Талий

9.

Торопливо стал думать об этом Талий, словно боялся, что эти мысли кто-то отнимет у него. Да он сам и отнимет, испугавшись.

А ведь бояться — нечего.

Это лучший выход.

Для всех.

Для него в первую очередь.

Ведь как ни боялся он отцовского наследства, оно настигло его, оно — в том самом деле, которое он считает любимым своим делом, в его работе.

Лет пятнадцать назад наткнулся он на книгу конца прошлого века какого-то профессора Ф. Н. Эргонта «Национальные типы поволжского народонаселения». Книжка среднего объема, но густо написанная — и с иллюстрациями. Ф. Н. Эргонт был человек математический. Приведя статические данные, сколько в Поволжье проживает русских, татар, чувашей, черемис, переселенных немцев, марийцев и т. д., он в каждой главке дал краткие подразделы: тип внешности, род занятий, преимущественный характер, обычаи, жилье, — и прилагались фотографии типичного русского, типичного татарина, типичного чуваша… В конце он оговорился, что, в результате смешанных браков, издавна образовался незначительный разряд людей, которых трудно отнести к какому-либо национальному типу.

Книжка занятная, но Талия заинтересовало то, о чем автор сказал лишь вскользь: бывает такое, добросовестно констатировал Ф. Н. Эргонт, что люди совершенно разных национальных типов больше похожи друг на друга, чем люди внутри одного национального типа, и дело не столько в этнически характерных признаках, а в тех чертах лица, которые являются выражением внутреннего склада личности, его ума, характера и склонностей.

В самом деле, подумал тогда Талий, много — вне национальности — весьма похожих людей. Просто ли это случайное сходство или свидетельство какой-то общности, похожести внутренней?

Для начала лучше все-таки не распыляться и ограничиться если не рамками одной нации, то хотя бы тем, что называют европеоидным типом.

Разыскивая и читая книги, Талий узнал, что не только всем известный Ломброзо занимался исследованиями контуров черепа и зависимостью от них интеллекта, пытались это сделать — и не обязательно с точки зрения криминалистики — многие серьезные ученые, в том числе отечественные: Г. С. Страхов, П. С. Чежевский, Л. Л. Кройдо, М. К. Карев и другие.

Но и криминалистика пригодилась, всемогущий и всюдупроникающий Витя Луценко достал ему на два дня уникальную книгу для служебного милицейского пользования: «Составление словесного портрета». Из этой книги следовало, что описать лицо любого человека — пусть даже и не совсем точно — довольно просто. Нос — прямой, короткий, длинный, с горбинкой, широкий… Овал лица… Подбородок… скулы… контур бровей… вырез глаз… наклон и величина лба… волосы…

Но, тем не менее, именно этой простоты, в сущности, захотел добиться Талий, он захотел создать свою классификацию или, можно сказать, таблицу типов внешности — вроде таблицы Менделеева, только не с точными названиями, а, конечно, описательными. Найти эти названия предстояло в конце работы, а пока было самое трудоемкое: определить типы внешности, их количество (основных, естественно). И вот все эти пятнадцать лет, исполняя свои служебные обязанности и занимаясь плановой научной работой, Талий свободное рабочее время, а его всегда оставалось довольно много, посвятил этим занятиям. Тем более, что они близки были его научной теме, и никто бы не заподозрил, что он увлечен чем-то посторонним.

Он пролистал и просмотрел огромное количество книг, старых и новых журналов и газет — с гравюрами, рисунками, портретами, фотографиями. Он копировал эти изображения с помощью сначала той примитивной копировальной техники, какая была в музее раньше, а в последнее время на хорошем ксероксе: дар музею от городских властей. Изображения собирались в папки, папок этих за первые пять лет накопилось с полтысячи, в каждой — свой тип. Затем, сортируя, сравнивая и анализируя, Талий все более и более унифицировал эти типы, папок осталось триста, двести — и, наконец, — ровно тридцать. Не больше и не меньше. В газете ли, в книге ли, в телевизоре ли — любое лицо Талий безошибочно мысленно помещал в одну из тридцати папок и давно уж не встречает такого лица, какое не подпадало ни под одну из этих тридцати безымянных пока категорий. Пора было как-то назвать их. Талий попытался, но первые же шаги оказались безумно сложными. Он никак не мог остановиться на принципе. Брать ли только внешние признаки — или сразу же в описании намекать и на характер (ну, вроде: «волевое лицо с…»)? К тому же, Талий начинал задумываться: а что будет, когда он выполнит эту работу? Зачем, собственно, она вообще проделана была? — столько лет, месяцев, дней и даже ночей — потому что иногда, увлеченный, он брал папки домой и просиживал над ними допоздна, рассматривая незнакомые лица с чувствами странными, сложными — особенно ту папку, которую он мысленно назвал: «Родственники», то есть изображения людей, похожих на него самого. Оттягивая завершение работы, он начал было классификацию внутри классификации: то есть уже каждую папку (в которой было минимум тысяча изображений) раскладывать на — примерно — двенадцать групп.

Но понял, что этому не будет конца — потому что каждую из двенадцати групп захочется поделить еще на десять, а каждую из десяти еще на пять — и конечным результатом станет то, что опять всё рассыплется на единичные изображения…

И, не спеша, он начал-таки составлять названия типов. Причем называть не сразу, нет, определить сперва обязательные компоненты, которые в название должны войти. После года работы он имел результат. Например, папка № 6: «Повелеваемый тип с мягкокрапчатыми светлыми глазами, удовогнутым носом J-K, среднекостношироким лбом высоты Y и наклона Z, губы рисунка N-M, подбородок…» — и так на полстраницы. Что такое эти всякие повелеваемый, удовогнутый, J-K иN-M — долго объяснять. Как ни старался Талий, ему не получалось сжать определения. И, когда работа была закончена, он остался ею недоволен — и доволен, что недоволен. Он решил попробовать другой метод классификации. Как бы художественный. Вроде, баловство, — но очень его затянуло. Например: «Кучеряво-охальный тип, склонен к прохиндейству, сентиментален, груб, труслив, способен на предательство и на безумный героизм — из-за непомерного тщеславия». Или: «Тип грубошерстный, бычьи-упрямый, честный, если даже убьет или украдет — то согласно гармонии своего внутреннего мира, обусловленного миром внешним, так как при всей своей кажущейся независимости полностью адаптирован в среду». Само собой, все это ненаучно, но Талию доставило большое удовольствие.

Удовольствие он получает и когда мгновенно, наметанным взглядом, оценивает лицо любого встречного на улице, в троллейбусе, — и тут же его классифицирует — причем несколькими способами.

Просматривая всяческие фильмы (любимое его занятие, когда Наташа в театре, когда у нее спектакль), Талий сделал еще одно открытие: существуют специальные актерские типы, режиссеры и прочие, кто этим занимается, бессознательно — и совершенно независимо друг от друга! — отбирают для кино почти абсолютных двойников! Американские актеры такой-то, такой-то и такой-то как две капли воды похожи на российских актеров такого-то, такого-то и такого-то. У актрис случаев сходства еще больше.

Ну и что? — подумал сейчас Талий. Ну — и зачем мне все это? Зачем была вся эта работа длиною в пятнадцать лет?

А впрочем, неважно, теперь уже неважно. Она закончена — с целью ли была проделана, без цели — неважно. Работа закончена, с Наташей он разводится, сына будет видеть раз в неделю. Останется один.

И вот тут-то, предвидел Талий, тут-то нездоровая наследственность отца разовьется в полную силу; и это будет уже не безобидная увлеченность классификацией типов.

А — что?

Мало ли.

Что-нибудь, например, в духе того, что произошло с бывшим сокурсником его Валерием Литкиным. Литкин был юноша очень практичный и к разнообразным подлостям жизни стал готовиться заблаговременно. Исторический факультет ему был нужен, конечно, не для того, чтобы стать учителем истории в школе, научным деятелем, археологом и т. п. Историческое образование в ту пору ценилось за то, что давало общественно-политическую подкованность и готовность квалифицированно работать в партийно-государственных органах. Лучше — в партийных. Литкин на третьем курсе вступил в партию, на четвертом стал секретарем университетского комитета комсомола (на правах райкома), после окончания его сразу же взяли в городской комсомольский комитет, потом бросили для рабочего стажу на завод — освобожденным комсомольским вожаком, и вот он уже в обкоме комсомола, и вот уже… — и все! Кончилось. Не стало ни райкомов, ни горкомов, ни самого комсомола (как впоследствии оказалось — временно).

Литкин не пропал, как не пропал ни один из его бывших товарищей. Все они с удовольствием и очень скоро поняли, что накопленные ими навыки пустопорожней деятельности втуне не останутся. Да, деятельность по содержанию была пуста, но по форме она развивала таланты, пригодившиеся в новых условиях: договориться, оперативно организовать, задействовать, обойти, подсидеть, отреагировать, сориентироваться — все это они успешно применили в сферах политических и коммерческих, и процветают. Процветал и Литкин, но очень уж поспешил, уповая на модный демократический лозунг той поры: РАЗРЕШЕНО ВСЕ, ЧТО НЕ ЗАПРЕЩЕНО. Ему вдруг показалось, что не запрещено, в сущности, все, поскольку прежняя власть настолько была в себе уверена, что некоторые вещи запрещать ей и в ум не пришло по принципу: да какой же, дескать, псих этим займется? А Литкин занялся — и преступил предел. Правда, даже не государственный, а межличностный, он у своих же товарищей стал куски из-под носа выхватывать, и они решили проучить его — и Литкин, недоумевая и обижаясь, попал под следствие, под суд — и заполучил судимость. В тюрьме он, правда, сидел всего три месяца, так как попал под амнистию. И уехал в свой город в Заволжье, откуда был родом, и где отец его был в свою пору большим деятелем. Уехал, решил отсидеться — и напрасно, он проморгал тот период, когда люди с суровым жизненным опытом, особенно тюремным, поднялись цене, когда для директора фирмы, кооператива и даже банка какого-нибудь тюремный срок стал чем-то вроде диплома о благонадежности, весьма ценимого теми, с кем этой фирме, этому кооперативу, этому банку приходилось иметь дело частным образом, на сходняках и разборках.

Пожалуй, Литкин наверстал бы, но тут он открыл такую золотую жилу, что просто ахнул.

Год назад он заезжал к Талию и хвастался. Другому бы не стал раскрываться, но в Талии он был уверен: Талий идею не украдет, бестолков слишком. Идея же была такова: работая в городском краеведческом музее, куда его пристроили, он получал время от времени письма от потомков тех немцев, которые когда-то проживали здесь, на территории так называемой Немреспублики Поволжья. Нельзя ли, дескать, найти следы наших исторических фатеров и муттеров, писали немцы из Казахстана, из Сибири (Омск преимущественно), из самой Германии, куда репатриировались. Литкин скуки ради ворошил архивы но обнаруживал что-либо редко. О чем и сообщал. Но вот однажды явился пожилой человек, Юрий Адольфович Кремер, бывший гражданин СССР, омский зоотехник, а с недавнего времени житель исторической немецкой родины и преуспевающий коммерсант, сказал, что он специально вернулся в Россию, чтобы увидеть дом, в котором, как написал ему Литкин, предположительно жил его прапрадед, мукомол.

Литкин показал, рассказал, потом познакомил со своим музеем, среди прочего похвастался прялкой, на которой пряли двести лет назад немецкие колонистки, может даже и гроссмуттер — или как там? — самого Юрия Адольфовича. Грустно побыв здесь два дня, Юрий Адольфович на прощанье вручил Литкину двести марок. Тот от неожиданности даже стал отказываться. «Вы работали для меня», — сказал Юрий Адольфович. «Вообще-то конечно», — спохватился Литкин — и тут же предложил Кремеру увезти на память прялку — всего за тысячу марок. Кремер отказался: прялка есть предмет исторической ценности и ее могут отобрать на таможне. А вот если бы вы будете иметь готовность составить что-то вроде родословного древа рода Кремеров на основе архивных материалов, ваш труд будет оплачен в не меньшей мере, чем прялка. «Яволь!» — сфамильярничал Литкин, крепко пожимая руку Юрия Адольфовича, крепко и радостно — потому что в этот-то момент его и осенило, какие перспективы раскрываются перед ним.

Работа закипела. Через полгода он получал уже десятки, сотни писем, на него работали четыре симпатичные девушки, взятые в штат музея — причем не на казенный городской кошт, а за счет немецкого гранта, который Литкин выбил, доказав перспективность и бескорыстность своего проекта. Насчет бескорыстности он, конечно, приврал: за роскошно оформленные и подробные (с некоторыми лишь пробелами для достоверности) родословные, уходящие корнями в век матушки Екатерины, на имя Литкина в одном из банков Франкфурта-на-Майне поступали регулярно хорошие деньги (счет он открыл лично, съездив в ФРГ для налаживания контактов с немецкими землячествами). Он научился оформлять документы на вывоз фамильно принадлежащего имущества, и благодарные немцы, приезжавшие регулярно, увозили и прялки, и подлинные предметы быта: старинные стулья, занавесочки из знаменитой сарпинки, детские люльки, умилительные олеографии, часы, табакерки — и т. д, и т. п., — все это Литкин частью отыскивал и покупал по дешевке, частью производил в бывшей часовой мастерской, куда заманил умельцев, по образцам делавших любую вещь и профессионально старивших ее.

Но это все присказка, кончившаяся, правда, ссорой: Литкин еще не кончил рассказывать о своих успехах, а Талий, которого он угостил крепким виски «Джей-Скотч», охмелевший, взял вдруг Литкина за грудки и стал кричать: зачем ты, гад, мне рассказываешь это с таким видом, будто уверен в моем одобрении? А я не только одобряю, но и презираю тебя, сволочь, скотина!.. Ну, и многое другое.

Литкин ничуть не обиделся, задушевно попрощался и просил оказать честь приехать в гости. То есть он, Литкин, просто заедет в следующую субботу да и увезет его к себе: всего-то час езды. На его машине, конечно, которую он из Германии привез. На любой другой — два.

И заехал. У Наташи день был весь загружен, она не смогла, а Талия просто выпроводила: нельзя же целыми днями дома сидеть!

Талий ожидал, что Литкин будет хвастаться какими-нибудь трехэтажными хоромами, богатым убранством дома, красавицей женой и гениальными детьми-наследниками: всем, что положено такому человеку, как он. Но ничего этого не оказалось. Хоромы, правда, были, но недостроенные. Жилой, в сущности, была только одна комната.

И это была странная комната.

В ней были только кровать, шкаф, круглый стол посредине, кресло и стул. Кровать при этом наискосок, изголовьем в угол. Шкаф — боком. Стол — нелепо впритык к кровати. Стул загораживал кресло.

— У меня полно мебели, — сказал Литкин. — У меня еще квартира есть, три комнаты забиты, жить нельзя. В чем проблема? Для каждой вещи должно быть свое место. Ты знаешь, отчего мы болеем, отчего наши депрессии и так далее? Во-первых, оттого, что сами живем не там, где надо. Во-вторых, вещи вокруг нас — не на месте. Они высасывают из нас энергию! Я для дома место искал — год. А теперь буду его заселять — по одной комнате, по одной вещи. Морока! Пока только для кровати место точно нашел. Гляди!

Он взял с подоконника какую-то рамку, согнутую из медной проволоки и укрепленную на штыре, стал ходить с рамкой по углам. Она оставалась неподвижной. У двери тихонько колыхнулась.

— Сквозняк, — сказал Талий.

— Погоди, погоди! — пообещал Литкин.

Он провел рамкой над кроватью — и она вдруг тихо, медленно завертелась вокруг своей оси.

— Видишь? — торжествующе спросил Литкин. — Только здесь место для кровати! Именно так, головой на север. Я сплю — как ангел! — Но тут же загрустил. — А эти уроды, — пнул он ногой шкаф, — никак не хотят встать на свое место. Уже месяц тут живу, все переставляю, переставляю, — никак! Но я добьюсь, потому что результат того стоит! Выпьем?

Талий отказался, Литкин угостился один.

— Закончу с домом, приведу сюда жену. Согласится-то любая, но я выбираю строго! Я через Интернет выбираю. К четырем невестам уже ездил — к двум в России, к одной в Испанию и к одной в Голландию. Все четыре почти то, что надо, — но не то. Сейчас я тебе кое-что покажу.

Он полез в шкаф — за фотографиями невест, подумал Талий.

Но Литкин развернул перед ним длинную, не меньше метра, полосу бумаги, склеенную из нескольких стандартных листов.

— Моя родословная до двенадцатого века! — гордо сказал он. — Оказалось, мои предки тоже немцы. А я-то думал: Литкин — что за странная фамилия? Нерусская какая-то. Отца спрашивал, но он по партийной привычке молчит, как партизан на допросе. Я все сам разыскал. Литке! — вот как наша фамилия звучала. Вот, смотри, смотри, это ветвь по отцу. В восемнадцатом веке — приехавший из Германии сапожник, но зато отец его — внебрачный сын барона фон Литке, владельца земли Нидер-Бойме, а тот в свою очередь восходит к рыцарям Ордена Тамплиеров.

— Где ж ты такие сведения достал? — вежливо спросил Талий.

— Надо знать места! Ты думаешь, я останусь жить у вас тут? Во мне проснулась кровь отцов и дедов! Еще полгодика — и в Германию. Мне сразу же обещают гражданство.

Он выпил махом полстакана, занюхал корочкой хлеба, уставился на шкаф, и в глазах его стал разгораться пламень открытия.

— Я дурак, — сказал он. — Зачем я мучаюсь? Я ищу место для этого одра — между прочим, настоящий антиквариат, середина девятнадцатого века, подделка, конечно, но хорошая. Зачем я ищу ему место? Он просто не подходит к этой комнате! Ну-ка, помоги!

Литкин мигом выбросил все из шкафа и стал двигать его к большому окну.

— Тяжелый, зараза! Помоги, ну!

Талий помог.

Вдвоем они перевалили шкаф через окно и под торжествующий смех Литкина, спихнули его наружу.

— И стол туда же! — закричал Литкин.

Выкинули и стол.

Потом он выбросил стул и кресло, при этом на ходу все прихлебывая и прихлебывая прямо из бутылки, крякая: крепок был напиток.

Осталась лишь кровать — да Талий, сидевший на ней, поскольку больше поместиться было уже негде. Литкин внимательно посмотрел. Кровать была на месте. Лишним был — Талий.

— Выматывайся, — сказал он ему. — Ты тоже не подходишь этой комнате. От тебя вся ее аура протухла, прогнулась и выгнулась. Добром уйдешь — или?.. — и, резко откинув доску у стены, он выудил из тайника большой черный пистолет.

Талий поднял руку и хотел что-то сказать. Но тут Литкин выстрелил в потолок. У Талия заложило уши. Он повернулся и вышел, чувствуя, как немеет и горбится его спина.

Домой он приехал на автобусе.

А через полгода услышал о Литкине: тот облил бензином и поджег недостроенный дом свой. Видимо, отчаялся привести в соответствие предметы жилья и само жилье, не помогла ему его чудодейственная рамка. Ну, и напитки способствовали. После пожара он стал лечиться — от алкоголизма, от нервов, от всего сразу. Пока лечился, квартиру его ограбили, и теперь он живет там в голых стенах, утративший интерес и к прежнему своему бизнесу — и ко всему вообще, кроме только рамочки своей: с нею он бродит по квартире, каждый раз выбирая новое место для ночлега, с нею он ходит по знакомым, предлагая им все переоборудовать, переставить, а половину мебели вообще выкинуть. И, между прочим, он не одинок, с ним живет какая-то женщина, у него и еще кто-то регулярно квартирует, и он озабочен со своей женою и кучкой единомышленников проблемой очистки города от энергетического захламления…