Талли

1

Это случилось незадолго до того, как Талли окончила школу. Она все еще работала по четвергам в Уэшборнском детском саду, и однажды к ней подошла Трейси Скотт. Ширококостная женщина лет двадцати пяти, она носила короткие юбки, выставляя напоказ выше колен такое количество обильной белой плоти, которое Талли предпочла бы не видеть.

Дэмьен, трехлетний сын Трейси, ходил в малышовую группу. Талли не знала точно, сколько зачетов обязаны сдать студенты, чтобы их детей зачислили в Уэшборнский детский сад, но, послушав Трейси, пришла к выводу, что не так уж и много.

Трейси Скотт пришла узнать, не согласится ли Талли присматривать за Дэмьеном летом — примерно пять-шесть вечеров в неделю.

— Мой новый друг — музыкант, — объяснила она Талли. — А я, я хочу быть рядом с ним, вы понимаете, чтобы поддерживать его, когда он играет. Он — хороший музыкант. На самом деле. Вы бы сказали то же самое, если бы услышали его. Может быть, как-нибудь вы придете посмотреть, как он выступает?

Талли раздумывала. Где живет Трейси?

— Прямо напротив Уайт Лэйкс Молл. Недалеко от Канзаса. Ну, то есть наш дом прямо за Канзасом. Один-два раза в неделю мы задерживаемся допоздна. Это зависит от того, где мы получим ангажемент. Раньше я брала с собой Дэмьена, но, мне кажется, Билли это не очень-то нравится. Дэмьен начинает капризничать. И потом ребенку нужна… как бы это сказать… Тишина. Он ведь еще маленький. Наверное, быть далеко от дома так поздно не очень-то хорошо для Дэмьена? Вы не согласны?

Талли была более чем согласна.

— Я не смогу платить много, Талли, — сказала Трейси. — Но Дэмьен очень любит вас, он рассказывает о вас дома. Я могла бы компенсировать невысокую оплату, предоставив вам комнату и стол. Как вы на это смотрите? У меня есть свободная комната, где вы могли бы жить. Что вы на это скажете? Вы подумаете над этим?

Талли сказала, что подумает.

Через несколько дней, когда Хедда возвращалась домой с работы, дорогу ей преградила незнакомая худенькая девушка в футболке и обтрепанных бриджах. Какое-то время девушка молчала, но наконец набралась смелости и заговорила с ней.

— Вы Хедда Мейкер? — спросила она.

— Кто вы? — Хедда с сомнением оглядела девушку.

— Вы не знаете меня, — ответила девушка, — но я знаю вашу дочь.

Хедда сразу ускорила шаг.

— Как вас зовут? — спросила она девушку.

— Гейл, — ответила девушка, стараясь не отставать от Хедды. — Гейл Хоувен.

— И вы хотите мне что-то сказать?

— Гм-м, да, гм-м, ну, да. — Гейл явно волновалась. — Вы получили мое письмо?

— Какое письмо? Вообще-то я очень устала, Гейл, — сказала Хедда. — И хочу пойти домой.

Казалось, это приободрило девушку.

— Миссис Мейкер, — начала она. — Я думаю, вы должны знать, что ваша дочь встречается с моим парнем о с самого сентября.

— Да? — удивилась Хедда.

— Она познакомилась с ним на дне рождения у Дженнифер, и с тех пор они встречаются два-три раза в неделю!

— Три раза в неделю?. Ха!

— Да, мэм, — сказала Гейл. — Она обманывает вас. Я просто подумала, что, возможно, вам не помешает об этом знать.

— Ну что ж, спасибо, Гейл, — ответила Хедда, — но я все знаю.

Это заявление поставило Гейл в тупик.

— О-о, о-о, — только и смогла произнести она.

— Моя дочь уже взрослая, — сказала Хедда. — И может делать то, что ей нравится. А мне пора домой, Гейл.

— Да, конечно, миссис Мейкер, — сказала Гейл, застыв посреди дороги.

— Знаешь что, Гейл?

— Что, миссис Мейкер?.

— Может, тебе лучше попытаться найти другого парня? Или ты больше никому не нужна? — спросила Хедда напоследок и ушла не оборачиваясь.

Дома Хедда стала ждать Талли. Она не приготовила ужин. Она не стала разговаривать с Леной. Телевизор был выключен. Хедда сидела и ждала. В семь тридцать она попросила Лену подняться в свои комнаты.

Талли не было дома до восьми часов. Она ездила смотреть жилище Трейси Скотт. Трейси жила в трейлере — в трейлере, подумать только! И не просто в трейлере, а в грязном, заброшенном трейлере, с ворохом грязного белья и горой грязной посуды, между которыми сновал грязный Дэмьен. Вот это больше всего возмутило Талли. Трейси извинилась за беспорядок и запах.

— К сожалению, я была так занята, что даже не успела прибраться.

Но Талли почему-то сомневалась, что Трейси Скотт хоть когда-нибудь успевает убираться. У нее создалось впечатление, что грязь в трейлере поселилась давно, и скорее всего — навсегда. «Ну и ну, — думала Талли по дороге домой. — Хорошо, что я съездила к ней, прежде чем соглашаться».

Талли вошла в дверь и, увидев, какое лицо у матери, быстро сказала:

— Прости, что я так поздно, мам, я засиделась у Джулии.

Хедда встала с дивана, пересекла комнату и со всей силы ударила Талли кулаком в лицо. Удар отбросил Талли назад, она упала. Хедда, не говоря ни слова, вся в поту, подошла ближе и ударила Талли в живот.

Она била и била, и Талли начала выть. Ее крики через открытую дверь уносились на Гроув-стрит, и на улице начали собираться соседи. Они перешептывались, но никто не осмеливался приблизиться к дому.

— Ма! — кричала, лежа на полу, Талли, пытаясь уползти из-под ног матери. — Прекрати это, прекрати, прекрати!

Наконец ей удалось встать на ноги и закрыть лицо руками, в то время как мать с пеной у рта молотила ее кулаками и повторяла свистящим шепотом: «Шлюха, шлюха, шлюха».

Талли узнала, что такое страх, в два года; познав страх, она поняла, что такое ненависть, а научившись ненавидеть, она научилась молчать. Но в тот вечер в ней внезапно проснулось новое чувство. Пока она, закрывая лицо руками, пыталась защититься от ударов, Талли почувствовала, как в ней поднимается ярость. И своей неожиданной силой эта ярость буквально подняла Талли с пола. Она схватила мать за руку и отшвырнула ее к стене, зашипев: «Прекрати! Прекрати немедленно, ты, чокнутая, прекрати!»

Хедда была намного сильнее Талли, и гнев дочери только придал ей мощи. Она навалилась на Талли, схватила ее обеими руками за шею и принялась душить. И Талли, почувствовав, что не во сне, а наяву не может дышать, повела себя очень странно. Она так часто просыпалась вся в поту, страшась близкой смерти, что в первый момент ей показалось, что это сон, и, как во сне, Талли задыхалась как бы в замедленном темпе и не сопротивлялась. Слишком привыкнув к этому ощущению, она даже не попыталась глотнуть воздуха. Но прошло несколько секунд, и она напрягла колено и со всей силы, на какую была способна, ударила Хедду в пах. Хедда охнула и отпустила ее. Увидев руки Хедды между ног, Талли осмелела. Оскалив зубы, она схватила Хедду за волосы и принялась дергать их во все стороны, не переставая шипеть:

— Ты, проклятая сумасшедшая! Проклятая сумасшедшая!

Через несколько секунд Талли отпустила ее, и мать и дочь, отступив друг от друга, увидели, что обе залиты кровью. Целую минуту они стояли и молча смотрели друг на друга. Хедда взглянула на свои руки, на сбившуюся кофту и перевела взгляд на Талли. Талли посмотрела на мать и подняла руки с кровоточащими запястьями вверх. Не так давно она опять резала их — первый раз за последние три года — и они еще не успели как следует зажить. Раны открылись, и кровь быстрой струйкой стекала по ладоням Талли, между пальцев и на пол. Темно-красные капли крови собирались в квадраты на черно-белом кафеле. Талли прижала руки к груди.

Хедда начала кричать.

— Ты шлюха, ты лгунья! — вопила она. — Шлюха! Лгунья!

А потом, задохнувшись от гнева, снова бросилась на дочь, но та уже успокоилась и подготовилась к нападению, — она быстро отступила назад и увидела, что мать упала на колени, встала и снова бросилась на нее. И снова. Пытаясь ускользнуть от ударов, Талли двигалась все медлительнее, спокойнее, словно стремительность и злоба ослабили ее защиту. Но она знала, что это не так, нет — это было то легкое головокружительное ощущение, которое постепенно перейдет в знакомое «У-у-у-у-х-х-х-х-х», уже видела перед собой не Хедду, а волны и скалы. Видение скал наползало на образ матери — ее матери, вопящей, что она шлюха и лгунья, в то время как Талли перед ней истекала кровью.

— Что ты несешь, сумасшедшая женщина, в чем ты меня обвиняешь? — тихо спросила Талли, держа руки у груди, Она знала, что у нее мало времени. Пол начинал уходить из-под ног, надо бы схватиться за стул или диван, но нельзя, и потому она держалась за собственные запястья.

— Ты спишь с парнями с самого сентября! — завопила Хедда.

Талли совсем перестала владеть собой. Она бросилась к матери и затрясла перед ней руками; кровь брызнула Хедде в лицо.

— С сентября? С сентября! Ты хочешь сказать: с сентября 1972-го, ма? С сентября 1972-го, правильно, ма, и первым был твой зять — мой дядя Чарли! Правильно, ма? Правильно?

Хедда, держась за спинку дивана и тяжело дыша, посмотрела на Талли, покачала головой и прошипела:

— Все это немедленно и навсегда прекратится, ты слышишь меня? Под моей крышей ты не будешь шлюхой и лгуньей!

Мрачно глядя на Талли, Хедда снова пошла к ней, но, выбившись из сил, упала, и оттуда, с пола, сказала:

— Этого не будет, пока ты живешь в моем доме, ты слышишь меня?

— Прекрасно! — сказала Талли. — Черт с тобой!

Она хотела выкрикнуть эти слова, но в ней не осталось ни капельки силы. Ее кровоточащие запястья вопили: «К черту тебя!», а Талли отвернулась и потащилась вверх по лестнице, в ванную.

Хедда лежала на полу, пока к ней не вернулись дыхание и способность стоять на ногах. Она вытерла рукавом лицо и пошла наверх. Она нашла Талли в ее комнате, дочь стояла на коленях возле кровати. Ее запястья были уже туго перебинтованы, и она запихивала свою одежду в коробки из-под молока.

— Что ты делаешь, Талли?

— Ухожу отсюда к чертовой матери, мама, — бросила Талли, не глядя на нее.

— Ты не уйдешь из этого дома.

— Ага. Вот как?

— Ты не уйдешь из этого дома! Талли! Ты слышишь меня?

— Мама, а ты меня слышишь?

— Ты никуда не уйдешь, сядь и успокойся. Сейчас тебе больно. Ты опять порезалась.

— Я не хочу с тобой разговаривать, мама. Убирайся из этой комнаты и оставь меня в покое.

— Талли, как ты смеешь так разговаривать со мной! — закричала Хедда и снова пошла на Талли.

Талли поднялась с колен, выпрямилась, широко расставила ноги и, вытянув перед собой перебинтованные руки, направила на Хедду Мейкер длинный ствол пистолета 45-го калибра.

Хедда остановилась и холодным взглядом уставилась на пистолет.

— Где ты его взяла? — прошептала она.

— Мама, — начала Талли. Ее голос был слабым, но в глазах сверкало безумие. — Это не имеет значения. Важно то, что я действительно ухожу и не вернусь в этот дом. Тебе, должно быть, знакомо, мама, когда члены твоей семьи уходят и не возвращаются?

Хедду передернуло. Талли засмеялась.

— Тебя удивляет, что я осмелилась сказать тебе это, мама? Потому что ты — сумасшедшая, будь ты проклята! Вот почему! Ты и меня сводишь с ума.

Она опустила пистолет, но продолжала стоять прямо, широко расставив ноги.

— Положи пистолет, — приказала Хедда.

— Мама, я хочу, чтобы ты ушла из этой комнаты. Я покину твой дом буквально через несколько минут.

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — проговорила. Хедда. — Я просто потеряла контроль над собой.

— Поздно!

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — скучным голосом повторила Хедда.

— Ма! — закричала Талли. — Выйди из этой комнаты сейчас же, чтобы я могла убраться из этого дома! Ты слышишь меня?

Хедда не двигалась.

— Я кое-что хочу тебе сказать. Возможно, тебе будет странно это слышать. Если ты попытаешься остановить меня, если только приблизишься ко мне, или опять набросишься на меня как сумасшедшая, — я убью тебя. Я застрелю тебя, ты поняла?

Хедда молча уставилась на дочь.

— Я пристрелю тебя, как бешеного пса посреди дороги, и избавлю тебя от этой жизни! — продолжала Талли, тяжело дыша. — Ты, должно быть, думаешь, что я рассердилась? Это не так. Я ненавижу тебя, мама. Ненавижу тебя! А теперь убирайся из моей комнаты!

Хедда протянула руки и шагнула к дочери.

Талли подняла пистолет, взвела курок и, прежде чем Хедда успела сделать еще шаг, прицелилась и выстрелила, целясь на фут выше лба Хедды. Выстрел был оглушительным, но пуля мягко вошла в стену, оставив в обоях лишь маленькую дырочку. Талли трясло.

Хедда замерла. Талли снова взвела курок и сказала:

— Убирайся из моей комнаты, потому что в следующий раз я прицелюсь точно.

Хедда попятилась к двери, открыла ее и, шатаясь, вышла из комнаты.

Талли положила пистолет и выдернула шнур из телефонной розетки, чтобы тетя Лена не вызвала полицию. Через тридцать минут Талли села в свою уже не очень новую машину и двинулась в направлении Канзасской скоростной магистрали.

Была уже ночь, а Талли все ехала и ехала на запад. В кармане у нее лежали восемьсот долларов и пистолет.

Все болело. Она подозревала, что у нее что-то сломано: она не знала, что — нос, или ребра, или и то и другое. Услышав по радио предупреждение Канзасской метеослужбы о надвигающейся буре, Талли остановила машину.

И действительно, подул такой страшный ветер, что просто не верилось, особенно здесь, где она сидела и думала посреди Канзаса, в сердце Великой Равнины. Ее окружала кромешная тьма. «Наверное, вокруг меня — прерия», — думала Талли. Не было ни звезд, ни других машин. Была только Талли, за двести миль к западу от дома, и был смерч. Она съехала на обочину, вышла из машины, сбежала с откоса, оступилась, упала в какую-то канаву и потеряла сознание.

2

Когда она очнулась, было уже утро, и лил дождь. У нее ныло все тело, болели шрамы на запястьях. Она вскарабкалась по откосу, села в машину, развернулась и проехала 150 миль в обратном направлении на восток, в Манхэттен, к «Де Марко и сыновьям».

Робин взял на себя все заботы. Сорок восемь часов Талли провела в «Манхэттен Мемориал», где врачи — уже второй раз в ее жизни — срастили ей сломанный нос, наложили шины на сломанные ребра и швы на запястья.

Она оставалась с Робином еще две недели, до середины июня. Ей не слишком хотелось оставаться, но выбор был невелик. Еще хорошо, что большую часть времени Робин проводил на работе. Талли ездила по окрестностям, бродила по магазинам. Иногда сидела в библиотеке. Время от времени ездила в Топику повидать Джулию. Последние месяцы они редко виделись.

По вечерам Талли с Робином ходили поужинать куда-нибудь в бар, или в кино, или в ночной клуб. Однажды Талли участвовала в танцевальном конкурсе. Ее партнером был красивый студент танцевального отделения университета. Они выиграли, и Талли сказала ему, что никогда еще не встречала ирландца, умеющего хорошо танцевать, а он ответил, что вообще никогда не встречал никого, кто умел бы танцевать так, как она. Они выиграли двести долларов. Он отдал ей половину и угостил ее выпивкой. Этим же вечером Талли выдержала грандиозную сцену ревности, устроенную Робином.

На следующий день Талли позвонила новому знакомому и отправилась к нему. Он жил в доме, который находился за территорией университета, — вместе с ним проживало еще трое студентов танцевального отделения. Талли переспала с ним и уехала, сделав вывод, что в танцах он преуспел значительно больше, чем в сексе.

Две недели Талли не знала, куда себя деть. Частенько она просто выезжала на шоссе и колесила где-то вокруг Салины.

Как-то раз она поехала в Лоуренс навестить мистера и миссис Мандолини. Линн так больше ни разу и не переступила порога дома на Сансет-корт и жила у своей матери, пока Тони подыскивал жилье где-то за пределами города. Они переехали в Лоуренс и теперь жили на Массачусетс-стрит в квартире с одной-единственной спальней. Тони каждый день мотался в город, продолжая работать «Пенни». А Линн больше не работала. Талли не повидалась с ней. Тони сказал, что жена не очень хорошо себя чувствует, и дверь спальни осталась закрытой. Талли пробыла у них недолго.

Когда она собралась уходить, Тони положил руку ей на плечо и спросил: «Кто такой Дж. П.?», показав раздел «Заветное желание» в «Ежегоднике Топикской средней школы за 1979 год.

Талли собралась было сказать ему, но выражение его глаз напомнило ей взгляд Джорджа Уилсона из «Великого Гэтсби». Поэтому Талли не рассказала мистеру Мандолини, кто такой Дж. П., и вместо ответа пожала плечами и покачала головой.

Они помолчали с минуту, потом мистер Мандолини сказал:

— Извини, Талли. Нам очень тяжело. Но если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится…

Талли безжизненно улыбнулась.

Вернувшись в дом Робина, она упаковала свои коробки из-под молока и оставила ему записку: «Дорогой Р. Я уехала в Топику, наймусь к Трейси Скотт. Т.»

Трейси страшно обрадовалась. Она усадила Талли в крохотной комнатке в задней части дома и сказала, что станет платить чуть больше, если она будет помогать убираться.

«Чуть больше, — подумала Талли, — Вряд ли она наскребет ребенку на игрушку, не то чтоб платить мне».

— Не беспокойтесь, — сказала Талли.

Лето было знойным. Канзасская погода переменчива: каждый найдет в ней что-нибудь по своему вкусу. Но в это лето, независимо от того, пасмурно было или светило солнце, несмотря на грозы и торнадо, отметка на термометре всегда стояла на 105[17].

Трейси редко бывала дома днем, хотя делать ей было нечего. Как правило, она быстренько завтракала и уходила куда-нибудь «по делу», и задерживалась с каждым днем все дольше и дольше. Музыкант Билли отнимал у нее все силы. Утром Трейси наряжалась и говорила, что вернется к ланчу, но возвращалась не раньше шести, чтобы переодеться, а Билли поджидал ее в своем фургоне. Переодевшись, она улетала, поцеловав на прощание Дэмьена.

Талли водила Дэмьена в Блэйсделлский бассейн и научила плавать. После бассейна они шли в «знаменитый на весь мир Топикский зоопарк» или катались на карусели.

Каждое воскресенье Талли вела Дэмьена в церковь Святого Марка. Несколько раз в воскресные дни Талли, Робин и Дэмьен после церкви ездили к озеру Шоуни. Иногда по субботам Талли отправлялась с Дэмьеном в Манхэттен посмотреть, как Робин играет в соккер.

Талли редко виделась с Джулией.

— Талли, почему ты к нам не заходишь? — спросила как-то Анджела Мартинес. — Моя дочь скучает по тебе, — добавила она.

Джулия опустила глаза на хот-дог, который держала в руке.

— Я очень занята, миссис Мартинес, — отвечала Талли, гладя Дэмьена по голове, — не так-то просто присматривать за маленьким ребенком.

— Мне ли не знать! — вздохнула Анджела. — У меня у самой их пятеро.

— Мам, я уже не маленькая, — угрюмо возразила Джулия.

— Ты до самой моей смерти останешься для меня маленькой, — заявила Анджела.

Они с Дэмьеном ушли, но весь день Талли не оставляло ощущение, что она была бы счастлива не видеть Анджелу с Джулией до самой своей смерти.

В июле Талли сказала себе, что порядки в трейлере Трейси Скотт ее не устраивают. Трейси уходила со своим Билли часов в семь вечера и возвращалась на следующий день ближе к полудню.

— Трейси, — сказала наконец Талли. — Мне казалось, мы договаривались на пять-шесть вечеров в неделю.

— И что?

— Да то, что это больше похоже на семь дней в неделю по двадцать четыре часа. Сначала ты уходила по делам рано утром, а теперь шесть часов в сутки ты спишь, а восемнадцать отсутствуешь.

Трейси Скотт попробовала защищаться.

— Я ведь плачу тебе, верно? — грубо возразила она. — Чего же ты хочешь, больше денег?

— Нет, Трейси, я не хочу твоих чертовых денег, — сказала Талли. — Твой мальчик скучает по тебе. Ты никогда не бываешь с ним. К тому же мне ты платишь отнюдь не за круглосуточную работу.

Трейси не сдавалась.

— Ты о нем заботишься, разве не так? У него есть одежда, игрушки, еда. Он любит тебя…

— Нет, — оборвала ее Талли. — Ему нравится проводить время со мной. Но любит он тебя.

— Послушай, Талли, — недовольно сказала Трейси, — я пытаюсь устроить свою жизнь, надеюсь, ты понимаешь? Если мне это удастся, будет хорошо и мне, и Дэмьену. Если Билли переедет к нам жить, — будет хорошо всем нам. Ты спросишь: где отец Дэмьена? Я, черт возьми, этого не знаю. И знать не хочу. И не хочу, чтобы этот подонок вернулся. А Билли мне подходит. Все не так уж страшно. Ведь я же каждый день возвращаюсь. Что ж тут такого, Талли? Да, по-моему, тебе и заняться-то больше нечем.

Талли сидела на ступеньках трейлера и смотрела, как Дэмьен с совочком копается в песке.

«Мне нечем больше заняться, — думала Талли. — Мне больше нечего делать. Совсем. Да, она абсолютно права. Больше нечего делать, как смотреть за ее ребенком, за ее невоспитанным, запущенным ребенком, который грызет ногти, разбрасывает вещи, плюется и ругается. Дэмьена приведут в порядок за десять дней, если я сдам его в государственное учреждение для малолетних. Почему бы и нет? Мне больше нечего делать. Совсем. Ни денег, ни работы, ни дома. Эта женщина платит мне ровно столько, чтобы хватало на еду мне и ее ребенку. Я живу в трейлере с чужим ребенком. И веду в нем хозяйство. Боже мой, что случилось? Что случилось!»

В середине июля Талли и Дэмьен прождали Трейси всю ночь, но она так и не пришла. Ни в этот день, ни на следующий. Маленький Дэмьен без конца плакал. Талли тоже была изрядно на взводе. Жизнь уходила из-под ее контроля. На дворе июль, впереди еще пять недель в этом трейлере, пять недель всевозрастающей ответственности за трехлетнего ребенка, и вот Трейси вообще не является домой. Талли просыпалась вместе с мальчиком, проводила с ним весь день и ложилась спать, когда ложился он. Так повторилось и на следующий день.

Наконец Трейси Скотт и Билли вернулись. Трейси обнимала сына и без конца извинялась: «Прости, милый, прости, малыш. Маме нужно, было поехать с Билли в Оклахому, ты знаешь, где находится Оклахома? Это очень далеко отсюда». Талли слушала ее излияния, спрашивая себя, знает ли сама Трейси, где Оклахома. Вряд ли. Билли, весь в татуировке, молча курил.

Через неделю Трейси исчезла снова, на этот раз на четыре дня. Маленький Дэмьен обгрыз ногти до крови и начал кидаться на Талли с кулаками. Талли перехватывала его ручонки и старалась не обращать внимания на его ярость. Теперь они редко ходили в бассейн, еще реже ездили в Манхэттен. Талли совсем перестала видеться с Джулией. По воскресеньям Талли с Дэмьеном по-прежнему отправлялись в церковь.

Большую часть времени Талли сидела на стуле, наблюдая, как играет Дэмьен. Они смотрели, как мимо них на расстоянии не больше десяти ярдов проходят поезда и как по Канзас-авеню проезжают машины. Через дорогу — обратной стороной к ним — располагались мексиканское кафе Карлоса О’Келли и магазин подержанных автомобилей.

Вернувшись в очередной раз, Трейси уже не извинялась, она нападала. Талли казалось, что Трейси Скотт чувствовала себя почти обиженной из-за того, что ей приходится возвращаться.

— Послушай, Трейси, — начала Талли, твердо решив больше не полагаться на случай. — В следующий раз, когда ты будешь уезжать больше нем на двадцать четыре часа, лучше бери Дэмьена с собой.

— Вот это мне нравится! — взорвалась Трейси. — И кто же будет заботиться о нем в дороге, а? Кто?

— Не знаю, — сказала Талли. — Давай подумаем. Может быть, м-м… ты?

— Я уже говорила тебе, — зашептала, почти зашипела Трейси, — я бываю в барах, в клубах. Я не могу брать его туда.

— Он твой сын, а не мой, — возразила Талли. — Ты хочешь, чтобы за десять баксов в день я стала ему матерью вместо тебя, но это невозможно. И я не хочу. Я хочу вернуться к условиям нашего соглашения. Ты сама должна найти правильное решение, Трейси.

— Да-а? И что же это, черт возьми, за решение? — воинственно спросила Трейси.

Талли устала спорить.

— Слушай, я больше не собираюсь смотреть за ним целый день, — сказала она.

— Если ты не собираешься смотреть за ним, тебе здесь делать нечего, — отрезала Трейси.

— Прекрасно, — согласилась Талли, — ты все нам очень упростила. Я больше на тебя не работаю.

Трейси поспешила извиниться. Дескать, Талли сама спровоцировала ее разгорячиться и устроить бурю в стакане воды.

— Конечно, ты можешь здесь жить. И присматривать за ним только по вечерам. Прости меня.

Талли была вынуждена остаться. Семь дней подряд она уходила из дома в девять утра и не возвращалась к шести, когда наступало время смотреть за Дэмьеном. Семь дней Трейси Скотт сама заботилась о ребенке, а Билли дремал в спальне, курил, или ходил куда-нибудь один.

Через семь дней, проведенных с Дэмьеном, Трейси Скотт пошла посмотреть на выступление Билли и не пришла ночевать. Ну теперь уже все, — подумала Талли. — Теперь уж, черт возьми, все! Как только она вернется, я уйду отсюда. Прошел день, за ним второй, третий. Прошло четыре, пять, шесть дней.

Через одиннадцать дней Талли начала подозревать, что, возможно, Трейси Скотт уехала так далеко, что уже не сможет найти дорогу назад. И все эти одиннадцать дней Талли в каком-то нервном ступоре ждала ее возвращения. Она думала: «Мне больше нечего делать. Мне. Больше. Нечего. Делать. И смотрела на маленького мальчика и думала: Я больше не могу ничего делать. Так что же я буду делать с ним?»

Через тринадцать дней она вспомнила, как ее мать лет десять назад взяла на воспитание ребенка, чтобы легче было оплатить счета. Ребенка семи лет. Штат Канзас выплачивал Хедде деньги, в том числе на питание и одежду, и семилетний воспитанник жил с ними около восьми месяцев. Через восемь месяцев родители ребенка заявили, что берут его обратно, и Хедда, которой теперь материально стало легче благодаря приезду тети Лены и дяди Чарли, больше никого брать не стала.

Программа штата Канзас «Воспитание неблагополучных детей в семьях»[18]. Талли вспомнила о ее существовании как раз вовремя.

И вот она оставила Дэмьена на несколько часов у Анджелы Мартинес и поехала в суд — он находился напротив здания законодательного собрания штата. На четвертом этаже она разыскала социально-реабилитационную службу. В приемной ей указали на дверь, табличка на которой гласила: «Агентство по набору семей, желающих взять детей на воспитание», и посоветовали поговорить с Лилиан Уайт.

Сидя за огромным столом, скрестив на груди большие руки, Лилиан Уайт выслушала рассказ Талли и спросила:

— Ну и чего вы от меня хотите? Чтобы я вернула его мать?

— Нет, — сказала Талли, обеспокоенная таким вопросом. — Я бы хотела, чтобы вы подыскали ему подходящую семью.

— Мисс, это учреждение, где занимаются набором семей и их лицензированием. Мы не занимаемся поиском подходящих семей, просто определяем детей в семью. Если вы хотите найти какую-то особенно подходящую, вам следует обратиться в агентство по усыновлению. И кроме того, — добавила Лилиан, — его мать скорей всего вернется. Они почти всегда возвращаются и требуют своих детей обратно.

Талли была ошеломлена.

— Но о нем некому позаботиться, пока его мать не вернется!

— Ах, но это же неправда, — возразила Лилиан Уайт. — У него есть вы.

— Я? Мне восемнадцать лет. Я гожусь для этого еще меньше, чем она. И кроме того, я не могу, — беспомощно сказала Талли, чувствуя, как эта огромная недружелюбная женщина вынуждает ее принять решение, которое может перевернуть всю ее жизнь. — В этом месяце я поступаю в Уэшборн.

Лилиан подняла брови.

— Да? И что вы будете изучать?

— Детскую психологию, — сказала Талли, вдруг вспомнив кое-что из своей прошлой жизни, той, что была до двадцать шестого марта.

Лилиан пристально смотрела на Талли.

— Так, значит, вы едете в Уэшборн?

— Да, — сказала Талли уже спокойнее, — я поступала в Стэнфорд, но меня не приняли. Поэтому я собираюсь в Уэшборн. Восемнадцать зачетов. К тому же я нашла работу, — без остановки говорила Талли, — у Карлоса О’Келли. Это мексиканское…

— Я знаю, кто такой Карлос О’Келли, — оборвала ее Лилиан. — И я знаю, где находится Стэнфорд. Ладно, давайте посмотрим, что мы можем для мальчика сделать. Вы можете побыть с ним хотя бы до тех пор, пока мы найдем ему семью?

Талли кивнула.

— Сколько лет должны отсутствовать родители ребенка, чтобы его можно было отдать на усыновление? — спросила она.

— Восемнадцать, — отозвалась Лилиан, и Талли, поднимаясь, чтобы уйти, подумала, что она вовсе не шутит.

«О Господи! — мысленно вскричала она, выйдя на улицу. Кошмар. И этой доверили программу воспитания в семьях!»

Сказав Лилиан Уайт про Уэшборн, Талли и для самой себя сделала эту мысль реальнее. Раз она сказала этой женщине, что поступает, — значит, должна держать свое слово.

Ей понадобилось меньше часа, чтобы съездить в Морган Холл — приемную комиссию университета и заполнить бланк заявления о приеме, завернуть в Топику, отыскать в школе свои экзаменационные результаты и снова вернуться в Уэшборн. Покончив с этим, она поехала к Карлосу О’Келли, солгав, что уже работала официанткой, и получила работу. Через четыре дня ее приняли на первый курс при условии, что за позднюю регистрацию она внесет дополнительную плату. Ей потребовалось всего две минуты, чтобы откопать припрятанные в сумке деньги, и еще две, чтобы выбрать по каталогу предметы по обязательной программе. Английская история, религия, средства коммуникации.

— Вы уже подумали об основной специальности? — спросил ее секретарь-регистратор.

— Детская психология, — бесстрастно ответила Талли.

Это имело мало значения. С тем же успехом она могла бы сказать «внутренняя экономика».

Штат Канзас очень быстро подыскал Дэмьену место — некую семью Бакстеров на Индиан Хиллз Роуд. Биллу и Розе Бакстер было за пятьдесят, их собственные дети уже выросли, создали свои семьи и уехали из дома. Бакстеры сказали, что хотели вырастить счастливым еще одного ребенка, прежде чем у них появятся внуки. Но что-то в них настораживало Талли. «Их дом слишком мал для четверых, — подумала она. — И никаких фотографий. Никаких фото с бегающими по двору или плескающимися в бассейне детишками. Ничего».

— Дэмьен, — сказала Талли мальчику в этот вечер. — Пока не вернется твоя мама, ты будешь жить с тетей Розой и дядей Билли, хорошо?

Дэмьен нахмурился.

— А где моя мама?

Талли мысленно поблагодарила Бога, что ему всего три года.

На следующее утро она отвезла Дэмьена, всю его одежду, игрушки и машинки на Индиан Хиллз Роуд. Талли попыталась рассказать Бакстерам, что он любит и как с ним нужно обращаться, но столкнулась с почти полным безразличием. «Интересно, сколько им будут платить за Дэмьена?» — с болью думала Талли, обнимая мальчика и обещая часто-часто навещать его. Включив зажигание и помахав ему в окно, Талли увидела в зеркальце заднего вида свое отражение. Ее лицо было таким же маленьким и исстрадавшимся, как у Дэмьена.

3

Сильвия Васкез работала у Карлоса О’Келли администратором. Это была невысокая миловидная женщина родом из Гватемалы. Для начала она решила послать Талли в безалкогольный зал. Здесь было меньше чаевых, зато не требовалось особой быстроты обслуживания, что было на руку Талли, никогда в жизни не работавшей официанткой.

Сильвия выдала Талли форму — закрытую голубую блузку и короткую цветастую хлопчатобумажную юбку. В первую неделю Талли отработала три вечера. При тарифе доллар в час вместе с чаевыми у нее получилось 60 долларов. Это были первые по-настоящему заработанное деньги — она никогда не считала настоящей работой танцы в клубах, разовые поручения Линн Мандолини и присмотр за ребенком. На следующей неделе она заработала 80 долларов, а на третьей Сильвия добавила ей еще десять часов, и ей удалось получить 20 долларов.

Талли осталась в трейлере, передвинув большую часть скарба Трейси в освободившуюся комнатку Дэмьена.

Впервые увидев трейлер, Робин не смог скрыть своего ужаса.

— Силы небесные, Талли, почему ты живешь на этой помойке? — спросил он.

— Это не помойка, — обиделась Талли. — Я вымыла и покрасила здесь все. И уже не воняет. К тому же он стоит всего сто долларов в месяц. И в настоящий момент он полностью мой. Ты можешь назвать другое жилье, которое я могла бы считать своим?

— Талли, в твоем распоряжении весь мой дом. Пять спален, бассейн, горничная, и все только что отремонтировано. Почему ты предпочла этот трейлер?

— Потому, — сказала Талли, — что он грязный, дешевый, рядом с железной дорогой и полностью мой. Ты можешь указать еще какое-нибудь место с такими параметрами?

— Да на кой черт тебе сдалась железная дорога? — Робин скривился. — И когда же наступит момент, когда тебе, наконец, захочется расстаться с нею?

— Даже не знаю… — засомневалась Талли. — В конце концов ведь я родилась у железной дороги.

Робин только вздохнул.

Август был уже на исходе, когда в кафе к Карлосу О’Келли зашла Джулия навестить Талли. Заказав чимичангу и коку, она сказала:

— Мы давно не виделись.

— Да, — отозвалась Талли, перелистывая блокнотик заказов. — Я была очень занята, правда. Тебе обычную или диетическую коку?

— Обычную, — сказала Джулия. — Том неделю назад уехал в Браун.

— О-о, — протянула Талли и начала убирать посуду с соседнего столика. — И как ты в связи с этим себя чувствуешь?

— Не знаю. Мы не общались с тех пор, как он уехал.

— Вот это и в самом деле удивительно.

— Это тебе удивительно, — возразила Джулия. — Я даже не скучаю по нему.

— Да о чем скучать-то?

— Мы много разговаривали, — сказала Джулия и добавила: — Больше, чем с тобой.

«Да кто угодно больше разговаривает, чем мы с тобой, Джулия», — хотела сказать Талли.

— Но я не поэтому по нему не скучаю, — заметила Джулия.

«Я знаю, почему ты по нему не скучаешь», — подумала Талли, но ничего не сказала.

Джулия поела, расплатилась и дождалась, пока Талли выйдет из кухни. Девушки постояли в дверях, обеим было неловко.

— Талли, я пришла попрощаться. Завтра я уезжаю в Нортвестерн.

Талли попыталась улыбнуться.

— О, ну что ж, это здорово, Джул. Это здорово. Слушай, я уверена, тебе там будет хорошо. Пиши обязательно, ладно?

Джулия с горечью смотрела на Талли.

— Да, конечно, Талли. Ты тоже, ладно?

Они быстро обнялись и отпрянули друг от друга,

— Куда ты сейчас, Талли? — спросила Джулия. — Ты вернулась домой?

Талли закатила глаза.

— Никуда. Я живу прямо через дорогу, — сказала она. — В трейлере.

Джулия уставилась на Талли.

— А, — сказала она, — ну, это хорошо. Слушай, мне надо идти. Береги себя, ладно?

Талли посмотрела ей вслед и вернулась к своим столикам.

— Талли! Талли Мейкер, правильно?

Талли, не узнавая, смотрела на сияющее жизнерадостное лицо.

— Помнишь меня? Я Шейки. Шейки Лэмбер.

— Ну как я могла забыть тебя, Шейки Лэмбер? — ответила Талли. — Ты была королевой на вечере встречи выпускников.

— Точно! И на выпускном балу тоже, только я тебя там не видела.

— Я не ходила, — сказала Талли.

— Ты не ходила на выпускной вечер? Ну и ну! — удивилась Шейки. И потом: — А на экскурсию для выпускников ты ездила?

— Не-е-ет, — протянула Талли, уже устав от этой беседы. — И как Денвер?

— О, какой город! — воскликнула Шейки.

— Да уж, я думаю, — сказала Талли. Ей нравилось работать у Карлоса О’Келли, но сюда заходило слишком много бывших однокашников. Слишком много.

— Ну и как тебе здесь, Талли? Не слишком трудно?

— Нет, что ты. Мне повезло, — ответила Талли.

— Здорово, — сказала Шейки. — Я тоже думаю попроситься сюда на работу. Пока буду учиться в школе красоты, — добавила она.

— Но, с другой стороны, Шёйки, — заметила Талли, — здесь бывает ужасно. Иногда приходится без конца убирать столики, а посетители почти не дают чаевых, и…

— Но ведь ты поможешь мне, правда? — сказала. Шейки. — Я еще никогда нигде не работала. — Она наклонилась к Талли. — Даже с детьми не сидела.

— Хорошо, — пробормотала Талли, у которой перехватило дыхание.

Шейки приняли на работу, и первые несколько недель она была у Талли на подхвате, так что та никак не могла избежать разговоров с ней. Как ни старалась.

— Шейки, — учила ее Талли, — грязные тарелки надо составлять в стопку, а не переносить их по одной. Столики остаются неубранными слишком долго, а ты впустую тратишь время.

— Я еще не научилась, Талли. Ведь я новичок. Я все буду делать правильно, — говорила Шейки и откидывала назад свою светлую челку. Не так давно, после того как один посетитель оставил ей пятидолларовую банкноту на чай, но заметил, что предпочел бы видеть поменьше волос в своем буррито, Сильвия попросила Шейки делать хвост.

У Шейки не было своей машины, и обычно она ждала, когда за ней заедет мать. Как-то в октябре, в субботу вечером, Талли предложила отвезти ее домой.

Девушки пересекли Канзас-авеню и подошли к трейлеру Талли.

— Ты здесь живешь? — спросила Шейки.

— Да, — сказала Талли. — А что?

— В самом деле, неплохо, — сказала Шейки. — И он совсем твой? Тут, должно быть, здорово.

— Шейки… что это за имя? — спросила ее Талли, когда они выехали на дорогу.

— Шакира, — ответила Шейки. — Мама, верно, ждала, что у нее родится индианка. А что за имя — Талли?

— Натали, — выдала Талли стандартный ответ. — Мой брат не умел произносить мое имя правильно.

«Забавно, — подумала Талли. — Ее зовут Шакира. Ну, не одной же мне смешить народ своим именем».

— О-о, у тебя есть брат? — спросила Шейки, но прежде, чем Талли успела ответить, продолжила: — У меня тоже есть братья, трое. И все старшие. Я самая младшая. Дитя всей семьи.

— Важная персона, — заметила Талли.

— Хорошая машина, — Шейки потрогала сиденья и приборную панель. — Тебе так хорошо платят у Карлоса, что ты можешь позволить себе такую машину?

Талли молчала, набрала побольше воздуха и сосчитала до пяти. Потом заговорила.

— Нет, это подарок.

— Что, твои предки? Замечательные родители. У нас в семье слишком много детей, поэтому ни у кого нет ничего новее 1975 года. А у меня пока совсем нет машины.

Девушки поболтали еще немного.

— Большое спасибо, Талл, — сказала Шейки, открывая дверцу, и Талли вздрогнула.

— Ничего, что я тебя так назвала?

Талли медленно кивнула.

— Рифмуется с чайкой[19], да? — сказала она. — Почему бы и нет? Я люблю птиц. Моего друга зовут Робин[20].

— Здорово, — сказала Шейки. — Слушай, что ты делаешь завтра? Если будет хорошая погода, мы устроим барбекью. Приходи, если сможешь.

Талли поблагодарила за приглашение и обещала, если не будет ничего важного, прийти. К счастью, в воскресенье пошел дождь и освободил ее от данного слова.

— Шейки, — спросила Талли как-то в субботу, когда подвозила Шейки домой и они остановились рядом с «Зеленым попугаем», — с кем ты сейчас гуляешь?

— Да то с одним, то с другим… — рассеянно отозвалась Шейки и вдруг наклонилась к Талли: — Только не говори моей маме и вообще никому — вообще-то я жду, когда вернется Джек.

— О-о! А где он сейчас?

— Джек… — Шейки покачала головой. Где-нибудь. Нигде. И везде.

— Как это понимать?

— Не знаю. Разве он не собирался всерьез заняться футболом и уехать куда-нибудь? — спросила Шейки.

— Почему ты спрашиваешь об этом меня? — удивилась Талли. — Ведь ты ходила на выпускной и видела его. Откуда мне знать?

— Ах да, никто ничего не знает точно. Я думала, он поедет учиться в Калифорнию. Пало Альто или что-то в этом роде. Но, по-моему, он туда не поехал.

— Ах-х, — выдохнула Талли. У нее вдруг занемели губы. Она пыталась прикусить их. Пало Альто! Пало Альто. Боже мой, Боже мой.

— Разве ты не поддерживаешь с ним связь? — спросила Талли после долгих минут молчания. Как хорошо, что в «Зеленом попугае» было почти темно.

Шейки засмеялась.

— Поддерживаю связь? Не-ет. Он уехал, чтобы найти себя. С людьми, которые ищут себя, очень трудно поддерживать связь. Слушай, а почему все-таки тебя не было на выпускном? — спросила вдруг Шейки.

«Ищет себя?» — думала Талли.

Шейки повторила вопрос. Талли пожала плечами.

— Да так, не захотелось.

— Не захотелось пойти на собственный выпускной вечер? Ну, ты даешь!.. — воскликнула Шейки. — Ох, и побесились же мы там. Все просто с ума посходили. Нас с Джеком выбрали Королем и Королевой.

«О, не сомневаюсь! — подумала Талли. — Я ничуть, не сомневаюсь, что так и было, Шейки Лэмбер, ты стала и капитаном команды болельщиков, и Королевой бала.

Шейки отпила из бокала свой «Миллер лайт».

— Я кое-что скажу тебе, Талли — ты ведь моя подруга. Я была совершенно без ума от этого Джека.

— Не валяй дурака, — упавшим голосом сказала Талли.

Шейки улыбнулась.

— Нет, правда, что-то в нем такое есть, от чего можно сойти с ума, да, я тебе точно говорю. — Она заказала себе еще один «Лайт». — Но он уехал. Видимо, у нас был всего лишь школьный роман. Но… Я продолжаю надеяться, разве это запрещено? О, только не думай, что я ничего не делаю, Талли. Я собираюсь поступить в Топикскую школу косметологов. Хочу работать у Мэйси в отделе дорогой косметики. «Шанель» или что-нибудь в этом роде.

— Да? — спросила Талли и двумя глотками прикончила пиво. — Слушай, уже поздно. Мне пора спать. Пойдем отсюда.

Шейки пригласила Робина и Талли к себе домой отпраздновать День Благодарения. Робин не пошел — он всегда проводил этот праздник с братьями.

Талли пошла одна и познакомилась с тремя братьями Шейки, с ее огромным, как дровосек, ростом не меньше шести футов, отцом и с маленькой, не выше пяти футов, матерью, которая, несмотря на свой рост, подрядила всю мужскую часть семьи помогать на кухне, покрикивая на них во всю силу своих легких. Шейки к хлопотам не привлекали, они с Талли беседовали в гостиной.

— Я — самая младшая и к тому же единственная дочь, — объяснила Шейки. — Меня никогда ничего не заставляют делать.

— Марта! Обедать! — закричала мать.

— Марта? А кто это — Марта? — спросила Талли. Шейки смущенно засмеялась.

— Это я, — сказала она. — Марта Луиза Лэмбер.

И когда все сели за стол, Шейки яростно зашептала матери:

— Шейки, ма, Шейки!

Еще через несколько дней Робин спросил у Талли:

— Итак, на замену ты выбрала Шейки?

— Замену кому? — жестко спросила Талли.

Робин отвернулся.

— Джулии, — сказал он. — Или, может быть, мне.

— Уж конечно, не тебе, Робин, — ответила Талли. — Но Джулия далеко. И что я могу поделать, если нравлюсь Шейки. Мы, кстати, не особенно близки.

— Ты ни с кем особенно не близка, — заметил Робин.

— Нет, — сказала Талли. — Думаю, ты прав. И все-таки, это очень смело с твоей стороны говорить мне об этом, Робин Де Марко.

— Тебе нравится Шейки? — спросил Робин.

— Что значит нравится? — сказала Талли. Можно подумать, у меня есть выбор. Ты что, хотел бы, чтобы я вообще ни с кем не дружила, кроме тебя?

Робин вздохнул и подвинулся, освобождая для нее место, а после натянул на обоих лоскутное одеяло.

— Можно подумать, Талли, что мои желания имеют какое-то значение, — грустно сказал он.

— Джек вернулся! — сияя от счастья, сообщила Шейки, когда они заступили в вечернюю смену.

Приближалось Рождество.

— Да? — удивилась Талли. — С чет это вдруг?

— О-о, — сказала Шейки, расчесывая волосы прямо посреди зала, — у него умер отец. И поэтому он вернулся! Это звучит как песня, правда?

Я ждала, когда Джек возвратится домой,

Джек вернулся, и снова буду ждать и мечтать,

чтоб забыл он покой и ходил сам не свой.

Распевая, она кружилась между пустыми столиками, ее светлая челка развевалась.

Талли некоторое время наблюдала за ней и, наконец, рассмеялась.

— Шейки, какая же ты врушка!

— Он правда вернулся, Талли, — серьезно сказала Шейки.

— Да нет, я не об этом. Чего же стоят все басни о том, будто это был всего лишь школьный роман?

Шейки пожала плечами и улыбнулась.

— Ты права. Это было чистейшее вранье.

— И потом, у него ведь умер отец, как ты можешь так радоваться? — укорила ее Талли.

— Ну и что? Кто-то же должен его подбодрить, верно? — ответила Шейки, сияя. — А уж взбодрить его я сумею! — Она хихикнула и подпрыгнула.

Глядя на нее, Талли не могла удержаться от смеха.

Она увидела Джека несколько дней спустя, когда он заехал за Шейки. У Шейки все столики были заняты, и Сильвия усадила его за столик Талли. Талли, подошла к нему, странно спокойная и холодная, и спросила:

— Что ты закажешь?

Он выглядел так же, как всегда. Даже лучше. Весь пропитанный солнцем, светловолосый и сильный. Но Талли трудно было на него смотреть, ее глаза вдруг стали как запотевшее стекло.

— Как поживаешь? — спросил он у Талли.

— Хорошо, прекрасно, лучше не бывает.

Она старалась не смотреть на него, а сердце разрывалось на части.

— Что ты закажешь? — повторила она, все так же холодно.

Он протянул руку и легонько дотронулся до ее пальцев.

— Мне очень жаль, Талли, — произнес он. — Правда. Очень жаль.

То же самое он сказал в день вручения дипломов об окончании средней школы. Разыскал ее, почти зажал в каком-то углу и сказал: «Мне очень жаль, Талли. Мне так жаль». И тогда, и сейчас, глядя в его серьезное внимательное лицо, она утратила дар речи.

— О-о-о-о-о-о, Джеки! — звонко крикнула Шейки, бросившись Джеку на шею, прижимаясь к нему всем телом, целуя его и не переставая смеяться. Джек похлопал ее по спине.

— Ладно, ладно, что это на тебя нашло?

Талли оставила их наедине и ушла к своим столикам. Она расставила, где не хватало, кетчуп, досыпала в солонки соли, а в сахарницы — сахара. И все время смотрела на свои трясущиеся руки, надеясь, что дрожь заметна только ей одной.

— Талли, тебя подвезти? — спросил Джек, собравшись уходить.

«Боже! Хоть бы он не знал моего имени», — подумала она.

— Ты, должно быть, шутишь! — сказала Шейки раньше, чем Талли успела ответить. — У нее у самой изумительная машина. Голубой камаро 1978 года. Она сама хоть кого подвезет.

Джек посмотрел на Талли таким пристальным и печальным взглядом, что ей захотелось ударить его по лицу. Дать ему затрещину или разрыдаться прямо перед ним и его девчонкой.

Еще через неделю Шейки после работы зашла к Талли в трейлер. Она села и разразилась слезами.

Талли закатила глаза. Медленно подошла к дивану и присела на краешек. Она хотела было обнять Шейки, но не смогла.

— В чем дело, Шейки? Он уехал?

Шейки, рыдая, кивнула.

— Собирается.

Талли потерла руки. Сжала и разжала кулаки.

— Я думала, он останется. Я думала, он мог бы и остаться, — жаловалась Шейки. — Но нет, он сказал, что должен ехать, должен вернуться. И сказал, что больше не хочет сюда приезжать.

Она продолжала плакать, а Талли молчала. Они сидели так очень долго, пока Талли не почувствовала, что для нее это уже чересчур, да, черт побери, чересчур! и тогда она сказала:

— Шейки, мне правда очень жаль, потому что ты мне нравишься, и я хотела бы быть тебе подругой, особенно сейчас, когда тебе это нужно, но как раз в этом я ничем не могу тебе помочь. Понимаешь?

Шейки вытерла глаза и посмотрела на Талли.

— Шейки, — продолжала Талли, похрустывая костяшками пальцев, — я могу прикрыть тебя перед Сильвией, я могу убрать за тебя столики и отвезти тебя домой. Я помогу тебе в чем угодно, но я не могу помочь тебе с этим. Просто не могу, пойми, пожалуйста.

Шейки молча смотрела на нее.

— Я бессильна! — воскликнула Талли, — Да, бессильна и беспомощна. — Она встала и вдруг неожиданно закричала: — Мне невыносимо видеть, как ты плачешь из-за этого! — Лицо Талли превратилось в маску боли, и Шейки, потрясенная, молча сидела на кровати. Талли прижала стиснутые кулаки к глазам и. прошептала: — Я не могу видеть, как ты плачешь из-за него.

Через некоторое время Талли отняла руки от лица.

— Пожалуйста, будь другом, больше не плачь в моем присутствии, ладно? Иначе я больше не смогу быть тебе подругой. Хорошо?

— Хорошо, хорошо, — быстро сказала Шейки, поднялась и подошла к Талли, — Хорошо, — повторила она и протянула руки, чтобы обнять Талли, но та отстранилась.

Уже стемнело, но Талли не боялась темноты. Когда Шейки ушла, она поехала в церковь Святого Марка, поставила машину у входа и пошла пешком. Калитка заскрипела — давно пора ее смазать. Бесшумно пройдя через задний двор, Талли остановилась около кованого железного стула, который принес сюда отец Маджет, когда обнаружил как-то Талли, лежащую на земле. «Бог не делает различия между живыми и мертвыми, дитя мое, — сказал он. — Он любит и тех, и других одинаково. Ты сейчас пребываешь среди живых, Натали Анна. И пока ты жива, ты не должна лежать среди мертвых, чтобы Господь по ошибке не принял тебя за одного из них».

«Едва жива, — думала Талли, убирая стул с дороги и ложась на холодную декабрьскую землю. — Едва жива», — думала она, лежа в пальто, шарфе и перчатках рядом с широким надгробием. Она тихо и нежно водила пальцами по холодному камню.

4

Одна, две, три, четыре минуты жуткого крика. Идущего изнутри, отвратительного, ужасающего. Линн Мандолини трясла Дженнифер, трясла Дженнифер и кричала. Талли плотно зажала уши ладонями. Пусть лучше у нее лопнут барабанные перепонки, только бы это прекратилось, прекратилось.

Она открыла глаза и увидела, как Линн, прижимается губами к лицу Дженнифер, прижимается к ней в попытке… Талли не знала чего, и быстро закрыла глаза и прижала пальцы к глазам, чтобы не видеть, чтобы спрятаться от вида Линн Мандолини, чтобы это прекратилось, прекратилось. Но было слишком поздно. Образ Линн, склонившейся и в отчаянии прижимающейся губами к тому, что осталось от Дженнифер, словно выжжен у Талли в мозгу. Она закрыла глаза, но продолжала видеть перед собой обезумевшую мать, склонившуюся над своей единственной дочерью.

Все еще стоя на коленях, Талли переползла в ванную.

— Миссис Мандолини, миссис Мандолини, — шептала она, опустив голову. — Ничто не поможет.

Но Линн не слышала Талли за своим чудовищным криком, от которого у Талли бежали по коже мурашки.

— Пожалуйста, миссис Мандолини, — беззвучно повторила Талли, бросив быстрый испуганный взгляд в ванну.

Она лежала на руках у матери. Лежала на ее руках. Она лежала на них, когда родилась, и лежала на них сейчас. Что ж, это правильно, она и должна лежать на руках матери, а не на моих.

Линн заслоняла от Талли лицо Дженнифер, но она видела, что лицо Линн и ее руки, и белая футболка Дженнифер, и пол, и занавеска душа, и стены, и унитаз, — все было залито, пропитано и сочилось тем, что осталось от Дженнифер.

Раздался звонок в дверь; Талли спустилась вниз, чтобы открыть. На пороге стоял полицейский.

— У вас все в порядке? — спросил он, приподняв фуражку. — Ваша соседка через дорогу, — он указал на пожилую женщину, стоявшую поодаль, — подумала, что у вас неприятности.

— Да, есть… неприятности, — тускло сказала Талли, и тут Линн закричала снова. Полицейский мягко отстранил Талли и взбежал наверх. Талли застыла у открытой двери. «Я могла бы сейчас уйти, уйти прямо сейчас, просто выйти на улицу, пройти по тропинке, выйти на проезжую часть и уйти с Сансет-корт, уйти с Сансет-корт навсегда».

— Мисс, мисс…

Полицейский сбежал вниз. «Теперь у него совсем другое лицо, чем когда он вошел», — подумала Талли.

— Мы должны вызвать «скорую помощь», — сказал он, и Талли заметила, что его трясет. Она также заметила, что чем сильнее взбудоражены окружающие, тем спокойнее становится она сама. Чем дольше она слышала крик Линн Мандолини, тем сильнее что-то захлопывалось у нее в сердце. И чем спокойнее становились ее руки и ровнее дыхание, тем меньше она молилась и закрывала глаза. И сейчас, когда она столкнулась с чуть ли не паническим стремлением этого человека вызвать «скорую», ей стало почти… почти смешно.

— Я думаю, уже поздно, — сказала она.

Тем не менее «скорая» приехала — минут через десять. Две машины. И еще одна полицейская. Яркий бело-голубой свет фар и мигалок бил по глазам так настойчиво, что почти стер изображение красной крови Дженнифер. Вой сирен, разносившийся по всей улице, почти заглушил жуткий крик Линн. Санитары «скорой помощи» позвонили в дверь и вежливо ждали, когда Талли им откроет, точно так же, как это делают страховые агенты или водопроводчики. «Вы уже позаботились о страховке?» «Мы пришли заменить вам трубы».

Распахнув дверь, она указала наверх, где полицейский безуспешно пытался оттащить Линн от дочери. Прежде чем подняться наверх во второй раз, он зашел в туалет на первом этаже, и там его вырвало. Но Талли все равно услышала. По сравнению с криком эти звуки показались ей музыкой. Врачам пришлось вколоть Линн пять кубиков торазина, и только после этого ее, наконец, удалось оторвать от Дженнифер.

— Мисс… как ваше имя, мисс? — спросил другой полицейский, дотронувшись до руки Талли. Она вздрогнула от его прикосновения.

— Мейкер, — выговорила она деревянными, как после укола новокаина, губами. Новокаина, который ввели только после того, как дантист просверлил зуб и задел в глубине нервные окончания.

— Может, вам тоже дать успокоительное? — спросил полицейский, и Талли посмотрела на свое неподвижное, словно застывшее тело.

— Если бы я была чуть спокойнее, — сказала она, — я бы впала в кому. Нет, благодарю вас.

Кто-то из врачей взял ее за запястье, пощупал лоб и изрек:

— Шок. Нуждается в госпитализации. Нуждается в лечении. Забираем ее вместе с матерью.

Талли вырвала у него руку.

— Я прекрасно себя чувствую, — сказала она. — Просто прекрасно.

— Шок, — повторил врач все тем же ровным голосом. Точно так же он мог бы сказать: «Влево, вправо, раз, два, три». — Нуждается в лечении.

Талли не тронулась с места. Она повернулась к лестнице и тут же быстро отпрянула, чуть было не потеряв контроль над мочевым пузырем, — она увидела людей, спускающихся по лестнице с носилками, накрытыми простыней.

Шли минуты. Звуковые волны перестали давить на барабанные перепонки. Люди передвигались с места на место, и голубые огни крутились и сверкали, как на празднике в танцевальном клубе. На улице собралась большая толпа, чтобы посмотреть на праздничное выступление. Большая толпа в полдень. Неужели им больше нечем заняться?

Она видела движение, видела людей, но не слышала никаких звуков, совсем никаких. Может быть, он прав, — подумала Талли. — Может быть, я и правда в шоке. Интересно, она чувствовала то же самое, когда отстранялась от нас в раннем детстве, отстранялась из-за того, что наши голоса не доходили до ее сознания? Интересно, так у нее было, когда она маленькой девочкой пыталась укрыться от целого мира?

— Мисс Мейкер, — донеслось откуда-то издалека, — Мисс Мейкер! Не могли бы вы рассказать нам, что тут произошло? Я знаю, как вам тяжело, но вы должны попытаться. Пожалуйста, мисс Мейкер.

«Я здесь не для того, чтобы смотреть за ней, — хотела она сказать. — Я не обязана за ней присматривать. Я не могла удержать ее. Не могла».

— Не знаю, — сказала она. Вы звонили мистеру Мандолини?

— Мы позвоним. Мисс Мейкер, вы были здесь, когда это случилось?

«Да, конечно, — подумала она. — И даже помогла ей. И я, и ее мать, мы обе. Помогали ей, а потом смотрели».

— Был ли это несчастный случай? — говорил полицейский. — Вот что мы пытаемся выяснить. Что нам записать в рапорте? Мог это быть несчастный случай?

Талли медленно покачала головой и встала. Голова кружилась, как в те дни, когда она исцелялась. Она снова села. Ах! Так лучше. Но дыхание слишком частое. Она потрогает свою руку. Рука была холодной и липкой.

— Послушайте, я ведь в шоке, правда? Сейчас я не могу быть вам полезной. Но знаете… — ее голос слегка прервался, — она была примерной католичкой. Может быть, если вы запишете, что это был несчастный случай, ее разрешат похоронить рядом с церковью? Вы же знаете, как церковь неодобрительно относится к… «не несчастным случаям». Поэтому, может быть, вы могли бы сделать это, как вы думаете?

Талли посмотрела ему прямо в лицо и увидела, что в глазах его стоят слезы.

— Мисс, — произнес он, — я — полицейский офицер. Я обязан выполнять свою работу. И обязан записать в протоколе то, что случилось в действительности. Мне очень жаль, мисс.

Взгляд Талли стал жестким.

— В таком случае, запишите, — сказала она. — Это был несчастный случай. Она играла с пистолетом, — я даже не знала, что у них в доме есть оружие. Это был несчастный случай. У нее было все, что только можно пожелать. Знаете, мы собирались в Калифорнию. Она должна была говорить прощальную речь на выпускном вечере.

Талли посмотрела на свои руки, ее снова затрясло.

— Хорошо, мисс, хорошо, — сказал полицейский и положил руку ей на плечо. — Все в порядке.

Вскоре все они ушли. Даже толпа перед домом рассосалась. Что ж, почему бы и нет? Представление окончено. Ведь они собрались смотреть, как две пары носилок закатили в машины скорой помощи. Снова взвыли сирены, и кортеж отправился в больницу Стормонт-Вэйл — полицейская машина ехала впереди, расчищая дорогу. Толпа перед домом сделала единственную уступку приличиям — они во всяком случае не захлопали, когда представление было окончено. Талли не поехала в госпиталь. Она решила, что, если она в состоянии ходить — значит, можно не ехать. Если она в состоянии разговаривать — может не ехать. И к тому же в больнице, а потом в полицейском участке придется много разговаривать. Поэтому она закрыла парадную дверь своего обожаемого дома на Сансет-корт и осталась внутри.

Она вернулась в гостиную, снова села на диван и прислушалась к дому. Звуков было немного. «Да я и не жду, — подумала она, — чтоб было, как раньше. И знаю, что здесь больше никогда не услышать прежних звуков».

Талли сидела на краешке дивана, выпрямившись и положив руки на колени. Потом встала и включила телевизор. Включила на полную мощность и уставилась в него. Из-за телевизора Талли не слышала очень многих вещей. Она не слышала, как позвонили в дверь и как зазвонил телефон в передней, не слышала, как били часы, не слышала даже крика, бившегося у нее в голове. «Я не в шоке, — твердила она себе. — Я не в шоке. Я НЕ В ШОКЕ».

Через некоторое время, когда солнце перестало заглядывать в окна гостиной, Талли подумала: «Может, пойти домой? Я могла бы пойти домой. Здесь больше нечего делать».

Однако кое-что нужно было сделать. Сделать для… мистера Мандолини. Талли хотела хоть чуть-чуть облегчить его участь. Когда она подошла к лестнице, сердце начало отказывать. «Я не могу туда подняться! Я не могу туда подняться во второй раз!»

Но потом она подумала: «Я уже говорила это. Четыре часа назад. И самое худшее уже позади. Нет, — подумала она тут же, — худшее — не позади».

И потому Талли стала подниматься по лестнице. «Может, мне не следует ничего трогать, — думала она. — Может быть, полиции нужно, чтобы все осталось как есть? Может, это понадобится им как вещественное доказательство? Нет, тогда бы они сказали. И не будет никакого суда. Потому что нет обвиняемого. И нет истца».

Она медленно волокла себя по ступенькам. Наверху все двери были закрыты. За исключением ванной. Из ванной комнаты свет падал в коридор, и Талли подумала: все выглядит как обычно. Нормально. Дверь слегка приоткрыта. Тишина в ночном доме. Будто это ничей дом.

Талли стиснула кулаки и с трясущимися губами и руками оглядела ванную. Полиция или, может быть, врачи открыли- окно. Но свежий воздух не помогал.

Талли упала на колени и подползла ближе. Она стояла на коленях в луже засыхающей крови и плакала. Она лежала ничком на полу и, рыдая, терлась лицом и руками об это месиво — все, что осталось от ее Дженнифер.

— О Мандолини, Мандолини, — шептала она, — я даже не обняла тебя в последний раз, свинья ты. Я даже не по- гладила твою бедную голову. Она все время держала тебя, а потом они тебя забрали, и взгляни, что у меня от тебя осталось. Ты только посмотри, что у меня осталось от тебя, Мандолини…

Талли долго лежала, прижавшись лицом к полу, — она лежала так тихо, что, казалось, жизнь оставила ее.

Но потом Талли Мейкер встала и сделала глубокий вдох. Она собрала все коврики, полотенца, сняла душевую занавеску и крышку от унитаза, отнесла все это вниз и выбросила в большой черный пластмассовый ящик. «Мы собирали в эти ящики осенние листья, — вспомнила Талли. Осенние листья». И опять у нее подкосились ноги, и ей пришлось схватиться за стул, чтобы не упасть, чтобы не потерять сознание, не потерять сознание, не потерять сознание. Нет. Нет. НЕТ.

Поднявшись наверх, Талли достала из-под раковины губку, наполнила ведро холодной водой и начала отмывать ванную. Она вымыла ванну снаружи и сменила воду в ведре. Стена около унитаза — еще раз сменила воду. Унитаз и пол — три раза сменила воду. Дальние стены, внутри ванны, пол — четыре раза сменила воду. Талли понадобилось десять ведер воды и сто тридцать минут, чтобы отмыть ванную комнату от останков Дженнифер. Когда Тони Мандолини пришел домой, Талли все еще была в ванной, с маниакальным упорством выискивая то там, то тут коричневые пятна и стирая их.

Она поднялась с пола, обернулась и… вот он, стоит в дверях и смотрит на нее, совсем уже старый человек.

— Что с тобой, Талли? — прошептал он. — Ты вся в крови.

Тони рассказал ей, что ему позвонили из полиции и он ездил в госпиталь на опознание дочери, посидел немного с Линн, оттуда поехал в полицейский участок, заполнил протокол, подписал бумаги и получил назад основное вещественное доказательство, после чего поехал домой.

Талли и мистер Мандолини еще немного посидели рядом. Тони выключил телевизор, и на этот раз они оба услышали телефонный звонок. Она посмотрела на него. Он покачал головой. Когда звонки прекратились, Тони выдернул шнур из розетки.

— Талли, останься здесь, переночуй здесь, если хочешь, если можешь. Мне сейчас нужно поспать. Оставайся. Пожалуйста.

И она осталась. Она снова включила телефон, чтобы позвонить матери и сказать ей то же, что и всегда, — что она остается у Джен. «В будний день?» — спросила Хедда, но дальше этого ее интерес не распространился.

Талли осталась внизу и слышала, как Тони, проходя мимо ванной, захлопнул дверь. Всю ночь она просидела на диване, подтянув колени к подбородку. Она сидела и раскачивалась: вперед — назад, вперед — назад, вперед — назад, до тех пор, пока комната не поплыла у нее перед глазами и она впала в состояние, близкое к беспамятству.

Утром Талли приготовила Тони кофе.

— Миссис Мандолини пока побудет в больнице, — сообщил он ей.

— Да, так и думала.

Тони и сам выглядел так, словно ему тоже не помешало бы лечь в больницу.

— Талли, я не знаю, что теперь делать, — сказал он ей. — Я не знаю, что делать. Что делать дальше…

Он смотрел на свои дрожащие руки. Она дотянулась через стол и взяла его руки в свои. Ее руки были спокойными, чего нельзя было сказать о глазах.

Он еще не может опомниться, а я уже сбита с ног, уже не могу дышать, уже — без нее.

— Мистер Мандолини, она хотела, чтобы ее кремировали, — сказала Талли голосом, таким же дрожащим, как его руки. Не следует доверяться своему голосу. Она прочистила горло.

— Нет, нет, это невозможно, — возразил он. — Я — католик. Мы все — католики. Должна быть заупокойная служба. Ее нужно… — он не смог договорить.

— Похоронить? — договорила за него Талли. — Я согласна. Мы не послушаемся ее. Но католическая церковь — они…

— Я уже позаботился об этом, — сказал он. — С твоей помощью. Полицейский сообщил мне, что мисс Мейкер дала свидетельские показания, что это был несчастный случай. Подтверждаю ли я это? Я подтвердил. Попросил не делать вскрытия. Разве она и так недостаточно искалечена? — Он помолчал, чтобы взять себя в руки. — Я хочу сказать, это ведь и в самом деле мог быть несчастный случай, правда? Она могла просто дурачиться, правда?

— Правда, — кивнула Талли и потрясла головой, пытаясь стереть из памяти видение раны там, где вошла пуля и там, где она вышла. «Правда, — думала она. — Она просто села на пол, взяла кольт сорок пятого калибра, ваш кольт, приставила его к подбородку и нажала на спуск. Она всего лишь дурачилась».

— Я не хочу ждать, пока Линн выйдет из больницы, В любом случае она вряд ли будет чувствовать себя хорошо, — сказал он.

— Я согласна, — сказала Талли.

— И не хочу пышных похорон, — сказал Тони.

«Ну что ж, в конце концов это не свадьба, — подумала Талли.

— Я согласна, — повторила она.

— Вообще никак не надо готовиться, — сказал Тони. — Я только хочу, если этого можно хотеть, чтобы это прошло… как можно скорее.

— Я согласна… — в третий раз сказала Талли.

Немного погодя они вышли из дома и направились в похоронное бюро Пенвелл — Гейбл, лучшее в Топике. Десять лет назад Тони Мандолини обращался к их услугам, чтобы похоронить свою мать.

— Службы не будет? — спросил мистер Гейбл, внук основателя фирмы. — Но ведь все заказывают заупокойную службу.

— Службы не будет, — подтвердил мистер Мандолини. Рядом стояла Талли. — Только священник на месте погребения.

— Где она будет захоронена? — спросил мистер Гейбл.

— На кладбище Святого Марка. Правильно, Талли? Святого Марка?

Она кивнула. Это был правильный выбор. Церковь Святого Марка — красивая старинная маленькая церквушка, куда Талли многие годы ходила с семейством Мандолини по воскресеньям. При церкви было маленькое кладбище, заросшее деревьями и кустарником. Здесь разрешали делать частные захоронения. Это была семейная церковь.

— А как присутствующие будут прощаться? — осторожно спросил мистер Гейбл.

Талли сморгнула. В закрытом гробу хоронить нехорошо. А в открытом просто невозможно.

— Нет! — твердо ответил Тони. — Прощания не будет. Ни вскрытия, ни прощания, ни заупокойной службы. Хорошо? И самый лучший гроб, какой у вас есть. Самый лучший. Калифорнийский, из красного дерева, хорошо?

Талли сморгнула снова. Господи, смилуйся над Тони.

— Хорошо, сэр, — сказал мистер Гейбл. — Когда состоятся похороны?

— Сегодня, — ответил Тони, — если не раньше.

— Мы договоримся со священником, — заверил его мистер Гейбл. — Я почти уверен, что отец Маджет сочтет возможным прийти. Вы уже подумали о надгробии?

— Я ни о чем еще не думал, — сказал Тони, и Талли отвела взгляд.

«Пенвелл — Гейбл», верное своему слову, позаботилось обо всем. Мистер Пенвелл и мистер Гейбл сами съездили за Дженнифер в больницу и уложили ее в «калифорнийский, из красного дерева» гроб. Они привезли ее в свое похоронное бюро на Десятой улице, набальзамировали и выставили ненадолго в комнате Святой Марии, пока их люди съездили на кладбище Святого Марка и выкопали могилу.

— Вы уверены, что миссис Мандолини не хочет, чтобы ее подождали? — на всякий случай спросила Талли.

Тони покачал головой.

— Уверен. Пройдет еще много времени, прежде чем она оправится.

Талли сходила домой и переоделась в старое черное платье. В ванной она посмотрелась в зеркало, взяла ножницы, отрезала со своей головы прядь волос почти до самых корней и завернула ее в кусок черного ситца. Потом надела темные солнечные очки, черные туфли-лодочки на высоких каблуках и пошла на кладбище Святого Марка, что на углу Кэнтербери и Пемброук-стрит. Было пасмурно и дождливо в этот вторник, 27 марта 1979 года. Солнечные очки сослужили Талли хорошую службу, когда она увидела мистера Мандолини в его лучшем черном костюме, а потом, немного погодя — отца Маджета, и потом, еще позже, когда она увидела поднимающийся по Кэнтербери-стрит катафалк и за ним две машины с зажженными фарами, — эти солнечные очки сослужили ей очень хорошую службу.

Четверо носильщиков пронесли «калифорнийский, из красного дерева» гроб через небольшие ворота, по узкой тропинке, на задний двор, где отец Маджет, мистер Уолтер Пенвелл, мистер Грегори Гейбл, мистер Энтони Мандолини и мисс Натали Анна Мейкер пятнадцать минут простояли со склоненными головами под мартовским дождем, а мисс Дженнифер Линн Мандолини лежала перед ними в «калифорнийском, из красного дерева» гробу.

1

Прошел первый год Талли в Уэшборнском университете.

Весь год Талли жила в трейлере Трейси Скотт и ждала ее возвращения. Она ходила на занятия, на работу, а по выходным встречалась с Робином. Талли бросила курить и пристрастилась к спиртному, потом бросила пить, перестала читать и смотреть телевизор и часами сидела в одиночестве. За первый год учебы Талли сорок раз победила на танцевальных состязаниях, проходивших по вторникам в «Тортилла Джек».

Талли написала Джулии — один раз перед Рождеством и еще раз после. Джулия прислала ей четыре письма до Рождества и шесть после.

Четыре дня в неделю Талли работала бок о бок с Шейки, и это ей совсем не нравилось. Видеть Шейки так часто было тяжело. Так тяжело, что в апреле Талли уволилась от Карлоса О’Келли и нанялась на работу в «Каса Дель Сол», на несколько домов дальше от своего пристанища.

Весь этот год Талли жила только от воскресенья до воскресенья.

2

Летом 80-го Талли проходила практику. Ее работа состояла в том, что она складывала и сортировала заявления в социально-реабилитационную службу. Но мистер Хиллер, вице-президент СРС, испытывал к Талли почти отеческое расположение. Он напоминал ей мистера Говарда Каннинхэма из «Счастливых дней».

Он убедил Талли, что такой опыт очень важен, и перевел ее к Лилиан Уайт — в агентство по подбору семей, желающих взять детей на воспитание. Талли должна была заниматься заявлениями семей, впервые обратившихся в агентство. Инструкция предписывала посещать эти семьи и только после ознакомления с их жизнью и условиями решать можно ли отдать в этот дом ребенка. Но Талли никогда не ходила по домам; она знала, что этого не делал никто. А вот шестичасовое обучение для потенциальных опекунов проводилось неукоснительно. За триста шестьдесят минут любого могли научить, как нужно воспитывать детей.

Работы было много; на каждого сотрудника приходилось тридцать пять детей, и не просто детей, — детей со всем их прошлым, в котором не редкость грязь, пьянка, наркотики и родители за решеткой. Работников было мало: семь человек, вместе с Лилиан. Талли была в это лето при них девчонкой на побегушках. По двадцать раз на день она слышала: «Возьми эту заявку и отнеси Лилиан». Что делала с этими заявками Лилиан — было загадкой.

Ее обязанностью было также быстро подбирать данные о детях, которых Лилиан собиралась продать, как про себя называла это Талли, в семью опекунов.

Во всей этой системе самым обидным для детей Талли считала шестичасовое обучение. Шесть часов. Чтобы купить подходящий лифчик, и то иногда требуется больше времени.

— Я тебя помню, — сказала однажды Лилиан, открывая термос с холодной водой. К тому времени Талли работала у них уже месяц. — Ну-ну. Ты осталась верна своему слову. Поступила в колледж.

— Да, — сказала Талли. — Между прочим, его мать так и не вернулась.

— Чья мать? А-а, того ребенка. Ну, он очень трудный. Уже побывал в трех семьях. И нигде его так и не смогли полюбить.

Талли была в шоке от ее безразличия и бесчувственности. «У ребенка нет матери, ты, дрянь!» — хотелось ей крикнуть. Но не крикнула. Практика и правда дает ей неоценимый опыт. Но неужели же все, кто здесь работает, такие черствые? Торгуют детьми, как ширпотребом, перебрасывают их из дома в дом, жалуясь, что с такими испорченными детьми невозможно работать. «Нет, уже спасибо, — подумала Талли. — Нет. Благодарю вас».

В то же лето Шейки окончила школу красоты и поступила в магазин к Мэйси в отдел дорогой косметики. Талли подозревала, что самым интересным для Шейки в новой работе был специальный подготовительный курс «Шанель» — семь недель по двадцать часов в неделю.

Тем же летом из Нортвестерна вернулась Джулия.

В пятницу вечером она зашла в «Каса Дель Сол».

— Привет, Джул, — сказала Талли. — Ты вернулась? Хочешь отдельный столик?

— Нет, спасибо, Талли, — ответила Джулия. — Я на минутку. Зашла по дороге в кино.

— С кем идешь? — поинтересовалась Талли. — С Томом?

Джулия отмахнулась.

— Нет, я больше не встречаюсь с ним. Он надутый дурак.

Талли засмеялась.

— Да-да, — сказала Джулия. — И все из-за того, что он поступил в Браун. У него появился такой снисходительный тон, просто невыносимо.

— Только теперь! — со смехом спросила Талли, все еще стоя поодаль.

— Он такой нудный. Я тоже кончила школу с отличием, ты ведь знаешь.

— Знаю, — сказала Талли и чуть погодя спросила: — Ты давно приехала?

— Уже две недели, — быстро сказала Джулия, и Талли отвернулась.

Через неделю Талли зашла на Уэйн-стрит. Дверь открыла Анджела.

— Талли! — воскликнула она. — Входи, входи, дорогая! Джулия так обрадуется. Джулия!

Джулия и Талли сели в гостиной на разных концах дивана.

— Что ты делаешь вечером? — спросила Талли.

— Ничего, телевизор смотрю.

— Я хотела спросить: не хочешь пойти куда-нибудь? Можно в «Зеленый попугай».

Джулия, не отрываясь, смотрела на экран, зажав руки между коленями.

— Да, конечно, Талл, — медленно сказала она. — Это здорово.

Девушки вышли из дома. Джулия встала как вкопанная, увидев машину Талли.

— О, Талл, — упавшим голосом сказала она, — ты все еще ездишь на этом?

— С этим я расстанусь только, если меня вынесут вперед ногами, — ответила Талли. — Садись. Все нормально.

Они молча проехали полгорода. Громко играло радио.

— Так мы не попадем в «Зеленый попугай» — наконец сказала Джулия.

— Да нет. Я просто хочу заехать за Шейки. Она была бы рада пойти с нами.

Джулия холодно посмотрела на Талли.

— Да, конечно, Талли, — сказала она. — Не сомневаюсь.

И когда Шейки подошла к машине, вся улыбающаяся и жизнерадостная, Джулия повернулась к Талли и спросила:

— Мне пересесть на заднее сиденье?

Талли ответила Джулии таким же холодным взглядом и стесненно улыбнулась Шейки.

— Шейк, сядешь сзади, хорошо?

Втроем, плечо к плечу, они вошли в бар «Зеленый попугай». Талли достала сигарету.

— Талли, — Удивилась Джулия, — ты ведь писала мне в одном из своих двух писем, что бросила курить?

— Я и правда бросила, — сказала Талли, играя зажигалкой. — Но не имела в виду, что навсегда.

Почти весь вечер Талли танцевала и переходила от столика к столику. Джулия с Шейки молча сидели в баре.

Когда настало время развозить девушек по домам, Талли сперва заехала на Уэйн-стрит и высадила Джулию, хотя Шейки жила намного ближе.

Через неделю, проходя мимо, Талли снова зашла к ней — спросить, не хочет ли Джулия сходить куда-нибудь. На этот раз Джулия отказалась.

Прошло несколько недель, и Джулия зашла в «Каса Дель Сол» и позвала Талли в кино на «Супермена-2». Талли соврала, что уже смотрела этот фильм.

Они долго не виделись, но как-то в воскресенье вечером Джулия зашла в «Каса Дель Сол» и сказала Талли, что завтра уезжает в Нортвестерн. В десять часов кончалась смена, и Талли попросила Джулию подождать. Та согласилась.

Они подошли к трейлеру.

— Так, значит, ты все еще живешь здесь? — сказала Джулия.

— Конечно. Мне отсюда близко на работу, сказала Талли.

Джулия не захотела войти внутрь.

— Давай посидим на улице, Талли. Такой хороший вечер.

Они сели на поваленное дерево за трейлером.

— Как тебе нравится Нортвестерн, Джул? — Она зажгла сигарету и глубоко затянулась..

— Трудно сказать, — замялась Джулия. — Мне нравится моя соседка по комнате — Лаура. Приходится много заниматься. За прошлый год я ни разу не ходила ни в один клуб. Разве ты не читала мои письма?

— Конечно, читала, — проговорила Талли. — По многу раз. Единственное, что я читала в этом году, — это твои письма.

— А я твои два выучила наизусть, — сказала Джулия. — Это было нетрудно. Две странички и одна открытка. Крупным почерком.

Девушки сидели рядом и смотрели перед собой. На «камаро». Талли носком сандалии копала в земле ямку. Джулия посмотрела на нее.

— Я мало писала, — сказала Талли, — потому что мне нечего было писать. Ты же знаешь. Все по-старому. Работа. Учеба. Трейлер. Робин.

— Как твоя мама?

— Не знаю.

Джулия повернулась, чтобы посмотреть Талли в лицо.

— Ты не видела свою мать с тех пор, как…

— Я не видела ее с тех пор, нет, — перебила Талли.

— Да, и правда все по-старому. Слушай, как ты можешь так часто видеться с ней?

Талли знала, о ком говорит Джулия.

— Да не так уж и часто. Раз в неделю. — Талли развела руками. — Она безобидна, Джул. И она поднимает мне настроение.

— Да, этим летом ты сияешь, как начищенная медная посуда.

Талли помолчала.

— Я не знаю, о чем ты говоришь. Ты сама не хотела никуда ходить со мной.

Джулия фыркнула.

— Не с тобой, Талли, дорогая, — с сарказмом сказала она, — а с той, кого ты все время таскала за собой.

Талли перестала копаться в земле.

— Я думала, мы хорошо повеселимся…

— Ты думала, мы повеселимся, — передразнила Джулия. — Слушай, хватит. Ладно?

Талли ничего не сказала.

— Моя мама огорчается, что ты не заходишь ее проведать, — сказала Джулия.

— Передай ей мои извинения. Я очень занята, — отозвалась Талли.

— Да, очень занята, чтобы навестить мою мать, очень занята, чтобы писать письма. И вроде бы ничего не происходит.

— Джулия, хватит, ладно?

— Ладно, — согласилась Джулия, вскакивая с поваленного дерева. — Мне пора идти.

«Слава Богу», — подумала Талли.

— Я отвезу тебя домой, — сказала она вслух.

— Нет, спасибо. У папы в «Каса» стоит машина. Я пройдусь пешком. Все нормально.

— Пока, Джул, — сказала Талли, сидя на дереве и держа руки на коленях. — Я буду чаще писать. Обещаю.

— Ладно, — бросила Джулия уже уходя, но вдруг вернулась и погладила Талли по руке. Талли убрала руку.

Джулия кашлянула.

— Мама говорит, что встречала тебя в церкви Святого Марка. Ведь ты больше не ходишь в эту церковь, правда? — тихо спросила она.

— Конечно, хожу, — неохотно ответила Талли. — Почему бы и нет?

Джулия придвинулась ближе. Талли сделала попытку отодвинуться, но чуть не свалилась с дерева.

— Не знаю, как ты можешь ходить в эту церковь, — сказала Джулия сдавленным голосом.

Талли смотрела на «камаро».

— Должен же кто-то приносить цветы, — помолчав, сказала она.

— Не знаю, как ты можешь делать это, просто не знаю… — повторила Джулия.

— Кто-то же должен.

— Пусть это делают ее родители.

— Ее мать неважно себя чувствует.

Джулия вытерла пот с лица. Талли продолжала смотреть на «камаро».

— Я не знаю, как ты можешь не делать этого, — сказала она Джулии.

Джулия отступила назад.

— Мне и правда пора идти, Талл. До встречи.

— До встречи, — эхом откликнулась Талли.

После ухода Джулии Талли зашла в трейлер и одиноко сидела на диване, пока сон не сморил ее.

В начале второго курса Талли купила себе новый диван и двуспальную кровать. Она хотела купить кровать «королевского размера», но в крохотной спаленке для нее не хватило бы места.

Доходы Талли стали теперь устойчивыми, и можно было подумать о более удобном жилье. Но она никак не могла решиться. «Что, если Трейси вернется, — думала Талли, — и захочет назад своего мальчика?»

Талли встречалась с Робином каждую субботу, по вечерам, но иногда ей целую неделю было необходимо побыть одной, чтобы почувствовать прикосновение блаженного одиночества и забыться в его ласковых укачивающих объятиях. В большой новой кровати.

Практика Талли подошла к концу, и мистер Хиллер вызвал Талли в свой кабинет для беседы.

— Вы очень хорошо поработали, Талли, — сказал он. — Даже Лилиан считает, что вы были хорошим работником, а понравиться ей очень непросто. Мой вам совет — получить степень бакалавра по социальной адаптации, а не по детской психологии. Больше денег, больше шансов продвинуться. А потом можно подумать и о степени магистра…

Талли громко фыркнула.

— Подумайте, об этом, — продолжал мистер Хиллер. — В любом случае приходите ко мне, когда закончите учебу. У нас найдется работа для вас. Я уж не говорю о практике на будущий год.

— Хорошо, я подумаю, — сказала Талли без энтузиазма

— В чем дело, Талли? — Мистер Хиллер был озадачен. — Это хороший шанс.

— Да, конечно, — согласилась она.

— Такой умной девушке, как вы, нет смысла растрачивать себя на бездумной работе. Если вы получите степень магистра, это откроет вам путь к карьере…

— Да, это было бы прекрасно, — сказала Талли, вставая, — Благодарю вас.

«Социальная работа?» — думала Талли. — Социальная работа. Сюда идут те, кто, наверное, не может нормально заработать в другом месте? Социальная работа — сюда приходят, чтобы детей; брошенных матерями, пропустить через мясорубку своей системы? Да уж, лучше некуда.

— Социальная работа подразумевает, что сюда идут прежде всего люди, у которых есть сердце, — сказал мистер Хиллер, словно прочитав ее мысли.

— Скажите об этом семьям опекунов, — заметила Талли.

— О, они не так уж плохи, — сказал мистер Хиллер. — И потом; все они проходят шестичасовое обучение, вы же знаете.

— Знаю, — подтвердила Талли, — это бросается в глаза.

Талли подумала о степени бакалавра. Мистер Хиллер говорил с ней так, будто верил, что она и вправду на это способна, а Талли редко встречалась с теми, кто верил в нее. Большинство тех, кто знал ее с детства и видел, как она росла, считали, что эта недисциплинированная, сбившаяся с пути девчонка — дочка Мейкеров — ни на что не способна. Ей было приятно и внове, что кто-то ничего о ней не знает, но сейчас это было не так уж важно. Когда-то она уже строила планы, которые испарились в одночасье. И единственное, что сейчас было важно, — это чтобы ее; оставили в покое. Талли вспомнила свою давнюю мечту — уехать куда-нибудь далеко-далеко, подальше от Запада, и подумала: «Там, куда я уехала бы, меня бы совсем никто не знал. Совсем никто».

Талли решила последовать совету Хиллера. Почему бы и нет? Она записалась на 250 часов курса по «социальному обеспечению», на 302 часа углубленного курса «детской психологии» и на 100 часов «введения в социальную работу». «Введение в социальную работу» включало также 40 часов добровольной общественной работы. Добровольной! Талли хотелось спросить, засчитают ли ей тысячу часов добровольного сидения с Дэмьеном. Но вместо этого она отработала нужное время в закрытом юношеском центре Шоуни, где семьдесят пять юных наркоманов и бродяжек дожидались, когда очередная семья опекунов пройдет шестичасовое обучение и выкупит их у штата. Талли была безумно рада, когда ее добровольные сорок часов закончились.

Кроме специальных дисциплин, Талли изучала делопроизводство и литературный английский. Некоторые домашние задания вызывали у нее отвращение. Особенно сочинения. Профессор Мэйси неизменно просил их написать что-нибудь. Какое-нибудь эссе о погоде, небольшой рассказ о друге, фрагмент автобиографии. И потом поговорить об этом в классе! Некоторые сочинения даже зачитывались вслух. Талли все это не переносила. «Какая досада, что литературный английский — обязательный предмет!» — думала она, глядя на листок с домашним заданием. «Напишите о четырех временах года. Что они для вас означают и какими бы вы хотели их видеть».

Талли фыркала и пыхтела, пыхтела и фыркала, и, наконец, пошла к своему багажу, сваленному в кучу в дальнем углу трейлера, в надежде найти там чего-нибудь подходящее. К несчастью, в угол были задвинуты не только коробки Талли. Полтора года назад Тони Мандолини навестил Талли и сказал, что они продают дом на Сансет-корт и переезжают в Лоуренс. Мучаясь, он спросил, не окажет ли она им услугу, не поможет ли убрать комнату Дженнифер. И Талли раздобыла пустые молочные коробки и потащилась на Сансет-корт. В последний раз.

И вот перед ней, аккуратно упакованные в восемь красных коробок, лежали книги, журналы, тетради, записи, открытки и плакаты, которые когда-то заполняли спальню в доме на Сансет-корт.

«Хоть бы у меня было побольше места, — посетовала Талли. — Если бы у меня был хотя бы чердак. Тогда я убрала бы их туда и там они годами собирали бы пыль в самом дальнем углу. И я вместе с ними».

Четыре времени года

Талли Мейкер

Талли шла из Карнеги-холл в библиотеку, и профессор Мэйси окликнул ее, тронув за плечо. Они пошли вместе.

— Да, а что это за имя — Талли? — спросил он.

Она засмеялась. Ее смех, казалось, смутил его.

— Извините, — сказала она, — просто те, кто не знает меня, всегда задают мне этот вопрос. Прекрасное имя, чтобы завязать разговор, правда?

Он кивнул и почувствовал себя свободнее. Талли исподволь разглядывала его. Приятная внешность: не слишком высокий, каштановые волосы, белая кожа, светлая борода. Вельветовые брюки, голубая рубашка, голубой галстук, мокасины из мягкой кожи. Красивые руки, красивые голубые глаза.

— Натали, — ответила она.

— А, — сказал он, — Натали — красивое имя.

— Да, мне бы тоже понравилось, если бы кто-нибудь так называл меня, — сказала Талли.

— Я могу вас так называть, если хотите, — предложил он.

— Если вам самому так нравится, — любезно ответила Талли.

Они продолжили путь. Профессор Мэйси заговорил снова:

— Мне понравилось стихотворение, которое вы написали на последнюю заданную мной тему. Большинство отделалось коротким рассказом.

— Я не умею писать рассказы, — сказала Талли.

— Могу я прочитать ваше стихотворение в классе?

Она покачала головой.

— Мне бы этого очень не хотелось.

— Стихотворение замечательное, — не унимался он, — я думаю, другим студентам оно тоже доставит удовольствие.

— Доставит удовольствие? Да, оно доставит им удовольствие на те несколько минут, что вы будете его читать.

— Ваше стихотворение показалось мне очень печальным, — продолжал профессор Мэйси. — Вы не хотели бы поговорить об этом?

— Я не из тех, кто печалился, — сказала Талли.

— Я и не говорил, что из тех, — улыбнулся он. — Так вы не хотите поговорить?

— Я к тому же и не из разговорчивых, — заметила она.

Талли спокойно и уверенно встретила его недоверчивый взгляд и была неожиданно тронута его искренним видом. Она улыбнулась.

— Хорошо, прочтите его в классе, если вам хочется.

Он улыбнулся в ответ.

— Я бы хотел, чтобы вы прочитали его в классе.

Талли закатила глаза.

— Я надеялась, чтобы вы прочитали.

Но он все-таки сумел задеть в Талли какую-то струнку. Через неделю она прочитала стихотворение на занятиях, но обращалась только к нему и старалась больше ни на кого не смотреть.

Месяц спустя профессор Мэйси пригласил ее в студенческое кафе на чашку кофе. Талли заказала кофе и сырную булочку.

— Профессор Мэйси, я ведь даже не знаю вашего имени. Что скрывается за Дж.? — спросила она и вдруг затаила дыхание. «Господи, только не Джек».

— Джереми, — ответил он, — Джереми Мэйси.

Талли стало легко, она улыбнулась.

— Замечательно. Рада познакомиться с вами, Джереми, — сказала она. — Талли Мейкер.

Они просидели в кафе два часа.

— Вы живете с родителями, Талли Мейкер?

— Нет, — ответила она. — У меня свой дом. А вы живете со своими родителями?

— Мне тридцать пять лет, — сказал он смеясь. — И к тому же я родом из в Нью-Йорка.

— Из Нью-Йорка? Так что же вы тратите время, обучая нас, деревенщину, словесному творчеству?

Он улыбнулся.

— Да, но какое стихотворение я удостоился услышать от такой деревенщины, как вы!

— О, конечно, оно перевернуло вашу душу, — рассмеялась Талли. — Нет, я серьезно. Зачем вы здесь?

Он рассказал ей, что женился на девушке из Канзаса и перебрался к ней жить.

— А-а, — протянула Талли. — Так вы женаты?

Он покачал головой.

— Мы развелись три года назад.

— И долго вы прожили вместе?

— Три года.

— У вас есть дети?

— Нет, — сказал он и сменил тему: — Итак, какая же у вас специальность и на какую степень вы рассчитываете?

— Сначала я думала о средней степени. Но похоже, что тяну на бакалавра. — Талли постаралась умерить в голосе горделивые нотки. «Я не болтаюсь по клубам, не пью и не продаю наркотики, — подумала она. — Я учусь помогать детям, которые всем этим занимаются. И для меня это, бесспорно, достижение. И я по-прежнему танцую в Тортилла Джек, как танцевала в четырнадцать лет. И пусть посмеют назвать меня неудачницей». — По социальной работе, — закончила она с полным воодушевлением. — Только не спрашивайте почему?

— И что вы собираетесь делать с вашим дипломом, окончив университет?

— Наверно, вставлю в рамку. И повешу на стену.

— Нет, я серьезно.

— Накоплю немного денег, — сказала Талли, — и уеду отсюда.

— И куда же?

— Не знаю. В Калифорнию, может быть.

— Почему в Калифорнию?

— А почему бы и нет?

— Это слабый довод, Талли, — заметил он.

Она кивнула. «Думаю, да, профессор Мэйси, — подумала она. — Полагаю, что так».

— Не спорю, — согласилась Талли. — Как насчет того, что я никогда не видела пальм?

— Что из того? — сказал он. — Держу пари, что вы видели торнадо.

«Да, я видела торнадо», — подумала Талли и сказала:

— Что из того? Я никогда не видела океана.

— Да, но вы видели прерию.

— Прерию… — поморщилась Талли. — Поля и немного травы.

— Ну а что океан? Озеро Шоуни, только соленое.

— И еще песок, — добавила Талли, улыбаясь, и услышала в ответ:

— Прерии — это те же моря, они населены дикими животными… и это превосходит всякое воображение.

Талли удивленно взглянула на него.

— Вы говорите так, словно вам нравится Канзас.

— Я люблю Канзас, — сказал он. — Я всегда хотел жить только здесь. Я люблю эти равнины, я люблю это небо. Я видел Флинт Хиллз. Первый раз в жизни. Я сел в машину и поехал по шоссе Скай Лайн и оттуда — в Эльдорадо. Господи! Какое волшебство, какое великолепие! Теперь, когда я повидал Флинт Хиллз, я чувствую, что я видел все. Если завтра я умру, мне не о чем будет жалеть.

Джереми умолк.

— Почему вы на меня так смотрите?

— Потому что вы — сумасшедший, вот почему, — ответила Талли. — В администрации известно, что литературный английский нам преподает сумасшедший?

Джереми засмеялся.

— Вы думаете, Калифорния лучше? Я бывал там. Поверьте мне, Флинт Хиллз куда красивее.

— Я вам не верю, — сказала Талли. — Но должна сказать, что я еще не встречала человека, который, приехав сюда из другого штата, захотел бы остаться.

— А вы много встречали людей из других штатов?

— Только вас, — ответила она и улыбнулась.

Джереми внимательно смотрел на нее.

— Можно мне спросить вас, Талли, — осторожно проговорил он. — Вы встречаетесь с кем-нибудь?

Талли затихла.

— Да, — ответила она. — Уже около двух лет.

— Это ваш школьный возлюбленный?

— Ну, мы познакомились, когда я училась в школе, и я — его возлюбленная. Такой ответ засчитывается?

— У вас с ним серьезно? — допытывался Джереми.

— У него — да, — сказала Талли и опустила голову, почувствовав себя виноватой. Два года назад она обидела Гейл, а теперь, без всяких на то оснований, обижает Робина. — Можно сказать, что это серьезно для нас обоих, — извиняющимся тоном поправилась она и перевела разговор на другое.

Незадолго до выборов они опять сидели в кафе.

— Я никогда не общалась с женатым человеком, — сказала Талли. — Кроме взрослых.

— Но я — взрослый человек, Талли, — заметил Джереми. — И думал, что вы тоже взрослая.

— Ой нет! — возразила она. — Мне еще только девятнадцать. Я все еще тинэйджер.

Она валяла дурака, но он серьезно смотрел на нее своими голубыми глазами.

— Вы кажетесь мне очень взрослой, Талли, — сказал он. — У вас глаза взрослого человека.

— Глаза — это ерунда. Я — ребенок.

Он наклонился к ней через стол.

— Ваши глаза — окна в вашу душу, — сказал он:

— Может, вы еще скажете, что в моей душе никто не живет? — поддразнила она, но он не засмеялся.

— Можно мне пригласить вас куда-нибудь пообедать? — спросил он.

— Ну-у… — немного поколебалась она. — Да, конечно. Почему бы и нет? Правда?

— Нет. Не «почему бы и нет». Вы хотите пойти со мной?

— Конечно, — ответила Талли и прикусила губу, чтобы опять не сорвалось «почему бы и нет». — Мы ведь только пообедаем, правда?

Он откинулся на спинку стула и улыбнулся.

— А что же еще? Отправимся на Гавайи?

Она думала о чем-то большем, чем обед, и совсем о другом, о другом, о другом.

В какое-то мгновение Талли чуть не дала слабину и не сказала Джереми, что у нее с Робином серьезно. Но подумала, что заманчиво выйти иногда на люди с человеком, который совершенно ее не знает и никогда не посмотрит на нее преданным взглядом Робина. «Почему бы и нет? — подумала Талли. Почему и нет, черт возьми?»

— Ах, я такая глупая. Конечно, пойдем, — сказала она.

Рональда Рейгана избрали президентом во вторник, а в пятницу Талли и Джереми обедали в «Бифштексе и Пиве».

— Расскажите, почему вы/развелись, — попросила Талли.

Джереми ткнул вилкой в жареный картофель.

— Потому что Эльза, моя жена, слишком близко подружилась со своим учителем карате. — Он умолк на мгновение. — И получила черный пояс, несмотря ни на что.

— О, извините, — сказала Талли. — представляю, как вам было тяжело.

— Да, — подтвердил Джереми, — мне и сейчас тяжело. Мы ведь были муж и жена. Это не просто дружба мальчика с девочкой, это настоящие обязательства друг перед другом. Ради Эльзы я оставил работу в Нью-Йоркском университете. Я думал, это на всю жизнь.

Талли тщательно подбирала слова.

— Я думаю, это самое уязвимое место в браке. Всегда думаешь, что это на всю жизнь.

— Это не уязвимое место. Это самое главное. Мои родители прожили в браке сорок лет.

— Вот это да! — изумилась Талли, и не придумала ничего лучшего, как спросить: — И как их звали?

— Билл и Эллен, — ответил Джереми. — А ваши родители все еще женаты?

Талли задумалась над ответом.

— Нет, — медленно сказала она. — Они умерли.

— О, Талли, мне так жаль! — с неподдельным сочувствием воскликнул Джереми.

Талли через стол дотронулась до его руки.

— Ничего страшного. Правда.

— Когда они умерли?

— Отец, когда мне было семь лет. А мать в прошлом году.

— Господи! От чего же?

Талли сделала серьезное лицо.

— Рак. Она умирала долго и мучительно, очень страдала. Теперь, когда она умерла, ей гораздо лучше.

«Как просто, — подумала Талли. — Мне надо было сделать то же самое десять лет назад».

— У вас есть братья или сестры?

— Нет, — сказала Талли. — Я — единственный ребенок.

Джереми отвез ее домой и проводил до двери. Прежде чем уйти, он нагнулся и легонько поцеловал ее в щеку.

— Спокойной ночи, Талли. Спасибо за вечер.

Ей захотелось, чтобы он поцеловал ее по-настоящему.

— Нет. Спасибо вам, — мягко сказала она. — Увидимся на занятиях в понедельник.

В следующую пятницу они снова пошли в ресторан. Талли нравилось разговаривать с ним. Почти весь обед они говорили о разнице между книгой и фильмом «Завтрак у Тиффани».

Когда подали десерт, Джереми собрался с духом и спросил:

— Талли, будьте откровенны со мной. Насколько у вас серьезно с этим парнем?

Талли замешкалась.

— А почему вы об этом спрашиваете?

— Я спрашиваю, — ответил он, — потому что я хочу дать вам возможность быть честной. Я бы хотел встречаться с вами.

— Я тоже хотела бы встречаться с вами, Джереми! — улыбнулась Талли. — Все в порядке.

— У вас с ним серьезно?

— Все не так, как вы себе это представляете, — уклонилась она от прямого ответа.

— Все, о чем я тебя прошу, Талли — это быть честной. Это единственное, что для меня важно. Вы понимаете? После истории с Эльзой я больше ни о чем не прошу.

Талли помолчала и потом медленно проговорила:,

— Именно это я имела в виду, когда спрашивала, будет ли это только обед.

Некоторое время они не говорили об этом, и всю неделю, встречаясь в студенческом кафе за чашкой кофе, разговаривали о книгах, фильмах и музыке. В пятницу перед Днем Благодарения Джереми и Талли снова поехали в город.

Джереми вернулся к их разговору, словно не было этих семи дней.

— Честность — это все, чего я прошу у вас, Талли. Я могу простить все что угодно, кроме нечестности.

Она покачала головой и сказала:

— Я думаю, рановато говорить о прощении. Я знаю Робина уже два года, и он ни разу не заговаривал со мной о прощении.

— Может быть, оттого, что он что-то скрывает? — предположил Джереми.

Талли почувствовала себя задетой.

— Что скрывает? — с оттенком недовольства спросила она.

Джереми молча ел бифштекс. Выпив кофе, он спросил:

— Я слишком тороплю события?

— Да нет, ничего, — ответила Талли. — Но я хочу жить просто. Понимаете? Без осложнений.

— Понимаю, — сказал он. — Но вы так и не ответили мне. У вас с вашим другом — соглашение, которое не исключает встречи с другими людьми?

— Соглашение? — Талли стало неприятно от этого слова. — Нет, у нас нет такого соглашения. Мы встречаемся только друг с другом, — сказала она и подумала: «Господи, как же мне не нравится этот разговор!» — Мы даже никогда не говорили об этом, — раздраженно добавила она и сразу почувствовала себя немного лучше. Вот и правильно. Не надо отвечать на эти глупые и совершенно неуместные вопросы. Они с Робином просто есть друг у друга, и все.

— Вы встречались с кем-нибудь, кроме меня?

Талли улыбнулась и ответила с легкомысленным видом:

— В прошлом месяце — нет.

— Я серьезно.

— Я тоже серьезно. Все будет хорошо.

— А Робин встречается с другими?

— Откровенно говоря, — Талли начала по-настоящему заводиться, — я не думала об этом. Нет. Вас это устраивает? Нет, не встречается.

— Откуда вы знаете?

— О Джереми! — воскликнула она, отбросив ложечку. — У вас есть причина для таких вопросов?

— Извините, — быстро сказал Джереми. — Мне просто хотелось знать, что вы думаете о нас с вами.

— Давайте будем просто обедать, хорошо? — почти выкрикнула она и повторила уже тише: — Давайте спокойно пообедаем. Ладно?

— Вы любите Робина?

— Боже… — взмолилась Талли.

— Вы тоже расспрашивали меня о моей женитьбе, — настаивал Джереми.

— Да, он мне нравится, — призналась она. — Мне нравится, как он ведет себя, он далеко не прост, он хочет, чтобы я к нему переехала, хочет жить со мной. Да, он мне нравится.

После обеда они посидели немного в машине.

— Так, значит, я ввязался в заведомо проигранную борьбу? Да, Талли?

Талли прищурила глаза, чтобы лучше видеть его.

— Вы думаете, что мы боремся, Джереми? Чего вы хотите?

— Получше узнать вас. И встречаться с вами.

— Мы встречаемся. А узнать меня… нечего узнавать.

— О-о, мне кажется, вы об очень многом не рассказываете. Существует большое целое, а мне показали только краешек.

— Поверьте, — попросила Талли, — нет никакого целого. Есть только край. А внутри — большая черная дыра.

— В которой так много всего, — страстно сказал Джереми.

— В ней нет ничего, — продолжила Талли. — Большая, черная и абсолютно пустая.

Он замолчал, страдая от ее холодности.

— Давайте поговорим об этом еще? — предложил он.

— Не о чем разговаривать, — ответила она. — Вы хотите знать, чего я хочу? Я хочу как можно скорей уехать из Топики.

Видя, что он заинтересован, она продолжила:

— И это все. Хочу уехать в Калифорнию. В университету в Санта Круз.

— Талли, может быть, стоит сначала съездить туда, прежде чем решиться там жить?

— Нет, только смотреть — скучно. Жить там — вот что действительно важно.

— Давайте поговорим об этом?

Талли провела рукой по своим коротким волосам.

— Слушайте, возможно, так любят проводить время нью-йоркские преподаватели — сидеть себе и разговаривать о прошлом, о том, что они чувствуют, когда думают о своем прошлом, и какими людьми они были бы, будь у них другое прошлое. Но это не для меня. В Топике это не принято. Я хочу уехать в Калифорнию. Я хочу не говорит об этом, я хочу уехать.

Джереми наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Хорошо, Талли, — сказал он, — хорошо.

Они подошли к трейлеру. Джереми спросил, можно ли ему войти, и она сказала: нет!

Оставшись одна, Талли пожалела об этом разговоре. Что-то в Джереми ее привлекало. Он был милый, он хорошо говорил, и Талли никогда еще не была знакома ни с одним нью-йоркцем. К тому же он был старше. Но лучшее, что в нем было, как и в мистере Хиллере, как и там, в Калифорнии; — это то, что Джереми Мэйси совсем не знал ее.

Талли и Джереми вместе выходили еще пару раз и ежедневно встречались за ланчем до самого Дня Благодарения, когда Джереми улетел в Нью-Йорк, чтобы провести праздник с семьей. Он полусерьезно пригласил ее с собой, а она полушутя отклонила его приглашение.

День Благодарения Талли провела с Робином, с его братьями и их подругами. Весь уик-энд она думала о Джереми.

На занятиях в понедельник утром Талли думала только о том, что больше не в силах ждать, когда останется с ним наедине. Вечером они отправились развлекаться, а когда он отвез ее домой, Талли пригласила его зайти.

Она приготовила кофе, села рядом с ним на диван и рассказала, как скучала по нему. Джереми отставил кофе, привлек ее к себе и поцеловал.

Они занимались любовью на диване, потом перешли на кровать и снова занимались любовью.

Потом они легли рядом, и Талли положила голову ему на грудь. Джереми гладил ее волосы.

— Почему ты так коротко стрижешься, Талли? — шепотом спросил он.

Она чуть напряглась и пожала плечами.

— А почему бы и нет, — ответила она.

— Это твой стандартный ответ мне? Я не знаю, почему нет. Наверное, потому, что у тебя будут красивые волосы, если ты отрастишь их, — сказал он,

— А вот и нет. Они у меня тонкие и тусклые. — Она улыбнулась, прикоснувшись к его бородке. — Совсем не такие красивые, как у тебя.

Они полежали еще немного. Она подумала о подарках Робина и о фотографиях, на которых они были сняты вместе и которые она предусмотрительно спрятала в ящик. Джереми оглядел спальню.

— Какая голая у тебя спальня, Талли. Совсем нет фотографий — ни на стенах, ни на ночном столике. Ты что, прячешь их?

— Нет, не говори глупостей, — сказала она.

Он набрал в грудь побольше воздуха.

— Ты чувствуешь себя виноватой? — спросил он.

— Виноватой? — переспросила Талли. — А-а… а что означает это слово? Я никогда им не пользуюсь, это какая-то разновидность эмоций или что-то в этом роде, да?

Он улыбнулся, но не отступил.

— Ты чувствуешь вину перед Робином?

— Нет, Джереми, — ответила Талли. — Не чувствую.

«Но я предательница, — подумала она. — От Робина я видела только хорошее, а я предала его. Я чувствую себя предательницей».

— Я практикую это раз в месяц, хочу убедиться, что меня не будет мучить чувство вины.

— Почему?

— Что почему?

— Почему ты делаешь это раз в месяц?

— А почему бы и нет?

— Тебе это что-то дает? — спросил Джереми.

— Это дает мне то, что раз в месяц кто-то смотрит на меня, как ты.

— А Робин не смотрит на тебя, как я?

— Да, но что из этого? — Она не хотела говорить с ним о Робине. Джереми и так уже знает слишком много. «Калифорния. Полная анонимность — вот что мне надо», — думала Талли.

— Значит, вот что я такое, — горько подытожил Джереми. — Одноразовое использование для улучшения самочувствия?

— Джереми, — сказала Талли, — что тебя оскорбляет? Раз в месяц? Или хорошее самочувствие?

— Меня ничто не оскорбляет. — Джереми решил сменить тему. — Вы с Робином много разговариваете?

— Не много, а что?

— Ты говорила, что неразговорчива. Мне было интересно, как обстоит дело с ним.

— Дело обстоит по-другому с тобой, — сказала Талли. — С ним нет особой нужды говорить, — объяснила она. — Мы просто вместе, и больше нам ничего не нужно.

— Робин знает о тебе все?

— Нет, слава Богу, — сказала Талли. Она перекатилась через Джереми, и они занялись сексом в третий раз.

Несколько дней спустя за ужином с Робином Талли была молчаливей обычного.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Нет, ничего, — ответила она. В этот вечер она сказала, что слишком устала и ему не стоит к ней заходить.

— Ага, — сказал Робин. — Теперь я уверен, что-то случилось. Я ведь всегда к тебе захожу. Ну, так что же?

И Талли позволила ему зайти, и легла с ним в постель, и позволила ему целовать и гладить себя, с нежностью смотреть и говорить, что он ее любит.

В начале недели она позвонила Робину и сказала, что простудилась и не сможет встретиться с ним в субботу вечером.

— Ты будешь больная ходить на работу? Щ спросил он ее.

— Если я не пойду на работу, я окажусь на улице, — ответила Талли.

— Нет, не окажешься, — сказал Робин. — Ты всегда можешь переехать ко мне.

— Я окажусь на улице, — повторила она.

Почти месяц перед Рождеством Джереми оставался у Талли по три раза в неделю. Уик-энды принадлежали Робину. В субботу вечером они после работы шли развлекаться, а в воскресенье Талли отправлялась на кладбище Святого Марка.

Как-то вечером, оставшись у Талли, Джереми увидел письмо, забытое ею на кофейном столике.

— Ты что, получаешь письма? От подруг? А мне пишут только родители.

— Это потому, что у тебя нет друзей, — шутливо заметила она и забрала у него письмо.

— А у тебя? У тебя много друзей?

Талли указала на Джереми.

— Ты, — сказала она. — У меня есть ты.

— Но, как оказалось, не только я, да, Талли? — пытался разговорить ее Джереми.

Талли не ответила, и немного погодя, когда она вышла на кухню, он крикнул из спальни:

— Так от кого было письмо, Талл?

— От моей подруги, Джулии, — ответила Талли из-за двери. — Она сейчас в Нортвестерне.

— Я понял это по штампу. Это твоя школьная подруга?

Молчание в кухне.

— Нет, подруга детства.

— Ого, — поразился Джереми, — я ни с кем из своего детства связи не поддерживаю. Только разве что из колледжа. Вы наверное, были очень близки с ней?

Талли вышла из кухни, вытирая руки посудным полотенцем.

— Да, вроде того, — сказала она, скрестив средний палец с указательным. — А теперь пойдем, поможешь мне вытереть посуду.

— Ты часто ей пишешь? — спросил Джереми, вытирая тарелки.

Талли кусала губу.

— Не так часто, как должна бы, — ответила она. — Пойдем сядем.

— Но мы только начали…

— Пойдем, — предложила она. Ее тон не оставлял сомнений относительно ее намерений. — Давай сядем.

Уже была глубокая ночь, а Талли никак не могла уснуть. Она осторожно сняла с себя руку Джереми, вышла в гостиную, нашла письмо Джулии и перечитала его.

1 декабря 1980 года

Дорогая Талли!

Я приезжала в Топику на День Благодарения и была очень, очень удивлена. Ты мне даже не позвонила. Я не знаю, что с тобой происходит, Талли, я не имею об этом ни малейшего представления. Но я постараюсь упростить тебе жизнь, хорошо? Я больше не буду тебе писать. И звонить не буду! Это мое четвертое письмо к тебе в этом семестре. Ты ни разу не ответила, и я поняла, что ты просто не хочешь отвечать. И хотя меня очень огорчает это, Талли, я больше не собираюсь тебе надоедать. Когда тебе самой захочется, можешь написать мне. Я всегда буду счастлива получить от тебя весточку, хотя совершенно ясно, что про тебя нельзя сказать того же Я только хочу, чтобы ты знала, Талли, — мне очень грустно от всего того, что с тобой происходит, и я хочу тебе как-нибудь помочь. Я считаю, мы обе должны поддерживать связь, но вижу, что ты решила избавиться от старых друзей и стать другим человеком, и мне очень жаль, что это так, Талли, потому что я очень любила тебя — такую, какой ты была раньше.

Ну, вот и все. Пока.

С любовью, Джулия.

Талли перечла письмо трижды, отложила его в сторону и закинула голову на спинку дивана. «Не от старых друзей, Джул, — думала Талли. — Не от всех старых друзей. Только от тебя».

В середине декабря в «Каса» зашла сияющая Шейки. При первом же взгляде на ее лицо Талли уже знала все. Она закатила глаза.

— Ну давай, кто из семьи Джека заболел на этот раз?

— Дядя, — счастливым голосом сказала Шейки. — Смертельно болен.

— Шейк, только, пожалуйста, не начинай петь, ведь через две недели ты опять будешь плакать.

— О, Талли, перестань! — вскричала Шейки. — Вечно ты отравишь все удовольствие.

В эти дни Джереми пригласил Талли поехать с ним на Рождество в Нью-Йорк. Талли долго не могла поверить, что это всерьез, а когда поверила, то первая ее мысль была не о Нью-Йорке, а о том, что она сможет убраться подальше от необходимости наблюдать радость Шейки.

Но уехать — значило сказать Робину. Эго значило объяснить ему, если только он захочет выслушать: то, что дает ей Джереми Мэйси, не смогут дать даже три Робина.

Джек Пэндел и Шейки пришли в «Каса Дель Сол» за неделю до Рождества. Талли подавала им. Шейки липла к нему как банный лист, но Талли показалось, что тот всего лишь развлекается. «Боже, надо уносить отсюда ноги, — подумала Талли, подавая им мексиканский суп с фрикадельками. — Мне надо уехать в Нью-Йорк, я должна уехать, если я не уеду, мне придется бежать от ее воплей и стенаний, потому что очень скоро она познакомится с этим его взглядом «в чем дело?».

Когда она принесла суп, Джек обратил внимание, что Талли совершенно сознательно уклоняется от его взгляда.

— Как поживаешь? — спросил он.

— Великолепно, — ответила Талли как могла бодро и достала из кармашка фартука блокнот. — Что-нибудь еще?

— Да! — обрадовалась Шейки. — Я умираю от голода. Я закажу энчиладас[21] с сыром. Джек, а ты?

Джек все еще смотрел на Талли.

— Чем ты сейчас занимаешься? Учишься где-нибудь?

— Конечно, — ответила Талли. — Больше ничего?

Джек вручил Талли меню.

— Я съем копченой вырезки. Принеси три, пожалуйста: порции очень маленькие.

— Джек! Ты настоящий поросенок! — воскликнула Шейки. — Хрю-хрю! Ты так растолстеешь.

Талли, схватила меню и быстро ушла. Джек смотрел вслед.

Расплачиваясь, Джек оставил ей двадцатку на чай, хотя счет был всего на тридцать долларов.

— Скоро Рождество, — сказал он, пожимая плечами. Талли вздрогнула — этот жест она помнила еще по школе.

— Я не могу принять такие чаевые, — мямлила она. — Нет, правда.

— Счастливого Рождества, Талли, — сказал он. — Надеюсь, ты повеселишься на славу.

«Черт бы тебя побрал, — бессильно подумала Талли. — Черт бы тебя побрал».

После их ухода, убирая столик, Талли обнаружила, что Джек забыл бумажник. Она выбежала на автомобильную стоянку, но их уже не было.

— Он вернется за ним, — вслух сказала Талли, все еще стоя на улице. «Ничего страшного, — подумала она, и ее зубы начали стучать. — Я могла бы заглянуть в его бумажник!» Она сунула бумажник в карман фартука и обхватила себя руками. «Нет, Талли Мейкер, это будет неправильно», — подумала она, а зубы ее продолжали стучать.

Талли заперлась в ванной, села на унитаз, несколько секунд потратив на то, чтобы унять дыхание, а потом полезла в карман фартука. Она поднесла бумажник к носу, понюхала его — от него пахло кожей, немного кокосом и поло. Перед ней вдруг возник образ Джека: высокий, сильный, волосы, как белый песок, и очень серьезный. В бумажнике она нашла пару кредитных карточек, 60 долларов, фотографию, сделанную на выпускном вечере, где он был снят с Шейки. Она просмотрела все отделения бумажника и нашла дюжину визиток и квитанций. Там было множество сложенных в несколько раз клочков бумаги с нацарапанными на них телефонами.

Одна бумажка показалась ей особенно затертой. Талли развернула ее, и прочла: «За Дж. П. я оставляю первую партию в софтбол и первое место в своем сердце».

Именно эти слова Тони Мандолини показал тогда Талли в «Ежегоднике Топикской школы 1979 года», когда спросил ее: «Кто такой Дж. П.?»

Талли аккуратно свернула клочок бумаги. Она знала, что он был вырван из раздела Прощальное слово старшеклассников, хотя никогда не открывала журнал и тем более не читала этот раздел. Она думала сейчас о том же, о чем подумала, когда мистер Мандолини показал ей эту запись: «Почему за ним? Почему она оставляет первую игру в софтбол за ним? Ведь только со мной она играла в софтбол в Шанга-парке».

Талли закрыла бумажник, подошла к раковине, ополоснула лицо ледяной водой и вышла из ванной. Она поторопилась отдать бумажник Донне, старшей официантке, и та убрала его в стол. Джек пришел часом позже. Она видела, как он забрал бумажник, поблагодарил Донну, и потом его взгляд пересек весь зал и нашел Талли. Она быстро опустила голову, но он стоял до тех пор, пока она не подняла глаза. Перехватив ее взгляд, он приветственно поднял руку.

В следующую пятницу Джереми зашел за Талли к концу рабочего дня. В «Каса Дель Сол» опять сидели Джек и Шейки и уже доедали свои фаджитас. Талли представила всех друг другу, и Джек поинтересовался, не пойдут ли Джереми с Талли с ними вместе куда-нибудь выпить.

— Да нет, мы не можем, — пробормотала Талли.

— С удовольствием, — сказал Джереми.

Они пошли в «Ма Гу». Шейки без остановки болтала, снимая напряжение с Талли и забавляя Джереми. После второй порции выпивки они прислушались к музыке. Заиграли «Би Джиз» — «Оставайся живым».

— О, это как привет из прошлого. Привкус последних школьных лет, — сказала Шейки. — Тебе нравятся «Би Джиз», Джек?

— Не очень, — сказал Джек. — Я люблю «Пинк Флойд».

Шейки запела из «Как удобно быть глухим» — «Уже нет боли, ты утопаешь в прошлом…»

— Моя любимая песня, — сказал Джек.

«И моя тоже», — подумала Талли и быстро-быстро опустила глаза к стакану с пивом.

— Эта и еще «Как жаль, что тебя здесь нет», — продолжал Джек.

Талли углубилась в изучение стакана.

— Ну правильно! — воскликнула Шейки и взъерошила ему волосы. — Ты ведь считаешь, что «Пинк Флойд» были; есть и будут всегда.

— Уверен в этом. — Джек улыбнулся, поймав быстрый взгляд Талли.

— Вы все учились в одной школе? — спросил Джереми. Все трое уставились на него — двадцатилетние дети смотрели на тридцатипятилетнего мужчину.

— Да, учились, — ответил Джек.

— Класс, — сказал Джереми. — Ну и как вам было в школе?

— Классно, — ответила Талли, и все засмеялись.

— Вы все были друзьями? — продолжал давить ей на психику Джереми.

Шейки хихикнула.

— Ну, дружили слишком сильно сказано для наших отношений.

Она завлекательно улыбнулась и положила руку Джеку на колено. Потом посмотрела на Талли.

— Наверное, Джек знал немного Талли, разве нет, Талл?

— Конечно, Шейки. — Талли внимательно разглядывала кромку стакана.

Джек смотрел на Талли. Талли смотрела на пиво. Джереми смотрел на Талли и Джека, и Шейки тоже.

Джереми повернулся к Джеку.

— И какой же Талли была в школе?

Джек следил, как Талли ногтями соскребает пятна со стола.

— Я думаю, она была очень способной, — сказал он неохотно. — Очень способной. Способней, чем кто бы то ни было.

— Правда? — Джереми засиял.

— Она! — воскликнула Шейки.

— Я? — переспросила Талли не без удовольствия.

— Ты, — подтвердил Джек.

— Откуда ты знаешь? — потребовала ответа Шейки.

— Она что, хорошо училась? — спросил Джереми.

— Да нет, — ответил Джек, игнорируя вопрос Шейки. — В школе она училась ужасно. Вечно прогуливала уроки. Она училась танцевать и совсем забыла про школу, правда, Талли?

Талли, обескураженная поворотом беседы, рылась в сумочке, ища сигареты и забыв, что с лета не курит.

Джереми сменил тему.

— Ну, расскажите мне, ребята, про свой выпускной год в школе.

Талли встала так резко, что уронила стул. Она извинилась перед Шейки и Джеком за то, что вынуждена покинуть их.

— Джереми, я не могу поехать с тобой в Нью-Йорк, — сказала она ему той же ночью. Он страшно огорчился, некоторое время не хотел даже смотреть на нее. Но Талли не думала о нем в эту минуту. И зачем она пошла в бар с Шейки и Джеком?

Наконец Джереми заговорил.

— Почему, Талли?

— Потому что я не могу сказать Робину.

— Почему?

— Потому что не хочу сделать ему больно.

— Но, Талли, я же знаю, — сказал он. — Я знаю, и мне больно.

— Ну так зачем делать больно двоим? — угрюмо сказала она.

— Талли, мне казалось, что ты не любишь его.

Она вздохнула.

— Джереми, я не хочу, чтобы ему было плохо.

Она попробовала отвлечь его ласками, но он встал из постели, надел трусы и джинсы и стал ходить по комнате.

— Талли, я слишком стар для этого, — сказал он, — правда.

Она надела футболку и села в постели.

— Слишком стар для чего?

Он повысил голос.

— Для этого!

Она широко раскрыла глаза. Он чуть сбавил тон.

— Для того, чтобы ты морочила мне голову.

— Джереми, успокойся. И не кричи на меня в моем собственном доме.

— Извини, — сказал он еще тише.

— Джереми, я ничего от тебя не скрывала. Ты все знаешь о Робине, а он не знает о тебе ничего. Так кому же морочат голову? А?

Джереми продолжал мерить шагами комнату. Потом встал перед ней.

— Талли, как ты относишься ко мне?

— Джереми, ты мне очень нравишься.

— Ты могла бы порвать с Робином и встречаться только со мной?

Талли изучала простыню, которой была укрыта.

— Талли?

— Джереми! — взмолилась она. — Подожди! Я знаю тебя всего каких-то два месяца. Ты начал у меня оставаться со Дня Благодарения, а сейчас еще даже не Рождество! Дай мне немного времени, ладно?

— Да, я знаю, знаю, — сказал Джереми. — Но мне кажется, мы с тобой прошли очень большой путь — я имею в виду чувства. Во всяком случае, я его прошел и, надеюсь, ты тоже. Мне нравится наша близость. Мне нравится наша эмоциональная честность. Я не хочу потерять это.

Она ничего не сказала, только покачала головой.

— О Джереми, Джереми. — Она посмотрела на него. — Джереми, ты не знаешь обо мне ничего, ничего. — «И я бы хотела, чтобы так и оставалось». — О каком большом чувстве ты говоришь? Ты хочешь сказать, что нам хорошо в постели?

— Я знаю о тебе главное, Натали Мейкер, — нежно сказал он, садясь рядом и беря ее руки в свои. — Ты — сирота и ведешь себя соответственно. Ты не встретила пока человека, которого могла бы любить. У тебя доброе сердце. Ты читаешь Курта Воннегута и Стивена Кинга. «Бедные люди» и «Великий Гэтсби» — твои любимые книги, хотя, может быть, в обратном порядке. Ты любишь Эдну Винсент Миллэй, ты любишь белые гвоздики и любишь танцевать. Ты веришь в Бога. Что еще мне нужно знать о тебе?

— Ничего, — сказала Талли. — Абсолютно ничего.

Джереми нагнулся, положил голову на руки Талли и тихо сказал:

— Талли, как можно продолжать отношения, если мы не договоримся о них? Без такого договора не может быть никаких отношений. Пожалуйста, Талли, впусти меня в свою жизнь.

Она закрыла глаза и чуть застонала. Договор. Талли никогда и не думала ни о каком договоре. «Так, значит, вот что происходит, когда становишься взрослой? — подумала она. — Когда мы были детьми, нам не нужно было никакого договора. Мы были вместе, мы были друзьями, потому что хотели быть вместе. Мы хотели быть друзьями. И когда мы были детьми и не хотели с кем-то дружить, мы просто переставали дружить, и все было ясно. А теперь… теперь появился секс. Но с Робином тоже был секс, однако мы никогда не говорили о договоре. И почему-то так мне нравилось больше».

Джереми улетел в Нью-Йорк без Талли. Она провела Рождество у Робина. Они купили огромную елку и щедро увешали ее игрушками. В Сочельник сидели у горящего камина и смотрели по телевизору «Рождественскую сказку». Утром занимались любовью и рассматривали подарки. Талли купила Робину носки, одеколон и теплый свитер, конечно же, от «Де Марко и сыновей». Он купил Талли ожерелье с золотой, украшенной двумя рубинами пластинкой, на которой было выгравировано ее имя «Талли».

Она глубоко вздохнула, но все-таки надела колье. Еще одна вещь в ящик. Еще одна вещь, которую нужно прятать.

Талли приготовила индейку — «такую же огромную, как елка», сказал Робин. Утром они успели одеться как раз вовремя, чтобы прилично встретить братьев Робина с их спутницами. Индейка с жареным картофелем, политым соусом, имела большой успех. Потом они заводили музыку, дарили друг другу подарки, разговаривали, смотрели телевизор. Когда братья ушли, Талли и Робин занялись любовью на ковре у камина.

Талли оставалась у Робина всю неделю от Рождества до Нового года, и все семь дней они доедали индейку. Она даже делала с ней сандвичи Робину и себе на работу, и Робин принял ее за телятину. Наконец, уже после Нового года, последний окорочок индейки она выбросила вместе с осыпавшейся елкой.

В новом году Шейки пригласила их к себе домой.

— Джек уже уехал? — спросила Талли.

Шейки надулась.

— Талли, не будь такой вредной, хорошо? Еще нет.

— Хорошо, Шейк. Извини, но я не смогу прийти к тебе. Ладно?

— О-о! Ну почему?

«Потому что я была на одной из твоих вечеринок два года назад, — подумала Талли. — Два года назад, когда я пела Робину «Как жаль, что тебя здесь нет» и пыталась вычислить, что чувствует твой Джек к моей лучшей подруге».

— Потому что брат Робина, Брюс, пригласил нас к себе на ферму, и мы обещали приехать.

Талли только отчасти лгала. Они напросились к Брюсу, пили там шампанское и эг-ног и всю ночь играли в шарады. Талли продемонстрировала всем новое колье. В полночь, когда Робин поцеловал ее, она пропела ему «Доброе старое время».

Через несколько минут после того, как наступил Новый год, Робин наклонился к Талли и сказал:

— Талли, может быть, ты позвонишь матери и поздравишь ее с Новым годом?

Улыбка у Талли испарилась.

— Моя мать не отмечает праздников.

— И все-таки, Талли…

— И все-таки Талли не станет этого делать, — отрубила она. — Ты понял, Робин? Я только разбужу ее.

— Талли, ты не говорила с ней полтора года. Новый год — подходящее время, чтобы загладить вину. Тебе не кажется?

— Робин, я только разбужу ее, — повторила Талли.

— Она — твоя мать, Талли…

— Я в этом не виновата.

Он не прореагировал на ее замечание.

— Ты даже не знаешь, что с ней.

Талли сделала глубокий вдох.

— Робин, прошу тебя. — Она улыбнулась. — Давай попробуем повеселиться. Мы можем поговорить о моей матери завтра. Лучше давай потанцуем.

1

Хедда Мейкер, в девичестве Раст, родилась в 92 году у жены фермера, занимавшегося свиноводством к северу от Оклахома-Сити. Родители Хедцы, Билл и Марта Раст, поженились в 1936-м, и у них все еще не было детей, когда в августе 1941-го Билла призвали на срочную службу. Марта родила девочку весом в четыре фунта и четырнадцать унций на пять недель раньше срока — 6 августа 1942-го года. Когда ее муж в 1945-м вернулся с Тихого океана и его встретили не только жена, но еще и трехлетняя дочь, он обнаружил что даже война с японцами не смогла выбить из его головы умения считать до девяти.

Он бил Марту так, что она была на волосок от смерти, и, пока бил, называл ее шлюхой. И все это время маленькая

Хедда бегала вокруг дивана и смотрела на них. Избив жену, Билл Раст вышвырнул обеих из дома.

Марта, с переломанным носом, с тремя кровоточащими ранами во рту, кое-как добралась до ближайшей больницы, где ее доброжелательно встретили и заботливо лечили. Хедду поместили в детскую палату. Хедда была толстой, угрюмой, замкнутой; она мало говорила и большую часть времени проводила одна.

Марта пробыла в больнице трое суток и после этого сбежала, не дождавшись выписки, не оставив адреса и бросив дочь.

Сердобольные сестры попытались объяснить Хедде, что мама ушла ненадолго, но по мрачному лицу девочки поняли, что та обо всем догадалась. С трудом удалось вытянуть из нее, что папа разводит свиней, а фамилия его «Уаст». Обзвонив тридцать пять свиноводческих ферм в окрестностях, сестры наконец отыскали ферму Раста. Одна из них повезла Хедду к отцу.

Билл Раст, вперив взгляд в ребенка своей жены, стиснул кулаки и буркнул какие-то слова благодарности. Сестра покинула ферму в страшной спешке.

Маленькая Хедда осталась лицом к лицу с человеком, который пытался убить ее мать. Он мерил ее тяжелым взглядом. Она посмотрела на него и сделала единственное, на что была способна в свои три года, — громко закричала и помчалась прочь от дома. Он побежал за ней, поймал, она укусила его, и тогда он так ударил ее, что она потеряла сознание.

После этого Билл Раст принес девочку в дом и оставил у себя.

Он кормил ее, но и только. Целый день Билл обходил луга и стойла, а потом одевался и куда-то уезжал. Несколько раз он не возвращался до самого утра, и тогда заледеневшая от страха Хедда всю ночь ползала по полу за дверью своей комнаты.

Билл аннулировал свой первый брак и, когда Хедде было шесть лет, женился на другой женщине. Сара запомнилась Хедде своей грузностью и неприятным запахом. У Сары была пятнадцатилетняя дочь Лена — слаборазвитая девица, которая очень смешно разговаривала. И хотя Лена обычно составляла Хедде компанию, ее страшно раздражали скудоумие и замедленная речь девушки, и Хедда старалась держаться от нее как можно дальше.

Через несколько лет Сара обнаружила, что Хедда не умеет ни читать, ни писать. Так Хедду отправили в школу.

Она провела в школе семь лет, отмеченных тяжкими страданиями и постоянным непониманием окружающих. Дважды ее отправляли домой за драки.

К пятнадцати годам Хедда стала высокой крупной девушкой, в ней чувствовались изрядная сила и крепкое здоровье. У нее были зеленые глаза, чистая кожа и длинные светло-каштановые волосы. И вот когда Хедде исполнилось пятнадцать, как-то ночью она поднялась с постели, упаковала в небольшую сумку то немногое, что считала своим, взяла двести долларов из тайника Билла Раста — небольшого углубления под полом — и ушла.

Так как она была плохо знакома с географией страны, не ведала, что позади нее находится Техас, а впереди — Канзас, то предоставила судьбе выбрать направление дальнейшей ее жизни и пошла прямо, держась правой стороны дороги. Она прошагала восемь миль, когда ее подобрал водитель грузовика. Через десять часов он ссадил ее на Топикском бульваре, и первый человек, к которому она обратилась, зайдя в аптеку выпить содовой, был Генри Мейкер.

Генри было двадцать два года, он только что продвинулся по службе и занял должность заместителя начальника отдела на городской фабрике переработки мусора. Оглядев бездомную девушку с сумкой на спине, он подумал, что переспать с ней проще простого. У нее было хорошее, сильное тело, но она казалась очень застенчивой.

Генри подыскал ей работу на фабрике — наполнять пластиковые бутылки раствором для обработки сточных вод. К первому января 1981 года Хедда выполняла эту работу уже двадцать четыре года. Генри также нашел ей комнату за два доллара в неделю. Она прожила в ней месяц, а потом переехала к нему.

Зеленые глаза Хедды обрели свет, а ее жизнь — некоторую стабильность.

Генри Мейкер был высок и красив, — по ее понятиям, он был также неплохо обеспечен и образован. Всю свою жизнь до встречи с ним Хедда каждое воскресенье распевала в церкви баптистские псалмы, но теперь ее Богом стал Генри. Первые годы их совместной жизни омрачались лишь ее страстным желанием всегда и всюду быть рядом с ним. Из небольшой двухкомнатной квартирки на северной окраине он вез ее каждое утро на работу. Они вместе обедали в фабричной столовой. Вместе ехали домой. Она научилась готовить только для того, чтобы готовить ему. Она научилась шить, читать и заниматься любовью — и все только для него. Она пела, когда шла к нему, и светилась, когда была рядом с ним.

На своей свадьбе в июне 59-го Хедда была очень красивой. Даже мировой судья отметил это. За месяц до свадьбы она написала Биллу Расту и пригласила его на свадьбу, вложив в письмо чек на двести долларов. Он не ответил на письмо, не приехал, однако чек принял и получил по нему деньги.

Зато приехала Лена со своим мужем Чарли — довольно сомнительной личностью, безработным водопроводчиком. На свадьбу он явился в голубой фланелевой рубашке — во время брачной церемонии она выбилась из брюк, обнажив огромный нависающий над брючным ремнем живот, свидетельствующий о чрезмерном пристрастии к пиву. Лене и Чарли городок понравился, Чарли подыскал себе постоянную работу, и они остались.

Медовый месяц Генри и Хедда провели в Техасе, и ездили туда еще два года подряд — в 60-м и 61-м.

Первые несколько лет прошли безоблачно. На деньги, которые скопил Генри, они купили собственный дом. Он казался Хедде таким большим — выкрашенный голубой краской дом на Гроув-стрит — и достался им совсем дешево, а вдобавок во дворе был огромный курятник, и Хедда, чтобы ее Генри мог есть на завтрак свежие яйца, завела птицу.

В 60-м Генри стал начальником отдела. Правда, его рабочий день удлинился. Каждый день после работы Хедда бежала домой, чтобы успеть приготовить ужин к приходу усталого и голодного мужа.

Генри Мейкер был ее единственным мужчиной и вообще единственным в целом мире человеком, кого Хедда любила; поэтому, когда в 60-м она узнала, что беременна, ей показалось, что жизнь ее кончилась.

Что произошло когда-то между ее отцом и матерью, Хедда почти не понимала и, собственно, не особенно пыталась осмыслить эти события, но помнила одно: когда Билл Раст узнал, что у Марты есть ребенок, он избил жену до полусмерти на глазах у Хедды и затем выбросил обеих на улицу.

И была убеждена, что причина — именно ребенок; то есть она сама.

Именно это намертво запечатлелось в сознании Хедцы, когда ее мать исчезла. Мама предпочла уйти и не видеть каждый божий день ту, которая напоминала о ее грехе.

А Билл Раст, хотя и оставил Хедду у себя, за двенадцать лет ни разу ее не обнял, не поцеловал, не сказал доброго слова. Между ними навсегда пролегло гробовое молчание, и Хедда только и думала, как бы сбежать от него, уверенная, что он будет рад от нее избавиться. Ей даже в голову не приходило, каких душевных усилий стоило угрюмому фермеру вырастить ребенка своей беспутной жены.

И вот теперь Хедда была беременна. Ей очень хотелось, чтобы ее жизнь сложилась лучше, чем у матери; поэтому однажды она отпросилась с работы и поехала к доктору, куда-то в Вичиту, где в очереди с проститутками, избавлявшимися от последствий своего прибыльного бизнеса ей сделали кровавый, на скорую руку, аборт. Она вернулась домой, приготовила Генри ужин, а вечером у нее открылось кровотечение. Генри помчался с ней в государственную больницу, и врач тихо сообщил ему, что аборты в Соединенных Штатах Америки запрещены и что в результате такого аборта Генри легко мог остаться вдовцом.

Мейкер ничего не говорил жене, пока ей не стало лучше. Когда Хедда стала поправляться, он усадил ее перед собой и ясно дал понять, что, несмотря на то, что он очень любит ее, у него не останется другого выбора, как уйти, если она еще когда-нибудь выкинет такое.

В мае 60-го Хедда обнаружила, что опять беременна, и опять ее стали мучить сомнения, хотя муж очень обрадовался, когда узнал об этом. 19 января 61-го года Хедда в тяжелых родах разрешилась Натали Анной весом в шесть фунтов десять унций и ростом в восемнадцать дюймов.

Натали была тихой спокойной девочкой, и Хедда, которой пришлось оставить работу, оставляла ее одну на втором этаже, лишь изредка забегая проведать дочь. Все остальное время Хедда сидела в гостиной и пустыми глазами смотрела в стену.

Хедда кормила Натали грудью только три месяца, а затем стала давать ей цельное молоко, наняла няню и вернулась на работу, невзирая на яростные протесты Генри. Но Генри видел, что маленькая Натали не возражает — вообще-то малышка казалась даже счастливее на руках у няни и под ее опекой.

Хедда ощутила настоящую тревогу, когда ее муж посмотрел на Натали — пухленькую, ползающую по полу девятимесячную девочку — взглядом, в котором Хедда прочла преклонение — на жену он никогда так не смотрел.

Генри только что вернулся с работы; он промчался мимо жены и подхватил на руки дочку; и вот тогда-то, первый раз в жизни, Хедду опалила ревность, а вместе с ней страшная, не знающая жалости ненависть. До этого момента она знала только любовь к Генри, но даже ее любовь к нему не была такой сильной, как это страшное темное чувство, камнем легшее ей на сердце, когда она увидела нежно воркующих мужа и дочку.

Хедда опять забеременела, когда Натали было около года, и на этот раз Генри надеялся на мальчика. Хедда также надеялась, что будет мальчик, рассчитывая, что тогда безумная любовь Генри к единственной дочери поостынет. В ноябре 62-го на свет появился Джонни Мейкер, и Натали поблекла в глазах отца, который теперь смотрел только на сына.

Хедде эта победа казалась незначительной, так как теперь всю любовь и привязанность Генри изливал на своего маленького мальчика. Хедда стискивала зубы и хрустела пальцами, выжидая, когда придет ее время. Она нянчилась с Джонни гораздо дольше, чем с Натали, потому что так захотел Генри. Натали слонялась по дому, играла на улице или ходила на прогулку с няней, а Хедда все это время сидела с Джонни. В восемь месяцев малыш начал ползать, и тогда же Хедда отняла его от груди, а через несколько дней Генри на фабрику позвонила няня и, рыдая, сказала, что маленький Джонни лежит в своей кроватке и не дышит.

«Внезапная смерть в грудном возрасте» — гласила запись в медицинском свидетельстве. Врач удивился, что это случилось с таким большим ребенком.

— Обычно внезапная смерть наступает, когда ребенок еще очень мал и не научился правильно дышать.

— И в каком возрасте это обычно бывает? — спросил Генри.

— Не старше десяти недель, — ответил доктор.

Джонни похоронили на кладбище Вудлон, и Генри Мейкер ходил туда каждое воскресенье, чтобы поговорить со своим сыном.

Натали он напрочь забыл. Генри ходил на работу, в остальное время грустил, а Хедда всеми средствами старалась сделать его жизнь как можно удобнее.

Когда Натали исполнилось четыре, няню рассчитали. Генри засомневался, не опасно ли оставлять такого маленького ребенка без присмотра, но Хедда переубедила его:

— Меня с трех лет оставляли одну. Натали уже четыре. Ничего с ней не случится. Она уже очень большая девочка.

Летом Натали гуляла во дворе вместе с курами, а зимой сидела в доме. Она смотрела телевизор, играла и разговаривала со своими куклами. Иногда бродила по улице и не приходила домой до тех пор, пока Генри и Хедда не возвращались с работы.

Каждый раз, когда Натали не оказывалось дома, Хедда надеялась, что она потеряется или ее кто-нибудь подберет и захочет оставить у себя.

Но полиция неизменно доставляла ее обратно, неодобрительно посматривая на Хедду и Генри. Через некоторое время Анджела Мартинес и Линн Мандолини стали оставлять Натали у себя и приводить ее домой только по вечерам. Хедду это устраивало, но ей не нравились неодобрительные взгляды, которые они бросали на нее и мужа. «Это вас не касается! — хотелось ей закричать. — Я хожу в церковь. Я — добрая христианка».

В сентябре 65-го Хедда забеременела в четвертый раз. Она была просто убита этим известием, а муж, наоборот, сиял. Хедда перестала есть, начала курить и ежедневно три месяца подряд пила «Южный отдых». Но, вопреки всем ее усилиям, Генри Мейкер-младший, семифунтовый здоровячок, появился на свет 2 июня 66-го года, за три дня до годовщины смерти Джонни.

Генри нанял ребенку постоянную няню, поставил ей кровать в его комнате и наказал не спускать с мальчика глаз. Хэнку удалось прожить первый год, а затем и второй. Он начал говорить, и первым его словом было «Тави» — так он окрестил старшую сестренку. Когда Дженнифер услышала, как ее называет Хэнк, она засмеялась и тоже назвала Натали «Тави», потом так же в шутку «Талли», но имя прижилось.

С того времени, как Хедда забеременела Талли и Генри запретил ей делать аборт, она знала, что Генри Мейкер уйдет от нее — это лишь вопрос времени. Она не сожалела о том, что сделала для того, чтобы перехитрить судьбу. Генри Мейкер прожил с нею еще девять лет, но 20 июля 68-го года он ушел.

Хедда была уничтожена, но не удивлена, хотя нет, она была удивлена — тем, что он так долго медлил. Длительность их брака она относила исключительно на счет собственных сверхчеловеческих усилий.

Хедда продолжала работать, но содержать такой большой дом и оплачивать счета стало слишком тяжело. И все- таки от одной заботы она была избавлена: о Талли можно было не думать. Талли позаботилась о себе сама.

Как-то на работе Хедда услышала о социальной программе штата Канзас; — штат платил по пять долларов в день за каждого взятого под опеку ребенка до двенадцати лет. «Это выход», — подумала Хедда. И взяла на воспитание Билли Бэйнса. Игнорировать его, как Талли, было трудно. Представители социальной службы приходили каждые два месяца и задавали вопросы и ей, и ребенку. Билли Бэйнс определенно не выглядел счастливым. Поэтому через некоторое время его забрали, и тогда Хедда попросила Лену и Чарли пожить у нее. Если посмотреть на это оптимистически, то можно сказать, что тут было поровну и хорошего, и плохого, но, как бы там ни было, вскоре Чарли, будучи безбожно пьян, умер от обширного инфаркта. После него осталась страховка, которая оказалась большим подспорьем при оплате счетов за дом. От Лены в доме не было никакого проку — сводная сестра Хедды во многом и сама была ребенком, причем трудным. У нее было плохо столовой, она была почти слепа, никогда не помогала по дому, а просто сидела где-нибудь или целый день болтала с соседками.

Многие годы чувства Хедды к Талли колебались от полного безразличия до неконтролируемой злобы. Талли иногда бывала такая надоедливая! Такая недисциплинированная! Уходила из дома, могла не возвращаться по нескольку дней, прогуливала школу, плохо ела. И никогда не разговаривала, что в принципе должно было быть просто подарком для Хедды, которой нечего было сказать дочери. Однако затравленное молчание Талли частенько действовало матери на нервы. К тому же Талли не верила в Бога. И еще эта история с Чарли в 73-м… Хедда тогда просто умыла руки, но когда Чарли умер, Хедда была втайне рада. После этого она даже несколько раз брала с собой в церковь дочь, но Талли стала еще молчаливее, чем когда-либо, и Хедда перестала, просто перестала стараться быть хорошей.

Хедда так много и так тяжело работала, что у нее не оставалось сил на родительские собрания в школе, на приготовление ужина, на дочь. Несколько дней в неделю Талли оставалась у Дженнифер, и несколько дней — у Джулии. И Хедда считала, что это нормально. В те дни, когда Хедда так не считала, она объясняла это Талли с помощью ремня и неделями не разрешала ей выходить из дома.

Потом был этот дурацкий случай, когда Талли танцевала, потом презервативы. Хедда для порядка наказала дочь, но в душе ей было безразлично, чем занимается Талли.

Хедда вставала в шесть утра, в восемь она уже была на фабрике, до которой добираться приходилось через весь город, и работала до половины шестого. Когда у нее были силы, она работала сверхурочно. Приходила домой, быстро готовила ужин или съедала то, что готовила Талли, и садилась к телевизору. Каждый вечер она засыпала на диване в гостиной, и Талли, если была дома, будила ее и отправляла в постель. После того, как Генри ушел, Хедда больше не встречалась с мужчинами, никогда никуда не ходила ни с Леной, ни с кем-нибудь с работы, ни с Талли. Хедде было тридцать шесть, когда от девушки по имени Гейл она узнала, что Талли крутит с каким-то парнем, и вне себя от ярости обрушилась на дочь. И когда Талли встала перед ней с пистолетом в руках, Хедда увидела у дочери точно такой же взгляд, какой был у Билла Раста, когда тот избивал Марту.

Талли ушла, и Хедда оказалась в полной изоляции. Сначала она думала, что Талли вернется, но дни превратились в месяцы, из месяцев сложился год, и ей пришлось поверить, что дочь не вернется никогда. Теперь Хедда, засыпая на диване, просыпалась там же — никто не приходил, чтобы поднять ее. Лена вязала, готовила и немного шила, сидела на крыльце и смотрела на улицу, и вдруг в один прекрасный день объявила пришедшей с работы Хедде, что встретила мужчину и они «собираюца» пожениться.

— Ты встретила мужчину? Но где ты могла с ним познакомиться? — спросила Хедда. — Ты же никуда не выходишь.

— Мне и не нужно было выходить, — сказала Лена. — Он сам пришел. Он — наш почтальон.

И вот Лена и почтальон поженились, и сестра попросила Хедду уехать из дома. Из ее собственного дома, который перестал принадлежать ей уже много лет назад.

Хедда перебралась в комнатушку на северной окраине. Платить приходилось всего двадцать долларов в неделю. Зато до фабрики ей нужно было теперь пройти всего три здания.

Хедда работала, приходила домой и ставила ужин, приготовленный по рецепту из телевизионной программы, в духовку, садилась перед телевизором и вскоре засыпала. Но в субботние вечера Хедда садилась в автобус, который шел до «Карлоса О’Келли», а потом стал ходить до «Каса Дель Сол». Она узнала, где работает Талли, от Анджелы Мартинес, позвонив ей после многих месяцев ожидания возвращения Талли. Хедда узнала и о Дженнифер Мандолини. Как могла Талли не рассказать ей?!

Хедда выходила на Топикском бульваре и, встав на противоположной стороне улицы, ждала, когда Талли выйдет из кафе. Талли выходила после смены, и вид у нее был такой же замотанный, как у самой Хедды после работы. Иногда Талли шла домой пешком, иногда ехала на машине. Хедда смотрела, как Талли идет к голубому автомобилю Дженнифер, и замечала, что у нее худые ноги и короткие волосы. Хедда смотрела и вспоминала, как отец Дженнифер приехал однажды к ним домой и отдал Талли ключи от машины. Талли было запротестовала, но он только сказал: «Этого хотела она», — и Талли взяла ключи. Хедда тогда удивилась, но не настолько, чтобы расспрашивать дочь.

Хедда смотрела, стоя напротив «Каса Дель Сол», как Талли садится в машину и несколько минут сидит там, а потом уезжает. Когда Талли работала у Карлоса, она шла пешком к себе в трейлер или отвозила домой какую-то светловолосую девушку. Из «Каса» Талли иногда выходила с мужчиной. Он садился в красивый красный автомобиль, а Талли садилась в свой. Совсем недавно рядом с дочерью появился еще один, но у него был всего лишь обычный помятый «форд».

Иногда Хедда тайком шла за Талли до самого трейлера и, гуляя по другой стороне Канзас-авеню, наблюдала за ней. Когда Талли задергивала занавески, Хедда садилась в автобус и ехала домой.

В канун Рождества 80-го года Хед да взяла сверхурочную работу: запечатывать коробки с химическим раствором для обработки сточных вод, по двадцать бутылок в коробке — так удобнее использовать их в небольших помещениях. Поздно ночью она пошла домой, поставила в духовку цыпленка, задремала и проснулась от запаха горелой птицы. Рождество она провела совершенно одна — в первый раз в жизни. Как обычно, без елки. В Новый год, опять одна, она в полночь заснула на диване. В первый день нового года она отработала две смены. Первого января 81-го года, за восемнадцать дней до дня рождения Талли, Хедда обедала в заводской столовой. Она наклонилась поднять упавшую на пол салфетку и вдруг чуть не упала со стула от резкой боли в правом глазу. Хедда встала, сделала несколько шагов, но боль пронзила ее снова, и она рухнула на пол. Она закрыла глаза и увидела черноту, потом открыла глаза и снова увидела черноту, и последней ее мыслью было: «Талли».

2

— Талли! К телефону! — крикнула Донна. На часах было пять тридцать.

Талли подошла к телефону. «Мужчина, — успела шепнуть Донна. — Очень серьезный голос».

Никто никогда не звонил ей на работу, кроме Шейки. «Что могло случиться?» — подумала Талли, поднимая трубку.

— Слушаю.

— Это Натали Мейкер?

— Да.

— Талли, это доктор Рубен из городской больницы.

— Слушаю.

— Талли, у меня плохие новости о вашей матери.

Молчание.

— Талли, вы слушаете?

— Да.

— Мне очень жаль.

Молчание.

— Талли, у вашей матери инсульт. Сейчас она у нас, в палате интенсивной терапии. Мы не знаем, выживет ли она. Если выживет, то неизвестно, в каком она будет состоянии.

Молчание.

— Талли? Что с вами? Вам, должно быть, очень тяжело.

— Да.

— Вы можете приехать в больницу, подняться на второй этаж, назвать себя, и вам позволят повидать вашу мать. Хорошо?

— Да, — сказала Талли и повесила трубку.

— Талли? Ничего не случилось? — спросила Донна.

— Нет, — сказала Талли, вернулась к столикам и доработала смену.

После работы она пошла домой, приняла душ и сразу легла в кровать.

На следующее утро Талли поехала в больницу. Сестра проводила ее до палаты, и несколько минут Талли смотрела на мать.

— Можете посидеть рядом с ней, если хотите, — предложила сестра. — Не волнуйтесь, вы не побеспокоите ее.

Талли кивнула. Вскоре она ушла из больницы и поехала к Святому Марку.

Этим же вечером Джереми, прилетевший из Нью-Йорка, холодно досмотрел на Талли и сказал:

— Я звонил в «Каса Дель Сол». Донна сказала, что ты в больнице.

— Я прекрасно себя чувствую, — ответила Талли.

Джереми покачал головой.

— Я имел в виду совсем другое. Донна сказала, что ты пошла в больницу навестить мать.

— Да, — сказала Талли. — Она не очень хорошо себя чувствует.

— Талли! — закричал Джереми. — Ты говорила мне, что твоя мать умерла!

— Ах, да, — медленно проговорила Талли. Она посмотрела на него и пожала плечами. — Ну-у…

— Ну-у? Ну-у? Что это еще за «ну-у», черт возьми? Ты лгала мне, Талли?

— Ну, наверное, — сказала Талли, — моя мать все еще жива.

Джереми был страшно расстроен.

— Как ты могла обмануть меня в этом? Когда дело касается твоей родной матери. Ради Бога, почему?

— Вот как? А если бы я обманула тебя в чем-нибудь другом, это было бы нормально, да? — спросила Талли.

— Талли, ответь мне ради Господа Бога, почему ты сказала, что твоя мать умерла?

— Мы недостаточно близкие люди, — отозвалась Талли.

— Не сомневаюсь! — воскликнул он. — В чем еще ты меня обманула?

— Не знаю, — усталым голосом ответила она. — Я не могу ничего сейчас придумать. Но будь уверен, я тебе скажу, если вспомню.

— Как я могу тебе доверять, если ты лжешь мне, Талли?

— Если бы ты не задавал мне столько дурацких вопросов, мне не пришлось бы тебе лгать!

— Почему бы просто не сказать, что ты не хочешь говорить о том-то или о том-то?

— Да потому что это бесполезно! — закричала она. — Потому что у тебя тут же появится отвратительный сочувствующий взгляд и ты произнесешь: «Давай па-а-га-ва-ри-им» об этом. А я не хочу об этом «га-ва-а-ри-ить», черт побери!

Джереми долго молчал. Наконец уже спокойно спросил:

— Как она?

— У нее был удар, — ответила Талли тоже спокойнее.

— О Талли, — сказал Джереми, кладя руку ей на спину. — Мне так жаль.

Она отодвинулась от его руки.

— Все нормально. Я уверена, что она поправится.

Джереми внимательно смотрел на нее.

— Ох, — только и вымолвил он.

— Я уже говорила тебе, — сказала она, — что мы с матерью никогда не были близки.

— Я знаю, но ей плохо, Талли.

— Да.

Джереми притих на мгновение.

— Ты не хочешь говорить об этом?

— Нет.

— Почему?

— Потому что не хочу.

— Ты ходила навестить ее?

— Да, но она… не разговаривает.

— Ты не хочешь рассказать мне о ней?

— Джереми! Нечего рассказывать. Я ходила навестить ее. Она лежит в интенсивке, на ней уйма всяких трубок и проводов. Лицо бледное. Вот и все.

— Я не это имел в виду.

— Знаю.

Талли встала с дивана и, как ураган, помчалась на кухню. Через несколько минут она вернулась в гостиную и присела на край дивана.

— Джереми, послушай, ты мне правда очень нравишься, и нам хорошо вместе, и я, конечно же, хочу и дальше с тобой встречаться, но есть многое, о чем я не хочу разговаривать. Целая куча. Ты же все время спрашиваешь, каждый день, каждый раз, когда мы встречаемся, вопросы, вопросы, вопросы. Мы не говорим больше о книгах, о путешествиях, о Калифорнии, потому что ты постоянно наезжаешь на меня со своими вопросами. Поэтому я лгу или избегаю тебя, потому что я просто-не-хочу-об-этом-говорить! Ты должен уважать мое право на молчание, понимаешь?

Он сидел оглушенный.

— Талли, я думал, мы близкие люди.

— Да, довольно близкие. Но только потому, что мы спим вместе, я не собираюсь делать у тебя на глазах харакири, дабы удовлетворить твое любопытство.

Джереми был поражен.

— Я ведь хочу помочь тебе. Разве это невозможно?

— Помочь мне? Как? Таким способом? — Она сглотнула комок в горле. — Джереми, знаешь, как ты можешь мне помочь? Перестань все время задавать мне вопросы. Просто перестань.

— Почему мы не можем поговорить о том, что беспокоит тебя, причиняет тебе боль? Твоя боль станет моей и уже не покажется такой тяжелой, тебе станет легче. Разве не так? — сказал он.

— Джереми, Джереми, — Талли покачала головой. — Ты хочешь помочь? Дай мне другую жизнь. — Она опустила взгляд. — Да, дай мне другую жизнь. Жизнь, о которой я смогу с тобой разговаривать, жизнь, о которой я смогу поговорить с Шейки или с Робином, или с Джулией. А если не можешь, то хотя бы не расстраивай меня.

Они помолчали. Потом Джереми спросил:

— А Робин знает?

— Что знает? — резко бросила она, испугавшись, что он имеет в виду себя.

— Ну об этом, о твоей матери?

— Ну, мы знакомы уже два года. Он знает моих подруг. Кое-что он знает. Не много. Да и нечего особенно знать о моей матери. Мы — не близкие люди. Да не бывает людей, которые были бы близки со своими родителями, Джереми!

Джереми придвинулся ближе и погладил ее по голове.

— Ты ни с кем не близка, да, Талл?

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она, положив руку на горло. — Сейчас я так близка к тебе, что мне от этого не хватает кислорода.

Когда Талли рассказала Робину, что у Хедды удар, он сначала очень расстроился, а потом ужасно рассердился.

— Талли! Твоя мать в больнице! Она может умереть! Как ты можешь сидеть здесь со мной, есть, смеяться, шутить, зная, что над тобой нависло?

Он грохнул кулаком по столу.

— Робин, успокойся. Все нормально.

— Нет! Я не собираюсь успокаиваться! И вовсе это не нормально. Она — твоя мать. Может, пора прекратить эту войну?

Талли думала над его словами, откусывая кусочек лимонного пирога.

— Робин, я страшно жалею, что рассказала тебе. — Она вытерла губы. — Ты сегодня действуешь мне на нервы, и я хочу домой. Окажи мне любезность — отвези меня.

— Почему бы нам не поехать в больницу?

— Потому что я не живу в больнице. Я живу у себя дома и именно туда я поеду.

— И давно твоя мать больна?

Талли колебалась.

— Кажется, дней шесть. Попроси счет, пожалуйста.

— И сколько раз ты ходила к ней?

Она снова замешкалась с ответом.

— Она в коме, на ней много всяких трубок.

— Сколько?

— Уйма трубок. — Она покачала головой. — Может, полдюжины, может…

— ТАЛЛИ!

— Один раз, — сказала она.

— Один раз! — воскликнул он.

Талли поднялась и надела пальто.

— Робин! Я знаю, что тебе это трудно понять, но постарайся запомнить, что к тебе это не имеет никакого отношения. А сейчас отвези меня домой.

На улице было холодно, шел снег. Робин загородил дверь машины и тихо сказал:

— Талли, ты знаешь, как я к этому отношусь. Моя мать умерла внезапно.

— Да, спасибо, что заботишься обо мне. Но это была твоя мать, не знаю, повезет ли так же моей.

Робин замахнулся, чтобы ударить ее. Талли молча смотрела на него. Она не стала уворачиваться, не моргнула, не отступила назад. Когда он наконец опустил руку, она прошипела:

— Ты сошел с ума? Совсем спятил?

— Прости, прости, прости, — бормотал он. — Мне ужасно жаль, Талли, прости, пожалуйста.

Она отвернулась, но он схватил ее и повернул к себе лицом, стараясь удержать. Она попыталась его оттолкнуть, и его славное лицо оказалось так близко, что ей вдруг расхотелось бороться. Меньше всего на свете ей хотелось говорить о своей матери. И так же сильно ей не хотелось признаваться, что есть Джереми.

В конце концов они сели в автомобиль, и Талли всю дорогу смотрела прямо перед собой.

— Талли, посмотри на меня. Пожалуйста. Прости меня. Я ни разу в своей жизни никого не ударил и вряд ли когда-нибудь смогу. Я просто… Ты вывела меня из себя. — Она промолчала. Робин продолжал: — Что случилось, Талли Мейкер? Ты так отдалилась от меня в последнее время…

— В последнее время?

Он кивнул.

— Раньше до тебя можно было докричаться, — сказал он. — Ты была досягаема. Но теперь мы встречаемся все реже и реже, и я беспокоюсь. Я просто заболеваю, когда вижу, как ты холодна со своей матерью. Что бы там ни было, она — твоя мать.

Опять молчание.

Он подъехал к обочине и затормозил.

— Талли, пожалуйста, не бросай меня, — попросил Робин, дотрагиваясь до нее. — Пожалуйста.

Она вздохнула.

— Хорошо, Робин. Хорошо. Здесь слишком холодно. Отвези меня домой. Там мы поговорим.

В трейлере было чисто и тепло. Талли приготовила чай и примостилась рядом с Робином на диване. Она посмотрела в его серьезное лицо, дотронулась до гладкой смуглой кожи, до его рук, обхвативших чашку, и просто не смогла… Она не могла так поступить с ним, не хотела видеть, как он расстроится, и к тому же боялась, что, если Робин узнает про Джереми, он уйдет и никогда не вернется. Ей случалось видеть, как он увольняет людей в своем магазине — плохо работающих или неспособных, — видела как-то, как он вызвал полицию, когда какой-то парень украл у него два галстука. «Робин очень мягкий и уступчивый, — думала Талли, — но если встать у него на пути или предать его, он превращается в камень, и тогда от его податливости не останется и следа».

Талли совсем не была готова к разрыву. Вот он здесь, у нее на диване, и ждет, чтобы она поговорила с ним, подпустила к себе, доверилась ему. И она должна рассказать ему либо про Джереми, либо про свою мать.

Она позвала его в кухню.

— Робин, я расскажу тебе первое воспоминание маленькой Натали, — бесстрастно сказала она, засовывая в тостер пару английских булочек. — Ей было два года, была ночь. Натали тихо спала и вдруг проснулась. Проснулась оттого, что не могла дышать. Она попыталась закричать, — рассказывала Талли, доставая масло и виноградный джем, — но не могла. Она открыла глаза, но ничего не видела. Что-то было прижато к ее лицу. Она стала вырываться, отталкивать от себя это, но ничего не получалось. Она пыталась схватить это руками. Это оказалась подушка, она поняла на ощупь. Наконец движения ее стали медленными, ноги перестали дергаться, у нее закружилась голова и сознание стало уходить. Боли не было. Потом Натали услышала голос отца, словно бы издалека. Он звал ее и спрашивал, все ли в порядке. Подушку немедленно убрали. Натали вздохнула и закричала. Она увидела, как ее мать повернулась к отцу и стала ругать его, что он разбудил ребенка. Натали продолжала кричать, отец, подошел к ней и взял ее на руки.

Зрачки Робина расширились так, что шоколадная радужка исчезла. Они стояли, глядя друг на друга, и Робин выговорил: «Булки горят».

Талли выключила тостер как раз вовремя. Намазав булочки маслом и джемом и снова разлив по чашкам чай, она отнесла все это в гостиную. Они снова сели на диван.

— Талли, я не верю тебе.

Она пожала плечами.

— Конечно. И тем не менее это правда. К сожалению.

Робин отставил чашку.

— Талли! Матери не убивают своих детей.

— Она не убила Натали.

— Тебе приснилось.

Талли усмехнулась.

— Робин, тебя явно никогда не душили. Такое невозможно вообразить, тем более в двухлетнем возрасте. — Она отвернулась на секунду. — Вот позднее такое вполне может присниться..

Он встал с дивана и зашагал по комнате. Ей стало смешно. И почему все ее мужчины начинают расхаживать по комнате, стоит только завести серьезный разговор?

— Значит, из-за этого ты так плохо спишь?

— Думаю, что да.

— Я думал, это оттого, что…

— Нет, как правило, из-за этого, — резко сказала она. — Я не могу спать, вот и все.

Робин продолжал мерить шагами гостиную.

— Талли, зачем ей было душить тебя?

— Робин, откуда я знаю? Да какая, черт возьми, разница? Потому что ее саму бросила мать, потому что ее не любил отец, потому что она боялась, что наш отец любит нас слишком сильно. Какое мне дело, почему?

— Мне есть дело, — сказал Робин.

— С чего бы?

Он не ответил, и Талли сказала:

— Ты думаешь, если бы ты знал причину, то смог бы это понять?

— Во всяком случае, в этом был бы какой-то смысл.

— Смысл в том, что мать пыталась придушить своего маленького ребеночка? — Она засмеялась. — Замечательно!

Робин молчал.

— Ты сказала «нас».

— Нас?

— Да. Ты сказала она боялась, что отец любит нас слишком сильно. Кого вас? Тебя и твоего брата? Ты говорила, что тебе было пять, когда он родился.

Талли стала тихой-тихой-тихой. Было слышно, как гудит холодильник на кухне и шуршат шины проезжающих по улице машин.

— У меня был еще один брат, — наконец сказала она. — Он умер совсем маленьким.

Отчего он умер? — мягко спросил Робин.

Талли подняла на него глаза.

— Внезапная смерть в грудном возрасте, — ответила она.

Когда они уже лежали в постели, Робин притянул ее к себе и сказал в ее волосы:

— Талли, это ужасная история, ужасная. Ты не представляешь себе, как мне трудно верить тебе.

Талли погладила его руки.

— Представляю, — сказала она. Не думай об этом.

— Бедная ты моя. Ты видишь все это во сне и тогда вскакиваешь среди ночи?

— И не только это, — сказала Талли, вспоминая сон про голову.

Через неделю после своего дня рождения Талли стиснула зубы и рассказала ту же самую историю Джереми.

Джереми заплакал и бережно обнял ее и только приговаривал: «О Талли, Талли, бедная Талли, моя Талли». Талли лежала с безучастным видом. Реакция Джереми резко отличалась от реакции Робина, и лишний раз доказала то, что она уже знала: один не может заменить другого. Они были столь же не похожи, как внушающие трепет просторы Великой равнины и голубоватые склоны Флинт Хиллз, — из породы прозрачней стекла и тверже стали.

Через неделю Хедце стало лучше, худшие опасения врачей остались позади. Доктор Рубен позвонил Талли домой и сказал, что Хедда спрашивает о ней.

— Она говорит после такого удара?

— Не очень хорошо, — сказал врач. — Но она зовет Тави.

Талли приехала в больницу, вошла в палату, села и некоторое время смотрела на мать. Вошла медсестра, Хедда проснулась и, с трудом повернув голову, увидела Талли. Она не отрывала глаз от ее лица.

Талли кашлянула.

— Как ты, мама? — спросила она. — Говорят, ты начала поправляться.

Хедда отрицательно качнула головой и жестом показала Талли, чтобы она подошла ближе. Талли встала и наклонилась к матери. Запах хлороформа, спирта, металлический запах трубок с физиологическим раствором и обжигающее дыхание Хедды ударили ей в нос. Талли невольно поморщилась. Она склонилась пониже и услышала, что Хедда говорит: «Они умают, что я вяд ли када-ниудь уду адить или вигать уками».

Выпрямившись, Талли изучала лицо матери.

— Ты наверняка поправишься, мам, — сказала она. — Ты очень сильная. — Она отошла и снова села. — Всем бы быть такими сильными, как ты. — Она встала. — Ты сумела пережить очень многое. Я совершенно уверена, что ты справишься и с этим. Мне надо идти. — Она быстро пошла к двери— Я скоро приду. Береги себя, хорошо?

Через несколько дней доктор Рубен снова позвонил ей на работу и попросил прийти к нему.

— Доктор Рубен, — сказала Талли. — Я очень занята. По вечерам я работаю, а днем учусь. Может быть, мы поговорим по телефону?

— Талли, это очень серьезно. Это касается вашей матери.

На следующий день Талли, скрепя сердце, отправилась в больницу. «Президент Рейган готовится к инаугурации[22] а я собираюсь беседовать с доктором по поводу своей матери».

— Талли, — начал врач, — состояние вашей матери улучшилось.

— О, хорошо, — сказала Талли.

— Ну, не так, чтоб совсем хорошо… — Доктор Рубен был высокий, лысый и, как показалось Талли, немного нервный. Он носил очки, и она заметила, что каждые несколько минут он их снимает, протирает и снова водружает на нос.

Талли тошнило от больничного запаха, от этих белых стен, от стерильности, от самой мысли, что она вынуждена здесь находиться, что не может сию же секунду встать и уйти. Она смотрела, как доктор снова и снова протирает очки, и думала: «Он не может сказать мне ничего хорошего».

— Не думаю, что она когда-нибудь сможет ходить или двигать конечностями, — сказал доктор Рубен.

Талли молчала. Однако надо же было что-то сказать.

— Как вы можете быть уверены? В наше время медицина творит чудеса.

Он кивнул.

— Да, да, конечно. Но повреждения мозга у вашей матери после церебро-вазикулярного инсульта очень серьезны. Сейчас у нее то, что называется периферической невропатией, реакции ее периферийной нервной системы напоминают сокращения мышц. Она страдает гемиплегией левой половины тела и парезисом правой. На данный моменту нее афазия, которая совершенно…

— Доктор Рубен, — перебила его Талли, прочистив горло. — Не могли бы вы повторить мне все то же самое, только — по-английски?

Доктор Рубен снова снял очки.

— Ну если говорить проще, она вряд ли поправится. Во всяком случае, не в этом году, и вряд ли в следующем.

— Ну что ж… — вздохнула Талли.

— Хотя одна хорошая новость у меня для вас есть. Она почти все понимает, и мы надеемся, что речь практически полностью восстановится, хотя, конечно, некоторая невнятность произношения останется.

— И это хорошая новость? — спросила Талли.

— Конечно, — ответил доктор Рубен, не понимая ее. — У нее закупорено столько кровяных сосудов, что она могла превратиться в растение или даже хуже.

— Или даже хуже, — повторила Талли, подумав про себя! «Хуже, чем растение?»

Доктор Рубен опять снял очки.

— Талли, я пытаюсь объяснить вам, что ваша мать нуждается в ежедневном уходе. Она не сможет работать и обслуживать себя самостоятельно.

Талли долго смотрела на доктора, пока, наконец, смогла сказать:

— Извините, боюсь, что не поняла вас.

— Вашей матери нужен кто-то, кто будет ухаживать за ней.

— Хорошо, — сказала Талли. — Я не сомневаюсь, что мы сможем решить этот вопрос. Тетя Лена возьмет маму к себе.

— И что же?

— Что что же? Мы наймем сиделку, физиотерапевта, что там еще ей нужно? Она работала на благо города. Город это и оплатит.

— Страховка вашей матери не сможет покрыть всех расходов.

— Что значит не сможет?! — возмутилась Талли. — Она работала на Топику двадцать с лишним лет, не пропустила ни одного дня, никогда не брала больничный, ходила на работу в любом состоянии. Да она, может, и инсульт этот получила из-за того, что надышалась испарениями фабрики! Вы хотите сказать, что в ее страховку не входит потеря трудоспособности?

— Нет-нет, разумеется, входит. Но страховки по потере трудоспособности хватит примерно на два года, — сказал доктор Рубен. — Я узнавал, ей полагается весьма значительная сумма. Но все равно ее хватит только на физиотерапевта, который будет приходить один-два раза в неделю, и на работника социальной службы — один раз в неделю. Этих денег не хватит на то, чтобы нанять сиделку на каждый день, которая готовила бы, купала ее, стирала одежду, укладывала спать, три раза в день давала лекарства. Я имею в виду ежедневный уход за тяжелобольным человеком, понимаете?

— Да, — сказала Талли. — Ну и чем вас не устраивает тетя Лена?

Доктор Рубен, только что в очередной раз водрузивший очки на нос, снова снял их.

— Талли, у вашей тети достаточно своих проблем. Мы говорили с ней и даже ходили к ней домой. Больничному персоналу показалось, что она сама… нуждается в присмотре.

Талли чуть было не улыбнулась.

— Не могу с вами не согласиться. Так что же вы предлагаете, доктор?

Он надел очки и тут же снял их.

— Вы не думали вернуться домой?

Талли на секунду онемела, а потом засмеялась. Она встала со стула, все еще смеясь, подошла к столу доктора, перегнулась над столом, так что оказалась совсем близко от его лица, и перестала смеяться.

— Вы, должно быть, пошутили, доктор, — ее слова звучали как выстрелы, — и это была чертовски неудачная шутка.

Она выпрямилась.

— Талли, я знаю, что вы хотите быть независимой…

— Независимой, Господи! — оборвала она его. — Доктор, извините, вы, естественно, не можете знать. Но позвольте вам сказать, что то, о чем вы просите, — совершенно невозможною.

— Почему невозможно?

— Ну, во-первых, — сказала Талли, — потому что негде жить. Я проезжала пару раз по Гроув-стрит. Моя мать там больше не живет. Как та Алиса из кино. Там живет моя тетя с каким-то типом.

— Да, ваша тетя вышла замуж. Мы говорили с ней. Она сказала, что примет Хедду, но только если вы тоже вернетесь.

— В Рощу? — Талли холодно усмехнулась.

— Талли, вы ее дочь, — сказал доктор Рубен. — Вы — ее единственная родственница.

Талли снова засмеялась и покачала головой.

— Доктор, доктор… Вы для этого меня сюда позвали? Чтобы сказать мне это? Не может быть, чтобы вы говорили серьезно!

— Талли, я говорю очень серьезно. Вашу мать нельзя оставлять одну, у нее, кроме вас, никого нет, я не вижу никакой другой возможности.

Талли вдруг тяжело задышала. На нее нашло какое-то помрачение, и она смела на пол все, что было на столе доктора. Пепельница, фотографии, документы, скоросшиватель — все полетело на пол. Что-то разбилось. Талли в ужасе вытерла лоб. «Я потеряла над собой контроль, — подумала Талли. — В точности, как она».

— Извините. В нашей семье плохо умеют сдерживаться. — Она подняла с пола свою сумку. — Еще раз извините. — И повернулась к двери.

— Талли, не уходите, пожалуйста, ведь речь идет о вашей матери.

Она остановилась.

— Ну хорошо, — продолжал он, — что вы предлагаете нам с ней делать?

Она обернулась.

— Доктор, позвольте задать вам вопрос: а что бы вы делали, если бы у нее не было родственников? Если бы у нее не было никого?

— Но ведь родственники есть.

— Поверьте мне, — сказала Талли, — у нее никого нет.

Доктор молчал.

— Ну, думаю, мы положили бы ее в Меннингер, в отделение для хронических больных.

Талли безжалостно улыбнулась.

— Ну вот. Вы получили ответ.

— Талли, если бы вы побывали там, вы бы так не говорили. Там лежат самые несчастные люди, которые я когда-либо видел. За ними никто не ухаживает, кроме тех, кому за это платят, в основном санитары из родильного отделения. Это место для живых мертвецов. Я не могу поверить, что вы способны приговорить к такому свою мать. Это — Канзас, Талли! Не Нью-Йорк, не Калифорния. Здесь не отрекаются от родных, здесь о них заботятся. То, что вы предлагаете, — безбожно.

Доктор больше не надевал очки — он, не переставая, тер их салфеткой, выбрасывал ее, брал новую и, подышав на стекла, протирал их снова.

Талли вздохнула. Она вернулась к столу доктора, но не села.

— Доктор Рубен, вы меня совсем не знаете, а я не говорю о своей матери даже с близкими друзьями, И уж конечно, я не стану говорить об этом с вами. Я только хочу сказать, что то, что вы предлагаете мне, — безбожно. Как вы можете так легко приговорить меня к жизни с живым мертвецом? Как вы можете приговорить двадцатилетнюю женщину, которая работает, учится и пытается устроить свою собственную жизнь, стать пожизненным костылем для инвалида? Как вы можете просить молодую женщину мыть и убирать за инвалидом, носить инвалида в ванну? Находиться рядом с инвалидом день за днем… И сколько? Сколько лет? — Талли перевела дыхание. — Некоторые парализованные живут по двадцать лет — а моей матери нет еще и сорока. — Она повысила голос. — То, о чем вы меня просите, это будет конец всей моей жизни! — Она старалась сдержать слезы. — Да еще судите меня за то, что я отказываюсь! Судите, не зная обо мне ничего! — Она издала короткий сдавленный стон.

— Извините, Талли, — сказал доктор Рубен, — но она — ваша мать. Ваша мать! Она родила вас, ухаживала за вами. — Он отложил очки в сторону и принялся рвать салфетку на мелкие кусочки.

— Да, моя мать! — воскликнула Талли. — А как же! Значит, за то, что она ухаживала за мной, когда я была прелестным ребенком, я в свою очередь должна ухаживать за ней, когда она станет старой дряхлой каргой? Ну что ж, это, конечно, справедливо. Это, конечно же, не безбожно! — язвительно сказала она. — Она заботилась обо мне, когда я сидела у нее на коленях и обнимала ее за шею. Когда купать меня было удовольствием, и я играла со своими уточками и куклами. И за это я должна таскать ее грузное парализованное тело по дому, который я ненавижу! — Талли была вынуждена замолчать. Она села и уставилась в пол. Доктор начал что-то говорить ей, она отмахнулась от него и сидела так до тех пор, пока не почувствовала, что снова владеет своим голосом. Тогда она встала и застегнула пальто.

— Вы, наверное, колдун, — сказала Талли. — Не могу поверить, что вы заставили меня объясниться. Никогда больше мне не звоните, понимаете, никогда, даже если она умрет и вы захотите, чтобы я оплатила ее похороны.

Талли открыла дверь, но, прежде чем уйти, обернулась и сказала:

— Мать всю мою жизнь обращалась со мной, как с собакой. — Ему стало холодно от ее голоса. — Но это даже еще не самое худшее. Доктор, я ни за что в мире не согласилась бы ухаживать за ней. — Талли со злостью плюнула на пол и, выйдя из комнаты, оглушительно хлопнула дверью.

1

Первой мыслью Талли, когда она проснулась, было: «Мне двадцать лет. — И сразу после этого: — А я все еще в Топике».

Она вылезла из постели, почистила зубы, приготовила себе кофе и села на диван. «Двадцать лет. Я прожила уже двадцать лет. И восемнадцать из них со своей матерью. Даже убийцам иногда дают меньшие сроки. И так же, как они, я освобождена условно. Если я буду плохо себя вести, я снова окажусь в тюрьме, в Роще».

«Я отбыла свой срок, конечно, — думала Талли, — но ведь я ничего не совершала. Я как Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, заключенный, в замке Иф за преступление, которого не совершал, но в отличие от него перед моими глазами не высится собор, чтобы вдохновлять меня. Я смотрю всего лишь на… — Талли отодвинула занавеску, — на шоссе, ведущее в Санта-Фе и Сеарс, Робак. Великолепно. В любом случае, я не обязана опекать ее. Или искупать свою вину. Она мне вообще почти не мать».

Талли надела шерстяной костюм и вышла на улицу. Стоял двадцатиградусный мороз, и ветер, завывая, сдувал снег с железнодорожной насыпи и взметал его вверх, прямо в лицо Талли. Она обхватила себя руками и стала смотреть на Канзас-авеню. Здесь еще не прошла снегоуборочная машина, и вся дорога была завалена снегом. Талли вспомнила стихотворение девятнадцатого века: «Почему снежный вихрь меня хлещет, свистя? Неужель потому, что ничьё я дитя?»

Она вернулась в дом, намереваясь приготовить себе что-нибудь на завтрак, но потом отказалась от этой мысли; Талли не любила готовить только для себя и не любила есть в одиночестве.

Она оделась и привела в порядок лицо. Внимательно изучила себя в зеркало. «Я выгляжу так же, как выглядела в двенадцать, пятнадцать, восемнадцать лет. Я ничуть не изменилась. — Она всмотрелась внимательней. — Нет, неправда. Когда мне было пятнадцать, я выглядела старше, из-за обесцвеченных волос и черной туши. От этих танцев по ночам в Колледж-Хилл у меня вечно были круги под глазами. От этих танцев, и от мальчиков. Недосыпание.

Теперь вместо крашеных волос и черной туши у меня появились морщинки в уголках глаз, — подумала она, — а вместо танцев — работа, но я все еще держусь, а мальчиков заменили двое взрослых мужчин. И скоро я стану взрослой. Получу степень и буду сидеть под пальмой. Но все так же без сна».

Талли села на пол, придвинула к себе старый деревянный кофейный столик, прислонилась спиной к дивану и начала письмо к Джулии.

19 января 1981 года

Дорогая Джул!

Ну ладно, была не была. Извини.

Извини, что не писала тебе так долго. Пожалуйста, верь мне, когда я говорю, что жду не дождусь твоих писем и читаю и перечитываю их. Иногда каждый день. Сама я пишу редко, это правда, но я не хочу, чтобы ты перестала писать мне, Джул.

Сегодня — мой день рождения, ты помнишь? А я даже не получила от тебя открытки. К тому же сейчас уже девять утра, а ты еще не позвонила. Помнишь, как раньше я спала всю ночь до дня рождения и всю ночь после, чтобы можно было провести вместе с вами все двадцать четыре часа моего дня рождения? Прошлой ночью я спала одна и проснулась тоже одна. Скорее всего, я проведу одна весь этот день и одна лягу спать.

Я думаю, так происходит с каждым, кто вырастает. Приходится много спать одному. Даже в свой день рождения. И ты понимаешь, что выросла, потому что вдруг начинаешь осознавать, что тебе все равно, что ты одна, пусть даже навсегда, тебе все равно, что ты наливаешь только одну чашку чая и одна ложишься спать.

Время сна не подлежит обсуждению.

Но ты знаешь… Я еще не выросла.

И я скажу тебе еще кое-что. Я почти… тоскую по тем временам, когда готовила чай для своей матери. Я никогда раньше не готовила только одну чашку чая. Всегда две, иногда три. Даже если она этот чай не выпивала. Я всегда готовила чай и для нее.

Знаешь, у нее был инсульт Хотя откуда тебе знать? Она лежит, не в состоянии пошевелиться, и добрый доктор спрашивает меня, не перееду ли я обратно в Рощу, чтобы ухаживать за своей матерью. Позволь мне тебя спросить: ну что я могу для нее сделать?

У меня теперь новый друг. Его зовут Джереми, он очень милый. Ему уже тридцать пять лет, он из Нью-Йорка, и он у меря не единственный. По выходным я все еще встречаюсь с Робином. И чуть ли не каждый день говорю с ним по телефону.

Как твоя соседка по комнате — Лаура? В последнем письме ты писала, что она твоя почти лучшая подруга. А тот парень, Ричард? Ты все еще встречаешься с ним?

По четвергам я вижусь с Шейки. Мы ходим с ней на танцы, только вдвоем, без ребят.

На улице сейчас лежит снег, много, снега. Я постоянно думаю о том, что в Калифорнии не бывает снега, что, может, когда-нибудь в свой день рождения я буду дышать океанским воздухом вместо мороза, от которого лопаются мои глаза. Я буду смотреть на океан и думать, что это как бы мой Нотр-Дам. А что?

Извини меня за прошлое лето, за то, что я пригласила пойти с нами Шейки, и вообще за все. Что тут говорить? Пиши, пожалуйста. Я даже не видела тебя на Рождество. Это первое Рождество, когда мы не увиделись.

Пожалуйста, пиши.

Любящая тебя Талли.

Не успела Талли отложись ручку, как сразу же зазвонил телефон. Она долго смотрела на него. Он звонил и звонил. Было девять тридцать утра, и Талли нехотя двинулась к телефону, и в ту же секунду он замолчал. Она опять посмотрела на него, и он зазвонил снова. На этот раз, подождав, пока он перестанет звонить, Талли выдернула шнур из розетки.

Потом Талли поехала на кладбище Святого Марка. «Мой Нотр-Дам», — подумала она. Оставленной для нее стул замело снегом. Она стряхнула снег и села, подобрав полы пальто. Спрятала руки между колен и тяжело вздохнула.

«Тебе тоже было бы сейчас двадцать. Нам всем трем, уже по двадцать».

Талли долго сидела на своем стуле. Ветер звенел у нее в ушах, она чувствовала, как замерзают ноги. «Приходят ли когда-нибудь сюда твои мама и папа? Кладут ли они тебе свежие цветы, сейчас, когда ничто не может выжить; часто ли приходят они, чтобы принести тебе свежие цветы; приходят ли зимой, когда холодный ветер сразу же выдувает из них жизнь? Или мои цветы — единственные? Нет, не может быть, я никогда не приносила тебе розы. Я приношу гвоздики; а эти цветы совсем увяли, но это точно розы. Белые розы. Талли присмотрелась получше. Кто принес тебе эти белые розы? Кто сидел здесь с тобой совсем недавно?

Знаешь, я собираюсь уехать. Я уже решила. Как ты на это смотришь? В Калифорнию. Ты простишь меня, когда я уеду в Калифорнию и оставлю тебя здесь? Нет, правда, почему бы и нет? Ты ведь уехала в Калифорнию и оставила здесь меня. Ты уехала без меня, ты сказала: «К черту тебя, Талли Мейкер, добирайся в Калифорнию сама, как сможешь. Я не могу тебя ждать. Я уезжаю без тебя. Ты — эгоистичная корова, Мандолини. Ты эгоистичная, эгоистичная корова. Ты хотела поехать в Калифорнию только потому, что туда хотел поехать он, и втянула меня в свой план, заставила меня поверить, надеяться, хотеть, а потом сорвалась и уехала без меня. Вот и я тоже собираюсь теперь уехать. Собираюсь уехать и оставить тебя, и тогда ты пожалеешь. Ты уже не увидишь меня каждое распроклятое воскресенье».

Талли встала, подышала на руки и перекрестилась, прошептав: «Надеюсь, что там, где ты сейчас есть, — всегда лето. Потому что здесь, без сомнения, чертовски холодно».

Талли пробыла на кладбище до часу дня. Предполагалось, что она пообедает с Шейки, потом как-нибудь изловчится еще раз пообедать с Джереми, а вечером поужинает с Робином (до чего же сложная паутина); но почему-то сегодня не хотелось видеть ни Шейки, ни Джереми, ни Робина. Талли поднялась со стула, забралась в свой «камаро» и поехала в Канзас-Сити. Там она прошлась по магазинам, купила новое теплое одеяло, несколько подушек из гусиного пуха, новые чайные чашки — набор из четырех штук (просто на всякий случай), и кое-какую косметику. Она купила себе крем для век «Ланком» от гусиных лапок в уголках глаз. «Шейки рассердится, если узнает, что я не покупаю «Шанель», но я ей не скажу», — подумала Талли.

В половине седьмого Талли пошла в кино. На двойной сеанс. «Отсутствие преступного умысла» и «Только когда я смеюсь». На «Только когда я смеюсь» она заснула и после фильма поехала прямо домой.

Дома она так и не включила телефон, приготовила чай на двоих и разлила его по новым чашкам. А потом заснула прямо на диване, включив всюду свет. Талли ничего не ела и ни с кем не говорила в свой двадцатый день рождения.

На следующий день Талли поехала на Уайт Лэйкс Молл, в магазин Мэйси, — повидаться с Шейки. Телефон в трейлере был по-прежнему отключен.

— Шейк, пойдем куда-нибудь пообедаем, — предложила Талли.

— Талли Анна Мейкер! — воскликнула ІІІейки. Было одиннадцать тридцать, и народу в магазине было немного. Шейки повысила голос еще на полтона. — Талли! Где, ради Господа Бога, ты пропадала?

— Знаешь, — рассеянно сказала Талли, — да так, где- то. Пойдем пообедаем.

— Пообедаем. Я собиралась пригласить тебя на ланч вчера. Сегодня уже не считается.

— Прекрасно. Тогда я угощаю. «Красный лангуст». У них есть фантастические блюда по 5 долларов 99 центов.

— Что? Ты угощаешь? Да чей это день рождения в конце-то концов? — возмутилась Шейки.

— Слава Богу, уже не мой. Пойдём.

Но Шейки была еще занята с покупательницей, и, пока она продавала женщине средних лет три флакона «Шанель № 5», Талли изучающе рассматривала ее. «Она — красивая, — думала Талли. — Господи, как бы я хотела быть такой же красивой, ну хоть наполовину». Глаза Шейки напоминали Талли Джулию. В них лучилось довольство и счастье. Даже он не сумел испортить эти глаза надолго. Хотя, надо признаться, карие глаза Джулии в последнее время изменились. Прошлым летом они были печальными, как у коровы».

Девушки поехали вверх по Топикскому бульвару в «Красный лангуст». Талли попросила было креветки в чесночном соусе. Шейки перебила ее, заказав обеим омара.

— Это твой день рождения, — сказала она.

— Ну так стоит дороже, — возразила Талли.

— Деньги — всего лишь деньги, Талли. Всего лишь бумажки. Думать так меня научил Джек. — Она гордо улыбнулась. — Ну ладно, тэ-экс… — протянула она, открывая сумку и вытаскивая оттуда открытку и красиво упакованный сверток.

Талли улыбнулась. Шейки перегнулась через стол, поцеловала ее в щеку и взъерошила ей волосы.

— С днем рождения, Талли.

В свертке оказались флакон «Шанель № 5» и косметический набор той же фирмы.

— Может, ты все-таки опять начнешь краситься? — сказала она.

На открытке она написала: «Поздравляю мою новую и лучшую подругу с ее двадцатилетием».

— Ну-у, Шейк, — Талли улыбнулась, дотянулась до Шейки и похлопала по руке. — В следующий же раз, как мы куда-нибудь пойдем, я накрашусь, идет?

Девушки ели и болтали. Талли спросила про Джека. Шейки только махнула рукой.

— Талли, ты же не хочешь говорить о нем. Тебе это почему-то неприятно. — Шейки улыбнулась. — У тебя что, сложности с твоими кавалерами?

— Ты смеешься надо мной, Лэмбер? — мягко ушла от ответа Талли.

— Убей меня Бог, нет, — сказала Шейки, делая серьезное лицо.

— Ладно, кончай. Да нет у меня с ними никаких сложностей. Это у них — сложности со мной. Каждый желает, чтоб у меня с ним было серьезно, а я хочу поскорее смотаться отсюда.

— Я знаю, Талли, — сказала Шейки. — А что тебя останавливает?

— Ничего, — ответила Талли. «Кроме Святого Марка», — подумала она.

— Я знаю, чем тебя не устраивает Топика, — сказала Шейки.

— Шейки, я хочу в Калифорнию, ты же знаешь.

— Да-да-да. Ты говоришь в точности как Джек, — отозвалась Шейки.

— Убей меня Бог, нет, — запротестовала Талли.

— Слушай, — сменила тему Шейки. — На той неделе я познакомилась с очень неплохим парнем и уже два раза встречалась с ним.

— Правда?

— Да, Фрэнк Боумен. Он из методистов[23]. Очень вежлив с моими родителями, улыбается, много говорит и все время хочет меня видеть. Шейки отпила глоток диетического Спрайта. — Одним словом, ничего общего с Джеком.

— Ну, — возразила Талли, — Джек тоже вежлив. И тоже методист. Слушай, а что ты будешь делать, когда накатит следующее Рождество или опять заболеет кто-нибудь из родственников Джека?

Шейки пожала плечами;

— До этого пройдет еще одиннадцать замечательных месяцев. Там будет видно.

На десерт девушки заказали шоколадное мороженое. Шейки скептически поглядела на волосы Талли.

— Да… прическа у тебя… просто обалденная. Ты похожа на Миа Фэрроу в конце фильма «Ребенок Розмари».

Талли провела рукой по волосам.

— Лэмбер, это что — оскорбление?

Шейки засмеялась.

— Нет-нет, конечно, нет. Но у меня, наверное, не хватило бы духу так обкорнать себя. Почти наголо. — Шейки набрала ложкой побольше мороженого. — Итак, Талли Мейкер, что же ты собираешься делать, когда уедешь в солнечную Калифорнию? Оставишь своим друзьям записку?

— Я все думаю, как с ними быть, — сказала Талли. — Но моя голова что-то плохой подсказчик мне в этом деле.

— Ешь-ешь, Талли. В таких делах голова — плохой советчик.

— Спасибо за совет, Шейки, — сказала Талли. — Если серьезно, я чувствую, что должна что-то предпринять. Принять какое-то решение. Покончить с Джереми или рассказать о нем Робину, или сделать так, чтобы оба бросили меня. Но сделать что-нибудь надо.

— Останься с Робином, — посоветовала Шейки. — Он любит тебя.

— Джереми тоже любит.

— Так останься с Джереми, — повторила Шейки. — Он любит тебя.

— Шейк, а почему ты не спросишь, кого я люблю?

— Потому что ты никого не любишь. Это же ясно как день.

— А что, если я люблю обоих? — тихо спросила Талли, подбирая ложечкой подтаявшее мороженое.

Шейки махнула рукой.

— Любишь обоих… Чушь какая. Как будто это возможно.

— А почему нет? — сказала Талли. — Можно же любить двоих детей. Можно любить двоих братьев. Можно любить двух подруг. Так почему нельзя любить двоих мужчин?

— Не знаю, почему, — ответила Шейки. — Просто нельзя, и все. И вообще какой смысл говорить об этом? Ты не любишь их.

Талли ничего не ответила.

— Талл, ты слишком глубоко вбила себе в голову, что обязана выбрать что-нибудь. Кого-нибудь. А ты просто плыви по течению. Пусть все идет своим чередом. Наслаждайся жизнью! Мне кажется, ты не получаешь удовольствия от жизни, Талли. Совсем. Никогда. Даже, когда мы с тобой идем куда-нибудь развлекаться. Ты не хочешь, жить в Топике, да?

— Не особенно, сказала Талли, — медленно доедая мороженое.

— Ну тогда — давай уезжай. Уезжай в Калифорнию. Передай Джеку от меня привет.

Талли покачала головой.

— Я никуда не уеду, пока не кончится лето. И все-таки что-то нужно сделать прямо сейчас. Они оба несчастливы, Робин — из-за того, что не понимает, что происходит, а Джереми — наоборот. Но оба одинаково несчастны.

— А как ты? — спросила Шейки, перестав есть. — Ты… не несчастна?

— Я — несчастна? Нет, — выдохнула Талли. — Я счастлива, как свинья.

— Хорошо, счастливый поросенок, тогда сделай выбор, — сказала Шейки.

— Легко сказать, — сказала Талли, забирая у Шейки недоеденное мороженое. — Это ведь не так просто.

Шейки взяла свое мороженое обратно, но есть не стала, а только облизала ложку.

— А что тут сложного? — спросила она. — Ты ведь ничем не рискуешь, тебе же все равно.

Талли опять взяла мороженое Шейки.

— Нет, Шейк, ты — что-то особенное, — сказала она. — Нет, правда. — Талли заколебалась на мгновение. Одна и та же история — третий раз за неделю? Ей вдруг захотелось рассказать Шейки, она взглянула в ее милое сочувствующее лицо. Талли хотелось поговорить с ней, как с близким другом, чтобы Шейки стала ей близким другом, и Талли почти решилась рассказать. Но вдруг вспомнила, как рассказывала эту историю черной Канзасской ночью на заднем дворе дома на Сансет-корт. Как рассказывала эту историю, когда ей было десять лет. Рассказывала двум своим подругам, и они все три потом целый час лежали молча, и только цикады пели свои трескучие песенки трем десятилетним девочкам. Какой жаркой была та ночь!

«Мы лежали там в футболках и трусиках, и горячий воздух падал на меня с неба и сушил холодную кожу. А потом Джулия протянула руку и сказала:

— Да, Талл, неудивительно, что когда мама приглашает тебя остаться на обед, ты всегда соглашаешься.

— На обед? — переспросила Дженнифер. Этот «обед» начинается в двенадцать часов дня и заканчивается в полночь. Ведь Талли всегда остается на ночь. Она никогда не уходит домой».

Талли вспомнила этот разговор и не смогла рассказать Шейки. Ведь та не была ее старинной подругой.

Шейки смотрела, как Талли ест мороженое. Потом, откинув челку со лба, Шейки сказала:

— Ничего, Талли. Я знаю, что ты не любишь делиться со мной.

Талли посмотрела на пустую вазочку из-под мороженого. Может, заказать еще одно? Черт!

— И я знаю почему, — продолжала Шейки. — Ты словно бы думаешь: а какой в этом смысл?

— Да, — подтвердила Талли и перевела удивленный взгляд на Шейки. — Так и есть. Именно так я и чувствую. Какой в этом смысл, черт возьми?

— Можно тебя спросить, Талл? — начала Шейки, пытаясь привлечь к себе внимание официантки. — Это уже о другом. Твои чувства к маме не изменились? Теперь, когда она заболела?

— Нет, не очень, — нехотя ответила Талли.

— А можно еще спросить? — продолжала Шейки. — Ты уедешь в Калифорнию, даже если твоя мама останется в больнице? Разве за ней не нужно ухаживать?

Талли уставилась на Шейки.

— Что ты такое говоришь, Шейк? — удивилась она. — Ты на чьей стороне?

— На твоей, конечно, на твоей! — заверила ее Шейки. — Но все-таки как у тебя это получается? Уехать на побережье, оставив больную мать… Больную мать, друзей, колледж, не самую плохую работу, церковь, танцы и двух мужчин, которые любят тебя, — все оставить. Как ты так можешь?

— Что ты такое говоришь, Шейк?! — опять воскликнула Талли.

— Видимо, мне просто не хочется, чтобы ты уезжала, — призналась Шейки. — Я бы не уехала.

— Нет? — спросила Талли. — Почему?

— Здесь прошла вся моя жизнь, и хорошо прошла. Я стала бы скучать. А ты разве не станешь? Разве ты не скучала по своим школьным подругам, когда они разъехались?

Талли почувствовала, как немеют кончики пальцев, и быстро ответила:

— Конечно, скучала. И, наверное, буду скучать по тебе. Но у меня много дел — поступить в колледж, найти работу, новых друзей. Я буду путешествовать. Все будет хорошо, — сказала Талли. Чувствительность к подушечкам пальцев еще не вернулась.

— Неужели нет ничего такого, по чему ты могла бы по-настоящему скучать?

— Ну… — выдохнула Талли, — знаешь, чего мне будет не хватать больше всего? Супа с фрикадельками, который подают в «Каса». Потрясный суп!

Шейки сидела грустная.

— Интересно, как это у него получается — все время уезжать, — проговорила она. — Знаешь? Словно он от чего-то убегает. Говорит, что не любит снег. Но я не верю ему. Ну чем ему плоха Топика, правда?

— Конечно, ничем, — неуверенно сказала Талли.

— А он не может здесь находиться. Не выносит этот город. Подумать только!

Талли дотронулась до руки Шейки.

— Да, Шейк. Но теперь у тебя есть Фрэнк Боумен, вежливый молодой методист.

Шейки схватила Талли за руки и крепко сжала их:

— Ты тоскуешь по ней, да, Талл? — сказала она. — Да? Все тоскуешь по ней.

Талли отпрянула.

— Наверное, — сказала она охрипшим голосом. — Прошло всего шестьсот дней. — «И шестьсот ночей», — добавила про себя.

— Она мне очень нравилась, — осторожно заметила Шейки, — такая приятная девушка. Тихая, но такая милая. И умная.

— Да, — согласилась Талли, — в самом деле — умная.

— Ты знаешь, она, бывало, посмотрит на скамьи, а после матча скажет нам, сколько народу было на игре. Меня это каждый раз просто поражало. Как это она ухитрялась?

— Она… — с трудом выдавила Талли, — Она… была вроде как вундеркинд. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, но впечатление было потрясающее, — сказала Шейки.

— Ну… таким образом она вроде бы контролировала обстановку, — объяснила Талли. — Когда она подсчитывала что-нибудь, то не так боялась.

— А-а, — сказала Шейки, — знаешь, я бы тоже хотела контролировать обстановку, но я и за миллион лет не сосчитала бы всех пришедших на стадион.

— Ну, не уметь этого — не самое страшное в жизни, — заверила Талли.

— И все-таки она мне очень нравилась. Мне так ее жаль, Талли.

— Спасибо, Шейки, спасибо. — Шейки старалась быть сверхприятной, сверхвнимательной. Но Талли почувствовала невыразимое облегчение, когда этот разговор, наконец, закончился и она отвезла Шейки в магазин.

— Что будешь делать сегодня вечером, Талл? Кто будет иметь удовольствие наслаждаться твоим обществом?

— Джонни, — ответила Талли. — И его гость — звездный Боб Ньюарт.

Уже в дверях магазина Шейки обняла Талли за шею.

— С днем рождения, Талл. И не принимай все так близко к сердцу. Расслабься. Возьми себя в руки — это самое главное. Возьми себя в руки, и тогда решение, что тебе делать с твоими мужиками, придет само собой.

— Неужели? — сказала Талли, не высвобождаясь из объятий Шейки. — Откуда же это известно тебе?

— Талли, когда полюбишь кого-нибудь, все станет ясно. Ты будешь сомневаться в его чувствах к тебе, гадать, будет ли он тебя бить или изменять, бояться, что он окажется пьяницей или бездельником, но ты никогда не будешь сомневаться в собственных чувствах. И не станешь избегать его, как ты это сейчас делаешь. Ты преподнесешь ему себя на блюдечке и скажешь: «Вот она я».

— Шейки, я никогда никому не преподнесу себя на блюдечке.

— Когда-нибудь это случится, Мейкер, — сказала Шейки. — И ты проклянешь этот день. Ты помешана на том, чтобы контролировать свои чувства, но когда-нибудь это случится и с тобой.

Талли покачала головой и улыбнулась.

— Шейк, чья же смерть сделала тебя философом?

— Отца Джека и его дяди— ответила Шейки.

На прощание Талли спросила:

— Шейки, так, значит, ты преподнесла себя на блюде этому бродяге?

— А ты как думаешь? — ответила Шейки. — И на этом блюде очень неудобно лежать, девочка. Очень неудобно, — добавила она, прежде чем исчезнуть в глубине магазина.

В этот вечер Талли опять поехала к Святому Марку и просидела в теплой церкви, пока не наступило десять и не пришла пора ехать домой.

2

Спустя три дня Робин отправился в больницу. В столе справок он поинтересовался, можно ли ему навестить Хедду Мейкер.

— Кто вы? — спросила сестра.

— Робин Де Марко.

— Вы ее родственник?

«Нет, — подумал Робин. — Еще нет».

— Нет, — ответил он, — я друг ее дочери.

Его окинули подозрительным взглядом.

— И вы хотите навестить больную?

— Да, хочу, — кивнул Робин,

Он сел и стал ждать, когда молоденькая хорошенькая, сестра проведет его на второй этаж.

— Вы знаете, она довольно плоха, — сообщила сестра, снова окинув Робина взглядом. — И все время зовет дочь. — Сестра понизила голос. — Но, знаете, та совсем не ходит к матери. Нас всех это очень огорчает. У бедной женщины никого нет.

— Мне очень жаль, — сказал Робин. — Я поговорю с ее дочерью.

Сестра еще сильнее понизила голос, когда они вступили в белый коридор.

— А знаете, что я подслушала? — доверительно сказала она и застенчиво улыбнулась. — Доктор Рубен просил ее вернуться домой и ухаживать за матерью, а она отказалась!

— Да? Отказалась? — переспросил Робин, сдерживаясь, чтобы не повысить голос.

Сестра кивнула и придвинулась ближе.

— Они долго говорили, а потом она вылетела из его кабинета, как фурия. Ужасно разозлилась. Мы все просто не могли, поверить, понимаете? Я хочу сказать, между матерью и дочерью часто бывают недоразумения и непонимание, правда? Я со своей без конца ругаюсь, а ведь мне уже двадцать два. — Она посмотрела на Робина. — Меня зовут Черил, — и протянула ему ровную ладошку.

Он вежливо пожал ее.

— Ну, Черил, думаю, мне надо поговорить с Талли, — сказал он. — Но все же не судите ее слишком строго.

— Ну конечно, — согласилась Черил. — Вот мы и пришли. Палата двести одиннадцать. Хедда проснулась минут десять назад. Так что вы сможете с ней поговорить. Когда будете уходить, зайдите ко мне на пост. Я провожу вас к выходу, чтобы вы не заблудились.

Робин улыбнулся. Если бы у него была шляпа, он бы приподнял ее перед этой старательной юной сестричкой.

— Благодарю вас, Черил. Не сомневаюсь, что смогу найти дорогу сам. Но очень мило с вашей стороны предложить мне это, — сказал он, открывая дверь в палату Хедды.

Она лежала с закрытыми глазами. Робин никогда прежде не видел Хедду. Тысячу раз он просил Талли показать ему хотя бы фотографии, но Талли говорила, что фотографий нет. Никаких.

Дверь захлопнулась с легким стуком, и Хедда открыла глаза. Робин вежливо улыбнулся.

— Миссис Мейкер, мы с вами незнакомы. Меня зовут Робин Де Марко.,

Хедда хотела заговорить, но голос ее не слушался. Она прочистила горло.

— Вы — друг Гейл, — сказала она.

— Гейл? Нет, миссис Мейкер, не Гейл, а Талли — вашей дочери.

— Я знаю, кто такая Талли, — сообщила Хедда Мейкер.

Робин сделал шаг вперед.

— Вот, — сказал он, протягивая ей букет цветов, — я принес их вам.

Хедда мельком взглянула на цветы.

— У меа нет васы, — сказала она.

— Не беспокойтесь, медсестра принесет, — бодро пообещал Робин и положил цветы на столик радом с кроватью.

— Как вы скасали васэ имя?

— Робин, Робин Де Мар…

— Что вам нужно, Робин?

Робин сжал руки и начал потирать пальцы.

— Я пришел повидать вас, миссис Мейкер. Мне захотелось представиться вам.

Хедда не отрывала от него глаз.

— Мне очень жаль, что с вами произошло такое несчастье. Я знаю, вы страдаете, и мне захотелось прийти и сказать вам, что все будет хорошо.

Хедда молчала, не отрывая от него глаз. Робин стиснул пальцы. Ну и взгляд! Просто мороз по коже.

— Хм-м, я знаю, вы с дочерью не очень ладите, — продолжал он. — Но Талли просто не понимает, насколько серьезно ваше состояние сейчас. Моя мать… — его сердце пропустило один удар, Господь, упокой ее душу, ушла из жизни много лет назад, совершенно неожиданно. Я очень сочувствую вам и хотел, чтоб вы знали об этом, миссис Мейкер.

— Талли, — произнесла Хедда, закрывая глаза, — бесбозная слюха.

Робин посмотрел на нее, и взгляд его стал жестким. Часы отбивали секунды — секунды, во время которых глаза Хедды оставались закрытыми, а глаза Робина недобро всматривались в ее лицо. Но потом он слегка кивнул, будто самому себе, взгляд его смягчился, и он поднялся со стула.

— Хорошо… Я ухожу. Хорошо, что мы с вами поговорили, — сказал он вежливо, но немножко натянуто.

Хедда открыла глаза.

— Робин, — прошептала она. Он сделал несколько нерешительных шагов в ее сторону. — Робин, я хочу домой…

Нервы Робина были настолько напряжены, что он чуть не рассмеялся в голос. «Талли здорово разозлится, когда узнает, что я приходил сюда, — подумал он. — Я начинаю понимать, что она кругом права. И все-таки мне жаль эту женщину, жаль ее, — подумал он, снова слегка кивнув самому себе. — У нее лицо человека, который прожил очень долгую и очень тяжелую жизнь. Мне жаль ее».

— Робин, — повторила Хедда, — я хочу домой.

Робин посмотрел на безвольно вытянувшееся тело Хедды, на ее бесполезные теперь руки, свисавшие с кровати.

— Миссис Мейкер, мы подумаем, что можно сделать. Вряд ли Талли вернется обратно в Рощу, если вы это имели в виду. Вам нужна профессиональная сиделка.

Она едва заметно кивнула. Робин, стараясь перебороть неприязнь, легонько похлопал по одеялу, которым была укрыта Хедда.

— Все будет хорошо, — повторил он.

Пока Робин дошел до своей машины, у него созрел план. Оставалось только надеяться, что его одобрит Талли. Робин пролистал «Yellow Pages»[24] и отыскал там ювелирный магазин Дэвидса на Канзас-авеню, неподалеку от трейлера Талли. Он подумал, что в этом случайном соседстве есть некая ирония.

Целых сорок пять минут он выбирал кольцо, которое могло бы понравиться Талли, — голубой бриллиант в карат, в золотой оправе, и еще двадцать минут, чтобы выгравировать на нем надпись. «Продав мне это кольцо, старина Дэвид может закрыть свою лавочку до конца февраля, — подумал Робин. — Может, я и не прав, — думал он по дороге к Талли. — Чтобы купить этот камушек размером не больше горошины, нужно работать, как проклятому, целых три дня и продать не меньше пятидесяти первоклассных галстуков от Диора. Правда, довольно большая горошина, — подумал он, улыбаясь. — . Первоклассная горошина».

Талли не было дома. Робин взглянул на часы. Три. Не зная, куда себя девать, он пошел в кино. На «Человек и слон». Вообще-то он думал, что идет на «Трюкача» — и ему понадобилось не менее получаса, чтобы разобраться, какой фильм он смотрит. Но все равно фильм ему понравился. И Талли он понравился бы.

Когда он вышел из кинотеатра, совсем уже стемнело. Но было еще рано: только шесть часов. Сегодня пятница. Обычно по пятницам они не встречались. Робин надеялся, что Талли зайдет после занятий домой прежде, чем куда-нибудь отправится. Может, она пошла на танцы? Хотя нет, у них с Шейки танцевальный день в четверг. А четверг был вчера.

Робин сидел в машине и раздумывал, что он ей скажет.

— Талли, — начал он вслух, — ты выйдешь за меня замуж? Талли, пожалуйста, выходи за меня замуж.

Он не знал, как она относится к замужеству, хотя, конечно же, ему было известно, как она относится к тому, чтобы жить вместе с ним. Талли предпочитала трейлер. Предпочитала зарабатывать себе варикозное расширение вен, топчась целый день на ногах в «Каса Дель Сол». Она не хотела с ним жить, это было совершенно ясно.

— Талли, ты выйдешь за меня? — повторил Робин, одиноко сидя в своей машине — двадцатисемилетний, неженатый, бездетный, запретивший себе думать о том, что камушек, который жжет ему сейчас карман куртки, стоит столько же, сколько пятьдесят галстуков от Диора.

Он поежился, вспомнив про Хедду. Бедная Талли! И все-таки Хедда — ее мать. Ее биологическая мать. Разве это ничего не стоит? Разве ради этого нельзя пойти на какие-то жертвы? Конечно, Талли не допустит, чтобы ее мать пропадала в Топикской городской или, еще хуже, в Мэннингере, если узнает, что есть другие варианты, кроме возвращения в Рощу и жизни рядом с грязными пустырями у железной дороги, рядом с проезжающими товарняками, рядом с лесом, рекой. Если у нее будет выбор, помимо трейлера, разве она не станет счастливее? Разве не примет правильное решение? Робин надеялся на это.

— Пожалуйста, выходи за меня замуж, Талли, — сказал он снова.

В семь он завел машину, поехал по Двадцать девятой улице, сделал правый поворот на Канзас-авеню и почти сразу свернул налево, на маленькую улочку, ведущую к трейлерному парку. У входа в трейлер стояла машина Талли. Внутри горел свет, занавески были задернуты. Робин вышел из «корвета», по привычке мягко, чтобы не повредить дверные петли и хрупкий стеклопластик, захлопнув дверцу, и пошел к трейлеру. До него донеслись голоса, Робин решил, что у Талли включен телевизор. Он постучал в дверь.

Через несколько секунд он услышал смех. «Это смеется мужчина?» — успел подумать Робин перед тем, как дверь открылась.

Дверь распахнулась и Робин Де Марко увидел перед собой счастливое лицо смеющегося мужчины. «С бородой», — тупо отметил про себя Робин.

— Джер, кто там? — спросила Талли, высовывая голову из-за бородатого; ее лицо еще сохранило остатки смеха, который звучал минуту назад.

— О Боже… — произнесла она.

Робин стиснул зубы.

— О Боже, черт побери! Как верно сказало.

Талли отодвинула Джереми в сторону, так, чтобы встать между ним и Робином. Она уже не улыбалась.

— Робин, мне очень жаль, — сказала она. — Так жаль!

Он махнул рукой. Она протянула руку, чтобы дотронуться до него, но он отшатнулся, как от прокаженной. Он стоял на земле, на несколько футов ниже двери, и смотрел в лицо возвышавшейся над ним Талли. Взгляд, которым она смотрела на него, можно было назвать одним словом — признание. Признание в худшем, признание своей вины. И еще в нем было сожаление.

Робин отвернулся и быстро пошел к машине, слыша, как ее босые ноги прошлепали вниз по ступенькам.

— Робин, — сказала она, и он почувствовал, как она дотронулась до его кожаной куртки. — Пожалуйста. Пожалуйста не уходи, давай поговорим.

Он круто развернулся к ней. Талли дрожала от холода и без каблуков была ниже его на пол головы.

— О чем? — прошипел он. — Что, все втроем? Я уже все понял.

— Робин, ты не понял, прошу тебя…

— Талли!!! — заорал он. Она закрыла уши руками. — Убирайся от меня ко всем чертям! — закричал он снова, потом схватился за голову. — Господи, что я делаю? — сказал он себе уже тише. — Что я делаю?

Он быстро забрался в машину и резко захлопнул дверцу, чуть не прищемив левую ногу. Талли с умоляющим лицом подошла к машине и положила ладони на стекло. Робин стукнул по стеклу так, что оно задрожало. Снова и снова. Четыре раза, прежде чем Талли, наконец, убрала руки.

Робин завел машину и дал по газам. Потом, вдруг вспомнив о чем-то, затормозил, полез в карман куртки, опустил стекло и бросил к ее ногам маленькую завернутую в бумагу коробочку.

— С днем рождения, Талли Мейкер. С твоим днем рождения, чтоб его черт побрал!

Талли подняла коробочку и оглянулась на стоявшего в дверях Джереми. Они вошли внутрь.

— Мне жаль, Талл, — сказал Джереми. — Похоже, он плохо это воспринял.

— Я восприняла это плохо, — возразила Талли, все еще не выпуская из рук теплую коробочку. Ей страшно хотелось поднести ее к лицу и вдохнуть ее запах, его запах, поднести ее к губам. Она крепче сжала коробочку и приказала своим рукам лежать на коленях и не подниматься к лицу.

Джереми сделал попытку завести разговор, но Талли совершенно не желала ни о чем разговаривать. Перед появлением Робина они уже собирались уходить, но теперь ей больше всего хотелось забраться с головой под одеяло.

Промаявшись какое-то время, пытаясь то смотреть телевизор, то говорить с Талли, Джереми сказал, что, вероятно, ему лучше сейчас уйти.

— Да, думаю, так будет лучше всего, — сказала Талли. — Встретимся в понедельник, — неслышно добавила она.

Талли заперла за ним дверь и опять уселась на диван. Через час она встала, выключила телевизор, опять села на диван и так, сидя, и заснула. На рассвете она проснулась. Всюду горел свет. Она опустила взгляд на свои руки и увидела, что они все еще сжимают подарок Робина. Талли разорвала обертку и открыла коробочку.

Тщательно изучив кольцо на свет, она надела его на палец. «Он сошел с ума, — подумала Талли. — Я еще никогда не носила колец. Оно хорошо смотрится на моей руке. Да. Какое тяжелое, будто весит целый фунт. Что он сделал? Что я сделала? — Она снова посмотрела на кольцо Я таких и близко никогда не видела. Даже намного меньше не видела».

Талли снова завалилась на диван. «Ну-ну, — подумала она. — Этого мне как раз хватит на переезд в Калифорнийский университет». И тут же сжалась от чувства вины за эту мысль, так как на самом деле вовсе не это имела в виду. Она перешла в спальню, достала из тумбочки браслет, тоже подарок Робина, и надела его. Потом вытащила все их общие фотографии и расставила их на столе. Их было не так уж много. Два моментальных черно-белых снимка — на одном Талли сидела у Робина на коленях и пыталась его поцеловать, на другом — Робин сидел у Талли на коленях и пытался поцеловать ее. Оба смеялись. Два поляроидных снимка — на ферме у Брюса под Новый год, и любимая фотография Талли — 8x12, — в бассейне у Робина. На ней была запечатлена мокрая Талли, за ней стоял такой же мокрый Робин и целовал ее в шею. Талли сглотнула, но это не помогло — болезненный комок в горле остался. Комок, размером с бриллиант на ее пальце.

3

Робин не позвонил ни на этой неделе, ни на следующей, ни после. Талли без всякого удовольствия проводила свободное время с Джереми и все время ждала, когда позвонит Робин. За последние два года не было и двух дней, чтобы он не звонил ей.

Она думала, что надо бы снять его кольцо, но была не в силах отказаться от него, даже когда встречалась с Джереми. Единственное что она сделала, — это убрала обратно в стол фотографии Робина, но этот жест послужил скорее для спокойствия ее собственной души, чем для спокойствия Джереми Мэйси. Джереми промолчал, увидев кольцо, но даже если бы он что-то и сказал, оно стоило того, чтобы поссориться с учителем.

Это кольцо стоило и того, чтобы поссориться с Хеддой.

Прошло пять долгих недель.

Раньше Талли проводила субботние вечера с Робином. В зимние воскресенья они допоздна валялись в постели, потом Робин готовил на завтрак яичницу с беконом или вел ее в какой-нибудь ресторан. Потом они покупали цветы и ехали к Святому Марку. Летом ходили к десятичасовой мессе. Зимой нет. Теперь она проводила субботний вечер с Джереми, воскресным утром просыпалась рядом с Джереми, и о том, чтобы пойти к Святому Марку, уже не могло быть и речи. Потому что пойти — значило рассказать. А Талли не находила в себе сил для этого.

Она ходила на кладбище по понедельникам, и ей казалось, что она опять живет дома и вынуждена лгать матери. Необходимость прятаться, чтобы избежать любопытных взглядов и расспросов Джереми, бесила ее, вызывая ощущение, будто она — пойманная в клетку птица. И даже не птица, нет, еще страшнее. Это что-то двадцать часов в сутки дремало, а остальные четыре — по-звериному рычало в ней. В клетке. В двадцать лет!

Словно бы для того, чтобы еще больше позлить ее, Джереми не готовил ей завтрак и даже не водил в ресторан. Она как-то попросила его об этом, но он сказал, что ходить завтракать в ресторан, когда дома столько еды, — бессмысленная трата денег. «Но еда-то не приготовлена», — заметила Талли. Тогда Джереми приготовил завтрак, один-единственный раз. Он не любил ни яичницу, ни бекон. Завтрак состоял из пересушенных куриных сосисок и подгоревших тостов без масла. В конце концов Талли сама приготовила себе тост и намазала его маслом. И съела немного кукурузных хлопьев. После этого случая по воскресеньям она говорила, что не голодна, и довольствовалась чашкой кофе. Джереми не пил кофе и время от времени говорил Талли, какая опасность подстерегает людей, употребляющих кофеин и цельное молоко. А Талли всякий раз напоминала ему, что они познакомились за чашкой кофе. Но труднее всего было переносить тот факт, что нельзя сейчас купить цветов и пойти на кладбище Святого Марка;

Наконец Талли почувствовала, что сыта всем этим по горло, и как-то в воскресенье у них с Джереми вышла стычка. Она попросила его уйти, сказав, что ей нужно заниматься, а он упирался, не уходил, говоря, что не верит ей.

Тогда Талли подумала, что может просто взять его с собой, запретив задавать какие-либо вопросы, но она знала Джереми уже достаточно хорошо, чтобы понять, что этот вариант отпадает. Рассказать ему? Но мысль о том, что они будут обсуждать это, наполнила ее ужасом. Она просто не смогла бы рассказывать о ней безразличным голосом. У нее не было даже желания пробовать.

Талли скорее согласилась бы снова жить с матерью. Поэтому она затеяла ссору, и Джереми ушел. Выждав, как ей казалось, достаточное время, Талли помчалась в цветочный магазин, купила гвоздики и поехала к Святому Марку.

На следующий день, в понедельник вечером, Талли и Джереми помирились. Дни занимались сексом, перекатываясь друг через друга, и потом, когда уже отдыхали, Джереми прошептал, погладив ее ногу:

— Помнишь свое стихотворение?

— Мое стихотворение… — не понимая, к чему он клонит, медленно проговорила Талли.

«Мне кажется, что жарким было лето, в те дни, когда…»

— Ну хорошо, — сказала она, — и что?

— Ты написала его о Дженнифер?

Потрясенная Талли застыла. Одна овца, две овцы, три распроклятых… она просто не могла…

Дженнифер! Джен-ни-фер! Ну почему? Ведь Талли старалась даже про себя никогда не произносить эти три слога, не говоря уж о том, чтобы выговорить их вслух: И вот, пожалуйста, их говорит ей совершенно чужой человек. ДЖЕН-НИ-ФЕР!

Талли вспомнила, как прочитала это стихотворение Мандолини, за много-много лун до этого вечера, за много-много лун до 26 марта 1979 года. Выслушав, та сказала: «Талли, ты все врешь. Это не ты написала его. Да ты не е состоянии даже поставить свою подпись на рождественской открытке». Талли спорила, утверждая, что сама написала стихотворение, но Мандолини не верила. Но это было тогда, когда им было всего десять… и неверие ДЖЕН-НИ-ФЕР не обидело Талли.

Несколько месяцев назад, когда Талли раскопала это стихотворение, она как бы отдавала дань — среди других вещей — и тому неверию, полному и ужасающему.

И вот Талли лежала и тупо вспоминала, не произносила ли она когда-нибудь ее имя в разговоре с Джереми Мэйси, прекрасно зная, что нет, никогда. Потому что Талли никогда и ни с кем о ней не говорила. Но зверей уже выпустили из клетки, она слышала в себе их рев, и на глаза ей упала пелена, — так бывало очень редко, но сейчас был как раз такой случай. А перед этим так было, когда она чуть не выстрелила в свою мать. Пелена красного тумана.

И вот — он лежит себе рядом с Талли и невинно спрашивает у нее о том, что мог узнать только одним, одним-единственным способом. Хорошо, что она лежит к нему спиной. Талли сжала пальцами край одеяла и кусала губы, чтобы не заскулить. Она сосчитала маленькие черные точки на грязных обоях, и прошло добрых пять минут, прежде чем она смогла заговорить.

— Нет, — сказала она наконец спокойно и тихо, — я написала его, когда мне было девять лет, и имела в виду своего отца.

— О-о, твой отец умер, да?

— Не знаю, — сказала Талли также тихо, лежа все так же неподвижно, закусив губу. — Это не одно и то же?

Тикающие часы отбивали минуты.

— А кто же в таком случае Дженнифер Линн Мандолини?

Талли зарычала и соскочила с кровати.

— Я так и знала! Я так и знала, черт возьми! — вопила она, стоя перед ним голышом. — Ты шпионил за мной, Джереми. Черт, ты шпионил за мной!

— Да, — признался он как ни в чем не бывало. — Впервые.

Она подбежала к двери спальни, распахнула ее и принялась молотить по ней кулаками.

— Проклятье! Проклятье! Проклятье! — повторяла она. Наконец она указала ему на дверь гостиной. — Уйди, пожалуйста.

Джереми, казалось, был удивлен.

— Талли, извини. Я не понимал… я не думал, что ты… извини, пожалуйста. Просто мне показалось, что ты что-то скрываешь от меня.

Она продолжала стоять у двери.

— Я сказала: уйди.

Он встал и натянул джинсы.

— Я думал, ты пошла на свидание с Робином.

— Да, конечно. В церкви?

— Господи, я же не знал! Ты купила цветы. Я подумал, что эти цветы для него, и потерял голову. Понимаешь?

— Понимаю, — ледяным голосом сказала Талли. Из искусанной губы сочилась кровь. — А теперь убирайся ко всем чертям.

— Талли, ты отгородилась от меня, ты отталкивала меня весь последний месяц, пожалуйста, не отталкивай меня!

Она молчала, уставившись в пол. Он пошел к ней, протягивая руки. Талли в бешенстве ударила его по лицу.

— Я сказала — УЙДИ!

Талли тяжело дышала. Джереми отступил, держась за щеку.

— Да ты что! — заорал он. — Ненормальная!

Она пошла на него с кулаками, толкнула его так, что он упал на кровать, схватила с тумбочки стакан с водой и швырнула его об стену. Джереми, красный и злой, быстро поднялся с кровати.

— Не прикасайся ко мне! — завопил он.

— УБИРАЙСЯ! — дико закричала она в ответ.

— Пожалуйста, — попросил Джереми немного тише. — Пожалуйста, объясни мне, что я такого сделал. Прости меня, пожалуйста.

— Ты подло шпионил за мной! — кричала Талли. Она сделала несколько глубоких вдохов, но они больше походили на хрипы умирающего животного.

— Я уже сказал…

— Убирайся!!! — опять закричала она, и Джереми, схватив одежду, быстро вышел, бормоча себе под нос:

— Тебе нужна помощь, Талли Мейкер. Профессиональная помощь. Ты не сможешь справиться со своими проблемами только молчанием и криком, ты нуждаешься в помощи…

— УБИРАЙСЯ! УБИРАЙСЯ! УБИРАЙСЯ! — кричала она, зажав уши руками.

Джереми ушел, а Талли принялась мерить шагами трейлер от спальни до гостиной и обратно. Через полчаса она, наконец, достаточно успокоилась, чтобы сесть на диван и, зажав руки между колен, начать считать овец и пыльные полосы на подставке для телевизора, и думать о деревьях.

До конца недели Талли больше не виделась и не говорила с Джереми. Она не ходила на его лекции и не отвечала на телефонные звонки. В следующее воскресенье она пошла на кладбище, все время оглядываясь, как будто ее преследовали, и, так и не сумев расслабиться, пробыла там всего несколько минут.

4

Через два дня Талли поехала к Робину. Она не стала выезжать на трассу, а ехала по маршруту 2-го автобуса, предпочтя живописную дорогу. Но было уже полседьмого вечера, и кромешная чернота канзасской ночи окутала дорогу, пролегавшую через прерию, и холмы, поросшие хлопчатником. Она ехала одна под беззвездным небом, в божественной тьме, которую не нарушал ни один проблеск света, порожденного цивилизацией.

Талли нервничала. Она крутила кольцо на пальце и думала: «А что, если Робин не захочет меня видеть? Что, если он потребует кольцо обратно? Ну нет, я не отдам его. Если он не хотел мне его отдавать, не надо было бросать его мне под ноги».

Она включила фары и поехала медленнее. Ей всегда нравилось ездить по шоссе на скорости не меньше восьмидесяти, и ее неизменно останавливала вежливая канзасская полиция. Сегодня она тащилась на сорока, позволяя другим машинам обгонять себя на двухполосной дороге. Сегодня Талли волновалась. «Ну если он не захочет больше меня видеть, тогда я продам кольцо. Клянусь, я сделаю это. Как пить дать за него дадут не меньше двух сотен. Как минимум двести долларов. «Этого хватит на дорогу в Сан-Хосе», — мелодично пропела она.

И снова ее охватило чувство вины. Она уже заполнила документы на перевод в Калифорнийский университет в Санта-Круз и отправила их вместе со своим экзаменационным листом, заплатив 30 долларов за регистрацию. Средний балл ее экзаменационного листа — 3,78 — был проходным. «Так какой смысл ехать к Робину? — Талли сбавила скорость до тридцати. — Какой смысл ехать, даже если он не оттолкнет меня? Ведь я все равно уезжаю. А он не собирается ехать со мной. Он любит эту проклятую прерию, заросшую хлопчатником. Он любит свой магазин, любит свой дом, любит высокую траву и торнадо. — Она ехала уже на двадцати и, наконец, съехала на обочину и остановилась. — И что он хотел сказать, бросив мне под ноги это кольцо?

Зачем я к нему еду? Прошел уже месяц, и надо оставить все как есть, просто забыть о нем». В какой-то момент она уже собралась было повернуть обратно. Но Талли хотела видеть Робина.

Она дожидалась его у входа в «Де Марко и сыновья». Магазин уже закрылся, но свет внутри еще горел. Магазин Робина стоял в ряду двадцати семи таких же магазинов, соединенных в одну галерею, — все они были недавно отремонтированы, для удобства покупателей дорожки были вымощены и установлены навесы.

Талли вышла из машины и подошла к двери. Через стекло она видела, как Робин запирает кассу. Один из его служащих, заметив ее, замахал руками: «Извините, леди, мы уже закрылись».

Талли показала на Робина. Служащий что-то сказал ему, и Робин поднял голову. С расстояния пятидесяти футов она смотрела в его темно-шоколадные глаза. Он подошел к двери, открыл ее и встал перед ней, не давая войти.

— Привет, — сказал он. — Что случилось?

— Да ничего, — беспечно ответила Талли. «Когда-то, много дней тому назад, по средам он уходил с работа пораньше, только для того, чтобы увидеть меня», — подумалось ей. Робин замечательно выглядел. Он недавно подстригся: сзади коротко, спереди подлиннее. И немного похудел.

— А что случилось у тебя?

— Да ничего. Просто закрываемся. Что ты здесь делаешь?

— Ничего. Просто надумала зайти.

Он холодно изучал ее.

— Ну, рад был тебя повидать. У тебя все в порядке?

— Да, прекрасно, прекрасно, — сказала она, не зная, куда деваться. «Он не хочет меня видеть. Так я и думала. Он разозлился, и теперь все».

— Ты знаешь, я зашла попрощаться, — она сделала несколько шагов назад. — Я уезжаю. Так что будь здоров.

Робин вышел за ней из магазина.

— Подожди, — сказал он. — Ты хочешь поговорить?

— Да, в общем, нет, — ответила она, улыбаясь. — Я хочу есть. Просто умираю от голода. Пойдем к «Майку». Я угощаю.

— Ты угощаешь? — Робин поднял брови. — Ха!

Они пошли к «Майку» — их любимое в Манхэттене мексиканское кафе.

Обед прошел в обоюдном молчании. Талли расспрашивала Робина о братьях, о магазине, о регби.

— Так что же случилось, Талли? — спросил Робин после того, как она заказала десерт. Он доедал фаджитас. — Ты приехала, чтобы вернуть кольцо?

— Я никогда не верну это кольцо, — решительно заявила Талли. — Никогда.

— Ну что ж, — сказал он, — возможно, ты сможешь, выручить за него какие-то деньги.

— Робин, — нежно попросила Талли, — не злись на меня. Прости.

— Зачем ты пришла? — спросил он.

Она пожала плечами.

— Ты не звонил мне.

— Мне нечего тебе сказать, — ответил Робин.

— Я подумала, может, ты захочешь поговорить, — сказала она.

— Мне нечего тебе сказать, — повторил он.

— Извини, — сказала Талли. — Я целую вечность ничего не рассказывала тебе только потому, что не хотела расстраивать тебя.

У Робина расширились глаза.

— Целую вечность?

Талли быстро поправилась.

— Нет, то есть сначала было нечего рассказывать. Мне это показалось целой вечностью. На самом деле это длилось всего два месяца.

— И давно ты спишь с ним?

— Со Дня Благодарения.

Робин сделал резкий вдох.

— Чудесно! А я-то думал, что мне есть за что благодарить тебя.

Она опустила глаза в мороженое и промолчала.

— Кто он такой, Талли? С кем ты встречаешься?

Она рассказала.

— Преподаватель английской литературы? — он невесело улыбнулся. — Не думал, что они интересуются девушками.

Талли не раскрывала рта.

— А он знает, что ты намереваешься сбежать отсюда при первой возможности, или пребывает в блаженном неведении? — Робин перестал есть и оттолкнул от себя тарелку.

— Знает, — тихо сказала Талли.

— Талли, — сказал Робин, держа руки под столом. — Скажи мне, почему? Преподаватель английской литературы, Талли? Вы обсуждаете его предмет, когда трахаетесь? Он цитирует тебе Мильтона, когда собирается залезть на тебя? Так как?

— Робин, пожалуйста, — Талли было неловко и стыдно. — Прости меня, хорошо?

— Скажи мне, почему?

— Я не знаю, почему, — громко ответила она. — Просто он старше…

— Я тоже, — перебил Робин.

— Намного старше, — уточнила Талли. — Он приехал издалека, он для меня что-то новое, это как бы…

— Что-то новое?! — воскликнул Робин. — Ты хочешь сказать мне, что каждый раз, когда тебе встретится что-то новое, ты будешь хвататься за это? Да, здорово, Талли Мейкер. Просто здорово.

— Извини, я не это хотела сказать, — торопливо заговорила Талли. — Робин, постарайся понять, я уехала бы отсюда в любом случае. А он просто человек, с которым можно неплохо провести время до моего отъезда.

— Правильно, Талли, — сказал Робин. — Правильно. — Он недобро засмеялся. Это звучит так, будто он — единственное, что тебе нужно. Так для чего же ты приехала ко мне?

Талли с чувством посмотрела на него.

— Потому что я скучаю по тебе, — ответила она.

Вспомнив старые времена, они занимались любовью в машине, просто не могли вытерпеть. Было холодно, и Робин не стал выключать мотор. Потом поехали к Робину домой и снова занимались любовью. После они лежали в постели, и Талли, в кольце его рук, гладила его плечи, а он играл ее волосами и легонько целовал в затылок.

— Талли, Талли, — шептал он в ее волосы, — я тоже скучал по тебе. Я думал, что сойду с ума — из-за собственной гордости.

И она лежала рядом с ним и кивала головой, прислушиваясь к его словам и шелесту падающего за окном снега.

— Талли, пожалуйста, пожалуйста, вернись ко мне, вернись ко мне, ты не пожалеешь об этом. Я сделаю тебя такой счастливой… Я сделаю твою жизнь такой счастливой… Я куплю большой дом, и мы будем жить вместе… — говорил он:

И она фыркнула от смеха.

— Видел бы ты дом, в котором я хочу жить. Ты бы сразу заговорил по-другому.

— Я знаю, какой дом ты хочешь, — немедленно ответил Робин, приподнявшись на локте. — Я как-то ездил на Техас-стрит, потому что ты часто говорила про какой-то дом на Техас-стрит. Я понял, что это может быть только один дом, — тот, который находится в конце квартала; он окружен белым забором, его неплохо бы подкрасить. Это великолепный дом, Талли.

— Ммммм… — начала было она.

— Талли, тебе нравится мое кольцо? — Он заговорил снова, не дав ей ответить. «У него глаза, как оголенные провода», — подумала Талли. — Я купил его специально, мне хотелось сделать для тебя что-то особенное. Слушай, ты можешь не отвечать мне сейчас, но ты прочитала надпись на кольце, — у меня целый план, я хочу рассказать тебе о нем, я знаю; я надеюсь, что он понравится тебе. Послушай меня, это хороший план. Я тоже готов пойти на жертвы, я сделаю это.

Робин сделал глубокий вдох, и Талли тоже.

— Ты закончил? — спросила она, улыбаясь. — Какая надпись?

— Ты хочешь сказать, что носишь на пальце мое кольцо и даже не прочитала надпись? Талли!

— Надпись? Должно быть, что-то очень короткое, — сказала Талли, снимая кольцо и поворачивая его к свету. — Я с трудом могу разобрать ее. Что здесь написано? — Она всмотрелась внимательнее и перестала улыбаться.

— Робин, — прошептала она. — Здесь написано: «Будь моей женой, Талли».

Он кивнул, нерешительно улыбаясь.

— Робин, ты просишь меня выйти за тебя замуж?

Он снова кивнул, пробормотав:

— Выходи за меня, Талли… — И улыбка медленно сползала с его лица.

Талли вздохнула, сжав кольцо в ладонях.

— О, Робин, — сказала она, поворачиваясь к нему. — Бедный ты мой. Ты купил это кольцо и пришел ко мне в трейлер, чтобы попросить меня стать твоей женой. А я…

— Талли, я не хочу, чтобы ты с ним встречалась.

— Конечно, не хочешь, сказала Талли. — А он не хочет, чтобы я встречалась с тобой.

— Чего же хочешь ты? — спросил Робин.

Талли грустно покачала головой.

— Я не хочу выходить за тебя замуж, Робин.

Он больше не улыбался.

— Почему? — спросил он, опуская голову. — Ты хочешь выйти за него?

— Еще того меньше. Ох, Робин! И зачем тебе нужна эта свадьба…

— Талли, послушай меня, мы поженимся, и я куплю тот дом. Я куплю тебе твой дом на Техас-стрит.

Она засмеялась.

— В то время как… В то время, как ты будешь жить в своем доме в Манхэттене?

— Нет, — ответил он. — Это будет моей жертвой. Я люблю свой дом и люблю Манхэттен, но я перееду к тебе в Топику. Я буду жить с тобой в твоем доме на Техас-стрит.

— Ты будешь там жить, ты? — Она умолкла. — И как далеко ты готов уехать за мной из Манхэттена?

— Главное, чтобы я мог каждый день ездить на работу. — Он улыбнулся. — А в Калифорнии мы проведем медовый месяц, как ты смотришь на это?

Она отмахнулась.

— Не будет медового месяца. Робин, ты не понимаешь. Я не хочу замуж.

— Совсем? — спросил он.

— Совсем, — ответила она.

— Никогда? — озадаченно спросил он.

— Никогда, — решительно ответила она. — Никогда.

— Но дети? Как же быть с детьми? Ты хочешь, чтобы твои дети были незаконнорожденными?

— Дети? — она засмеялась. — Робин, какие дети! Уж скорее я выйду замуж!

— О, Талли, — сказал он, отворачиваясь. — Ты меня очень огорчила.

Она наклонилась над ним и положила голову ему на спину.

— Пожалуйста, не огорчайся. Ну как я могу выйти за тебя замуж? Я же хочу уехать в Калифорнию.

— И это окончательно?

— Окончательно.

— А если бы я согласился ехать в Калифорнию, ты вышла бы за меня?

Она поцеловала его в плечо.

— Нет, — сказала она.

Робин повернулся к ней.

— А что ты будешь делать, Талли, если когда-нибудь забеременеешь? Что ты будешь делать тогда? Сделаешь аборт?

Талли отвернулась, все еще сжимая в ладони его кольцо.

— Робин, я не собираюсь беременеть. Разве я не говорила тебе, что прием противозачаточных таблеток стал для меня почти ритуалом? Я встаю на колени рядом с кроватью, достаю одну из этих таблеток, кладу ее на серебряный поднос, смотрю на нее с любовью, говорю ей несколько ласковых слов, и, перекрестившись, кладу в рот, немножко покатаю ее там и глотаю, запивая целым стаканом воды. Потом я ложусь и жду, когда она рассосется в организме.

— Ага, — вздохнул Робин.

— Я молюсь на свои таблетки. Таблетки — мой бог.

— Я думал, твой бог — у Святого Марка, — заметил Робин.

Талли холодно посмотрела на него.

— Не говори так, — попросила она.

Он быстро сменил тему.

— Хорошо, значит, таблетки. Но даже таблетки иногда подводят. Что же ты станешь делать? — повторил он. — Ты сделаешь аборт?

Талли попыталась сосчитать до…

— Робин, мне невыносима эта тема, — сказала она, сцепив руки. — И вообще, что я слышу от католика? Или это говорит потенциальный отец ребенка? Запомни, Робин, — в ее голосе послышалась издевка, — если я забеременею, ребенок может быть и не от тебя.

Лицо Робина стало жестким.

— Спасибо, Талли, что расставила все по своим местам, будто я и так не понимаю.

Они лежали молча. Талли чувствовала, как через окно в комнату вливается сырой холодный воздух.

— Я только спрашиваю, — сказал Робин через некоторое время, — ты сделаешь аборт?

— Робин, прекрати! — взорвалась Талли. И добавила уже спокойнее: — Нет, я не сделаю аборт.

— Но дети, Талли… — просительно сказал Робин. — Неужели ты не хочешь иметь замечательного счастливого малыша, играть с ним, учить его, любить? Неужели тебе не хочется иметь своего собственного ребенка?

— Боже милостивый, Робин, — сказала Талли, садясь в кровати. — Это как раз то, чего я совсем не хочу. — Дрожащими пальцами она зажгла сигарету и затянулась. — Слушай, о чем ты говоришь? Уж ты-то должен бы меня знать. Счастливого малыша? Учить, любить… Она саркастически хмыкнула. — Чему учить? Как любить? Слушай, я не питаю иллюзий по отношению к себе. В моем сердце нет места любви. А детям ее нужно так много. Она как вода для них. Когда их не любят, они умирают изнутри. Дети, которых не любят, как невспаханная земля. Невспаханная земля не может вырастить любящих детей. Она может вырастить только таких же, как она сама, которые в свою очередь передадут свои пустые, никчемные души своим детям. Сам подумай: охладевшие и пустые души — детям.

Робин покачал головой.

— Талли, это абсурд.

— Робин, говорю тебе, так оно и есть.

— Талли, у тебя не холодная душа! — воскликнул он. — Нет. Взять хотя бы…

— Взять хотя бы что? — грубо спросила она.

— Взять хотя бы то, как ты любила Дженнифер, — быстро проговорил Робин.

Талли затушила сигарету, повернулась к нему спиной и тихо заговорила.

— Она — единственная, кого я любила в своей жизни. Она была единственным кактусом в пустыне моего сердца. Ей так мало было нужно! А детям нужно невероятно много.

Он взял ее за плечо и заставил повернуться к себе.

— Прости меня за этот разговор. Все правильно. Теперь я понял. Ты не выйдешь замуж, не будешь заводить детей, но не собираешься и делать аборт, если забеременеешь. Ну, Талли Мейкер, ты ведь не Господь Бог; знаешь ли. Иногда жизнь просто не оставляет нам выбора. Если уж ты так серьезно к этому относишься, то почему бы тебе не перевязать трубы?

Она попыталась отвернуться, но его рука крепко держала ее за плечо.

— Мне кажется, это уж слишком, — наконец сказала она. — В конце концов мне ведь только двадцать. И в любом случае таблетки дают почти сто процентов гарантии.

И снова они лежали в молчании; она пыталась загнать в клетки вырвавшихся на волю зверей, пыталась представить себе, как шумит океан и какие они — пальмы.

Наконец Робин отпустил ее, и она отвернулась. Он дотронулся до ее спины.

— Талли, милая. Прости. Я не хотел сделать тебе больно.

— Ты тоже прости меня, Робин, — сказала она. — Я полюбила твое кольцо.

— Только не вздумай возвращать его мне, — сказал он. — Уж лучше выброси в озеро Шоуни, чем отдавать мне назад.

Они снова занялись любовью, и после Талли прошептала:

— Робин, если бы я могла остаться в Канзасе и выйти замуж, я бы вышла только за тебя. Тебе легче от этой мысли?

— Нет, — ответил он. — Ты родила бы со мной детей?

— Никогда, Робин, — прошептала она. — Никогда.

Прошло несколько долгих мгновений, и Робин сказал:

— Ты перестанешь с ним встречаться?

— Не знаю, — честно ответила она. — Но я попытаюсь, хорошо?

— Ты любишь его, Талли? — спросил он, и все существо Талли от внезапно нахлынувшей нежности пронзила такая боль… Он ни разу за все два года не спросил ее, любит ли она его самого, и вот все-таки набрался мужества, чтобы задать такой вопрос.

— Не знаю, — сказала Талли, желая только одного — чтобы это было правдой и чтобы не причинить ему боль. — Правда, не знаю.

«Ну спроси меня, — подумала она, — спроси меня, Робин! Наберись смелости. Спроси у меня, люблю ли я тебя, Робин Де Марко».

Но он не спросил, и уже много позже, поняв, что не дождется вопроса, Талли сказала:

— Робин, а ты купил бы мне тот дом, если бы мы просто стали жить вместе?

— Ни за что, — прошептал он в ответ. — Если у меня нет возможности назвать тебя своей женой, я бы скорее предпочел жить с тобой в трейлере, и пусть в любой момент нас сметет торнадо или ты выбросишь меня за дверь.

5

— Джереми, я виделась с Робином, — объявила Талли, едва увидев Джереми. Он заехал за ней после работы, и сейчас они сидели в машине на стоянке при «Каса Дель Сол», дрожа от мороза.

Джереми молчал целых пять минут.

— Когда моя жена сказала мне, что уходит к другому, — произнес он наконец, — я ничего ей не сказал. И сейчас тоже не нахожу слов. Я знаю их так много, но почему я не могу выбрать самое нужное?

— Извини, Джереми.

— Наверное, раньше ты говорила «извини» кому-то еще, Талли.

Она отвернулась к окну.

— Я не могу ничего объяснить, — сказала она.

— А я просил?

— Я скучала по нему.

— Понимаю.

— Я жалею о том вечере. — В голосе ее не чувствовалось настоящего сожаления.

— Нет, — сказал он. — Это я жалею.

— Я вышла из себя. Ты знаешь, как я себя чувствовала? Как будто я лежу на операционном столе, широко раскинув ноги, а ты тыкаешь в меня ланцетом и говоришь практикантам: «Не хотите ли взглянуть? Нет, вы только взгляните сюда».

— Позволь мне задать тебе вопрос, Талли, — тихо сказал Джереми. — Если бы я следил за тобой не в церкви, а где-нибудь еще, ты бы рассердилась так же сильно? Да и рассердилась ли ты бы вообще?

— Не знаю, Джереми, — сухо ответила Талли. — Кто может заранее знать, как поступит в том или ином случае? — И потом добавила! — Возможно, и нет.

Он хотел сказать что-то еще, но передумал и выговорил только:

— Извини.

Талли не смотрела на него.

— Я совсем сошел тогда с ума. Ты никогда не уступала мне. Как ты можешь винить меня за то, что я отвоевал хоть чуть-чуть знания о тебе? Я думал, ты ему купила цветы. ^:

— Ладно, — сказала она.

— Так что же теперь? Ты больше не хочешь со мною встречаться? — спросил он.

Она хрустнула пальцами, потом сказала:

— Я думала, может ты не захочешь больше встречаться со мной.

— Ты так думала? — колко спросил Джереми. — Знаешь, я слишком стар, чтобы играть в эти игры. Если не хочешь встречаться со мной, так и скажи. Скажи мне это прямо в лицо:

Она не могла смотреть на него.

— Ну, какое-то время, ладно? Мне нужно, чтобы никто не задавал мне сейчас никаких вопросов.

— Сейчас? — сказал Джереми. Ты хотела сказать — всегда. — Талли промолчала, поэтому он снова заговорил: — Хорошо, я не буду задавать тебе никаких вопросов.

— Нет, — сказала Талли. — Не задавать мне вопросов даже мысленно, Джереми. — Она подышала себе на руки. — Послушай, — сказала она. — У меня было несколько тяжелых лет. Тяжелых, понимаешь. Я стараюсь их забыть, но у меня плохо получается, когда ты начинаешь умолять, спрашивать, добиваться чего-то. Ты делаешь мне еще хуже. Поэтому я хочу некоторое время побыть одна, чтобы снова заковать себя в броню, а ты тем временем должен вернуться к тому состоянию, когда не ждал от меня слишком многого. Потому что я и в самом деле немного могу тебе дать. В чем в чем, а в этом я абсолютно уверена. У меня немногое есть, чтобы дать тебе, Джереми.

— У тебя есть очень многое, Талли Мейкер.

— У меня нет ничего, — медленно сказала она. — Я устала от всех вас. Джереми, знаешь, чем ты привлек меня? Тем, что ты ничего не знал обо мне. Ничего. Это было в тебе самое лучшее, Джереми Мэйси. Теперь, когда ты одним махом уничтожил это преимущество, я не знаю, что мне с тобой делать. Меня, знаешь ли, и так уже есть кому пожалеть.

— Я не жалею тебя, Талли, — сказал Джереми. И, помолчав, уныло спросил: — А Робин знает о Дженнифер?

— Робин иногда ходил со мной к Святому Марку, — указала Талли, тяжело вздохнув, — он ждал меня в церкви.

— А-а… — протянул Джереми и добавил: — Я как-то видел его там.

Талли кивнула.

— Он тоже говорил, что видел тебя там. Вы оба шпионили за мной.

— Ну что я мог сделать? Убить его? Избить до полусмерти перед алтарем?

— Ты не должен был шпионить за мной.

Джереми глубоко вздохнул.

— То, что он делал то же самое, не оскорбляет твои чувства. Ты возмущаешься только мной.

— Только тобой, — ответила она. — Ему известна эта часть моей жизни. Я не могу этого изменить. Но я хотела, чтобы с тобой было иначе. Я хотела, чтобы у тебя было это преимущество.

— Почему он знает о ней? — добивался Джереми.. — Ты рассказывала ему?

Она смотрела в боковое стекло.

— Он знал ее. — И помолчав: — Она сама нас познакомила.

— Я думал, ты познакомилась с ним на вечеринке.

— Да, — сказала Талли, откидываясь на спинку сиденья и закрывая глаза. — У нее на дне рождения.

Джереми нежно дотронулся до ее руки.

— Что произошло, Талли? Расскажи мне, что случилось?

Она ответила, не открывая глаз:

— Я не знаю, что случилось.

И про себя Талли подумала: «Она просто не сумела отличить небес от ада».

1

Талли тяжело переносила разлуку с Джереми. Она сидела на его семинарах по понедельникам, средам и пятницам с десяти до одиннадцати утра. После того разговора она не стала ждать его после занятий в понедельник. В среду они выпили по чашечке кофе, а в пятницу он остался у нее на ночь. Встретившись в субботу вечером с Робином и увидев его счастливое лицо, Талли почувствовала себя как на дыбе и в следующий же понедельник сказала Джереми, что теперь между ними действительно все кончено. Джереми разволновался и попросился прийти к ней, чтобы обо всем переговорить.

Вечером, в ожидании его прихода, Талли написала письмо Джулии.

23 марта 1981 года

Дорогая Джулия!

Спасибо, что продолжаешь писать. Я не могу дождаться, когда ты приедешь на лето домой. Встретиться с тобой — такое облегчение после Робина и Джереми, да и Шейки тоже.

В прошлый раз я не писала тебе, что оба мои мужчины выследили меня, когда я ходила в церковь. С тех пор мало что изменилось. Джереми должен прийти ко мне примерно через час, чтобы мы могли поговорить о том, почему я больше не хочу с ним встречаться.

Когда-то я любила весну. Любила дышать ее воздухом и ждала, что много всего произойдет. Запах цветов и тепла и сильный ветер, предвещающий лето. Предвещающий. Есть такое слово? Но сейчас беспрестанно налетают бури. Еще только конец марта, а уже двадцать четыре раза объявляли торнадо. Помнишь, как однажды мы возвращались с миссис Мандолини из похода по магазинам в Канзас-Сити и попали в смерч? Миссис Мандолини молилась, и носилась между нами, и кричала на нас, чтобы мы немедленно вылезли из машины и спрятались в кювет, а мы на заднем сиденье были не в силах оторвать глаз от черного столба в небе. Помнишься какой был грохот, когда мы все-таки вылезли? Должно быть, это действительно было нечто, потому что мы уже не слышали больше миссис Мандолини, а только видели, как у нее шевелятся губы, когда она схватила Джен и потащила ее к откосу, а Джен пыталась закричать: «Если они не пойдут, я тоже никуда не пойду! Категорически!» Помнишь?

Вчера я видела у Святого Марка мистера Мандолини. На улице лил дождь. Канзасская весна. Он был в шляпе, и слава Богу — ему было что держать в руках. Мы принесли ей цветы; конечно, они тут же намокли. Потом вошли в церковь, поставили две свечи. Он прочитал молитву. На коленях. Я хотела поговорить с ним; он был очень вежлив, но сказал, что хотел бы побыть один. Попросил меня зайти к нему на работу.

Я так и сделала. Сегодня после занятий. Он был очень занят, и я пробыла недолго. Спросила, как миссис Мандолини. Он только покачал головой и сказал: «Не очень хорошо, не очень хорошо. Пьет». Но без подробностей.

Так что вот так. Он просил меня заходить к нему, но не думаю, что он в самом деле хотел этого, да я и не виню его — меня вообще удивляет, что они все еще в Канзасе.

Джека Пендела в Канзасе нет. О, если уж зашел разговор о Джеке, то надо сказать, что Шейки начала действовать мне на нервы. У нее серьезный роман с Фрэнком Боуменом, они встречаются почти каждый день. Он как ее расческа — она никогда с ним не расстается. Даже по четвергам, когда предполагается, что у нас — девичник. Думаю, он собирается официально просить ее руки.

В «Каса Дель Сол» все хорошо. Но я все еще в безалкогольном зале. Они не решаются доверить разносить алкогольные напитки двадцатилетке. Надо было им рассказать про мою коллекцию оружия. Коллекцию, которую я могла бы иметь, если бы захотела.

В пятницу я сказала Джереми, что больше не стану с ним встречаться. И уже немного жалею об этом. Но я не могу видеть лицо Робина. Честно. И не могу, когда он звонит, а здесь Джереми.

Между прочим, Робин ведет себя весьма самоуверенно. Он не принимает Джереми всерьез. Видимо, не верит, что я могу бросить его ради Джереми. И если судить поверхностно, то он прав. С чего бы мне бросать его? Да и как я могу?

Но знаешь, Джулия, я все-таки должна сказать свое слово в защиту разговоров. Я не очень-то люблю разговаривать, так же, как и Робин. Не знаю, такое ли уж это хорошее сочетание. Но, с другой стороны, Джереми говорит не переставая. Он всегда рад возможности поговорить. И обычно мы так хорошо с ним разговариваем. Робин больше такой: «Ты не хочешь об этом говорить? Отлично, давай трахнемся». А Джереми будет разговаривать до этого, после этого и во время этого. Он не говорит мне, как Робин, всякие ничего не значащие нежности, когда мы занимаемся любовью, но в остальное время мы прекрасно ладим, и он такой умный. Я по-настоящему уважаю его. Хотя, должна сказать, что ничего не значащие нежности Робина в последнее время переросли в нечто большее.

И знаешь что еще? Мне нравится спать в одной постели с Робином. Он спит со мной в обнимку. А Джереми всегда на другом конце кровати.

Оба все время спрашивают меня, чего бы мне хотелось. «Отведите меня куда-нибудь, где можно потанцевать», — говорю я им. Они смеются. И тогда я думаю: «Оставьте вы меня в покое, пожалуйста. И какое вам дело, чего я хочу? Вы не можете дать мне этого. Делайте то, что хотите сами. Сделайте что-нибудь. Прибейте меня. Как угодно обзовите. Перестаньте звонить мне. Что угодно. Только перестаньте».

Но в то же время оба — прекрасные люди и не заслуживают, чтобы я разбивала им сердце. Мне всего двадцать лет, и я не хочу сломать жизнь ни двадцатисемилетнему, ни тридцатипятилетнему мужчине. Они не заслужили этого, да и кто я такая, чтобы так поступать с ними? Ты только подумай, они тратят на меня свое драгоценное время, тогда как я хочу одного — увидеть морские ракушки у своих ног и войти по неровной гальке в Тихий океан. Я, наверное, выберу Робина. Потому что, по большому счету, — какая разница? Наступит август, я буду уже в Санта-Круз, где должна была оказаться уже два года назад. Я получила ответ из Калифорнийского университета. Принять по оценкам последнего семестра. Мой средний балл составил 3,8. Не так уж слабо.

Джереми помогает мне учиться. С ним английская литература стала для меня сплошным удовольствием. Мы читаем друг другу Шекспира, и Вордсворта, и Уитмена. Но я нахожу их слишком мрачными. Время от времени я читаю Джереми Эдну Сент-Винсент Миллэй — она поднимает мне настроение.

Жаль, что ты порвала с Ричардом. Правда, по твоим письмам мне не показалось, что он так уж нравился тебе или что у тебя с ним был грандиозный секс.

Я слышу машину Джереми. Ну, пойду, пока.

Любящая тебя Талли.

P. S. Между прочим, я перестала танцевать в «Тортилла Джек». Слишком сильно напоминает о школе.

P. P. S. Очень рада, что консультация психолога помогла тебе, Джул.

Джереми посматривал на Талли с другого конца дивана. Талли совсем не нравилось выражение его лица.

— Джереми, все будет хорошо. Я обещаю. Послушай, я знаю, это звучит довольно глупо, но мы можем и дальше оставаться друзьями.

Он закатил глаза.

— Ты права, Талли. Это действительно звучит глупо.

Она разозлилась.

— Джереми, не понимаю, чего ты от меня хочешь.

— Я и сам не знаю. Может быть, честности? Верности? Какой-то привязанности?

Талли придвинулась поближе.

— Джереми, пожалуйста, оставь все как есть.

— Я не могу! — воскликнул он… — И не хочу оставлять все как есть, — сказал он уже мягче. — Ты не понимаешь? Я не хочу, чтобы ты уходила.

— Прошу тебя, — прошептала Талли, — прошу тебя.

— Талли! — страстно сказал он. — Я хочу, чтобы мы были вместе. Я хочу сделать тебя счастливой. Ты кажешься мне такой несчастной, Талли, и мне кажется: я знаю способ сделать тебя счастливой. Я почти уверен, что знаю.

У Талли в голове носились обрывки мыслей — о мартовских днях, о дождях, о солнечных очках и о Святом Марке.

— Да? — тихо сказала она. — Ты знаешь способ?

— Да, — радостно подтвердил он. — Посмотри. — И вытащил что-то из кармана пальто.

— Сними пальто, Джереми, — устало сказала Талли. — Что это у тебя в руке?

— Разрешение на перевод.

— На перевод? Куда?

Он расплылся в улыбке.

— В университет в Санта-Круз.

«О Боже! — мысленно вскричала Талли, закрывая глаза и откидываясь на спинку дивана. — О Боже!»

— Джереми… — начала она.

— Нет, послушай меня. Я поеду с тобой.

Талли отрицательно покачала головой.

— Послушай. Я поеду. Мы поедем вместе. Уедем отсюда и все начнем сначала. Мы снимем…

— Джереми, — оборвала его Талли, чувствуя себя по-настоящему усталой. Выдохшейся. — Пожалуйста. Нет. Ничего не выйдет, Джереми… — Она протянула ему правую руку. — Смотри. Робин сделал мне предложение.

Джереми бросил быстрый взгляд на ее руку.

— Ты носишь кольцо уже два месяца.

— Да, и он попросил меня выйти за него замуж. Я не могу уехать.

Джереми встал.

— Ну, я, конечно, в деньгах не могу с ним соревноваться. Если ты решила выбрать его из-за его чековой книжки, то вот мой совет тебе: пусть он поскорей выкупает товар. Ты сказала ему «да»?

«Нет, пока нет, — подумала Талли. — Я сказала — нет. И зачем я продолжаю носить это дурацкое кольцо, как будто я согласилась? Я как будто притворяюсь, что сказала «да».

Талли покачала головой.

— Я еще не решила. Но так больше не может продолжаться. Я так больше не могу. Это не стоит того, чтобы мы тратили столько сил. И ничего не дает ни тебе, ни ему, ни мне.

Джереми снова сел на диван рядом с Талли.

— Ты сказала ему «нет». Ты не хочешь выходить за него. Ты хочешь уехать в Калифорнию. Так давай уедем, Талли. Уедем вместе. Ты слышишь меня?

Талли слышала. Но была не в состоянии дать ответ.

— Дай мне над этим подумать, хорошо? — попросила она. — Ты сейчас уйди, а я подумаю.

И когда он уже дошел до дверей, она вдруг окликнула его с дивана:

— Джереми, ты ведь говорил, что никогда не уедешь из Канзаса.

И Джереми ответил:

— Ради тебя я оставлю Канзас.

Двадцать шестого марта Талли прогуляла занятия и поехала к Святому Марку. Было около пятнадцати градусов тепла и сильный ветер. Ее черная юбка неистово била по ногам, порыв ветра сорвал солнечные очки. Талли посадила на могиле белые гвоздики, но, очевидно, недостаточно глубоко, и цветы унес ветер. Она вошла в церковь, присела на заднюю скамью в церкви и послушала, как отец Маджет монотонно читает «Писание». Через час он подошел к ней.

— Иди домой, Талли, иди, — мягко сказал он. — Посмотри на свои руки. Ты сажала цветы? Разве ты не знаешь, что сажать их в это время года — бесполезно?

Она изобразила подобие улыбки.

— Ничего. Спасибо, что прочитали для нее «Бог — мой пастырь».

Отец Маджет положил руку на голову Талли.

— Для тебя, Талли. Я читал для тебя.

Талли прижалась головой к его руке.

— У меня сейчас трудное время, — прошептала она.

— Я знаю, — ласково сказал он. — Но, Талли, ты не одна. Господь пронесет тебя, и в один прекрасный день ты увидишь, что все позади. Нужно жить, Талли. Ты должна прожить свою жизнь.

— Я пытаюсь, — тихо ответила она. — Только не знаю, какой она должна быть — эта жизнь.

После того как он ушел, она еще долго сидела на скамье. Она думала о Робине.

«Моя жизнь — как дом, который был построен слишком быстро и потому неустойчив, — думала она. — Он деревянный, но без фундамента и потому дрожит при каждом порыве ветра. В моем доме сыро и холодно от влажного земляного пола, окна заколочены, а стекла разбиты. Это маленькая иллюзия дома. И ждешь, что он вот-вот рассыплется. Ты даже, готов к тому, что он рассыплется — ведь он шатается уже двадцать лет. Мой дом уже ничем не удивить. И все-таки я постоянно ловлю себя на том, что удивляюсь.

Я никогда не думала и не надеялась, что у меня будет мужчина, тем более двое. Я никогда не ждала и не надеялась, что двое мужчин будут хотеть меня так сильно, что готовы чуть ли не разрушить свои собственные дома, только бы восстановить мой.

Я никогда и думать не могла, что меня засыплют таким количеством предложений, таким количеством обещаний, и с такой настойчивостью. Я никогда не думала, что буду кому-то нужна. Это меня удивляет, и мне страшно. Я даже захотела обратно, в свой старый дом, где холодно и сыро, — единственный дом, который я понимаю и к которому привыкла. Мне стало казаться, что жизнь любого из нас построена на пустом месте — на чем-то нематериальном и не имеющем формы.

Неужели все люди проходят через такое в своих поисках? Как они выдерживают? Я не могу.

Я не рассказала Робину про то, как Джереми искал мой разрушенный дом. Я чувствую себя виноватой, вина придавила мне грудь, как будто на ней сидит толстый попугай и кричит мне в лицо о моих поступках: «Что? Опять с Робином? Как удобно! Не забудь умыть руки, когда покончишь с ним! Как удобно! Не забудь посмотреть в календарь. Не забудь, как выглядит Джереми! Ну до чего ж удобно! Почему ты не скажешь Робину, что вы с Джереми вместе уезжаете в Калифорнию? Поступи, наконец, честно. Скажи ему, наберись мужества и позволь ему возненавидеть тебя. Скажи ему, Талли! Талли! Талли!» Толстый попугай сидит у меня на груди весь день и вопит всю ночь напролет.

Надеюсь, что придет время и я буду знать, как поступить. Надеюсь, что, пройдя через это, я не оглянусь назад. Потому что сейчас у меня такое чувство, будто я — принадлежность этого трейлера. Будто я как Трейси Скотт. Будто мне следовало бы быть Трейси Скотт».

К середине апреля видеться с Робином по выходным и с Джереми — в будни стало для Талли слишком большим испытанием. Она вернула Робину кольцо.

— О, нет, пожалуйста. Почему, Талли?

— Робин, я просто не могу так больше.

— Что не можешь? Ты говорила, что больше не будешь с ним встречаться.

Талли, чувствуя себя смущенной и виноватой, сказала:

— Робин, я знаю, но ты всю неделю работаешь, а я всю неделю вижу его на занятиях, и это просто…

— Что просто? Что просто? Талли, я говорил тебе, что перееду сюда. Позволь мне купить тебе тот дом.

Она дотронулась до его щеки.

— Робин, ты такой хороший. Лучше, чем я заслуживаю.

— Раз так, позволь мне сделать тебя счастливой. Позволь мне купить тебе тот дом.

Талли вздохнула и улыбнулась.

— Робин, ты все еще не отказался от этой мысли?

Он нежно смотрел на нее.

Покачав головой, Талли слезла с дивана и подошла к окну. Она тихо стояла и смотрела на магазин запчастей напротив.

— Робин, ну как ты не поймешь, я хочу уехать отсюда. Я хочу в Калифорнию. Пока у меня не было такой возможности. Мешали разные обстоятельства. Но я уеду. Я не хочу, чтобы вся моя жизнь прошла здесь.

— Здесь твой дом. Этот город не хуже любого другого, Так же, как и дом на Техас-стрит.

Талли опять покачала головой.

— Здесь не дом. Дом — в Роще.

Робин тоже встал и подошел к ней.

— Забудь ты эту Рощу, ради Бога. Ты не живешь там уже два года и никогда больше не будешь там жить. Забудь о ней. Все ушло.

— Это ты так думаешь, — сказала Талли. — Ничего не ушло. Я, выглядывая в окно, всякий раз жду, что увижу автомагистраль.

— А вместо нее ты видишь железную дорогу. Намного лучше, нечего сказать.

Талли помолчала.

— Мне опять звонил доктор Рубен. Вернее, он поручил это медсестре, она посмелее. Она сказала, что мою мать вот-вот переведут в Мэннингер, в отделение для хроников, и что она все время спрашивает обо мне. Они хотели знать, не передумала ли я.

Робин напряженно застыл рядом с ней.

— И что, ты? Ты не передумала?

Талли удивленно взглянула на него.

— Нет, — ответила она. — Ты же знаешь, что нет. И ты сам только что сказал, что Роща навсегда осталась в прошлом.

— Я знаю, знаю, — быстро сказал он. — Я просто спросил.

Талли продолжала.

— «Желаю вам всего хорошего», — сказала я сестре на прощание. И все. Надеюсь, они переведут ее и оставят меня в покое.

Робин заговорил, не в состоянии заставить себя смотреть на Талли.

… — В отделение для хронических больных, Талли. Хронических.

— О Робин! — воскликнула Талли. — Не будем больше об этом.

Он взял ее руку и задержал в своей.

— Талли, а как же твой дом? Давай я куплю его.

Она попыталась выдернуть руку. Он сжал ее крепче.

— Робин, я не хочу дом. Я хочу в Калифорнию.

Робин отбросил ее руку:

— С тобой просто невозможно. Ты ошибаешься, если думаешь, что стоит тебе переехать в Калифорнию, и твоя жизнь разом изменится. Ты забываешь, Талли Мейкер, что тебе придется взять с собой свое «я». Ты не сможешь оставить свое распроклятое «я» в Топике.

Она не нашлась, что на это ответить, но подумала о трейлере, о Роще, о своей матери. И о Святом Марке тоже.

— А кто сказал, что что-то изменится? — медленно проговорила она. — Мне ведь нужна только иллюзия.

Иллюзия университетского диплома? Иллюзия хорошей работы? Иллюзия океана?

— Иллюзия чего? — раздраженно спросил Робин, направляясь к двери. Его лицо отражало страшную внутреннюю борьбу — он прикладывал усилия, чтобы не потерять над собой контроль.

Талли увидела его лицо и почти подбежала к нему.

— Иллюзия хорошей жизни, — сказала она, вставая между ним и дверью. — Пожалуйста, пойми меня.

— Я понимаю. Я не хочу, чтобы ты возвращала мне кольцо. Я приму его обратно только вместе с тобой. Я уже говорил тебе. Продай кольцо, этого тебе хватит, чтобы провести отпуск с твоим учителем.

Талли хотела сказать Робину, что Джереми предложил ей ехать в Калифорнию вместе, хотела сказать, как это для нее важно, но, взглянув на его лицо, она не смогла.

— Робин, — сказала Талли примирительно, — ты ведь даже не знаешь, продается ли тот дом.

Его лицо немного смягчилось.

— Я предложу им столько, что они не откажутся, — без улыбки ответил он.

Она взяла его за руку.

— Не уезжай, — попросила Талли. — Останься у меня.

15 апреля 1981 года

Привет, Джул!

«Обычные люди» — лучший фильм года! Ты можешь себе это представить? Старый добрый Роберт Редфорд. А мы-то думали, что он лишь симпатичная физиономия. Ты мне не пишешь. У будущего специалиста компьютерных наук находится время для кино?

Тем временем в нашем дождливом государстве Топика все ужасно. Я уже начинаю лезть на стену от своих синьоров из Вероны. А ведь еще только апрель.

Поверь мне, Джулия, я стараюсь. Ох как стараюсь! Я иду к Джереми и говорю ему, что не хочу больше с ним встречаться. Он расстраивается. Тогда я иду к Робину и говорю ему, что не хочу больше с ним встречаться. Он тоже расстраивается. А я расстраиваюсь из-за того, что им плохо. Робин предлагает мне дом, Джереми предлагает уехать вместе с ним в Калифорнию. Но как я могу порвать с Робином, если я все еще ношу его кольцо, которое он отказывается взять обратно? И как я могу порвать с Джереми, штатным преподавателем, который уже испросил перевода в Калифорнийский университет и теперь ждет вызова на собеседование?

Я так устала от всего этого. Ощущение усталости никогда не покидает меня. Я много курю. Сплю еще хуже, чем раньше; утром тащусь на работу, потом на занятия. Скоро экзамены, и они слишком много значат для меня, чтобы махнуть на них рукой только потому, что я никак не могу принять решение. Я никогда не думала, Джулия, что я — эгоистка. Причем эгоистка нерешительная. Я перестала нравиться самой себе.

Пиши, пожалуйста.

Любящая тебя Талли.

30 апреля 1981 года

Дорогая Джулия!

Видимо, если в самом скором времени ничего от тебя не получу, то не получу уже до конца экзаменов. Почему от тебя ничего нет? Ну ладно, старый добрый Говард Канингэм, мистер Хиллер, предлагает проходить ту же практику, что и в прошлом году. У них там в Агентстве по набору семей страшная нехватка персонала. Я спросила его, смогу ли я ходить один-два раза в неделю на место (это значит расспрашивать потенциальных опекунов у них дома), и он сказал: «Если будет время». Вся эта система напоминает одну игру, знаешь, где надо к списку на стороне «А» подобрать соответствующую строчку на стороне «Б». На стороне «Б» все пронумеровано от 1 до 20, а на стороне «А» — в другом порядке. На то, чтобы сопоставить списки, у тебя всего пять минут. Вот и здесь точно так же. На стороне «А» — пятьдесят семей, готовых взять детей, а на стороне «Б» — около ста пятидесяти детей. Неудивительно, что мой бывший босс Лилиан Уайт отдает этих бедных детей любому желающему. Все-таки это лучше, чем держать их в распределителе для малолетних — я там работала. Но должен быть другой способ помочь им. Нужно больше семей — семей, которые на самом деле хотят что-то сделать для детей. Понимаешь, ведь многие из этих пятидесяти семей берут ребенка только ради несчастных семи долларов в день! Я бы сказала, что таких — половина, и мне больно от этого. Вряд ли ты, сидя над своими цифрами, сталкиваешься с такими тяжелыми эмоциональными конфликтами.

Как Ричард? Вы по-прежнему разговариваете? Ты не объяснила, почему он порвал с тобой. А если порвала ты, то, значит, он совершил что-то очень плохое — ведь продолжала же ты встречаться с Томом, даже когда он пал ниже самой последней черты.

Я не видела тебя почти год. Хорошо хоть у меня есть Шейки, с которой можно поговорить. Я и не так уж люблю разговаривать, а она не любит слушать; таким образом, мы ладим с ней совсем неплохо. К тому же она всегда с Фрэнком, который еще больше осложняет наше общение. На днях я спросила у Шейки совета относительно своей дурацкой истории. Целых пятнадцать минут рассказывала ей и про Калифорнию, и про Джереми, и про то, какой он образованный, и как сильно он озабочен тем, чтобы я получила образование, и про то, как мы могли бы жить рядом с Санта-Круз, и про то, что Робин хочет жениться на мне и купить мне дом. И знаешь, что она сказала? Она сказала: «Фрэнк — строитель, он построит тебе дом».

Я чуть не затрясла ее, как грушу. И тогда она сказала: «Господи, как же я рада, что у меня нет таких проблем».

— Пока нет, — сказала я, — до Рождества.

Она улыбнулась и сказала:

Да, но мой выбор ясен.

Ну ладно, мне надо идти. Пиши, пожалуйста. Где ты?

Любящая тебя Талли.

P. S. Опять позвонили из Топикской городской. На этот раз я уже не была такой вежливой.

2 мая 1981 года

Дорогая Талли!

Ладно, ладно, не паникуй. Я пишу. Это будет короткое письмо. Да, Талли, ты хочешь, чтоб и волки были сыты, и овцы целы. Но твои мужчины отнюдь не глупы. И оба знают, что если один не дождется, то другой получит тебя, как говорится, по негласной договоренности. Все это тянется довольно долго, и обоим пора бы уже понять, что сама ты не примешь решения. Я никогда не думала, Талли, что ты будешь так колебаться. Я всегда думала, что ты просто… осторожная.

Мы поговорим с тобой при встрече. Я собираюсь домой. Через неделю. Мне нужно закончить тут кое-какие дела, и я приеду на целых две недели.

Должно быть, ты читала мои письма не так внимательно, как говоришь. Это я порвала с Ричардом, а не наоборот, как ты, кажется, думаешь. Я порвала с ним, потому что он мне безразличен, почти так же, как был безразличен Том. Но то было в школе, и мне не хотелось быть одной. Как, например, идти без парня на выпускной бал? И не более того. И даже то, что ты рассказала мне про Тома, не стоило того, чтобы оказаться одной на выпускном. И мы с ним прекрасно провели время. (На выпускном я впервые соприкоснулась с этим, — ты понимаешь, что я имею в виду?)

Жаль, что ты тогда не пришла. Но, наверное, тебе и с Робином было хорошо.

Я продолжаю ходить к доктору Кингэллис два раза в неделю. Она мне очень помогает. Что бы я без нее делала? Но она говорит, что теперь я стала гораздо сильнее и лучше знаю свое собственное сердце, а значит, у меня все будет хорошо. Она ничего не понимает. Гм-м. В общем, может быть, она мне не так уж и помогла.

Я приду к тебе в «Каса Дель Сол», когда приеду домой. Хотя, судя по всему, ты здорово занята, и у тебя может не найтись для меня времени.

Любящая тебя Джулия.

P. S. Я не знаю Джереми и потому повременю пока с оценками, но я знаю Робина, и мне ужасно жаль его. И зачем тебе понадобилось встречаться с кем-то еще, когда у тебя есть он?

Верная своему слову, Джулия действительно пришла к Талли в «Каса Дель Сол». В эту неделю Талли сдавала экзамены.

— Джулия, я не могу с тобой поговорить, — сразу сказала Талли.

— Какой сюрприз!

— Я хожу на работу только потому, что нужно что-то, есть.

Талли разглядывала Джулию. Отросшие волосы подруги стали виться еще сильнее. Джулия пополнела, на круглом лице блестели круглые глаза. «И руки тоже круглые», — отметила про себя Талли.

Джулия прошла и, сев за столик Талли, заказала фирменный ланч «Каса Дель Сол». Съев три порции энчиладас, она поманила к себе Талли. Талли подошла и взглянула на остатки еды на столе.

— Больше не можешь, Джул?

— Я съем еще мороженое, — сказала Джулия. — С двумя вишенками.

Талли принесла мороженое и села напротив.

— Слушай, а что ты здесь делаешь? Сейчас же идут экзамены. Или в Нортвестерне их не бывает?

— Конечно. Ты разве не получила моего письма?

Талли получила письмо дней десять назад. Но все эти десять дней она была как в тумане — постоянные выяснения отношений и бессонные ночи совсем извели ее; она выкуривала по полторы пачки в день и до самого утра сидела над книгами. Талли едва помнила, о чем писала подруга.

— Конечно, получила. Ты писала, что приедешь домой.

— Ну вот я и дома.

— Ха! — Талли не знала, что сказать. Писать было как-то легче.

— Твои мама с папой, наверное, до смерти рады, что ты приехала?

Джулия пожала плечами.

— И рады, и вроде бы не очень. Вот Винни, он точно счастлив.

Талли огляделась вокруг в надежде увидеть неубранный столик. К несчастью, такого не оказалось.

— Да… я рада, что ты пришла повидаться. Может, выберемся куда-нибудь вместе?

— Может быть, — уклончиво ответила Джулия.

— У тебя все нормально? — спросила Талли.

— Да, прекрасно. Слушай, знаешь, что я подумала? Знаешь, что было бы здорово?

Талли покачала головой.

— Провести вечер и ночь вместе. Как когда-то, помнишь? На заднем дворе? Я возьму у мамы пару спальных мешков, ты придешь, и мы будем спать на улице. Поджарим орехов на барбекью. Что ты на это скажешь?

Талли хотела сказать, что завтра у нее экзамен по английской литературе, а она так и не прочла «Укрощение строптивой».

— Ага… — опомнилась она. — Когда ты хочешь это устроить?

— Как-нибудь. Скоро. Когда ты сдашь экзамены? Устроим себе маленькое торжество по случаю сдачи экзаменов.

— Ладно, давай, — сказала Талли вставая, — да, это будет хорошо. Конечно, так и сделаем.

Талли пришла к Джулии через пять дней, когда все экзамены были уже сданы. Анджела Мартинес встретила ее по-матерински шумно и накормила бурритос и энчиладас собственного приготовления. Но Талли заметила, что Анджела обращается к детям и к Талли, дети, в свою очередь, обращаются к Джулии и к Талли, но Анджела не обращается к дочери, разве что в случае крайней необходимости — передай соль, передай рис, где салфетки.

Когда девушки вышли на улицу ставить палатку, Талли прокашлялась.

— Слушай, Джул, что произошло между тобой и мамой?

Джулия не смотрела на Талли — она привязывала к колышкам концы палатки.

— А, да так, — то одно, то другое.

Значит, что-то все-таки есть.

— Что одно, что другое?

Джулия прямо посмотрела на нее.

— Я бросила университет.

Талли задохнулась и не сразу смогла спросить:

— Что? Что ты сделала? Почему?

— Не знаю. А почему бы и нет?

Талли уселась по-турецки на прохладную траву рядом с Джулией.

— И ради этого ты ходила к психологу? Хорошенькое дело! И ты называешь это помощью?

— Ах, значит, ты все-таки читала мои письма. Доктор Кингэллис говорит, что я должна преодолевать свои проблемы еще до того, как узнаю, что они у меня есть.

Талли покачала головой.

— Джулия, это совершенно бессмысленно. Как ты можешь их преодолеть, если ты не знаешь о них?

— Понятия не имею. По-моему, этим я сейчас и занимаюсь. Что с тобой, что с матерью.

— Твоя мать права. Глупо бросать учебу. Неудивительно, что она переживает.

— Ты не представляешь, как.

— А что говорит папа?

— О, он такой смешной. Он глубоко огорчен, но он все время говорит: «Анджела, прекрати ныть, ей двадцать лет, она сама решит, что ей делать, перестань причитать». А мама восклицает: «Коммуна! Она бросила учебу, чтобы жить в коммуне»! А отец похлопывает ее по плечу и говорит: «Могло быть хуже, mia cara[25], могло быть хуже». А мать качает головой и говорит: «Куда уж хуже, куда уж хуже». Это надо видеть — то еще зрелище.

Талли засмеялась и упала на траву. Джулия легла рядом с ней.

— Хочешь одеяло?

Талли приподнялась.

— Нет, как раз наоборот, — сказала она, стягивая рубашку и ложась обратно в одних шортах и в лифчике. — Хочу чувствовать спиной сырую траву.

Джулия подстелила себе одеяло.

— С одеялом лучше, — возразила она.

Ночь была теплой. Джулия и Талли лежали на спине, закинув руки за голову, и глядели в небо.

— О какой коммуне говорит твоя мама? — осторожно спросила Талли.

— Я собираюсь… в Аризону. Познакомилась с девчонками в студенческом баре. Мы немного выпили, разговорились, и они рассказали мне про свой лагерь в Аризоне, они называют его Солнечный Луг. Каждое лето они едут туда и пытаются вырастить в пустыне урожай. Если это получилось у евреев в Негеве, то почему не может получиться у них, правда? Ну вот, в общем, у них есть кусок земли. Он, конечно, принадлежит кому-то, я не знаю точно — кому, и вот двадцать человек едут и живут там пока не наступит сезон дождей; встают до рассвета, поливают огороды, и едят то, что сумели вырастить. Примитивная и здоровая жизнь. И что я хочу попробовать.

— Звучит заманчиво, — сказала Талли без энтузиазма. — Ты с кем-нибудь знакома?

— С Лаурой, моей соседкой по комнате. Она едет со мной.

— Это хорошо. Действительно очень удобно.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Джулия с вызовом.

— Ничего. Бросить учебу и уехать в пустыню… Очень хорошо.

— Это поможет мне вырасти.

— Джулия, ты не помидор. Ты — человеческое существо.

— Подожди, дай мне закончить. Это должно помочь мне… исцелиться. Доктор Кингэллис сказала, что такой опыт мне нужен.

— О, ну тогда конечно. Доктор Кингэллис знает, что говорит, правда? — усмехнулась Талли.

Джулия тихо сказала:

— Твое богатство там, к чему лежит твое сердце. Кто это сказал? Святой Матфей? Святой Марк?

«Какая разница?» — подумала Талли.

— Уже почти лето, — произнесла она вслух. — Так т жарко, и уже целых два дня не было серьезного торнадо. В воздухе разлит такой чудный аромат. Мы с Джереми как то ездили к озеру Клинтон, и там тоже чудесно пахло — теплом и зеленью.

— Ты часто видишь Робина? — спросила Джулия.

Талли не понравился этот вопрос..

— Время от времени. Он много работает. Начал играть в регби, и теперь у него постоянно что-нибудь болит. На прошлой неделе ему сломали нос.

— А Джереми предлагал тебе выйти за него замуж? — спросила Джулия.

Все больше раздражаясь, Талли ответила:

— Нет, не предлагал. Он знает, что я не хочу этого. Знает, что Робин сделал мне предложение и я сказала «нет». Так вот, Джереми говорит, что хочет иметь перед Робином преимущество, быть не таким, как он.

— О, я уверена, что он не такой, как Робин, — сказала Джулия.

Талли сделала глубокий вдох и повернулась на бок, чтобы видеть лицо подруги.

— И как это понимать?

— Я хотела сказать, — ответила Джулия, — что на свете очень мало таких мужчин, как Робин. И очень трудно найти хорошего человека.

— Ну, конечно, а хорошим, образованием можно швыряться хоть каждый день.

Джулия вскинула руки.

— Ну кому какое дело? Кому какое дело? Я хочу жить.

— А ты подумала о том, что будет, когда ты уедешь с этого Солнечного Луга? Конечно, это не мое дело, но мне кажется, что ты делаешь шаг вперед и два назад.

— Знаешь, я бы не хотела видеть, как поведешь себя ты, Талли Мейкер, когда в твоей жизни произойдет перелом.

— Ничего такого со мной не случится. Перелом у меня происходит каждое воскресенье. Раз за разом.

— Чушь, — сказала Джулия. — Ты говоришь чушь, Талли. Боже ты мой, а что ты-то делаешь? Все продолжаешь злиться? Ты не сможешь сделать и трех шагов, пока не справишься с этим.

— Благодарю вас, доктор Мартинес. Наше занятие на сегодня окончено.

— Ты когда-нибудь ходишь туда? Хотя бы проходишь мимо Сансет-корт?

— Господи, конечно, нет, — сказала Талли, подумав: «Боже мой, я не хочу говорить о ней».

— Я вчера проходила там, — сказала Джулия. — Просто шла по Уэйн-стрит и заглянула посмотреть, живет ли там кто-нибудь.

— Ага, — отозвалась Талли, глядя на звезды.

— У подъезда стояла машина, а на заднем дворе я видела горку и качели.

— Ну, что ж, это здорово, — сказала Талли. — Ты бросаешь учебу и идешь на Сансет-корт. А у меня средний балл 3,8, и я туда никогда не хожу. Ты считаешь себя исцелившейся?

Джулия слегка отвернулась.

— Да, я называю это исцелением. Ты же не можешь исцелиться, возможно, потому, что ни с кем не разговариваешь.

— О-о, — язвительно протянула Талли, — а тебе для этого нужно говорить, да?

— Нужно делать что-нибудь! — громко сказала Джулия. — Хоть что-нибудь.

— Я делаю что-нибудь, — сказала Талли садясь. — Я работаю, много занимаюсь, у меня по всем предметам твердая пятерка, и я собираюсь ехать в Калифорнию. И слава Богу, у меня есть мужчина, с которым я встречаюсь.

— Фактически их у тебя двое. Да, это явный прогресс, безусловно.

— Иди ты к черту, — рассердилась Талли. — А выращивать в Аризоне помидоры в обществе каких-то хиппующих куриц, это как называется?

— Исцеление, — ответила Джулия. — А как назвать то, что ты спишь с двумя?

Талли вскочила на ноги и стукнула кулаком по каркасу палатки.

— Черт возьми, хватит! — закричала она. — Ты не понимаешь? Она мертва! Мертва! Она умерла не на день и даже не на месяц. Она умерла навсегда! Какая разница, какой парень, или какой штат, или какая коммуна? Когда она была жива, ты была так чертовски занята своим дурацким историческим клубом, что не обращала на нее внимания. Ты что думаешь, теперь, когда она умерла, ты можешь вот так просто бросить учебу и исцелиться? Вот это действительно чушь. Давай отрасти себе волосы подлиннее и не мойся целыми днями. И посмотри, вернет ли это ее обратно!

Джулия тоже встала.

— Господи, Талли, ты жестока. — И начала плакать.

Талли смотрела на нее, пытаясь успокоиться, потом посмотрела на звезды и закатила глаза; а потом подошла к Джулии и обняла ее.

— Она умерла, — повторила Талли сорвавшимся голосом, — ничто не вернет ее, Джул.

Джулия заплакала сильнее, крепко обхватив Талли руками. Она плакала долго, и все всхлипывала и всхлипывала, а Талли стояла и смотрела перед собой, легонько похлопывая Джулию по спине.

— Я скучаю по ней, Талли, — сказала Джулия, высвобождаясь из ее объятий.

— Все мы скучаем по ней, — сказала Талли, снова садясь на землю и нашарив в траве пачку сигарет. Она закурила; Джулия, постепенно успокаиваясь, тоже села на траву. Докурив сигарету до конца, Талли взяла следующую. Глаза ее были сухими.

— Ты никогда не плачешь, да, Талли? Даже по ней.

— Я нечасто плачу, — сказала Талли, глубоко затягиваясь и закрыв глаза.

Они полежали на земле.

— Когда-то я любила учиться, — услышала Талли голос Джулии. — Очень любила, помнишь?

— Помню, — с непонятной интонацией сказала Талли, не зная, куда пристроить свои руки.

— Помнишь все эти клубы, в которые я ходила: дискуссионный, шахматный — она меня туда привела, а сама сбежала — международное общество друзей по переписке, исторический клуб, — перечисляла Джулия. — Помнишь, как мы учились? Хотя ты вряд ли помнишь, как мы занимались. Это было так смешно. Она помогала мне с математикой, и мы сидели втроем у нее на кухне и пытались заниматься. Ты не занималась, ты приходила просто так, за компанию, правда? Ты притворялась, что пришла заниматься, а сама хрустела чипсами и все время болтала, и мы не успевали оглянуться, как уже поедали чипсы и болтали, а там уж и наступало время обеда. Наконец мы решили заниматься вдвоем, потому что когда мы собирались втроем, то ни разу не смогли ничего сделать. Помнишь?

— Конечно, помню, — сказала Талли, чувствуя желание встать, закурить еще сигарету… уйти, может быть.

— Я надеюсь, что ты не разочаровалась во мне, Талли. Я не хочу, чтобы ты разочаровалась во мне.

— Я не разочаровалась в тебе, Джулия Мария Мартинес, — сказала Талли и подумала: «Я разочаровалась в ней. Будь она проклята».

— Мне понадобилось два года, чтобы потерять интерес к учебе, — продолжала Джулия. — Когда-то это было для меня все, а теперь — ничто. Я больше не могла делать вид, что мне это нужно. Потому и бросила университет. И еще… Мне только двадцать. Я ведь еще смогу вернуться к учебе, ты так не думаешь?

«Нет, — подумала Талли. — Раз уж ты ее бросила, ты никогда к этому не вернешься. Против тебя статистика, друг мой». Но вместо этого она сказала:

— Конечно, ты сможешь вернуться. Если захочешь.

— Это так, будто… — Джулия умолкла и высморкалась. — Для нее это было все, помнишь? Вся ее жизнь была посвящена учебе. Она брала частные уроки, занималась с репетиторами, она училась музыке и балету, ее всегда окружали книги, книги, книги. Она собиралась стать врачом. Она хотела стать врачом всегда, сколько я ее знала, а ведь я узнала ее раньше, чем тебя. Когда нам было пять лет, она, как врач, осмотрела меня и сказала, что когда вырастет, будет врачом и хочет этим заняться как можно раньше.

У Талли взлетели брови, и она повернулась в темноте к Джулии. Это уже любопытно. У нее даже немного улучшилось настроение, но тут Джулия снова заплакала, и момент был упущен.

— Она была самой умной и самой прилежной из нас, — всхлипывала Джулия. — У нее была цель, и она шла к ней. И все же, все же… когда ей пришлось столкнуться с этим, ее призвание, ум, устремления, ее жизнь — все пошло к черту! Все оказалось недостаточно важным! Вот я сижу здесь и никак не могу понять, что всех ее достоинств оказалось недостаточно, чтобы перевесить его.

Джулия замолчала, и Талли была этому рада. Она устремила взгляд в небо и попробовала найти Большую Медведицу. Вон Полярная звезда… «Разница между ею и нами, Джул, в том, что мы хотим жить, — подумала Талли. — Вот Малая Медведица…»

— Талли, как ты думаешь, она хотела жить? Думаешь, хотела? Она была готова упасть и надеялась, что кто-нибудь подхватит ее, а мы… мы не подхватили. Ты так думаешь, Талл?

— Нет, Джулия, — уверенно сказала Талли. — Она не ждала, что кто-нибудь подхватит ее. Она ни к кому не взывала и не собиралась с этим играть. В том то и дело, что она не хотела, чтобы кто-нибудь пришел и вернул ее к жизни. Я не встречала никого, кто так хотел бы покончить с жизнью, как этого хотела она. Она хотела мира своей душе. Она выстрелила себе в голову из пистолета сорок пятого калибра и ничего не ждала — она хотела упасть.

Джулия всхлипнула. Талли нашла глазами Большую Медведицу и зажмурилась.

Шли минуты.

— Я не рассказывала тебе о последнем экземпляре в моей коллекции снов? — притворно весело спросила Талли.

Джулия вытерла лицо.

— Нет. Расскажи.

— Первый раз он приснился мне два Рождества назад, после того, как ко мне явилась Шейки — вся в слезах оттого, что Джек уезжает. Так вот. Как будто бы я живу в студенческом общежитии, и моя мать приходит проведать меня. Я веду ее в мою комнату, чтобы познакомить с соседкой, которой там не оказалось. Мы стоим посреди моей комнаты, и вдруг у меня начинают трястись колени, я понимаю, что вся в поту. Я чувствую запах крови. Резкий, отталкивающий запах крови. Я не могу произнести ни слова и боюсь пошевелиться. Тогда я медленно осматриваю комнату и понимаю, что воздух в комнате непрозрачный, в нем повис густой туман, и туман этот розовый — розовый от частичек крови, плавающих в воздухе. Я, как в замедленном кадре, поворачиваюсь к матери и беззвучно спрашиваю ее: «Ма, ты чувствуешь запах?» И она говорит: «Нет». Я говорю: «Ма, ты видишь это?» И она говорит: «Нет». И уходит из комнаты. Я остаюсь одна, и мне так страшно, что я боюсь смотреть, но чувствую, что запах откуда-то исходит, от чего-то в моей комнате. И я как будто знаю, что в комнате лежит тело, окровавленное тело у меня под кроватью. Я набираюсь храбрости, потому что думаю: это всего лишь сон, это нелепо. Я опускаюсь на колени перед своей кроватью, приподнимаю покрывало, заглядываю туда и кричу. Потому что у меня под кроватью лежит голова Дженнифер и истекает кровью.

Джулия дважды перекрестилась.

— О Боже, — сказала она, — помоги тебе Господь!

— Аминь, — сказала Талли.

— У тебя еще что-нибудь такое же ужасное, что ты хотела бы мне рассказать? Или это все?

— Нет, это все.

— Как же ты засыпаешь по ночам, зная, что тебе может присниться такое? Как ты спишь?

— Плохо, — призналась Талли. Она закашлялась. — Однажды, проснувшись после очередного сна, я стала так отвратительна себе самой, что оделась и поехала к Святому Марку. И остаток ночи спала там.

Джулия перекрестилась, прежде чем спросить:

— Талли Мейкер, пожалуйста, только не говори мне, что ты смогла заснуть на… на…

— Гм-м, — сказала Талли. — Церковь-то была закрыта.

— Талли!

— Джулия, я заснула. Прямо на земле. И мне было хорошо. Когда я проснулась, надо мной стоял отец Маджет и читал молитву. Почему-то это меня огорчило даже больше, чем сон.

— Талли, извини, — сказала Джулия, — но это болезнь. Правда. Я еду на Солнечный Луг. И в конце концов о нем можно рассказывать людям. Но я готова поклясться, что ты немногим рассказывала эту историю.

— Немногим, — согласилась Талли. Но, по-моему, ехать на Солнечный Луг — все равно что топтаться на месте. Понимаешь?

— Знаю. Но ехать в Калифорнию — то же самое.

— Нет. Два года назад я целое лето просидела на заднем дворе у Трейси Скотт, и единственное, что я видела, — . это задний двор Трейси Скотт. Вот тогда я действительно топталась на месте.

— И ты вырвалась оттуда.

— Конечно, вырвалась. Когда поняла, что могу оказаться привязанной к ребенку навсегда. А я не хотела никого растить, даже цыпленка, не то что маленького мальчика. Нигде, но меньше всего — на заднем дворе у Трейси Скотт.

— Поэтому ты пошла учиться, и это решило все.

— Все. Учеба — это мой билет отсюда. На свою стипендию я поеду в Калифорнийский университет. Учеба — это мой пропуск для того, чтобы выбраться с заднего двора Трейси Скотт.

Джулия молчала. И Талли не хотелось спрашивать ее, о чем она думает, поэтому она просто смотрела в небо — такое глубокое и яркое, что у нее заболели глаза. «Звезды, — запела она, — иногда они появляются и исчезают быстро, иногда они появляются медленно… они исчезают, как последний отблеск солнца на клинке…»

— Талли, ты одинока? Ты одинока с тех самых пор, как она умерла?

Взгляд Талли затуманился, слова Джулии едва доходили до нее. И звезды она почти не видела;

— Прости ее, Талли. Господи, прости ее. Она поступила так не для того, чтобы сделать нам больно.

— Да, да. Она поступила так, чтобы сделать больно мне. Она знала, что у меня больше никого нет. Никого и ничего. Она знала, но это ее не волновало.

— Талли, не злись так. Какой в этом смысл? Живи своей жизнью.

— Какой жизнью? И это говоришь ты? — поразилась Талли и, усмехнувшись, отвернулась. — Как мне жить? — прошептала она. — Знаешь, я все еще не могу поверить в это.

— О, понимаю. Малодушие, боязнь смотреть фактам в лицо, — сказала Джулия. — Но ведь прошло два года.

— Для меня они прошли, как два дня, — возразила Талли. — Два дня, на которые я замерла.

— Ну, так давай поговорим о ней, об этом. Я разговариваю об этом с доктором Кингэллис. И мне становится лучше.

— Я не хочу говорить об этом, — сказала Талли. — И о ней…

— Талли.

— Что «Талли»… Я смотрю на это небо, я смотрю на холмистую прерию вокруг Топики и чувствую такую опустошенность, что, мне кажется, она пожирает меня целиком. Я чувствую себя больной. Я хочу, чтобы все это кончилось. Лучше бы она никогда не была моей подругой. И ты тоже, потому что это через тебя я познакомилась с ней. Лучше бы я никогда не знала ее. Нет ничего хуже этого. Ничего. С этим не сравнятся даже те несчастные годы, которые я провела в молчании рядом с моей матерью, после того как от нас ушел отец.

— Но, Талли, ты и сейчас чувствуешь себя одинокой? Даже со мной?

Талли повернулась на бок и свернулась клубком.

— Больше чем когда-либо, — сказала она, крепко зажмурив глаза.

Потом Талли и Джулия заснули. Джулия на одеяле, а Талли, полуобнаженная, на сырой земле.

Талли приснилась Дженнифер. Они бесцельно, не зная куда, шли по перекатывающимся пескам Мексики, и у них не было с собой воды. Дженнифер спросила Талли: «Куда ты меня ведешь?» — И Талли ответила: «А куда идешь ты?» — «Я иду за тобой», — сказала Дженнифер. — «Я понятия не имею, где я», — ответила Талли. Они ссорились, но продолжали идти. Было жарко, обеим хотелось пить. Постепенно они стали замедлять шаг и уже подумывали остановиться, но они были посреди пустыни.

Поэтому они продолжали идти и иногда разговаривали. Талли видела лицо Дженнифер, круглое и загорелое. Ее голубые глаза и потрескавшиеся губы.

Талли была рада снова увидеть лицо Дженнифер.

Казалось, они идут уже многие мили или годы — солнце не переставая иссушало губы и сжигало кожу до черноты. Они шли, почти не разговаривая, но потом, когда прошло уже много времени, они увидели вдруг знакомый кактус и с ужасом осознали, что топтались на одном месте. Дженнифер расстроилась. Она остановилась, оглянулась назад и увидела мужчину. Это был мексиканец, проводник. Она пошла к нему, а он протянул ей флягу с водой. Ох, как же Талли хотела пить! Но она не оглянулась. Не могла оглянуться.

Поэтому Талли пошла дальше без Дженнифер. Она шла многие мили или годы. Талли думала, что движется вперед, но пейзаж вокруг был тем же самым, и она не могла определить, так ли это на самом деле.

И потом, впереди, перед Талли возник тот же мексиканец. С ним больше не было Дженнифер, но в руках он держал все ту же флягу с водой. Он простирал руки к Талли.

Талли проснулась в голубой предрассветной дымке и первое, что она увидела справа от себя, — это палатка. Та самая палатка. Серая палатка, в которой они спали, когда были детьми, и в эти первые мгновения утра, еще не совсем очнувшись от сна, Талли повернулась налево и прошептала: «Джен…?»

Она увидела Джулию. Талли быстро отвернулась. Она лежала на животе и тихо дышала, уткнувшись лицом в росистую траву.

Через несколько минут она тихо поднялась, оделась и ушла.

2

Джулия проснулась в своей палатке, потянулась и посмотрела на спящую рядом Лауру. Они неплохо устроились здесь — посреди пустыни, но вставать на рассвете было убийственно. Сегодня была ее очередь идти за водой на колодец. Она выбралась из палатки так; чтобы не разбудить Лауру, сходила в туалет (примитивное деревянное сооружение), почистила зубы, взяла два больших ведра и пошла к колодцу. Наносив воды, подошла к молодым кустикам помидоров и откинула пленку, которой их укрывали от ночного холода. Если вовремя не снять пленку, как только встанет солнце, помидоры превратятся в томатную пасту.

Потом она пошла в общую палатку и приготовила кофе в большом чайнике — столько, чтобы хватило двадцати заспанным капризным кофеманам. Наконец Джулия присела и, пока кофе настаивался, пролистала охапку газет, журналов и писем, которые два раза в неделю доставлял им местный почтальон. Джулия увидела открытку с изображением Топики, вид сверху. Равнины, холмы, и в самой середине — городок. Она узнала бы его где угодно. Улыбаясь, она перевернула открытку. Открытка была от Талли, датирована пятым августа 1981 года, и на ней было только несколько слов, нет — взволнованный вскрик: «Я выбрала своего учителя!»