Талий

1.

Наступила осень.

Стало холодно.

Воскресным утром жена сказала мужу:

— Давай разведемся.

Он фыркнул в чашку с чаем и ответил:

— Давай!

И продолжал пить чай — не спеша, ожидая, что она еще что-нибудь скажет. Но она ничего больше не сказала. Он даже начал прихлебывать, прихлюпывая, — чего она не любила, делала ему замечания, и он давно уж привык не вытягивать губы, с шумом всасывая горячую жидкость (а чай любил именно горячий, почти кипяток), как делали и отец его, и мать, и все другие родственники, которых он знал и помнил. Он давно уже привык отпивать бесшумными крохотными глоточками, хотя это и не стало привычкой безотчетной, естественной. Нет, это была привычка осознаваемая и контролируемая, и, приступая к чаепитию, он всегда вспоминал, что нужно пить, а не прихлебывать. И даже когда он находился не дома, с женой, а в другом месте среди других людей и пил там чай, даже когда случалось пить его вообще в одиночестве, он неизменно, поднимая чашку, вспоминал, что нужно пить, а не прихлебывать — и если не соблюдать эту привычку постоянно, пусть и не дома, пусть даже в одиночестве, то она не закрепится и, того и гляди, забудешься, ошибешься. Впрочем, время от времени, увлеченный какими-либо размышлениями, он все-таки забывался. Но, надо отдать должное жене, не всегда она тут же одергивала его. Как правило, он спохватывался сам, улыбался жене с ироническим самоосуждением: вот, дескать, как волка ни корми, а он всё… И она тоже улыбалась, успокаивая его своей улыбкой: да пустяки! Только если он совсем уж задумается («остекленеет», по выражению жены) и начнет вдруг хлебать торопливо — чтоб скорей допить и без помех додумывать свои мысли, — тогда она могла не выдержать и сказать с укоризной: «Талий!»

Итак, он начал прихлебывать — и дохлебал до самого дна, но замечания не дождался. Тогда он пошел на балкон курить, а жена осталась на кухне со своими обыденными делами.

Едва выйдя на балкон, он вернулся на кухню — мысленно. Он вдруг стал вспоминать, что звучало по радио в то время, когда она произнесла эти слова. И звучало ли вообще радио? Ему почему-то казалось это принципиально важным. Если радио не звучало — это значит… Это — ничего не значит. А если звучало, то нужно вспомнить: что именно. Информация ли, музыка ли, песня ли.

Но почему это так важно вспомнить? А потому, что слова жены могли быть вызваны, спровоцированы тем, что она услышала. Строка из песни. Мелодия. Сообщение какое-нибудь. Ведь так бывает, он знает это по себе: что-то неожиданно произносится именно под влиянием какого-то внешнего толчка, стимула, повода. Может, вовсе даже и не то, что ты собирался сказать. Может, иногда даже и то, чего ты без этого повода и толчка никогда бы не сказал! Или то, что подсознательно давно сказать хотел, но — поскольку подсознательное оно и есть подсознательное — сам не знал об этом. И не только сказать, а и — подумать вдруг о чем-то неожиданном, решиться на что-то, прийти к необычайной мысли… Вот пример из характернейших, связанный, кстати, с музыкой, с песней. Три года назад он спешил, он встречал жену, возвращавшуюся из другого города, он поймал машину, сел — а в машине звучало радио, звучала старая-престарая песня, которую он и не любил-то никогда. «Под крышей дома моего» называлась эта старинная песня. Но сошлось: скорость машины, бесшумное, стремительное и легкое ее скольжение по пустынной летней рассветной улице, его радость, что сейчас он увидит жену, предвкушение ее радости, когда она увидит его, приятный задушевный голос певца, сама дорога, продолжение которой представляется где-то за городом, где — вот хорошо бы! — ждал бы их именно дом, под именно крышей которого они через некоторое время оказались бы, а потом вышли бы в сад, это совсем не то, что взбираться на седьмой этаж (лифт в их доме с одиннадцати вечера до семи утра не работает), входить в типовую квартиру. И ему подумалось с ощущением всеисполнимости: хорошо бы купить в какой-нибудь пригородной деревушке дом! И он преподнес это встреченной жене — как обдуманную идею, как трезвый и реальный жизненный план — и счастлив был, что она отнеслась к этому серьезно, хотя выразилось это в ее любимых, неопределенных, вроде бы, словах: «А что… Может быть…». Но он видел по ее лицу, что — очень может быть и надо, чтобы было, и с тех пор они стали целепредназначенно откладывать деньги и говорить о будущем доме — не слишком часто, чтобы не замусолить тему, чтобы не приелось. И — чтобы это не стало слишком горячим желанием, ибо исполнение слишком горячих желаний всегда почему-то вместо полного счастья приносит ощущение какой-то потерянности и растерянности, пугающей пустоты, тупиковой завершенности…

Вот и сейчас. Может, по радио была какая-нибудь песенка со словами… — ну, например: «прощай, под белым небом января никто нам чего-то там не вернет…», счастья, кажется, — тоже песня из старых, их часто сейчас гоняют по радио и телевизору. «Никто нам счастья не вернет», вроде, так. И вот она — немного печальная, с ней это бывает по утрам, — она слышит эту песню и вдруг ей кажется, что… И она неожиданно говорит…

Но он так и не вспомнил, звучало ли радио. Зато вспомнил, что, выходя из кухни, посмотрел на часы. Настенные часы с маятником, сроду он на них не смотрел — а уж в воскресный-то день тем более: зачем ему знать время в воскресный день? И часы, надо сказать, гадкие, чей-то подарок, кустарно-промышленная работа: домик, похожий формой на скворечник, склеенный из желтых фанерных дощечек, покрытый грубым мебельным лаком, часы с фальшивой кукушкой: на жестянке нарисована дверца и птичья голова (настолько мало похожая на кукушечью и вообще птичью, что хочется, как на детских рисунках, внизу подписать: «Птица кукушка»). Если б не подарок, выбросить бы их. Они спешат в сутки на десять минут, и ему приходится то и дело переставлять стрелки. Раньше он пытался добиться точности специальным рычажком. Двигал его в сторону «минус» — часы начинали на десять минут отставать. Тогда он — совсем чуть чуть — двигал рычажок в сторону «плюс». Они немедленно — в течение суток — начинали на десять минут спешить. Как ни бился, не сумел он найти такого положения рычажка, чтобы разница с точным временем была хотя бы в одну-две минуты. Десять сзади или десять впереди и шабаш! — меньшего зазора часы признавать не желали. Пусть уж лучше спешат, в этом даже некоторое удобство: собираешься на работу, поторапливаешься, поглядывая на них, и лишь выходя из дома посмотришь на часы наручные — и с приятностью убедишься, что времени меньше, чем казалось. Это всегда приятно: будто кто-то подарил тебе несколько лишних минут (которые, конечно, лишними не бывают).

Он посмотрел на часы — значит хотел зафиксировать время? Половина десятого утра. А если он зафиксировал время, следовательно, отнесся к словам жены вполне серьезно?! Он запомнил их для будущего одиночества? — уже смирившись и представляя, как будет вспоминать, что она — месяц назад, два месяца, полгода, год, два года назад — именно в девять тридцать утра, в половине десятого, сказала эти последние решающие слова.

Но этого же не может быть! Он не отнесся к этим словам серьезно, иначе он не стоял бы тут, попыхивая сигареткой, а… — что? Лежал бы там, внизу, — разбившийся? Остался бы в кухне — взъерошенный, спрашивающий, вызывающий на продолжение разговора и т. п.?

Ничего этого он не сделал, он стоит и попыхивает сигареткой, значит, еще все впереди, вся жизнь впереди, прежняя счастливая жизнь.

Но он другой, ведь он уже другой! Ведь всегда, каждое утро, выходя на балкон покурить, он любил внимательно посмотреть на длинный цилиндрик сигаретки, повертеть его в пальцах, а потом четко щелкнуть зажигалкой, внимательно осмотрев и ее — с благодарностью за цвет и изящество (он покупает только красивые зажигалки; одна из немногих его прихотей) — итак, он любил посмотреть на сигарету и зажигалку, поднести ровный огонек, вдохнуть первый утренний сытный дым, — а сегодня не сделал этого.

Потому, что думал уже у другом. То есть не то чтобы думал ясно и определенно, а тяжесть какая-то ощущалась — ну, скажем, в душе. Сам порог двери на балкон стал порогом от ДО к ПОСЛЕ. Он курил здесь каждое утро ДО. А сейчас вышел покурить уже ПОСЛЕ. А сможет дымить вообще где угодно — в комнате (и даже лежа в постели!), в ванной, на кухне… Впрочем, он и сам, будучи курящим, не любит находиться в прокуренном помещении.

С ума я, что ли, схожу, удивился он. Еще и не вынесен приговор, а ты его уже сам себе подписал. Еще и заголовка нет. Мало ли что сказано. Это так… Это — недоразумение.

Так — примерно — он уговаривал себя.

Но сама напористость, сама энергия этого сопротивления нехорошим мыслям, испугала его: раз он так энергично сопротивляется, значит — вольно или невольно — уже принял все всерьез!

И тогда он перестал петлять и хитрить, а взялся мыслить сосредоточенно: словно перед ним математическая задача, которую следует решить.

Тут бы самое время представить героя нашей житейской истории, потому что гораздо интересней (если уместно здесь это слово) следить за ходом мыслей конкретного человека, имеющего имя, отчество и фамилию, социальное происхождение и положение, профессию, возраст, внешний вид и т. п., чем кого-то безымянного и безликого. Но это требует места и времени, а вихрь потока сознания героя в это время пронесется, унесется — и останемся мы на пустыре в полном ведении относительно профессии и внешнего вида, но в полном неведении относительно содержания вихря, который в данном случае важнее. Ограничимся поэтому пока только тем, что назовем имя героя и его возраст. Имя: Талий, домашнее от Виталий. Виталий Петрович Белов. (А жена — Таша или Талия, домашнее от Наташа, Наталия). Возраст — сорок один год. (А Наташе — двадцать девять, скоро — одиннадцатого декабря — тридцать будет). Ну, ладно, еще — о профессии. Он — старший научный сотрудник краеведческого музея. (Она — актриса театра юного зрителя.) Сыну шесть лет. И Талий, и Наталия состоят в первом браке.

«И в последнем!» — врывается вдруг (вырывается) из вихря голос Талия.

И еще быстрее взвинчивается этот вихрь, и, кажется, различить в нем ничего невозможно, — но Талий каким-то образом различает, и, если попробовать расшифровать его мысли, то будет это подобно переводу на язык слов такой тайнописи, где закорючкой, мыслительным — условно говоря — иероглифом обозначается не слово и даже не предложение или абзац, а цельное исследование — и придется поэтому в расшифровке даже кое-что сократить для ясности.