Там гораздо лучше

4

в общем, через несколько километров вас высадили у большого дома. И едва вы вышли из машины, как со всех сторон высыпали люди, они бегут к вам, некоторые пожимают тебе руку, пока остальные лезут обниматься и целоваться, все торопятся представиться, но их так много, выкрики раздаются отовсюду, масса различных имен, которые ты, конечно, не можешь запомнить, твой мозг перегружен, кроме того, они все рвутся провести экскурсию: почему бы не начать с вашей комнаты, — окна в потолке напоминают тебе о скотовозе, помимо нескольких пустых книжных полок, всю спальню занимает кровать — и больше ничего, но тут вас тащат дальше: вот минималистичная ванная, там огромная кухня, а самое главное — общее помещение с огромным столом и умопомрачительным количеством стульев вокруг; тут ты спрашиваешь себя: вы действительно останетесь жить вместе со всеми этими людьми, — но не отпускаешь никаких комментариев, и вас ведут дальше показывать разные мастерские, и в ту минуту, когда ты подумал, что с осмотром покончено, вас снова куда-то ведут, вот сады, курятники, пруды, а у тебя уже голова кругом идет, и все, о чем ты мечтаешь, — остаться одному, отдышаться и отдохнуть. Хотя, нужно признать, весь этот уклад соотносится с твоими теориями о сосуществовании, но разве ты представляешь себе, как делить быт в четырех стенах среди стольких людей? Если бы та комнатушка предназначалась только тебе, но нет, похоже, у тебя здесь не будет и сантиметра личного пространства, хотя в твоем труде несколько абзацев было посвящено необходимости дать каждому минимум личного пространства, может, ты не настолько ясно выразился, стоило заострить эту проблему, конкретнее объяснить, что именно ты имел в виду, и только в эту минуту, впервые, ты осмеливаешься возразить. Ты говоришь: «Мне нужно побыть одному, куда мне отправиться?», тогда тебе показывают на несколько деревьев — там ты найдешь то, что ищешь.

конечно, стоило начать с хорошего душа и чистой одежды, потому что от тебя, наверное, разит за километр, но ты больше не мог, а когда наконец сумел сбежать от них, таких гостеприимных и воодушевленных, то увидел за деревьями что-то вроде юрты, и тебе полегчало, как только ты закрыл за собой дверь. Здесь темнее, чем ты думал, ни окошка, но ты теперь один, и так здорово остаться наедине с собой. На земле лежит ковер, ты можешь снять обувь — о, какое счастье избавиться от ботинок и лечь прямо на землю.

короче, вот ты здесь, о чем и помыслить не мог, хотя твердил студентам, что нужно осмелиться и дойти до этой грани. Вот ты здесь, в самом сердце революции, невероятно, что именно через тебя им передалась отвага. Поскольку, это правда, они обожали твои теории, но ты лишь скромный университетский сотрудник, а не светоч, преподающий в престижнейших заведениях, за которым журналисты бегают толпами. В полинялом костюме и с портфелем в руках, ты самым обыкновенным образом заходил в амфитеатр, сдержанный профессор, старающийся, чтобы тебя как можно меньше задерживали в коридорах после занятий, но, оказавшись на кафедре, ты преображался в великолепного оратора, и волшебство длилось ровно столько, сколько шел урок, а затем ты исчезал так же тихо, как и появлялся. И возможно ли, что ты, умудренный годами, сумел лучше всех понять молодежь? Ты ведь никогда не хотел стать отцом. Ты никогда не опасался за будущее собственных детей. Неужели именно поэтому ты доверился своей аудитории настолько, что пришел к убеждению: лишь они способны свергнуть политический строй, пересмотреть весь опыт и привести людей к новому обществу? Ведь твой труд ясно гласил: идеальный мир должен появиться и прорасти именно усилиями молодежи, а среди специалистов ты оказался единственным, кто твердо в это поверил, и, возможно, именно из-за твоей непоколебимости они залпом читали твои тексты. За последние недели они сотни тысяч раз делились отрывками из твоих тезисов в социальных сетях, а широкое болото, в котором увязла жизнь начала двадцатых годов, лишь подстегнуло их энтузиазм. Но ты лишь описал на бумаге более справедливый мир и откровенно полагал, что на этом твоя роль кончена, только вот теперь ты очутился в реальности, источником которой, конечно, являешься, но понятия о ней не имеешь, и в тебе нет и капли героизма, тебя втянули в какую-то авантюру, даже не спросив, желаешь ли ты тут оказаться. И кроме того, ты больше всего на свете боишься будущего, следующей страницы истории, ведь уже долгие годы размышляешь, как эта прекрасная утопия может зачахнуть в зародыше, как ее уничтожат, к каким ужасам это приведет, ты уже видишь штурмы силовиков, направленные против тех, кто оказался обычными мятежниками, ты представляешь себе правительственные чистки и последствия для масштабного общественного проекта. Ты предполагаешь, что сегодняшний веселый хаос вскоре может перерасти в апокалипсис. Едва эта мысль промелькнула в твоей голове, как на крышу юрты что-то упало с глухим стуком, и ты подскочил. Кто вдруг решил на тебя напасть? Что-то же ведь только что грохнулось с неба секунду назад, ты услышал «тук», а за ним «тук-тук-тук», все чаще и чаще, теперь шумит повсюду, по всей поверхности натянутого брезента, и вдруг — тишина. Ты насторожился. Не двигаешься с места. И спрашиваешь себя: а не драматизируешь ли ты, часом? Тебе всегда нужна капля трагизма. Скорее всего, там ничего нет, кроме желудей или орехов.

и тем не менее тебе точно хотелось бы, чтобы пыл восстания не угасал. Ты думаешь об этом, ходишь кругами по юрте, разминаешь босые ноги, чувствуешь, как каждый палец, каждый сантиметр от носка до пятки возвращаются к жизни, и вздыхаешь с облегчением. Ты думаешь о людях твоего поколения, о тех, кто постарше, ты их знаешь, ты изучал и прекрасно понимаешь, как важно их успокоить, словно они всю жизнь боялись, опасались за самих себя, за детей, конечно, но больше всего на свете они болели душой за то, что успели нажить, накопить за долгие годы упорного труда, кстати, ты сам тому прекрасный пример, просто не получается обрадоваться тому, что тебя занесло в этот новый мир, ты уже жалеешь о вашей уютной квартирке, где жили только ты с женой, куда никто не вторгался, ты скучаешь по своей библиотеке, рабочему столу и креслу, пусть даже и ненавидишь себя в эту минуту за чрезмерную привязанность к материальному комфорту, но совершенно не желаешь с ним расставаться даже для того, чтобы пожить в собственной утопии. Наверняка дети пытались объяснить родителям, что их мир несется навстречу катастрофе, но старшее поколение, как и ты, упорствовало, цеплялось за имущество, а твои труды не предупреждали молодежь об особенностях стариков, о силе, с которой они хватаются за скромные пожитки, о решимости не расставаться с ними, об узости мышления, желании заботиться лишь о близких членах семьи. Ты думаешь об этом, нарезая круги по юрте, словно мало бродил за последние несколько дней, будто привязался к этой привычке, и теперь тело само требует дозу пройденных за день километров, и вот ты крутишься, как рыбка в аквариуме, крутишься, размышляешь, и в этом преимущество юрты — можно так шагать до бесконечности.

вот ты снова прилег на ковер и, кажется, уснул, как вдруг тебя застали врасплох. Колокол резко вырвал тебя из туманного мира сновидений, в который ты успел погрузиться, и теперь, под металлический звон, ты вдруг вспомнил о матери. Последние несколько дней ты не думал о ней, а ведь ей так понравилось бы заполучить подобный колокол, чтобы призывать людей к порядку, она повесила бы его на канате и, словно звонарь в церкви, болталась бы в воздухе, вцепившись в веревку под оглушительный звон, — ты ясно видишь эту картину, а звуки все не умолкают, будто их единственное предназначение — выманить тебя из юрты обратно в мир людей, поэтому ты пытаешься встряхнуться, не выдумывать лишнего и для начала медленно потягиваешься, как поступал твой спутник при каждом пробуждении в последние дни: в тот момент, когда ты вскакивал на ноги, он наслаждался краткими минутами, прогоняя сон из каждой мышцы. С ним ты осознал, что у тебя есть тело. Даже у людей за пятьдесят по-прежнему есть тело, и это не просто какой-то вес или сопутствующее неудобство, а вполне живая часть тебя. К концу изнурительной прогулки, подвергая свой организм невероятным испытаниям, ты даже не удивился, насколько хорошо он справился, поэтому именно сейчас, в юрте, где ты позволил себе набраться сил, ты потягиваешься с большим наслаждением от ступней до ладоней, и плевать на чертов колокол и на мать, которая не может перестать трезвонить, в эту минуту ты признаешься себе: даже если вся эта история с утопией не имеет смысла, по крайней мере ты научился обращать должное внимание на свое тело.

в общем, ты последним появился в большом зале, где яблоку негде упасть, и все тебе аплодируют, выстраиваются в ряд, чтобы сопроводить до почетного места. Ты замечаешь, что твой стул удобнее остальных, то есть в этом мире все же существуют привилегии, и, едва усевшись на это подобие трона, ты думаешь: «Вот мое место». Ты спрашиваешь у соседей по столу, присвоены ли им места, или порядок меняется каждый день, достаточно ли времени отводится подобным привычкам, чтобы они устоялись, или же с ритуалами, наоборот, борются, однако ты уверен, что притяжательные местоимения должны вызывать здесь высшую степень раздражения. Хотя тебе, тому, кто создал эту коммуну и послужил основным столпом нового общества, тебе это не мешает думать «мое место», нет, и не только потому, что оно в самом центре, но главным образом потому, что отсюда открывается вид на кусочек леса, скрывающего юрту, и твое место воскрешает воспоминания о твоих драгоценных книгах, а самое главное — о твоем портфеле, ты чувствуешь себя голым без него и нескольких томиков, здесь наверняка есть какая-то литература, доступная для всех, и ты снова задаешься вопросом: почему тебе так сложно свыкнуться с материальной депроприацией, которая кажется настолько естественной в теории. И тем не менее вот ты в центре этого общества, где — ты уже понял — тебе придется пробыть какое-то время, а может, поселиться окончательно, и, обводя взглядом присутствующих, ты вдруг натыкаешься на свою жену. Ты удивлен, что она так просто слилась с массой, словно живет здесь с давних пор. Ты размышляешь над этим и спрашиваешь себя: возможно ли, что твоя супруга сочувствует этому движению, что выступила инициатором и что даже на ее счет ты ничего не предчувствовал? С чего вдруг исключать подобное развитие событий? Такой расклад объяснил бы ее внезапное появление в глуши, по которой вы шагали несколько дней, а также соседство на сцене рядом с тобой, к тому же она не задает вопросов и не кажется по-настоящему ошеломленной. В вашей прошлой жизни вы никогда не разговаривали о твоих исследованиях, к ней эта тема никак не относилась, ты всегда предполагал, что она не интересует твою жену, вы редко обсуждали политику, наверное, как и все, лишь в периоды предвыборных кампаний или больших событий, способных потрясти всю планету, но, исходя из этого, ты не можешь представить, чтобы твоя жена вкладывалась в общественный проект или — почему бы и нет — превратилась в музу протестного движения, никогда такое не пришло бы в голову. Ведь ты видишь, как все толпятся вокруг нее и внимают, а ты сидишь на большом стуле и чувствуешь себя брошенным, в то время как ей не нужен никакой трон для оживленной беседы, она широко размахивает руками, улыбается, иногда смеется. И в какой-то момент ты не знаешь, о чем болтают вокруг, у тебя не получается сосредоточиться на разговорах, тебе вдруг кажется, что она злится, повышает голос, призывает остальных к порядку, и ты понятия не имеешь, о чем речь, но прокручиваешь в голове сцены из прошлого, когда она выходила из себя. Вам обоим тогда было тридцать или тридцать пять, когда она в очередной раз ответила на классический вопрос: «У вас есть дети?», услышала в качестве реакции смущенное: «Ой, простите!», словно вы с ней поражены какой-то постыдной болезнью, и это «Ой, простите!» выводило ее из себя, она прекрасно жила с собственным выбором быть женой и никогда не становиться матерью. Тебе нравилось, как она излагала свою позицию, неотступно защищала свою точку зрения, хотя поначалу это было лишь твое решение, кстати довольно эгоистичное, тебе нравилось наблюдать, как с годами это убеждение крепло, она цеплялась за него, даже поставила в центр собственной женственности: женщина без детей все равно является женщиной, и в ней закипала ярость по отношению ко всем, к мужчинам, но особенно к матерям, которые не желали понимать, и эта буря поражала тебя. Ты представлял ее на вершине баррикады, непоколебимую и пылкую, и теперь ты смотришь на нее, ровно такую же, пусть не юную, но с закаленным характером, и вспоминаешь былые вспышки Марии Магдалины, твоей бунтарки.

только теперь ты пригляделся и понял, что вокруг твоей жены столпилась не одна молодежь, как казалось поначалу. Наверное, из-за одежды, всеобщего оживления и в целом внешнего вида, который не соответствует людям твоего возраста, ты всегда соотносил подобное поведение с юнцами, и сейчас ты не отдаешь себе отчет, что с этой щетиной, вонью, отвратительными лохмотьями ты выделяешься гораздо меньше, чем если бы заявился сюда в свеженьком профессорском костюмчике. Ведь конечно, ты много читал и размышлял на тему разных общин, но — и это один из твоих главных просчетов — осознаешь, что всегда избегал проводить время в одной из них. Конкретика тебя смущает, ты предпочитаешь, чтобы она оставалась чужой заботой, однако сегодня вечером тебе пришлось с ней столкнуться, оказаться в самом центре нового образа жизни, который, как ты утверждал вслед за другими учеными, будет гораздо крепче привычного семейного круга и выдержит вызовы будущего. Теперь ты очутился в иллюстрации собственных тезисов: вокруг все смеются, шутят, местное пиво льется через край, все радостно пьют за твое здоровье, и нет, тебе не снится, ты отчетливо слышишь, как присутствующие, повернувшись в твою сторону, хором восклицают: «За твое освобождение!» Да, ты уверен, именно так они и сказали. Значит, раньше ты действительно пребывал в плену, чьем и почему — неизвестно, но если существуют заключенные, получается, где-то шла борьба, возможно, продолжается до сих пор, но здесь все кажется совершенно нормальным, все хохочут, выпивают, никто ни о чем не беспокоится, или же битвы уже закончились, а тысяча человек, как и ты, оказались на свободе, ты вторишь самому себе: «На свободе». Ведь в глубине души тебя заботит лишь это, кстати, ты перестал требовать объяснений, довольствуешься лишь подобными утверждениями: ты свободен и пьешь с остальными за эту чудесную новость. Наконец ты пытаешься втянуться в игру, как от тебя ждут окружающие, стремишься вновь напустить вид великого оратора, только вот здесь нет ни микрофона, ни сцены, а ты плох в изображении заинтересованности в чужих беседах и уж тем более не желаешь в них участвовать. Ты смотришь на жену, она улыбается и поднимает бокал, ты отвечаешь ей тем же, улыбаешься в ответ, она кажется такой счастливой и искренней — когда в последний раз ты видел ее такой за все эти годы? И если бы тебе сейчас позволили задать один-единственный вопрос, ты бы спросил именно об этом: чем ты так обрадовал супругу, или же она вернула себе улыбку и блаженство без твоего участия?

а может, это всеобщее веселье. Ты никогда не писал, не размышлял и не строил теорию, что община может сплотиться вокруг одной эмоции. Ты наблюдаешь за ними со своего трона, и кажется, что в прошлой жизни никто столько не смеялся от души и так часто. Ты смотришь на беседующих людей, не вслушиваясь в их реплики, но видишь, как светятся их лица, и с удивлением обнаруживаешь, что иногда сам готов поддаться царящему настроению, временами не в силах сдержать улыбку в ответ на их хохот, ведь что восхитительно в радости: она ужасно заразительна, и ты вспоминаешь, как твой спутник смеялся без причины и иногда мог увлечь тебя за собой в этот звонкий смех, способный превратить в шутку любую жалобу, и, похоже, здесь все твердят лишь об одном: даже если ситуация кажется патовой, главное не падать духом. Ты замечаешь самых юных, родившихся с новым тысячелетием: тех, кого никто не слушал, когда они призывали принять меры по решению климатических проблем; тех, кто предупреждал, что вскоре по миру, вплоть до Европы, прокатится новая волна войн, что ресурсов не хватит на всех, что миграция усилится; тех, кто относился к поколению, принесенному в жертву; тех, чье будущее рисовалось настолько мрачным, что лучшим выходом был суицид; тех, кто втягивался в нездоровые игры, в которых главной целью служил выброс адреналина даже ценой жизни — ведь их жизни стоили так мало, когда из морей вылавливали изуродованные тела беженцев того же возраста, что и эта молодежь, будущее их пугало, тревожило, в то время как старики плевали на все вокруг с высокой колокольни. Юноши и девушки приходили на твои занятия, внимали твоим речам, широко раскрыв глаза, словно ты единственный указывал им путь и продирался сквозь непроглядный мрак, застилавший мир. Ведь пока ты рассказывал им, как покончить с загнивающим обществом, правители того же самого общества ставили лишь на рост, науку и технологии. С такими преимуществами, говорили они, мы сможем преодолеть худшее, а сопутствующие потери вроде климатических катастроф, голода и пары эпидемий лишь играли им на руку для устрашения. И конечно, никто из глав государств открыто в этом не признавался, но им это нравилось, они знали, что сохранить покорность общества можно лишь за счет нагнетаемого ужаса. И ты помнишь, какая паника охватила всех вокруг, когда появился новый вирус — очень удачное средство для внушения страха. Вот только власти не предвидели, что однажды молодежь сбросит с себя оковы трепета. Ты это понял, ребята толпой приходили к тебе в амфитеатр, и ты уже тогда почувствовал, что парализовавший их родителей ужас производит на новое поколение обратный эффект. И те, кто сидит сегодня с тобой за одним столом, как и те, кто ждал тебя за поворотом, — ты осознаешь, что здесь их жизнь наконец-то обрела смысл, конечно, война еще не выиграна, но к чему печалиться, когда каждая победа над обществом из их детства, пораженным гангреной, — это шаг назад от практически неизбежной катастрофы. Ты смотришь, как они смеются, все те, кто родился в гниющем окружении, где разговаривали лишь о безработице, инфляции и потреблении, все те, кто с самых юных лет слышал от родителей лишь опасения потерять работу, зарабатывать меньше, не суметь выплатить кредит, от родителей, переставших любить друг друга, погружающихся с головой в стресс, напряжение и спешку, от родителей, которые из кожи вон лезли, чтобы дотянуть до конца месяца, позволить себе семейный отпуск всего на пару недель, а затем снова вернуться на работу, в гонку, в давление, от родителей, у которых никогда не хватало времени на счастье. Ты понимаешь, почему их дети сказали хватит и решили смести страх со своего пути.

и только в этот момент ты замечаешь ее. Ведь да, тут, посреди столпотворения, присутствует старушка, правда, сидит она отдельно от остальных, кстати, почему ей не присвоили место за столом, с чего вдруг она в стороне, а может, у нее нет аппетита и она не хочет ничего есть сегодня вечером. Устроилась себе в кресле особняком, ты даже не сразу определил ее возраст, ведь она одета, как и все, кажется, будто перед сном они складывают всю одежду в одну большую стопку, а утром вытаскивают наугад пару штанов или рубашку. Ты заметил старушку потому, что краснощекая девочка с криком запрыгнула ей на колени, прижалась к ней, а старушка сначала поцеловала ее в волосы, а затем принялась гладить по лицу, и ребенок уснул, засунув большой палец в рот. Может, они не связаны родственными узами, может, единственное, что их объединяет, — это огромный дом, где они сосуществуют, и ты тут же вспоминаешь о матери — ей бы здесь понравилось, такой образ жизни разом снял бы все вопросы о доме престарелых, кстати, именно так и описано в твоем труде: старики снова встраиваются в социальную канву, то есть твоей матери можно вполне поручить ответственность за колокол, а также заботу о маленьких детях вместо того, чтобы она сидела на диване у телевизора с котом на коленях. Ты обещаешь себе: надо будет им рассказать о матери, они смогут привезти ее сюда, конечно, она начнет ворчать, не захочет оставлять ни квартиру, ни пожитки, задача не из легких, а девочка теперь глубоко уснула, и тебе кажется, что приласкавшая ее старушка тоже задремала, царящее вокруг оживление ничуть не беспокоит ее, может, эта сцена разыгрывается каждый вечер, может, после ужина старушка сама садится в кресло и ждет, когда придет ребенок, а общий шум служит им колыбельной, позже родители заберут уснувшую девочку и уложат в кроватку, после чего разбудят старушку и сопроводят ее до спальни. И ты вспоминаешь, как говорил студентам: главное в обществе — найти место каждому согласно его способностям и ограничениям, и для всех сыщется подходящая роль, в любом возрасте, и разве теперь ты не получил подтверждение собственным тезисам: старушка и девочка обнимаются, погрузившись в счастливые сновидения.

либо все случилось совершенно по-другому. Ведь если ты попал в плен, значит, произошло что-то невообразимое, государственный переворот, гражданская война, что угодно, а может, и не было ничего. Предположим, что тебя и тысячу других из ангара чудовищным образом взяли в заложники, и ты понятия не имеешь, какой ценой вас освободили, но теперь все встает на места. Получается, страна по-прежнему сохраняет привычный строй, устоявшийся до твоего заточения, а молодые люди, поджидающие вас за поворотом, никакие не представители нового общества, а просто твои студенты с несколькими друзьями, которые пришли отпраздновать твое избавление, сама эта община, принявшая тебя, существует уже долгие годы, как и другие в этих краях, и, выходит, не было никакой революции, между твоими трудами и этим домом нет никакой связи, а тебе нужно завязывать с раздражающей привычкой мнить себя центром вселенной. В общем и целом, все хорошо, ничего не изменилось в твоей прекрасной стране, вскоре ты вернешься домой к своим книгам и портфелю, к исследованиям, позвонишь матери, успокоишь ее, а между делом заговоришь о возможности пожить в подобной общине, и она ответит, что кот никогда не привыкнет к подобному, начнет чудить, ведь сама мысль о том, чтобы делить хозяйку с другими, тревожит его, и ты поймешь, что это семейное: противиться переменам у вас в крови.

но вот снова звонит колокол, и ты не понимаешь, с чего вдруг, ведь вы почти покончили с ужином. Некоторые встают с места, чтобы убрать посуду, другие попивают травяной чай в скромной компании, разговоры звучат менее пылко, а сам ты только и ждал сигнала, чтобы покинуть это собрание. Однако с очередным ударом колокола все садятся за стол, кто-то подвозит доску на колесиках с именами — среди них есть и твое — и списком дел; увидев план на неделю, ты узнал, что сегодня воскресенье. Первая временна́я зацепка за все это время на удивление не вызывает у тебя живого интереса. Ведь да, сегодня воскресенье, но разве эта информация что-то меняет? Кстати, она тут же вылетает из твоей головы, поскольку вокруг все суетятся и обсуждают организацию на следующей неделе, кажется, это довольно важно, некоторые ячейки в таблице заполняются галочками, а ты молчишь, ты не знаешь, какой именно у тебя здесь статус, конечно, тебе предоставили лучший стул, место в самом центре стола, но твое имя фигурирует в списке наравне с другими, и ты догадываешься, что вскоре прозвучит приговор, вот, ты даже не пытаешься возразить, хотя мог бы выступить со своим мнением, а не терпеть, словно воды в рот набрал, как обычно, — завтра ты помогаешь на кухне.

и этим разговорам за столом нет конца, болтают о тысяче максимально конкретных вещей, которые тебя лишь утомляют. Но ты догадываешься, что должен досидеть до финального слова, к тому же не хочешь разыгрывать брюзгу в первый же вечер, хотя ты до смерти устал, мечтаешь отдохнуть, оживленная атмосфера больше не может поддерживать тебя в строю, а самое главное, тебе невыносима мысль, что ты настолько же член общины, как и остальные, однако больше нет сил, чтобы притянуть внимание на себя и снова оказаться в свете софитов. Ведь пусть ты и профессор, ты не приспособлен к жизни в социуме, до сих пор тебе удавалось выстраивать свою жизнь вокруг этого недостатка, ты ни с кем особенно не дружил, общался по минимуму с женой, жил себе в одиночку, никто из студентов или коллег не знал тебя за пределами университета, и даже в его стенах ты старался держать дистанцию. Уму непостижимо, что ты, специалист по миру, основанному на связях и взаимопомощи, чувствуешь себя настолько неловко в этом новом быту и не можешь поддержать незначительную беседу с соседями по столу. Тогда ты притворяешься, будто слушаешь разговоры, но на самом деле мечтаешь о скорейшем наступлении ночи, о комнате и кровати, которую снова разделишь с женой, как и последние тридцать лет, правда, теперь это не ваша постель, не ваша спальня, к тому же никаких тебе книг и лампы, поджидающих на прикроватной тумбочке, а самое главное — прекрати уже себе врать — тебя приводит в ужас одна только мысль о том, чтобы остаться наедине с супругой. Потому что она кажется тебе иной: твоя жена сильно изменилась за проведенное здесь время, и перед этой незнакомкой ты лишаешься дара речи, как на первом свидании. И эта звонкая, словно пощечина. мысль приводит тебя к вопросу, самому очевидному, но явно упущенному. Ведь с чего вдруг ты повторяешь «моя жена», в то время как тут все общее? В своих трудах ты ясно настаивал на необходимости покончить с собственностью, освободиться от этого гибельного понятия, восстановить общее во всех областях, с чего вдруг здесь появится индивидуалистическая апроприация, коей является пара? Если воплощать твои базовые ценности, делиться по максимуму, не скапливать имущество, целиком уважать свободу ближнего, тогда у тебя нет никакого права говорить «моя жена». И тут вопрос даже не в мае тысяча девятьсот шестьдесят восьмого, когда все спали со всеми под предлогом сексуальной революции, правда не спрашивая у девушек разрешения, нет, та эпоха давно ушла, теперь только и разговоров что о согласии, о счастливом воссоединении, когда желания обоих партнеров удовлетворяются, и в теории ты согласен с этим видением, но в некоторых вопросах интимности тебе по- прежнему сложно проявить широту взглядов. Кажется, будто ты стоишь у края пропасти, о глубине которой не желаешь иметь ни малейшего представления, а сексуальность и вовсе относится к запретным темам, ты никогда ни с кем о ней не разговаривал, ты сам не знаешь почему, но что-то сдерживает тебя внутри, возможно, потому, что твои интимные отношения не отличаются ничем особенным, хвастать нечем, поэтому разумнее всего об этом не заикаться вовсе. И ты уже не помнишь, когда вы с женой в последний раз занимались любовью, в чем нет никакой трагедии, если найдутся другие способы проявить нежность, однако нет, интимной жизни в вашей паре попросту не существует, хотя вы не стремились к этому, кроме того, ты всегда слышал, что у мужчин эта потребность возникает чаще, чем у женщин, но твоя потребность свелась практически к нулю, поэтому ты предположил, что твоей жене нужно еще меньше, и ты научился сдерживать те редкие порывы, так себе предмет для гордости, но иногда случается, мастурбируешь — одно только это слово тебя уже вгоняет в краску, поэтому ты стараешься поскорее прогнать вульгарную картинку и вернуться к тезисам. Действительно, если добраться до основы твоей теории, разве не смешно и не опасно утверждать, будто один человек принадлежит другому? А сам брак, требующий верности и в горе, и в радости, разве это не знамение неизбежной катастрофы? Вот в памяти всплыла фотография из газеты, кажется, дело было в Иране: улыбающийся мужчина держит в одной руке саблю, а в другой — голову юной супруги, и ты прекрасно помнишь самодовольную улыбку этого человека, который только что убил собственную жену, улыбку того, кто уверен, что восстановил справедливость, и ты повторяешь себе, что этот образ — отличная иллюстрация положения, когда жена — собственность мужа. Тебе бы не хотелось, чтобы общество, построенное на твоих теориях, породило подобных мужчин с саблями. Вдруг на тебя нахлынуло, ты не в силах сдержаться, жаждешь высказаться, выразить, объяснить, тогда ты встаешь с места, требуешь слова, и твоя просьба, кажется, удивляет окружающих, к тому же на повестке совсем другая тема, обсуждение которой ты, наверное, перебил, не обратив на то внимания, но все вежливо повернулись в твою сторону. И в мгновение ока тебе полегчало, поскольку все снова слушают одного тебя, ты в самом центре, и тогда ты заявляешь, что с сегодняшнего дня перестаешь говорить «моя жена», поскольку никто никому не принадлежит и каждый свободен в своей интимной жизни. Пожалуй, ты впервые посмел произнести на публику словосочетание «интимная жизнь», и тебя передернуло. Однако ты продолжаешь, признаешься, что понимаешь, из уважения к вашему возрасту и паре, вам хотели создать особые условия, но, добавляешь ты, принимая во внимание установленные здесь порядки, ты не можешь смириться с тем, чтобы парам раздавали комнаты. Ты уточняешь: очень важно не угодить в ловушки прошлого мира, каждому должна отводиться отдельная комната, ты настаиваешь, нужно защищать интимную жизнь индивида, а не пары, и предлагаешь, чтобы с сегодняшнего вечера ваша комната перешла исключительно к твоей жене. И в глазах публики читается восхищение, они поражены твоей решимостью пожертвовать браком во имя идей; увидев их реакцию, ты практически забыл, что именно страх оказаться наедине с женой лег в основу этого внезапного заявления, и впервые ты невероятно гордишься собой: ты всем доказал, всех призвал в свидетели, что между твоей теорией и жизнью нет никаких разногласий.