Там, в Финляндии…

ГИБЕЛЬ «ГИНДЕНБУРГА»

14 ноября 1942 года нас, тысячу военнопленных, гитлеровцы загнали в Данциге (Гданьске) на транспорт «Гинденбург», который в ночь на 15 ноября в сопровождении конвоя покинул порт.

На первых порах плавание проходило относительно спокойно, корабль продолжал рейс без каких-либо происшествий, но к концу пути Балтика показала-таки свой норов — море не на шутку разыгралось. Начался неистовый шторм. Вздымаемый невиданными валами корабль то взмывал носом к затянутым рваными тучами небесам, то зарывался в глубь разъяренных вод, которые, накрывая судно, беспрепятственно перекатывались по всей его палубе. Крохотные суденышки сопровождения то проваливались вместе с мачтами меж валами и казались временами окончательно и навсегда исчезнувшими, накрываемые взбешенной водой, то снова появлялись на глазах, вскарабкиваясь на гребень очередного вала и рисуясь на нем, как на поднятой вверх ладони.

Лишь немногим из нас удавалось в эти часы держаться на ногах, большинство едва подавало признаки жизни, полуживыми перекатываясь по нарам и днищу корабля.

К вечеру 17 ноября[6] шторм стал спадать. Море еще вздымало вокруг чудовищные свинцово-пепельные валы, но ветер уже заметно стихал, небо прояснялось, конвойные суда, скрываемые до этого холмами вздыбленной воды, теперь все чаще были на виду, да и сам корабль заметно меньше раскачивался и кренился. Измученные бешеной балтийской встряской, мы стали понемногу приходить в себя.

В сумерках, когда темнота начала окутывать караван и скрадывать очертания судов, всех нас неожиданно повыгоняли из трюмов, якобы за получением пищи. И тут мгновенно проносится панический слух: экипажем замечена вблизи неизвестная подводная лодка, поэтому немцы специально выгнали нас наверх, чтобы продемонстрировать, что на корабле находятся пленные, и тем самым спасти судно. К тому же все конвоиры и члены экипажа имели на себе спасательные пояса и проявляли явную нервозность. Кроме того, перед самой отправкой из концлагеря Хаммерштейн среди пленных ходили упорные слухи, что потоплено не одно немецкое судно и что такой же вот транспорт, вышедший из Данцига двумя днями раньше, пущен на дно. Продержав нас наверху треть часа, немцы согнали всех пленных вниз, так и не выдав обещанного довольствия. По две картофелины на каждую душу мы получили позднее.

Обосновавшись на самом днище «Гинденбурга» на лежку, я не переставал размышлять о том, что следует предпринять на случай возможной катастрофы нашего судна.

— Главное — не растеряться, — убеждал я себя, — не поддаться возникшей панике и, чего бы это ни стоило, держать себя в руках…

Этим, мне думается, был занят в тот момент не только я, но каждый, кто находился в те тревожные часы на борту корабля. Я почти забылся в тревожном полусне, как вдруг раздался чудовищный взрыв, от которого едва не лопаются ушные перепонки, осыпается с корпуса старая краска, мгновенно гаснет свет и смолкает гул судовых двигателей. Какая-то дьявольская сила подбрасывает и сотрясает корабль. А из-за тонкой переборки, отделяющей наш отсек от машинного отделения, до слуха доносится леденящий кровь обвальный рев низвергающейся внутрь забортной морской воды.

Вот оно, то худшее, о чем не хотелось думать, но думалось!.. Сломя голову бросаюсь в слепую тьму по заранее намеченному пути. На бегу успеваю уловить, как воцарившаяся было мертвая тишина точно взрывается суетливой беготней, отрывистыми немецкими выкриками и командами, беспорядочными орудийными выстрелами, сразу же подхваченными всеми судами охранения, глухими взрывами противолодочных глубинных бомб.

Мне все-таки удается в кромешной тьме одним из первых добраться до железных скоб на отвесной стенке и прочно ухватиться за них. С великим трудом я начинаю взбираться по ним выше. На ногах у меня тотчас же виснет непомерный груз из нескольких явно обезумевших и готовых на все людей. Кто-то пытается карабкаться даже по мне. Пальцы моих рук полураздавлены деревянными колодками опередивших меня людей. А в дремучей темноте подо мной творится что-то поистине невообразимое: там идет настоящий бой за эти вот самые скобы, ведущие наверх. Пробираясь вслепую выше, я не перестаю по-прежнему чутко прислушиваться к происходящему вверху и на море. А там — все тот же грохот кованых сапог по палубному железу, те же смахивающие на собачий лай отрывистые команды, те же, только отдалившиеся, взрывы глубинных бомб. Умолкла лишь орудийная стрельба, но все так же слышен лязг переволакиваемых по палубе стальных тросов.

Наконец, я добираюсь до верхнего яруса. Здесь царит жуткая паника. В кромешной тьме вдруг вспыхивает робкий огонек спички, в свете которой я успеваю разглядеть огромный клубок живых человеческих тел, напоминающий гигантский пчелиный рой, под главным прочно закрытым крышкой люком наверх. Именно из глубины этого невиданного людского роя и рвутся сейчас душераздирающие вопли и поистине звериный вой потерявших человеческий облик и всякий рассудок, обезумевших от страха человекоподобных существ.

— Чего это они? — обращаюсь я к кому-то невидимому рядом.

— Немцы люк на палубу тросами намертво замотали и похоронили нас здесь заживо, — отвечает тот. — Крышка теперь нам всем тут будет! Корабль почнет тонуть, и мы с ним вместе на дно пойдем. Сами-то они, ясно, смотаются…

— Вот, оказывается, для чего они с тросами-то возились!.. — уясняю наконец-то я, невольно холодея от перспективы заживо очутиться на морском дне.

А рой под люком неистовствует, он вопит, проклиная, моля и требуя, яростно молотит в крышку люка, уснащая все это гнуснейшими ругательствами. Снова вспыхивает дрожащий язычок спички, при слабом свете которого я, к немалому своему изумлению, успеваю опознать разинутые в истошных звериных криках пасти ненавистных нам полицаев, переводчиков и прочей швали, облагодетельствованной немцами.

— Так вот это кто задает здесь тон всему. Когда дело коснулось их собственной шкуры, эти продажные твари тут же показали свое подлое нутро, — дошло до меня.

Бешеная злоба на это доселе всевластное, а теперь трусливо воющее отребье буквально распирает меня. Забыв о всякой предосторожности, я вдруг, не помня себя от ярости, также начинаю дико, что есть силы, орать, пытаясь перекрыть всеобщий гвалт:

— Да стащите же вы оттуда всю эту мразь! Сейчас надо решать, что делать, а не панику разводить! Она до добра не доведет!

Меня поддерживают из темноты несколько не менее решительных голосов. Они производят на распоясавшихся паникеров отрезвляющее действие: дико воющий до этого клубок тел внезапно смолкает, не собираясь, однако, распадаться и покидать своей позиции. На ярусе наступает относительное затишье. Но тут, не выдержав тяжести множества тел, внезапно обрушиваются под ними соседствующие с трапом нары. Мы еще не догадываемся обо всех последствиях этого, но с еще большим гневом и возмущением набрасываемся на виновников аварии.

— А ну, — требуем мы решительно, — слезайте, покуда за ноги не стащили! Нары сломали — теперь трап на очереди. Потом без него наверх не выберешься. Кому говорят — слазьте! Тащите их, мужики, оттуда к чертовой матери! Хватит с ними нянчиться!

Впервые почуяв для себя нешуточную угрозу донельзя разъяренных и на все готовых соотечественников, отнюдь не забывших совсем недавних обид и истязаний, людской клубок начинает постепенно распадаться и молчком расползаться по укромным углам от греха подальше.

На корабле устанавливается относительное, но тревожное спокойствие. Не слышен больше жуткий рев рвущейся в пробоину воды, заполнившей, видимо, машинный отсек, смолкли, наконец, далекие глуховатые разрывы глубинных бомб. Внезапно стихает суета на палубе, и наверху воцаряется мертвая тишина.

— Что это они там, повымерли все, что ли? — гадает кто-то в углу. — Ни звука вверху — что на кладбище!

— Повымерли, не повымерли, а что с корабля потикали, так это точно. Кому охота тонуть-то вместе с ним и нами? Вот и подались! — заключает другой.

Не в силах поверить в подобное, мы долго прислушиваемся к немой тишине, установившейся наверху, пока окончательно не убеждаемся, что немцы действительно покинули «Гинденбург» и, как крысы, трусливо бежали с тонущего корабля, позорно бросив его и нас на произвол судьбы.

— Шабаш! Одни остались на посудине и не на кого теперь больше надеяться, как только на самих себя. И надо что-то предпринимать, братва, покуда не поздно! — доносится из темноты трезвый голос. — Шевельните-ка мозгами, авось сообща что-нибудь и придумаем!

— Надо-сь бы поначалу узнать, все ли еще валится судно набок? Ежли перевернется, тогда думай не думай, а все одно — крышка.

Не теряя времени, мы устраиваем из найденной бечевки и привязанной к нему солдатской оловянной ложки примитивный отвес, с помощью которого и устанавливаем, что крен корабля по-прежнему продолжается.

— Плохо, мужики, но без паники! — ободряет чей-то неведомый голос. — Надо теперь подумать, как на палубу выбраться, пока еще на плаву держимся.

Тут же принимается решение с помощью брусьев и плах из разобранных нар попытаться вышибить крышку люка и таким способом вырваться на волю. В руках у нас появляются довольно внушительные тараны. Десятки рук поочередно берутся за них в темноте и вслепую с грохотом пытаются высадить крышку. Вскоре мы убеждаемся, что все наши попытки напрасны и ни к чему не приведут: прочно обмотанная стальными тросами железная крышка и не собиралась поддаваться. Основательно вымотавшись, мы отказываемся от своего намерения и на некоторое время притихаем, восстанавливая свои силы и мучительно ища выхода из создавшегося положения.

А задуматься и в самом деле было над чем. Положение наше казалось безнадежным. В эти томительные часы жуткой неизвестности поистине можно было сойти с ума. Продолжая медленно, но неуклонно крениться, транспорт при заполнении смежных отсеков водой в любую минуту мог перевернуться, а то и переломиться и вместе с нами пойти ко дну.

Мучительно тянется время. Одна за другой изредка вспыхивают и тут же гаснут приберегаемые спички, не принося нам ни надежд, ни успокоения. При одной из таких убогих вспышек света в глаза мне неожиданно бросаются ступенчатые скобы на противоположной от палубного люка переборке, совсем как те, что внизу, по которым не так давно я выкарабкивался с днища наверх.

— Для чего это они тут и куда ведут? — гадаю я и внезапно вздрагиваю от неожиданно осенившей меня догадки. — Мужики! Скобы-то на этой стенке не зря же сделаны! — ору я, очнувшись. — Должны же они для чего-то служить и куда-то вести? Может, там вверху над ними какой-то тайный лаз на палубу, а нам и невдомек? Полезайте кто-нибудь туда по ним да обследуйте все толком!

Крик мой расшевеливает всех и приводит в движение. Слабый проблеск надежды выводит людей из оцепенения. Словно проснувшись от сна, они оживляются и оглашают помещение неистовыми криками и советами. А двое из них поспешно взбираются по загадочным скобам наверх, туда, где они соприкасаются с палубным потолком, и уже оттуда торжествующе возглашают:

— Лю-ю-к! Есть тут какой-то небольшой квадратный люк, накрытый брезентом! Не знаем, есть ли над ним еще и крышка!..

— Есть у кого нож? Подайте им! Пусть вырежут брезент под люком, — предлагаю я. — Кто знает, может, и выберемся через него на палубу?

В мгновение ока самодельный нож, доселе тщательно утаиваемый кем-то от немцев, подается удальцам под потолком, и до нашего слуха доносится характерный треск распарываемого ножом брезента, вслед за которым наступает короткое затишье, а при новой вспышке спички мы, к немалому нашему удивлению, обнаруживаем на скобах одни только ноги, поскольку туловище того, кто резал брезент, исчезло где-то в потолке. Задрав вверх головы, мы не можем ничего сообразить и прийти в себя от изумления, как слышим ликующий крик:

— Есть здесь лаз! Я почти на палубе, мужики!

— Есть там наверху кто? — допытываются нетерпеливые голоса.

— Никого не видно и не слышно — словно на кладбище!

— Вылазьте тогда на палубу да разматывайте люк, чтоб выбраться всем наверх. Да не забудьте и про кормовой люк. Там наша братва-то в таком же положении. Надо их вызволить! — сыплются советы и предложения.

На помощь первопроходцам лезут еще несколько добровольцев, которые один за другим также исчезают в потолке. Потом мы долго и чутко прислушиваемся к грохоту их деревянных колодок и лязгу растаскиваемых ими тросов и… не замечаем того, как медленно приподнимается, а затем и откидывается внушительная крышка палубного люка, и ощущаем это только по свежей и влажной струе морского воздуха, внезапно хлынувшего в нашу гиблую темноту. На минуту мы словно остолбеваем. А завидев в отброшенном люке кусок настоящего ночного неба, с дикими криками, всем гуртом устремляемся по трапу наверх. Высыпав на покатую палубу, по которой можно передвигаться сейчас разве лишь цепляясь за что-нибудь, мы не в силах были поверить, что вырвались на волю, и, буквально пьянея, с жадностью вдыхаем живительный воздух предзимней Балтики.

Но радость была недолгой. Мы замечаем стоящие поодаль суда сопровождения. Оказывается, они здесь еще! А мы-то думали! Неожиданно на судах сопровождения вспыхнули прожектора, слепящие лучи которых сосредоточились на полузатопленном «Гинденбурге», а вслед за этим начался шквальный пулеметный огонь. Он заставил нас искать укрытия в только что покинутых спасительных трюмах, хорониться за палубными надстройками и бухтами цепей и стальных тросов. Палуба мгновенно опустела… Схоронившись в укрытиях, мы прикидываем, как быть. Решено: не соваться под пули, не дразнить немцев и оставаться в трюмах до рассвета.

Тревожная неспокойная ночь тянется мучительно долго и не приносит ни отдыха, ни успокоения. Наутро мы решаемся все-таки выглянуть из своих укрытий и неожиданно обнаруживаем, что все конвойные суда бесследно исчезли, и мы предоставлены теперь только самим себе. Словно впервые, мы оглядываем бескрайнее, на удивление тихое, но наводящее сейчас тоску бесприютное и нелюдимое море. Возомнив себя едва ли не истинными хозяевами, мы решительно покидаем свои убежища и ручьями растекаемся по всему судну, кто куда и кто за чем.

По-разному вели себя тогда узники плавучей гробницы, и, что там греха таить, творилось в те часы на судне и такое, что не делало иным чести. Но не будем сурово осуждать тех, кто, потеряв на миг благоразумие, принялся за то, что при других условиях посчитал бы просто недопустимым.

— Все одно — конец! Может, последние часы доживаем, так хоть перед смертью-то отвести душу. Похоже, боле и не доведется! — так рассуждали тогда многие и, разжившись вдосталь хлебом, ветчиной, консервами и сигаретами, а кто побойчее, и вином, расползлись небольшими кучками и предались неистовому безудержному пиршеству.

Нашлись и такие, которые вообразили себя уже вырвавшимися из немецкой неволи. Они раздобыли где-то довольно приличный лоскут ткани (даже не кумачовой, а какой-то темно-красно-пурпуровой) и на глазах у всех решительно вздернули его на флагшток носовой мачты. Появление красного флага над нашими головами вызвало у одних неистовый восторг, у других — обоснованное опасение о возможных и непредсказуемых последствиях столь дерзкого, неслыханного в плену патриотического ритуала.

Сидя вчетвером в укромном уголке между канатными бухтами, мы также предаемся необузданному обжорству. В ногах у нас в невиданном изобилии хлеб, шпик, колбаса, сигареты, две бутылки какого-то заморского вина и многое-многое другое. С жадностью поглощая эти поистине царские яства, время от времени с наслаждением затягиваясь ароматным табачным дымом и изредка прикладываясь к вину, мы напрочь отрешаемся от реальной действительности. Блаженные часы утоления вечно грызущего голода заставляют нас забыть и о нависшей опасности, и о тонущем судне, и буквально обо всем на свете. От вина и курения в голове у нас — сладостный туман и легкое головокружение, от обильной и редкостной пищи на душе — приятное благодушие. Не без самодовольства поглядывая временами на пурпуровый лоскут, реющий над нами на вершине мачты, мы мним себя едва ли не подлинными хозяевами и корабля, и положения. И нет-то нам в этот блаженный миг никакого дела ни до чего прочего, все-то нам сейчас трын-трава и на все-то трижды наплевать.

Всецело поглощенные своим благостным занятием, мы и не приметили внезапного появления над нами небольшого самолета, и только непривычный резкий звук работающего двигателя заставил нас всполохнуться и вскинуть головы.

— Гость припожаловал! Выходит, еще не забыли и помнят-таки о нас, ироды-то наши!

Задрав головы, мы внимательно следим за действиями нежданного воздушного пришельца. Снизившись над нами и накренившись так, что мы явственно видим голову наблюдающего за нами летчика, он совершил облет судна и, сделав над ним несколько кругов, также внезапно ретировался, как до этого и появился.

Неожиданное появление в небе самолета, а после и других, сразу же дают нам ясно понять, что хотя немцы и бросили гибнущий транспорт, однако мы продолжаем находиться под их неусыпным и неослабным наблюдением. Спустя какое-то время состоялся другой, весьма примечательный, визит, более чем красноречиво напомнивший нам о немцах. Вначале на горизонте появилась окутанная дымкой еле приметная точка, которая затем стала быстро увеличиваться в размерах. Вскоре мы могли различить очертания небольшого судна, явно направляющегося к нам.

— Кого еще нелегкая несет? Не из конвойщиков ли, что ночью поудирали?

Судно и в самом деле оказывается из состава конвоя, который сопровождал «Гинденбург». Оно останавливается невдалеке, плавно покачиваясь на легкой зыби. Мы внимательно следим за тем, как от него отчаливает шлюпка с людьми, а его носовое орудие и станковые пулеметы нацеливаются на нас.

— На прицел гады берут! Палить бы не принялись, как ночью!..

— Сейчас не станут. Не по своим же в шлюпке садить будут. Вот разве опосля, когда они возвернутся…

По веревочному трапу к нам взбирается до десятка немцев. Трое из них — в черной морской форме (капитан с механиками, догадываемся мы), с пистолетами в руках — сразу же спускаются для осмотра в трюмы, а затем направляются в машинное отделение, тогда как остальные с автоматами на изготовку остаются на палубе, не сводя с нас настороженных глаз, и готовы в любую минуту пустить в ход оружие. Обойдя корабль, трое в черном, так и не выпустив из рук оружия, в сопровождении автоматчиков тем же путем возвращаются в шлюпку и отваливают от «Гинденбурга».

— Обследовать состояние посудины для доклада начальству приезжали. Ночью не до того было — понос пробрал.

— А ведь они боятся нас, братва! Потому вот и оружие-то из рук не выпускают и на конвойщике на прицел нас взяли. Факт!

— Гляди, как бы вот еще не жахнули сейчас по нам. Шлюп-ка-то отчалила — теперь можно.

Опасения наши, к счастью, оказываются напрасными. Подняв шлюпку на борт, плавучий визитер разворачивается и, набирая скорость, покидает стоянку.

Положение наше по-прежнему остается неопределенным. Нет ни малейших признаков того, что нас готовятся снять с полузатопленного, каким-то чудом держащегося на поверхности корабля. Правда, крен его по нашим наблюдениям как будто приостановился. Но где гарантия, что с ним не произойдет нечто непредсказуемое, чего ни предотвратить, ни приостановить будет невозможно? Легкий угар надежды, овладевший было нами до этого, постепенно улетучивается, и необоримая тревога понемногу вновь овладевает нами. Один за другим проходят часы каких-то смутных томительных ожиданий, а мир словно забыл про нас: ни в небе, ни на море — ни единого пятнышка.

А короткий предзимний день уже клонится к закату.

— Надо позаботиться о ночлеге, — размышляю я, — ночами здесь чертовски холодно, а у меня, кроме тонкого одеяльца, ничего более и нет.

Шинель и второе одеяло остались при неоглядном бегстве внизу и теперь, вне всякого сомнения, затоплены водой. Устраиваюсь ко сну в приглянувшейся мне канатной бухте на палубе, благо погода установилась тихая и ясная и можно вполне обойтись без трюма, который после всего пережитого не всякого и прельщает. Над головой у меня — холодное и бесстрастное, усеянное яркими звездами северное небо, подо мной — железная, кое-как и кое-чем прикрытая палуба, во мне самом — клубок неизбывных тревог и волнений, от которых не уйти, не избавиться.

Утро встречает нас ярким солнцем. Мы чувствуем себя отдохнувшими и посвежевшими, а потому более спокойными и уравновешенными. Сказалось, видимо, поразительное свойство человека привыкать даже к тому, к чему, казалось бы, и привыкнуть-то невозможно. Подкрепившись, мы снова разбредаемся по кораблю в ожидании хоть каких-либо перемен в своем незавидном положении, неотрывно наблюдая за морем и воздухом. Проходит несколько часов, прежде чем мы замечаем появившееся на горизонте судно. Оно держит курс на «Гинденбург». Вскоре от него отчаливает катер с людьми и направляется к нам. На палубу поднимаются несколько человек в черной морской форме. Шествующий впереди молодой и статный офицер неожиданно обращается к нам на чистейшем русском языке:

— Здравствуйте! Мы прибыли сюда, чтобы на месте ознакомиться, чем и как вам можно помочь.

— Откуда вы знаете так хорошо наш язык? — слышится в ответ не совсем учтивый вопрос.

— Я служу на финском корабле, а в Финляндии немало русских да и самих финнов, владеющих вашим языком. А теперь давайте о деле. Прежде всего, сколько вас здесь? Это надо знать, чтобы рассчитать, на чем и как вас отсюда эвакуировать…

Получив ответ, он заносит его в блокнот.

— Все ясно! Забрать вас сейчас с собой мы не имеем возможности, но не отчаивайтесь. Мы спасем вас. Обязательно спасем! Даю вам в этом свое морское офицерское слово. Ждите и не волнуйтесь. Скоро мы вас всех снимем отсюда и доставим на землю.

Обнадежив нас, он спускается с сопровождающими на катер и отчаливает от «Гинденбурга». Появление и поведение финского офицера производит на всех нас самое благоприятное впечатление, и, сгрудившись на палубе, мы даже машем ему вдогонку.

— Вот человек — не чета фашистам: и поговорил по-людски, и объяснил все, и обнадежил…

Настроение после этого визита у всех заметно приподнялось. Появилась реальная надежда на спасение, не верить в которую значило не верить финскому офицеру, а мы ему почему-то безусловно верили и всецело полагались на него. Он и на самом деле не обманул наших надежд и сдержал свое слово. Уже во второй половине дня к полузатопленному «Гинденбургу» прибыла открытая шаланда, буксируемая беспалубным катером. Оставив шаланду невдалеке, катер направился к нам. Он оказался длинным и довольно вместительным, явно предназначенным для перевозки людей. Один за другим мы спускаемся по веревочному трапу на катер, который, загрузившись до отказа, отвозит людей на шаланду и, разгрузившись, возвращается за следующей партией.

В один из таких рейсов я также оказываюсь на спасительной барже. Заполнив шаланду и сам загрузившись людьми, катер медленно трогается в обратный путь. Я бросаю последний взгляд на покидаемый нами «Гинденбург» и неожиданно для себя замечаю, что, освободившись от половины людей, он как будто бы несколько выровнялся и даже немного всплыл. Стала видна огромная зияющая рваная пробоина в правом борту, ранее скрытая под водой. Корабль напоминал в этот момент смертельно раненого зверя, делающего перед неминуемым издыханием последнее конвульсивное усилие. На борту его отчетливо видны фигурки оставшихся до следующего рейса товарищей по несчастью. Они машут нам руками и что-то кричат.

Прощай, «Гинденбург», наше недолгое роковое пристанище, едва не ставшее для нас могилой! Тебе суждено теперь навеки остаться в нашей памяти. Все дальше и дальше уносит нас от него работяга катер. «Гинденбург» все заметней уменьшается в размерах, пока не превращается в еле заметную точку, чтобы затем навсегда исчезнуть из наших глаз.

Впервые за эти тревожные дни спокойствие, наконец, нисходит на нас, и мы наслаждаемся покоем, сбросив с себя тяжесть оставленных позади волнений и тревог. Желанный берег вначале возникает перед нами в виде узкой темной полоски земли, а затем предстает в причалах и портовых сооружениях большого города. Один за другим мы вступаем на обетованную землю Финляндии. За нашей высадкой не без интереса наблюдают портовые рабочие.

— Что это за город? — кричим мы.

— Турку, — немногословно отвечают они.

Вот оно, оказывается, где мы очутились! В Турку, бывшем Або, втором по величине городе Финляндии, некогда бывшей ее столице. Вот куда забросила нас беспокойная и незадачливая наша судьба! Что теперь с нами будет и куда еще она заведет нас?

И, как бы отвечая на этот вопрос, она, судьба, тут же не замедлила о себе напомнить. Невесть откуда взявшись, нас оцепляют позорно сбежавшие с корабля конвоиры. Выстроив всех в походную колонну и не дожидаясь прибытия оставшихся на «Гинденбурге», они выводят нас в город и с видом героев и победителей, подтянувшись и приосанившись, важно конвоируют по его улицам. С любопытством останавливаются и смотрят на нас многочисленные прохожие, а некоторые из них что-то доброжелательно кричат. По их крикам нетрудно догадаться, что они неплохо осведомлены о нас.

Разместили нас на окраине Турку, в какой-то низинке, в пустующем лагере, обнесенном колючкой. В лагере мы разбредаемся по добротно сбитым финским баракам, которые явно не рассчитаны на военнопленных, и, забравшись на пахнущие древесной смолой нары, предаемся сладостному короткому покою, зная, что мы находимся на твердой земле и морская глубь нам не угрожает.

Через несколько часов после нас в лагерь прибыли оставленные на «Гинденбурге» товарищи. Радостными криками мы встречаем их. Ликование наше, однако, омрачается тем, что вслед за ними к лагерю подвозят и сваливают в кучу перед воротами тела тех (а их было немало), кто нашел смерть на злосчастном транспорте. Собранные со всего корабля, они лежат в самых нелепых и неестественных позах. Были ли они задавлены при начавшейся панике или же скошены пулями при ночном обстреле, сейчас это не имело никакого значения, да и мало кого по существу интересовало.

Осматриваясь в лагере, мы замечаем на пригорке за проволокой несколько групп гражданских лиц. Они, не скрывая этого, проявляют к нам живейший интерес. Начинаются переговоры, которые ведутся на русском языке. Те, за проволокой, интересуются буквально всем: и тем, как к нам относятся немцы, и тем, как и чем нас кормят, и тем, как содержат в лагерях и на работах. О нас и нашей трагедии на море они знают по сути все и откровенно нам сочувствуют. Все это — местный рабочий люд и жители пригорода. Судя по их высказываниям, они далеко не расположены к немцам, и те, почуяв это, всячески стараются воспрепятствовать нашим контактам. Они гонят нас от проволоки и тем самым вызывают еще большее возмущение жителей. Мы же перебираемся на другое место и продолжаем разговоры с финнами. С наступлением сумерек в воздухе заметно холодает, мы расползаемся по баракам, и наши собеседования с жителями на этом прекращаются до следующего утра. Утром, выбравшись из барака, мы не без удивления вновь застаем все те же группы людей за проволокой, словно они и не уходили отсюда ночью. Снова возобновляются взаимные разговоры и расспросы. Временами через проволоку неприметно для конвоя к нам перебрасываются и некие приношения.

— Вот те и финны — немецкие союзнички! Что-то не очень-то они их, своих союзников-то, жалуют, — резюмирует кто-то из нас.

— Да, похоже, что немцы и им уже изрядно насолили. А то с чего бы так-то?

И то тут, то там у проволоки по-прежнему продолжается оживленная дружеская перекличка, которую при всем их желании так и не могут оборвать немцы.

Вскоре всему этому приходит конец. Не на шутку обеспокоенные нашими контактами с местным населением, немцы решаются на крутые меры. Прежде всего, они загоняют нас всех в бараки, не разрешают из них выходить, затем пытаются отогнать от проволоки местных жителей. А позднее они придумывают еще и такое, что явно застает нас врасплох.

Освободив один из проходных бараков на краю лагеря, подальше от посторонних глаз, они выстраивают всех на плацу и группу за группой, неведомо с какой целью, пропускают через загадочный барак. Мы видим только, как один за другим исчезают в тамбуре барака наши товарищи, а затем вдруг снова появляются, но уже с другого конца, неестественно выскакивая с заднего хода и поспешно занимая места в своей группе, которая оказывалась теперь на другом конце лагеря, обособленно от остальных, ожидающих своей очереди.

— Что там происходит? Что еще они с ними там проделывают? — гадаем мы.

Одна за другой следуют группы через барак и строятся там же, где и первые. Это слишком далеко, чтобы расспросить их, а им ответить и предостеречь нас. Так в полном неведении обо всем происходящем в бараке подходит к нему наша группа. Уже у самого входа я замечаю в тамбуре двух конвоиров. Вот они услужливо распахивают дверь перед очередным входящим, чтобы моментально захлопнуть ее за ним. А вот, наконец, и мой черед! Дверь передо мной сразу открывается, и я вхожу в помещение, чтобы, будучи ощупанным с головы до ног, тут же под зверскими пинками двух других дюжих молодчиков грохнуться на пол. Пытаясь подняться, я под новыми ударами одного из них успеваю, однако, заметить, как второй, вытряхнув мой мешок, привычно роется в моих пожитках и, не найдя ничего путного, ловко отшвыривает их в глубь барака. Осыпаемый пинками, я кидаюсь подбирать свой жалкий скарб и получаю очередную порцию изуверских ударов от следующей пары немцев, спасаясь от которых, бегу к задней двери. На пути к ней я миную еще несколько таких пар, выстроившихся вдоль всего барака, получая от каждой увесистые тумаки, от которых вновь распластываюсь на полу, чтобы затем снова проворно вскочить и бежать, что есть мочи, к спасительному выходу. А вот и распахнутая передо мною дверь, но в то мгновение, когда я был готов проскочить в нее, я получаю такое «напутствие» от замыкающей пары, что, как пушинка, выпархиваю наружу и, не в силах очухаться, мчусь без оглядки, со всех ног в строй.

— Ну как, исповедался? Здорово досталось? Не отобрали ничего? — сыплются на меня вопросы.

— Чего это они перебесились? — недоумеваю я. — Никак ищут что?

— Оружия доискиваются и еще кое-что, что мы тогда из кают да кладовых у них поизымали. Кажись, много чего у некоторых пропало. А заодно и на нас за свой позор отыгрываются. Шутка сказать, пленных бросили, а сами, как крысы с тонущего корабля, наутек. На всю Европу ославились, да и не только на Европу — всему миру теперь будет известно ихнее «геройство». Такое ведь не замолчишь — повсюду разнесется! Вот и бесятся, вымещают свое зло на нас, грешных, словно не они, а мы во всем этом виноваты.

После обыска и суровой науки послушания всех нас позагоняли в бараки и стали всячески препятствовать нашему общению с местным населением. Всякий, кто отваживался перекинуться словцом с людьми за проволокой, получал теперь такое внушение, после которого долго потом не мог опомниться. В нашу новую жизнь на земле Финляндии властно вступали прежние, заведенные для нас, изуверские порядки, о которых мы было уже подзабыли за эти кошмарно тревожные дни. Все возвращалось на круги своя.

На следующий день нас выстроили всех перед бараками, выдали каждому по целому небольшому батончику хлеба (надо же!..) и что-то еще из эрзац-продуктов и погнали на железнодорожную площадку. А некоторое время спустя, расположившись на полу валетом (иначе бы не уместились для ночлега), мы тряслись в крохотных и узких финских товарных вагончиках, охваченные неотступными думами о своем будущем. Ритмично постукивая колесами на стыках, поезд мчал нас на север, куда-то в самую глушь незнаемой нами Финляндии…