Такая долгая жизнь

ЭПИЛОГ

Так случилось, что 64-ю годовщину Великой Октябрьской революции Владимир Михайлович Путивцев встречал в Берлине.

Утром принесли телеграмму от генерала Бандуристова. Еще раньше по почте на его берлинский адрес пришли поздравления от Юрия Васильевича Тополькова из Лондона и Кузьмы Терентьевича Хоменко и Ларисы из Москвы. Не было такого праздника, чтобы они не обменивались телеграммами, поздравлениями.

Проезжая через Москву, Путивцев на этот раз не смог забежать к Хоменко. У него был всего один день. Экспресс «Ост-Вест», который шел через Берлин, уходил вечером. Владимиру Михайловичу надо было еще побывать у Кремлевской стены, где в урнах был замурован прах двух дорогих ему людей: дядьки его Пантелея Афанасьевича Путивцева и Валерия Валентиновича Шатлыгина.

Шатлыгин умер от инфаркта в шестьдесят пятом году. А дядя Пантюша погиб при испытании новой техники. Их урны в стене разделяло всего несколько метров. На одной было выбито: «Валерий Валентинович Шатлыгин, 1890—1965», на другой — «Пантелей Афанасьевич Путивцев, генерал-лейтенант, 1896—1965».

В Берлин Владимир Михайлович прибыл 5 ноября.

Не первый раз ему приходилось встречать праздники за границей. В 1967 году, на Новый год, он был в Лондоне у Тополькова; 9 мая 1969 года — в Федеративной Республике Германии, в Майнце, у Брэндэнджа, который демобилизовался из американской армии в пятидесятом году в чине майора, женился на немке, жил теперь в ФРГ и работал директором студии телевидения в городе на Рейне.

В Берлине Владимир-Михайлович находился уже третью неделю. Рабочий день складывался напряженно. Вставал он, правда, поздно, около десяти, но потом работал с небольшими перерывами до одиннадцати вечера. В одиннадцать прятал в письменный стол рукопись и шел на прогулку. В это время район восточного Берлина возле Бранденбургских ворот, у границы, где в основном расположены административные здания, пустеет. Поздним вечером редко здесь увидишь живую душу, разве что пограничников у стены, разделяющей город, да сотрудников народной полиции у зданий иностранных миссий и посольств.

Путивцев жил как раз в этом районе, на углу Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе. В шестой раз немецкие друзья любезно предоставляли ему эту тихую, уютную квартиру, зная, что он работает над большой книгой.

Книга была уже закончена, но Путивцев вдруг почувствовал необходимость еще раз побывать и в Берлине и в Ростоке.

В Росток после войны он приехал в шестьдесят пятом году с туристской группой на «Неделю мира на Балтийском море».

На высоких столбах в центре города, на Лангенштрассе, возле Интеротеля, где жил Путивцев, были установлены громкоговорители, из рупоров которых лились мелодии старых революционных песен: «Смело, товарищи, в ногу…», «Вихри враждебные веют над нами…», «Смело мы в бой пойдем…»

В сорок третьем году по этой же улице русских гнали вахманы с собаками на работу. Этот день ему запомнился. Было 20 апреля, день рождения Гитлера, и город разукрашивали фашистские флаги… А ночью началась страшная бомбежка…

Потом был сорок пятый год… Когда стрелковый полк, в котором служил рядовой Владимир Путивцев, проходил через разрушенный Росток. Почти из каждого окна уцелевшего здания тогда свисал белый флаг.

Теперь ветер трепал над головой красные флаги…

Странное, волнующее чувство тогда овладело Путивцевым.

В тот далекий уже июньский день шестьдесят пятого года Владимир подумал, что впервые не чувствует себя ч у ж и м в этом городе, что в этом городе нет ничего с т р а ш н о г о!

Нет, город не виноват! Фашизм, подобно проказе, может обезобразить лицо любого города! Дом может быть школой, а может быть тюрьмой! В «Спорт-Паласте» в Ростоке после сорок пятого года был клуб Красной Армии, а теперь там Балтийская студия телевидения.

В Ростоке на месте авиационного завода «Мариене», производившего смерть, построили огромный рыбный комбинат. Ничего не осталось от ненавистного для тысяч русских, поляков, французов «Мариене», разве что несколько бетонных плит на месте аэродрома. Прежде чем строить, фундаменты старых зданий взорвали, сняли четырехметровый слой земли, и в этом было что-то символическое. Со старым здесь было покончено навсегда. Другая жизнь пришла на берега залива Варнов…

Тогда впервые он подумал о книге.

Во второй свой приезд в Росток Владимир Путивцев побывал на месте кирпичного завода, где был склад во время войны. От завода тоже ничего не осталось. После войны его разобрали на кирпичи жители окрестных фольварков. На дороге между Крёпелином и кирпичным заводом Путивцев нашел могилу сержанта Савостина. Это был тот самый сержант, который в сорок пятом году остановил повозку и подобрал его на обочине.

Могилу он нашел по березкам. Здесь, на плато, росли удивительные березы. Стволы их от долгих и переменчивых морских ветров скручены, как канаты…

Замысел книги вызревал медленно. Когда Владимир Путивцев рассказал о нем Юрию Васильевичу Тополькову, тот одобрил его, предложил свои записи о Германии.

Топольков познакомил Путивцева с Чарльзом Стронгом, когда англичанин приехал в Москву.

В пятьдесят втором Стронг издал воспоминания «Моя война против Адольфа Гитлера». В этих воспоминаниях он рассказал, как погибли голландские разведчики в сорок четвертом году во время операции «Фортитьюд». Голландское правительство заявило ноту протеста правительству Великобритании. Разразился скандал. Полковнику Пейджу пришлось оставить службу в Интеллидженс сервис. Правые газеты обозвали Стронга предателем, но он не раскаивался в том, что сделал.

Большую помощь Владимиру Путивцеву оказали немецкие друзья, которых он обрел в послевоенные годы.

По первоначальному замыслу события в книге заканчивались 9 мая 1945 года, но в последний момент замысел изменился. Друзья в Берлине и Ростоке еще не знали об этом и к приезду Путивцева приготовили папку с новыми для него документами. В ней Владимир Михайлович нашел планы старого Берлина, приказы вермахта последних дней войны, апрельские листовки немецкого движения Сопротивления, план бункера Гитлера под старой рейхсканцелярией, копии завещаний Гитлера, Геббельса и Евы Браун. К сожалению, все это не ложилось в законченную рукопись.

Это могла быть только новая книга…

Какой она будет, Владимир Михайлович еще не знал. Знакомясь с документами, Путивцев обратил внимание, что свое завещание Ева Браун написала еще в сорок четвертом году! В то время это расценивалось как «пораженческие настроения». В бункере Гитлера говорили тогда только «о близкой победе» и за проявление «пораженческих настроений» любому немцу грозила смерть.

Гитлер сам дал повод Еве Браун составить завещание, сказав любовнице: «Если мы попадем в плен, нас выставят в клетке в московском зоопарке…»

В завещании Евы Браун не было никакой политики. Как всякая бережливая немка, она заботилась о том, кому достанется после смерти ее имущество. Сестрам Гретль и Ильзе она завещала золотые вещи, шубы, платья, «все письма фюрера ко мне и черновики моих писем к фюреру».

Фрицу Брауну — отцу — кабриолет «мерседес-1» с гаражом в Оберзальцберге, бинокль — 1…

Франциске Браун — матери достались чемоданы, картина «Венера, Эрос и фавн», а также портрет фюрера работы художника Кирра…

Гитлер оба своих завещания — политическое и личное — написал 29 апреля сорок пятого года. Он начал диктовать их своей секретарше Гертруде (Тройдель) Юнге в два часа ночи.

28 апреля Лондонское радио сообщило, что Генрих Гиммлер через графа Бернадотта попросил передать союзникам, что готов сдать без боя немецкие войска на Западе генералу Эйзенхауэру.

Несколькими часами раньше Гитлер получил телеграмму из Бертесгадена от Германа Геринга, который сообщил, что если он не получит ответа от фюрера до 10 часов следующего дня, то будет считать, что Гитлер лишен средств связи, и вступит в обязанности рейхсканцлера, согласно декрету от 20 июня 1941 года. Получив эти известия, Гитлер сказал: «Нет такого зла, которое бы не обрушилось на меня».

Продиктовав оба завещания, Гитлер протянул своей секретарше Юнге ампулу с цианистым калием: «Это все, что я могу дать вам». Обо всем этом Владимиру Путивцеву рассказала сама Гертруда Юнге, которую Путивцев нашел в ФРГ с помощью Брэндэнджа.

Политическое завещание Гитлера состояло из двух разделов: обращения к потомкам и указания на ближайшее будущее.

Поражение под Сталинградом потрясло Гитлера. Интересная деталь: после Сталинграда он боялся снега. Он боялся даже брать его в руки.

В сорок четвертом году не осталось никакой надежды на победоносный исход в войне, но Гитлер продолжал гнать на убой тысячи и тысячи немцев, руководствуясь только одним — отдалить свой смертный час.

Когда уже нацизм доживал последние дни, последние часы, Гитлер по-прежнему «из любви к немецкому народу» призывал немцев не прекращать борьбы, ибо «жертвы, принесенные солдатами и мной, не пройдут бесследно, посев даст всходы…»

Путивцев отложил в сторону текст завещания.

В советских листовках последних дней войны писалось:

Прошло тридцать лет после войны. На германской земле существуют два немецких государства… Но в мир время от времени являются новые гитлеры, которые, как и Гитлер, пытаются манипулировать судьбами целых народов, как игральными картами… Да что там народами… Всей планетой!

Неужели все пережитое, смерть стольких людей — все напрасно?!

Неужели горькие уроки прошлого будут преданы забвению?!

Владимир Михайлович подошел к окну и раскрыл его.

Из окна хорошо были видны Бранденбургские ворота, подсвеченные снизу прожекторами, и рейхстаг. Над Бранденбургскими воротами развевался флаг Германской Демократической Республики, над одной из башен рейхстага, который был уже по ту сторону границы, свисал флаг ФРГ! Купол рейхстага сняли двадцать лет назад якобы для ремонта. Как хотелось бы некоторым вытравить из памяти народов незабываемый, победный май сорок пятого года!

Два мира стояли здесь лицом к лицу.

Было уже около одиннадцати. Владимир Михайлович оделся и спустился вниз.

Пошел обычным своим маршрутом: по Унтер-ден-Линден к Бранденбургским воротам. Потом свернул на Отто Гротевольштрассе, бывшую Вильгельмштрассе, где некогда размещались министерства иностранных дел гитлеровской Германии, старая имперская канцелярия и подземный бункер под ней из двадцати девяти жилых и служебных комнат.

Все это было взорвано вскоре после войны. Теперь на этом месте высился небольшой холм.

В шестьдесят девятом году, возвращаясь из ФРГ, перейдя зональную границу, Путивцев вышел на Отто Гротевольштрассе. Зеленый холм на месте бывшего бункера отделяла тогда от дороги низенькая изгородь. Владимир Михайлович перешагнул через нее. Взошел на холм — зеленый островок среди горячего асфальта. Приятно было опуститься на зеленую траву, снять туфли: за день он очень устал, надо было дать отдых ногам.

Поистине удивительна жизнь!.. Мог ли думать он, мальчишка, номер 47704, узник «Спорт-Паласта», которому, как и другим узникам в третьем рейхе, рано или поздно был уготован крематорий, мог ли он предполагать тогда, в лагере, что настанет время, когда он приедет сюда и будет сидеть на «могиле фюрера»?..

Фоссштрассе, куда вышел Путивцев и где прежде была новая имперская канцелярия, упиралась в границу с Западным Берлином.

Путивцев пошел в обратную сторону, к Александерплац.

Погода стала портиться. Молочная кисея окутывала город.

Возле телевизионной башни на Александерплац тоже было безлюдно. Изредка только мелькнут фары машин — светлые или желтые. А следом — красные, задние огоньки, как глаза морских животных.

Туман скрадывал очертания домов, все было размыто, будто шел не по улице, а по морскому дну. Это впечатление еще усиливалось оттого, что вверху висела, светясь, крутящаяся часть — ресторан телевизионной башни. Основание ее тоже скрывала молочная пелена. Только прожекторы вверху вращались, как бы выискивая, вынюхивая что-то…

Владимир Михайлович вспомнил Азовское море…

Перед самым отъездом в Берлин он был на взморье.

Стоял теплый октябрьский погожий день. Вода, однако, уже дышала не летней прохладой.

Сначала они шли по основному руслу, потом начались гирла Дона: протоки, заросшие камышом — зеленым и желтым, хрупким, перестоявшим.

Неожиданно перед носом катера простор как бы расступился — вышли в открытое море.

Вдали в серо-голубой вечерней дымке виднелись Таганрогский мыс, казавшиеся издали ажурными портовые краны на его оконечности.

Как огромные сигары, дымили трубы металлургического завода.

Рыжим, осенним отсвечивали справа и слева глинистые берега с пожелтевшей лебедой. Пятнами на них выделялась серебристо-пыльная полынь.

Солнце только что зашло, но часть неба и моря была окрашена розовым. Розовый цвет быстро тускнел.

Моторист развернул катер и повел вдоль берега. Теперь пенистый след за ним как бы делил море на две половины: слева гладко-глянцевитая вода отсвечивала все еще розовым, а справа по ходу лежали светло-голубые тона, постепенно, в сторону берега, темнеющие. Камыш на берегу казался уже совсем темным.

Снова повернули. В протоку вошли по черной воде. За кормой, однако, на бугристой пенистой водной дорожке все еще поигрывали блики розоватого.

И до того все это вдруг ощутимо представил, вспомнил, увидел Путивцев, будто в мгновение ока перенесся за тысячи километров из Берлина домой.

«Сейчас приду и закажу Таганрог», — решил он.

Что он скажет? Разве это имело значение? Скажет: «Мама! Это я…»

Ему нестерпимо, до боли захотелось услышать голос матери, голос Родины.

Таганрог — Ростов-на-Дону — Берлин — Росток

1972—1981