Там, где шумят михайловские рощи

Ганнибаловская вотчина

Девятого июля 1817 года с самого утра в неуютной петербургской квартире Пушкиных на Фонтанке началась суета. Слуги с ног сбились. Господа сегодня уезжают на лето в псковскую деревню — родовое Михайловское, а не всё ещё готово, не всё уложено. Надежда Осиповна, неприбранная, в капоте, то покрикивает на горничных (такие неумехи!), то в изнеможении падает в кресло и обмахивается платочком.

Что может быть ужаснее сборов в дорогу? И всё сама, всё сама… Её почтенный супруг Сергей Львович всегда так — запрётся в кабинете и выйдет лишь тогда, когда подадут лошадей. Старшей дочери Ольге уже двадцать лет (боже, как летит время!), но и она не помощница. Несносный характер. Обиды, слёзы… Нельзя и прикрикнуть, нельзя побранить. И Александр хорош. С неделю как окончил Лицей, зачислен в Иностранную коллегию. Но в голове разве служба? Стихи, театры, приятели. Вот и теперь… Носится по комнатам, хохочет, острит. Со слугами фамильярен. Нет, дети не удались… Одно утешение — младший, Лёвушка.

Наконец всё уложено. Карета у подъезда. А денёк-то какой! Настоящее лето. Первым в карету влезает Лёвушка, за ним садятся старшие.

— Но-о, залётные, гляди веселей!

По булыжной мостовой звонко цокают лошадиные копыта. В путь! В путь!

От Петербурга до Михайловского три дня пути. Ехали через Царское Село, Лугу, Порхов, Новоржев.

Настроение у Александра Пушкина было прекрасное. Всё его занимало: поля и леса, убегавшие вдаль, придорожные деревеньки, неказистые уездные городишки с немощёными улицами, чаепития на станциях, ругань ямщиков, сонные инвалиды, поднимавшие шлагбаумы.

Проехав Новоржев, что стоит в тридцати верстах от Михайловского, Пушкин сочинял шутливые стихи:

На третий день, к вечеру, прибыли на место.

В Михайловском хозяйничала мать Надежды Осиповны — умная, домовитая Мария Алексеевна Ганнибал.

Пушкин был рад встрече с бабушкой. Он любил её. С ней было интересно. Ребёнком, в Москве, он залезал в большую бабушкину рабочую корзину, сидел там не шевелясь, а Мария Алексеевна шила, вязала и вспоминала старину. Сколько раз рассказывала она семейные предания про знаменитого «арапа Петра Великого» — Абрама Петровича Ганнибала, сына его — Ивана Абрамовича, покорившего турецкую крепость Наварин, про мужа своего Осипа Абрамовича, про то, как сельцо Михайловское и другие земли достались роду Ганнибалов.

И вот он, Саша Пушкин, в ганнибаловской вотчине, в тех местах, где бывал прадед, где жил дед.

Абрам Петрович Ганнибал…

Пушкин знал своего прадеда только по портрету. Строгое, будто выточенное из чёрного дерева лицо, проницательные глаза, шитый золотом мундир со звёздами.

Пушкину вспомнилась вся фантастическая жизнь «царского арапа». Она была интереснее любого романа.

Абрам Петрович, или, как его в детстве называли, Ибрагим, родился в Африке, в северной Абиссинии. Был он одним из младших сыновей владетельного князька.

В XVII веке на Абиссинию часто совершали набеги турки. После набегов увозили они в Константинополь рабов и ценных заложников — «амонатов». Однажды среди них оказался и княжеский сын — восьмилетний Ибрагим.

Как раз в ту пору царь Пётр I приказал русскому посланнику в Турции прислать ему несколько смышлёных мальчиков «арапчат». С помощью визиря маленький Ибрагим был выкраден из султанского дворца и доставлен в Россию. Петру он понравился. Царь оставил его при себе и брал повсюду — в разъезды, походы, путешествия. Ибрагим находился при Петре неотлучно.

Видя ум и сметливость «арапчонка», царь определил его в военную службу, дал ему лучших учителей, а затем, будучи в Париже, оставил Ибрагима во Франции для изучения инженерных наук.

Через несколько лет Абрам Петрович Ганнибал возвратился в Россию инженером и учёным математиком. Обладая характером деятельным и сильным, незаурядными способностями и знаниями, Ганнибал стал одним из ближайших помощников Петра, участником великого преобразования России.

После смерти Петра звезда Ганнибала закатилась. Начались гонения, ссылки. Когда же на престол вступила дочь Петра — Елизавета, Абрам Петрович решил напомнить о себе. Он написал царице евангельские слова: «Помяни мя, егда приидеши во царствие твое». Елизавета тотчас призвала Ганнибала ко двору, произвела его в бригадиры, позднее в генерал-майоры и генерал-аншефы. За заслуги перед отечеством пожаловала ему несколько десятков деревень «в губерниях Псковской и Петербургской».

В семействе Ганнибалов, а затем Пушкиных, хранилась старинная жалованная грамота, в переплёте, обтянутом зелёным муаром. В грамоте, богато украшенной акварелью и золотом, за собственноручной подписью Елизаветы, говорилось, что «нашему генералу маэору и ревельскому обер-коменданту Авраму Ганнибалу… пожаловали во Псковском уезде пригорода Воронина Михайловскую губу»[1].

Так обширные земли в Псковской губернии на берегах реки Сороти — около пяти тысяч десятин, более сорока деревень перешли в вечное владение Ганнибала. Среди этих деревень было и Зуево, которое затем стало называться Михайловским.

Когда Абрам Петрович скончался, владения его были поделены между сыновьями. Сельцо Михайловское досталось деду Пушкина — Осипу Абрамовичу.

Осип Абрамович — третий сын Ганнибала — первоначально получил от отца затейливое имя — Януарий. Но мать не согласилась называть сына таким «чертовским именем». И Януарий был переименован в Осипа.

Портретов Осипа Абрамовича не сохранилось. Но, по семейным преданиям, наружность имел он приятную. Недаром дочь его, Надежда Осиповна, слыла красавицей. Смуглый цвет лица, тёмные глаза и кудри придавали особую прелесть «прекрасной креолке», так называли Надежду Осиповну в свете.

Был Осип Абрамович необуздан, легкомыслен, на расправу скор. Как и другие его братья, служил артиллеристом на флоте, но карьеры не сделал. Вышел в отставку капитаном 2-го ранга.

С середины 80-х годов поселился он в Михайловском, где прожил почти безвыездно двадцать лет, до самой своей смерти. Жил один — вскоре после женитьбы жену с малолетней дочерью оставил.

Обосновавшись в Михайловском, принялся Осип Абрамович благоустраивать имение. Ведь здесь, по его словам, «строения никакого не было, кроме скотского двора, избы и анбаров ветхих».

Выстроил он господский дом с балконом, флигеля, баньку, сараи, службы. Приказал на усадьбе возле дома расчистить дорожки, насадить цветы, кусты, деревья различных пород, большой фруктовый сад. Разбил он и парк, вырыл пруды. Зажил, как полагалось заправскому помещику. Хотя доходов с имения не приумножил, но крепостных рабов держал в повиновении и страхе.

В 1796 году единственная дочь Осипа Абрамовича, жившая при матери, вышла замуж за Сергея Львовича Пушкина. Летом 1799 года в Москве у молодых родился первый сын — Александр. Осенью того же года Пушкины отправились из Москвы в Петербург, по дороге заехали в Михайловское — показать Осипу Абрамовичу внука.

В 1806 году Осип Абрамович скончался. Михайловское перешло к его жене Марии Алексеевне и дочери Надежде Осиповне.

После смерти Осипа Абрамовича кончились в Михайловском ганнибаловские времена. Новые, не похожие на прежних люди стали наезжать на берега светлой Сороти.

11 июля 1817 года сюда впервые приехал юный Пушкин.

«В первый раз»

«Вышед из Лицея, — рассказывал позже в своих „Записках“ Пушкин, — я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч…»

Русская деревня полюбилась Пушкину с детства. Он помнил бабушкину подмосковную — сельцо Захарово. Там было хорошо. Но здесь, в Михайловском, куда как лучше. Холмы, поросшие соснами, тенистый парк, почти у самого дома река и два озера — приволье…

Старый ганнибаловский дом стоял над Соротью на вершине холма. По обе его стороны выглядывали из зелени кустов два совершенно одинаковых флигелька. В одном слышался стук ножей, шум голосов — здесь была кухня. В другом обычно царила тишина — в нём помещалась банька. Перед домом, обсаженный стрижеными кустами, обнесённый заборчиком, раскинулся круглый зелёный газон. Траву на нём сеяли, и она росла густая, невысокая, ровная, будто раскинули близ крыльца большой зелёный ковер. По одну сторону газона был спуск к реке. По другую — службы, за ними фруктовый сад.

Так выглядела Михайловская усадьба при Пушкине, такою нарисовал её с натуры в 1837 году псковский землемер И. Иванов.

С тех пор прошло более ста лет и кое-что на усадьбе изменилось. Газон перед домом обсажен не кустами, а двадцатью шестью стрижеными липами. В середине газона растёт огромный вяз. Его посадил сын Пушкина — Григорий Александрович. Но общий вид михайловской усадьбы остался прежний. Как и в те далёкие годы, когда бывал здесь поэт, она уютна и красива, полна зелени и цветов.

В Михайловском недавний лицеист наслаждался деревенской свободой. Он с радостью просыпался, с радостью засыпал. Целые дни бродил по полям и лесам, ездил верхом, купался в Сороти.

Курчавая тёмно-русая голова, юное смуглое лицо с по-детски округлыми щеками, толстоватые губы, небольшие голубые глаза, то весёлые, насмешливые, то задумчивые и хмурые… Таким впервые увидели Пушкина михайловские рощи.

Недалеко от Михайловского жили в своих имениях потомки Абрама Петровича, родня Надежды Осиповны — Ганнибалы.

В селе Петровском — последний сын «арапа Петра Великого» — престарелый Пётр Абрамович. В селе Воскресенском — чуть не с дюжину дочерей и сыновей Исаака Абрамовича — все смуглые, курчавые, вспыльчивые, до назойливости гостеприимные — настоящие Ганнибалы.

Пушкин перезнакомился со всеми, ездил к ним в гости.

Как-то утром, когда поэт гостил у родных, его разбудил стук в дверь отведённой ему комнаты. Оказалось, стучал дядя, весельчак и затейник Павел Исаакович Ганнибал. Он собрал целый хор домочадцев и, с бутылкой шампанского в руке, пропел Пушкину куплет, который тут же сочинил:

Дядя и племянник быстро подружились. Но дело не обошлось без размолвки. На деревенском балу Саша Пушкин танцевал с местной девицей Лошаковой. Несмотря на её «дурноту», она ему нравилась. Во время танцев Павел Исаакович отбил у племянника его даму. Пушкин вспылил, вызвал дядю на дуэль. Но всё окончилось миром. А за ужином Павел Исаакович возгласил:

Пушкин тут же при всех кинулся обнимать шутника.

Вместе с родителями и сестрой Ольгой поэт часто бывал и в соседнем поместье — Тригорском. Жила там Прасковья Александровна Осипова-Вульф с семьёй. В обширном доме, в старинном парке на берегу Сороти затевались увеселения, устраивались игры и танцы. Время летело незаметно.

Поэзия сопутствовала Пушкину повсюду. Среди отдыха и забав он писал первую песнь своей поэмы — сказки «Руслан и Людмила», которую начал ещё в Лицее.

Пушкин пробыл в деревне до середины августа. За два дня до отъезда он написал стихотворение «Простите, верные дубравы» — прощальный привет миру лесов и полей.

В архиве Пушкинского дома Академии наук и сейчас хранится альбом в тёмном сафьяновом переплёте с металлическими застёжками. Альбом этот принадлежал Прасковье Александровне Осиповой-Вульф. На последней его странице рукою Прасковьи Александровны переписано стихотворение «Простите, верные дубравы». Под ним дата: «Августа 17-го 1817».

С первого приезда в Михайловское Пушкин всей душой полюбил эти места, сроднился с ними. Признание — «сердце оставляю вам» — не было поэтическим преувеличением.

Уже тогда, в годы юности, псковская деревня стала ему родной. Позднее он так и писал в черновиках «Онегина»:

19 августа 1817 года поэт уехал из Михайловского в Петербург. «Сладкое мечтание» вновь побывать в псковской деревне сбылось через два года.

«Меня зовут холмы, луга»

Незаметно пролетели для Пушкина два года после первой поездки в Михайловское.

Петербург жил кипучей, напряжённой жизнью. Молодого Пушкина видели везде — на балах у графа Лаваля, в гостиной княгини Голицыной, в салоне президента Академии художеств А. Н. Оленина, на субботах В. А. Жуковского, на заседаниях общества «Зелёная лампа», в креслах Большого театра, на дружеских сходках вольнодумцев у Никиты Муравьёва и Ильи Долгорукова. Талантливый поэт, подающий большие надежды, везде был желанным гостем.

Далеко за полночь возле дома Клокачёва на Фонтанке останавливались дрожки. Пушкин возвращался к себе после шумного, бурно проведённого дня.

И лишь изредка, во сне, виделось ему тихое Михайловское — белые облака плывут над Соротью, неумолчно стрекочут кузнечики в лугах, золотятся на солнце стройные сосны.

В начале лета 1819 года Пушкин тяжело заболел. Врачи разводили руками — гнилая горячка… Даже сам известный Лейтон ни за что не ручался. Но крепкий молодой организм взял своё — Пушкин выздоровел.

Похудевший, с обритой головой, в ермолке — «бухарской шапке», в полосатом бухарском халате, он валялся на постели, читал, писал стихи, наслаждаясь неизъяснимо приятным чувством выздоровления. В комнате было душно — за окном в полном разгаре лето. Пушкина потянуло на воздух, в деревню.

Он рад был на время оставить Петербург, одуряющий угар большого света. Модные залы, великосветские гостиные, за их приманчивым блеском — фальшь и пустота. А их завсегдатаи — лощёные глупцы, спесивые невежды, бессердечные красавицы — все они ничтожны, а подчас и подлы. Они наскучили ему. Тем желаннее казалась поездка в Михайловское, где можно отдохнуть от столичной суеты.

В Михайловском Пушкин мечтал не только отдыхать, но и писать, работать.

Поездка в Михайловское была решена. Девятого июля 1819 года переводчик Иностранной коллегии Александр Пушкин подал прошение об отпуске для выезда «в здешнюю губернию» на двадцать восемь дней по собственным делам. На другой день он был уже в дороге.

В Михайловском, как и два года назад, приветливо шумели деревья старого парка, пестрели луга, синела недвижная гладь озёр. Только не было здесь больше бабушки Марии Алексеевны. Она умерла летом 1818 года.

После петербургской квартиры, где на всём лежал отпечаток неустроенности и беспорядка, михайловская усадьба пришлась Пушкину особенно по душе.

Дом, сад, огород — всё знакомое, родное… Казалось, их любовно хранит невидимка-домовой, крошечный старичок из няниных сказок. Хотелось попросить его, чтобы он и впредь оберегал этот милый уголок.

В Михайловском всё рождало вдохновенье.

Пушкин и на этот раз привёз из Петербурга свою неоконченную поэму-сказку «Руслан и Людмила». Здесь писал её предпоследнюю, пятую песнь.

Стихи слагались и во время прогулок. Крепкий, ловкий, он часами бродил по лугам и лесам, по берегу Сороти, и под шум деревьев, плеск реки возникали поэтические картины поэмы:

В хате на берегу реки живёт со своей подругой недавний соперник Руслана, хазарский хан Ратмир. Хан стал рыбаком. Могучий Руслан, победив Черномора и отрубив ему бороду, везёт в Киев объятую волшебным сном Людмилу. По дороге они попадают в долину, где живёт Ратмир. Чудеса, необычайные приключения сменяют друг друга..

В начале августа 1819 года старинный друг семьи поэта Александр Иванович Тургенев сообщал из Петербурга в Москву писателю И. И. Дмитриеву. «Пушкина здесь нет; он в деревне на всё лето и отдыхает от Парнасских своих подвигов. Поэма у него почти вся в голове. Есть, вероятно, и на бумаге».

Тургенев не ошибся. Пятая песнь поэмы была почти закончена.

В этот свой приезд в псковскую деревню Пушкин был уже не тот беспечный юноша, что два года назад. Он многое узнал, понял, перечувствовал. И теперь Михайловское вдохновило его не только на создание весёлых чудес «Руслана и Людмилы», но и на смелое политическое стихотворение «Деревня», направленное против крепостнического рабства.

«Деревня»

В Ленинграде на набережной реки Фонтанки близ Летнего сада и сейчас стоит красивый особняк с четырьмя колоннами. Когда-то, в десятых годах XIX века, верхний этаж особняка занимали два брата Тургеневы — Александр и Николай. Старший — Александр Иванович, крупный чиновник, историк по образованию, собирал старинные рукописи и книги, интересовался литературой. Был он, что называется, «добрый малый» — добродушный, общительный, любитель вкусно поесть, потанцевать на балах, с улыбкой подремать в учёном собрании. Перед братом Николаем благоговел. Тот был иной — серьёзный, сосредоточенный, всецело преданный своим политическим идеалам. Учёный-экономист, Николай Иванович, или, как его называли за хромоту — «хромой Тургенев», ненавидел крепостничество. Чтобы бороться за свои идеалы, вступил он в тайный «Союз благоденствия».

Часто по вечерам в обширной холостяцкой квартире Тургеневых собирались молодые вольнодумцы. Один из них — Н. И. Кривцов — записал в своём дневнике: «Вечером я был у Тургеневых, где был молодой Пушкин, исполненный ума и обещающий ещё больше в будущем».

Пушкин знал Тургеневых с детства. Ведь это Александр Иванович помог определить его в Царскосельский лицей.

Окончив ученье, поэт постоянно бывал у своих старших друзей. Его куда сильнее, чем модные залы, привлекали дружеские сходки вольнодумцев —

Жадно вслушивался юный Пушкин в гневные речи будущих декабристов. В стране аракчеевщина.

Сам народ поёт в своих песнях:

Военные поселения, издевательства над простым человеком, избиения солдат и крестьян, тиранство помещиков и это гнусное рабство, постыдная торговля людьми…

Правда, при Александре I было запрещено печатать в «Санкт-Петербургских ведомостях» объявления о продаже крепостных людей без земли, но это ловко обходили. Вместо «дворовый человек доброго поведения 45 лет и здоровая, видная собою крепостная девка, умеющая плести кружева, продаются» — печатали: «отпускаются в услужение». И все понимали, что это значило. Торговля людьми процветала.

И вот летом 1819 года, приехав в Михайловское, Пушкин, друг декабристов, друг Николая Тургенева, увидел крепостную деревню иными глазами, чем прежде.

Кроме холмов, лугов и рощ, он увидел здесь «барство дикое» и «рабство тощее» — произвол помещиков и ужасающую нищету и бесправие крестьян.

Повсюду вокруг Михайловского раскинулись большие и маленькие поместья, где владельцы крепостных душ самовластно управляли своими рабами, чинили суд и расправу.

На сходках декабристов много говорилось о жестокосердии помещиков. Но как бледнели даже самые страшные рассказы перед действительной жизнью! Вот они — псковские мужики… Изнурённые, в жалкой одежде. Вот их труд — беспросветный и тяжкий. И так до могилы. А их господа? Те, кто волен в их жизни и смерти? Какое невежество! Какая жестокость и дикость!

Один (это «добрый» помещик) заставляет крепостного человека не спать и будить его, барина, среди ночи: ведь так приятно засыпать снова! Второй — велит выдрать на конюшне повара за невкусный пирог. Третий отдаёт на растерзание собакам крепостную девушку — она не захотела быть его фавориткой. Четвёртый… Да разве всех перечтёшь!

Пушкин знал тогда помещика, который задался целью разорить своих крестьян. За три года он превратил их в нищих. У крестьянина не было ничего своего. «Он, — рассказывал Пушкин, — пахал барскою сохою, запряжённой барскою клячею, скот его был весь продан… Он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба…»

Крестьяне убили своего мучителя-барина. Но сколько оставалось таких же других!

Как раз в то время, когда Пушкин приехал в Михайловское, в близлежащем Порховском уезде помещик Баранов засёк насмерть своего крепостного Григория Иванова.

Всё это обступило поэта в Михайловском, глубоко взволновало. Ему стали понятны слова Николая Тургенева, что в деревне невозможно спокойно наслаждаться природой, — всё отравляет «нечестивое рабство».

Свои мысли, чувства, впечатления Пушкин высказал в стихотворении «Деревня».

В первой его части описана деревенская природа. Это природа Михайловского:

Всё в этом описании точно: и «лазурные равнины» двух озёр — Маленца и Кучане, и широкая холмистая долина с лугами и нивами, далеко уходящая к самому горизонту, и стада на влажных берегах Сороти.

Эти «подвижные картины» и сейчас открываются с михайловского холма.

Пейзаж полон прелести и гармонии. А жизнь крепостного крестьянина, того, кто возделывает нивы, пасёт стада? Там иное.

Пушкин ничего не придумал, не преувеличил. Он только в гневных стихах запечатлел то, что, как язва, разъедало Россию на всём необъятном пространстве от Петербурга до Камчатки.

Псковская деревня дала жизненные наблюдения, конкретные факты. Жестокость и произвол помещиков-крепостников, которые Пушкин заклеймил в стихотворении «Деревня», в кружке Тургеневых так и называли «псковское хамство».

Летом 1819 года Пушкин пробыл в Михайловском месяц. В середине августа он уже вернулся в Петербург.

Александр Иванович Тургенев сообщал своему младшему брату Сергею: «Пушкин возвратился из деревни, которую описал».

Появиться в печати «Деревня» не могла. Но она ходила по рукам в бесчисленных списках.

Когда царь Александр I прочитал один из них, он сперва попросил поблагодарить Пушкина «за добрые чувства», но вскоре раздражённо заявил директору Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардту: «Пушкина надобно сослать в Сибирь. Он наводнил всю Россию возмутительными стихами; вся молодёжь наизусть их читает».

Над вольнолюбивым автором «Деревни» собирались тучи.

Заступничество влиятельных друзей избавило Пушкина от Сибири. Но царь не простил его.

Поэт был выслан на юг. Его отправили к генералу Инзову, при котором он служил в Кишинёве, затем перевели в Одессу под начальство генерал-губернатора Новороссийского края графа Воронцова.

Пять лет провёл Пушкин вдали от Михайловского.

Он и не предполагал, что вернётся сюда не по собственной воле.

«Ссылочный невольник»

В мае 1824 года московская полиция перехватила письмо, адресованное литератору Петру Андреевичу Вяземскому. Письмо было из Одессы, от Александра Пушкина. Пушкин между прочим писал, что берёт у философа-англичанина «уроки чистого афеизма», то есть безбожия. И, потешаясь, прибавлял: «Святой дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира».

Московская полиция всполошилась: «Безбожие! Потрясение основ!» Письмо незамедлительно переслали в Петербург и представили царю.

Александр I безбожия не терпел. С Пушкиным у него имелись особые счёты. Ведь этот вольнодумный мальчишка в своём «Ноэле», который распевали повсюду, чуть не на улицах, назвал его, российского императора, «кочующим деспотом», а его обещания народу — сказками. Насмешек царь не прощал, тем более стихотворных.

К тому же из Одессы сообщали, что ссыльный Пушкин ведёт себя недопустимо смело. Генерал-губернатору Новороссийского края графу Воронцову он как бельмо на глазу. Холодный и чопорный «милорд» Воронцов чуть не лопнул от злости, когда до ушей его дошла эпиграмма Пушкина:

Воронцов настоятельно просил удалить Пушкина из Одессы и сослать в какую-нибудь глушь, где он не будет столь опасен. Царь не возражал. Перехваченное письмо решило дело.

В том году жена П. А. Вяземского Вера Фёдоровна проводила лето в Одессе. Однажды июльским вечером к ней прибежал Пушкин. Он запыхался, был бледен, без шляпы, без перчаток.

— Новости, княгиня, — сказал он взволнованным голосом. — Меня высылают из Одессы. А я ведь пророк, право же пророк! Милорд Воронцов с непостижимой быстротой из полуподлеца превратился в законченного и совершенно полного…

Пушкин только что узнал, что «за дурное поведение» поведено его со службы уволить и выслать из Одессы в Псковскую губернию, в имение его родителей, под надзор местных властей.

На следующий день Пушкина вызвал одесский градоначальник.

— Извольте прочитать и поставить свою подпись.

«Нижеподписавшийся, — читал бумагу Пушкин, — сим обязывается по данному от г. одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу, а по прибытии в Псков явиться лично к г. гражданскому губернатору. Одесса, июля 29 дня 1824 года».

Пушкин расписался, получил на руки дорожные деньги — «прогоны» — на три лошади 389 рублей 4 копейки. Маршрут был дан следующий: Одесса — Николаев — Елисаветград — Кременчуг — Нежин — Чернигов — Могилёв — Орша — Витебск — Полоцк — Себеж — Опочка — Михайловское.

Через день Пушкин вместе со своим верным дядькой Никитой Тимофеевичем Козловым пустился в далёкий путь.

Тысячу шестьсот двадцать одну версту, отделявшие Одессу от Михайловского, проехали за десять дней. В Псков поэт не захотел заезжать. В Опочке ждал его с лошадьми михайловский кучер Пётр. Перепрягли лошадей и двинулись на Святые Горы.

Девятого августа забрызганная дорожной грязью коляска вкатилась под тенистые своды ганнибаловской еловой аллеи. Пушкин был в Михайловском.

С бьющимся сердцем взбежал Пушкин по скрипучим ступенькам старого ганнибальского дома.

— Боже мой, Александр!

— Приехал, приехал!

Пушкин застал в Михайловском всю свою семью, проводившую здесь лето. Встреча была шумной, радостной. Сергей Львович прослезился. Надежда Осиповна нежно прижала сына к груди. Лев и Ольга не отходили от брата. За те четыре года, что они не виделись, он несколько изменился — посерьёзнел, возмужал, стал шире в плечах.

Начались расспросы. Почему он приехал так внезапно? Значит, он свободен? Пушкин отвечал прямо, без обиняков, всю правду. И тут благодушное настроение отца резко переменилось. Сергей Львович испугался. Он бегал по комнате, театрально воздевал руки к небу, кричал, что Александр погубит всю семью, что он испортит своим безбожием сестру и брата. Он запретил Льву и Ольге разговаривать с Александром.

Но это было не всё. Вскоре по предписанию высшего начальства опочецкий предводитель дворянства А. Н. Пещуров принялся подыскивать «благонамеренного» дворянина, чтобы тот «наблюдал» за Пушкиным. Обратились к помещику И. М. Рокотову, но получили отказ. Предлагали и другим — желающих не нашли. И только один Сергей Львович (вдруг, боже упаси, подумают, что он заодно с крамольником!) малодушно согласился шпионить за собственным сыном, распечатывать его переписку.

Пушкин был вне себя, но молчал, сдерживался. В это время в Михайловском его видели редко. «Я провожу верхом и в поле всё время, что я не в постели», — писал он В. Ф. Вяземской. Даже работать уезжал в Тригорское, к Осиповым-Вульф. Там писал цикл стихов «Подражания Корану». Эти, казалось бы, далёкие от жизни стихи были его раздумьями о выпавших ему на долю тяжких испытаниях — гонениях, ссылках — и готовностью мужественно сносить удары судьбы.

Невесёлые мысли часто одолевали Пушкина. Недавно ему исполнилось двадцать пять лет. Четыре из них он провёл уже в ссылке. И снова ссылка — ещё более тяжёлая, более суровая. Михайловское — чудесный уголок. Но одно — наезжать сюда в летние месяцы, и совсем другое — явиться «ссылочным невольником» в место заточения. Сколько пробудет он здесь? Год, два, три? Может быть, и больше. После оживлённой, кипящей жизнью Одессы, интересного разнообразного общества, театра — глухая деревня. И родной отец в гнуснейшей роли тюремщика…

Недели шли, отношения в семье не налаживались. Поэт не выдержал. Он явился к отцу, высказал всё начистоту. Произошла тяжёлая сцена. Пушкин был в крайности. Он кинулся в свою комнату, схватил лист бумаги и написал письмо псковскому губернатору барону Адеркасу.

Сургуч растоплен, письмо запечатано. Нарочный везёт его из Михайловского в Псков.

Трудно сказать, какие бы последствия имела эта история. Но, к счастью, нарочный не застал губернатора дома и привёз письмо обратно Пушкину.

Это было в конце октября. А в ноябре брат, сестра, а за ними отец и мать — все, кроме самого Пушкина да няни Арины Родионовны, уехали из Михайловского. Перед отъездом Сергей Львович сообщил предводителю дворянства, что не может воспользоваться доверием генерал-губернатора, то есть следить за сыном, ибо имеет главное поместие в Нижегородской губернии, а постоянное жительство в Петербурге.

Кончились, наконец, невыносимо тягостные семейные сцены, непрерывные обвинения, упрёки. Казалось, можно вздохнуть свободнее. Но поэта по-прежнему «опекали» предводитель дворянства Пещуров, настоятель Святогорского монастыря отец Иона, псковский гражданский губернатор барон фон Адеркас и генерал-губернатор Прибалтийского края маркиз Паулуччи. Пушкин оставался ссылочным невольником.

«Благослови побег поэта»

В это время в Петербурге в один из хмурых ноябрьских дней царь Александр I, сидя в своём роскошном кабинете в Зимнем дворце, просматривал положенные ему на стол бумаги. Трудиться царь не любил, и его лицо выражало неудовольствие и скуку.

Когда-то Александр I был недурён собой. Восторженные фрейлины шептали ему вслед: «Наш ангел!» Но годы шли, и «ангел» полинял. На голове образовалась плешь, лицо стало одутловатым, бабьим.

Недовольно морщась, царь взял очередную бумагу — рапорт о приезжающих в столицу, и вдруг его белесые брови поднялись, отвислые щёки порозовели. В рапорте среди прочих приезжающих значился. .. Пушкин.

Царь не верил глазам. Что происходит? Куда смотрит полиция! Ссыльный Пушкин самовольно явился в столицу! Был вызван начальник Генерального штаба барон Дибич. Он получил повеление: всё незамедлительно выяснить.

Дибич выяснил и поспешил успокоить царя:

— Ваше величество, Александр Пушкин не выезжал из деревни. В столицу приехал его младший брат Лев.

Тревога на сей раз оказалась напрасной.

Между тем Пушкину действительно приходило на ум — явиться в Петербург и объясниться с царём. Бродя по тёмным аллеям михайловского парка, сидя в своём деревенском кабинете, поэт не раз рисовал себе встречу с царём и даже набросал «Воображаемый разговор с Александром I».

«Разговор» начинался так:

«Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: „Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи“.

Тем бы похвалы и кончились. Дальше бы следовали обвинения. Первое — за оду „Вольность“.

— Ах, ваше величество, — не без ехидства отвечал бы Пушкин,— зачем упоминать об этой детской оде? Лучше бы вы прочли хоть третью и шестую песнь „Руслана и Людмилы“, ежели не всю поэму, или первую часть „Кавказского пленника“, „Бахчисарайский фонтан“. „Онегин“ печатается: буду иметь честь отправить два экземпляра в библиотеку вашего величества к Ивану Андреевичу Крылову, и если ваше величество найдёте время…

— Помилуйте, Александр Сергеевич. Наше царское правило: дела не делай, от дела не бегай. Скажите, как это вы могли ужиться с Инзовым, а не ужились с графом Воронцовым?

Пушкин отвечал. Но царь не унимался. Он спросил:

— Но вы же и афей? Вот что уж никуда не годится.

— Ваше величество, как можно судить человека по письму, писанному товарищу, можно ли школьническую шутку взвешивать как преступление?..»

Кончался «Разговор» словами царя:

«…Тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак или Кучум, разными размерами с рифмами».

Шутки шутками, но Пушкин прекрасно понимал — официальные пути к освобождению ему заказаны, на царскую милость рассчитывать не приходится, а он жаждал свободы. «Михайловское душно мне», — писал он Жуковскому.

Чтобы вырваться на волю, Пушкин задумал побег. Когда в ноябре 1824 года Лев Сергеевич уезжал из Михайловского, старший брат поручил ему купить среди прочих нужных вещей чемодан, дорожную чернильницу, дорожную лампу. Братья договорились, что Лев приготовит в Петербурге всё для тайного отъезда Александра в Италию или Францию.

Лев Сергеевич уехал. Пушкин был печален, встревожен. Он вынужден бежать. Что ждёт его? Мысль о том, что его голос «умолкнет… под небом дальним», «угаснет в чуждой стране», была мучительно-грустной. Ведь все его помыслы принадлежали России. Он прощался с родиной, с тихим Михайловским, с братом.

С нетерпением ждал Пушкин вестей от брата. Вскоре он узнал, что друзья — Жуковский, Плетнёв, Вяземский — не одобрили рискованных планов и что Лев ничего не стал предпринимать.

В то время в Тригорское наезжал на каникулы старший сын Прасковьи Александровны Осиповой — Алексей Вульф. Он учился в Дерптском университете, жил в городе Дерпте (Тарту). Оттуда рукой было подать до Германии.

Если бы с помощью Вульфа добраться до Дерпта… Новые планы захватили Пушкина.

Узнав, что замыслил Пушкин, Вульф загорелся. Разве плох, например, такой проект — он, Вульф, выхлопочет для себя заграничный паспорт, а Пушкина увезёт с собою под видом крепостного слуги. Обсуждали, мечтали. Но отъезд не состоялся.

И тут Пушкин вспомнил: ведь у него аневризм — расширение вен на обеих ногах. Попытка не пытка: вдруг царь разрешит ему уехать лечиться в Петербург, Москву или в чужие края?

«Я умоляю ваше величество разрешить мне поехать куда-нибудь в Европу, где я не был бы лишён всякой помощи».

Письмо написано, отправлено. Но на царя надежды плохи. Не дожидаясь ответа, Пушкин вместе с Вульфом разработал ещё один план побега.

План заключался в следующем. В Дерпте жил друг и свойственник Жуковского — профессор хирургии И. Ф. Мойер. Известный врач, человек уважаемый, почтенный, он имел влияние на начальника Прибалтийского края маркиза Паулуччи. Если Мойер попросит, чтобы к нему прислали Пушкина как интересного и опасного больного, начальство не откажет. А из Дерпта нетрудно уехать за границу. С безнадёжного больного спрос невелик. Так мыслили заговорщики. Уговорить Мойера должен был Вульф. Перед его отъездом в Дерпт учредили условную переписку. Вульф будто бы брал у Пушкина коляску. В случае согласия Мойера он должен был сообщить, что высылает коляску обратно в Псков. В случае неудачи — что задерживает коляску у себя в Дерпте. На том и порешили.

Они не предполагали, что история с коляской и Мойером примет совсем неожиданный оборот и закончится трагикомически.

Случилось так, что Жуковский, ничего не подозревая о тайных планах Пушкина и обеспокоенный его здоровьем, упросил Мойера поехать в Михайловское, осмотреть больного и, если понадобится, сделать операцию на месте.

Мойер согласился. Родители Пушкина дали распоряжение — отправить за профессором коляску. И вот из Пскова в Дерпт покатила не мифическая, а самая настоящая коляска.

Когда Пушкин узнал об этом, он ужаснулся. Заставить почтенного профессора напрасно тащиться за сотни вёрст! Необходимо отговорить его во что бы то ни стало. «Сейчас получено мною известие, что В. А. Жуковский писал вам о моём аневризме и просил вас приехать во Псков для совершения операции… — писал Пушкин Мойеру. — Умоляю вас, ради бога не приезжайте и не беспокойтесь обо мне…»

И уже без всякой конспирации Вульфу: «Друзья мои и родители вечно со мной проказят. Теперь послали мою коляску к Мойеру с тем, чтоб он в ней ко мне приехал и опять уехал и опять прислал назад эту бедную коляску. Вразумите его. Дайте ему от меня честное слово, что я не хочу этой операции».

И этот план побега не увенчался успехом.

Между тем пришёл ответ на прошение царю. Царь «милостиво» разрешил Пушкину до излечения болезни переехать из Михайловского… в Псков, под надзор губернатора. Это было издевательством. Пушкин так и понял. И, отбросив всякую осторожность, на насмешку ответил насмешкой: «Неожиданная милость его величества тронула меня несказанно, — писал он Жуковскому,— тем более, что здешний губернатор предлагал уже мне иметь жительство во Пскове, но я строго придерживался повеления высшего начальства. Я справлялся о псковских операторах; мне указали там на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в учёном свете по своей книге об лечении лошадей. Несмотря на всё это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее чувствуя отеческую снисходительность его величества…»

Бежать не удавалось, уехать не разрешали. Неизвестно на сколько времени, но Михайловское оставалось убежищем поэта, а старый ганнибаловский дом — его жилищем.

Дом над Соротью

Старый ганнибаловский дом, где жил Пушкин в Михайловском, давно не существует. Он простоял около ста лет и в середине 60-х годов XIX века был продан на своз сыном Пушкина, Григорием Александровичем.

К этому времени дом пришёл в полную негодность. Академик М. П. Розберг, посетивший Михайловское в 1856 году, рассказывал: «Господский дом… представляет вид печальной развалины; он деревянный, крыша и отчасти потолки обвалились, крыльцо распалось, стёкла насквозь пробиты; дождь льётся в комнаты и ветер в них завывает».

Через три года после Розберга Михайловское посетил педагог и литератор К. А. Тимофеев. Вот что он писал; «Длинная аллея старых елей тянется от полуразрушенной беседки до домика Пушкина… Мы вышли в прихожую, отворяем дверь в зал… Нет, лучше бы туда и не заглядывать!.. Крыша провалилась, балки перегнили, потолок обрушился, под стропилами на перекрёстке двух жердей, в углу, сидит сова, эмблема мудрости, единственная поэтическая принадлежность, которую мы нашли в жилище поэта».

Царское правительство не интересовала судьба исторического домика в Михайловском. Десятки тысяч рублей бросали на ветер. Выслужившимся придворным лакеям за счёт казны возводили под Петербургом дома. Но ни царю Николаю I, ни его преемнику Александру II и в голову не пришло истратить хоть грош, чтобы сохранить жилище величайшего поэта России.

Два раза — сперва Григорий Александрович Пушкин, затем псковские дворяне — возводили в Михайловском жилые постройки, которые имели мало общего с подлинным домиком поэта. Последняя из них сгорела в 1918 году.

Долгие годы на холме над Соротью лишь виднелся из земли каменный фундамент, поросший травой.

В 1936 году, накануне столетней годовщины со дня гибели Пушкина, по постановлению Советского правительства в селе Михайловском на старом фундаменте построили Дом-музей. В 1944 году его разграбили и сожгли фашистские захватчики.

К 1949 году — стопятидесятилетию со дня рождения Пушкина — Советское правительство дало распоряжение вновь отстроить в Михайловском Дом-музей. Эту важную работу поручили строителям и учёным-пушкинистам. И те решили приложить все старания, чтобы дом над Соротью был таким, как при Пушкине.

Дело оказалось не простым и не лёгким. Надо было собрать многочисленные сведения.

Прежде всего обратились к самому поэту. Пушкин называл своё деревенское жилище «ветхая лачужка», «скромная семьи моей обитель», «моя изба», описал его в «Онегине»:

Описание михайловского дома имелось и в стихах Н. М. Языкова:

Оба эти описания поэтичны, выразительны, но строителям поэзии оказалось мало. Им нужны были точные фактические данные об архитектуре, размерах и других особенностях дома. Принялись их искать — кропотливо, тщательно.

Немало ценного оказалось в «Описи… имению, оставшемуся после смерти опочецкой помещицы 5-го класса Надежды Осиповны Пушкиной». Составил опись в 1838 году земский исправник Васюков. О господском доме там говорилось: «Дом деревянного строения на каменном фундаменте, крыт и обшит тёсом, длиною 8, а шириною 6 сажен, к нему подъездов с крыльцами 2. Балкон 1. В нём печей голландских кирпичных белых с железными дверцами и чугунными вьюшками 6. Дверей столярной работы распашных на медных петлях с таковыми же внутренними замками 4. Одиноких столярной работы на железных крюках и петлях с таковыми скобками 16. Окон с рамами и стёклами на крюках, петлях железных с таковыми же крючками и задвижками 14».

Собирали воспоминания современников Пушкина и тех, кто позднее видел этот дом, описания, рисунки.

Материалы нашлись, но их было недостаточно. С первых же шагов столкнулись с трудностями. В доме, понятно, было два фасада. С южным, тем, что выходил на усадьбу, всё обстояло благополучно. На литографии с рисунка псковского землемера И. С. Иванова, изображающей михайловскую усадьбу в 1837 году, южный фасад господского дома был вырисован с особой тщательностью. А как быть с северным фасадом? Ни изображений его, ни описаний — ничего не сохранилось. И тут вспомнили, что в 1911 году дом в Михайловском отстраивал известный архитектор академик А. В. Щуко. У него имелись ценные сведения, материалы, которые до нас не дошли. Тогда решили — северный фасад строить, как у Щуко.

Подготовили чертежи, и строительство началось.

К весне 1949 года дом над Соротью был отстроен. Одноэтажный, деревянный, с высокой тесовой кровлей, обшитый тёсом, с продолговатыми окнами, открытым крылечком, выходящим на усадьбу, и небольшим балконом, обращённым к реке.

Из Ленинграда — Пушкинского дома Академии наук — привезли всё нужное для устройства музея. В трёх комнатах из пяти разместили картины, портреты, документы, книги, которые рассказывают о жизни и творчестве Пушкина в Михайловском. А две комнаты — маленький зал и кабинет — решили сделать мемориальными (памятными) — как можно больше похожими на настоящие комнаты старого михайловского дома.

В маленьком зальце — светлом, уютном, с изразцовой голландской печью и дверью на балкон — старинная гостиная мебель. Круглый стол, диван, мягкие кресла и стулья. Высокие напольные часы английской работы. Зеркало. На стенах портреты в золочёных рамах: Алексей Фёдорович Пушкин — прадед поэта, отец его бабки Марии Алексеевны, двоюродный дед Пушкина Иван Абрамович Ганнибал — старший сын «арапа Петра Великого», родители поэта. Совсем как в черновиках «Онегина»:

В зальце при Пушкине стоял бильярд. Бильярд не сохранился. Но в небольшой горке — шкафчике с застеклённой дверцей — лежат кий и четыре желтоватых бильярдных шара слоновой кости. Тот самый кий, те самые шары, которыми играл на бильярде Пушкин. Шары и кий чудом уцелели в 1944 году. Их спрятал один из служащих заповедника.

Позднее сделали мемориальной и комнату няни.

Немало потрудились сотрудники заповедника над устройством кабинета Пушкина.

По воспоминаниям современников, комната, которую занимал поэт, была направо от входа. Она служила Пушкину всем — кабинетом, столовой, гостиной, спальней. На известной картине художника Н. Н. Ге «Пущин у Пушкина в Михайловском» как раз и изображена эта самая комната. И можно было подумать — раз есть такая картина — чего же проще: взять да и устроить так, как нарисовано у Ге. Но это было бы неверно. Ге рисовал не с натуры. Он создавал свою картину в 1875 году, когда подлинного кабинета Пушкина уже не было в помине.

Пришлось обратиться к воспоминаниям современников.

И. И. Пущин рассказывает: «Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор… В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, шкаф с книгами и проч., и проч… Вход к нему прямо из коридора».

М. И. Осипова вспоминала: «В… правой комнате, где был рабочий кабинет Александра Сергеевича, стояла самая простая, деревянная, сломанная кровать. Вместо одной ножки под неё подставлено было полено; некрашеный стол, два стула и полки с книгами довершали убранство этой комнаты».

Когда все существующие документы, воспоминания и свидетельства были изучены, приступили к устройству комнаты Пушкина. Разыскали и заказали необходимую мебель и другие вещи, собрали книги.

Ныне каждый, кто побывает в Доме-музее, видит деревенский кабинет поэта. Всё здесь скромно и просто. На стенах зеленоватые штофные обои, в углу белый изразцовый камин. Близ него, у стены, старинный диван. Простой письменный стол с бумагами и книгами, большое мягкое кресло с высокой спинкой, скамеечка для ног. Книжный шкаф, туалетный столик с овальным зеркалом, несколько стульев. На одной из стен — подвесная полочка с книгами. У дивана — янтарные трубки с длинными чубуками, тяжёлая железная трость. Старинные подсвечники, бронзовые часы из Тригорского, чёрная чугунная фигурка Наполеона на камине, портреты Байрона и Жуковского — вот и всё небогатое убранство комнаты.

В большинстве своём это просто вещи пушкинского времени. Но есть в кабинете и подлинные вещи, принадлежавшие поэту: железная трость, подвесная книжная полочка красного дерева и низенькая мягкая скамеечка для ног.

Железную трость Пушкин привёз из Одессы. Трость эта весит девять фунтов, около четырёх килограммов. Поэт брал её с собой на прогулки, и местные крестьяне видели, как он, гуляя, подбрасывал и ловил свою железную палку. Один из приятелей однажды спросил Пушкина: «Для чего ты носишь такую тяжёлую дубину?» Пушкин ответил: «Для того, чтобы рука была твёрже; если придётся стреляться, чтоб не дрогнула».

Интересна история второй пушкинской вещи — подвесной книжной полочки. После смерти поэта она находилась в Михайловском; её изобразил на своей картине художник Н. Н. Ге. В 1899 году сын Пушкина, Григорий Александрович, перевёз полочку вместе с другими вещами под Вильнюс, в имение своей жены — Маркучаи. С тех пор так и считали, что драгоценная пушкинская полка находится в Литве. Но после Великой Отечественной войны сотрудники Пушкинского заповедника отправились в Маркучаи, обошли весь дом, а полку не обнаружили. Её разыскали на чердаке — поломанную, пыльную. Теперь, после реставрации, она, как и прежде, висит в деревенском кабинете поэта.

Третья пушкинская вещь — подножная скамеечка — была подарена поэтом Анне Петровне Керн. Потомки Анны Петровны передали этот подарок в Пушкинский дом. Оттуда скамеечка и попала в Михайловское.

Деревенский кабинет Пушкина… Небольшая скромная комната, простая мебель, книги, рукописи, цветы.

Окно открыто, и слышно, как шумят деревья в старом парке.

Два долгих года провёл здесь поэт.

Если прийти сюда с томиком «Евгения Онегина», перечитать в тишине III и IV главы, кажется, будто возвратилось далёкое прошлое, ожили строфы романа, в которых Пушкин описал свою деревенскую жизнь.

«В 4-ой песне „Онегина“ я изобразил свою жизнь»

В письме из Михайловского к П. А. Вяземскому Пушкин однажды признался: «В 4-ой песне „Онегина“ я изобразил свою жизнь».

В IV главе романа описана жизнь Онегина в деревне. И хотя поэт сам неоднократно просил читателя не путать его с разочарованным и праздным Евгением, «вседневные занятья» Онегина во многом напоминают жизнь Пушкина в Михайловском. Конечно, напоминают лишь с внешней стороны.

В летнюю пору Пушкин вставал очень рано и, подобно Онегину, сразу же отправлялся купаться. Сойдя с балкона своего дома, он по старым деревянным ступеням спускался с холма к неширокой прозрачной Сороти. На траве ещё лежала роса, воздух был свеж, а вода холодна. Пушкин быстро доплывал до другого берега и возвращался. «Плавать плавал, да не любил долго в воде оставаться. Бросится, уйдёт во глубь и назад», — рассказывал михайловский кучер Пётр Парфенов.

За купанием следовал завтрак. Арина Родионовна приносила в кабинет кофе, простую деревенскую снедь — яйца всмятку, масло, чёрный хлеб, печёный картофель, до которого поэт был великий охотник. Когда пресная пища надоедала, Пушкин просил брата прислать «горчицы и сыру», «что-нибудь в уксусе».

Сразу с утра, не одеваясь, в халате поэт принимался за работу. Работал подолгу. Затем одевался, обедал и отправлялся гулять.

Костюм носил обычный — сюртук, сорочка, шейная косынка, панталоны, шляпа. Но иногда наряд его менялся. Он надевал красную рубашку с кушаком, широкие штаны, большую белую шляпу, которую привёз из Одессы. Таким его видели на деревенских гуляньях, в Святых Горах на ярмарке.

Подобный наряд носил в деревне и Онегин:

Из окончательного текста романа строфа эта ушла. Но интересно заметить, что псковская дама Дурина и Мизинчиков существовали в действительности. Дурина — соседка Пушкина по Михайловскому. Мизинчиков — псковский помещик Пальчиков. Очевидно, их, как и прочих окрестных помещиков, чрезвычайно шокировал простонародный костюм Пушкина. Алексей Николаевич Вульф рассказывал, что, увидев Пушкина на ярмарке «в русском платье», весь новоржевский «бо-монд», то есть «высший свет», приезжавший в Святые Горы закупать вино и сахар, был «весьма… скандализирован».

Гулял Пушкин во всякую погоду, пешком или верхом.

Страсть к ходьбе он сохранил на всю жизнь.

Снова, как в юности, бродил он по лесам и полям, по пустынным берегам озёр и Сороти, обдумывал строфы «Онегина», сцены «Бориса Годунова». Иногда останавливался и громко вслух произносил сочинённое.

Встречные крестьяне изумлялись. «Иду я по дороге в Зуево (Михайловское), а он мне навстречу, — рассказывал один, — остановился вдруг ни с того ни с сего, словно столбняк на него нашёл, ажно я испугался, да в рожь и спрятался, и смотрю; а он вдруг почал так громко разговаривать промеж себя на разные голоса, да руками всё так разводит, — совсем как тронувшийся…»

Громкая декламация на пустынном берегу озера пугала гнездившихся в камышах диких уток.

Рифмы «томили» Пушкина и во время верховых прогулок. Однажды, когда друзья поэта восхищались сценой у фонтана из «Бориса Годунова», объяснением самозванца с Мариной Мнишек, Пушкин рассказал, что первоначально, по его мнению, эта сцена была несравненно лучше. Он сочинил её, возвращаясь верхом из Тригорского. Но приехал домой и не смог сразу записать. В банке из-под помады (она служила чернильницей) высохли чернила.

Гуляя, поэт заходил в соседние деревни.

Держался он просто, приветливо и даже (невиданное дело!) здоровался за руку со знакомыми мужиками. «Пушкин — отлично-добрый господин, — говорили крестьяне. — Он никого не обижает и награждает деньгами за услуги даже собственных своих людей. Они не могут нахвалиться своим барином».

Соседей-помещиков поэт избегал. Он сам рассказывал в письме к В. Ф. Вяземской: «Что касается соседей, то мне лишь поначалу пришлось потрудиться, чтобы отвадить их от себя: больше они мне не докучают — я слыву среди них Онегиным».

Погожие летние дни вносили хоть некоторое разнообразие в деревенскую жизнь Пушкина. Но лето в Псковской губернии недолгое.

Затем начинались дожди. «У нас осень, дождик шумит, ветер шумит, лес шумит, шумно, а скучно!»

И снова всё вокруг переменилось. В Михайловское пришла зима. Выпал снег. Начались морозы. Господский дом замело чуть не по самые окошки. Затопили печи. Топили их только в кабинете да в комнате Арины Родионовны, в других помещениях — от случая к случаю. То ли печи были неисправны, то ли рано закрывали трубы, в доме всегда попахивало угаром.

Зимою жизнь Пушкина становилась ещё скучнее, уединённее. Но привычек своих он не менял. Проснувшись — купался. В баньке была приготовлена для него ванна с холодной водой. За ночь воду затягивало льдом. Пушкин разбивал лёд кулаком, окунался и, быстро одевшись, выходил во двор. Там ждал осёдланный конь. Короткая прогулка — и снова домой.

28 января 1825 года Пушкин писал Вяземскому из Тригорского: «Пишу тебе в гостях с разбитой рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью; большая разница для моего наездничего самолюбия».

Зимою даже в Тригорском Пушкин бывал реже. Сидел дома и писал. А в долгие зимние вечера единственным развлечением служили книги да сказки няни.

Человек не столь творческий, не столь сильный духом, как Пушкин, неминуемо в такой обстановке погрузился бы в праздное безразличие или впал бы в отчаяние. Но для Пушкина рядом с внешне неприглядным, тоскливым существованием в глуши шла другая жизнь — напряжённая, творческая. Она укрепляла силы, бодрила, давала удовлетворение и радость. Пушкин сам говорил, что в Михайловском его спасли труд, поэзия. «Поэзия… спасла меня, и я воскрес душой».

«В глуши звучнее голос лирный»

Пушкин приехал в михайловскую ссылку уже будучи известным поэтом. Слава его гремела по всей России. Жуковский писал ему: «По данному мне полномочию, предлагаю тебе первое место на русском Парнасе».

«Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», десятки превосходных стихотворений — их с восторгом читали все, кто был мало-мальски обучен российской грамоте. Пушкина любили, ему удивлялись.

И тем сильнее возмущала широкую публику участь первого поэта России. Дельвиг писал из Петербурга в Михайловское: «Я не видел ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова… Ежели б ты приехал в Петербург, бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты».

Друзья опасались за Пушкина. «Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловечного убийства? — гневно спрашивал Вяземский у Александра Ивановича Тургенева, узнав о ссылке Пушкина в деревню. — Или не убийство — заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской?.. Неужели в столицах нет людей более виновных Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью! .. Да постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырём духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!.. Признаюсь, я не иначе смотрю на ссылку, как на смертельный удар, что нанесли ему».

Удар действительно мог стать смертельным. Но те, кто на это рассчитывал, недооценили Пушкина, его духовных сил, непреклонности, терпенья. Он оказался тем богатырём духовным, которого не сломили ни деревенская глухомань, ни полицейский надзор, ни одиночество. Он вынес всё. И не только вынес, а к радости друзей и разочарованию врагов, как сказочный Антей, набрался свежих сил от родной земли.

Он сам говорил, что, несмотря ни на что, в деревне «хотя невольно, он всё-таки отдыхает от прежнего шума и волнений, с музой живёт в ладу и трудится охотно и усердно».

Обосновавшись в Михайловском, Пушкин начал свои «Записки». Первое время стихов почти не писал — не мог. Не было душевного покоя, вдохновения.

Но он знал — вдохновение придёт. И, обдумывая планы на будущее, просил брата и друзей присылать ему книг. Без книг он не мог ни жить, ни работать.

Книг требовалось множество, и притом самых разнообразных: поэма Баратынского «Эдда», альманах Дельвига «Северные цветы», альманах Рылеева и Бестужева «Полярная звезда», «Путешествие по Тавриде» Муравьёва, «Жизнь Емельки Пугачёва», «Историческое сухое известие о Стеньке Разине», «Библию, библию! и французскую непременно!», «Записки Фуше (отыщи, купи, выпроси, укради… и давай их мне сюда)», «Альманахов… в том числе Талию Булгарина», «Стихов, стихов, стихов!», «Разговоры Байрона!», «Сочинения Вальтера Скотта», «Книг, ради бога, книг!»

Книги присылали с каждой оказией, привозил из Петербурга михайловский приказчик Калашников. «Журналы будешь получать все», — обещал другу Дельвиг. Издатели считали за честь отправить Пушкину свои альманахи и журналы.

За два года ссылки книг у Пушкина накопилось столько, что после его отъезда их пришлось вывозить на нескольких телегах.

Пушкин шутил, что в Михайловском он перечитал двенадцать телег книг.

Между тем пришло вдохновение. Поэт закончил начатую в Одессе поэму «Цыганы», третью главу «Евгения Онегина». На столе его лежали тома «Истории государства Российского» Карамзина, летописи, старинные книги — он принялся за историческую трагедию «Борис Годунов» и, оставляя её на время, писал четвёртую главу своего романа в стихах. Над трагедией работал с увлечением. «У меня буквально нет другого общества кроме старушки-няни и моей трагедии; последняя подвигается, и я доволен этим».

Пушкин начинал свой рабочий день рано. Открывал одну из больших тетрадей в чёрном сафьяновом переплёте и брался за перо. Он ещё с Лицея любил писать «оглодками», которые с трудом держались в пальцах; и теперь перед ним на столе между тетрадями повсюду валялись коротенькие огрызки гусиных перьев.

Измаранные страницы с зачёркнутыми строками, с рисунками на полях… Они красноречиво рассказывают о большом труде поэта.

На одном листе дата «2 января 1826 года». В этот день Пушкин работал над IV главой «Онегина», над той самой строфой, где говорится о времяпрепровождении зимой в деревне:

Он писал, зачёркивал, опять писал:

Пушкин работал одновременно в нескольких тетрадях, набрасывал, изменял. Искал и находил те самые точные слова, те образы, которые лучше всего выражали его мысли и чувства. И лишь найдя, — переписывал набело.

Начав писать с утра, Пушкин нередко работал весь день, то сидя за столом, то лёжа в постели. Случалось, брался за перо и ночью. «Коли дома, так вот-он тут, бывало, книги читал, и по ночам читал: спит, спит, да и вскочит, сядет писать; огонь у него тут беспереводно горел», — вспоминал михайловский кучер Пётр Парфенов.

За два года ссылки в скромном домике над Соротью были написаны трагедия «Борис Годунов», центральные главы романа «Евгений Онегин» (III—VI), поэма «Граф Нулин», десятки лирических стихотворений. Среди них — «Вакхическая песня» и «А. П. Керн» («Я помню чудное мгновенье»), «Зимний вечер», «Жених», «Андрей Шенье», «Песни о Стеньке Разине». Всего более ста художественных произведений.

В Михайловском Пушкин написал множество писем. Сохранилось их около ста двадцати, но было гораздо больше.

Поэт переписывался с братом Львом, В. А. Жуковским, П. А. Вяземским, педагогом и литератором П. А. Плетнёвым, А. А. Дельвигом, И. И. Пущиным, слепым поэтом И. И. Козловым, знаменитым переводчиком «Илиады» — Н. И. Гнедичем, поэтом Н. М. Языковым, писателями-декабристами, издателями альманаха «Полярная звезда» К. Ф. Рылеевым и А. А. Бестужевым, издателем журнала «Московский телеграф» Н. А. Полевым и многими другими.

Письма друзей вместе с газетами и журналами доносили в глухое Михайловское горячее дыхание жизни — литературные новости, политические известия. Как радовал Пушкина каждый конверт со знакомым почерком, с каким нетерпением пробегал он глазами короткие страницы! И охотно отвечал.

О своих невзгодах писал он сдержанно, скупо. «О моём житье-бытье ничего тебе не скажу — скучно вот и всё» (П. А. Вяземскому, начало октября 1824 года).

Он не жаловался, а возмущался, негодовал: «Видел ли ты Николая Михайловича [Карамзина]? идёт ли вперёд История? где он остановился? Не на избрании ли Романовых? Неблагодарные! 6 Пушкиных подписали избирательную грамоту! да двое руку приложили за неумением писать! А я, грамотный потомок их, что я? где я…» (А. А. Дельвигу, июнь 1825 года).

Собственные горести не заслоняли от Пушкина несчастий и горестей других. «Не знаю, получил ли ты очень нужное письмо, — спрашивал он в первом письме из Михайловского у Жуковского, — на всякий случай повторяю вкратце о деле, которое меня задирает заживо. 8-летняя Родоес Сафианос, дочь грека, падшего в Скулянской битве героя, воспитывается в Кишинёве… Нельзя ли сиротку приютить?» И через месяц, 29 ноября: «Что же, милый? Будет ли что-нибудь для моей маленькой гречанки? Она в жалком состоянии, а будущее для неё ещё жалчее. Дочь героя, Жуковский!»

Сам «ссылочный невольник», Пушкин с волнением думает о бедствиях, которые принесло простому люду ужасное петербургское наводнение 1824 года. «Этот потоп с ума мне нейдёт… — пишет он брату Льву. — Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума».

А сколько теплоты и нежности в его письмах к друзьям И к сестре. «Милая Оля, благодарю за письмо, ты очень мила, и я тебя очень люблю, хоть этому ты и не веришь.. Няня исполнила твою комиссию, ездила в Святые Горы… Она целует тебя и я тоже».

В письмах к брату — «смешному юнцу» — серьёзное перемежается с шутками: «Печатай, печатай Онегина и с Разговором. Обними Плетнёва и Гнедича… Будет ли картинка у Онегина? что делают Полярные господа? что Кюхля?..» Адрес: «Льву Сергеевичу Пушкину в собственные лапки».

Но главное в письмах Пушкина — это русская литература.

Письма к Вяземскому, Плетнёву, Катенину, Рылееву и Бестужеву почти сплошь о литературе. «Благодарю тебя за ты и за письмо… Жду Полярной Звезды с нетерпением. .. Бестужев пишет мне много об Онегине — скажи ему, что он не прав: ужели хочет он изгнать всё лёгкое и весёлое из области поэзии?» (К. Ф. Рылееву, 25 января 1825 года).

И как бы хотелось Пушкину поговорить с Бестужевым лично. «Ах! Если б заманить тебя в Михайловское!..» (А. А. Бестужеву, 24 марта 1825 года).

Много в письмах критических замечаний о произведениях друзей: «Духом прочёл [оба действия] „Духов“, — пишет Пушкин Кюхельбекеру о его комедии. — Нужна ли тебе моя критика?.. Сир[8] слово старое. Прочтут иные сыр… Пас стада главы моей (вшей?)… О стихосложении скажу, что оно небрежно, не всегда натурально, выражения не всегда точно русские».

В письмах Пушкин спорит: «У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашёл? — спрашивает он Бестужева, — имянно критики у нас и недостаёт… Мы не имеем ни единого комментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который [в басне] столь же выше Лафонтена, как Державин выше Ж. Б. Руссо».

В письмах Пушкин борется, посылая для журналов свои острые эпиграммы, направленные против журнальных мух и комаров, унылых поэтических кукушек, чадящих курилок.

«Вот тебе требуемая эпиграмма на Каченовского, перешли её Вяземскому» (Л. С. Пушкину, май 1825 года).

Гонители Пушкина просчитались. И в глухой деревне связь поэта с друзьями не прервалась, слава не потускнела, влияние на умы не уменьшилось.

Пушкин печатался в лучших изданиях Москвы и Петербурга. «Брат Лёв и брат Плетнёв» издавали в Петербурге главы «Онегина», сборник «Стихотворения Александра Пушкина».

Теперь не он искал издателей, а издатели искали его. Недаром в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», который печатался как предисловие к первой главе «Евгения Онегина», книгопродавец обращается к поэту:

Так и было в действительности. Пушкин писал Вяземскому: «Слёнин мне предлагает за Онегина сколько я хочу».

Слёнин был известным петербургским книгопродавцом и издателем.

Сбылась, наконец, давнишняя мечта Пушкина добиться материальной независимости, освободиться от опеки отца, жить своим трудом. Он был первым русским поэтом, который существовал на литературные гонорары. Не разбогател, не стал помещиком, но, по шутливому выражению Вяземского, заимел «деревеньку на Парнасе». С неё собирал поэтический оброк и этим жил. Зная скупость отца, давал деньги брату. «Скажи Плетнёву, — писал он Дельвигу, — чтобы он Льву давал из моих денег на орехи».

Публика с величайшим нетерпением ждала новых стихов Пушкина. Он знал об этом. В «Разговоре книгопродавца с поэтом» книгопродавец уговаривает поэта поскорее передать ему для печати стихи.

Что же касается добра, которого ждали от Пушкина, то Рылеев писал в Михайловское: «На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь Поэт и гражданин».

Это было написано за месяц до восстания декабристов. И, склонившись над рукописями «Бориса Годунова» и «Онегина», над «Андреем Шенье» и «Пророком», — рисуя широкую картину современной русской жизни, воскрешая далёкое прошлое, создавая чеканные строки о высоком назначении писателя, — Пушкин помнил завет друга — был Поэтом и Гражданином.

«Мой первый друг, мой друг бесценный»

В декабре 1824 года на вечере у московского генерал-губернатора князя Голицына встретились два коренных петербуржца. Один осанистый, в летах — Александр Иванович Тургенев, — приехал в Москву ненадолго. Другой молодой, стройный, с открытым привлекательным лицом — Иван Иванович Пущин,— служил в это время в Москве. Увидев Тургенева, Пущин подсел к нему и спросил:

— Нет ли каких поручений к Пушкину? Скоро я буду у него.

Он знал доброе отношение Александра Ивановича к своему лицейскому другу.

Тургенев помрачнел:

— Как? Вы хотите к нему ехать? Разве вы не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?

— Всё знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении.

— Не советовал бы; впрочем, делайте как знаете.

На следующий день Иван Пущин (он выхлопотал отпуск на 28 дней) выехал из Москвы. План у него был такой — ехать в Петербург к отцу, затем в Псков к сестре, а от неё хоть на один день к Пушкину.

Давно хотелось Пущину навестить своего опального друга, поддержать его в трудную минуту. И, не слушая предостережений, он решил во что бы то ни стало осуществить своё намерение.

Пушкин был ему бесконечно дорог. С детских лет они любили друг друга, и эту привязанность сохранили навсегда. То, что оба — каждый по-своему — служили делу освобождения народа, сближало особенно. Пушкин называл Пущина «мой Пущин», «друг сердечный» и говорил: «Кто любит Пущина, тот непременно сам редкий человек». И сам всем сердцем любил своего Пущина, с его благородной душой, добрым, открытым характером, мужеством и волей.

Побывав в Петербурге, погостив несколько дней в Пскове, десятого января 1825 года вечером выехал Пущин со своим слугой Алексеем на Остров. Кони бежали резво, снег скрипел под полозьями, дробно брякал колокольчик, а Пущину всё казалось, что не скоро едут.

Ночью в городе Острове выскочил он из саней, купил три бутылки шампанского, крикнул ямщику:

— Гони!

И опять поскакали.

На другой день ранним утром, увязая в сугробах, добрались до Михайловского. Миновали сосновый бор. По занесённой еловой аллее кони вынесли на усадьбу, пронесли мимо крыльца и застряли в снегу.

Пушкин знал из писем, что собираются к нему друзья, но вот Пущина не ждал.

Когда утром сквозь сон услышал, что звенит колокольчик, — не поверил. Думал, чудится.

Снова звякнуло. Ещё, ещё… Сердце бешено заколотилось. Не помня себя, босиком, в одной рубашке выбежал Пушкин на крыльцо. Кто-то высокий, румяный, в тяжёлой медвежьей шубе вылез из саней, схватил его в охапку, потащил в дом. Пущин! Жано!

На шум прибежала Арина Родионовна. Видит, Александр Сергеевич босиком, неодетый, с ним незнакомец в шубе. Смотрят друг на друга, целуются, молчат. Няня поняла: приехал друг — и кинулась к Пущину.

Спокойная беседа началась за кофе и трубками. Пущин расположился в удобном кресле. Пушкин не мог усидеть от радости. Его обычная живость проявлялась во всём. Вспоминали Лицей, Петербург, шутили, смеялись от полноты души.

Первая жертва Вакху, о которой со смехом вспоминали друзья, была одной из лицейских проказ — нашумевшая история с гогель-могелем. Дело было так: воспитанники Пущин, Пушкин и Малиновский упросили служителя дядьку Фому раздобыть для них яиц, сахару, бутылку рому. Им хотелось полакомиться гогель-могелем. Когда всё было куплено, притащили кипящий самовар и принялись за работу.

Отведать напиток пригласили других лицеистов.

Всё удалось на славу. Но вдруг в разгар веселья явился дежурный гувернёр. Начались расспросы. Зачинщики признались. Доложили директору и самому министру просвещения. Начальство вынесло решение: Фому уволить, а трём провинившимся в течение двух недель выстаивать на коленях вечернюю молитву. По этому поводу неугомонный Пушкин сказал экспромт:

Предполагалось, что экспромт говорится от имени Малиновского, так как, по словам Пущина, «его фамилии не вломаешь в стих. Барон — для рифмы, означает Дельвига».

Сидя перед камином в деревенском кабинете поэта, бывшие лицеисты вспоминали беспечные дни юности…

Но Пушкину было мало воспоминаний. Он хотел знать, где теперь остальные товарищи. Он заставил Пущина рассказать обо всех. Кюхля и Дельвиг — один в Москве, другой в Петербурге; оба литераторы, пишут, издают альманахи. Матюшкин недавно возвратился в Петербург из четырёхлетней экспедиции к берегам Камчатки и снова собирается в кругосветное плавание. Яковлев — по-прежнему служит в Петербурге. Вальховский, Малиновский, Данзас — офицеры, Горчаков — в Лондоне, первый секретарь русского посольства.

А сам Пущин? Как случилось, что из гвардейского офицера превратился он в судью?

Пущин невольно улыбнулся. Сколько уже раз отвечал он на подобные вопросы. Первое объяснение выдержал с родными. Они были в ужасе. Сёстры на коленях умоляли не позорить семью, не губить карьеру. В свете изумлялись: внук адмирала, сын генерала, воспитанник императорского Лицея вдруг вышел из гвардии и стал каким-то судьёй! Взбунтовавшиеся мужики, поджигатели, убийцы, воры — малоподходящее общество для родовитого дворянина…

Вскоре по приезде Пущина в Москву произошёл такой случай.

Пущин танцевал на балу с дочерью генерал-губернатора. Один из московских «тузов», князь Юсупов, знавший всех наперечёт, спросил:

— Кто этот молодой человек?

— Надворный судья Иван Пущин.

— Как! — воскликнул Юсупов. — Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая. Тут кроется что-нибудь необыкновенное.

Князь не ошибся. Иван Пущин действительно принадлежал к числу тех необыкновенных людей, которых вскоре назвали декабристами.

Декабристы знали: в судах повсюду лихоимство, подкупы, взятки.

Простому человеку там не найти справедливости. И шли служить туда, чтобы помочь народу.

Хотя рассказ Пущина о себе был сдержан и краток, Пушкин понял всё. Он гордился другом.

Незаметно заговорили о тайном обществе. И тут впервые Пушкин точно узнал, что тайное общество существует.

Пущин сказал:

— Не я один поступил в это новое служение отечеству.

Поэт вскочил со стула. Тайное общество существует!.. Значит, сходки в Петербурге у Муравьёва и Долгорукова, таинственные съезды на Украине в Каменке у Давыдовых, непонятный арест майора Владимира Федосеевича Раевского — всё это звенья одной цепи?..

Пущин молчал… Пушкин не стал расспрашивать, крепко, без слов обнял друга.

Кроме писем и приветов, Пущин привёз новинку — запрещённую комедию Грибоедова «Горе от ума». Пушкину не терпелось прочитать её вслух. Пообедали и начали. Но читал поэт недолго.

Кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин глянул в окно, смутился, торопливо раскрыл лежащие на столе Четьи-Минеи — «Жития святых».

«Что случилось?» — хотел спросить Пущин, но не успел.

В комнату вошел плотный рыжеватый монах невысокого роста. Это был настоятель Святогорского монастыря игумен Иона. Ему уже донесли, что в Михайловском гость.

— Узнавши вашу фамилию, — сказал он Пущину, — ожидал я найти знакомого мне генерала Павла Сергеевича Пущина, уроженца великолуцкого, ан ошибся.

Монах явно хитрил. Поразведав всё о госте, выпив всласть чаю с ромом, он, наконец, распрощался.

— Это я накликал, — огорчённо сказал Пущин.

— Перестань, любезный друг. Он бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!

Монах ушёл, и чтение возобновилось. Когда кончили «Горе от ума», Пушкин раскрыл свою чёрную тетрадь со стихами.

Время шло за полночь. Близилась разлука. Подали закусить. Из последней бутылки шампанского вылетела пробка.

Через много лет Пущин вспоминал свой отъезд из Михайловского: «Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы ещё чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьём, и пьём на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин ещё что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: „Прощай, друг!“ Ворота скрыпнули за мною…»

Пушкин остался один. Но долго согревал ему душу день, проведённый с другом, вспоминалась их беседа.

Вскоре тяжёлые испытания выпали и на долю Пущина — разгром восстания декабристов, заключение в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, каторга — Сибирь. В начале января 1828 года «государственного преступника» Ивана Ивановича Пущина привезли в читинский острог. В этот же день его подозвала к частоколу жена декабриста Никиты Муравьёва и протянула листок бумаги со стихами, переписанными неизвестной рукой:

«Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом», — вспоминал Пущин. И в далёкой Сибири, у острожного частокола, ему представилось занесённое снегом Михайловское, радость встречи и счастливая улыбка друга.

«Мочи нет, хочется Дельвига»

После отъезда Пущина Пушкин с нетерпением ждал другого своего близкого друга — Антона Антоновича Дельвига.

Дельвиг обещал побывать в Михайловском в начале 1825 года. В феврале и марте Пушкин почти в каждом письме писал о нём брату Льву: «Дельвига с нетерпением ожидаю», «Мочи нет, хочется Дельвига», «Дельвига здесь ещё нет»…

Вскоре сроки прошли.

Пушкин не знал, что и думать. До него доходили слухи, что Дельвиг уехал к родным в Белоруссию и там заболел.

Пушкин взял большой лист бумаги, написал на нём четыре слова: «Дельвиг, жив ли ты?» и отправил в Витебск. Ответа не последовало.

Вдруг в конце марта пришло письмо из Витебска: «Милый Пушкин, — писал Дельвиг, — вообрази себе, как меня судьба отдаляет от Михайловского. Я уж был готов отправиться… к тебе, как вдруг приезжает ко мне отец и берёт меня с собою в Витебск. Отлагаю свидание наше до 11-го марта, и тут вышло не по-моему. На четвёртый день приезда моего к своим попадаюсь в руки короткой знакомой твоей, в руки Горячки… Теперь выздоравливаю и собираюсь выехать из Витебска в четверг… следственно в субботу у тебя буду».

В начале апреля Дельвиг был уже в Михайловском. Он провёл с другом несколько дней.

Пушкин был счастлив. «Никто на свете, — говорил он, — не был мне ближе Дельвига». Дружба их началась ещё в Лицее. Живой, впечатлительный, непоседливый Саша Пушкин и «ленивец сонный», медлительный увалень Тосенька Дельвиг… Оба писали стихи, оба горячо любили поэзию.

В Лицее Дельвиг воспел их сердечную дружбу. Он, юноша-лицеист, гордился тем, что первый услышал поэтический голос Пушкина:

С годами они стали ещё ближе. Когда Пушкин уезжал из Петербурга на юг, в свою первую ссылку, его провожали друзья — Дельвиг и брат лицеиста Яковлева Павел. Расставшись с Пушкиным, тоскуя о нём, Дельвиг написал свою знаменитую песню «Соловей, мой соловей, голосистый соловей». Современник рассказывает, что «…под словом „соловей“ барон Дельвиг разумел нашего бессмертного поэта».

Пять лет прошло с той поры; и вот они снова вместе. Пушкин не мог наглядеться на друга. Всё в нём ему нравилось — высокий лоб, мягкие черты лица, добрые глаза за стёклами очков, весёлость и ум, беспечность и лень.

Свой день друзья начинали с литературных занятий. Дельвиг читал вторую главу «Онегина», сцены «Бориса Годунова». Вместе составляли первый сборник стихотворений Пушкина, обсуждали альманах Дельвига «Северные цветы», спорили о Державине.

Кончив занятия, переходили из кабинета в маленький зал. Несколько партий на бильярде, затем поздний обед.

Обеды проходили весело, шумно, со стихами. Однажды Пушкин с Дельвигом сочинили шутливую элегию на смерть тётушки Пушкина — Анны Львовны. Сочинили, чтобы подшутить над дядей поэта — Василием Львовичем, который посвятил памяти своей покойной сестры чувствительное до приторности стихотворение. Так родилась в Михайловском эта поэтическая шалость:

Иногда вечерами Пушкин и Дельвиг отправлялись вместе в Тригорское, к «царицам гор» — так шутливо прозвал Дельвиг П. А. Осипову и её дочерей.

«Наши барышни все в него влюбились — а он равнодушен, как колода, любит лежать на постели, восхищаясь „Чигиринским старостою“», — писал Пушкин о Дельвиге брату.

«Смерть Чигиринского старосты» — отрывок из неоконченной поэмы Рылеева «Наливайко». Этот и ещё два отрывка из «Наливайко», напечатанные в «Полярной звезде» за 1825 год, Пушкин и Дельвиг читали и обсуждали. Талантливая поэма Рылеева накануне восстания декабристов приобретала особый смысл. Стихи её звучали пророчески:

Такие стихи не могли не волновать.

В Петербурге ещё до ссылки Пушкина Дельвиг вёл «…очень опасные для него разговоры». Немало «опасных разговоров» велось, конечно, и в Михайловском. Недаром так встревожился Пушкин, когда вскоре одно из писем Дельвига не доставили в Михайловское: «…Я чрезвычайно за тебя беспокоюсь, — писал он другу, — не сказал ли ты чего-нибудь лишнего или необдуманного; участие дружбы можно перетолковать в другую сторону — а я боюсь быть причиной неприятностей для лучших из друзей моих».

Дельвиг уехал из Михайловского в двадцатых числах апреля. Он увёз с собою чёрную тетрадь с подготовленными к печати стихами Пушкина и вторую главу «Онегина».

Тепло и сердечно распростились друзья. Умчалась кибитка, замер вдали колокольчик…

Через полгода Пушкин в одиночестве праздновал 19 октября 1825 года — лицейскую годовщину. На дворе стояла осень.

Один в своём деревенском кабинете, Пушкин с любовью и благодарностью вспоминал недавний приезд в Михайловское Дельвига, проведённые вместе с ним отрадные дни:

Когда постиг меня судьбины гнев,

Для всех чужой, как сирота бездомный,

Под бурею главой поник я томной

И ждал тебя, вещун пермесских дев[10],

И ты пришёл, сын лени вдохновенный,

О Дельвиг мой: твой голос пробудил

Сердечный жар, так долго усыпленный,

И бодро я судьбу благословил.

«Просёлочной дорогой мы встретились…»

В этом же 1825 году Пушкину суждено было свидеться ещё с одним лицейским товарищем, встретить которого в деревенской глуши он никак не ожидал.

В конце августа Пушкин услышал в Тригорском, где частенько бывали окрестные помещики, что в Лямоново к Пещурову приехал повидаться племянник — молодой князь Горчаков. По дороге князь простудился и теперь лежит в постели. «Горчаков! Наш лицейский!» Пушкин тотчас же решил отправиться в Лямоново.

От Михайловского до имения предводителя дворянства насчитывалось вёрст шестьдесят. И пока Пушкин ехал по тряской ухабистой дороге в сторону Опочки, у него было время вспомнить о былом.

Он и Горчаков никогда особенно не дружили. Горчаков в Лицее вообще ни с кем не дружил, почитал себя много выше всех остальных. Он был очень хорош собою, с быстрым умом и блестящими способностями. Но его не любили. Непомерное тщеславие, заносчивость, спесь отталкивали товарищей. Горчаков во что бы то ни стало хотел сравняться с Вольховским и стать первым учеником. И добился своего. Правда, ценою великих усилий. Когда к делу примешивалось честолюбие, он не щадил своих сил.

После Лицея Горчакова, как и Пушкина, зачислили в Коллегию иностранных дел. При помощи Пещурова, своего влиятельного дядюшки, молодой дипломат начал быстро взбираться по ступенькам служебной лестницы, стал завсегдатаем высшего света, «питомцем мод». Пушкин писал ему:

Но «приятный льстец» не склонен был последовать дружескому совету. У него была своя цель, резко отличная от стремлений Пушкина — он делал карьеру.

Их пути разошлись. Пушкина из Петербурга отправили в ссылку. Горчаков уехал за границу с дипломатическими поручениями.

Нет, они никогда не дружили. Они были слишком разные. Но ещё с лицейских лет их влекло друг к другу взаимное любопытство незаурядных людей. И теперь, узнав, что Горчаков в Лямонове, Пушкин ехал туда.

Имение опочецкого предводителя дворянства одно из самых богатых и красивых в округе. Обширный парк, большой каменный дом…

На первых порах отношение Пушкина к Пещурову, навязанному ему в «опекуны», было крайне неприязненным. «Пещуров, назначенный за мною смотреть, — писал Пушкин Жуковскому, — имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче — быть моим шпионом».

Но постепенно отношения улучшались, и михайловский кучер Пётр рассказывал: «Пещурова-то он хорошо принимал». Человек светский, ловкий, Пещуров свой приезд обставлял как обыкновенный визит. Пушкина знал он давно. Племянник в лицейских письмах постоянно рассказывал о первом лицейском поэте, присылал его стихи. Пещуров присутствовал на выпускном лицейском акте.

И ещё одно обстоятельство смягчило отношения. В Кишинёве Пушкин часто бывал в семействе бессарабского вице-губернатора Крупенского. Жена Крупенского Екатерина Христофоровна приходилась жене Пещурова родной сестрой.

Пушкину нравился хлебосольный дом Крупенских и забавляло то, что у хозяйки дома было в лице что-то общее с ним. «Пушкин бывало нарисует Крупенскую — похожа; расчертит ей вокруг волоса, — выйдет сам он; потом на эту же самую голову накинет карандашом чепчик — опять Крупенская».

В семействе Крупенских воспитывалась и маленькая Родоес Сафианос, сирота гречанка, позаботиться о судьбе которой Пушкин просил Жуковского.

Отношения с Пещуровым сгладились и потому, что «опекун» не слишком притеснял своего подопечного. По словам Александра Горчакова, его дядюшка взялся наблюдать за Пушкиным из самых добрых побуждений. К ссыльному поэту — рассказывал Горчаков — собирались приставить полицейского чиновника. Но по ходатайству Пещурова решение отменили и отдали Пушкина ему на поруки.

Пушкин застал Горчакова в постели. Вид у больного был томный и рассеянный. После Европы, Англии, чистеньких немецких курортов, где молодой дипломат восстанавливал несколько расстроенное здоровье, псковская деревня показалась ему особенно неопрятной и дикой. С видом мученика принимал он раболепные услуги дворни, заботы дядюшки и тётушки и смертельно скучал. Он вообще не любил деревни. Неожиданный приезд Пушкина оказался как нельзя более кстати.

Горчаков искренне обрадовался. У Пушкина в душе шевельнулось что-то тёплое, лицейское. Они обнялись.

Взаимные расспросы затянулись надолго. Пушкин привёз с собой тетрадь со сценами «Бориса Годунова» и прочитал их Горчакову. Тому не понравилось слово «слюни».

— Вычеркни, братец, эти слюни! — сказал он Пушкину. — Ну к чему они тут?

— А посмотри, у Шекспира не такие ещё выражения попадаются, — возразил ему Пушкин.

— Да, но Шекспир жил не в девятнадцатом веке и говорил языком своего времени.

Пушкин не стал спорить. У него были свои понятия об языке исторической драмы. А поучающий тон Горчакова его неприятно задел. Горчаков, сам того не замечая, держался покровительственно. В свои двадцать семь лет он был уже надворным советником, камер-юнкером, кавалером орденов Владимира IV степени и Анны II степени, первым секретарём русского посольства в Лондоне… Он упивался своими успехами и значительностью своей персоны.

Пушкин приехал в Лямоново утром, уехал вечером. Расстались сдержанно. Вскоре в письме к Вяземскому Пушкин рассказывал: «Горчаков мне живо напомнил Лицей, кажется, он не переменился во многом — хоть и созрел и следственно подсох». И ещё: «Горчаков доставит тебе моё письмо. Мы встретились и расстались довольно холодно — по крайней мере с моей стороны. Он ужасно высох… От нечего делать я прочёл ему несколько сцен из моей комедии».

Пушкин имел в виду душевную сухость, которой Горчаков отличался ещё в юности.

Празднуя в одиночестве лицейскую годовщину, 19 октября 1825 года, вспоминая недавние встречи с лицейскими товарищами, Пушкин нашёл и для Горчакова тёплые, снисходительные слова. Он, как говорится, не хотел испортить песню. Как-никак, а Горчаков был лицейский… Он изобразил его таким, каким бы хотел видеть.

«Она единственная моя подруга»

Каждый день, просыпаясь поутру, Пушкин слышал осторожные шаркающие шаги в коридоре. «Мамушка…» — думал он с нежностью, и легче становилось на сердце. Он не один. Есть у него друг — его старая няня Арина Родионовна. Она с ним как в детстве.

Детство… Для него это была невесёлая пора. Он казался странным ребёнком. Родители явно предпочитали ему младшего Лёвушку. Только с ней, «доброй подружкой» его «бедной юности», да с бабушкой Марией Алексеевной связаны светлые детские воспоминания.

С той далёкой поры няня стала для Пушкина родной, близкой. Но лишь нынче в Михайловском он оценил её вполне. Правда, она уже не звала его Сашей, величала Александром Сергеевичем, но любила по-прежнему, а может быть, и больше. Она понимала: ему тяжело — ссылка, одиночество, «бешенство скуки». И, как умела, старалась успокоить, подбодрить.

Из близких ему людей Пушкин больше всего любил сестру Ольгу и няню.

Когда михайловского кучера Петра Парфенова спросили, правда ли, что Александр Сергеевич очень любил свою няню, тот ответил: «Арину-то Родионовну? Как же ещё любил-то, она у него тут вот и жила. И он всё с ней, коли дома. Чуть встанет, утром, уж и бежит её глядеть: „Здорова ли, мама?“ — он её всё мама называл. А она ему, бывало, эдак нараспев (она ведь из-за Гатчины была у них взята, с Суйды, там эдак все певком говорят): „Батюшка, ты за что меня всё мамой зовёшь, какая я тебе мать?“ — „Разумеется, ты мне мать: не то мать, что родила, а то, что своим молоком вскормила“. И уж чуть старуха занеможет там, что ли, он уже всё за ней…»

Простую дворовую женщину всякий мог обидеть. Но няня знала — Александр Сергеевич ей первый заступник. В хозяйственные дела он никогда не входил. Крестьяне говорили, что ему всё равно «хоть мужик спи, хошь пей…» Но когда выяснилось, что наёмная экономка Роза Григорьевна притесняет Арину Родионовну, сразу принял меры. «У меня произошла перемена в министерстве… — писал он брату. — Розу Григорьевну я принужден был выгнать… А то бы она уморила няню, которая начала от неё худеть».

Было тогда Арине Родионовне уже под семьдесят лет. По словам Марии Ивановны Осиповой, «это была старушка чрезвычайно почтенная — лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца».

В зимние месяцы Арина Родионовна жила в опустевшем господском доме. Комната её находилась напротив кабинета Пушкина. В этой просторной комнате стояло множество пяльцев. Там под присмотром няни работали крепостные девушки-мастерицы: вышивальщицы, швеи.

В день своего приезда в Михайловское Пущин видел, как няня с чулком в руках важно расхаживала «среди молодой своей команды». Она следила, чтобы девушки выполняли «урок». Так заведено было ещё при покойном барине Осипе Абрамовиче и с тех пор не менялось. Надежда Осиповна с лёгким сердцем оставляла на няню и дом, и мастериц.

Зимой темнело рано. Девушки-вышивальщицы расходились по домам. Тогда Арина Родионовна брала веретено или спицы и шла в кабинет к Александру Сергеевичу. Зимние вечера коротали они вместе.

Пушкин читал или ходил по комнате, слушая, как ветер завывает в трубе. Арина Родионовна пряла в сторонке. Свеча потрескивала на столе. Смутные тени метались по стенам. Пушкину казалось, что он один на всём белом свете. Он да няня. А там, за окном, снег, вой ветра, бесконечные просторы безмолвных полей. Тоска сжимала сердце…

В долгие зимние вечера Арина Родионовна рассказывала Пушкину свои сказки, пела песни. Знала она их великое множество.

Рассказывала няня прекрасно. Все в семействе Пушкина удивлялись меткости её языка, повторяли её словечки. Для поэта она была сущий клад. В причудливом мире легенд и сказок чувствовала себя как дома. Повадки и хитрости домовых, леших, русалок, чертей, ведьм, Змея-Горыныча знала наперечёт. Казалось, они её близкие знакомые.

«Вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны… — писал Пушкин одному из приятелей. — Она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно».

Пушкин пристраивался на лежанке, Арина Родионовна подсаживалась поближе и не спеша певучим говорком заводила сказку.

Когда бывало что-нибудь новое, особенно интересное, Пушкин раскрывал свою чёрную тетрадь, и рядом со строфами «Цыган», сценами «Бориса Годунова», главами «Онегина» появлялась запись: «Некоторый царь задумал жениться, но не нашёл по своему нраву никого. Подслушал он однажды разговор трёх сестёр. Старшая хвалилась, что государство одним зерном накормит, вторая, что одним куском сукна оденет, третья, что с первого года родит 33 сына. Царь женился на меньшой…»

Это начало одной из записанных Пушкиным сказок.

Сохранились и другие: «Поп поехал искать работника. Навстречу ему Балда. Соглашается Балда идти ему в работники, платы требует только три щелка в лоб попу. Поп радёхонек, попадья говорит: „Каков будет щёлк“. Балда дюж и работящ, но срок уже близок, а поп начинает беспокоиться. Жена советует отослать Балду в лес к медведю будто бы за коровой. Балда идёт и приводит медведя в хлев».

Пушкина восхищали разнообразие вымысла, поэтическое богатство этих творений простого народа. «Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!»

Он записывал их «впрок», чувствуя, что ещё вернётся к ним.

И действительно вернулся. Через несколько лет, когда Арины Родионовны уже не было в живых, на основе своих записей Пушкин создал «Сказку о Царе Салтане», «Сказку о попе и о работнике его Балде», «Сказку о мёртвой царевне и о семи богатырях». Одну из записей передал он В. А. Жуковскому, и тот написал стихотворную «Сказку о царе Берендее».

Частенько, принимаясь сказывать сказку, Арина Родионовна начинала с присказки. Присказок было множество. Но любимая была: «У моря лукоморья стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, а по тем цепям ходит кот: вверх идёт — сказки сказывает, вниз идёт — песни поёт».

Пушкин слушал эту присказку, и в той же тетради, где записывал нянины сказки, на обратной стороне обложки набросал несколько строк:

Это было начало знаменитого пролога к «Руслану и Людмиле». Весь пролог вошёл во второе издание поэмы, напечатанное в 1828 году.

Любил поэт и песни Арины Родионовны — то весёлые и бойкие, то протяжные, грустные. Особенно хороши были песни о народном герое, грозе бояр и воевод, удалом волжском атамане Степане Разине.

По указке царского правительства попы с амвонов проклинали «бунтовщиков» — Пугачёва и Разина. А народ помнил и чтил своих заступников. И хоть слаб был старческий голос, негромко напевала Арина Родионовна, от песен её о «хозяине» Стеньке Разине веяло силой молодецкой, удалью мужицкой, вольным простором.

Няня напевала, Пушкин записывал. Вскоре он сам создал три песни, героем которых был «грозен Стенька Разин». Подлинно народные и по содержанию и по форме, они во многом напоминают те, что слышал поэт от Арины Родионовны. Первая песня Пушкина о Степане Разине начинается так:

Когда Пушкин хотел опубликовать свои песни, шеф жандармов Бенкендорф «разъяснил» ему: «Песни о Стеньке Разине, при всём поэтическом своём достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию».

Много песен, сказок и пословиц записал Пушкин от Арины Родионовны, от крестьян окрестных деревень.

Сорок девять песен передал он П. В. Киреевскому — одному из первых собирателей и знатоков русского фольклора. «Вот эту пачку,— рассказывал Киреевский, — дал мне сам Пушкин и при этом сказал: — Когда-нибудь от нечего делать разберите-ка, которые поёт народ, и которые смастерил я сам! — И сколько ни старался я разгадать эту загадку, никак не мог сладить». Песни, собранные поэтом, вошли в знаменитое собрание русских песен Киреевского.

Пушкин очень высоко ценил народное творчество. Он был глубоко убеждён, что «изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка».

В долгие деревенские вечера Пушкин не только слушал Арину Родионовну, но и сам читал ей многое из того, что сочинял.

В скромной деревенской комнатке звучали «Зимний вечер», «Песни о Стеньке Разине», «Жених», строфы «Онегина», сцены «Бориса Годунова». С улыбкой слушала Арина Родионовна своего питомца, узнавала в его стихах и собственные рассказы, и (вот уж, право, чудо!) самое себя. Ведь няня Татьяны — Филипьевна, это точь-в-точь она: «с платком на голове седой старушка в длинной телогрейке». Такая же мастерица сказывать сказки.

Всю долгую зиму проводила Арина Родионовна под одной кровлей с Пушкиным. С наступлением тёплых дней переселялась во флигелёк, который позднее стали называть «домик няни».

Домик няни

И теперь в Михайловском, подле Дома-музея, среди зарослей акации и сирени стоит этот маленький флигелёк.

Домик няни, как и Дом-музей, был отстроен к стопятидесятилетию со дня рождения Пушкина. Подлинный флигелёк, где жила когда-то Арина Родионовна и где бывал у неё Пушкин, разрушили фашистские оккупанты, отступая из Михайловского. Они уничтожили тот самый домик няни, который в 1920 году с такой любовью восстановили красноармейцы Отдельной башкирской бригады.

Когда в июле 1944 года советские войска освободили Пушкинский заповедник, на месте домика няни они увидели оставленный фашистами дот, из которого торчал ствол пушки.

Домик няни был первым из строений, восстановленных в селе Михайловском. И ныне он такой, как прежде — маленький (длина 9 метров, ширина 7 метров), рубленный из толстых сосновых брёвен, с небольшими квадратными окошками. Крыт и обшит тёсом.

В нём две половины, две одинаковые комнаты, которые разделяет узкий сквозной коридор. Дверь в одном его конце ведёт на «чёрное» крыльцо, в сторону Сороти. Дверь в другом — на «красное» крыльцо, на усадьбу.

Внутри стены домика тёсаные, некрашеные. Полы тоже некрашеные, дощатые. Такие и потолки.

В «Описи» сельца Михайловского, составленной в 1838 году, о домике няни сказано: «Деревянного строения, крыт и обшит тёсом, в нём комнат 1. Окон с рамами и стёклами 3. Дверей простых на крюках и петлях железных с таковыми же скобами 3. Печь русская с железною заслонкою и чугунною вьюшкою. Под одной связью баня с голландской печью и в ней посредственной величины котёл».

Значит, когда-то одна из комнат домика няни была пригодной к жилью светлицей, а в другой помещалась банька.

В светлице в летнюю пору и жила Арина Родионовна.

Может быть, этот неоконченный набросок Пушкина, помеченный 1824 годом, и есть описание летнего жилища Арины Родионовны.

Теперь в домике няни устроен музей.

В одной комнате размещены репродукции с картин и рисунков, фотографии, скульптуры, посвящённые Арине Родионовне и её домику.

Другая комната — светёлка няни.

Всё здесь простое, старинное, деревенское. Посреди стол, покрытый домотканой скатертью, неказистые громоздкие стулья, диванчик, столики — работы крепостных мастеров. Вдоль стен — широкие лавки. На одной — старинные псковские расписные веретено и прялка с куделью. В углу печь с лежанкой, а близ неё вместительный деревянный сундук. На потемневшем от времени комодике стоит шкатулка, которая, по преданию, принадлежала Арине Родионовне. Шкатулка эта хранилась в семействе приятеля Пушкина — поэта Н. М. Языкова и была подарена Пушкинскому заповеднику потомками Языкова. Очевидно, этот ящичек служил копилкой. На его крышке отверстие — прорезь для опускания монет. Надпись, сделанная на бумажке, приклеенной к внутренней стороне крышки, гласит: «Для чорного дня. Сделан сей ящик 1826 года июля 15 дня». Надпись сильно выцвела, но её можно прочесть.

Очень помогает эта низенькая светёлка с её простым убранством представить себе жизнь Арины Родионовны. Кажется, и теперь здесь обитает старушка-няня. Отворится невысокая дверь и войдёт она, вздыхая. Посидит, повяжет, а потом вдруг спохватится: «Ах я, старая, запамятовала! Александру-то Сергеевичу обедать пора!» — и заспешит в барский дом.

Летом, как и зимою, Арина Родионовна присматривала за всем нехитрым хозяйством Пушкина.

Друзья, навещавшие поэта в Михайловском, долго хранили память о её гостеприимстве, радушии.

Это стихотворение Н. М. Языкова было напечатано в альманахе Дельвига «Северные цветы» в 1828 году, ещё при жизни Арины Родионовны. Называлось оно «К няне А. С. Пушкина».

Арина Родионовна действительно нередко рассказывала своему питомцу-поэту про старину, «про стародавних бар», про собственную свою нелёгкую подневольную жизнь. Ведь была она «ганнибаловская» — крепостная самого Абрама Петровича Ганнибала.

Правдивые бесхитростные рассказы запоминались поэту. Вот она, горькая судьба крепостной русской женщины…

Всё это испытала Арина Родионовна, да не только это. Не молоденькой уже — тридцати девяти лет — взята была к Пушкиным, отказалась от «вольной», да так у них и осталась…

Нередко, сидя на открытом крылечке маленького флигелька, слушал Пушкин рассказы няни.

Два года, что провели они вместе в Михайловском, для неё пролетели, как мгновенье.

Сильно тосковала Арина Родионовна, когда уехал Пушкин.

Сохранились два письма её из Михайловского к Пушкину. Первое написал под её диктовку 30 января 1827 года какой-то деревенский грамотей: «Милостивой государь, Александра Сергеевич, имею честь поздравить вас с прошедшим новым годом и с новым счастием; и желаю я тебе любезному моему благодетелю здравия и благополучия…

А мы, батюшка, от вас ожидали письма, когда вы прикажете привозить книги, но не могли дождаться; то и вознамерились по вашему старому приказу отправить; то я и посылаю больших и малых книг счётом — 134 книги. Архипу даю денег — 90 рублей. Желаю вам то, чего и вы желаете и прибуду к вам с искренним почтением Арина Родионовна».

Второе письмо, от 6 марта 1827 года, под диктовку няни писала одна из тригорских барышень — Анна Николаевна Вульф.

«Любезный мой друг, Александр Сергеевич, я получила ваше письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна — вы у меня беспрестанно в сердце и на уме, и только, когда засну, то забуду вас и ваши милости ко мне. Ваша любезная сестрица тоже меня не забывает. Ваше обещание к нам побывать летом меня очень радует. Приезжай, мой ангел, к нам в Михайловское, всех лошадей на дорогу выставлю… Я вас буду ожидать и молить бога, чтоб он дал нам свидеться… Прощайте, мой батюшка, Александр Сергеевич… Я слава богу здорова, цалую ваши ручки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родионовна».

И как ответ на письма старушки-няни звучит одно из самых задушевных стихотворений Пушкина, полное любви и нежности:

Обещание, данное няне, побывать в Михайловском, Пушкин выполнил. Но приехал не летом 1827 года, а осенью, «почуя рифмы». Это было в последний раз, когда жили они вместе — поэт и няня.

Через несколько месяцев, 31 июля 1828 года, семидесяти лет, Арина Родионовна умерла в Петербурге на руках своей старшей воспитанницы — Ольги Сергеевны.

Пушкин не забыл свою добрую подружку. Всякий раз, наезжая в Михайловское, с грустью чувствовал он — нет здесь больше Арины Родионовны…

Бывая в Михайловском, проходя мимо маленького флигелька в зарослях сирени, Пушкин о многом вспоминал.

О многом и сейчас напоминает домик няни.

«Люблю сей тёмный сад»

Сразу за михайловской усадьбой начинается парк. Невысокий забор, калитка и дальше — тенистые своды огромных деревьев. Парку около двухсот лет. Разбили его при Осипе Абрамовиче Ганнибале на французский манер: чёткая планировка, правильные ряды аллей, «парнасы» — насыпные горки, беседки, пруды. Парк главным образом еловый, но, чтобы он не был однообразен, скучен, насадили берёзы, липы. До сих пор близ усадьбы поднимается старая липовая аллея и кое-где среди елей попадаются необъятные пни — остатки ганнибаловских берёз.

После залитой солнцем усадьбы, её пёстрых цветников, открытых дорожек, усыпанных жёлтым песком, парк кажется особенно тенистым, тёмным. Густые ели широко раскинули мохнатые ветви, и лучи солнца с трудом проникают сквозь их пышную хвою. Даже в яркий летний день в парке полумрак и прохлада. Так было и при Пушкине.

Пушкину нравился поэтичный, запущенный михайловский парк, или сад, как он его называл.

В годы ссылки, особенно в летнюю пору, когда в доме бывало душно, Пушкин многие часы проводил в тенистых аллеях.

С тетрадью или книгой в руках направлялся он в парк.

Скрипнула калитка, и вот уже главная еловая аллея. Она тянется от усадьбы до проезжей дороги. Когда-то эта широкая аллея была въездной. Деревья её огромны. Это михайловские старожилы. Могучие стволы их поросли мхом, но хвоя их зелена и ветви увешаны свежими молодыми шишками. Они шумят от всякого дуновения ветра, и, верно, некогда таким же был «приветный шорох их вершин» и так же «знакомым шумом» встречали они поэта.

Одиноко бродил он здесь, думая о прошлом, строя планы на будущее, мечтая о свободе. Сколько раз с тоской и надеждой вглядывался Пушкин в тёмную глубину еловой аллеи — он ждал друзей: Рылеева, Бестужева, Кюхельбекера.

Ему мечталось: вдруг зазвенит, зальётся колокольчик, появится кибитка, и он обнимет Кюхлю — нескладного, благородного и пылкого Кюхельбекера.

Но читать, работать, размышлять Пушкин больше любил в другом уголке парка — в более уединённой боковой липовой аллее. Она начинается возле еловой, за маленьким круглым прудом.

Старинная липовая аллея — ровесница еловой. Она замечательно хороша со своими огромными деревьями причудливой формы, то приземистыми, многоствольными, склонившими широкие ветви к самой земле, то стройными, прямыми, уходящими высоко в небо. В липовой аллее около пятидесяти деревьев высотой в 30 метров — с восьмиэтажный дом.

В начале и в конце аллеи липы, расходясь полукругом, образуют зелёные беседки. Здесь постоянно бывал Пушкин. Предание гласит, что он обычно сидел в конце аллеи, в беседке, на скамье, прислонившись к стволу дерева, подобрав ноги, и читал.

В аллеях старого парка рождались и зрели творческие думы поэта, возникали образы его будущих героев.

Пушкин сам говорил, что его новая муза — простая и скромная, муза жизненной правды, впервые явилась ему здесь, в этом саду.

Живя в деревне, бок о бок с народом, среди родной природы, Пушкин по-новому увидел жизнь, по-иному начал её изображать. В годы михайловской ссылки он и стал тем писателем-реалистом, «поэтом действительной жизни», который вывел русскую литературу на новый путь.

Старинную липовую аллею называют «аллеей Керн». Ведь это здесь, по преданию, июньской ночью 1825 года гулял поэт с Анной Петровной Керн.

Пушкин и Керн познакомились в Петербурге в 1819 году. Тогда, после окончания Лицея, юный Пушкин постоянно бывал в гостеприимном доме президента Академии художеств и директора Публичной библиотеки Алексея Николаевича Оленина. Там сходились художники, учёные, писатели. Как-то вечером, придя к Олениным, Пушкин заметил среди гостей молодую незнакомку. Её нельзя было не заметить — прелестное лицо, ясные голубые глаза, мелодичный голос. Она оказалась племянницей хозяйки дома и приехала в Петербург из далёкой Полтавской губернии, где служил её муж. Звали её Анна Петровна Керн.

Печальна была судьба Анны Петровны. Самодур-отец силой выдал её замуж за грубого солдафона, пожилого бригадного генерала Ермолая Керна. Анна Петровна не любила мужа и охотно уезжала погостить к родным. Весь вечер у Олениных Пушкин не сводил с неё глаз. Он сел вблизи и сказал громко по-французски: «Можно ли быть столь прелестной». Но ему не удалось привлечь внимание красавицы. Когда Анна Петровна в этот вечер уезжала от Олениных, садилась в карету, она видела: Пушкин стоит на крыльце и провожает её долгим взглядом.

Прошло шесть лет. И вот однажды, в июне 1825 года, придя в Тригорское, Пушкин вновь увидел свою мимолётную знакомку. Она приехала ненадолго к другой своей тётке — Прасковье Александровне Осиповой. Встреча произошла во время обеда. Семья Осиповых-Вульф и их гостья сидели за столом. «Вдруг вошёл Пушкин с большой толстой палкой в руках… — рассказывала Анна Петровна. — Тётушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать…»

На этот раз Анна Петровна, восхищённая стихами Пушкина, сама мечтала увидеть его. Поэта вновь очаровали её красота и ум. Они познакомились ближе. Пушкину нравилось слушать пение Анны Петровны, особенно романс на стихи слепого поэта Козлова «Венецианская ночь», которые она пела на мотив баркароллы.

«Скажи от меня Козлову, — писал Пушкин Плетнёву в Петербург,— что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поёт его Венецианскую Ночь на голос гондольерского речитатива — я обещал известить о том милого, вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит её — но пусть вообразит себе красоту и задушевность».

Как-то вечером, вскоре после приезда Анны Петровны, Прасковья Александровна предложила всем отправиться на прогулку из Тригорского в Михайловское. Пушкин очень обрадовался.

Заложили экипажи и поехали.

Через много лет Анна Петровна вспоминала: «Погода была чудесная, лунная июньская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тётушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я в другом. Ни прежде, ни после я не видела его так добродушно весёлым и любезным… Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад,

с длинными аллеями старых деревьев, корни которых, сплетаясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тётушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: „Милый Пушкин, покажите же, как любезный хозяин, ваш сад госпоже“. Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться».

В эту ночь поэт и его гостья долго гуляли по липовой аллее.

На другой день Анна Петровна уезжала. Утром Пушкин пришёл в Тригорское и на прощание подарил ей отпечатанную главу «Онегина». В неразрезанных страницах лежал вчетверо сложенный листок почтовой бумаги со стихами, посвящёнными Анне Петровне Керн.

В них было всё: и воспоминание о первой мимолётной встрече у Олениных, и та светлая радость, то обновление, те мечты и надежды, которые пробудило в душе поэта их новое свидание в деревне.

Анна Петровна уехала. Пушкин долго не мог забыть о встрече с нею. «Каждую ночь гуляю я по саду, — писал он А. Н. Вульф, — и повторяю себе: она была здесь — камень, о которой она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа».

Всё это вспоминается сегодня в аллеях Михайловского парка…

Удивительным свойством обладают они — здесь как бы видишь живого Пушкина. «Когда ходишь теперь по запустелому парку, с такой страшной интенсивностью думаешь о Пушкине, что кажется, нисколько не удивился бы, если бы вдруг из купы деревьев или из-за угла здания появилась бы его задумчивая фигура, — писал А. В. Луначарский после поездки в Пушкинский заповедник. — Позднее, когда я уехал, мне живо представилось, что я действительно видел его там… Мне помнилось, что он вышел из густой тени на солнце, упавшее на его курчавую непокрытую голову, задумчиво опущенную, и будто он поднял голову и посмотрел на нас, людей, живущих через 100 лет, рассеянным взором. И за рассеянностью этих глаз была огромная, ушедшая в себя мысль. Может быть, он считал стопы созревшей строфы? И, конечно, мы не посмели ни о чём спросить поэта. И так, смотря на нас, но нас не замечая, прошёл он из тени в тень через короткую полосу совсем уже догоравшего вечернего света. В этом образе, очевидно, сконцентрировалось для меня всё виденное за день».

Незабываемое чувство, будто встретился с Пушкиным, испытывает каждый, кто побывает в михайловских рощах.

Дорога в Тригорское

Много вокруг Михайловского тропинок и дорог. Одни — луговые, открытые, с широким обзором, под большим свободным небом. Другие — укромные, тенистые, уводящие в полумрак и тишину лесов. Третьи — разнообразные и весёлые, то полем, то лесом, то отлогими берегами озёр и Сороти. И все исхожены Пушкиным. Все помнят его упругую лёгкую поступь…

Две живописные дороги соединяют Михайловское с соседним Тригорским.

Верхняя начинается возле главной еловой аллеи, у маленького пруда с лёгким горбатым мостиком. Углубляясь в парк, она проходит мимо другого, большого, полузаросшего пруда, окружённого старыми деревьями. Затем через сосновый бор выходит к озеру Маленец. Здесь верхняя дорога сливается с нижней.

Нижняя дорога в Тригорское — одна из самых красивых дорог Пушкинского заповедника. Огибая Михайловский холм, она идёт берегом Сороти и спускается к Маленцу. Окаймлённое широкой полосой цветущего луга, серебрится небольшое озеро. Вокруг него по холмам — стройный сосновый бор. В сторону реки он как бы расступился, и прибрежные луга Маленца слились с долиной Сороти в один неоглядный простор. Между опушкой бора и берегом Маленца пролегает дорога.

Много раз ездил и ходил здесь Пушкин. Он любил эти места. Он шёл, и взору его открывались всё новые картины неяркой русской природы. Зимою, весной, летом, осенью здесь бывало по-разному и всегда прекрасно.

Не всякому дано было увидеть эту своеобразную прелесть. А он увидел. И в его лирических стихах, в михайловских главах «Онегина» — везде деревенская природа полна поэзии и жизни.

Есть у Пушкина одно стихотворение, в котором он почти шаг за шагом описал дорогу в Тригорское. Это стихотворение — «Вновь я посетил…» Оно написано в Михайловском осенью 1835 года.

Вновь ходил Пушкин по знакомым местам, с грустью вспоминая прошлое, те два трудных и плодотворных года, которые провёл он в деревенской тиши вдвоём с Ариной Родионовной.

Там, где начинается нижняя дорога на Тригорское, у подножия холма видна из-за зелени деревьев крыша михайловского дома.

Дальше по дороге, в нескольких шагах от Михайловского, поднимается лесистый холм, весь поросший старыми деревьями. Со склонов и вершины холма далеко видно всё вокруг: луга, поля, два озера — небольшой Маленец и многоводное Кучане.

Высланный с юга в Михайловское, Пушкин любил подолгу сидеть на уединённом лесистом холме, задумчиво глядя на озеро и вспоминая «иные берега, иные волны». Ему рисовалась Одесса — оживлённая, шумная, солнечная. На весёлых улицах — пёстрая, разноязычная толпа: русские, итальянцы, греки, французы… В порту корабли из далёких стран.

И море. Чёрное море…

В день отъезда из Одессы Пушкин пришёл с ним проститься. Оно лежало перед ним — голубое, огромное, спокойное, и волны набегали на прибрежные камни.

Пушкин вспоминал… Воспоминание рождало образы, слова слагались в строфы. В них звучала мелодия прибоя, немолчный ропот волн.

В Михайловском, «в лесах, в пустынях молчаливых» Пушкин закончил стихотворение «К морю», начатое в Одессе.

Мимо лесистого холма идёт дорога на Тригорское и, огибая Маленец, круто поднимается в гору. Здесь кончались земли, дарованные некогда Ганнибалу.

На полпути из Михайловского в Тригорское стояли во времена поэта три старые сосны. Они полюбились Пушкину. И всякий раз, возвращаясь домой, он рад был видеть своих любимиц.

Осенью 1835 года поэт снова не раз проезжал мимо них.

Свежая молодая поросль, окружавшая его старых знакомцев, олицетворяла для Пушкина будущее родной страны, её новые, грядущие поколения, и к ним он обращался с горячим словом привета:

Трёх сосен, знакомых поэту, давно уже нет. Но место, где росли они, до сих пор называют «Кривые сосны». Там подсажены три молодые сосенки, а вокруг них шумит невысокая зелёная роща.

Проходя в наши дни по цветущей земле Пушкинского заповедника, по старой дороге у места трёх сосен, хочется ответить поэту: «Здравствуй, Пушкин! Не только твой внук, но всё племя младое, незнакомое твоей родной страны помнит, любит, приветствует тебя!»