет, — наконец произнес он тихо и твердо.

Юноша, успокоенный, почти счастливый, как бы стряхнув с себя муки сомнения, с любовью глядел на профессора. Тот тоже облегченно вздохнул, заражаясь спокойствием юноши.

— Ты сказал, что убил человека, — вдруг произнес старик.

Глаза Карлоса вспыхнули.

— Не человека — гиену!

— Пусть так, но во имя чего ты это сделал?

Юноша поднял руку.

— Во имя свободы! — ответил он.

— Во имя свободы, — повторил профессор задумчиво. — А что ты понимаешь под этим словом?

Юноша не медлил с ответом — горячие слова сами срывались с губ.

— Свобода — это значит говорить то, что хочешь, когда хочешь и где хочешь.

— Это и есть свобода? — удивился старик. — По-твоему выходит, что если нельзя оскорбить другого безнаказанно, то уже нет свободы; если тебе не позволят произнести ругательство, то…

Карлос поднялся и возразил раздраженно:

— Не надо, прошу вас. Я пришел к вам не для того, чтобы искать определение свободы. Я понимаю ее по-своему, и мне этого достаточно. Я хотел только знать ваше мнение обо мне на тот случай, если… Вы уверены, что я выдержу? Уверены?

Мрачная тень вновь легла на лицо профессора. Дрожащей рукой он вытер лоб. Глаза старика были влажны, но голос не дрожал, когда он ответил:

— Выдержишь.

А потом вдруг, вскочив с кресла, выкрикнул взволнованно и негодующе:

— Пытки! Убийства! До чего мы дошли! Это страшно…

— Борьба, профессор, — твердо сказал Карлос.

— Борьба, борьба! — передразнил старик. — Борьба за что?

Он безнадежно махнул рукой, снова сгорбился, обмяк.

— Борьба за свободу! — ответил Карлос.

Его лицо уже не было больше лицом больного. Оно словно освещалось огнем, пылавшим в его сердце. А сам юноша словно стал выше ростом.

— Покончим с Батистой, — твердо произнес молодой человек. — Покончим с воровством, убийствами, пытками. Покончим с вмешательством американцев, которые снабжают оружием Батисту. Дадим землю крестьянам. Сделаем так, чтобы на Кубе бедняки могли наконец жить как люди.

Профессор беспокойно заерзал в кресле.

— Иллюзии, — сказал он.

— Сейчас — может быть, — возразил Карлос. — Но они станут действительностью, когда мы покончим с Батистой.

— Но ведь людям нужны спокойствие, мир.

Юноша наклонился к профессору и пристально взглянул в его усталое лицо блестящими глазами.

— Оставим это, профессор, — мягко, но решительно попросил он. — Скажите… Значит, вы уверены, что я выдержку пытки и не заговорю?

— Да! Да! — крикнул старик истерически, снова закрывая лицо ладонями.

Женщина лежала на кровати, раскинув широко руки. Подол платья поднялся к коленям. Устремив в потолок глаза, она дышала тяжело и прерывисто, словно придавленная какой-то страшной тяжестью. Присев на край кровати, Кико смотрел на жену со смешанным чувством жалости и брезгливости.

Женщина жалобно всхлипнула. Кико взглянул на часы и встал.

— Тебе уже лучше. Ты целый час вот так пролежала, уставясь в потолок. — Кико говорил с плохо скрытой досадой в голосе.

— Но разве я виновата… — жалобно пролепетала женщина.

— Надо держаться, Эмилия… Нельзя так распускать себя.

Сложив руки на груди, женщина гневно сверкнула глазами.

— Я едва не умерла от страха за тебя, а ты еще злиться! Я же видела, как солдаты вошли в мастерскую… Эти убийцы… Думала, сердце разорвется от испуга.

Крепкая, стройная, она была лет на Пятнадцать моложе портного. В обрамлении очень черных длинных волос ее лицо сейчас казалось более светлым. Темные глаза возбужденно блестели, но она по-прежнему лежала не шевелясь.

— Глупости говоришь, — сказал Портной.

— Да, глупости… А если б с тобой что-нибудь случилось!

— Что со мной могло случиться? Я никому ничего не сделал и ни во что не вмешиваюсь! — проворчал Кико.

— Фелипе тоже ни во что не вмешивался, а его нашли с отрубленной головой…

Кико ударил кулаком по колену.

— Хватит! — взревел он. — Замолчи наконец!

Она резко поднялась и села, прислонившись к деревянному изголовью кровати. Подтянув колени к подбородку, обхватила их руками.

— Ну, вот что я тебе скажу: больше я не буду оставаться одна! — заявила она решительно. — Бери меня с собой в мастерскую.

— Это невозможно, Эмилия, пойми, — мягко, точно уговаривая ребенка, сказал Кико. — А кто будет готовить?

— Не знаю. Пообедаем в кафе. Одна я больше не останусь. Или уговори мать приехать сюда.

— Что? — Кико даже подпрыгнул от неожиданности. — Беспокоить старуху из-за твоих бредней? Да ты не рехнулась ли?

— Я схожу с ума от всего этого. И одна не останусь. Или бери меня с собой в мастерскую, или привези мать!

— Ну ладно… — Мулат уступал; почесывая живот, он косился на ноги жены. — Я схожу к твоей матери. А если она не сможет прийти? Ведь ей надо заботиться и о сыне и о внучке?

— Пусть они тоже придут. Еда и помещение найдутся.

— Еще бы, ведь мы миллионеры! — возмутился портной. — Сама знаешь, что дела наши плохи!

— Ты пойдешь за ними или нет?

— Да, да… Вечером, часов в шесть, схожу.

Женщина недовольно сморщилась.

— Почему так поздно?

— Но я же должен закончить костюм, Эмилия! Единственный за много дней…

— Ладно, пусть в шесть, — сказала она, снова вытягиваясь на постели. — Но возвращайся пораньше, чтобы не ходить в темноте по улицам.

— Будь спокойна. — Портной нервно ухмыльнулся. — Будь спокойна, в темноте мне гулять не захочется. К восьми буду дома.

Шагнув к двери, он пригладил волосы и заправил рубаху в брюки. Женщина продолжала лежать, уставясь в потолок.

Сидя за столом в кабачке китайца, негр видел через окно, как опустела улица под полуденным солнцем. Жара была еще более нестерпимой, чем утром, и пиджак огнем жег плечи. Но он не снимал его.

Кроме жары, мучил тошнотворный запах. Он уловил его еще утром, как только вышел на улицу. А вчера ему кое-что рассказал об этом шофер такси по дороге в гостиницу. Одни говорят, что это мертвецы напоминают о себе — взывают к жителям Сантьяго о мести. Другие утверждают, что это новое оружие повстанцев Фиделя Кастро. Они, мол, напускают газ из Сьерры. Шофер сказал также, что один пассажир, профессор университета, объяснил ему, будто бы этот запах несется с цементного завода. Там применяют какую-то вонючую кислоту. Во всяком случае, что бы там ни было — призыв мертвецов, секретное оружие или кислота, — это невыносимо. Еще одно несчастье среди многих других, обрушившихся на Сантьяго.

Когда он шел сюда, то лишь в одном месте видел скопление людей. На улице Марти, в сквере, у искрящегося фонтана, в чаше которого лежало каменное изваяние острова Кубы. Словно среди моря. Когда засоряются сточные трубы, остров в фонтане тонет. Сейчас он тоже тонет. В крови.

«Негры не воюют с Батистой!» Те, что проходят по улицам мимо него, тоже не воюют? Когда же они будут воевать? Многие, очень многие солдаты черные. Офицеры все белые. Черное, белое! Дело не только в цвете кожи: тот, кто назовет Батисту черным, сразу окажется в тюрьме или на кладбище. Эх, до чего нужна организация! Когда организуем рабочих, то поглядим еще, как выступят негры… Ну где же фасоль, рис и бифштекс?

Надо получше разобраться в здешней обстановке. Но для этого необходимо время. За полдня много не успеешь.

Опаздывает китаец с завтраком. «Негры не воюют с Батистой». Что за путаница у него в голове? Сказывается нависшая над ним опасность? Марксист не должен поддаваться таким мыслям. Спокойнее. Итак, Сантьяго превращается в большую могилу. Для кого?

Интересно, что с женой Кико? Из старых друзей Кико был единственным, кого он повидал. И то потому, что тот уже не был в партии. С другими, с членами партии, он не должен встречаться. На этот счет получены самые строгие инструкции. Он приехал, чтобы бороться вместе с молодежью, и не может подвергать себя и других риску, встречаясь с друзьями. Ведь за ними наверняка следят агенты Батисты.

Где же завтрак? А эта мулаточка семенит так, будто ее кто-то преследует. Интересно, те китайцы, что живут здесь, на Кубе, хотят ли они вернуться в Китай? Вот выстрел! Еще один. Совсем близко! Еще! Люди ложатся на пол. Так спокойнее… Еще выстрел… Это здесь, за стеной…

Улица наполнилась выстрелами. Их сухой треск сеял ужас. Прохожие рассыпались кто куда. Какой-то мужчина, сдерживая себя, идет шагом, но по его напрягшейся шее видно, как он боится. Он неотрывно смотрит туда, где за зеленым джипом присели, стреляя в сторону скверика, солдаты и полицейские.

Перед входом в кабачок китайца, размахивая руками, отчаянно кричит маленький мальчик:

— Мама! Ой, мама!

Кто-то, открыв дверь, толкает его в кабачок. Мальчик падает. Негр подхватывает его и прижимает к себе. Ребенок перестает кричать и лишь вздрагивает, всхлипывая…

Подкатили грузовики с солдатами. На улице остались только солдаты и полицейские. В кабачок до отказа набился народ. Мужчины и женщины кричат, плачут, молятся.

— Боже мой, боже!

— Опять стреляют!

Какая-то женщина, услышав выстрелы, дико закричала:

— Хуан! Хуанито! Ох, где же ты? Хуан!

Ее муж, лежавший на полу в противоположном углу, громко отозвался, стараясь перекричать шум выстрелов:

— Я здесь! Здесь!

Рядом причитал старик:

— Пощади, господа! Смилуйся и пощади нас, господи!

В окно было видно, как солдаты в маскировочных костюмах, в касках, с винтовками и ранцами за спиной лезли по столбам на крыши домов. Бежали по железным и черепичным крышам. Стреляли.

Стрельба длилась еще с полчаса. Потом стихла. Лежавшие на полу в кабачке начали подниматься. Люди выходили на улицу. Негр тоже вышел.

— Кажется, кончилось.

— Да, вроде…

— Кончилось, слава богу!

Ни одного раненого солдата. Некоторые лишь обожгли руки о стволы винтовок, раскалившиеся от частой стрельбы. На тротуаре около дома — четыре трупа. Четыре молодых человека в спортивных рубашках с короткими рукавами. Трое белых и мулат. Четыре окровавленных юношеских тела.

— Бедняги, — сказала старуха негритянка.

— Что произошло? Что случилось? — спрашивали вокруг.

— Склад оружия, — объяснил капрал.

Толпа снова сгрудилась. Капитан выстрелил в воздух, и опять началась паника. Люди моментально разбежались. Остались только солдаты. Солдаты и четыре трупа.

Самые любопытные притаились за углами домов. Негр стоял у дверей кабачка. За его спиной пряталась женщина, она держала за руку мальчика и все время его успокаивала. Мимо промчался зеленый военный грузовик. Остановился у сквера. В кузове виднелись три небрежно сколоченных гроба. Солдаты уложили в них убитых. Труп мулата кинули на труп одного из белых, лицом на ноги.

Три гроба стояли в кузове. Грузовик тронулся.

С тяжелым сердцем покинул негр кабачок, так и не поев, весь в пыли. Но сейчас его занимало другое. Столько солдат, столько солдат против четырех мальчиков! А сколько людей лежало на полу? Сколько их лежит в других местах? «Негры не борются с Батистой!» Четыре мальчика, вооруженные солдаты и люди, лежащие на полу…

Мать Ракели, София, хозяйничала на кухне. Ее худое, поблекшее лицо было сплошь изрезано морщинами, слишком глубокими для женщины пятидесяти четырех лет. А вечный страх, затаившийся в глазах, еще больше старил ее. Она сновала по кухне, взад и вперед, то и дело подходя к плите, в которой жарко пылали угли. Сновала и разговаривала сама с собой:

— А кто расскажет обо всем Хуану? Я не расскажу. Он ведь сумасшедший… Такое мне устроит! Я слишком стара для подобных сцен… Рис-то никак не сварится! Уже пора готовить мясо. А плачу здесь только я. Больше никто.

Прислонясь к стене, она промакнула глаза рукавом, потом протерла их подолом старого сиреневого платья. И снова метнулась к духовке, бормоча про себя:

— Когда кончится этот кошмар! Покойников не перечесть… И Ракель замешана в этих делах. А что могу сделать я? Молчать. Страдать и молчать. Пусть меня тоже арестуют, как фиделистку… Как хочется покоя! Без политики, провались она… Но надо молчать, молчать!

Она заглянула в кастрюлю и на мгновение застыла с алюминиевой крышкой в одной руке и с вилкой в другой.

— Поздно. Уже полдень, больше двенадцати. А Хуана нет. Но я ему ничего не скажу, ни в коем случае. Какое мне дело до этого правительства! — Она вздохнула, сжала виски кончиками пальцев. — Ничего не скажу. Пока правительство меня не трогает… А если тронет… Все равно надо молчать. И терпеть. Столько солдат и полицейских! А если убьют…

Она снова открыла кастрюлю, но клокотание фасоли не заглушало голосов, доносившихся от входных дверей. София осторожно закрыла кастрюлю и прислушалась. Теперь говорили в комнате. Она стояла тихо, напряженно ловя каждое слово.

— Что случилось? — спросила Ракель.

— Лико просил передать, — ответил мужской голос, — чтобы ты скорее вынесла из дома все, что может тебя скомпрометировать. Наверняка к вам придут с обыском…

Старая София не шевелилась. Только глаза расширились от ужаса и дышать стало очень трудно. Снова послышался голос дочери:

— Ничего страшного. Я уверена… У нас все в порядке, пусть приходят когда угодно. Они ничего не найдут.

Пауза. И опять голос дочери:

— Хотя погоди… Кое-что, кажется, надо убрать. Ну, конечно! Здесь в шкафу экземпляр «Сьерра-Маэстры».

Шаги Ракели. Скрип дверцы шкафа.

Мать не шевелилась. Не меняя позы, она вдруг снова забормотала:

— Господи! Если бы это нашли у нас. Они бы нам задали. Не посмотрели бы, что мы женщины. Слава богу, что Ракель вспомнила! Ох, ведь я грязная и непричесанная. Надо вымыться и переодеться. Они, наверное, уже скоро придут. Нет, не стоит. Останусь как есть.

Из комнаты вновь донесся голос дочери, и старая София прислушалась.

— Вот, нашла. Возьми.

Голос мужчины:

— Больше ничего нет?

— Нет.

— До свидания и всего хорошего! Не бойся.

— Не волнуйся за меня. До свидания.

Стук каблуков дочери. Сюда идет, в кухню. София сделала вид, что поглощена стряпней. Вытерла лицо подолом платья.

— Мама… — начала девушка.

София быстро обернулась.

— Знаю, — сказала она сердито и печально. — Знаю. Придут с обыском, да? — Голос ее пресекся. — А ты уверена…

Она вдруг умолкла и только махнула рукой. Девушка ждала, пристально глядя на мать.

— Уверена в чем, мама? — наконец спросила она.

— Ну… Что у тебя нет такого, что могло бы… Нет ничего такого… Боже, рис пригорел!

Мать сняла кастрюлю с огня и, ожесточенно мешая рис деревянной ложкой, всхлипывая, запричитала:

— Мы пропали. Из-за тебя. Ты сумасшедшая девчонка. И я сошла с ума вместе с тобой! Мы уже почти в тюрьме. Женщин тоже сажают и пытают. Ох, господи, господи!..

Ракель смотрела на ее согбенную, маленькую фигурку, на жиденький пучок седых волос, лежавший на морщинистой шее, и сострадание и жалость наполняли ее грудь, не давая сказать что-нибудь в утешение.

— Я напрасно трачу слова… — Мать по-прежнему обращалась к кастрюле с рисом. — Надо сегодня же все сказать отцу… Да, сегодня же!

Она бросилась к двери и, взглянув на часы в комнате, совсем переполошилась:

— Уже половина первого! А Хуана нет… Что с ним могло случиться? Матерь божья, он, наверное, уже в тюрьме!

Она вплотную подступила к дочери и жестко бросила ей в лицо:

— Ты, ты в этом виновата!

Девушка, словно защищаясь, подняла руки.

— Нет, мама, нет! — крикнула она. — Не я… Это они виноваты во всем. Если бы не Батиста…

— Замолчи! — взорвалась мать, замахнувшись деревянным черпаком. — Ты виновата и только ты. Ты не дочь и не женщина. Женщины такими делами не занимаются. Только мужчины, и то бессовестные.

— Вот как? — насмешливо спросила Ракель.

— Да, так! Политика — дело грязное… Она для мужчин, а не для женщин!..

Девушка стояла, устало прислонившись к косяку двери, и не дрогнула даже тогда, когда мать замахнулась на нее. Но ее миндалевидные глаза смотрели смело и вызывающе.

— Так было раньше, мама.

— Сейчас тоже так. Всегда было так. Мужчины это мужчины, а женщины это женщины! Политика же всегда грязь!

— В том-то и дело. Мы больше не хотим грязи!

— Ну так пусть этим занимаются мужчины!

— Нет, мама. Сейчас мы равны. У нас одинаковые права и обязанности. Конечно, о нравах при Батисте не может быть и речи, но обязанности остаются.

— Что же это за обязанности, объясни, пожалуйста! — насмешливо поинтересовалась София.

— Бороться и умирать в борьбе!

— О господи! — простонала старуха.

Сгорбившись еще больше, она отошла к плите. Плечи ее вздрагивали.

— Не забудь, мама, — Ракель остановилась сзади нее, — не забудь, что они скоро придут. Держись твердо. Пусть эти бандиты и убийцы не увидят наших слез.

Они появились через полчаса. Перед домом остановился джип, и четверо бросились к дверям. Впереди полковник, за ним полицейский и двое солдат. С улицы, из окон, из-за калиток и заборов эту картину наблюдали десятки глаз.

Они ворвались в дом, точно свора бешеных псов. Яростно ругаясь, прикладами оттеснили обеих женщин в угол комнаты.

— Боже мой! — в ужасе стонала София.

Полковник вплотную подошел к ним.

— Суки! Кобылы! Смотри, старая потаскуха, если мы сейчас что-нибудь найдем, я живо вытру твои слезы! — рычал он. Потом кивнул своим людям: — Начинайте. Обыскать каждый угол в этой вонючей берлоге!

Они действовали как в бою. Атаковали по всем правилам шкафы, кровати, столы. Вспороли все подушки и матрацы. Разбросали и растоптали содержимое шкафов. Вздребезги разлетелся глиняный кувшинчик на столе, посыпались книги с полки. Маленькой статуэтке богоматери снесли голову: думали, что внутри она полая. Все прощупали, перевернули, осмотрели.

Обе женщины стояли лицом к стене, подняв руки. В спину им смотрело дуло автомата. София сдерживала слезы, но не могла сдержать дрожь, сотрясавшую ее тщедушное тело. Ракель стояла спокойная, бесстрастная. Словно все происходящее никак ее не касалось. Ее прекрасные глаза выражали равнодушие и покорность.

Наконец полковник подошел к ним, держа в руке темные очки.

— Вас, видно, предупредили, суки? Но все равно попадетесь! Не сейчас, так после… Попадетесь!

Они с грохотом направились к джипу.

Старуха еще долго не выпускала дочь из объятий, хотя давно стих шум мотора полицейской машины. Она уже не плакала, а только вздрагивала. Но вот София оторвалась от девушки и крикнула с силой, которую ей придало отчаяние:

— Твой отец, Ракель! Он еще не пришел, его нет!..

И опять забилось в рыданиях ее маленькое тело.

Торговец Мартинес, входя в свою контору, толкнул дверь, как злейшего врага. Но, войдя, хмыкнул от удовольствия: девушка уже сидела на месте.

— Здравствуйте! Раненько вы сегодня!

— Добрый день. Я всегда прихожу раньше вас, — возразила она, грациозно повернув голову, и, лукаво улыбнувшись, снова склонилась над машинкой.

Сорокапятилетний торговец провел пятерней по редким рыжеватым волосам и показал в улыбке прокуренные зубы. Потом заложил руки за спину, и, не отрывая взгляда от девушки, подошел к ней ближе. Так была лучше видна ее склоненная шея. Левая бровь его слегка подрагивала.

— Видно, я плохой хозяин. — Улыбка его стала еще шире, а голос вкрадчивее. — Ты даже взглянуть на меня не желаешь.

— А для чего мне смотреть на вас? Вот не смотрю, и все!.. Не хочу…

Но все же повернулась к нему и подняла глаза. Веки томно затрепетали, она потупилась.

— Соринка в глаз попала? — заботливо спросил Мартинес и нежно взял ее за подбородок.

Девушка тряхнула головой, ее резкое «Нет!» прозвучало очень решительно, однако она улыбнулась, но тут же закусила верхнюю губку и, опустив голову на грудь, исподлобья взглянула на хозяина — такой взгляд выгодно подчеркивал красивый рисунок ее бровей.

Мартинес вынул из кармана ключи и, поигрывая ими, глядел на девушку, облизываясь, точно сытый кот.

— Минуточку, я сейчас.

Он подошел к двери своего кабинета, нашел нужный ключ. Плотно прикрыв за собой дверь, направился к холодильнику, достал широкий флакон, наполненный блестящими пилюлями, напоминающими орехи. Забросив в рот три пилюли, поставил флакон на место. Затем проглотил еще белую таблетку, запил ее водой, поморщился. Скинул свой синий с черным пиджак, оставшись в белоснежной сорочке и сером галстуке. Потерев руки, закурил сигару и, затянувшись поглубже, вышел из кабинета. В комнате, где сидела девушка, он расположился за столом рядом с ее столиком, во вращающемся кресле, обитом красной кожей.

— Ниобе, — позвал он, порывшись в бумагах.

Шумно отодвинув стул, девушка встала. Когда она шла к хозяину, ее бедра раскачивались так энергично, будто преодолевали сопротивление солнечных лучей и кондиционированного воздуха. Синяя жакетка и сиреневая юбка, такая узкая, что мешала шагу, казалось, вот-вот лопнут на ее молодом, крепком теле, щеки девушки пылали. Подойдя, она оперлась руками о стол и, низко склонившись, прощебетала:

— Я вас слушаю.

Сеньор Мартинес некоторое время молчал, не отрывая глаз от бумаг, потом поднял голову.

— Ты прочла книгу? — спросил он.

— Ах, да… Прочитала. — Взгляд ее перебегал с бумаг на хозяина и обратно. — Очень, очень интересный роман.

Она потупилась и воркующе засмеялась, разглядывая ногти.

— Просто интересный? — многозначительно подняв брови, спросил Мартинес.

— Ну… И остальное тоже… Он такой… Захватывающий…

— А как тебе понравилась сцена в постели? — Слова медленно падали с напряженно улыбавшихся губ.

Девушка снова засмеялась горловым, булькающим смехом, ресницы ее затрепетали, и она протянула:

— Да-а!..

Сеньор Мартинес еще несколько секунд пристально изучал ее, продолжая показывать свои желтые зубы, потом веско сказал:

— Да, Саган просто великолепна. Ну и девчонка у нее в романе! И с дядей, и с племянником! Вот она, современная жизнь. Но знаешь, у меня есть одно преимущество.

— Какое?

— У меня нет племянника.

— Зато у меня есть двоюродный брат, — с вызовом сказала девушка.

— Твой жених? — Голос сеньора Мартинеса вдруг сорвался, он яростно раздавил в пепельнице недокуренную сигару.

И пока она, закинув голову, смеялась, Мартинес встал и, обогнув стол, подошел к ней.

— Так ты не думаешь, что я и ты… — Он явно нервничал. — Ты, значит, не думаешь, что у нас может быть так, как в этом романе?

Затаив дыхание, девушка следила за его рукой, поглаживавшей ее волосы. Рука поползла вниз, и она, молча повернувшись, пошла к своему столу. Когда девушка села за «Ундервуд», Мартинес подошел к ней сзади, раскрыв объятия… В дверь конторы постучали. Хозяин быстро сел за свой стол, крикнув:

— Войдите!

Дверь открылась, впустив парня в синей рубашке с портфелем в руке. И пока он входил, за его спиной на улице можно было разглядеть груду мешков и нескольких полуобнаженных грузчиков. Буркнув: «Добрый день!», парень подошел к коммерсанту, но глаза его не отрывались от девушки. Нерешительно помявшись, парень подвинул стул и сел перед Мартинесом.

— Что тебе надо? — резко спросил хозяин.

— Несколько дней назад Педро Арментерос купил сотню мешков риса, но при окончательном расчете мне не выписали комиссионных…

— Ну и что же?

— Как что же? — Парень смотрел вызывающе. — Надо выписать эти комиссионные! Они мои.

Сеньор Мартинес навалился грудью на стол, сплел пальцы и раздельно проговорил:

— Повторяю: при продаже без посредника я комиссионных не плачу.

— Педро Арментерос купил товар потому, что я его сюда привел…

— Повторяю тебе, что все, — коммерсант подчеркнул слово «все», — все клиенты — это мои клиенты. Если бы у меня не было магазина, что бы ты делал?

— Работал бы в другом магазине…

— И там бы тебе объяснили то же самое. Или обошлись бы еще хуже. — Голос сеньора Мартинеса пробивался сквозь стрекотанье пишущей машинки и телефонные звонки, извиваясь, как змея в зарослях. — Я плачу тебе жалованье и вдобавок комиссионные, если ты находишь клиентуру. Но если ты сбываешь товар моим постоянным клиентам, то за комиссию тебе ничего не положено. Достаточно щедрого жалованья.

— Сейчас я, конечно, должен молчать и терпеть, — громко сказал парень. — Сейчас ничего не поделаешь! Но Батиста не вечен. А когда не будет Батисты… — Он не договорил и вышел, хлопнув дверью.

Мартинес, сжав кулаки, бросился было за ним, но у двери остановился.

— Нахал! — прошипел он и, размахивая руками, забегал по комнате. — Как он смеет говорить такое? Грозить падением Батисты мне?! Да я только и мечтаю об этом… Чтобы завтра же его не было!

Он постепенно замедлял шаги и остановился как раз позади девушки, которая тотчас перестала печатать. Придав лицу лирическое выражение, хозяин положил руки ей на плечи. Она не шевелилась. В это время в дверь снова постучали. Сеньор Мартинес кинулся к своему столу, схватил первую попавшуюся бумагу и углубился в нее.

— Войдите! — Голос его звучал ровно.

Стучавший вошел, и Мартинес, радостно улыбаясь, ответил на вежливое приветствие.

— Привет, привет, Роландо! Как дела?

Он предупредительно пододвинул вошедшему стул. Синтра сел.

— Принес? — спросил коммерсант, тоже садясь на свое место. — Не беспокойся. Сеньорите Ниобе можно доверять.

Молодой человек кивнул секретарше и, вынув из кармана брюк плотный белый конверт, достал из него стопку каких-то бланков, похожих на лотерейные билеты. В руках Мартинеса появилась пачка денег.

— Сто? — спросил Роландо.

— Давай на двести песо, — ответил торговец.

Молодой человек отсчитал несколько бланков, а Мартинес протянул ему деньги.

— Большое спасибо, — поблагодарил гость.

— Не за что. Извини, что не могу взять больше. Это все, что в моих силах: покупать боны, ну и посылать лекарства, конечно. Другие платят жизнью. Я глубоко штатский человек и только помешал бы вам в активной борьбе! Иногда возмущение нашим правительством так велико, что хочется взять пистолет и покончить…

Девушка удивленно слушала расходившегося хозяина. Заметив ее взгляд, Синтра прервал Мартинеса:

— Будьте осторожны. Вас уже четырежды задерживали, и не стоит искушать судьбу.

— Да, они хватали меня уже четыре раза, — гордо подтвердил торговец. — Ну и что? Пусть убьют, если хотят! Правда, у меня есть друзья в армии, но я никогда к ним не обращался. Никогда. Они вмешивались исключительно по собственному желанию. Но я не чувствую к ним никакой благодарности. Поверь. Я даже слышать не хочу о них! Когда власть будет в ваших руках, я буду служить там, куда меня пошлют. И без жалованья!

Гость попрощался, и Мартинес, проводив его до двери, запер ее на задвижку, потом подошел к девушке.

— Вернемся к нашим делам, — сказал он.

Она вытянула точеные ножки и вопросительно посмотрела на хозяина.

— Ну как? — нетерпеливо спросил тот. — Оживим роман или нет?

Девушка улыбнулась и опустила глаза.

— Мне не нравится короткая любовь, — ответила она шепотом.

— Мне тоже, — сказал Мартинес, поглаживая шею девушки. — Но я тебе ее и не предлагаю. Ты ведь знаешь, что я женат.

— Да.

— И я тебе уже говорил, что, хоть у нас и лет детей, я не могу развестись. У нее больное сердце, — продолжал он, все так же поглаживая шею секретарши. — Такой удар при ее здоровье… Все-таки мы уже пятнадцать лет вместе. Понимаешь?

— Да.

Сеньор Мартинес дрожащими руками взял ее под локти и заставил подняться со стула. Обнял тонкий, крепкий стан.

— Ты знаешь, что мои дела идут хорошо. — Он искал ее взгляда. — С сегодняшнего дня я предлагаю тебе полный комфорт. А через два года буду содержать тебя, как королеву, я уверен. Куплю дом, машину, яхту… — Он все больше воспламенялся. — Да, яхту, драгоценности. Все, что захочешь. Через два, ну, через три года, когда падет Батиста… Понимаешь?

— Да… — сказала она и склонила голову. Сеньор Мартинес шумно вздохнул и, словно сургуч к бумаге, прилип губами к ее яркому рту.

Часы собора уже давно пробили два. Парк был пуст, тень не падала ни на одну из его скамеек. Негр сидел спиной к улице Агилера и муниципалитету. Его пиджак чуть не дымился от солнечных лучей. Негр все время менял позу: то вытягивал свои длинные ноги, то поджимал, то клал одну на другую. Он не ел с самого утра. Но голода не чувствовал. Его усталые глаза оживлялись лишь с появлением редких прохожих. Он внимательно разглядывал каждого, и тогда складка у него на лбу становилась еще заметнее.

Часы уже готовились пробить три раза, когда рядом раздался голос:

— Вы ждете меня, не правда ли?

Он неторопливо обернулся и равнодушно взглянул сначала на говорившего, потом на носки своих ботинок.

— Что вы сказали?

— Я из Гуантанамо.

— Из Гуантанамо? — удивленно переспросил негр.

— Да.

Это был далеко не молодой человек. Лет пятидесяти, даже, может быть, больше. Без шляпы, в хлопчатобумажном костюме стального цвета, белой сорочке и синем галстуке. Редкие, зачесанные назад, каштановые волосы убеляла седина. Выжидательно склонясь, он не вынимал рук из карманов пиджака. Потом осторожно улыбнулся и нерешительно высвободил левую, чтобы показать на собор.

— Там утром Роландо Синтра говорил вам обо мне.

Негр молчал, глядя на незнакомца ошеломляюще-невинными глазами. Тот начал беспокоиться.

— Это естественно, что вы не доверяете мне, — сказал он. — Вы меня совсем не знаете… Парень из группы Роландо довел меня до угла, — он показал на здание муниципалитета, — и оставил, показав вас. Я не мог ошибиться. Он видел вас у девушки Роландо, вы беседовали. Я из Гуантанамо.

Лицо негра стало серьезным. Незнакомец сел рядом с ним на скамейку.

— Да, Роландо мне говорил о вас, — сказал наконец негр, — но не в соборе, а у своей невесты. К тому же я думал, вы моложе.

Негр протянул незнакомцу руку. Тот крепко пожал ее.

— Вы осторожней оленя, друг, — посетовал, улыбаясь, незнакомец. Прикурив от зажигалки, он жадно затянулся и выпустил дым. Негр сказал, что не курит, когда незнакомец протянул ему сигару. — Так. Теперь сделаем вид, будто обсуждаем какую-то сделку.

— Хорошо, — согласился негр. И, как бы извиняясь, добавил: — Вы ведь понимаете, почему я соблюдал осторожность. Кто-нибудь должен был прийти с вами: Роландо или один из парней, которых я видел у его девушки.

— Чем реже мы будем ходить вместе, тем лучше.

— Тоже верно, — задумчиво согласился негр. — Я сам не могу встречаться ни с кем из своих здешних товарищей. А так хочется поговорить с ними. Кое-кого встретил на улице, но пришлось сделать вид, что мы не знакомы. Они меня поняли… Если хочешь принести пользу, надо действовать осторожно.

Воцарилось молчание. Каждый думал, как начать разговор о том, ради чего они встретились.

— Роландо сказал мне, что вы против бомб, — начал гуантанамец.

— Дело не в том, что против, но мы, марксисты…

Незнакомец прервал его:

— Ладно. Оставим это. Не будем спорить. У вас большой опыт?

— В чем?

— В контактах с рабочими, разумеется.

Негр как будто бы немного смутился, провел рукой по лицу и, прищурившись, испытующе взглянул на собеседника.

— Пожалуй… Я одиннадцать лет был генеральным секретарем профсоюза…

— Тогда вы знаете более чем достаточно. Вы коммунист, не так ли?

— Разумеется.

— Мы не коммунисты, хотя Батиста утверждает обратное. Но нам необходима помощь всех трудящихся, к какой бы партии они не принадлежали. Создан Национальный объединенный рабочий фронт[124]. Он ширится. Мы хотим, чтобы в нашу борьбу включились настоящие рабочие лидеры. Мы должны вырвать у Мухаля руководство трудящимися.

Глаза негра блестели. На лице не осталось и следа усталости.

— Я в полном вашем распоряжении, — сказал он. — Партия мне поручила помогать вам.

— Отлично.

Человек из Гуантанамо, казалось, был чем-то обеспокоен. Он отбросил сигару, взглянул на наручные часы, негр тоже машинально перевел взгляд на соборные куранты. Было четверть четвертого.

— Сегодня я видел, как солдаты убили четверых парней, — сказал негр.

— Очевидно, это были ребята из Марти, — предположил его собеседник.

Полузакрыв глаза, сжав толстые губы, негр тихо продолжал:

— Там было примерно триста солдат, и выпустили они тысяч пять пуль. Я уверен, что ребят застали врасплох и они не разу не успели выстрелить. Солдаты хотели просто убить их и еще больше запугать население.

— Ясное дело…

— Около двадцати мужчин, спасаясь от пуль, бросились на пол рядом со мной, уже не говоря о женщинах. Как вы это расцениваете?

Человек из Гуантанамо изучал его лицо, стараясь понять, к чему тот клонит.

— Спасались от выстрелов? Ну, а что еще можно было сделать в вашем положении? Ведь у вас не было оружия…

— Двадцать мужчин, столько же женщин. И это только в одном месте. А сколько еще людей лежало в других местах? Солдат было триста. Нас тысячи. Мы лежали, уткнувшись в землю, в то время как триста солдат убивали четверых юношей! Если бы мы были организованы, мы могли бы спасти ребят, забросав врагов камнями. Как вы считаете?

Гуантанамец открыл было рот, но негр продолжал:

— Это страшно. Таких вещей нельзя допускать. Вовлекая массы в революцию, надо выдвинуть ясные и конкретные лозунги, чтобы народ верил в то, что плоды пожнет он, именно он. Люди руководствуются своими интересами. Без конкретных лозунгов, без методов борьбы, без ясной программы…

— Лозунг есть! — пылко прервал его собеседник. — Этот лозунг: «Долой тиранию!» Метод борьбы — партизанский, а программа — Свобода! Всеобщая забастовка — вот лучшее оружие в этой борьбе.

Негр возразил, не повышая голоса:

— Но ведь надо ясно представлять себе и первые результаты борьбы…

— Какие результаты могут быть более ощутимы, чем свержение Батисты?

— Только тем, что ребята дают себя убивать, Батисту не свергнешь.

— Свободу завоевывают кровью!

Негр ожесточенно тер лоб рукой, будто это могло помочь ему понять собеседника.

— В революции главная сила — живые, а не мертвые. Мертвые могут служить знаменем, чтобы вести вперед живых. Революции не помогает вид мертвецов, брошенных в кузов грузовика.

Новый знакомый слушал его с блестевшими от возбуждения глазами.

— Вы не мальчик, вы должны это понять, — убеждал негр.

Гуантанамец снова взглянул на часы и, покачав головой, встал.

— Извините, — сказал он тихо. — Извините, но у меня еще одно свидание. Мы о многом еще должны поговорить, и мне приятно было спорить с вами. Очень жаль, что мне пора идти. Поверьте, для меня формальные моменты не главное. Завтра мы снова встретимся. Приходите, пожалуйста, к девяти часам в баптистскую церковь в районе Суэньо. Вы хорошо знаете город?

— Да.

— Ну и прекрасно. Спросите сеньора Валентина.

Гуантанамец дружески протянул руку. Поднявшись, негр ответил на пожатие. Глаза его погасли, лицо снова осунулось.

— Завтра, — неуверенно протянул он. — А если этого завтра не будет?

Гуантанамец пожал плечами и еще раз встряхнул руку негра.

— Тогда будем считать, что нам не повезло, — ответил он и, повернувшись, быстрым шагом пошел по аллее. Усевшись снова на скамью, негр долго смотрел ему вслед.

В комнате после ухода солдат все было перевернуто вверх дном, вещи разбросаны, на полу осколки и черепки.

Старушка накинула на плечи черную шаль, собираясь выйти на улицу. Она не причесалась и была все в том же старом сиреневом платье с жирными пятнами.

— Куда ты? — спросила Ракель.

— Искать отца.

— Ты с ума сошла! Где ты будешь его искать?

Упрямо качнув головой, женщина пошла к двери.

— С ним что-то случилось, — тихо сказала она. — Уже больше трех, а он всегда приходит к двенадцати. Схожу на фабрику, в «Скорую помощь», в полицию, в казармы…

— Подожди дома. Он придет, — настаивала девушка.

— Не могу, не могу я ждать! — крикнула мать и вышла, хлопнув дверью.

Она бежала по улице с давно забытой легкостью. Тревога придавала ей силы. Лишь пройдя несколько кварталов, София заметила, что не переоделась и не причесалась. «Подумают, что я сумасшедшая!»

София шла по солнцепеку, придерживая у горла шаль, свою единственную защиту от палящих лучей. Энергия отчаянного порыва иссякла, теперь она с трудом переставляла ноги в домашних без каблуков туфлях, которые были ей велики. Она тупо смотрела вниз на пыльную, раскаленную землю. Мокрое от пота платье прилипло к телу, рот жадно хватал воздух, она продвигалась вперед рывками, будто кто-то толкал ее в спину, не глядя по сторонам, не замечая ничего вокруг себя. Так она миновала еще несколько кварталов.

Сначала София направилась на ромовую фабрику, где работал Хуан. Уже заступила вторая смена. Огромное Здание дрожало от гула машин. Она подошла к деревянному домику проходной, обнесенному красной решеткой. Толстый лысый старик поднялся из-за стола и заковылял к двери проходной.

— Где Хуан? — не поздоровавшись, выпалила женщина.

Старик покачал головой и развел руками.

— Не знаю, София, — ответил он, в его голосе слышалось участие. — Он вышел, как обычно, в половине двенадцатого. Назад не возвращался. Он что, не обедал дома?

У нее перехватило горло. С трудом выдавила:

— Нет… Куда бы мне еще пойти?

Старик отвел глаза.

— Я очень занят. Эти двое, что там стоят, инспекторы из асьенды, — он кивнул в сторону проходной. — Очень сожалею, но…

Только тут София заметила двоих мужчин.

— Если вы подождете чуток, — сказал один из них, — я подвезу вас, минут через двадцать придет машина.

— А куда вы меня отвезете? — жалобно спросила София, которая за это время еще больше сгорбилась и постарела.

— Сначала в казарму Монкада.

Веки у Софии были опущены. Рот свела судорога.

— Большое спасибо, дон Мануэль. Я сейчас же пойду туда.

— София, — сказал сторож.

— Да?

Но он лишь молча взял ее руку в свою. Она высвободилась, накинула шаль и пошла, бормоча: «Он хотел мне что-то сказать… Но что? Потом надо будет спросить…»

Поглощенная тревожными мыслями, она не села в автобус и весь долгий путь до казармы шла пешком. Пройдя добрый десяток кварталов, она наконец оказалась у желтого здания. У ворот ей загородил дорогу винтовкой солдат с черным потным лицом под белой каской. Она отступила на несколько шагов и умоляюще попросила:

— Окажите милость, сеньор. Мой муж не пришел домой, и я хотела бы узнать: Хуан Альменарес не задержан?

Толстый рот солдата раздвинулся, обнажив ослепительно белые зубы. Подняв винтовку, он подмигнул:

— Он что? Пиф-паф?

— Стрелял? Нет, сеньор, что вы! Он не революционер… Тихий человек, отец семейства. Но знаете, может быть, ошибка… Он не задержан?

Она с ужасом глядела на винтовку.

— Как, вы говорите, его зовут?

— Хуан… Хуан Альменарес Паласио…

— Подождите здесь.

Она отошла, куда ей указал солдат, и стояла, накрыв голову шалью, скрестив на груди руки. По морщинистому лицу струился пот. Прошло полчаса. Целая вечность.

— Здесь нет никакого Хуана Альменареса.

На старом лице, как ручеек меж камнями, блеснула улыбка. Но тут же погасла, вновь нахлынуло беспокойство.

— Где же он тогда?

Солдат вскинул винтовку.

— Проходите, сеньора, проходите.

— Хорошо, хорошо.

Снова тротуары, мостовые. Усталый, спотыкающийся шаг, муки неопределенности. И вот опять винтовка, мундир.

— Хуан Альменарес. Он не пришел домой. Это мой муж. Он не задержан?

В полиции тоже не было сведений о Хуане Альменаресе.

Она остановилась под высокими сводами старинной галереи времен испанского владычества, против дворца губернатора провинции.

Взглянула на синее бесстрастное небо. Солнце, слепя, ударило в глаза и помогло прорваться слезам.

— Куда идти?

Мимо проходил человек в белом костюме. Кожаный портфель солидно покачивался в его руке.

— Сеньор! Казарма Масферрера? Где она находится?

Прохожий внимательно оглядел ее. Потом рука с портфелем поднялась, указывая направление.

— Это там, в Санта-Лусиа.

— Ах, да!

Резко повернувшись, она чуть не свалилась от усталости. Но снова засеменила вперед, подталкиваемая отчаянием.

Люди Масферрера не были ни полицейскими, ни солдатами. Здешние молодцы носили желтую форму, были вооружены до зубов и применяли оружие, не задумываясь. Бандиты задерживали и пытали людей, убивали без разбора так же, как полицейские и солдаты Батисты. Так же как те, они собирали дань с коммерсантов Сантьяго.

София остановилась перед казармой. Под крышей большими буквами было написано «Свобода». Она с трепетом приблизилась к человеку с винтовкой, стоявшему у входа. Задала тот же вопрос.

— Хуан Альменарес? Такая скотина к нам не попадала! И боже упаси его попасть к «тиграм»[125].

Слезы помешали ей задать еще вопрос. Кусая губы, София отошла, сраженная отчаянием и неизвестностью.

— В «Скорую помощь» не пойду, — тихо сказала она. — Больше не выдержу. Да будет на все воля божья!

Сворачивая за угол, София столкнулась с крохотной старушкой. Серебряные волосы карлицы трепал ветер.

— Вы ищете сына?

Удивляясь прозорливости седой старушки, София остановилась. Но взгляд ее был недоверчивым.

— Нет. Мужа…

— А-а!

Крохотная старушка оглядела ее с таким видом, будто в том, что у Софии есть муж, было нечто предосудительное.

— И сколько же времени вы его ищете?

— Весь день. — София поправила шаль и пошла дальше.

Старушка пустилась следом за ней. Догнав Софию, она пошла рядом, не отводя от ее лица любопытных глаз.

— Ну, это еще недолго.

— Что? — возмутилась София и повернула к старухе побледневшее от усталости и негодования лицо.

Та рассмеялась. Ее смех был похож на шелест сухих листьев.

— Вы, наверное, тоже думаете, что я сумасшедшая. Все так думают. И люди Масферрера, и священники в церкви Долорес, и все старые негритянки.

София почувствовала, как по ее коже забегали мурашки. Поперхнувшись тихим смешком, старуха продолжала:

— Вам еще хорошо. Вы ищете мужа и начали искать только сегодня. А я уже сто двадцать один день ищу Бебо. Ему сорок два года. Он торгует хлебом, это мой сын, Ему сорок два года и сто двадцать один день! — Казалось, она гордится тем, что ищет сына так долго и что это сын, а не муж. — За все эти дни ровно сто двадцать один раз я ходила в казарму Монкада, в полицейский комиссариат Троча, в канцелярию губернатора и в казарму проклятых масферрерцев. Вы не искали мужа в пожарной команде?

София остановилась и с надеждой посмотрела на нее. Старушка тоже остановилась.

— В пожарной команде? — спросила София.

— Все может быть… На днях Бебо должен объявиться.

София пошла дальше. Не прекращая говорить, незнакомка шла следом.

— Есть люди, которые пропадали одиннадцать месяцев. Одиннадцать месяцев! Триста с лишним дней. И однажды… пропавший оказывается дома, сидит в качалке и читает «Диарио де Куба»! Был в Сьерре или в полиции. Или в казарме Монкада. Они ведь никогда не признаются, что задержали того, кого вы ищете. Говорят: «Нет», — а он у них в подвале. Собаки!

София вздрогнула и оглянулась.

— Ради бога, не говорите так громко, — попросила она.

— Какое это имеет значение! Пусть они делают со мной что хотят. Иногда пропавшие объявляются в Сан-Педрито или на холме Колора́. Исклеванные стервятниками, но объявляются. А что? Можно объявиться и так. Хуже, когда совсем исчезают, как Бебо. Сто двадцать один день! Бебо. Не забудете?

— Нет.

София почти бежала, стараясь отделаться от старухи и от ужаса, который та внушала своими зловещими рассказами.

— Завтра исполнится сто двадцать два дня, — продолжала между тем старуха. — Если вы моей закалки, мы еще увидимся.

Внезапно она остановилась, потом, круто повернувшись, быстро засеменила обратно.

София, не оглядываясь, не поднимая головы, еще плелась.

— Сто двадцать один день! — шептала она. — Боже мой! — Она перекрестилась и поцеловала пальцы, сложенные крестом. Но крест, давивший на ее плечи, стал еще тяжелее.

Женщина подошла к дому, теряя последние силы. Сдерживаемые рыдания уже готовы были вырваться наружу, и она хотела только, чтобы это случилось в комнате. Открыв дверь, София замерла на пороге. В качалке, среди поваленной и поломанной мебели, с растерянным лицом сидел муж.

Все ее горе вылилось в истошном крике, и она без чувств рухнула на пол.

Карлос Эспиноса лежал в своей комнате на железной кровати. Лежал одетый, сжав руками железные прутья спинки.

Это был один из двух свободных вечеров в неделю. Юноша решил провести его дома и отдохнуть. Вот так, в постели. Растрепанные волосы свесились на лоб, глаза устремлены в потолок, где сквозь рассохшиеся доски поблескивало оцинкованное железо крыши.

Вечер был душным и тихим. Тишину нарушал лишь равномерный скрип качалки, доносившийся из соседней комнаты, где находилась мать. Она шила, когда он шел к себе. Сейчас, наверное, тоже шьет.

— Бедная моя… — прошептал он.

В горле запершило, и, закрыв глаза, он еще сильнее стиснул руками железные прутья. Что с ней будет? Она сойдет с ума от горя, если с ним что-нибудь случится. А ведь нельзя быть всегда таким везучим. В один прекрасный день это может кончиться. Мать узнает, что он был революционером, лишь получив известие о его смерти. Сможет ли она пережить это? «Карлоса нашли в Чичарронес с двадцатью пулями в теле, замученного, исклеванного стервятниками». Отчего так сжимается сердце? Стервятники исклюют даже кости… Но ведь все умирают, так или иначе… Бедная мать, он давно не говорит ей правды.

Карлос болел душой и за отца, но по-другому. Ему было жаль старика, такого простодушного и робкого, старавшегося ничего не замечать. А ведь было время, когда отец боролся против Мачадо… Обоих жалко. Оба гордятся своим сыном, оба считают его «таким хорошим», «таким тихим, таким серьезным». Если бы они к этому еще прибавили: «Такой фиделист». Нет, узнай родители о нем все, они бы пришли в ужас. Он не мог остаться в стороне от Движения 26-го июля. А они едва ли одобрили бы это, не в силах побороть родительский эгоизм. Как-то он услышал разговор матери с соседкой. «Его друзья — это мы с отцом, — сказала мать. — Так-то лучше, ведь нынешняя молодежь только и занята тем, что швыряет бомбы да стреляет».

Если бы она знала! Она бы сошла с ума от горя. Старик тоже ничего не видит. Как он может быть таким слепым? Ведь он не дурак. А считает сына «тихоней», который занят лишь работой и учебой. Еще и теперь, хотя Карлос давно не был в институте, он иногда открывал учебники и сидел, бессмысленно уставившись в них и думая совсем о другом. Карлосу иногда казалось, что отец не мог драться против Мачадо во время той революции. Но он дрался. Старик был тогда рабочим лидером. А сейчас вздрагивал, услышав выстрел, и боялся бомб. И все же ни разу не спросил у Карлоса, не замешан ли он в этом. Лишь иногда, когда он возвращался в девятом часу домой (и никогда в девять), отец поджидал его. Карлос знал, что отец страдает, хотя тот никогда не говорил о своих переживаниях, избрав орудием воздействия мать: «Твоя бедная мама…» И Карлос, ради спокойствия их обоих, взял себе за правило быть дома не позже восьми вечера, правда, не всегда это удавалось — ведь революцию не сделаешь за один день.

Карлос никак не мог представить себе отца, идущего среди демонстрантов с плакатом «Долой диктатуру!» А ведь старик тогда отличился в борьбе. Весь Сантьяго говорил об этом. Недавно кто-то из друзей предложил Карлосу попросить отца помочь организовать рабочих. Ему стало грустно и смешно: «Ты рехнулся! Папу? Когда дома говорят о Батисте, он закрывает окна и двери, да и говорит-то больше знаками».

Бедняга. Неужели люди могут так меняться? А может, ход событий, время были так страшны, что покалечили людей? Нет. Он, Карлос, всегда останется таким, как есть. И сколько бы он ни пытался представить себя старым, видел только молодым, кричащим «Долой тиранию!» Нет, он не изменится, а вот отец, постарев, изменился, и с этим ничего не поделать.

А профессор Контрерас, изменился ли он? Интересно, каким он был в молодости? Наверное, не таким малодушным, как теперь. Закрыл лицо руками! Точно истеричная женщина.

Многие студенты, правда, считали, что и в молодые годы он не отличался храбростью. Жаль его! Всегда в черном, при галстуке. Но профессора не все такие. Одни в Сьерре, а другие здесь, в городе, участвуют в борьбе.

Профессор же Контрерас умен, отлично знает характер каждого студента. Он, Карлос, пошел повидаться с ним не потому, что был о себе плохого мнения. Он считал себя довольно стойким и даже был уверен в том, что его не сломят самые жестокие и изощренные пытки палачей. Вера и убежденность помогут ему выстоять. Но ведь можно и ошибиться в себе. Ошибаются же старики родители, считая его непричастным к революционной борьбе. А ему ошибаться нельзя. Если бы Контрерас сказал, что он не выдержит, он застрелился бы раньше, чем его успели схватить. Сейчас другое дело. Его могут арестовать, пытать, резать на куски. Он никого не выдаст. Как сказал старый преподаватель? «Выдержишь».

«Что я еще говорил профессору? Свобода — это возможность говорить что хочешь? Ерунда! Ну, а зачем старик начал меня расспрашивать об этом, когда речь шла о другом? Почему он не поступил, как Кико, который сделал только то, что надо, и не задал ни одного вопроса? Надел на меня пиджак, и все. Негр, правда, спросил, но это совсем другое дело. Нужно узнать у Кико, кто этот человек…»

Ни двумя, ни десятью словами не определишь, что такое свобода. Тем более сразу. Свобода — это нечто такое, что мы больше чувствуем, чем знаем. Свобода подразумевает многое, но тогда мне пришло в голову лишь право на свободу слова. Свобода — это возможность идти куда хочешь, видеть то, что хочешь без всяких запретов. Свобода — это когда можно смотреть в глаза любому полицейскому, и он не посмеет зарычать на тебя, не даст пощечину. Свобода — это возможность критиковать правительство, работать, учиться чему хочешь, это песни и танцы, не омраченные скорбью о замученных, это право чувствовать себя человеком. Все это когда-нибудь будет. Во имя этого и идет борьба. Пока же он и сотни таких, как он, вынуждены обманывать матерей и отцов, взрывать бомбы, карать убийц, терпеть пытки, бороться и умирать. Пока не знаешь свободы, трудно дать ее точное определение.

Ночью ему предстояло выполнить еще одно задание. Второе за эти сутки. Борьба нарастает, и надо действовать активнее. Сьерра с каждым днем становится сильнее. Диктатура близка к краху. Солдаты десятками переходят к повстанцам, и даже самые ярые сторонники Батисты не верят в комедию предстоящих в ноябре выборов. Революция неотвратима.

Да, он готов к новому заданию… А сержант оказался трусом, хотя и замучил семерых ребят, и любил этим хвастать. Может, и Вальдино на его совести. Увидев Карлоса, с револьвером в руке преградившего ему путь, этот подлый убийца побледнел, задрожал и никак не мог дотянуться до оружия. Противно было смотреть. Выстрелив, Карлос побежал, и никто из прохожих не задержал его. Но через три квартала он заметил, что его преследуют двое солдат. Пришлось укрыться у Кико…

Карлос поднялся с постели. Голова была тяжелой, тело вялым. Подошел к шкафу и, достав из кармана ключ, открыл дверцы. В среднем ящике в глубине, рядом с пистолетом и фотографией большеглазой девушки, лежала бомба. Из трубки торчал фитиль.

Услышав шаги матери, он быстро закрыл шкаф. Спрятал ключ в карман.

Как только мать отправилась искать отца, Ракель вышла из дому. Даже не убрала комнату — надо было торопиться. Еле успела провести щеткой по волосам и отряхнуть платье.

За отца она не волновалась. Что могло с ним случиться? Старик шарахался от всего, что пахло революцией. Правда, иногда арестовывали и убивали людей, ничего общего с революцией не имевших, но только молодых. Для приверженцев Батисты молодость была вроде раковой опухоли, которую они стремились уничтожить. Но отца никак нельзя было принять за молодого. Наверное, пошел с дружками куда-нибудь промочить горло. Она хорошо его знает. Мало ли было таких случаев! Не придет обедать, выпьет с приятелями, и пошло! Возвращается вечером с больной головой, как ни в чем не бывало. Цыкнет еще на мать, пристающую с расспросами:

— Ну, хватит, старушка! Я гулял с друзьями.

— Что же вы делали весь день?

— Говорили. Искали выход.

Потом садится и читает газету, которая публикует лишь скандальную хронику и липовые сводки Генерального штаба. «Искали выход». Как будто ромом и болтовней можно свергнуть Батисту!

Отец и его приятели уединялись обычно у кого-нибудь на квартире. Чтобы, мол, не подслушали осведомители… Но и там они не говорили об арестах, пытках или трупах, появляющихся на дороге в Кобре или Пунта-Горду. Нет. Все, что пахло кровью, не затрагивалось в беседах. Их волновало то, что вечером нельзя сходить в кино, а ночью прогуляться, огорчало, что нет карнавалов и что рождественский ужин проходит в невеселом молчании. «Так жить больше нельзя. Надо искать выход». Но отец никогда не говорил, что надо делать, и однажды она его прямо спросила об этом.

— Что-нибудь… — ответил он. — Надо как-то изменить…

Может быть, под этим «как-то» подразумевалось трусливое терпение, покорность зверским бесчинствам Батисты! Нет уж!

Конечно же, с отцом ничего не случилось. И обыск у них — простое совпадение. Вернется, наверное, к пяти. И мать вернется часа через два, когда устанет. Напрасно она отправилась на эти поиски. Впрочем, может быть, даже лучше. Все равно не нашла бы себе места от беспокойства, обедать не смогла бы, пока отец не вернется. Пускай ее…

Ракель шла по улице быстро, а мысли в ее голове плелись медленно, еле-еле. В руке трепетал на ветру белый платок.

Пока она шла своим кварталом, ей то и дело приходилось отвечать на приветствия соседок, стоявших у дверей домов и раскрытых окон. Сегодня ее приветствовали осторожно, негромко. Никто не заговорил с ней об обыске, хотя наверняка все знали о нем. Ведь полицейская машина стояла перед домом около часа, да и шум при обыске подняли такой, что переполошили весь квартал. Конечно же, соседи все знали. Хороший народ — они часто помогали чем могли, хотя и старались делать это незаметно. Соседи всегда все видят и все знают. Если бы они не умели молчать, и она и ее друзья уже давно были бы арестованы.

Проклятые псы Батисты все перевернули вверх дном. Разбили любимый кувшинчик из ароматической глины и зачем-то — статуэтку богоматери. Им всем хватит работы до поздней ночи. Отец будет недоволен, но что поделаешь? Он, конечно, станет ворчать, что это из-за дочери к ним пришли с обыском, что она, должно быть, в чем-то замешана. Но будет ворчать тихо, чтобы никто не слыхал. Статуэтку и кувшинчик уже не склеить, а вот матрацы придется зашить, не спать же им на полу. В Сьерре другое дело, там можно спать на земле. Там человек свободен. Интересно, как он чувствует себя, вдыхая полной грудью воздух свободы, вдали от этих бесчинств? Какова жизнь там, где нет пыток, полицейских, доносчиков? В руках оружие, в мыслях свобода. Роландо обещал, что уже скоро. Когда же? Вот она и пришла. Вовремя или опоздала?

На двери висел массивный бронзовый молоток. Девушка дважды сильно стукнула им. Потом огляделась. Тихая улица была пуста.

Дверь открыл Роландо Синтра.

— Наконец-то, — сказал он с облегчением.

Мельком взглянув на него, девушка прошла в комнату, где сидели двое молодых мужчин. Один был в майке, позволявшей видеть развитые мускулы его плеч и рук. Другой нарядился в яркую красно-желтую рубашку, синие пижамные брюки и самодельные туфли на подошве из шины. Оба были взлохмачены и очень походили друг на друга. Они молча уставились на девушку.

— Ну как? — тревожно спросил Роландо, входя следом.

— Приходили, — ответила она. — Каньисарес, собственной персоной. Все разворошили, свиньи, но ничего не нашли.

— Я боялся, что тебя задержали.

Парень в майке поднялся и взмахнул руками.

— Не стесняйся, старина! Обними и поцелуй ее, — рассмеялся он. — Ну и психовал же ты!

Роландо подошел к девушке. Они неловко обнялись и поцеловались.

— Только и твердил: «Что, если убьют ее? Если отнимут у меня?» — передразнил парень в пижамных брюках.

Роландо и девушка снова обнялись, и теперь их продолжительный поцелуй заставил отвернуться обоих парней.

Ракель села в качалку. Роландо пристроился рядом.

— Тебя долго не было, — сказал он. — И я уже рассказал им о твоем предложении насчет склада электрической компании.

— Хорошо. — Она вытерла платком покрасневшее лицо. — Сторожа у ворот можно застать врасплох. Второй сторож каждый вечер уходит в кафе ужинать. Сегодня сторожить у ворот будет хороший человек, можно сказать свой. Он постарается, чтобы второй ушел в кафе ровно в девять.

— А можно ли положиться на этого человека? — с сомнением сказал парень в майке. — Смотри, чтобы…

Ракель горячо перебила:

— Нет, нет! Я ручаюсь за него, как за себя.

— А если тебя обманули?

— Что ты, я всегда чувствую, если меня обманывают.

Мужчины засмеялись, а Ракель, покраснев, пробормотала:

— Я имела в виду…

— Учти, Роландо, и даже не пытайся ее обмануть!

— Не мечтай!

Ракель нетерпеливо топнула ногой.

— Мы говорим о важном деле, ребята!

Те снова рассмеялись. Она нахмурилась.

— Когда дело касается революции… — не договорив, девушка тоже фыркнула и засмеялась вместе со всеми.

Потом Роландо встал и сказал уже серьезно:

— Надо идти. Вот деньги за боны. Сегодня двести четырнадцать песо.

Он отдал деньги парню в майке. Тот, не считая, сунул их в карман брюк.

— Послушай, — обратился он к Роландо, — если ты не вытрешь рот, о тебе бог знает что подумают.

Роландо вытер губы, а Ракель вспыхнула.

Они шли по улице, взявшись за руки. Прохожие могли подумать, что эти влюбленные бредут по лунным полям, а не по обагренной кровью земле Сантьяго.

Светловолосая головка девушки прижалась к плечу Роландо.

Роландо взглянул в обращенные к нему печальные глаза.

— Уж скоро… — прошептал он и обнял ее за талию. Они шли, тесно прижавшись друг к другу. Теперь в глазах девушки зажглась надежда.

— Я все решил. Но не говорил тебе, чтобы зря не обнадеживать. Теперь я уверен. Уверен, что все получится.

— Думаешь?

— Да. Осталась одна мелочь.

— Какая?

Когда он посмотрел на нее, собираясь ответить, то увидел, что взгляд ее устремлен туда, где над крышами домов вздымались далекие горы. Она снова дернула его за рукав.

— Так какая же это мелочь?

— Завтра скажу. Рано утром, часов в шесть, приходи в собор. Если не увидишь меня, спроси отца Гонсалеса. Ты узнаешь его — молодой священник в очках. Он скажет тебе, где меня найти. — Голос Роландо охрип от волнения. — Ты все поняла?

— Да. — Ее лицо сияло от радости. — Мы уйдем?

Молодой человек стиснул руку Ракели и шепнул:

— Может быть.

Она еще шла с радостным, просветленным лицом, когда он, вдруг помрачнев, добавил:

— Если, конечно, все будет в порядке. Но на всякий случай я уже приготовил убежище, где можно спрятаться, если не удастся…

Ее счастливую улыбку словно унес с собой порыв ветра.

София тревожно всматривалась в лицо мужа. Взгляд ее беспокойных глаз, казалось, обшаривал каждую его черточку.

— Что случилось? — спросила женщина недоуменно.

Хуан потрогал ее лоб.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ничего, — невнятно ответила она. — Лучше.

Однако ее движения еще оставались вялыми. Она попыталась приподняться в постели, муж заботливо поддержал ее.

— Что со мной? — жалобно простонала София.

Она обвела взглядом потолок, лампочку на почерневшем шнуре, литографию, вырезанную из журнала.

Муж молча наблюдал за ней.

— У меня все болит, голова, руки, ноги…

Она провела рукой по лицу, и вдруг взгляд ее стал осмысленным, она села и уставилась на мужа.

— Где ты был, Хуан?

Закусив губу, он опустил глаза. Выигрывая время, потер лоб, неопределенно кивнул:

— Я был там… ходил по делу…

София опустилась на подушку.

— Значит, там, — сказала она с горечью. — А твоя дочь и я сходили с ума, не зная, где ты.

Оглядев комнату, она порывисто привстала.

— А где Ракель? Где она?

— Не знаю. Я…

Хуан встал с кровати жены, прошелся по комнате.

— Не знаю, где она. Когда я пришел, ее не было.

Женщина внимательно смотрела на него. Хуан стоял, засунув руки в карманы, сжав зубы. Желваки ходили под туго натянутой кожей, пальцы в карманах шевелились, оттопыривая ткань. Он тихо сказал:

— Когда я возвращался с работы, меня задержали в двух кварталах от дома.

Женщина рывком села на постели.

— Хуан! — Она в ужасе закрыла лицо ладонями.

— Усадили в джип, отвезли в казарму, — продолжал он.

Лицо его выглядело очень усталым. В углах рта резче обозначились морщины.

— Я знала… — прошептала София, всхлипывая. — Я знала это, Хуан. — Слезы текли из широко открытых глаз, смачивая грудь.

Он снова встал. Наступая на разбросанные вещи, прошелся по комнате, потирая щеки. Будто хотел стереть незримое пятно.

— Они били меня… дважды ударили по лицу!.. — крикнул он, и голос его пресекся от стыда.

— Почему они схватили тебя? Почему? — Сидя на кровати, она вытирала лицо концом простыни и спросила вдруг со страхом и надеждой: — Неужели ты тоже, Хуан?

Мужчина резко вскинул голову.

— Как ты сказала? — спросил он удивленно, наклонившись к ней. — Я тоже… Что «тоже»?

Спохватившись, она пробормотала:

— Кружится голова… Сама не знаю, что несу…

Нахмурясь, он подозрительно смотрел на нее. Руки его были сжаты в кулаки. Жена не открывала глаз и лежала, тяжело дыша.

— Что происходит в этом доме, София? — резко спросил он.

— Ничего, Хуан… — Она снова вытерла «глаза, избегая его взгляда.

— Ох, София! — угрожающе воскликнул муж.

— Ничего… Ничего не происходит… — уверяла она.

Хуан фыркнул, как уставшая лошадь.

— Не скрытничай, жена. — В его голосе она уловила жалобные нотки. — Ничего, говоришь, не происходит? А это что?

Он показал на разбросанные по полу вещи, вспоротые матрацы и подушки.

Она проследила взглядом за его рукой, и лицо ее приняло скорбное выражение.

— Ах, да! Знаешь… Здесь были с обыском эти… Видишь, что они наделали!

— Знаю, что были, мне сказали в казарме. Но почему они приходили? Почему?

Последнее «почему» прозвучало как выстрел.

— Может быть, какой-нибудь доносчик навел их, — нерешительно предположила она.

— Что?! — взорвался мужчина. — Доносчик? Значит, наш дом дал повод для доноса? Так получается?!

Она уже овладела собой.

— Откуда я знаю? Надо спросить у них. В казарме…

Хуан положил руку ей на плечо и, печально глядя в глаза, твердо проговорил:

— Ты знаешь, в чем дело, София. Конечно, я спрашивал и в казарме. Но ты знаешь лучше. Я тебя предупреждаю: то, что происходит в нашем доме, чревато опасностью. Смертельной опасностью.

Женщина вздрогнула, провела ладонью по иссохшей груди.

— Что? — Она перешла на шепот, пытаясь заглянуть в глаза мужу. — Что они тебе сказали?

— О господи! Да все. Что в нашем доме готовится заговор, что здесь собираются революционеры, что у нас хранятся боны. — Он перечислял это, как хорошо заученный урок. — Что здесь изготовляются бомбы… — Он вдруг вспылил. — Чего они только не говорили!

— Пресвятая дева!

Он со злобой отдернул руку от ее плеча и поежился, будто прикосновение это обожгло его.

— Слава богу, — голос его дрожал, — слава богу, я сумел доказать им свою невиновность…

— Невиновность? Нет, папа, ты, наверное, хотел сказать «виновность»!

Вздрогнув, муж и жена одновременно подняли головы. В дверях комнаты, выпрямившись, сверкая глазами, стояла их дочь.

— Ракель… — обрадованно пролепетала мать.

— Доказав им свою невиновность и непричастность к революции, ты доказал, что ты виновен. Ты понимаешь, в чем!

Она вошла в комнату и остановилась. Сидя на кровати, закинув головы, они молча смотрели на девушку. Оба казались маленькими, съежившимися. Будто смиренно ждали удара, готового на них обрушиться.

Около пяти часов пополудни негр решил вернуться в гостиницу. Она находилась на Аламеде на берегу залива.

Расставшись с человеком из Гуантанамо, он несколько минут посидел на скамейке в парке, а потом пошел в город. Бродил по Сантьяго, пристально изучая прохожих, машины, дома, витрины магазинов. Может быть, ему хотелось постигнуть душу этого города, считавшегося очагом борьбы против Батисты. Но подавленные, унылые лица, шум моторов, запертые двери и пустые кафе ничего не говорили ему.

Над широким тротуаром был натянут брезентовый тент. Он сел на высокий стул и позволил маленькому босому негритенку почистить себе башмаки. Пока негритенок орудовал щетками, он спросил его:

— Как дела, братишка?

Негритенок даже чистить перестал, замер от удивления, но тут же ответил:

— Неважно, приятель.

Больше негр вопросов не задавал, немного устыдившись своей бесцеремонности. Когда башмаки были вычищены, он дал парнишке монету. Потом двинулся дальше.

«Не зайти ли в синдикат? — усмехаясь, подумал он. — Нет, не стоит. Под руководством Мухаля профсоюзы стали опорой тирана. Честные рабочие уже давно вышли из профсоюзов. Встретиться с членами партии? Нет. Лучше поговорить с незнакомыми людьми, просто поговорить, посмотреть. В жизни Сантьяго надо разобраться самому».

Он умел видеть большое в малом. Мог предугадать начало кровавой битвы, и улицы казались ему красными реками страдания. Но в одном он был уверен: Батиста может быть свергнут только путем борьбы. А назревающая революция пока еще была подобна подземной реке.

С одной стороны — полицейские джипы, танки, самолеты и сорок-пятьдесят тысяч хорошо вооруженных солдат. С другой — твердая воля, порой еще слепая, но несгибаемая. Молодежь… И надо бороться рядом с нею, надо открыть ей глаза, надо, чтобы люди видели настоящие цели и пути к их достижению.

Он не заметил, как подошел к гостинице. Поднялся по скрипучей, источенной червями лестнице и остановился на пороге своего номера, держась за ручку двери.

— Коридорный! — Его голос прозвучал гулко.

На постели, около подушки, лежал его потертый чемоданчик. Открытый. Белье разбросано на простыне. Его второй, светло-коричневый, костюм комком брошен в угол. Две белые рубашки распяты на спинке кровати.

Негр, ничего не трогая, нахмурившись смотрел на разгром.

— Что это значит? — спросил он у коридорного.

Тот приложил ладони к груди.

— Ничего… Приходили из СИМ[126].

Лицо негра посерело. Взявшись рукой за подбородок, он, не двигаясь, смотрел на свой чемодан.

— Если хотите, я приведу все в порядок, — предложил коридорный и стал оправдываться: — Я ничего не трогал до вас, а то, знаете, не хватит чего-нибудь, и будут говорить, что я украл. А кому это понравится…

— Да-да, — нетерпеливо, но мягко перебил его негр и подтолкнул к дверям. — Все в порядке: не беспокойтесь.

— Если ты проработал здесь честно двадцать лет, не захочешь, чтобы из-за этих, из СИМ, тебя пятнали…

Наконец негр запер за коридорным дверь и одним прыжком подскочил к кровати. Рука скользнула в прореху на подкладке чемоданчика. Глубже… Он облегченно вздохнул, и лицо его снова стало бесстрастным.

— Здесь… — прошептал он. — Не заметили… Идиоты!

В его руке было несколько тщательно сложенных листков. Он отделил один и, сложив, спрятал в карман брюк. Остальные положил на прежнее место.

«Карта Семаналь»[127]. Нужно, чтобы Роландо прочитал это. Его девушке вряд ли понравится, но парня может заинтересовать: «Негры не воюют с Батистой…» Он аккуратно собрал все вещи и повесил их на плечики в маленький шкаф.

Присев на край кровати, начал было развязывать шнурок ботинка, но вдруг устало откинулся навзничь. Так и лежал поперек постели, сцепив на лбу пальцы рук, вывернутых ладонями к потолку…

Когда он вышел из душа, — вспотевшее лицо казалось еще более осунувшимся, могучее тело сгорбилось от усталости. Он надел свежую белую рубашку и все тот же темно-синий костюм. Перед зеркалом, висевшим над умывальником, расчесал туго завившиеся от воды волосы. И снова пошел к двери.

Автобусы были забиты мужчинами и женщинами, возвращавшимися с работы. Те, кто шел пешком, торопились, на их лицах читалась тревога.

— Они боятся темноты. Что за ночи в Сантьяго?

С горизонта прощально светило солнце. Последние лучи, как яркий мост, тянулись над бухтой… Предвечерняя суета казалась негру каким-то бессмысленным бегством, будто люди хотели спастись от чего-то неизбежного.

Кафе были пусты. Официанты, опершись локтями о стойки, глядели на улицу. Им тоже, видимо, не терпелось уйти, встретить наступление темноты дома. С шумом опускались металлические шторы магазинов. В переулках группами собирались накрашенные женщины. Их более состоятельные товарки приоткрывали двери и окна квартир, выходящих на улицу. Косметика была не в силах скрыть худобу их лиц.

Негр шел по Сантьяго. Он свернул с улицы Аламеда и стал подниматься по Санта-Рите. Подъем был нелегкий, дышалось с трудом. Когда он добрался до вершины, лоб был мокрый от пота. Отирая лицо платком, он с интересом разглядывал обгорелые руины большого дома.

Полицейский комиссариат…

Он знал о том, что здесь произошло в тот день, тридцатого ноября, когда молодежь вышла на улицу, впервые надев форму цвета зеленой оливы[128]. Земля Сантьяго обагрилась кровью сотен своих сыновей. Газеты и радио рассказали об этом. Здесь, на этом месте, после нападения на казармы Монкада 26 июля 1953 года Сантьяго начал борьбу против Батисты. С тех пор город стал знаменем борьбы. То, что вначале казалось неудачей, выросло в революцию. Движение ширилось и крепло, несмотря на самолеты и танки, невзирая на пытки палачей и огонь тысяч солдат.

Батиста трубил наступление. Генеральный штаб ежедневно объявлял о смерти сотен «скрывающихся». Мэруэло[129] кричал, что восстание подавлено… Но Сантьяго продолжает бороться. Его мятежный дух реет над крутыми извилинами улиц, над тропинками Сьерры, над горами и долинами, над всей провинцией Орьенте.

Молодежь доставляет немалое беспокойство армии Батисты. Такого еще не бывало на Кубе.

Негр остановился, глядя с горы вниз.

Сантьяго!

Он медленно шел по направлению к Короне. Когда опускал платок в задний карман брюк, пальцы коснулись сложенной бумаги: «Карта Семаналь».

Ракель стояла перед родителями, сложив руки на груди. Сжатые губы делали ее рот жестким, глаза, всегда лучистые и мечтательные, сейчас синели льдинками, белокурые волосы растрепались. Куда девалась ее обычная мягкость? Девушка казалась едва ли не жестокой.

Отец и мать сидели ошеломленные.

— Ты виноват, папа, — повторила девушка. — Очень виноват. В тот проклятый день, когда Батиста взял власть в свои руки, ты схватился за голову. Ты говорил тихо, чтобы тебя не слышали даже стены. Помнишь свои слова? Ты сказал: «Какой мерзавец! Бедная Куба!» Уже тогда ты не осмелился громко произнести это в собственном доме! И замкнулся в трусливом молчании, стал безразличным ко всему, словно тебя не волновало позорное предательство, бесчинства, грабежи. Ты вел себя так, точно живешь не на Кубе и тебя не волнуют ее горести. Может быть, ты и решаешься поговорить о Батисте с двумя-тремя такими же, как ты, решаешься, потому что они так же трусливы. Но я уверена, что и с ними ты говоришь шепотом!

Хуан пытался стряхнуть сковавшее его оцепенение, возбужденно размахивал руками:

— Вот как?! Значит, мне нужно было кричать на всю улицу. А ты? А твоя мать? Я должен был жить, чтобы жили вы, чтобы ты могла учиться.

— Нет! — крикнула она в ослеплении. — Нет! Не говори так! Если бы ты погиб в борьбе против Батисты, я снесла бы любой голод, а невежество было бы для меня лучше учености. Да, я горевала бы о тебе, но я бы всю жизнь гордилась тобой!

— Как ты можешь так говорить? — Отец встал, но тотчас снова опустился на постель. Закрыв глаза, он поник головой, а девушка молча смотрела на него. Потом он глухо спросил: — Но что же я могу сделать?

Лицо Ракели прояснилось.

— Ты мог бы многое сделать, папа, — мягко сказала она. — Надо бороться.

— Бороться… Но как бороться? Как?

— Ты можешь убивать, ты мужчина. А нет, так кричать. Громко кричать.

— Ракель! — в ужасе подала голос мать.

Девушка раскинула руки, словно желая обнять необъятное.

— Если крикнет разом вся Куба, Батисту и его шпионов словно ветром сдует с лица земли. А ты даже не осмеливаешься сказать: «Нет!»

Мать зарыдала.

— Довольно, Ракель, довольно… — всхлипывая, умоляла она, в тревоге озираясь по сторонам.

Девушка продолжала, не слушая.

— Ты боялся! — Она снова горячилась. — Ты боялся и, словно юбкой, прикрывался страхом, кто-то штурмовал Монкаду, кого-то убивали, пытали… А ты тихо говорил: «Какой ужас!» — еще больше пугался и совсем завяз в страхе. — Глубоко вздохнув, она умолкла. Казалось, что ее порыв иссяк, руки безжизненно повисли, плечи ссутулились.

Но вот она снова заговорила.

— Ты решил, что все потеряно, и мы навсегда останемся в когтях Батисты. Конечно, у него оружие, и тут ничего не поделаешь! Скажи, ты так думал?

— Да, — подавленно ответил отец.

— Все потеряно, — саркастически улыбаясь, продолжала она. — Все потеряно… Для тебя. Но поднялась молодежь, появился Фидель. Оказалось, что можно бороться и с Батистой и с его армией!

Замолчав, она смотрела на отца, надеясь, что убедила его своими доводами, что возражений не последует.

Хуан встал. Он действительно был ошеломлен натиском дочери и решил напомнить, что он глава семьи, хозяин дома, — последнее, что ему оставалось. Не находя сил спорить с дочерью, не глядя на нее, он обратился к жене:

— Что же все-таки происходит в этом доме, София?

Он старался придать лицу строгость, а тону — суровость. Но голос дрожал. Жена беспомощно смотрела на него. Пальцы ее рук теребили подол платья, худые плечи вздрагивали от приглушенных рыданий.

Он повторил вопрос, на этот раз тихим голосом и обращаясь скорее к себе, чем к жене и дочери.

— Что происходит? — переспросила Ракель твердо. — Я тебе объясню, папа. — Дочь стояла в двух шагах от него, и хотя он делал вид, что не замечает ее, смотрела прямо ему в глаза. — Дело в том, что я фиделистка и вхожу в Движение двадцать шестого…

— Девочка! — прохрипела мать. — Тебя же могут услышать!

Хуан смотрел на дочь широко открытыми вопрошающими глазами. Казалось, он хочет постигнуть глубину только что открывшейся тайны, но понимает, что это невозможно.

Девушка продолжала:

— Да, я фиделистка. А фиделисты — твоя совесть, папа!

— Моя совесть… — задумчиво повторил он.

— Твоя и тебе подобных. Мы как бы внутри вас, но вы боитесь признаться в этом даже себе. Мы делаем то, что делали бы и вы, если бы не были парализованы страхом. Мы делаем то, что хотели бы делать вы, но не делаете из-за страха перед Батистой.

Мать, безмолвно горбившаяся на краю кровати, вдруг вскочила и стремительно бросилась к дочери, схватила ее за плечи. Растрепанные седые волосы, бледное от переживаний лицо и сверкающие отчаянием глаза делали Софию похожей на колдунью.

— Довольно же, Ракель! — закричала она. — Довольно!

Девушка изумленно взглянула на мать, всегда такую кроткую, и вдруг почувствовала себя очень одинокой.

— Как ты смеешь так разговаривать с отцом? — наступала на нее София.

Все трое стояли посередине комнаты, взволнованные, смущенные, ошеломленные происходящим. Мать не отводила глаз от лица дочери, отец уставился себе под ноги на разбросанные по полу вещи. Девушка смотрела на родителей печально и устало, с некоторым сожалением.

— Не знаю, — задумчиво и покорно сказала она, утратив вдруг весь свой пыл, — не знаю, может быть, я говорила так, потому что… Потому что хотела показать вам, что я… что я — это я…

Отец в изумлении смотрел на нее.

— Как ты сказала? — спросил он.

— Я вас очень люблю и буду любить всегда… — Голос девушки дрогнул, и, не выдержав страшного напряжения, она разрыдалась.

— Девочка моя! — мать с нежностью раскрыла ей объятия, но Ракель отстранилась, утирая слезы ладонью.

Хуан медленно раскурил сигару, казалось, он вновь овладел собой. Потом опустился в кресло и взглянул на дочь. Он успокоился, руки его уже не дрожали.

— Все это, конечно, справедливо, что ты говоришь, — начал он, попыхивая дымом. — Весьма справедливо. Я даже согласен с тем, что ты говорила обо мне и о моем страхе. Я действительно спасал свою шкуру, а оправдывался перед собой тем, что будто бы спасаю вас. Я действительно боялся. И сейчас боюсь.

Мать и дочь, стоя рядом, внимательно смотрели на него.

— Бороться, умирать, — продолжал Хуан, — все это очень хорошо, но за кого? И ради кого?

Девушка хотела что-то сказать, но мать остановила ее, приложив палец к губам. Хуан не видел этого, поглощенный созерцанием расползающихся колец дыма.

— Ради кого бороться и гибнуть? Кубу не излечат даже самые мудрые врачи. Она обречена. На ней все прогнило. Политики думают лишь о том, чтобы набить карман, страна их не интересует. И все хотят быть политиками! — Он посмотрел на дочь. — Ты же знаешь, что случилось с Грау… Впрочем, об этом все знают. А что касается Прио, его история тебе тоже хорошо известна, ты уже большая была.

Ракель села рядом с отцом.

— И тогда надо было бороться, — сказала она тихо, но твердо.

— Чибас так и поступил… И застрелился. Пустое это дело, — досадливо поморщился Хуан. — Кубинец развращен, он только и думает о том, как бы разбогатеть. Никто не хочет рисковать ради других, каждый думает о себе. Вот тебе пример…

Он широким жестом обвел комнату. Ракель непонимающе смотрела на него:

— Какой пример? О чем ты?

— Я имею в виду обыск. Здесь ведь были солдаты. Они наверняка приехали вооруженные, на полицейской машине, орали, как обычно, топали. Словом, шуму было достаточно, не так ли?

— Да, — подтвердила мать. В напряженном взгляде девушки читалось недоумение.

— Все соседи поняли, что у нас обыск. Во всяком случае, кое-кто из них не преминул с самым невинным видом подойти к нашему дому, посмотреть, в чем дело. Так ведь? — спросил он у дочери.

Когда она утвердительно кивнула, он встал, прошелся по комнате и, остановившись против Ракели, с усмешкой посмотрел на нее. В его глазах светилось торжество.

— Ну вот, — сказал он, как бы подводя итог. — А кто из соседей побеспокоился о нас? Ну? Наша судьба их нисколько не волнует. Раз это происходит не с ними, других хоть гром порази!

Улыбнувшись, девушка облегченно вздохнула.

— Но, папа… — начала она.

— Постой, — перебил отец. — Нас могли убить, и никто не пришел бы на похороны. Сейчас это опасно. Хотя раньше они толпой валили на кладбище, как на праздник. Еще и машины брали, чтобы прокатиться с удобством. А сейчас… Скомпрометировать себя? Упаси бог! Никто не рискнет своей шкурой ради других. Так что же, бороться за этих людей?

Победоносно выпрямившись, он взмахнул рукой, как бы подводя черту, но дочь перебила его:

— А зачем им себя компрометировать? Какая от этого польза?

— Вот именно! Какая польза… Теперь все ищут пользы только для своего кармана. Ты правильно сказала.

— Но никому не хочется зря рисковать жизнью. Посещение нашего дома сразу после ухода Каньисареса лишь навлекло бы подозрения. А лучше от этого никому не стало бы. Жизнью не бросаются только ради того, чтобы соблюсти вежливость.

— Никого не трогает чужое несчастье. Никого, — горячо настаивал отец.

— Ты так думаешь? Подожди минутку…

Ракель быстро вышла из комнаты. Он недоуменно глядел ей вслед.

— Почему она сейчас вдруг сказала, что любит нас? — в раздумье спросила София. — Почему, когда шел такой разговор? Тебе не кажется это странным? Она никогда не любила нежностей, и вдруг ни с того ни с сего…

Сигара Хуана погасла, но, не замечая этого, он продолжал смотреть на дверь. Потом рассеянно сказал:

— Просто стало стыдно за то, что она нам наговорила. Вот и покаялась. Детские выходки. Мы должны отправить ее к твоей сестре в Гавану, подальше от здешней заварухи.

— Это не детские выходки, Хуан. Ракель что-то замышляет. И это серьезно. — В голосе матери звучала уверенность. — Она на что-то решилась, не знаю, на что именно, но решилась.

— А я говорю тебе, что это просто детские фантазии. Как и ее фиделизм. Ни на что серьезное она не способна. Как будто я ее не знаю! — гордо сказал он. — Ты просто помешалась.

София хотела возразить, но не успела: вошла Ракель, обеими руками прижимая к груди какой-то пакет.

— Значит, ты считаешь, никто о нас не побеспокоился? — сказала она, подходя к Хуану. — Нехорошо огульно чернить всех, папа.

Отец и мать с любопытством смотрели на сверток, который она положила на постель.

— Это мне дала Качита, когда я возвращалась домой. Она сказала, что сегодня мы вряд ли будем готовить. Понимаешь, она думала о нас, когда ходила в лавку. А Качита ведь совсем не богата, если разобраться.

Девушка бережно развернула сверток. На бумаге лежали три бутерброда с ветчиной, три с сыром, столько же булочек и три бутылки пива.

Роландо Синтра уже больше часа бесцельно бродил по улицам. Когда стемнело, направился к улице Корона. Он заранее наметил ее и сейчас шел туда, истомленный тягостным ожиданием.

Долгих шестьдесят минут он попеременно смотрел то на солнце, никак не желавшее убираться за крыши домов, то на свои часы и страстно ненавидел эти последние солнечные лучи. Лучи, которые все еще продолжали светить. Он нетерпеливо жаждал всепоглощающей темноты, но она никак не наступала.

У Роландо, как у ребенка, ожидающего мать, волнение теснило грудь, сжимало сердце, мешая дышать. Его винтовка!

Были минуты, когда им овладевал страх. Рот пересыхал, наполнялся горечью, дрожали ноги, хотелось не идти, а ползти по земле, прошибал холодный пот. Он видел себя лежащим на асфальте, рядом — выпавший из рук кольт, грудь пробита пулями. А вокруг красная гирлянда из крови…

— К черту! Будь что будет! — руганью стряхивал он оцепенение. И с удивлением замечал, что становилось легче. И вдруг как-то неожиданно успокоился.

Ракель. Это от нее шла теплая, мягкая нежность и железная твердость. Ее близость внушала ему уверенность и мужество. Как случилось, что эта хрупкая девушка вдохнула в него такую силу? Он вспомнил свой вопрос: «Хочешь вступить в Движение двадцать шестого?» — и ее уверенный ответ: «Да». Тогда он тоже ощутил прилив новых сил. Рядом с ней он не знал страха. А когда ее не было, он вспоминал о ней, и они вновь были вместе. Сейчас Ракель была рядом. Энергичная и мягкая, стойкая и нежная.

Он с досадой посматривал на уходившее солнце. Застряв на вершинах гор, оно неподвижно следило за ним пристальным огненным оком. Может быть, солнце так и останется там, над горами? Нет. Оно должно уйти. Ночь столкнет его за хребет, придет темнота.

Он вспомнил о Хуане и Софии. Бедные старики!

Обыск, должно быть, здорово их напугал. Он, правда, не говорил об этом с Ракелью, и она ему ничего не сказала. Они вообще почти никогда не говорили о своих родителях. София знала, что они фиделисты, а Хуан не знал или делал вид, что не знает. Но оба, без всякого сомнения, не догадывались, что именно он, Роландо, вовлек девушку в революционную борьбу. Однако теперь, после обыска, Хуан может догадаться. Что ж, покричит немного на Ракель, и все… Если она позволит. А вдруг отошлет Ракель в Гавану? Когда они виделись, у нее было печальное лицо. Вдруг сегодня же ночью посадит ее на самолет? Нет. Надо еще достать денег на поездку, на это уйдет два-три дня, а потом будет поздно. Они с Ракелью будут уже далеко, в горах. Сражаться против Батисты.

Наконец солнце зашло, но его лучи еще цеплялись за облака, настойчиво устремляясь к Сантьяго. Однако сумерки уже нависали над опустевшими улицами. Все окуталось мутно-серой вуалью. Ночь готовилась к решающему штурму.

Пистолет жег тело. Ожидание истомило Роландо. Ему начинало казаться, что он уже не сможет взять себя в руки. Наверное, пора… Нет, надо подождать еще несколько минут.

Он ускорил шаги. Лицо свело, мускулы невольно напряглись, как у зверя перед прыжком. Какая-то странная сила, не поддающаяся сознанию, двигала им. Ночь упала на город.

Он вышел на «свою» улицу и был в двух кварталах от цели. Там, на противоположной стороне, меж двух мрачных домов поднималась стена пожарной команды. Он в тридцати шагах, у соседнего дома. Теперь видна внутренняя часть гаража. В скудно освещенном, полутемном помещении вырисовывались красные машины с золотистыми колоколами. На машинах, свернувшись, спали змеи-шланги. Он перешел улицу.

Дай бог, чтобы никто не заметил его волнения, чтобы со стороны он казался случайным прохожим. Полицейский сидит на табурете у ворот. Его склоненного лица не видно, только копчик сигары красным огоньком тлеет в темноте. Винтовка лежит на коленях, правая рука на винтовке, рядом с курком. Его винтовка! И наверняка хорошая!

Надо прикинуться простачком. Состроить идиотскую рожу. Но лицо словно окаменело. Наверное, оно сейчас злое, как у собаки. До полицейского два метра. Метр.

Полицейский тревожно встрепенулся. Красный кончик сигары дернулся вверх. Поздно. Роландо уже выхватил пистолет. Указательный палец лег на курок. В руке — вся твердость правоты.

— Не шевелиться! Тихо!

Глаза полицейского широко раскрылись, зубы сжали сигару, винтовка дрогнула. Роландо выстрелил ему прямо в сердце, упершись дулом в грудь. Полицейский покачнулся. Сигара выпала изо рта, скатилась на колени под винтовку. Как медленно тянется время! Роландо услышал крики, топот ног во дворе казармы. Схватив винтовку левой рукой, он побежал, волоча приклад по тротуару. В правой был судорожно зажат кольт. Завернул за угол. Асфальтированная улица шла под уклон, тело само устремилось вперед, ноги едва успевали за ним. Он уже не сознавал, что происходит. Им владела лишь одна мысль: бежать!

Роландо едва не столкнулся с человеком, высунувшимся из двери.

— Боже мой!

Женский голос. Слова ударили в лоб, словно камнем. И тут же за спиной стукнула с силой захлопнувшаяся дверь. Надо посмотреть, нет ли погони. Но обернуться на бегу — значит упасть. Ничего не было слышно. Только стук его башмаков и скрежет приклада по асфальту. Дышать становится все труднее. Правая рука повисла плетью, пистолет бьет по ноге.

Квартал кончился. Теперь надо повернуть налево. Через несколько метров будет пекарня, там он спрячется. Винтовка его!

Но тут он налетел на какого-то прохожего, и тот крикнул:

— Эй, парень!

Кровь разом ударила в голову. Плечи поникли. Все кончено!

— Постой, парень!

Знакомый голос. Роландо снова почувствовал себя победителем. Поднял глаза и облегченно вздохнул.

Темный костюм, едва различимое в полутьме черное лицо — перед ним стоял негр-коммунист.

Кико надел белый костюм из грубой хлопчатобумажной ткани. Накрахмаленный пиджак не сходился на животе, и жесткие борта торчали, словно фанерные. В таком панцире он влез в автобус. На улицах зажглись фонари, и Кико понял, что уже больше семи. Портной взглянул в темное небо за окнами и увидел лишь несколько сиротливых звезд. По спине пробежал холодок. Он тихо пожаловался:

— Собачья жизнь…

Сидящий рядом пассажир полюбопытствовал:

— Вы мне?

Кико натянутой улыбкой постарался скрыть смущение:

— Нет, — ответил он как можно вежливее. — Нет, сеньор. Я в таком состоянии, что говорю сам с собой. Мы скоро все с ума сойдем…

Он рассмотрел соседа: здоровенный мулат в кремовых брюках, зеленой рубашке и синем кепи бейсболиста.

— Вы правы, наша жизнь невыносима. — Сосед говорил слишком громко. — В самом деле можно с ума сойти. До каких пор это будет продолжаться…

Лицо мулата вдруг показалось Кико похожим на морду овчарки-ищейки.

— Послушайте… — Кико заикался от испуга. — Я… я не жаловался на положение в стране…

Нагнувшись так, что почти касался губами уха портного, сосед шепнул тихо, но с явным осуждением:

— Вот видите! Поэтому мы и очутились в таком положении. Вы уже отказываетесь от своих жалоб. И лишь потому, что я говорил громко, не таясь. Надо быть гражданином, приятель! Что может с нами произойти? Ну, всадят в каждого по четыре пули! И пускай. Надо быть гражданином.

— Да, да… — пробормотал Кико.

Кровь застыла у него в жилах. Теперь он уже не сомневался. Это был доносчик. По всему видно: по лицу, кепи, уверенному голосу.

Явный доносчик… И провокатор. Может быть, даже это солдат в штатском. Он не решался взглянуть на пояс соседа, там наверняка была опухоль… сорок пятого калибра. Молчать нельзя. Надо что-то говорить. Но что? Мысли беспорядочно прыгали и сталкивались, как кузнечики в мешке. Ну и глупец же он! Говорить о таких вещах с незнакомым человеком. Но ведь не было сказано ничего особенного! Нет, было! О том, что от этой жизни можно сойти с ума. Во всем виновата Эмилия со своими капризами. Как хорошо было бы сидеть сейчас дома, в кругу родных, качаться в кресле под лампой и думать о делах мастерской! Во всяком случае, это не так опасно, как встреча с этим человеком, который привязался к нему. Да и чем могла Лола, мать жены, помочь им? Она, ее сын и малышка. Только лишние рты. Что выиграет Эмилия от прихода матери? Ничего, ровным счетом ничего.

Смотрит ли доносчик на него? Смотрит и молчит.

«Это молчание — заброшенная сеть, в которую он хочет меня поймать. Вот так же, наверное, чувствует себя рыба в неводе: попалась, а не знает куда. Буду читать светящиеся рекламы. Нет, невозможно. Буквы прыгают в глазах… И все же надо прочесть: «Бартоломе». Боже мой! Похоронное бюро…»

По лицу Кико струился пот. Глаза блестели. Пиджак давил на плечи, брюки прилипли к ногам. Доносчик может заметить его волнение.

Кико призвал на помощь всю свою волю и выпрямился на сиденье. Он сидел у окна, незнакомец загораживал ему проход.

— На углу, — твердо сказал Кико, найдя взглядом кондуктора. «Динь-динь», — погребально зазвенел колокольчик, требуя остановки.

Кико поднялся и, не глядя на соседа, робко пробормотал:

— С вашего разрешения…

Протиснулся мимо него и поспешил к дверям, цепляясь полами за спинки сидений. Автобус сбавил скорость. Не дожидаясь остановки, портной спрыгнул на ходу. В шею врезался накрахмаленный воротник пиджака.

До дома тещи он пойдет пешком. Правда, остается еще кварталов девять, но все равно.

— Еще рано, — вслух сказал он.

И проследил взглядом за автобусом. Тот не остановился и, набирая скорость, исчез за углом, оставив как благословение клубы гари.

На улице он успокоился. Но в лицах встречных ему то и дело мерещилась собачья морда соседа.

Кико дотащился наконец до дома тещи. Даже галстук был мокрым от пота. Волосы спутались и стояли дыбом.

— Стакан воды… — не здороваясь, попросил он у Лолы, встретившей его в прихожей. И, едва живой, упал в кресло.

— Смотри!

Роландо Синтра поднял винтовку над головой, крепко сжав в кулаке шейку приклада.

— Я отнял у полицейского…

Негр снял пиджак и протянул парню.

— На. Оберни! Спрячь винтовку. Быстро!

Они стояли на углу, у стены большого старого дома. Все двери и окна были закрыты. С помощью негра Роландо укутал винтовку.

— Не знаю, для чего это, — сказал он. — Они ведь трусы. Едва заслышат выстрелы — прячутся, как крысы.

— Беги! — приказал негр, толкая его в переулок. — Не теряй времени! Беги!

Роландо побежал, но с трудом — ему очень мешала винтовка, высовывающаяся из прижатого к груди пиджака.

Негр окинул взглядом поднимавшуюся в гору улицу. На углу следующего квартала горел фонарь. Он заметил в его свете две фигуры в синей форме, быстро спускающиеся вниз.

Негр спокойным шагом пошел им навстречу. Взмокшую от пота рубашку холодил легкий вечерний ветерок.

Полицейские приближались. Он шел им навстречу. Ничего страшного. Они ничего не видели, а он не из Сантьяго. Каблуки полицейских стучали по асфальту, как подковы лошадей. «Негры не воюют с Батистой». Черт возьми! В кармане «Карта Семаналь»… Из тюрьмы по поможешь молодежи…

— Куда идете?

— В парк, — спокойно ответил негр.

— Руки вверх! Подойдите поближе! — Полицейские вытащили револьверы.

Подняв руки, он шагнул к ним. «Только бы не обыскали!»

— Выстрел не слыхал?

Они уже обращались на «ты», значит, разглядели, кто перед ними. Он же не видел их лиц — полицейские стояли спиной к скудному свету.

— Выстрел? Нет. Минут пять назад слышал взрыв, но мне показалось, что это лопнула покрышка…

— Никого тут не видел?

— Нет.

Полицейские были белые. Их руки шарили по его телу. Обыскивали оба сразу, держа оружие наготове.

— Где живешь?

— В гостинице, которая…

Рука одного коснулась заднего кармана.

— А это что?

Свет фонарика.

— А, коммунист? Собака!

Не успев отшатнуться, негр упал от удара в лицо. И тут же попытался встать.

— А, бежать!..

Выстрел. Перед глазами мелькнули две черные детские фигурки… Искаженное отчаянием женское лицо…

«Малышки мои…»

Он ткнулся лицом в асфальт. Последняя конвульсия перевернула его на спину.

— Он мертв. Ты убил его.

— Не тот ли это?

— Нет, тот был белый.

— Ну ладно. Все они одинаковы!

Полицейские смотрели на черно-красный флаг, распластавшийся у их ног: черная кожа, красная кровь[130].

Карлос Эспиноса встал со стула и, стоя, допил воду. Лицо его было сосредоточенным. Он торопился. Не переставая жевать, отец смотрел на него с другого конца стола, застыв с вилкой в руке.

— Ты поел? — спросил он.

— Да, — ответил сын уже на ходу.

Не прислушиваясь к их разговору, мать поднялась и начала собирать тарелки.

— Ты ничего не ел, — сказал отец.

— Не хочется, — донеслось до отца из-за двери.

— Теперь он, конечно, пойдет на улицу. — Гильермо Эспиноса сказал это словно себе самому, но обращался он к жене.

Та убирала со стола и отозвалась с едва заметным раздражением:

— Оставь его.

— «Оставь его», — недовольно пробурчал отец. — Больше ты ничего не могла сказать?.. «Оставь его…» Если бы ты была с сыном построже и помогала мне, он бы так не разболтался. Каждый вечер на улице.

— Пусть погуляет. Он никогда не задерживается.

Она пошла на кухню, собрав тарелки, и муж с нежностью и печалью смотрел ей вслед, на ее согбенную, усталую спину.

А Карлос в это время стоял, потупясь в задумчивости, у шкафа в своей комнате.

— Бедные старики!

Он вытер пот со лба и открыл шкаф. Долго смотрел на лежавшие в заветном ящике револьвер и бомбу. Наконец взял бомбу и спрятал ее у пояса, прикрыв пиджаком. Посмотрел на фотографию девушки и задвинул ящик. Потом причесался, глядя в маленькое зеркальце на стене.

Из комнаты он вышел быстро, опустив голову, словно избегая посторонних взглядов. Но у столовой столкнулся с матерью.

— Приходи пораньше, — сказала она.

— Хорошо, — не поднимая головы, ответил Карлос.

И осторожно прикрыл за собой наружную дверь, что не очень вязалось с его торопливостью.

С бомбой за поясом Карлос уже целый час бродил по безлюдным улицам Сантьяго. На одном пустыре его чуть не обнаружила полицейская машина, и он ничком бросился в кусты. Его присутствие здесь показалось бы полицейским весьма подозрительным. Хорошо, он вовремя заметил машину.

Потом он решил взорвать бомбу в другом месте, но дома вокруг были деревянные, и юноша испугался, что могут быть жертвы. Сел в автобус. Карлос оказался единственным пассажиром, и усталые водитель с кондукторшей недоуменно разглядывали странного парня. Когда он брал билет, рука девушки дрожала. А водитель поминутно вытирал лицо платком.

Юноша понимал, что ведет себя очень неосторожно, но ничего не мог поделать. Едва он собирался приступить, в его ушах раздавалось восклицание старого профессора: «Убийство!» А что, если кто-нибудь погибнет от его бомбы? Он уже не первый раз готовил взрыв, но раньше всегда был уверен, что место выбрано правильно и никто не пострадает. Сейчас все места казались ему неподходящими. В таком состоянии продолжать было опасно. Он бестолково мечется по пустым улицам Сантьяго, а ведь в любой момент может появиться пара полицейских или патрульная машина. А там обыск… и бомба…

Разумеется, все люди смертны. Но попасть в лапы батистовских псов… Перенести их пытки… Тот, кто умирает своей смертью, в одночасье, не выдает товарищей, умолкая навсегда. Но боль, которую тщательно дозируют изощренные палачи, превращает в ничтожество честного человека.

А если профессор Контрерас ошибается? Если он не снесет пыток… Были ведь такие случаи. Некоторые даже становились пособниками режима. Не выдерживали. Но скольких смертей и скольких страданий стоит такая минутная слабость.

Он понимал, что ведет себя глупо, безумно, продолжая бродить с бомбой по городу и все не находя нужного места. Его не оставляла страшная мысль о возможных жертвах. Воображение рисовало изуродованные детские тела, и он в ужасе содрогался. Но надо же где-то оставить эту бомбу…

В условиях жестокого террора, постоянной слежки и опасности взрыв очень важен. Он покажет людям, что борьба продолжается, что кто-то борется против режима грабежей, убийств, беззакония и насилий. Взрыв должен стать взрывом протеста притесненных и угнетаемых. Солдаты поймут, что они бессильны против революционеров. Взрывы бомб к тому же подрывают экономику страны.

А вот если бы она совсем развалилась, подорванная алчностью Батисты, не устояла бы и диктатура. Правда, от нищеты в первую очередь пострадал бы народ, но что поделаешь? Сейчас война, а война не знает пощады. Идет борьба за освобождение народа, и, пока она длится, народ, ради которого приносится столько жертв, должен терпеть ее суровость. Придет мир, и вместе с ним уважение к человеческой личности. Это будет уже новая Куба, Куба без убийств и бомб, где станут править не воры и убийцы, а те, кто думает прежде всего об интересах простых людей — крестьян, рабочих, студентов. Но еще идет война, и сейчас ему надо взорвать бомбу. Бомбу… Сама справедливость требовала этого взрыва. Требовали убитые, замученные, узники тюрем, пропавшие без вести. А он не решается ее взорвать! Что с ним происходит? Прямо нервная барышня. Так революция не делается. Столько времени бродить по Сантьяго с бомбой! Какая глупость! Он играет со смертью.

Вот он уже на Троче, недалеко от санатория. Кругом ни души, как в пустыне. Далеко внизу ненужно мигает светофор. Красный, зеленый.

«Здесь», — сказал он себе.

И уже взялся за бомбу, но замер в нерешительности: рядом санаторий, больные. Нет, здесь тоже нельзя. Теперь он больше не волновался. Он найдет место. Да, вон там. Надо только спуститься вниз, к морю. Он осторожно крался в тишине, как охотник в джунглях. Издалека наметил эту площадь — широкую, пустынную, едва освещенную одиноким фонарем на углу. Остальные фонари были погашены.

«Здесь!»

Теперь все правильно. Сошел на мостовую. Еще немного пройти… Но почему так бьется сердце? Он нащупал бомбу под пиджаком.

— Вы куда?

Он резко обернулся. Совсем близко зеленое пятно полицейской машины.

— Попался… — слетело с его губ невольно. — Конец…

Вдруг все вокруг осветилось голубоватым светом, и ему показалось, что этот свет излучает он сам. Из машины, наведя на него автомат, вылезал полицейский. Хриплый голос снова спросил:

— Куда вы идете?

Он машинально ответил:

— Домой…

Раздался взрыв пьяного смеха. Внутри машины кто-то провизжал, подражая женскому голосу:

— Ох! Домой!

— Он идет домой! Какой славный мальчик!

— Иди садись с нами. Подвезем.

Он молчал, охваченный отвращением.

Из машины вылез еще один в форме. Он приближался, растопырив руки, желтая рубаха была расстегнута на толстом животе бочонком. Обдав юношу винным перегаром, полицейский начал обыск.

— Браво! Смотрите!

Как трофеем взмахнув бомбой, он показал ее тем, кто был в машине. В свете фар бомба засеребрилась. Солдат с автоматом, размахнувшись, ударил Карлоса по щеке. Юноша качнулся, но устоял.

Из машины вылез маленький седой сержант. Глаза, бешеные от злобы, фуражка сбилась на затылок. Низко отведя руку со сжатым кулаком, он точно камнем нанес Карлосу удар в челюсть. Соленая кровь залила рот.

— Откуда у тебя это?

Карлос молчал, стоя между ними. Они вызывали лишь отвращение. Сержант крепко схватил его за руку.

— Заговоришь! — убежденно и угрожающе заверил он. — Еще как заговоришь!

Сидевший за рулем человек в синей форме высунулся из машины.

— А может, сержант, не стоит с ним время терять на разговоры? — крикнул он.

— Может быть… — протянул сержант. Но передумал: — Наденьте ему наручники — и в машину!

Металл наручников больно врезался в запястья.

Карлоса втолкнули на заднее сиденье, между толстяком и солдатом, который держал автомат. Сержант сел рядом с шофером в синей форме. Дверцы захлопнулись, урчание мотора перешло в рев, и машина свернула в переулок. Опустив скованные руки между колен, юноша сжался, стараясь не касаться людей в желтой форме.

Удивительно, голова была ясной, страх пропал. Но больше всего его поражала необычайная ясность чувств. Он все видел, слышал и ощущал с небывалой остротой: резкий запах спирта, перебивавший запах бензина, соленый вкус крови во рту, мурашки на теле, когда касался желтых рубашек. И в то же время ему казалось, что все это происходит не с ним, что он словно зритель в театре, не он вовсе угодил в руки полиции, а просто из партера наблюдает за происходящим на сцене.

Сквозь гул мотора он услышал голос сержанта, кричавшего в микрофон передатчика:

— Капитан, мы задержали одного с бомбой! Везти его или оставить здесь?

Щелкнул переключатель, и сидевшие в машине услышали громкий, повелительный голос:

— Везите его! Везите!

Солдат, сидевший слева, повернул свое лицо к Карлосу. Юноша увидел сверкнувшие в темноте зубы:

— Ты выиграл в лотерею!

Сержант и полицейский за рулем рассмеялись. Толстяк повернулся к нему и, брызнув слюной, прошипел:

— Засыпался!

И вдруг страх словно хлыстом ожег Карлоса. Ему всего восемнадцать лет! Сердце сжалось.

«Если бы я мог умереть. Умереть здесь, сейчас!»

Его лицо и тело покрылись холодным потом.

Гильермо Эспиноса сидел в темноте — свет горел только в столовой. Он курил, откинув голову на спинку кресла. Час тому назад входная дверь захлопнулась за сыном. И его почему-то пугала поспешность, с какой Карлос вышел из дому.

Глубоко затянувшись, старик качнулся в кресле. Потом затянулся снова, выпустил дым, который окутал его лицо.

— Мой сын… — прошептал он тихо. В его голосе звучали гордость и грусть. — Мой сын…

Он устало прикрыл веки. Маленький, толстый, почти квадратный, с короткими волосатыми руками, с редкими прядями на круглом черепе и постоянной усталостью в глазах. Подвижный, но была в его жестах какая-то натужность затрудненность, словно работала плохо отлаженная машина.

В его мозгу роились тысячи мыслей, но все их можно было свести к одной: «Когда-нибудь, в такую же ночь убьют моего сына. Убьют обязательно. Убьют моего сына!.. Сын с головой ушел в революцию. Если бы я только мог уехать за границу и увезти его из этого ада! В любую страну, туда, где Куба была бы лишь воспоминанием. Но как? Как уехать? Я готов даже вплавь…»

— Но он все равно останется! — громко сказал Гильермо. — Останется!..

Уж скоро год, как отец открыл, что Карлос активный фиделист, что он ежедневно рискует жизнью. От отца трудно такое утаить. Старик чувствовал приближение бури.

У него был большой опыт. При Мачадо он, Гильермо Эспиноса, тоже не бездействовал. Даже бомбу бросил однажды… Его не обманешь разными сказками! Он знал, как делаются такие дела. По мелочам догадывался, что Карлос участвует в борьбе. Это его загадочное молчание, настороженность. Эти вечерние прогулки, когда в городе никто не выходит на улицу после семи. Чтобы убедиться окончательно, он однажды осмотрел шкаф в комнате Карлоса и сразу же наткнулся на запертый ящик. Отец думал найти там листовки, какой-нибудь манифест или что-то в этом роде. Но нашел пистолет и две бомбы с фитилями. Он ужаснулся: все пропало! Парень с ума сошел! Хранить бомбы здесь, в шкафу! Надо с этим кончать. Он поговорит с сыном, заставит его унести все это из дома. Пусть даже придется признаться, что шарил без его разрешения в шкафу.

Однако тут же понял, что не сможет это сделать. Что он скажет сыну? Чтобы тот унес из дома бомбы и пистолет? Чтобы оставил революционную борьбу? А по какому праву? Разве он не знает, что Батиста — ненавистный диктатор? Разве не должен каждый честный человек бороться против этой продажной, преступной власти? Но даже если бы и хватило у него совести постараться отвлечь сына от борьбы, Карлос все равно не послушал бы его. Он будет продолжать свое дело, а отца сочтет ничтожеством, червяком! Лучше молчать и делать вид, что ничего не знаешь. Бомбы ставили под удар и его, хозяина дома. Он тоже получит свое, если нагрянет полиция. Но самое страшное, что сын подвергается смертельной опасности.

И отец молчал. Молчал, притворяясь, что ни о чем не подозревает. А в груди бушевал ад. Он даже жене не сказал ни слова. Пусть она продолжает жить в неведении, гордясь сыном, занятым, как она считала, лишь работой и учебой. В один несчастный день она все узнает.

Он не просил сына попытаться избежать общей для честной молодежи судьбы: страшной смерти и жестоких пыток палачей, более изощренных, чем палачи инквизиции. Молодежь должна рисковать. Именно молодежь. Но он, отец, не смеет так думать. Ведь это его сын. И он еще жив. Его сын…

Он тоже рисковал в свое время. Двадцать с лишним лет тому назад. Во времена диктатуры Мачадо он считал трусами и подлецами молодых людей, которые оставались в стороне от борьбы, отгораживались от происходящего. И своего отца он тоже презирал… Он ясно помнил все, что тогда случилось. Откуда-то старик узнал о его участии в борьбе и несколько дней уговаривал сына выйти из движения, уговаривал выбросить листовки, оставить руководство рабочими. Да, Мачадо тиран. (Хотя в сравнении с Батистой он просто святой.) Но народ Кубы нуждается, мол, в твердой, сильной руке, говорил отец. Иначе он ни на что не годен. Зачем же бороться?

Он не послушал отца. И тогда, исчерпав все доводы, старик ударил его, ударил за то, что он боролся за свободу. И это его отец, сам боровшийся в лесных отрядах против испанцев! Тогда он не понимал отца. Старики смотрят на вещи иначе, чем молодежь. Но годы ни для кого не проходят бесследно. А в те дни Гильермо ушел из дому и жалел лишь, что оставляет мать с трусом отцом… Судьба отца его больше не интересовала. Он презирал его всей душой. Сейчас было стыдно об этом вспоминать, но когда отец умер, он подумал, что лучше бы ему было умереть раньше. Он не хотел, чтобы его сын… Его сын!

Лучше всего было бы бороться вместе, вместе рисковать. Но он не мог. Слишком горек был его собственный опыт. Что принесли с собою те, кто кричал тогда: «Революция! Революция!» Правительства Грау Сан-Мартина и Карлоса Прио. Сотни новых богачей. Но уже не было в живых ни Гитераса, ни Чибаса. Чтобы бороться с воодушевлением и стойкостью, надо верить тем, кто руководит борьбой.

И еще вмешательство американцев. Нет, не может быть на Кубе хорошего правительства, то есть правительства, которое избавит страну от ее извечных проблем: безработицы, безземелья крестьян, власти монополий, зависимости от доллара, от сахарной монокультуры. А земля и монополии принадлежат американцам! Это они сделали Батисту Батистой. Прогулки верхом, улыбки… Кончилось все это диктатурой. И лишь потому, что Гитерас снизил плату за электричество, установил для рабочих крупных компаний восьмичасовой рабочий день, хотел управлять как следует… И самолеты Батисты, отбомбив лагеря повстанцев в Сьерре, приземляются теперь на военно-морской базе американцев, чтобы тотчас подняться с новым грузом бомб. Оружие Батисты — американское. А это значит, что еще неизвестно, каким будет правительство, которое создаст новая революция.

Он должен жить ради сына. Впрочем, он немного кривит душой, просто боится. Да. Сыновей надо воспитывать, выводить на широкую дорогу. А если Батиста его убьет? Кого ты станешь воспитывать? И вообще, что он сделал для сына? Заработок у него небольшой. Мальчику пришлось поступить в магазин Гарсона, а заниматься вечерами. Какое уж тут воспитание, если ты не мог дать ему самого необходимого. Говоришь, что из-за сына отошел от революции? Нет, это не так. Но все же ты добился от хозяина, чтобы он дважды в неделю отпускал мальчика для учебы. Конечно, этого мало, но мальчик должен учиться. Ты живешь ради сына. И не можешь отдать его палачам Батисты. А вдруг и эта революция послужит на пользу лишь богачам? Интересно, послушает ли его Карлос?

Молодежи свойственно мечтать. Сын будет продолжать борьбу, что бы ты ему ни сказал. Он будет бороться до самой смерти.

«Но если его убьют, пусть убьют и меня. Тогда я буду мстить за него, только за него и ни за кого больше!»

— Если его убьют?..

Он спохватился, что сказал это вслух, затянулся, но сигара погасла. Он швырнул окурок за кресло и тыльной стороной ладони вытер потный лоб. Взрыв бомбы, громкий крик за окном заставили его вздрогнуть. Он встал и растерянно шагнул к входной двери.

— Ты слышал, Гильермо? Слышал? — донесся из кухни встревоженный голос жены.

Он снова сел. Вынул из кармана новую сигару и зажег спичку.

Жена вошла в столовую, дрожа от испуга.

— Ты слышал? Бомба!

Спичка жгла ему пальцы, но он не торопясь прикуривал.

— Да. Это бомба.

— А Карлос на улице, — сказала она со слезами в голосе.

— Ну и что? — спокойно спросил он, помолчал, затягиваясь, и закончил: — Ну и что? Ты же знаешь, что Карлос не вмешивается в эти дела.

Потом вынул сигару изо рта и сильно дунул на спичку.

Как ни бился Кико, ему не удавалось убедить тещу перейти жить к нему.

— Не будет же она спать со мной в одной постели, — говорила Лола. — На что я ей там нужна?

— Но вы знаете, какая она своевольная. Ради бога, Лола, идемте со мной! Если она увидит, что я пришел без вас…

Она повернула свое землисто-бледное лицо и взглянула ему в глаза.

— Может быть, это ты боишься?

— Нет, сеньора, ей-богу, нет! Дело в том…

— Я тебе уже сказала, что не пойду, — перебила его теща. — Ни за что на свете. Чтобы я вышла ночью на улицу? И речи не может быть! Тем более из-за ее блажи. Ты что, совсем с ума сошел? Завтра днем приду, но не теперь.

— Но ведь еще нет и восьми!

— Да хоть бы и семи не было. Уже темно. А в темноту никто не вытолкнет меня из дому. Разве что умрет кто-нибудь, упаси господи!

Портной настаивал:

— Вы же знаете, какая она. Сама не заснет и мне спать не даст.

— Ну уж это дело твое. Муж ты ей или нет?

Лола, худая, старая мулатка, родившая четырнадцать и выкормившая десятерых детей, дважды оставалась вдовой. Сейчас ей было под семьдесят, но старуха без единой жалобы вела хозяйство и лишь недавно перестала брать стирку у соседей. Эту седую, с жиденьким пучком на затылке, но с гладким лицом женщину Кико за четыре года ни разу не видел больной. Как заведенная, она целый день сновала по дому, полная неиссякающей энергии.

Энергичные отказы Лолы не сломили упорства портного. Он решил переждать, зная тещину привычку не соглашаться с первого раза. Всегда приходилось подолгу упрашивать ее, пока она наконец уступала, словно приносила нелегкую жертву на алтарь милосердия.

Вдруг старуха встала и направилась в столовую.

— Ладно, иди поешь.

Кико удивился, но покорно пошел следом.

Старуха объяснила:

— Раньше мы ужинали рано, но тогда голод начинал мучить ночью. Теперь мы привыкли есть суп в восемь часов. Если хочешь…

— Нет, нет, спасибо. Я поел дома.

Он лгал. Просто после встречи в автобусе у него в животе начались сильные рези. Было уже больше восьми. Он взглянул в окно. Над Сантьяго повисла тьма. Лишь звезды на небе да слабые огоньки уличных фонарей нарушали эту жуткую, казавшуюся плотной черноту. Двери всех домов были крепко заперты, кафе пусты, на улицах ни души, и только полицейские машины патрулировали затаившийся город. Ночь тоже будто притаилась и готовилась напасть из-за каждого угла. Ночью Сантьяго — джунгли. И эти джунгли без деревьев и зверей намного страшнее настоящих. Смерть грозила на каждом шагу. Взрывом бомбы, выстрелом, роковой фразой: «Следуйте за мной»… Ночью над Сантьяго нависал ужас. Господи! А ему до дома идти двенадцать кварталов! Автобусы ночью почти не ходят, а чтобы сесть в такси, все равно надо идти до площади Долорес или до площади Марти. Да и телефона нет поблизости. В кафе тоже не пойдешь. Остается только пройти несколько километров по джунглям смерти. Сердце замирает от страха. Хоть бы эта женщина пошла с ним! Даже изможденная старуха казалась ему спасением в ночи Сантьяго. Если бы она согласилась!

— Пойдемте, донья Лола, — он преподнес ей эту «допью», как нежную розу, — пойдемте со мной. Не тратьте время на ужин, возьмите Хуаниту и…

Женщина забеспокоилась:

— Погоди, а где же этот чертенок? — Она торопливо поднялась и снова села, успокоенная. — Вот дура! Ведь она уже в постели! — Затем громко крикнула: — Хуанита!

Портной обрадованно смотрел на нее.

— Пусть встает, — сказала Лола, — но поднять ее трудно, спит как убитая.

Она вышла из столовой. Кико глядел на черное небо, мерцавшее между обветшалых, разъехавшихся досок крыши.

Спустя несколько минут старуха вернулась, таща за руку кудлатую худенькую девчушку лет пяти, бледную, с черными глазами. Еще не проснувшись как следует, Хуанита дала усадить себя на табурет, пролепетав: «Добрый вечер». Старуха поставила перед ней миску с супом и взяла ложку.

— А ну-ка! Открой рот! Глотай! Слушай, Кико, как там у вас? Все в порядке?

— Да. Ну, вы пойдете или нет?

— Открой рот! Глотай! А ты думаешь, в игрушки я с тобой играю? Глотай! Открой рот! Ночью я отсюда не выйду! Глотай! Открой, ну! Глотай! — Лола влила ей в рот последнюю ложку супа. — А теперь спать! Спать, чтобы ужин пошел на пользу.

Девочка слезла с табурета.

— Скажи: «Спокойной ночи, дядя».

— Спокойной ночи, дядя, — сказала та и скрылась за дверью спальни.

— Ангелочек божий, — вздохнула Лола. — Она да Исабель… Значит, ты еще ничего не знаешь?

— О чем?

— О том, что бородачи вчера утром заняли город Гуантанамо?

Портной в изумлении поднял брови.

— Ого! — взволнованно воскликнул он. — Неужели это правда?

— Правда, — сказала Лола, наливая себе тарелку супа и усаживаясь на табурет.

— Ну и хорошо, — покорно согласился Кико.

Он шагал по столовой, не сводя глаз с тещи. Потом остановился у огромного кувшина.

После каждой ложки Лола отщипывала кусочек хлеба от большого ломтя, зажатого в левой руке. Ела она быстро и с аппетитом.

Кико задумчиво смотрел на нее, опершись о кувшин. Вода капала в кувшин, редко и звонко, отбивая ритм, как усталые часы. Он знал, что вода приобретала особый привкус в этой старинной посуде.

Старуха отряхнула платье из грубого холста, Кико никогда не видел на ней другой одежды. Он отошел от кувшина.

— Ради пресвятой девы Кобре, Лола! — дрожащим голосом взмолился портной. — Идемте со мной.

Не прекращая жевать, она взглянула на него и буркнула:

— Нет.

Отодвинув тарелку от края, она собрала крошки со стола и с подола платья и отправила их в рот. Лицо портного стало пепельно-серым. Глаза потускнели, он понял, что тещу ему не уговорить.

В это время раздался звук взрыва. Мужчина и женщина растерянно посмотрели друг на друга. Кико показалось, что ветхий домик содрогнулся, а из щелей потолка посыпалась земляная пыль.

С осунувшимся от страха лицом Лола подошла к портному и ткнула его пальцем в грудь:

— Слышал? А ты еще хочешь вытащить меня на улицу. Да ни за что! Хоть золото посули! Спасением души клянусь! — И поцеловала сложенные крестом пальцы.

Но и без ее клятв Кико уже знал, что теща не уступит. Сейчас его занимала другая мысль: а почему бы не остаться ночевать у тещи? Идти ночью по улицам… А завтра, очень рано, как только взойдет солнце, он вернется домой. Конечно, завтра. Впрочем, нет! Мужчина он или таракан? И что скажет Лола? Он пойдет, несмотря ни на какие взрывы. Решительно отерев мокрый лоб, он начал было:

— Я…

Его прервал винтовочный выстрел, раздавшийся поблизости.

— Теперь стреляют, — сказала теща. — Так ты о чем?

— Так, ни о чем.

Они перешли в другую комнату, оставив свет в столовой. В остальных комнатах было темно. Костюм портного измялся, грубая накрахмаленная ткань собралась складками.

Оба сели в стоявшие рядом качалки.

— Хорошо еще, Антонио сегодня работает в вечернюю смену, — сказала старуха. — Домой пойдет утром, слава богу. С тех пор, как умерла его жена, с ним творится что-то неладное. Ни к чему у него сердце не лежит. Придется нам с тобой позаботиться о его детишках. Ты не можешь себе представить, чего мне стоило уговорить его заночевать на работе. Хотел возвращаться домой в два часа ночи.

Но Кико едва ее слушал. В его душе шла борьба между мужским самолюбием и страхом. Нет, он должен идти, иначе его жена умрет от беспокойства.

— Я ухожу, Лола. Не забудь, что мы ждем тебя завтра, хорошо? И пораньше, пожалуйста.

Протягивая ей руку, он крепко прижал пальцы один к другому, чтобы не дрожали. Теща тоже встала.

— Приду обязательно. Завтра утром. А ты поосторожней, ладно? Будь внимателен на улице.

Она открыла дверь.

«Ждет не дождется, чтобы я скорей ушел, — подумал портной с неприязнью. — Никакой жалости к человеку».

Но тут снова раздался взрыв. Ближе, чем в прошлый раз. И выстрелы. Отделяли из винтовок, автоматов, пистолетов. Кико отскочил от двери, которую старуха торопливо захлопнула.

— Святая Мария!

— Стреляют… — сдавленным голосом пробормотал портной.

— Спасибо, сама слышу. Уж я-то знаю, что это такое.

— Стреляют в воздух, — продолжал Кико. — Солдаты хотят напугать тех, кто взрывает бомбы. Это не страшно. Не задерживайте меня, донья Лола, мне надо идти.

Но он не двигался с места. Его ноги словно приросли к полу. Плечи ссутулились, сам он съежился.

Теща обеими руками поскребла в голове.

— Стреляют в воздух, но ты не торопишься уходить, — сказала она спокойно. — А еще хотел, чтобы я пошла с тобой! Идти сейчас по городу?! Ты мужчина, и у тебя нет другого выхода, а то бы я и тебя не пустила. Разумеется, ты должен идти, но пока подожди немного.

Собрав все силы, портной сжал кулаки и решительно заявил:

— Я пойду, Лола. — Его голос срывался. — Я не могу в такую ночь оставить Эмилию одну.

И снова двинулся к дверям.

— Хорошо, но погоди хоть, пока перестанут стрелять.

Он совсем не был уверен, что стрельба кончится до рассвета. Но мужество оставило его, он это понял.

— Ладно, донья Лола, — согласился он, обмякнув. — Я уйду, едва кончится стрельба.

Он отошел от двери и опустился в качалку.

Солдат у ворот опустил цепь до земли, и полицейская машина въехала во двор казармы Монкада. Охранник, выходя из будки, даже не взял с собой автомата, ни о чем не спросил. Видно, водитель дал ему условный сигнал фарами.

Карлос Эспиноса вытянулся между солдат, развалившихся на сиденье по обе стороны от него. Проехав мимо нескольких желтых зданий, обнесенных высокой стеной, машина остановилась перед широкой лестницей. Кругом было темно и тихо, лишь немногие окна светились в непроглядном мраке.

Солдаты вытолкнули юношу из машины. Впереди шел сержант. Конвоировали Карлоса толстяк-полицейский и солдат с автоматом. Они крепко держали его за локти. Спускавшийся вниз по лестнице капрал остановился, обмахиваясь фуражкой, поглядел на юношу:

— Что он натворил?

— Мы нашли у него бомбу, — ответил сержант.

— А почему не оставили его на месте? — с ненавистью глядя на Карлоса, спросил капрал.

Сдвинув фуражку на затылок, сержант провел пальцами по виску.

— Да так, — задумчиво протянул он. — Приказ есть приказ. Похоже, что капитану нравятся допросы.

Все четверо рассмеялись, и в пустом вестибюле смех прозвучал как в бочке. Карлос поднял скованные руки и тыльной стороной ладони почесал подбородок. В полумраке лестницы мокрый от пота лоб его поблескивал, точно зеркало, но глаза были тусклыми.

— Тогда тащите его, — сказал капрал, и уже снизу донесся его голос: — Хотел бы и я задать ему жару…

От верхней площадки лестницы в глубину здания вел ярко освещенный коридор. Режущий глаза свет показался Карлосу адским пламенем, и, сцепив пальцы рук, он негромко прочел:

Солдат, шедший слева, ударил его кулаком по кровоточащему рту.

— Значит, клич, да? — обернулся сержант. — Сейчас ты издашь клич вон там.

Его палец указывал в даль освещенного коридора. Белые стены блестели, будто полированный мрамор. В этой холодной сверкающей чистоте шаги отдавались погребальным маршем.

У одной из дверей их ждал капитан. Худощавый молодой человек с жестким, костлявым лицом. Золоченые погоны казались чрезмерно большими на его узких плечах.

— Ведите его сюда, — приказал он сержанту и прошел в кабинет, оставив дверь открытой.

Солдаты втолкнули Карлоса в комнату.

Перед столом черного дерева сержант остановился и, вытянувшись по стойке «смирно», поднес ладонь к козырьку фуражки. Капитан, едва ответив на приветствие, рассеянно посмотрел на Карлоса из-под полуопущенных век.

— Ты что, динамитчик?

Глядя на блестящую поверхность письменного стола, Карлос молчал.

— Мы поймали его, когда он собрался поджечь фитиль, — доложил сержант. — Верно, ребята?

— Да, сеньор, — подтвердил толстяк. — У него в руках были спички.

Сержант положил на стол бомбу.

— Черт возьми! — поразился капитан. — Недурная игрушка для такого молокососа. Восемь дюймов, а?

— Восемь дюймов, капитан.

Офицер медленно поднялся. Заложив руки за спину, он, не торопясь, обогнул стол и стал рядом с сержантом. Толстый солдат, казалось, вот-вот лопнет от натуги. Выпятив грудь, он правой рукой крепко вцепился в руку юноши, а левую вытянул по шву. Оба солдата ни на минуту не отпускали Карлоса, вцепившись в свою добычу и гордясь ею, словно удачливые охотники.

— Ты, наверное, понимаешь, — сказал капитан Карлосу, — что тебя ждет.

Юноша молчал. В дверь кабинета тихо постучали. Вошел солдат. Отдав честь, он застыл, ожидая, когда капитан обратит на него внимание.

— В чем дело? — спросил тот.

Солдат подошел к офицеру и прошептал что-то ему на ухо. Слушая, капитан пристально смотрел в глаза Карлоса Эспиносы.

— Хорошо! — кивнул он, когда солдат кончил. — Пусть приволокут его сюда.

Щелкнув каблуками, солдат козырнул и, четко повернувшись кругом, вышел, громко печатая шаг. Все молчали, словно из-за его прихода забыли, зачем они оказались в этом кабинете.

Внезапно раздался серьезный и торжественный голос юноши:

— Если вы все это делаете, чтобы напугать меня, то напрасно теряете время.

Офицер улыбнулся.

— Пугать тебя? — сказал он. — Мы вовсе не хотим пугать тебя. О тебе не было речи.

— Значит, о ком-то другом. Когда-нибудь вы заплатите за все, что творите сейчас. — Его каштановые волосы, растрепавшись, упали на лоб, и руками, закованными в наручники, он старался откинуть их назад. — Заплатите своей кровью.

Капитан засунул руки за пояс и воскликнул с деланным изумлением:

— Смотрите-ка, рассуждает!

— Вы будете молить о пощаде, — продолжал Карлос.

Ошеломленные солдаты не знали, что предпринять. Сержант первым вспомнил о чести мундира.

— Молчать! — свирепо гаркнул он.

Но юноша продолжал:

— За все расплатитесь, уверяю вас…

Удар кулаком заставил его замолчать. Толстый солдат вытер кровь с пальцев. Улыбаясь, капитан покачал головой.

— Значит, ты владеешь собой, — сказал он, кривя губы. — А я уж думал, онемел от страха. Однако ты выдержки не теряешь, и это даже лучше. Это отлично. Как тебя зовут?

Ясные глаза юноши потемнели от презрения и ненависти.

— А вам какое дело?

Сержант сунул руку в карман.

— Это мы взяли у него, капитан, — пояснил он. — Удостоверение торгового служащего.

Капитан раскрыл книжечку.

— Хорошее фото, — сказал он, изучая удостоверение. — Очень хорошее. Совсем как живой. — Он громко прочел: — Карлос Эспиноса Феррер. — Потом прибавил, старчески шепелявя: — Так вот как тебя звали. И жил ты в Педреро и Эскарио. Очень хорошо.

Капитан, улыбаясь, взглянул на своих людей.

— Вы можете идти, — дружески сказал он. И мрачно добавил: — А этот цыпленок останется здесь!

Сержант и солдаты, щелкнув каблуками и откозыряв, вышли.

Оставшись с капитаном один на один, Карлос Эспиноса вызывающе выпрямился. Глаза юноши выражали решимость, над верхней губой блестели бусинки пота.

Пока его везли сюда с Трочи, он продумал план действий. Карлос знал, что смерть будет ужасной, что его наверняка подвергнут самым жестоким пыткам, чтобы заставить говорить. И решил, что ускорит свою смерть, если будет держаться насмешливо и вызывающе. Он приведет палачей в бешенство, и тогда один из них, охваченный яростью, выстрелит в него, таким образом он избежит пыток. Однако, юноша понимал, что оскорблять своих мучителей он сможет лишь в приступе гнева. И теперь, когда даже удар по лицу не вызвал в нем этого спасительного чувства, он клял свой мягкий характер.

Капитан, оскалившись, показал черные от никотина зубы.

— Ты нам поможешь, — шепнул он, как друг и сообщник. — Я знаю, что ты нам поможешь. Это тебе выгодно.

Он говорил по-отечески мягко, но с легкой угрозой.

Юноша продолжал с презрением глядеть на него. Взмахнув закованными в наручники руками, он воскликнул.

— Я ничего не скажу. Вы теряете зря время.

— Скажешь, скажешь, например, кто дал тебе эту игрушку. А если не скажешь, сам увидишь, что тебя ждет. — Угроза в его голосе звучала уже откровенно.

Карлос Эспиноса, сгорбившись, опустил голову. С его лица сошло вызывающее выражение, он казался сломленным.

— Хорошо, я все скажу, — прошептал он еле слышно. — Все. Но поклянитесь, что никто не узнает, что это я сказал.

— Клянусь, — заверил капитан, поднимая руку. — Ну, кто дал тебе бомбу?

Юноша выпрямился. Улыбка обнажила его ровные, блестящие зубы. Медленно, негромко сказал:

— Фидель Кастро. Это бомбу дал мне Фидель Кастро. Он сейчас в Сьерре, и вам осталось только сбегать за ним. Но ведь ты сын потаскухи и побоишься туда пойти. Ты сын потаскухи и не сможешь подняться…

На этот раз удар пришелся в подбородок, свет померк в глазах Карлоса.

Перестрелка утихла, и уже давно не было слышно взрывов. Тишина, воцарившаяся на улицах, поползла в полутемную комнату, где в напряженном ожидании сидели мужчина и женщина. Кико понимал, что настало время идти домой. Тревожные звуки умолкли. А Лола, прищурив глаза, склонила голову на грудь и, улыбаясь, укоризненно покачивала головой. Кико удивился, но она, казалось, вовсе не собиралась спать.

Больше не было поводов для задержки, и ему оставалось лишь отправиться в дорогу. Выйти на улицу… Он надеялся, что перестрелка продлится до утра. Как это прекрасно — лежать на диване, под падежной защитой стен и запертых дверей! Можно думать о чем угодно, когда ты отгорожен от ночных улиц Сантьяго. Разумеется, какая-нибудь шальная пуля может угодить и в окно, но куда опаснее идти навстречу ей. На улицах по-прежнему было тихо. «Выхода нет».

Лола, покачиваясь в кресле рядом, не отрывала взгляда от его лица. Ее глаза в полумраке можно было принять за пару светляков. Кико понимал, что она хотела сказать:

«Почему ты не уходишь? Неужели собираешься оставить мою дочь одну? Ты боишься? Тебе стыдно? Ну, иди. Иди сейчас же».

— Да, да. Я ухожу, — вслух ответил он.

Теща встала быстрее его и, ласково взяв за руку, повела к дверям.

— До завтра.

— До свидания, сынок. Скажи, что завтра я приду ранехонько. Ведь я не ты, я боюсь ходить ночью по городу.

У него не хватило сил ответить. За спиной захлопнулась дверь. Итак, он на улице. Сердце Кико рванулось, чтобы выскочить из обмякшего тела, и, словно кость застряло в горле, мешает дышать. Пот стекает со лба, застилает глаза. Холодит затылок.

— Каррамба! Какой же я трус!

А во всем виновата старуха. Он же не хотел к ней идти. Только время потерял. Нужно было сразу уходить, как она ему отказала.

Он шел по середине мостовой. Только сильным напряжением воли заставил себя поднять голову. Пусть это видят все и никто не думает, что он пробирается тайком. Так безопаснее.

Пройдя первый квартал, он почувствовал себя более уверенно. Ничего страшного не произошло. Может быть, вообще все эти ночные страхи Сантьяго просто выдумки? Теща напугала его своими опасениями. Сумасшедшая старуха!

Ему навстречу попался прохожий. Он тоже шел посередине мостовой, но не посмотрел в сторону Кико. На прохожем был пиджак цвета морской волны, плохо сшитый. Какая свинья могла так испортить вещь? Кико не посмел повернуть голову, чтобы внимательнее разглядеть прохожего.

Потом повстречалась женщина. Эта шла быстро и, казалось, без всякого страха. Она была одета в черное. Куда она могла идти?

Все двери были заперты, и Кико был уверен, что ни одна не откроется до рассвета, если, конечно, не приедет полицейская машина и какую-либо из них не вышибут прикладами. Ему рассказывали один случай… Боже, что за жизнь!

Как прекрасно было бы жить спокойно! Но почему, почему не оставляют в покое даже тех, кто ни во что не вмешивается? Правда, вмешиваются все. Он сам вмешался сегодня утром, когда надел на Карлоса чужой пиджак…

«Зачем я это сделал? А если бы солдаты заметили, что парень вошел в мастерскую… Ох, и влип бы я! Но тогда не было страха. То есть, может быть, и был, но я его не заметил. Конечно, просто не заметил. Может быть, оттого, что у меня сидел негр. Хоть бы еще кто-нибудь прошел по улице! О чем я говорю? Говорю? Но ведь я же иду один! Нет, я схожу с ума!..

Есть ли люди в этих запертых домах? Конечно, должны быть. И хотя везде темно, многие не спят. Может быть, в том сером доме делают бомбы. Где-то ведь должны их делать. Бомбы не падают с неба. Пресвятая дева! Падают, падают! С самолетов. Они падали на Сьенфуэгос; и те самолеты, что каждый день летают к Сьерре, тоже бросают их.

Господи! Пусть бомбы никогда не упадут на Сантьяго. Как же так? На Сантьяго, значит, не надо? Будто в других местах живут не такие же люди! Да, пусть они нигде не надают…»

Он вовремя вышел из партии. Пока еще не успел себя скомпрометировать. И все же его не оставляют в покое. Будет ли когда-нибудь счастливо человечество?

Портной взглянул на небо. Звезды и луна светили уныло, мрачно. Город казался освещенным тусклыми свечами. Давно он не смотрел на небо с улицы. Когда стоишь во дворе, небо кажется совсем другим. Не таким величественным. Ну и пусть, все равно он никогда больше не выйдет на улицу после пяти. Донья Лола права, хотя он никогда ей об этом не говорил. И глупо во всем потакать жене. Совсем у нее под каблуком оказался. Впрочем, нет, это не так. Он ведь мужчина и должен заботиться о матери своих детей. А их уже трое. И сколько будет еще? Вот и страх пропал. И вовсе по страшно ходить ночью по Сантьяго. Да и осталось до дома не так уж много.

Он прошел мимо кинотеатра. У входа, развалившись в кресле перед толстой сиреневой портьерой, дремал над газетой швейцар. За стеклянной перегородкой зевала кассирша. Броские афиши сообщали о новых фильмах. Он даже не прочел их названий. Скоро год, как он не был в кино. В этом кинотеатре сейчас тоже никого нет, и все же фильмы демонстрируются в пустом зале. А может, кто-нибудь и есть?.. Солдат или полицейский, не заплативший за вход. Плохо сейчас приходится владельцам кинотеатров. Каждый из них должен тысячи песо электрической компании. Но компания не отключает их от сети. Боже сохрани! Кинотеатры должны функционировать — этого требуют власти. В Сантьяго властью был Каньисарес. А раз он так приказал, кто осмелится лишить кинотеатры электроэнергии? Никто не смотрит фильмы? Будут ходить солдаты и полицейские. Полковник Каньисарес мыслит так: когда-нибудь людям надоест сидеть в четырех степах, и они пойдут в кинотеатры. Сантьяго не должен производить впечатление мертвого города, даже если он начнет смердеть. Закрытие кинотеатров будет воспринято как протест. А какая причина протестовать? Если она есть — скажите. Но если эта причина окажется необоснованной, придуманной лишь для того, чтобы создавать беспорядки, поддерживать скрывающихся в Сьерре, то он, Каньисарес, отрежет такому недовольному уши или что-нибудь еще более существенное. Выступая перед владельцами кинотеатров, Каньисарес так и выразился, а ведь — там была женщина, хозяйка одного из кинотеатров.

То же самое с кафе, ресторанами и другими местами отдыха и развлечений. Они должны быть открыты, хотя ни у кого не хватает духу, чтобы зайти выпить, потанцевать или просто послушать песенку. Никто из владельцев не имеет права закрыть свое заведение, даже если оно приносит один убыток. Как сводить концы с концами? Но правительство этим по интересуется, это личное дело хозяев. А Каньисаресу нужно лишь, чтобы все злачные места были открыты, и прежде всего публичные дома. И если кто-либо из хозяев этих домов осмелится… Каньисарес, кажется, объяснил просто и ясно:

— Я полноценный мужчина. И если кто-нибудь осмелится мешать мне, я отрежу ему… Любому отрежу. Я знаю много способов…

Это не было пустой угрозой — в Сантьяго ежедневно находили изуродованные трупы.

«Что-то я опять пошел медленно. Про эти кино задумался. А что мне за дело? Я не показываю фильмов и не смотрю их. Надо поторапливаться и все же не бежать, чтобы не привлечь внимания. Какой сегодня день? Не воскресенье, потому что я работал. Наверное, пятница или суббота. Раньше я субботу отмечал, потому что получал деньги. Теперь только воскресенье знаю, потому что не работаю».

Впереди, на углу, у лотка с едой стояли три человека в военной форме. Набив рот, они чему-то смеялись. Чуть дальше, у тротуара, стоял полицейский джип.

Кровь остановилась у Кико в жилах, в глазах потемнело. Но он машинально подумал: «Наверное, не заплатили за бутерброды». А если они потащат его к себе в казарму? Надо пройти тихо-тихо и не смотреть на них. «Слава богу, ничего не сказали, а может, и не заметили меня. А если б увидели… Вдруг догадались бы по моему лицу… Но нет, я же принял нужное выражение…»

Портной уже шел по улице Агилера. Ни одного автобуса, ни одной машины, кроме полицейской. Зачем лотошник вышел со своей тележкой? Ведь покупателей нет. Сила привычки или желание заработать хотя бы грош?

В кафе на углу сидел мужчина и пил пиво. Из стакана, перехлестнув через край, текла белая пена. «Наверное, холодное… Я бы тоже выпил… Нет, надо идти домой. Эмилия, наверное, с ума сходит. Если бы попался автобус…» Он оглянулся — улица пустынна. Ни одной машины. Только та, полицейская, около тротуара. Как болит голова! Но ведь должен же попасться хоть один автобус! Сейчас не больше десяти часов, а они ходят до двенадцати. Надо идти быстрее. Голова болит не от страха, просто оттого, что ничего не ел.

Но потом он забыл о головной боли. Начал тихонько посвистывать. И в этот момент взорвалась бомба. Совсем близко! Рядом! Фонари заморгали по всей улице. А дома закрыты! Все подъезды закрыты! Свет погас. Зажегся! Погас.

У него вырвался слабый крик. За спиной раздалось несколько выстрелов, адским зверем взревел мотор.

Одним прыжком Кино очутился между домами и, дрожа, прижался к стене. Мимо пулей промчалась полицейская машина, распоров мрак лучами фар. Портной затаил дыхание.

В напряженной тишине раздался отдаленный звон колоколов пожарной машины. Дикой собакой взвыла сирена. «Пожар! Мой дом! Господи, сделай так, чтобы это не был мой дом!» Кико всхлипнул.

Он выглянул на улицу. Посмотрел вверх. Темно. Зарева не видно. Звон колоколов затих вдали. Умолкла сирена.

Где-то горит. Но это не его дом. Поглядывая на небо, портной быстро шел в темноте. Невдалеке раздался выстрел, он снова бросился к домам, прижался к стене. Но тут его ослепил яркий луч света, послышался визг тормозов. Полицейская машина! Закрыв глаза, он ждал, не шевелясь.

— Куда идешь, приятель?

Голос был хриплым. Открыв глаза, Кико взглянул на машину. Красная, блестящая. Внутри горит свет. За рулем сидит смуглый молодой парень в шляпе. Тонкие усики, яркая цветная рубашка. Парень смотрел на него искоса, прищурив веки, будто дремал.

— Куда идете? — хрипло переспросил он.

— Домой.

— Прекрасно. Садитесь!

— Что?

Этот тип, кажется, добрый малый. Но портного одолевало одно сомнение:

— Сколько вы с меня возьмете?

В карманах было всего восемьдесять пять сентаво. А до дома еще кварталов шесть-семь.

Парень за рулем внимательно взглянул на него.

— Я ничего не возьму, — сказал он. — Ничего. Довезу бесплатно. Садитесь.

Наклонившись, он открыл дверцу. Портной сел. Незнакомец включил скорость, и машина рванулась вперед, светом фар разрезая ночную темь.

Карлосу было очень холодно. Еще не очнувшись, услышал скрип своих зубов. С трудом приходя в себя, почувствовал, что висит в воздухе, пальцами ног едва касаясь пола. Ныли запястья.

Он с трудом понимал, что происходит, но уже точно знал, что это не кошмарный сон. Почему он здесь, в такой нелепой и болезненной позе? Губы распухли, одеревенели, во рту соленый привкус.

Наконец он пришел в себя. Он в казарме. Наверное, в карцере. Наручники, сковывающие руки, надеты на железный крюк, вбитый в стену. Он висит на этом крюке лицом к стене. Рядом стоит солдат. Зеленоглазый и рыжий, с пустым ведром в руке. Солдат смеется.

Значит, от удара капитана он потерял сознание. Теперь его будут пытать. Карлос вздрогнул.

Вот она, минута, который он особенно боялся Рыжий солдат, наверное, палач. Но есть и другие. Он слышит их голоса, смех, но не может повернуть голову. Искоса взглянул на рыжего солдата. Внимательно прислушался к себе. И обрадовался: не боюсь! Он был спокоен. Только было очень стыдно из-за того, что висит голым. Но палачи ничего о его стыде не знают. Он должен быть дерзким, очень дерзким и дерзостью заработать себе пулю. По приглушенным голосам и шагам Карлос понял, что, кроме рыжего, тут еще двое. Но вот раздалось резкое хлопанье бича. Покосившись в другую сторону, он увидел капрала с наивным, детским лицом. Тот держал в руке бич из бычьих жил.

— Сейчас ты нам скажешь, кто дал тебе бомбу, — угрожающе заверил капрал. Его глаза, сузившись, превратились в две горящие ненавистью щелки. — Кто, говори!

Карлос постарался, чтобы ответ прозвучал твердо и громко:

— Твоя поганая мать!

— Ах ты сопляк, педераст!

Бич прилип к спине. Как язык пламени. Свист бича был похож на стон женщины. Карлос глухо замычал. Мускулы его тела напряглись.

— Кто?

— Твоя поганая мать.

Еще удар, еще… Страшная, обжигающая боль…

Он не кричал, но иногда боль вырывала из его груди хрип разъяренного быка. Мозг оставался ясным, подстерегая каждый новый удар. Он был уверен, что не скажет ни слова. Эти негодяи не сломят его. Он уже на грани обморока, но ничего не скажет.

Пятый удар застал его врасплох, и вся боль истерзанного тела вылилась в протяжном, воющем вопле.

Солдаты захохотали.

— Ну что? Кончилось твое мужество?

Кто это сказал? Наверное, рыжий. Карлос покосился, но ничего не увидел, ослепленный болью и ненавистью. Их смех терзал его сильнее, чем бич.

— Будешь выть, пока не заговоришь!

Бич снова свистнул в воздухе и врезался в спину. Напрягая мускулы, он затаил дыхание. Больше они не вырвали у него ни единого стона.

— Ах, так? Сейчас посмотрим!

— Попробуем другое!

— Тащи-ка сюда! Поглядим.

Какие-то страшные приготовления, приводящая в отчаяние суета за его спиной. И вот оно, другое: дикая, колющая боль по всей спине, в боках, ягодицах. Тело судорожно извивается, наручники впились в запястья. Запах горелого мяса. Его тело… Сознание угасало: «Они жгут меня… железом… раскаленным железом…»

— Кто тобой командует? Кто дал тебе бомбу?

— Говори, сволочь!

Голоса доносились издалека. И уходили все дальше и дальше… Ушли совсем…

Уже больше получаса сидел портной в красной машине рядом с неизвестным, подобравшим его на Агилере. Он был в отчаянии и старался не показать, как ему страшно. Мысли путались. Если бы Кико мог преодолеть эту дрожь, он бы выпрыгнул из машины, даже зная, что наверняка расшибет себе голову. Он ощущал себя узником в стальной клетке, пепельно-серые губы дрожали, по толстой шее струился пот.

Какое-то ужасное чувство беспомощности мучило его, лишая воли и сил. «Словно червяк какой». Страх овладел им спустя несколько минут после того, как тронулась машина.

— Не беспокойтесь, приятель, — сказал незнакомец, когда Кико захлопнул дверцу машины. — Все будет хорошо.

Но от слова «приятель» портного охватил озноб. Он весь похолодел.

— Я два раза проехал по улице и не видел вас. И лишь когда решил проехать в последний раз, заметил у стены.

Кико почувствовал, что умирает.

— Но откуда вы знали, что я там, на улице? — спросил он тихо.

— Мне велели подобрать вас, — понизив голос, ответил незнакомец.

— Велели? Подобрать меня?

Незнакомец, казалось, не замечал его страха и продолжал:

— Это было неплохо придумано — спросить, сколько я возьму. Совсем недурно! У стен тоже могут быть уши.

Кико закричал. Вернее, он думал, что кричит, а в действительности его слов почти не было слышно за шумом мотора.

— Остановите! Остановите! Я выйду здесь! Остановите!

Он размахивал руками, словно отгонял пчел.

Машина в это время объезжала площадь Марте. На секунду незнакомец повернулся, чтобы взглянуть на гримасы портного.

— Что с вами? — удивленно спросил он, сбавляя скорость.

— Остановите! — настаивал Кико. — Я сойду здесь.

— Сойдете?

— Да.

Полускрытое тенью шляпы лицо незнакомца напряглось.

— Значит, — медленно прошептал он, уставясь на Кико, — значит, вы не тот, кого я должен был подобрать?

— Кто?.. Я?.. — Портной заикался. — Нет, не тот!..

Он сдавленно выкрикнул последние слова, судорожно пытаясь повернуть ручку дверцы.

— Не двигайтесь. — Приказ прозвучал жестко. — Не шевелитесь!

Кико показалось, что в руке незнакомца блеснул револьвер. Но он даже не обернулся, чтобы удостовериться в этом, и тихо замер, прижавшись головой к кожаной спинке сиденья.

Человек за рулем прибавил скорость, машина развернулась и через Эскарио выехала на Трочу. Им навстречу поднимался полицейский джип. Сердце Кико остановилось. Конец! Этот, за рулем, конечно, революционер, и полицейские сейчас начнут стрелять. Но незнакомец, приветливо улыбнувшись, помахал полицейским рукой. Ничего не произошло. Красная и зеленая машины, проехав близко друг от друга, продолжали свой путь.

Кико не двигался, пока машина шла вниз по Троче, свернула на Аламеду и опять стала подниматься по Агилере. Он не шевелился, пока не увидел, что они снова выехали на площадь Марте. Тогда он повернулся к человеку за рулем и испуганно спросил:

— Вы… заодно с властями?

Тот сурово посмотрел на портного, в голосе прозвучала угроза:

— Разве у меня лицо бандита или убийцы?

Портной был уверен, что на кого бы ни походил этот человек, он, несомненно, был убийцей, к тому же высшего класса, и поспешно сказал:

— Нет, сеньор.

— Тогда в чем дело?

Кико озадаченно заморгал. Его губы снова начали дрожать. Казалось, он вот-вот расплачется. Раз этот человек не сторонник правительства, тогда он, несомненно, в противоположном лагере.

— Вы… революционер? — осторожно спросил мулат.

Незнакомец, на секунду выпустив руль, воздел руки кверху, словно сетуя на его несообразительность.

— Ну, конечно…

Почувствовав себя несколько увереннее, Кико даже осмелился посоветовать:

— Если вы революционер, то не надо ехать по улице Гарсон. Там всегда много солдат. Схватят, посадят в тюрьму…

Незнакомец повернул к нему нахмуренное лицо.

— Да? — прохрипел он. — Надо быстрее соображать! Мы уже на улице Гарсон!..

— Вы же совсем не глядите на дорогу. Так расшибете либо голову, либо машину.

Человек за рулем улыбнулся, но стал внимательнее смотреть вперед. Фары освещали пустую улицу.

— Голова мне, пожалуй, дороже машины, потому что машина не моя.

Подозрение холодной жабой закралось в душу портного.

— Но ведь она не краденая, верно?

— Конечно, краденая.

— Мамочка моя… — простонал портной. Вытирая взмокшее лицо, он быстро забормотал: — Не надо ехать по Гарсон!.. Поворачивайте направо!..

Незнакомец раздраженно отмахнулся.

— Не будьте трусом, приятель, — сказал он. — В машине горит свет. Солдаты видят, что мы не скрываемся, и принимают нас за своих. Вот увидите — они нас не остановят.

— Дай бог…

И действительно, четыре солдата на углу улицы Сан-Мигель, в касках и с оружием, лишь небрежно оглядели машину, медленно проезжавшую мимо, и ответили на дружеский жест незнакомца. Кино, не глядя на них, тоже махнул рукой.

— Да поможет нам бог, — прошептал он.

Кино, пригнувшись, напряженно ждал. Выстрелов не было. Портной почувствовал, как в нем растет доверие к трезвому и расчетливому незнакомцу и радость оттого, что он находится под защитой этого человека. Страх проходил.

Когда машина проезжала мимо его дома, у портного вырвалось:

— Тут я живу.

— Да? — протянул человек в шляпе. — Какое совпадение! А я как раз хотел спросить ваш адрес. — И задумчиво добавил: — Не знаю, что мне с вами делать. Первый раз я в таком положении.

Кико почувствовал себя виноватым и мягко упрекнул незнакомца:

— Зачем же вы так неосторожны? Посадили в машину, не зная, кто я, рассказали о себе такие вещи?

— Мне поручили подобрать человека на улице Агилера, — прервал его незнакомец. И язвительно закончил: — Вы были там, и вы человек, не правда ли?

— Да, — ответил Кико. — Ну, а если бы я оказался осведомителем?

Незнакомец окинул его своим тяжелым взглядом, однако несколько потеплевшим.

— Вы не осведомитель, — уверенно сказал он.

— Откуда вы знаете? — настаивал Кико. — У них на лице ведь не написано, кто они такие.

Человек в шляпе не замедлил с ответом.

— Не написано, верно. Но вы не осведомитель.

— Почему вы так думаете? — продолжал упорствовать портной. И тут же испугался, что может поколебать уверенность этого человека. — Конечно, я не осведомитель. Вы правы.

— А как же иначе? Я не ошибаюсь в таких делах. Вы можете оказаться кем угодно, даже трусом, но не доносчиком. По вашему лицу это видно.

Кико распирало от счастья, хотя его и обозвали трусом. Он с наслаждением вдыхал сырой ночной воздух. Машина уже проехала несколько кварталов от его дома. Вдруг незнакомец, направив ее к тротуару, затормозил.

— Давайте бросим ее здесь, — решительно предложил он. — Все равно вы живете близко.

— Да, — согласился Кико. — А вы?

Человек за рулем сдвинул шляпу на затылок, обнажив лоб, весь в фиолетовых пятнах.

— А я переночую у вас, — медленно сказал он.

— Послушайте, — в ужасе запротестовал Кико, — у меня очень тесно, да и кровати для вас не найдется.

— Но диван-то, наверное, есть?

— Есть… Но рядом живет доносчик, про которого говорят, будто он даже не спит, все следит за соседями.

Незнакомец, продолжая улыбаться, похлопал его по плечу.

— Сейчас все спят. Даже он. А если он нас и увидит, то что здесь особенного? Двое друзей вернулись с вечеринки.

— В Сантьяго сейчас не бывает вечеринок… А кроме того, вдруг он видел нас в краденой машине?

— Он же не знает, что она краденая. Послушайте, — впервые с начала их поездки хриплый голос парня звучал почти ласково, — я живу в Сан-Педрито. Эту машину увел утром в Пальме, и, хотя уверен, что оттуда еще не успели сообщить, мои дела неважные. — Теперь голос снова зазвучал твердо и повелительно: — Вылезайте!

Страх портного опять улетучился. В этом незнакомом человеке было что-то вызывающее доверие. Он так бережно, почти заботливо касается своей старой шляпы… В чем тут дело?

Кико послушно вылез из машины. Незнакомец тоже. Проходя мимо автомобиля, портной пропел рукой по багажнику. Металл был холодным и влажным. Человек с хриплым голосом догнал его, и они зашагали к домику портного.

Улица была пуста и казалась очень длинной. В тишине громко стрекотали цикады. Иногда их заглушал собачий лай. Прохладный воздух нежно касался их разгоряченных тел.

Мулата наполнило чувство какой-то приятной легкости. Он подумал, что хорошо бы жить вот так, долго-долго, просто жить, радуясь, что ты живешь. Взглянул на небо. Оно снова усыпано звездами. Лупы не видно, но он знал, то она где-то над Сантьяго. Кико вдруг забыл все свои страхи.

Незнакомец шел, часто дотрагиваясь до шляпы. Портной, косясь на его худую фигуру, думал о жене, о том, что она не спит, ждет его и очень удивится, когда он приведет чужого человека. Что сказать, чтобы Эмилия не волновалась? Он должен предупредить ее, прежде чем ввести гостя в дом. Этот человек, конечно, будет ночевать у него. Сейчас, в темноте, незнакомец казался не очень высоким, хотя и таким же худым. Высоким его делала, пожалуй, шляпа, которую он так часто поправлял. Пестрая рубашка казалась черной, как и брюки. От этого человека мулату передавалось странное спокойствие и уверенность. Кико шел по ночному городу после всех этих выстрелов и взрывов, шел рядом с революционером, которого наверняка преследовали, и не чувствовал страха. Непоколебимое спокойствие исходило от незнакомца.

Ночная прохлада навевала мирные мысли. Кико снова взглянул на темное небо. Теперь он увидел луну: окруженная свитой звезд, она висела там, над Монкадой. Через несколько минут Кико уже открывал дверь своего дома.

Они вошли в маленькую комнату, освещенную дрожащим пламенем свечи. На диване, в прозрачной тонкой блузе, обхватив голые колени руками, спала женщина.

Очнулся он на стуле, все еще голый и мокрый. Спина приклеилась к кожаной спинке, руки в наручниках отведены назад. Его тело, словно под влиянием наркоза, утратило чувствительность. Сознание было затуманено, боли он не ощущал.

Левую ногу что-то давило, он с трудом опустил взгляд и увидел что-то красное. И у солдата в руках тоже что-то красное. Мой ноготь. Вот почему так болит нога. Хоть бы поскорей убили. Он хотел крикнуть им что-нибудь оскорбительное, но голоса не было. Хоть бы умереть:

Он почему-то увидел мать на кухне. Булькали кастрюли на плите, шипело сливочное масло. Было или слишком раннее утро, или уже сумерки. Темно.

Когда его схватили? Сегодня вечером? Нет, должно быть, уже прошла неделя или десять дней. Раньше по воскресеньям он играл в мяч, целовал девушек. Он не знал, где находится. Впрочем, вспомнил: в казарме. Где-то играет музыка. Они вырвали еще один ноготь. О чем думает человек, когда умирает? Должно быть, ужасен вид мертвеца без ногтей на ногах.

— Да. Это был он в мастерской у Кико. И я его не взял. Думал, дерьмо… А ну, говори! Кто входит в твою группу? Кто у вас командир? Откуда брали динамит? Продолжайте, сержант, продолжайте!

Его потрясли. Но голоса опять слились в один далекий, глухой голос. И все вокруг закачалось, как листья пальмы.

Опять один голос. Ему снимают наручники. Руки висят как плети. Его ставят на ноги. Опять хлещут по спине, он вздрагивает, но боли не чувствует.

— Беги, беги, негодяй. Ты у нас еще побегаешь.

Прекрасные глаза девушки, его невесты, она закрывала их, когда он ее целовал… Но вот его ноги погружаются в какое-то черное болото. Все вокруг черно.

Кико взял жену за плечи и поставил на ноги, стараясь заслонить фигуру незнакомца, стоявшего лицом к стене, где плясала его длинная тень.

— Наконец ты пришел, — сонно пробормотала женщина.

Не отвечая, Кико отвел жену в спальню. Посадив ее на постель, достал из шкафчика свечку и блюдце. Зажег. Женщина, зевая, протирала глаза.

— Кико, милый, — жалобно сказала она. — Почему ты так долго? Почему не пришла мама?

— Придет завтра, — ответил он, ставя свечку на шкафчик.

Эмилия в недоумении озиралась.

— Но… я же была на диване в комнате! Теперь здесь… Как я сюда попала?

Он медленно снял пиджак и бросил его на кровать. Устало посмотрел на жену.

— Это я тебя привел, — объяснил он раздраженно. — Ты заставила меня краснеть…

Она удивленно уставилась на него.

— Краснеть?

— Да. Я пришел с другом, а ты лежишь почти голая.

— Я была в халате, но…

Она испуганно схватилась за горло.

— Ты говоришь друг? И он меня видел?

— Конечно, видел.

Женщина запахнула на груди блузу, поправила поднявшиеся рукава и обняла себя за плечи. На ее коже цвета кофе с молоком дрожали тени.

— Ох, пресвятая дева! Ну и манеры! В такое время приглашать в гости, не предупредив меня! Надо было попросить его подождать и войти одному. Я должна извиниться перед ним… Пусть знает, что я порядочная женщина, а не какая-нибудь… А кто он? Я знаю его? — затараторила Эмилия, совсем проснувшись.

— Завтра познакомишься.

— Ну, нет! Я не лягу, пока не увижу его. Он должен знать, что я…

Портной резко оборвал ее:

— Я сказал, завтра, значит, завтра, Эмилия!

Ее вдруг словно осенило:

— А почему он будет ночевать у нас? — подозрительно спросила она.

— Потом все узнаешь, милая. Ложись, а я на минутку выйду сказать ему, чтобы он располагался на диване.

Женщина поджала губы.

— Я должна его увидеть сегодня!

Пламя свечи колебалось от легкого ветерка, проникавшего с улицы сквозь щели в наружной стене.

Сжав челюсти и побледнев от досады, Кико шагнул к жене. Но сдержал себя.

— Хорошо, только тише, ради бога! Надеюсь, что-нибудь и выйдет.

— А кто он, этот твой друг? — шептала она, торопясь к шкафу.

Портной медленно шел за ней. Рубашка выбилась у него из-за пояса, и он неловко заправлял ее одной рукой, вытирая другой вспотевшую шею.

— Он революционер. Подобрал меня на улице, приняв за своего… — в его голосе звучала гордость. — Принял за своего.

Женщина торопливо натягивала платье. Ее глаза возбужденно блестели.

— Революционер! — воскликнула она. — И он подумал, что ты тоже?.. Боже мой!

Надев платье, она подбежала к туалетному столику, расчесала длинные темные волосы, напудрилась и подкрасила губы. Движения ее были энергичны и грациозны. Лицо разгорелось от любопытства.

Из спальни она вышла первой, Кико следом за ней, поправляя на ходу непокорную рубашку.

— Добрый вечер, — сказала женщина, входя в комнату.

Кико стоял сзади, глядя на гостя.

Незнакомец сидел в качалке, так и не сняв шляпы. Услышав голос женщины, он не спеша встал и улыбнулся, пристально глядя на нее.

— Добрый вечер, сеньора, — ответил он хрипло.

Улыбка вздыбила его усики, и они напоминали крылья готовой взлететь утки.

Женщина, тоже улыбаясь, подошла к нему, протягивая руку. Портной криво усмехнулся.

— Моя жена, — сказал он, становясь рядом с ней.

— Сеньора, — прохрипел гость, — очень приятно, сеньора…

Он сильно пожал ей руку. Женщина улыбнулась еще обворожительнее и прервала затянувшее рукопожатие. Кико стоял с глупой ухмылкой на потном лице.

— Очень рада, — защебетала она, — садитесь, пожалуйста. Я не сяду, потому что я… Хотите кофе? Сейчас сварю. Вы любите кофе?

— Да, сеньора, очень.

— Всем мужчинам нравится кофе.

— Да, очень нравится… Очень.

Покачивая бедрами, она пошла в кухню. Портной сел на стул, все еще почему-то продолжая улыбаться. Он по сводил глаз с лица незнакомца. Тот глядел в темноту за окном, снова усевшись в качалку. Темнота немного отступила, когда в кухне зажегся свет.

— Какая жара! — вздохнул портной.

— Я вам кое-что объясню, — сказал гость, поворачиваясь к нему. — Иначе вы можете подумать, что меня преследуют. Я хочу провести у вас ночь не потому, что уверен, что вы не донесете на меня. Но я живу в Сан-Педрито и, бросив здесь машину, уже не сумею добраться туда. А возвращаться на этой машине опасно…

— Конечно, конечно, — шепотом согласился портной.

— Разрешите мне переночевать у вас, вы меня очень обяжете.

— Да, пожалуйста.

Лицо Кико снова выразило полное доверие. Скрестив руки на груди, он дружелюбно разглядывал незнакомца, его длинную шею, черные усики, лицо, видневшееся из-под шляпы.

— Вначале, когда мы были там, у площади, я думал, что вы и есть тот человек, которого я должен был подобрать, просто не доверяете мне и не признаетесь, — продолжал незнакомец. — Поэтому я повез вас по Троче и проехал мимо дома, где должен был оставить того человека. Но вы и глазом не моргнули…

Кико живо прервал его:

— Довольно, забудьте об этом. Но пока не вернулась жена, я хочу вам сказать вот что… Если придется бежать, если что-нибудь случится… Там во дворе, в заборе есть калитка…

— Мне не придется бежать, — отрезал гость. — Ведь они не знают, что я здесь. Кроме того, вы ничем не скомпрометированы, верно? Ни в чем не замешаны.

— Конечно, конечно. Это я на всякий случай, если что-нибудь вдруг произойдет. Давайте вашу шляпу.

Незнакомец обеими руками схватился за поля.

— Оставьте ее, — сказал он решительно. — Мне в ней удобно, и она мне нисколько не мешает.

Вошла женщина с двумя дымящимися чашками кофе.

— Пожалуйста.

Мужчины маленькими глотками выпили горячий напиток. Поставив пустые чашки на стол, она села в кресло рядом с ними.

Незнакомец продолжал разговор, будто женщина была в курсе дела.

— Вы остановились на тротуаре и прижались спиной к степс, словно… — замолчав, он пристально посмотрел в лицо мулата, — словно только что подложили бомбу.

Портной замотал головой.

— Я просто не знал, что делать.

— А что вам было надо на улице в такой час, когда кругом раздавались выстрелы и взрывы? Мы делаем революцию и вынуждены рисковать, у нас нет другого выхода, это наш долг. Но вы-то ведь ни во что не вмешиваетесь?

Кико заерзал на стуле и вытер лицо.

— Я ходил к ее матери, — сказал он, кивнув в сторону жены. — Немного задержался, и, хотя стреляли, я не мог оставить Эмилию одну.

Женщина вмешалась в разговор.

— Это я виновата, трусиха. — Она смотрела на гостя детским наивным взглядом. — Я закапризничала, и Кико пришлось пойти за мамой, чтобы она побыла со мной.

— Это естественно, — согласился гость. — Жить теперь стало опасно.

— А вы не боитесь? — спросила женщина.

— Чего? — Он покачивался, откинувшись назад.

Она неопределенно развела руками.

— Ну, армии, полиции?..

Кико сурово взглянул на нее. Уже несколько минут он сидел, сосредоточенно нахмурившись.

— Они отняли у меня страх винтовочными прикладами и плетями из бычьих жил, — ответил Эмилии незнакомец. — Нет, сеньора, я уже ничего не боюсь.

— Вас пытали?

— Да.

— Ох, — простонала женщина.

Портной снова взглянул на жену. Она жадно, приоткрыв рот, рассматривала незнакомца. Тот теребил свою шляпу.

Молчание длилось несколько минут. Тихо потрескивал фитиль свечи. Наконец гость заговорил:

— Пять месяцев назад я и не думал о таких делах. Я работал. Работал механиком. Однажды утром они схватили меня и отвезли в Монкаду. Начали что-то выпытывать о бомбах, к которым я не имел никакого отношения. Я ничего не мог им сказать. Они четыре дня пытали меня… Били прикладами, стегали бичом… А знаете, — он пристально смотрел на жену портного, — когда долго бьют, ударов уже не чувствуешь… Они освободили меня через двадцать дней, убедившись, что я ничего не знаю. И тогда я стал бороться. Живым я им не дамся.

Он снова замолчал, задумчиво коснувшись полей шляпы. Портной, прищурившись, не сводил с него глаз.

— И голос у меня изменился, — продолжал незнакомец. — Таким хриплым он стал после пыток…

Женщина хотела что-то сказать, но вдруг в дверь раздались сильные удары прикладом. Она замерла с искаженным от страха лицом. Портной по-прежнему смотрел на гостя.

— Это сосед донес, — прошептала Эмилия, дрожащей рукой показывая на стену, — у него телефон…

Незнакомец встал. Жена Кико испуганно глядела на него. Новые удары обрушились на дверь.

— Открывайте!

— Вы не должны ничего бояться, — шепнул незнакомец. — Не бойтесь.

— Двор, — прошептала женщина, — бегите через двор…

— Если не откроете, мы вышибем дверь! — крикнули с улицы.

— Мне незачем бежать, — сказал незнакомец. Он был очень спокоен и даже улыбался. — Я выйду здесь.

Обеими руками он натянул шляпу на самые уши. Потом шагнул к двери, открыл ее и вышел на улицу.

Холодный ветерок ворвался в маленькую комнату. На улице послышался смех.

Портной вздрогнул и встал.

— Осведомитель, — сказал Кико очень тихо.

Вскрикнув, женщина вскочила и как безумная вцепилась в мужа.

В комнату вошел солдат с автоматом в руках. У него за спиной виднелось улыбающееся лицо человека в шляпе.

Портной хотел оправить рубаху, но увидел, как упала жена. Из горла у нее текла кровь.

«Меня тоже… Доносчик… Теща спаслась… Это в грудь, не больно…»

В его остекленевших глазах застыло изумление. Он упал на тело Эмилии. Пламя свечи продолжало плясать под дуновением ветра.

Гильермо Эспиноса молча сидел в кресле рядом с плачущей женой. Она всхлипывала, утирая мокрое лицо судорожно сведенными руками. Вся ее фигура выражала отчаяние. Когда выключили свет, Гильермо хотел пойти за свечкой, но она угадала его намерение и остановила мужа:

— Не зажигай свечи. Пусть так…

Она без конца задавала один и тот же вопрос:

— Что с Карлосом?

— Ничего, мать, — каждый раз отвечал он.

— Почему же он не возвращается?

— Придет… придет… — ничего другого он не мог сказать.

Однако уже почти не сомневался, что сын не вернется. Около одиннадцати он встал:

— Пойду его искать.

Она впервые повысила голос:

— Нет! Куда ты пойдешь! Где станешь искать?

— Где-нибудь…

Он не решился сказать ей, что пойдет в полицию, в казармы Масферрера и в Монкаду.

— Давай подождем еще немного, — попросила она. И заплакала совсем тихо.

Гильермо закурил. В темноте не было видно дыма, только маленький красный кружок.

Бедная женщина. И сколько таких! Что может сравниться с несчастьем матери, теряющей сына. Он тоже страдает, как и она, но еще испытывает ненависть. А она только горечь и боль. Мать, потерявшая сына! Зачем так думать? Может быть, Карлос еще вернется. Наверное, выстрелы и взрывы застали его у товарища и… Неправда! Ты лжешь себе… Ты хорошо знаешь, чем он занимается. Хочешь обмануть себя…

Он встал.

— Я иду его искать.

В дверь постучали.

— Это он! — крикнула женщина, вскакивая.

Но Гильермо опередил ее. Нет. Карлос стучал не так. И шум мотора.

— Кто там? — спросил он, подходя к дверям.

— Открывайте!

Сомнений не оставалось. В темноте вырисовывались силуэты трех солдат. Три черные тряпичные куклы…

— У вас есть свечи?

— Есть, но… мы их не зажигаем.

— Мы произведем обыск.

Женщина в отчаянии бросилась им навстречу. Ее ослепил свет фонаря.

— Мой сын!.. Мой сын!..

Солдаты тупо смотрели, на нее.

— Ничего не знаем, сеньора. Мы пришли производить обыск.

Она опустилась в кресло, охваченная горьким безразличием ко всему: к солдатам, обыску, угрозам.

— Мой сын!.. Мой сын!..

Солдат продолжал светить фонарем ей прямо в лицо. Гильермо зажег свечу и повел их внутрь дома. Когда открыли шкаф, один из них, взяв пистолет, сказал:

— Вам придется пойти с нами.

Когда они выходили, женщина с криком обняла мужа. Он осторожно освободился.

— Ну, успокойся, старушка… Я скоро вернусь, и Карлос тоже…

Она продолжала кричать, стоя в дверях. С улицы вошли две женщины.

— Что вам надо? — спросил их один из солдат.

— Ее сына нет дома, а вы уводите мужа. Она не может остаться одна.

Поначалу Гильермо Эспиноса удивился их осведомленности. Может быть, они знают, что с сыном? Спросить? Но тут он вспомнил о тонких стенах в домах Сантьяго и все понял. Его повели к машине, стоявшей неподалеку. Наручников на него не надели. Машина помчалась по темным и пустынным улицам.

Карлос Эспиноса лежал на полу окровавленный, недвижимый, его грудь вздымалась еле заметно. Солдаты и капрал вынули пистолеты и по нескольку раз выстрелили в умирающего.

Юноша перестал дышать.

Монкада. Единственное освещенное место в ночном Сантьяго. Солдаты, каски, винтовки. Его привезли в СИМ. Встретил старика все тот же капитан.

— Итак, в вашем доме нашли пистолет. Да еще заряженный…

— Вы должны знать, где мой сын, капитан. Раз был сделан обыск, значит, его задержали…

Продолжая держать пистолет, капитан смотрел ему в глаза.

— Ваш сын, — сказал он презрительно. — Вам ли говорить о сыне, если вы не смогли быть хорошим отцом? Вы не воспитали его честным, трудолюбивым человеком. Ваш сын!

Кровь прилила к голове Гильермо.

— Я хотел, чтобы он был порядочным человеком… я…

Капитан не дал ему договорить:

— За хранение оружия вас следовало бы посадить. Но я вас освобождаю. Вы уже достаточно наказаны…

— Сын?!

«Достаточно наказаны». Он вдруг все понял с болезненной ясностью и, выпрямившись, ударил офицера в лицо.

— Убийцы! Вы убили моего сына! Палачи! Вы хуже бандитов Мачадо, но вы мне заплатите! Я буду бросать бомбы! Убивать солдат! Кровь за кровь!

Прямо перед глазами старик увидел пистолет сына. Понял, что сейчас раздастся выстрел. Какую непоправимую глупость он сделал!..

Он не слышал ни одного из четырех выстрелов.

— Уберите его, — приказал капитан солдатам, кидая пистолет на стол. — И вытрите кровь…

Сумерки таяли под серо-синим покровом неба. Город казался погруженным в глубокий обморок.

Далеко на востоке вставало солнце.

Воздух наполнялся запахом земли и пробуждающейся жизни.

Мать Карлоса Эспиносы лишь на рассвете уснула к качалке под присмотром бодрствовавших соседок. Ей приснился сон, который показался ей чудесным.

Она видела сына. С сияющим радостью лицом, полный жизни, он стоял на высокой горе. Люди почтительно окружали его. Мужчины и женщины смотрели на Карлоса с тем молчаливым уважением, которое вызывает герой, одержавший победу.

Ее сын жив. Сны никогда не обманывали ее. Муж тоже скоро вернется. Она уверена в этом.

Глухой видел, как Ракель поднималась по лестнице собора. Он не протянул руки и только смотрел на нее, жуя губами.

Она вошла в храм. Роландо сидел на скамье слева от входа. В большом нефе несколько женщин молились, стоя на коленях. Она села рядом с Роландо и вопросительно посмотрела на него.

— Да, — сказал он, — сегодня вечером уходим. Винтовку я пока дал отцу Гонсалесу на хранение.

Помолчав, он тихо коснулся ее плеча.

— Помнишь человека, которого я привел к тебе вчера?

— Негра? Помню…

— Он герой. Ему можно полностью доверять. Я просил отца Гонсалеса всем рассказать об этом. Я ночевал у Хакобо, в пекарне. Он привез меня сюда, спрятав винтовку в мешок с хлебом.

Зазвонили колокола собора. Семь часов утра. Нищий спустился вниз по лестнице.

Толстяк газетчик поднял металлические шторы. Немесио подождал, пока он бросил газеты в помещение. Потом вошел и протянул руку. Раскрыл газету, нашел нужную страницу:

«Скончались: Гильермо Эспиноса, 49 лет, Бертильон 166; Карлос Эспиноса, 18 лет, Бертильон 166; Вальдино Медрано, Бертильон 166; Неизвестный негритянской расы, приблизительно 45 лет, Бертильон 166; Эмилия Инфанте, Бертильон 166; Энрике Фернандес, Бертильон 166; Хоакин Хименес, Бертильон 166; Хуан Перес, Бертильон 166; Антонио Камачо, 22 года, Бертильон 166; Ноэлия Апарисио, 10 месяцев…»

Глухой отдал газету толстяку и вернулся на свое место у лестницы. По улицам шли люди с выражением все той же тревоги и той же горечи на лицах.

Господи, до каких же пор?!