Там, в Финляндии…

ТРИНАДЦАТЬ МЕТРОВ

День для нас начался обычным построением, получасовой выстойкой на морозном, продутом всеми ветрами плацу в ожидании конвоя и полуторачасовым переходом к назначенному участку. Новым по прибытии на место оказался лишь строжайший запрет удаляться от прокладываемой трассы далее чем на тринадцать метров.

— Капут! — грозились конвоиры, многозначительно потрясая оружием.

До сих пор никому из нас даже в голову не приходило учитывать расстояние, на которое нам порой доводилось удаляться от своего рабочего места за тем или иным инструментом или материалом, а тем более измерять его, если не метрами, то хотя бы шагами, и вполне понятно, что новая затея немцев отнюдь не вызвала у нас особого восторга и одобрения.

— Выдумывают черт те что!..

— Все побеги мерещатся. Неспроста понагнали караульных-то. Почитай, на каждого пленного по конвоиру.

— Да уж куда тут бежать-то с нашими силами? Ноги-то вот что плети стали.

— Отмеривать нам теперь эти тринадцать-то метров, что ли, если понадобится за чем идти?

— Вот, вот! Гадай теперь, где они, эти тринадцать-то метров кончаются!

Приняв подобное нововведение за очередную арийскую блажь, мало что меняющую в нашей повседневной обстановке, и потому, не придав ей особого значения, мы не могли себе тогда даже представить, что спустя некоторое время она весьма решительно даст о себе знать и приведет к отнюдь не маловажным событиям, обернувшись для одного из нас подлинной трагедией.

Не успев освоиться на новом для нас участке и войти в обычный ритм каторжного дня, мы тут же услышали хорошо всем знакомый, отрывистый собачий рык Черного унтера, на счету которого был не один десяток загубленных им военнопленных. Грозное рычание его относилось к известному всему лагерю, совсем еще юному Маэстро, прозванному так вначале самими немцами, а вслед затем и нами за бесподобное изготовление всякого рода резных деревянных поделок и игрушек, пользующихся небывалым спросом у конвоя. Подозвав его, Черный потребовал принести ему к костру виднеющуюся невдалеке железную лопату, намереваясь по обыкновению поджаривать на ней хлеб. Выполняя приказание, ничего не подозревающий Маэстро направился было за требуемой лопатой, но, не дойдя до нее, внезапно услышал за спиной угрожающий и ничего хорошего не сулящий дикий рев беснующегося конвоира.

— Хальт! — неистово орал тот, угрожающе вскидывая автомат. — Цурюк, доннер веттер![69]

Тут-то мы и вспомнили о тринадцати запретных метрах. Не вспомнил о них лишь Маэстро. Недоумевая, он оглянулся на неистовый крик Черного, продолжая, однако, свой дальнейший путь к лопате. И тут случилось то, что буквально ошеломило и потрясло нас. На глазах у всех Черный решительно и хладнокровно нажал гашетку и пустил длинную очередь по приближающемуся к лопате Маэстро. В начале нам подумалось, что автоматная очередь была пущена просто для острастки, но, когда Маэстро, весь перекосившись, схватился руками за грудь, а затем всем туловищем несуразно ткнулся в глубокий снег, обагряя его дымящейся на стуже алой кровью, нам стало ясно, что в действительности произошло.

— Убил ведь зверюга парня! Право, убил…

— Вот те и тринадцать метров! Они для того их придумали, чтоб проще было с нашим братом разделываться.

— Фашист, он фашист и есть! Родную мать и ту не пожалеет, не то что какого-то там игрушечника, да еще из пленных! — негодовали мы, прислушиваясь к разглагольствованию Черного, с жаром убеждающего сбежавшихся мастеров и конвоиров, что им решительно пресечена явная попытка побега.

Никому из нас не требовалось доказывать, что все мы стали очевидцами явно преднамеренного убийства, свидетелями обыкновенной расправы с неугодным и доселе не смирившимся пленным. Невольно припомнилось, как совсем недавно Маэстро наотрез отказался выполнить заказ Черного на хитроумную игрушку.

— Нашел дурака — задаром ему стараться! — горячился он тогда, делясь с нами обидой. — В который уже раз надувает! Насулит и хлеба, и супа, и табаку, и еще черт те чего, а заполучит вещь — и поминай как звали, словно и не обещал ничего. Да что я ему, обязан, что ли, все задарма делать? Другие-то вот держат слово, а у него оно что плевок. Пообещать — пожалуйста, а расплачиваться — необязательно. Чего еще, дескать, тут с пленными-то церемониться? Ну нет, не на того фашист нарвался! Черта с два еще что-нибудь от меня получит!

Теперь этот инцидент с Черным предстал в новом свете, заставил вновь заговорить о нем и открыл наши глаза на истинную подоплеку случившегося. Ни у кого из нас не оставалось ни малейшего сомнения в том, что Черный, пользуясь удобным случаем — Маэстро якобы нарушил строгий запрет, — попросту свел свои счеты со строптивым военнопленным, заведомо зная, что это останется безнаказанным.

Было в этой истории с Маэстро еще одно немаловажное обстоятельство, которое, несомненно, и привело его к гибели и ускорило трагическую развязку. Обстоятельство это — его неприкрытая, бескомпромиссная и непримиримая ненависть к гитлеровцам, которую, пользуясь своей популярностью и изумительным мастерством, он с исключительной дерзостью, и даже не таясь, открыто высказывал им, едва ли не на каждом шагу. Все это до поры до времени сходило ему с рук. Маэстро даже разрешено было заиметь необходимый инструмент для изготовления поделок, в погоне за которыми немцы многое ему прощали, делая вид, что ничего не замечают, хотя его вызывающее поведение приводило некоторых из них в ярость, и они давно ждали удобного случая, чтобы с ним наконец разделаться. Не иначе как с ведома и молчаливого согласия и благословения командования, заблаговременно ими замышленный и где-то, вероятно, за бутылкой шнапса тщательно обдуманный и спланированный, случай этот вскоре им представился и закончился гибелью Маэстро.

Это умышленное убийство стало для всех из ряда вон выходящим событием, поскольку слишком незаурядной личностью среди пленных, да и у немцев, в лагере слыл игрушечник и слишком неприкрытой и неуклюжей выглядела расправа над ним не только для нас, но даже для многих немцев, чтобы ее можно было посчитать за обычное будничное происшествие, ни тем более обойти молчанием. Резьба по дереву была столь искусной, что могла бы, кажется, поспорить с подлинными музейными экспонатами и выдавала в Маэстро недюжинное дарование. Его поделки отличались исключительной оригинальностью и неповторимым разнообразием, тонким художественным вкусом и безупречной отделкой, присущими разве что только щедро одаренному талантливому мастеру. Оголтелым фашистом был убит не просто рядовой пленный, но бесспорно настоящий большой и даровитый художник. Это обстоятельство, видимо, и вынудило лагерное начальство предпринять необходимые меры для пресечения возможных и весьма нежелательных слухов, которые грозили выплеснуться за пределы лагеря.

Для оправдания действий конвоира и придания им какой-то законности комендант лагеря — подумать только! — пошел на создание некой специальной, беспрецедентной и неслыханной в условиях лагеря комиссии из ревностных унтеров и усердствующих мастеров-тодтовцев якобы для расследования обстоятельств дела. Комиссия, как следовало того ожидать, только подтвердила «нарушение» потерпевшим установленного запрета и тем самым как бы узаконила поступок конвоира. Все стало теперь выглядеть надлежаще оформленным, вполне законным и, казалось бы, не должно было вызывать ни малейшего сомнения в виновности самого Маэстро, если бы не словоохотливость Косого Эрика, скрытно сочувствующего нам и говорящего по-русски постового австрийца. Он однажды как-то проговорился, что при проверке обстоятельств и замерах рокового расстояния всплыла одна весьма досадная «ошибка» и что «авторитетная» комиссия попросту утаила эту далеко не маловажную деталь. С его слов нам стало известно, что показным фарсом расследования, неуклюже разыгранным командованием для придания формальной законности этому делу, со всей очевидностью было установлено, что вместо роковых тринадцати метров в действительности оказалось менее одиннадцати, где пули и настигли юного Маэстро. Об этом досадном «казусе» «почтенная» комиссия «стыдливо» умолчала.

— Все сделано, как хотелось коменданту, а метры для него ничего не значили, — безнадежно махнул рукой Эрик, сообщив нам об этом по секрету. — Убит-то советский военнопленный. Так стоит ли этому придавать какое-то особое значение, переживать да расстраиваться?

Таким образом, лагерному начальству не удалось спрятать концы в воду, выдать черное за белое и обвести нас вокруг пальца. Истина пробила себе дорогу, стала известной всем и подтвердила наше мнение.

После убийства Маэстро ничего не изменилось в нашей лагерной жизни, если не считать того, что на следующий день мы вместе с инструментом несли с собой на трассу колья с фанерными щитками и лаконичными на них предостережениями: «Хальт! 13 метер», которые вызывали у нас вполне законное возмущение. Знаков этих приходилось всего-то по одному-двум на участок, что явно не решало задачи по четкому и полному обозначению требуемых границ. Да и самим немцам было хорошо известно, что передвижения при работах на трассе выходят за пределы тринадцати метров, ибо подноска шпал, рельсов и прочих материалов, приспособлений и инструментов постоянно требует куда более значительных удалений, ограничение которых только указанными метрами было заведомо недостаточным, но введение этого правила развязывало руки конвою, позволяя ему чаще пускать в ход оружие и по собственному произволу безнаказанно расправляться с пленными.

Тринадцать метров… Роковой рубеж, хитроумно придуманный ненавистными фашистами на пагубу нам. Кого-то еще он подстережет? Кто теперь у него на очереди? Кому из нас суждено стать его очередной жертвой?