Танцы на снегу

Глава сорок шестая

Перенесенный испуг, усталость, страх верной смерти и счастье избавления совсем лишили Кувырка сил. Он еле мог идти — плелся по саду, цепляясь лапами за траву. На его месте животное послабее — мышь или воробей — давно бы погибло от остановки сердца, не выдержав напряжения, физического и эмоционального, но Кувырок был заяц, да еще горный, и не собирался расставаться с жизнью без важной причины. Но конечно, ему требовалось время, чтобы полностью оправиться от пережитого.

Кувырок подлез под садовые ворота и побрел на берег ручья, где его ждали недоумевающие Стиганда и Гастинд. И тут какая-то тень легла на землю. Кувырок инстинктивно вздрогнул и подумал об укрытии — тень принадлежала гигантской птице, плывущей в небе. На мгновение заяц решил, что Убоище освободилось из заточения у человека и жаждет мести. Съежившись на земле, он взглянул вверх и понял, что ошибся.

Высоко в небе летела большая птица, бросая на землю четкую тень. Но эта птица ничуть не походила на Убоище — она была гораздо больше, жесткая, негибкая, не кружила в небе, не поворачивала головы, летела строго по прямой. Ее неподвижные крылья горизонтально торчали из боков. Чем больше Кувырок смотрел на это существо, тем меньше оно напоминало ему птицу. Оно было какое-то не по-живому глупое, без собственной воли. Из его глотки вырывалось ровное ворчание, слишком однообразное для голоса живой твари.

Большая птица начала опускаться, все тем же скованным неживым полетом, к полям за пределами острова. Неужели, подумал Кувырок, теперь, когда они избавились наконец от одного хищника, так долго омрачавшего жизнь, — появился другой?

Он спускался по склону, пока не увидел Стиганду и Гастинда.

— Видели, кто летел? — спросил он.

Стиганда ответила вопросом на вопрос:

— Все ли с тобой в порядке, невредим ли ты, цел ли, юный зайчишка? Мы с Гастиндом извелись от беспокойства за тебя.

Кувырок понял, что выдры даже не подняли головы, когда пролетала эта новая птица. Их волновало только Убоище — они ведь еще не знали, что враг попался в плен. Он решил пока не задумываться о новой угрозе и поскорее успокоить друзей.

— Да вроде цел. Устал только ужасно, но, думаю, со временем приду в норму. Убоище попалось человеку. Оно чуть не откусило мне голову, но попалось. Еще бы немного — и конец мне.

Гастинд, глядя на голову Кувырка, что-то спросил у супруги по-куньи. Стиганда перевела:

— Мой друг противоположного пола желает знать, есть ли у тебя раны на теле и что произошло с чудовищем.

— Нет, я не ранен, только кусочка уха лишился. Пустяки, заживет. Кровь уже не течет. А что касается Убоища, Бесс говорит, что человек пошлет его в зоопарк. Мы его больше не увидим. Но зато я видел…

Стиганда перевела его слова супругу и повернулась к Кувырку со вздохом облегчения:

— Это хорошая новость! Все вздохнут теперь с облегчением, коль скоро Убоище стало пленником людей. Должна заметить, что совсем недавно, будучи свидетелями его левитации, мы спрашивали себя, не настал ли одновременный конец нашим двум жизням. Тебе спасибо, храбрейший из зайцев, ибо ты увел его от нас в руки людей. Ты спас двух выдр, и твой поступок породит множество легенд, которые столь приятно рассказывать за трапезой.

— Не надо, — возразил Кувырок, — делать из меня такого благородного и самоотверженного героя. Я улепетывал от него изо всей мочи и очень рад, что не попался. Никого я не спас, я только старался сам спастись.

— Нет, ты увел его от нас, и мы с Гастиндом переполнены благодарности. Мы повергаем к твоим стопам свои лучшие чувства. Пожалуйста, прими наше благодарение.

— Слушай, Стиганда…

— Нет, нет, не говори больше ничего. Теперь ты должен вернуться к своей подруге и поведать ей о великой победе, которую одержал.

Кувырок ничего такого поведывать не собирался, но воспользовался моментом, чтобы проститься с выдрами. На прощание он заверил их, что летом они с Большеглазкой обязательно вернутся на Винследов луг — возможно, с зайчатами.

Он пустился в путь и к сумеркам добрался до колонии. Вечерние тени ползли по земле, заставляли даже неодушевленные предметы шевелиться, источая угрозу, — страшный час, когда всюду мерещится опасность. Камнепятка нараспев читала защитное заклинание. В нем упоминались вязовые веточки, тотем и другие обереги.

Кувырок сел на землю, почесывая раненое ухо.

Догоника, сидящая в укрытии под камнями, крикнула:

— Кувырок, скорее прячься, а то тебе конец! Убоище…

Он решил немножко разыграть их.

— Убоище? Пусть прилетает! Я ему глаза выцарапаю.

У зайцев перехватило дыхание. Они заговорили все сразу. Большеглазка выкарабкалась из-под бревна.

— Ты что, с ума сошел? Оно же тебя убьет!

Кувырок подпрыгнул, перекувырнулся, встал на задние лапы и замолотил передними по воздуху.

— А давайте-ка его сюда! Ну, где оно?

Зайцы охали, ахали и восклицали.

Большеглазка перепугалась не на шутку. Она забегала в волнении туда-сюда, крича, что Кувырок сошел с ума и его надо силой затащить в укрытие. Кувырок понял, что зашел слишком далеко. Как бы его дурацкие шутки не повредили маленьким!

— Не бойся, все в порядке, — успокоил он ее. — Я пошутил! Убоище не прилетит. Его поймал бородатый человек. Он пошлет его в зоопарк, подальше отсюда. Если не сегодня, то завтра уж точно.

Он рассказал, как чудом избежал смерти, и в доказательство предъявил пострадавшее ухо. Рассказ произвел на зайцев глубочайшее впечатление, только Большеглазка очень огорчилась из-за уха. Она стала причитать, что пропал черный кончик, а он так шел Кувырку и так нравился ей…

Зайцы все-таки не торопились вылезать из укрытий. Требовался не один день — возможно, не одна неделя, — чтобы они отвыкли бояться открытых мест. К тому же многие заметили в небе ту жесткую птицу, которую видел Кувырок, и испугались, не пришла ли на них еще одна напасть.

Водохлеб, правда, вышел, и Медуница тоже. Всего вместе с Большеглазкой оказалось четыре храбрых зайца, решившихся остаться на открытом месте до темноты. Они надеялись вернуться к нормальной жизни, раз страшного врага больше нет. Новое жесткое создание пока что не проявило агрессивности, и Водохлеб заявил: пока не будет доказано, что оно опасно, он не собирается больше корчиться в норе, а будет жить как положено зайцу — в чистом поле под открытым небом.

Медуница оказывала Водохлебу явное предпочтение. Это, впрочем, было у нее в обычае — пренебрегать парнем, который завоевал ее в танцах на снегу, и заводить шашни с другим. Она терпеть не могла быть привязанной к одному парню. Для нее слово «привязана» имело только буквальный смысл. Она желала быть «свободной», и, хотя у нее не раз выходили из-за этого неприятности, поскольку в колонии господствовали традиционные нравы и консервативные настроения, она плевала на общее осуждение и поступала, как ей хотелось. Кувырка восхищала ее смелость. Хотя он и понимал, что каждый парень с горячей кровью должен бы по возможности обходить Медуницу за три версты — по той причине, что она, поймав кого-то на крючок, тут же высмеивала его и с презрением прогоняла, — все же она, бесспорно, была личностью в окружении бесхребетных соглашателей, а это не может не вызывать уважения. Водохлеб, впрочем, как будто раскусил ее и как-то умудрился сохранить ее интерес, даже явно выказав ей свой. Возможно, секрет был в его собственном подчеркнутом индивидуализме — неряшливой внешности, презрении к мнению большинства, бесшабашности. Они подходили друг другу, хотя нельзя сказать, что очень ладили. То они шумно ругались, то переставали разговаривать, а то таинственно ускользали вдвоем куда-нибудь под сень раскидистых ив у реки. Бедный Чемпион, оставшийся с носом, был единственным в колонии (если не считать Догоники, хранительницы незыблемых моральных устоев), кто не веселился, глядя на них.

Прочие же заячьи парочки усиленно заботились о продолжении рода и на постороннюю активность не имели времени. Весна набирала силу. Набухали почки, распускались цветы. Зимняя скудость осталась позади, впереди маячило летнее изобилие.

В небе регулярно появлялись жесткие птицы. Их число все росло, они летали к большой земле и обратно, никогда не отклоняясь от курса, и зайцы скоро привыкли к ним — уже и глаз к небу не поднимали. Убоище исчезло навсегда. Можно было расслабиться, жить спокойно и бояться, как и положено, только лис.

Водохлеб с Медуницей ушли с Букерова поля. Они пристали к новой заячьей колонии на болоте. Вместе с ними ушло еще несколько бунтарских натур, которых манила новизна. Другие места, другое окружение — хочется ведь приключений, и Кувырок, в котором много еще оставалось от зайчонка, тоже загорелся желанием сменить обстановку. Он поговорил с Большеглазкой, но она напомнила ему, что здесь им принадлежит лучший участок у речки. Глупо было бы променять Винследов луг с примыкающим к нему хорошим пахотным полем неизвестно на что — на какой-то клочок земли у болота. К тому же здесь хорошее соседство, с выдрами они ладят, — а там, кто знает, можно напороться на лис.

Как ни тянуло его к новым местам, Кувырок нехотя согласился, что отказываться от луга неразумно.

Гуси отбывали на север — многочисленные стаи, собравшись в четкие треугольники, чернели в закатном небе. И вот они скрылись за морем, улетели в далекие страны, которых заяц даже и представить-то себе не может.

Однажды вечером, когда ярко-багровый закат разливался по небу, а тракторист отворял пятибревенные ворота, чтобы провести через них трактор и загнать его в большой красивый сарай, зайцы увидели двоих людей в синем, идущих полями от деревни.

Человек с трактора тоже их увидел. До зайцев донесся смешанный запах пота и страха. Люди в синем перешли на бег, они что-то кричали, но человек с трактора не слушал их. Он подошел к пыхтящему символу счастья и достал из-под сиденья ружье.

Зайцы застыли в страхе. Они решили, что человек захотел подстрелить кого-нибудь на ужин, — вдруг кого-то из них? Но он держал ружье как-то необычно, неправильно — так что сам мог заглянуть в отверстие ствола.

Ружье выстрелило.

Звук выстрела, как всегда, ужаснул зайцев. Многие сорвались с места и бросились к изгороди. Подбежали, задыхаясь, люди в синем и первым делом выключили трактор. А человек с трактора умер. Его тело унесли почти сразу, а трактор остался в поле на всю ночь — и зайцы вволю нарадовались на него, налюбовались, напрыгались на сиденье.

Они потом много думали и обсуждали — зачем же человек выстрелил в себя? Сильноног не сомневался, что он хотел застрелить людей в синем, но случайно повернул ружье не в ту сторону. Стремглав высмеял это объяснение. Человек с трактора, доказывал он, ходил с ружьем всю жизнь — неужели он спутал бы тот конец, который стреляет, с другим! Камнепятка считала, что он либо сошел с ума, либо был одержим каким-то злым духом, который внушил ему, что ружье повернуто правильно. Лунная зайчиха полагала, что он хотел посмотреть, не набилась ли в стволы грязь, а курок спустил нечаянно.

Загадка действительно была нешуточная — еще не одному поколению зайцев придется ломать над ней голову.

Новый тракторист оказался совсем молоденьким пареньком. С лица у него никогда не сползала широкая улыбка, и никто ни разу не видел, чтобы он брал в руки ружье. У него была приятная и довольно осмысленная мордочка, и он добродушно полаивал на зайцев и других зверьков, притворяясь иногда, что гонится за ними. Он любил помечтать — часто, когда он сидел за рулем, у него на лице появлялось отсутствующее выражение. Иногда в середине дня приходила молодая женщина, приносила ему поесть, они смеялись, болтали, вместе ели, пили из одного стакана. Расставаясь, они прижимались губами, совсем как люди, которых застрелил прежний человек с трактора. Но в отличие от тех людей, эти не плакали, а смеялись, и глаза их ярко блестели. Расставшись, они махали друг другу руками, громко перекрикивались, и женщина уходила через поля в деревню, а он возвращался к своему делу — гонять по полям пыхтящий от счастья трактор.

Два-три самых старых зайца припоминали, что в детстве слышали от прапрадедушек, что прежний человек с трактора тоже когда-то смеялся под полуденным солнцем с молодой женщиной, которая носила ему в поле еду и питье, — словом, все было так, как у этих, новых. Но никто, кроме зайчат, этим байкам не верил.

Теперь, когда Убоища не стало, зайцы вовсю радовались жизни. Все шло хорошо. У них была капуста, морковка, брюква, сочная свекольная ботва и много-много вкусных кормовых трав. Зайчихи все толстели, а парни нетерпеливо ждали срока. Солнце поднималось и заходило, согревая цветущую землю.

Глава сорок седьмая

Бубба попал в неволю — нестерпимое унижение! Он сидел теперь в клетке в том самом саду, где попался в сеть. Рядом располагалась вольера, полная щебечущих комков мяса с перьями — кое-кто называет их птицами, но для Буббы они вроде букашек. Бубба был угрюм, подавлен и начал свыкаться с мыслью, что остаток жизни придется провести за проволочной сеткой.

Он вспоминал башню — как-то она поживает без него? А он как будет обходиться без ее советов? Впрочем, зачем ему советы, когда делать совершенно нечего — только наблюдать, ждать да переминаться лапами на слишком маленьком для него насесте.

Бородатый человек не раздражал Буббу. Он хорошо обращался с ним, как мать в детстве. Этот человек быстро понял, что Бубба не чета прочим тварям, что он особенный и сам без малого человек. Он сажал Буббу себе на руку, одетую в перчатку, и кормил кусочками мяса. Это пробуждало воспоминания, и Бубба, сидя на насесте, перебирал их, глухо напевая себе под нос. Он не знал только, останется ли навсегда с этим человеком или его куда-нибудь отошлют.

В доме жили и другие создания — сочные кролики, нежные и жирные утки, да еще всякая мелочь вроде белых мышей и морских свинок, на один зуб. Бубба посматривал на них с легким интересом и все ждал, когда человек угостит его кем-нибудь.

А вот собака Буббе категорически не нравилась. Она была очень большая, больше самого Буббы, и занимала какое-то особое место при человеке. Она повсюду за ним ходила, явно воображая, что он — ее собственность. Эта собака пыталась заговорить с Буббой, подолгу торчала у его клетки, но Бубба не знал ни одного языка и не мог ничего ей ответить. Он не понимал — может быть, собака угрожает ему, а ее мягкий вид и добрый голос — одно лицемерие. Может быть, она говорит, что, если он попробует бежать, она набросится на него и разорвет на куски? Бубба решил, что так и есть, — иначе зачем бы она с ним вообще говорила? Собака была хоть и большая, но какая-то рыхлая, не сравнить с мускулистым и поджарым Буббой — он не сомневался, что в схватке один на один одолеет ее. Бубба решил при случае убить собаку.

Кроме бородатого хозяина, в доме был еще один человек — женщина. Бубба впервые видел вблизи женщину — мать когда-то привел домой одну, но Буббу перед ее приходом запер в чулан. Бубба просидел там несколько часов, а когда его выпустили, женщина уже ушла. После нее остался непривычный запах.

А эта женщина пахла орхидеями — запах орхидей хранился в памяти у Буббы с детства. Там, где он родился, тоже так пахло. Женщина была мягкая, нежная, голубоглазая, одевалась в цветные платья. Буббе она не нравилась — она все время трогала человека, подходила, когда он работал, и обнимала за плечи, гладила по голове и по щекам. Буббу возмущало, что она трогает и гладит человека, какой-то гнев загорался у него внутри, когда он это видел. Он решил при случае убить и женщину.

Клетка Буббы стояла в саду, так что он знал, что творится вокруг. Не скрылись от его внимания и новые птицы, появившиеся в небе, — негибкие, жесткие пародии на него самого. Бубба лучше разбирался в человеческой жизни, чем зайцы, и сразу понял, что это — машины, вроде тех, что катятся на колесах по черным гладким дорогам, только летающие. Бояться их нечего, они служат для перевозки людей. На них можно кричать, угрожать им, вызывать на бой — они даже ответить не могут. При всей своей пугающей внешности они делают только то, что приказывают люди.

Бубба знал это, потому что, как ему смутно припоминалось, именно такая машина когда-то привезла его оттуда. Он не знал, откуда «оттуда», но не сомневался, что издалека. «Там» все было другое — жара, джунгли, широкие реки, горы.

Клетка Буббы стояла на возвышении, и ему хорошо была видна река, вьющаяся в низине. Ветер шевелил ему перья. Ему нравилось сидеть на насесте и подмечать малейшее движение в поле и на лугу, на берегах, в воде. Он заметил плавающих в ручье гибких быстрых зверьков, которые наверняка оказались бы недурны на вкус, если бы он мог до них добраться.

В саду кроме него жило еще несколько хищных птиц, которых хозяин поместил подальше друг от друга — неясыть, коршун, два ястреба. Они сидели на насестах неподвижно, словно вырезанные из гранита, словно неподвластные времени, — особая, окаменевшая форма жизни — и смотрели горящими глазами в какую-то непостижимую глубину мироздания. В их желтых глазах таилось воспоминание о высоте, скорости, смертельной остроте удара. Буббу объединяло с ними таинственное ощущение невесомости, быстрого полета, молниеносного падения с невероятной выси, когтей, пронзающих живую плоть. Они не знали ничего среднего между угрюмой неподвижностью и яркой слепящей скоростью.

Эти птицы не нравились Буббе. Не нравились их цепкие когти и злые глаза. Он решил при случае убить хоть одну, а то и всех.

Глава сорок восьмая

В прудах появилось очень много лягушачьей и жабьей икры — лягушачья плавала в воде как облачко, жабья тянулась нитями. Икринки напоминали черные глазки маленьких птичек. Но большую часть икры поедали рыбки и другие мелкие водяные твари еще до того, как успевали вылупиться головастики, которые тоже гибли в больших количествах, и лишь немногие вырастали и получали возможность отомстить кое-кому из прежних преследователей.

Для зайцев обилие икры было лишь знаком сезонных перемен, ведь природа — это часы с тысячью стрелок. Большеглазкиной беременности исполнилось тридцать три дня, до родов оставалось дней семь-десять. Она чувствовала себя прекрасно. Еще несколько зайчих находилось в том же состоянии.

Кувырок был доволен жизнью. Все шло хорошо. Но вдруг Стремглаву явился во сне призрачный заяц. Это значило, что назревают какие-то события. В тот же вечер Солнечный заяц созвал сходку под тотемом.

— Сегодня утром, — объявил он, — я видел во сне своего призрачного зайца. Он бежал вдоль какой-то изгороди. Кому-нибудь еще снились в последнее время призрачные зайцы?

Один-два зайца подтвердили: да, снились. Кувырок не удивился, что их так мало, — большинство зайцев были слишком толстокожими, чтобы увидеть своего духа-покровителя хотя бы во сне. Многие сказали, что ничего не видели, но чувствовали во сне присутствие кого-то из Другого мира.

— Не исключено, — продолжал Стремглав, — что надвигаются события, касающиеся всех нас, а не кого-то одного. Мы знаем, что когда кому-то является во сне призрачный заяц, это может быть как хорошим, так и плохим предзнаменованием. Что сейчас подсказывает вам чутье?

Лунная зайчиха предположила:

— Наверное, это связано с исчезновением Убоища.

— Нет, — возразил Стремглав, — Убоище уже исчезло, а предзнаменования относятся к будущему.

Взяла слово Камнепятка:

— Я гадала по вязовым веточкам и по белым камешкам, что вывернул плуг. Все знаки хорошие. Предполагаю, что призрачные зайцы довольны процветанием нашей колонии. Скоро у нас народятся зайчата. Мы здоровы, сильны, мы плодимся. Естественно, наши предки довольны.

Это объяснение уже приходило в голову Стремглаву. Он не мог не признать, что дела идут неплохо. Не исключено, что действительно призрачные зайцы являлись только затем, чтобы сказать: все хорошо, ребята, так держать! Ведь колония столько натерпелась от убийцы, само ее существование было под вопросом — они так нуждались в мире и спокойствии!

На этот раз Кувырок соглашался с Камнепяткой — перемены к лучшему были налицо. Хотя он не слишком верил в гадание, он думал, что на сей раз она попала в точку.

— По-моему, в словах Камнепятки много справедливого. Нам всем время от времени снятся призрачные зайцы, и хотя лично я не думаю, что эти сны поддаются сколько-нибудь достоверному истолкованию, я предположил бы, что они совпадают с переменами. Недавние перемены пошли нам на пользу, но так как мы очень переволновались, то нам и снятся эти сны. Жаль, что у нас нет никого более знающего, чем я, чтобы убедить вас в этом.

— А что бы тебе не спросить свою подружку-ежиху? — перебил Неугомон. — Вы с этой всезнайкой такие приятели!

Кувырок пристально посмотрел на него и ответил:

— Какой же ты злой! Ты ведь не мог не слышать — я всем рассказывал, — Джитти погибла. Ее раздавила машина на дороге.

— Интересно! — не унимался Неугомон. — Кто-то, значит, ее оживил. Я ее видел сегодня утром — толстая и веселая, как мяч, усаженный иголками.

И он оглядел собравшихся, ожидая похвалы своему остроумию. Но русаки молчали и не сводили глаз с Кувырка — горный заяц, кажется, рассердился не на шутку.

— Ну, парень, — сказал он наконец очень медленно, — смотри! Если окажется, что ты соврал, тебе это так не пройдет.

— Это подраться-то? Всегда готов! — ответил Неугомон и ушел с одним из своих приятелей на край поля.

Кувырок доложился Большеглазке, куда уходит, убедился, что она устроилась на ночную кормежку в хорошем месте, и отправился к старой кроличьей норе, где располагалось гнездо Джитти. Он был уверен, что вернется ни с чем и наутро придется драться с Неугомоном. Как он и думал, кроличья нора оказалась пустой. Кувырок подвигал челюстью и несколько раз напряг задние ноги, примеряясь к будущей драке.

Он уже собрался бежать домой, как вдруг листья на живой изгороди зашуршали и из них высунулся кончик носа. Потом показалась и вся мордочка. Перед Кувырком стояла Джитти!

— Джитти! — закричал он. — А я-то думал, ты умерла!

Ежиха сердито посмотрела на него:

— С чего это ты решил? И кто ты вообще такой?

— Как кто? Это же я, Кувырок, горный заяц!

Джитти фыркнула, сдув цветочную пыльцу со своего резинового носа:

— Я что, по-твоему, каждую букашку в окрестностях должна помнить?

Кувырок вынес удар как истый философ.

— Я думал, мы друзья! Я видел тебя на дороге, раздавленную, и пришел проверить.

Выражение ежихиной мордочки слегка смягчилось. Она подкатилась к своему гнезду, пошуршала листьями и соломой, а потом повернулась к зайцу.

— Ну ладно, ладно, я тебя, конечно, помню. Но я не могу все время думать о своих знакомых. Я тебе еще при первой встрече говорила, Кувырок, что я не больно-то общительна. Я люблю быть одна. — Она твердо посмотрела на него, потом продолжала: — На дороге, говоришь? Раздавленная? Это был мой старый приятель Блик. Я его тоже видела, беднягу. Он уже еле ноги таскал. Но для вас, зайцев, все ежи на одно лицо, верно? Он, думаю, сделал это нарочно.

— Что сделал?

— Лег на дорогу, чтобы его переехали. Ежи часто так делают, чтобы избежать старости и болезней. На дороге умираешь быстро и легко — не то что от старости.

— Легко? Это под машиной-то?

— Ну, скажем, быстро и безболезненно. Ладно! Ты зачем явился? Говори, пока я терпения не потеряла.

Кувырок рассказал про призрачных зайцев.

— Так ты хочешь у меня узнать, грозят ли колонии какие-нибудь несчастья?

— Да, — подтвердил Кувырок, — и какие именно, если грозят.

Она покачала головой:

— Ну что ты за существо такое! Мало ли какие могут случиться несчастья — их и до завтра не перечислишь! А посоветовать могу только одно: дождаться несчастья — если оно действительно случится — и действовать по обстоятельствам. Почувствуешь что надо бежать, — беги, захочется замереть — замри. Больше-то вам все равно делать нечего.

— Наверное, ты права. Не могут же зайцы покинуть свою землю из-за каких-то предчувствий. Нужны факты, а их нет. Может, нас, наоборот, ждет что-то очень хорошее?

В небе послышался рев, пронеслась жесткая птица. Кувырок невольно прижался к земле. Здесь птица летела гораздо ниже, чем над Винследовым лугом или Букеровым полем.

Когда жесткая птица скрылась из виду, он поднялся, слегка смущенный. Джитти смотрела на него снисходительно.

— Ты что, самолетов боишься?

— Кого-кого?

— Так их все животные называют. Я на днях разговаривала с одной чайкой, она говорит, что в других местах их полно. Это машины, такие же, как автомобили, только летающие, чтобы людей перевозить. Чего только люди не выдумают, верно? Есть одно место на большой земле — недалеко, к западу от острова, — они его выровняли, залили бетоном…

— Знаю! — воскликнул Кувырок. — Я проезжал там на велосипеде!

Джитти сердито нахмурилась:

— Ну уж не ври, что умеешь на велосипеде ездить! Ты велосипеда небось и не видел никогда.

— Ты не понимаешь! Меня поймал один человек на колокольне, а другой человек… В общем, на велосипеде, конечно, ехал человек, а я сидел сзади в клетке. Я видел много машин и забор… Слушай, кто-то мне говорил, что ежи легко перелезают через такие железные заборы. Ты там, случайно, не была?

— Была, конечно. Неужели ты думаешь, что я пропущу стройку и не проверю, что там творится? Ничего интересного! Только здания и такая бетонная полоса, на которой самолеты разбегаются, чтобы взлететь. И садятся на нее же. Примерно как лебеди на поверхность воды. Все огорожено, и людей не пускают. Я там видела немало зайцев — на плоском месте с травой вокруг бетонной полосы.

— И эти зайцы не боятся самолетов?

— А чего их бояться? Они же не живые! И никогда не сходят с бетона. Пока ты на траве, тебе ничего не грозит. Ну, это как поля и дорога, понимаешь? И потом, там так все аккуратно и чисто — твоя Лунная в восторг бы пришла, если бы увидела. Прямые линии, трава подстрижена, забор прямой, вся земля ровная и гладкая, как замерзший пруд. И людей почти нет.

Кувырок, представив себе эту плоскую благодать, как всегда ощутил острую тоску по родным горам.

— Не пойму, что зайцам делать в таком месте, — сказал он.

— И я не пойму. Мне там не понравилось. Кажется, зайцы любят шум самолетов — наверное, потому и не уходят. Зайцы все-таки чудаки, согласись!

— Некоторые, — сдержанно сказал Кувырок.

— Большинство!

— Ну, это как считать.

— Вот именно. Я так считаю.

Они помолчали немного, а потом заговорили на какую-то безобидную тему. Наконец Кувырок простился с ежихой. Она когда-то спасла ему жизнь — этого он не забудет. Он направился назад, к тотему.

Большеглазка нетерпеливо поджидала его на Букеровом поле.

— Ну что, видел ее?

— Да, — Кувырок все еще думал о своих горах. Видел. Но помочь она ничем не может. Советует не думать ни о каких предзнаменованиях, а если что, действовать по обстоятельствам. Думаю, она права. А то мы в кроликов превратимся — они все время о чем-то беспокоятся.

— О чем же ты с ней столько времени разговаривал? — Большеглазка немножко обиделась, что он так долго не возвращался.

— Да так — о том о сем. О самолетах в основном. Эти жесткие птицы, что все время летают над нами, — самолеты, человеческие машины. Да мы и сами уже догадались. Они перевозят людей. Джитти говорит, что там, где они садятся и взлетают, за забором, — очень аккуратное место. По-моему, скука смертная.

— Неужели она там была?

— Один раз. Ей не понравилось.

Удовлетворив любопытство Большеглазки, Кувырок пошел и поговорил с Догоникой и Стремглавом. Предчувствия и сны волновали обоих еще меньше, чем самого Кувырка, так что их не пришлось уговаривать повременить и посмотреть, что будет. Джитти была права в одном: пока ничего не случилось, ничего и поделать нельзя. Вот когда случится, тогда уж придется решать. А решений может быть только два: бежать или замереть. Выбор невелик, другого у зайцев нет. А куда бежать — тоже не проблема: куда глаза глядят. Так и только так положено поступать зайцам.

Глава сорок девятая

Это случилось рано утром, когда все зайцы спали. Некоторые сразу пустились бежать, не поглядев, что будут делать остальные, и даже не проснувшись толком — глаза еще закрыты, а ноги уже бегут. Другие сначала замерли на мгновение, а потом тоже пустились наутек. Кувырок и Большеглазка в числе последних пробрались через изгородь и помчались по Поггринову лугу.

Восточнее Букерова поля раздавался ужасный грохот. Он приближался все ближе — крики, стуки, свист, удары палок по земле. Словно все человечество разом устремилось в поле, желая разбудить какое-то спящее глубоко под землей чудовище.

Кувырок, хотя и перепугался до смерти, не выпускал из виду Большеглазку и держался поближе к ней. Беременные зайчихи бежали с трудом, медленно. Перед парнями стоял трудный выбор — то ли бросить подруг и спасаться самим, то ли оставаться с ними, хотя помочь им все равно ничем нельзя. Кувырок держался сразу за Большеглазкой, замедляя бег, когда она тормозила, и увеличивая скорость, когда она бежала быстрее. Его беспокоило странное полуосознанное ощущение, что это все когда-то уже было, — но страх не давал в этом ощущении разобраться. Оно как муха жужжало в мозгу, вызывая смутные воспоминания.

Зайцы пробежали еще два поля, миновали пруд со стоячей водой и ольшаником на берегу. И тут Кувырок вспомнил. Это действительно уже было! Он был тогда совсем юнцом. Из-за этого он и попал на плоские земли. Такой же стоял грохот, так же мчались испуганные зайцы. И он, Кувырок, бежал по горному склону — прямо в сеть!

— Большеглазка! — завопил он. — Стой! Стойте все! Остановитесь!

Он крикнул так властно, что целых семь зайцев остановились, перевели дыхание и уставили на него большие безумные глаза с расширившимися от ужаса зрачками. Грохот не умолкал, он приближался, но небыстро, как бы шагом. Зайцы нервничали, ноги их подергивались, им некогда было слушать, что там еще выдумал Кувырок. Бежать, бежать дальше! Бежать от этого шума куда глаза глядят!

— Слушайте все! Я уже прошел через это! Мы не от опасности бежим, а в самую ее пасть! Я знаю, что они делают! Загоняют нас в сети. Ловят зайцев для травли. Не остановимся — попадем им в руки.

Не успел он договорить, как впереди загрохотали ружья. Бух! Бух! Выстрелы гремели то поодиночке, то целыми залпами. До зайцев долетел через кусты запах пороха и вдогонку ему — запах крови. До чутких заячьих ушей донесся свист — это раненые зайцы предупреждали их — и вопли умирающих.

Остановившиеся молча слушали, и ужас поднимался в них темной волной. Заговорил Стремглав:

— Кувырок прав, но нас гонят не в сети. Это охота! Охота на зайцев. Мне рассказывал дедушка. Их там десятки с ружьями. Те, кто ушел вперед, попали под град выстрелов. Нас истребляют! Это смерть.

Лунная зайчиха сказала:

— Ладно, неважно, что там впереди, нас теснят сзади! Что же делать?

— Ты предводительница, ты и скажи! — сердито крикнула Большеглазка.

Никто не двигался.

Большеглазка, задыхаясь, проговорила:

— Они подходят! Посмотрите — загонщики идут с востока, а те, с ружьями, на западе. Значит, надо бежать на север или на юг! Куда?

— На север! — закричал Стремглав и опрометью бросился к югу.

Остальные не раздумывая кинулись за ним. Кувырок, правда, успел заметить, что они бегут не туда, куда сказано, но какая разница, подумал он, главное — проскочить между загонщиками и стрелками.

Загонщики надвигались полумесяцем. Зайцы бежали к концу левого рога. Они застигли людей врасплох — те никак не ожидали, что зайцы побегут к ним, и не успели выстрелить, да у загонщиков и ружей-то было всего два-три. Зайцы проскакивали у них между ног, сигали через кусты, выписывали свой знаменитый зигзаг, петляли — и прорвались, все восемь! Это был великолепный ход, и зайцы сами восхитились бы им, если бы в состоянии были что-то соображать.

У загонщиков была собака. Она увязалась в погоню и два поля бежала за зайцами, но они легко оторвались от нее. Это был толстый ретривер, разъевшийся на человеческих харчах. Плавал он, может быть, и недурно, но на земле никуда не годился. Восемь зайцев оставили его далеко позади. Он тащился, задыхаясь, со слезящимися глазами.

Усталые зайцы остановились на краю чужого поля и задумались, что делать дальше. С юга тоже доносились выстрелы — как видно, и болотным зайцам приходилось несладко. В этом году нашелся какой-то заядлый охотник, который организовал людей и вывел в поле. Опасность еще не миновала — в любой момент зайцы могли напороться на одиночку с ружьем, любителя побродить по краешку в надежде подстрелить тех, кто ускользнет от облавы.

— Надо выбираться, — сказал Сильноног. — Куда пойдем?

Лунная зайчиха подобралась, овладела собой и снова взялась за то, что у нее лучше всего получалось: за руководство. При всех своих недостатках она не боялась ответственности и обладала авторитетом.

— Кувырок! — сказала она. — Помнишь, о чем мы говорили два дня назад? Это место, где садятся жесткие птицы…

— Самолеты, — поправил Кувырок. — Ты имеешь в виду аэродром на большой земле. Я знаю дорогу. Думаешь, надо идти туда?

— Ты ведь говорил, что это место огорожено? И что людей за забор не пускают?

— Так чего же мы ждем? — воскликнул Стремглав.

Не успел он договорить, как в полушаге от него взлетел фонтанчик земли и раздался грохот выстрела. Три молодых человека с ружьями бежали к зайцам с дальнего конца поля. У них были большие круглые красные головы, на лица спускались какие-то прозрачные шторки, сквозь которые сверкали глаза.

Зайцы во главе с Кувырком пустились бежать. Большеглазка держалась возле него. Они перегнали бы этих людей без труда, но те, отстав, вернулись немного назад, вскочили на мотоциклы и мгновенно завели их.

Машины с ревом понеслись по полю, как по дороге.

Кувырок вел зайцев через канавы и изгороди, через ворота, но мотоциклы не отставали — они перепрыгивали через канавы, пролетали сквозь изгороди. Юнцы наслаждались погоней — они орали, вопили и хрипели. Инстинкт подсказывал зайцам разделиться, разбежаться в разные стороны, но они побороли это желание. Они понимали, что добраться до аэродрома могут только держась вместе.

Один мотоциклист налетел на низко свисающую толстую ветку боярышника и грохнулся со своей машины. Кувырок как раз оглянулся и видел это.

— Чтоб ты шею сломал! — чистосердечно пожелал он.

Мальчишка приземлился в крапиву. Колеса его упавшего мотоцикла еще не перестали вертеться, а он уже сел и снял шлем. Двое других замедлили ход, убедились, что с товарищем ничего страшного не случилось, и пустились дальше в погоню.

Теперь, когда зайцы видели врагов в лицо, а ужасный шум остался позади, они немного пришли в себя. Вместо неведомой и непонятной опасности перед ними была опасность вполне постижимая, и хотя им приходилось тяжело, они по крайней мере понимали, что происходит, и могли соображать.

Зайцы добежали до перешейка и бросились по влажной дороге на большую землю. Море бурлило, вздымало водяные горы, которые разбивались вокруг них, захлестывали дорогу. Ветер был сильный и дул перпендикулярно перешейку. Заячьи шкурки пропитались соленой водой, глаза слезились, но ни один заяц не замедлил бега. Приходилось мчаться сквозь строй водяных ударов. Иного выхода не было — если они хотели добраться до безопасного места, надо терпеть.

На ровной и гладкой дороге людям стало легче управлять мотоциклами, они увеличили скорость. Зато приходилось держать обе руки на руле. Поэтому они не могли стрелять.

Внезапно высокий вал, перекатившись через дорогу, смыл одного зайца. Это был Скоропрыг. Волна унесла его в бушующее море. Оставшиеся успели увидеть, что он пытается плыть к берегу среди вздымающихся и рушащихся водяных гор.

Один из преследователей тоже попал в беду. Его переднее колесо поскользнулось на мокрой дороге, машина упала, запрыгала боком, высекая из металла искры, и обрушилась вместе с волокущимся человеком на бегущих зайцев, даже слегка обогнав их. К счастью, человек был слишком потрясен, чтобы воспользоваться ситуацией. Он сидел и тупо глядел на свой кожаный костюм, разодранный на локтях и коленях, а волны окатывали его холодным душем.

Зайцы по дуге обежали его, как раз когда он потянулся к ружью, которое отлетело вперед. Кувырок перепрыгнул через оружие — блестящее, мокрое, залитое пенящейся водой, что прыгала и танцевала на перешейке. Другой мотоциклист остановился и помог приятелю снова сесть в седло. Тем временем зайцы уже достигли большой земли. Там погоня возобновилась — сначала через поле, потом через лес.

Зайцы зигзагом мчались между деревьями, и таким же зигзагом неслись за ними мотоциклы. Вышедшие было мирно покормиться кролики ринулись к норам с испуганными воплями: на них напали объединенные силы людей и зайцев! Мотоциклы ревели и кашляли, обстреливали деревья комьями земли, выворачивали траву и мох, с непостижимой ловкостью вертелись между стволов. На какое-то время, пока зайцы перемешались с кроликами, воцарился полный хаос, никто ничего не понимал. Потом кролики исчезли в норе. На сей раз зайцы не прочь были бы последовать за ними, но инстинкт гнал их на открытое место. К тому же в нору было не пробиться — кролики теснились во всех проходах.

Лес проскочили быстро. Погоня снова переместилась в поле. Охваченные азартом мотоциклисты громко и беззлобно лаяли на зайцев. Они и про ружья забыли и думали только о том, чтобы догнать добычу. Зайцы не могли тягаться с мотоциклами в скорости, зато были увертливее и хитрее. Они могли повернуть практически мгновенно, а мотоциклу надо было описывать широкую дугу. Зайцы прыгали, петляли, скользили, уворачивались от машин. Лапы и колеса перепахивали луг.

Наконец зайцы вырвались вперед и понеслись к аэродрому. Им удалось пересечь широкую канаву у пруда. Они видели теперь свою цель — в воздухе вился большой вымпел, а скоро показалась и башня с зелеными стеклами.

Один из мотоциклистов направил машину к канаве, надеясь перепрыгнуть, но просчитался. Переднее колесо врезалось в край канавы, человек вылетел из седла, пронесся, вращаясь, по воздуху и рухнул в пруд, обдав потоком брызг зайцев, которые как раз огибали пруд, устремляясь в капустное поле. Они даже не подивились человеческому полету — думали только о том, как бы скорее добежать. Не видели они и облепленное тиной зеленое страшилище, которое вылезло, отплевываясь и откашливаясь, из пруда.

Третий и последний мотоциклист решил кровь из носа отомстить за поверженных товарищей и заполучить хотя бы одного зайца. Он не стал перепрыгивать через канаву, а осторожно направил машину по склону вниз, а потом вверх. Когда он оказался на другой стороне, зайцам оставалось около двух сотен человеческих шагов до ограждения аэродрома. Но они устали. Они бежали давно, их силы были на исходе.

Последний мотоцикл мчался на них через поле. Из-под колес летели в стороны, как зеленые отрубленные головы, капустные кочаны, фонтаны грязи вздымались во все стороны. Охваченный азартом охотник остановился, спрыгнул с мотоцикла — в тридцати шагах от забора, обогнав зайцев, — и схватил ружье, висевшее через плечо. Зайцы из последних сил кинулись от него. Многие уже спотыкались.

Ружьишко у парня было старенькое, мелкашка-одностволка. Такое оружие дальнобойностью не отличается, не то что ружье человека с трактора, и у юнца хватило выдержки не торопиться стрелять и дождаться, пока зайцы не соберутся вместе. Но одну ошибку он сделал — типичную ошибку любителя: не выбрал определенную цель, а пальнул по заячьей группе как по целому. Он, конечно, сильно волновался, а зайцы метались и не хотели спокойно подождать, пока он прицелится. Грянул выстрел.

Ни в чем не повинный кочан капусты разлетелся на мелкие ошметки, часть которых украсила спины улепетывающих зайцев.

Юнец переломил дымящееся ружье, выбросил гильзу и зашарил в кармане в поисках нового заряда.

Кувырок бежал вдоль забора, прочь от стрелка, и высматривал подходящее место, чтобы подкопаться. Грудь у него готова была разорваться, ноги были как чужие.

Наконец он обнаружил место, где земля помягче, и торопливо принялся копать. Почти мгновенно он прорыл ход, достаточно широкий, чтобы кое-как протиснуться.

Один за другим зайцы полезли в прорытую Кувырком дыру. Наконец все они оказались за забором. Юнец бежал вдоль забора, заряжая ружье на ходу, лицо его окаменело в мрачной решимости. Он твердо намеревался подстрелить зайца, хоть одного, даже если не сможет его забрать и заяц так и умрет за забором.

Ружье снова выстрелило, на этот раз дробью. Заряд попал в забор, дробинки разлетелись по всем направлениям. Несколько зайцев, в том числе Догоника и Стремглав, почувствовали резкие уколы — им в ноги или бока вонзились маленькие раскаленные кусочки свинца. Из последних сил зайцы отчаянно рванулись через аккуратно подстриженную траву, туда, где ехал на газонокосилке человек.

Когда зайцы пролетели мимо косилки, человек остановил шумную машину, повернулся, увидел юнца с большой круглой головой и ружьем в руках и грозно затряс кулаком.

Незадачливый охотник взгромоздился на свой мотоцикл и с ревом помчался прочь через капустное поле. Снова полетели зеленые головы.

Человек с косилки стоял рядом со своей пыхтящей и урчащей ярко-зеленой машиной, уперев руки в бока. Он дождался, пока мотоцикл не скрылся в канаве на дальней стороне капустного поля, потом пожал плечами и снова сел на сиденье.

Зайцы отдыхали неподалеку. Кое-кто зализывал раны — серьезных, к счастью, никто не получил. Человек посмотрел на зайцев и оскалил зубы — не зло, а так, как скалят люди, когда всем довольны. Он снова запустил свою косилку. Зайцы смотрели на облачко мельчайших травяных частичек, висящее в воздухе, и запах свежесрезанной луговой травы мешался с прочими дивными запахами весеннего утра.

Так у зайцев появился новый символ счастья — зеленая машина, срезающая траву.

Человек с трактора умер — да здравствует человек с газонокосилки!

Ближе к вечеру на аэродроме появился еще один заяц — измученный и перепачканный Скоропрыг. Он чуть не утонул. Волны выбросили его, полузадохнувшегося, на берег, и Скоропрыг дополз до дюн. Там он пролежал остаток дня, восстанавливая силы. Его до сих пор тошнило, голова кружилась — ясно было, что оправится он не скоро.

— Ну и наглотался же я воды — не знаю, когда теперь захочу пить. А противная до чего! Соленая-соленая! До сих пор этот вкус во рту. Я уж совсем обессилел, но тут меня волнища громадная как подхватит, как на берег швырнет! Лежу, а волны одна за другой, одна за другой — и все на меня! Ну, думаю, нечего тут лежать — взял и пополз. Думал, все — сейчас помру. Подойди тут лиса — конец бы мне, но лисы, видно, убрались подальше от выстрелов. Ну и вот он я, принимайте, что осталось.

На шкурке у него засохла морская соль, выглядел он ужасно и почти ничего не видел — так слезились глаза.

Но Скоропрыг был жив. А ведь все остальные члены колонии погибли.

Кувырок суетился вокруг Большеглазки. Ему так хотелось надеяться, что потрясения этого дня и долгий бег не повредили малышам! Большеглазка предупредила, чтобы он не особенно на это надеялся. Она знала, что зайчатам сильно досталось, и большинство, если не все, погибли. Но точно она ничего не могла сказать, оставалось ждать родов.

Кувырок не умел ждать. Его сжигало нетерпение, и он, мечась взад-вперед, местами полностью вытоптал траву на летном поле.

Глава пятидесятая

Только один зайчонок родился у Большеглазки живым — девочка, которую назвали Беглянкой. Кувырок не сомневался, что свет не видывал еще такого прекрасного зайчонка, и в первые дни у него не было другой темы для разговора. Он надоел всем хуже горькой редьки, и Большеглазке пришлось сказать ему об этом. Она-то с ним согласна, заверила она, но, пожалуй, будет лучше какое-то время говорить о Беглянке только между собой.

Кувырок поразился. Как это? Неужели кому-то может надоесть слушать про такого замечательного и необыкновенного зайчонка? Тем не менее он последовал Большеглазкиному совету. Она лучше разбирается в характере русаков — странные все-таки они типы, думал Кувырок, до такой степени ничего не понимать в зайчатах! Он бы на их месте, заявил он Большеглазке, восхищался Беглянкой ничуть не меньше, чем родной отец, и желал бы знать о ней все-все. Такой удивительный зайчонок! Большеглазка кивнула и сказала, что он, как всегда, прав.

На аэродроме было шумно, но безопасно. Люди занимались своим делом и на зайцев внимания не обращали. Они обихаживали самолеты. Но иногда все же замечали зайцев и указывали на них друг другу. Зайцев было уже больше сотни, и каждый день подходили новые.

Зайцы собирались на короткой траве по обе стороны бетонной полосы и смотрели, как садятся и взлетают самолеты, пока не привыкли и им не надоело. Постепенно рев железных птиц тоже стал привычен, хотя ни в коем случае не надоел — этот человеческий гром по-прежнему восхищал их.

Для русаков здесь было идеальное место — царство прямых линий. За забором тянулись распаханные поля, а внутри, на летном поле, трава была подстрижена полосами: полоса светлая, полоса темная — просто Другой мир на земле! Человека с трактора полностью заменил человек с косилки, а зеленая машина стала символом заячьего счастья. Огромный ангар, самое большое строение во вселенной, стал теперь символом здоровья, заменив красный сарай. Оплакав потерю пятибревенных ворот, зайцы избрали в качестве символа долголетия стеклянную башню. Люди сновали вокруг этой башни и внутри нее как безумные, но зеленое стекло оставалось невозмутимым, всевидящим и бесстрастным. Башня стояла твердо и непоколебимо, как и положено символу долголетия. Что же касается плодородия, то его символом мог быть только колос — тут замена была невозможна, но, к счастью, и не нужна: аэродром окружали поля пшеницы, овса и ячменя.

Для Кувырка же не было большой разницы — что эта плоская земля, что на острове. Все равно с горами по красоте и великолепию сравниться не может ничто. Пусть он живет с русаками, вкус у него останется свой. И он снова начинал грезить о вересковых склонах и узких горных долинах, о ручьях, на дне которых поблескивают самородные гранаты и лунный камень, о солнечных бликах на поверхности горного озера, о небольших усадьбах — легкий дымок курится над крышей, — о куропатках, о рыжих красавцах-оленях, о далеких недосягаемых вершинах, о старинных замках, о бородатых пастухах с посохами в руках, о древних кинжалах и горских мечах, покрытых ржавчиной, покоящихся под валунами, о каменных пирамидах-кернах, о диких кошках и золотых орлах. Большеглазка, кормя Беглянку, терпеливо слушала его рассказы о родине, и ее глаза подергивались дымкой печали, когда она понимала, как он тоскует. Она бы хотела чем-то утолить его тоску, но это было невозможно. Горец — это горец и горцем останется до конца жизни, и даже если тело его обитает на плоской земле, душа все равно живет в горах, там, где туман клубится над вереском.

Через три дня после того как зайцы обосновались на аэродроме, в гости к Кувырку и Большеглазке пришла Джитти. Она восхищалась Беглянкой ровно столько, сколько физически возможно для ежа, то есть секунды две, а потом рассказала, что произошло на острове после их ухода. Охотники перебили множество зайцев, хотя, конечно, всех истребить не смогли. Даже из Догоникиной колонии кое-кто уцелел и по-прежнему собирается под тотемом на Букеровом поле.

— Что говорить, день был шумный, — сказала Джитти, — кровавый день для кроликов и зайцев. Люди ведь потом привели терьеров и взялись за кроликов. Многие погибли. А под конец, когда терьеры начали беспокоить барсуков, пришел хозяин Бесс и облаял охотников.

— Но с тобой ничего не случилось? — спросил Кувырок.

— Естественно, ничего! Кому нужен еж? Они убивают нас только своими проклятыми машинами на дороге, да и то, я уверена, не нарочно.

— А я слышала, цыгане обмазывают ежей глиной и запекают в огне, а потом оббивают глину, и с ней вылезают все колючки, — сказала Большеглазка, меняя положение, потому что Беглянка очень вертелась.

— Может, так и бывало в старые времена, — ответила Джитти, — но сейчас цыгане питаются как все люди. Они едят кур, фазанов, кроликов, зайцев — но я не слышала, чтобы они ели ежей.

— Во всяком случае, — сказал Кувырок, — мы тут, за забором, в безопасности. Конечно, надо избегать бетонной полосы, а то нас раздавит, как… как ежа на дороге. Это мы сразу поняли. Но на бетон и незачем ходить, разве что надо перейти на другую сторону.

— Да, недурно вы устроились. Но ваша Лунная, наверное, не очень-то довольна, что у нее под началом осталось только семь или восемь зайцев?

— Она стареет, — ответила Большеглазка. — Думаю, она скоро откажется от власти. Я-то сама не хочу на ее место, но вот на эту малышку возлагаю большие надежды. Когда она подрастет… Из нее выйдет хорошая Лунная зайчиха.

Кувырок переглянулся с Джитти. Оба они знали, что русаки никогда не изберут предводительницей полукровку. Не обязательно говорить об этом Большеглазке. Кувырок был уверен, что, когда Большеглазка попривыкнет к материнству, ее амбиции умерятся. Для Беглянки гораздо лучше оставаться рядовым членом колонии и не знать бремени власти и ответственности. Бывают в жизни, хоть и нечасто, ситуации, когда необходимо принять решение, — но пусть это лучше делает кто-нибудь другой.

С наступлением утра Джитти распрощалась и отправилась домой.

Этой ночью над аэродромом разразилась весенняя гроза. Дождевые струи вколачивались в землю, как гвозди. Теперь, когда не приходилось бояться Убоища, зайцы перестали рыть норки и вернулись к прежней привычке устраиваться на ночлег в неглубоких ямках. Единственный, кто продолжал рыть U-образный туннель, был сам Кувырок. И сейчас, когда он видел, как других лупят тяжелые дождевые струи по спинам, а его защищает торфяная крыша, он почувствовал прилив гордости.

Человек все чаще подходил к клетке и рассматривал Буббу, и тот понял, что его скоро отправят отсюда. Он был рад этому, потому что возненавидел клетку. Мать никогда не держал его в клетках, в крайнем случае запирал в комнате. Впервые в жизни ему пришлось существовать в таком тесном пространстве, и ему это было отвратительно и ненавистно до глубины души. Лучше умереть, чем жить в клетке!

Когда явились два человека с другой клеткой, Бубба сразу понял, что это значит. Но даже не возражая против отъезда, он не видел причины идти навстречу человеческим желаниям, и, когда клетки составили вместе и открыли обе дверцы, он не двинулся и только крепче вцепился в насест. Люди долго уговаривали его перейти в другую клетку, и чем больше они просили, тем больше он упрямился. Когда им надоело и они пошли пропустить по рюмочке, он спокойно сдернул свое большое тело с насеста и перешел в новую клетку. Буббе очень понравилось, как они лаяли друг на друга, когда вернулись.

Один из новых людей запер дверцу новой клетки. Она оказалась гораздо более хрупкой, чем та, в которой его держал бородатый человек. Это была клетка для перевозки птиц по воздуху. Бубба побывал когда-то в такой, давным-давно, когда мать забрал его из темного душного леса и привез сюда, в страну кроликов и зайцев.

Значит, его опять повезут по воздуху?

Очень странно — летать без помощи крыльев. Хотя тогда он был одурманен, он понимал, что летит. Птица знает, когда она в воздухе, когда под ней поворачивается земля, она ощущает это каждой своей клеточкой, каждым нервом. И не только телом ощущает полет, но и душой тоже.

Бубба надеялся, что его отвезут обратно, туда, где растут гигантские деревья и текут широкие реки. Так было бы лучше всего. Здесь он почти всех поел. А в лесу будет много добычи, ведь там прыгают по деревьям твари, что похожи на людей, но с хвостами. Эти леса последнее время виделись ему в снах все отчетливее.

Клетку подняли в кузов грузовика. Машина поехала по дороге. В ушах Буббы гулко отдавался шум двигателя. Он смотрел вокруг. Поля и изгороди летели навстречу гораздо быстрее, чем раньше, когда он парил над землей. Скоро дом бородатого человека остался далеко позади. Ни лицемерную собаку, ни гибкотелых тварей у ручья, ни коршуна убить так и не удалось. Это было единственное, о чем он жалел.

Кувырок всю ночь кормился свежими пшеничными побегами, а потом часа два поспал. Он устал и чувствовал себя разбитым. Когда солнце начало сильно пригревать и в норе стало слишком жарко, он вылез и первым делом проверил, как там Большеглазка с Беглянкой. Они крепко спали, прижавшись друг к другу в ямке, которую его зайчиха предпочитала норе. Кувырок смотрел на них, и ему делалось тепло в животе.

Поблизости бродили и другие страдающие бессонницей зайцы, лениво, то тут то там, пощипывая травку. Кувырку есть не хотелось, и он подошел к краю бетонной полосы. Зайцам нравилось тут лежать. Когда самолеты садились или взлетали, они поднимали ветерок, который приятно ерошил заячий мех. Это, наверное, было небезопасно, но все зайцы так развлекались. И тут Кувырок заметил у другого края полосы нечто такое, от чего у него волоски поднялись на спине. Он подумал, не подобраться ли поближе, чтобы лучше рассмотреть чудное зрелище, но уж это наверняка было бы очень опасно. После всего пережитого у него больше не лежала душа к опасным безумствам.

Кувырок увидел штабель бумажных тюков. Один тюк лопнул, и содержимое — ярко-белые кубики — просыпалось на землю. Кувырок знал, что это такое. Жена бородатого человека однажды, когда пила черную горячую воду, дала зайцу такой кубик, а другой положила себе в чашку. Кубик был сладкий-сладкий, Кувырок в жизни такой прелести не пробовал. Он с удовольствием съел бы еще один.

Он все-таки поборол искушение. Самолеты садились и поднимались все время, а их громадные колеса запросто раздавили бы кабана, не то что зайца. Пусть уж сладкие кубики лежат где лежат. Кувырок удовольствуется свеклой, она тоже вкусная — в ней чувствуется слабая тень сладости белых кубиков. Не пойти ли в поле да не поискать ли свеклы? Честно говоря, признался он себе, идти никуда не хочется. Лень! На него напала апатия. В такие минуты хотелось только одного — спокойно лежать, почесывая пострадавшее ухо.

Поля обтекали Буббу, скользя навстречу грузовику, который приближался к аэродрому. Бубба видел снующих в воздухе железных птиц и знал, что чувствуют сидящие в них люди. Некоторые боятся, но большинство ощущает радостное возбуждение, счастье полета. Как ужасно было бы, если бы Бубба не смог летать! И вдруг ужасная мысль пронзила его. А что если его вовсе не собираются везти в жаркие джунгли? Что если его отправят совсем в другое место и посадят там в клетку? Мать, когда был жив, иногда показывал Буббу другим людям и наслаждался их изумлением. Люди в восторге рассматривали Буббу, глаз не могли от него оторвать. Что если эти двое с грузовика везут его туда, где его посадят в клетку, не обращая внимания на то, что он сам почти человек, и он будет сидеть на насесте до конца жизни, а толпы людей ходить и пялиться на него?

Бубба вздрогнул. Мысль была нестерпима. Нет, лучше умереть!

Но зачем думать об этом? Его ведь посадят в железную птицу, а железные птицы всегда летают в джунгли и обратно. Бубба точно это знал, потому что и сам однажды проделал такое путешествие. Зачем же он без нужды истязает себя кошмарами?

Высоко над летным полем парила в небе пустельга. Бубба смотрел, как она вдруг упала, словно падающая звезда, и схватила кого-то в траве — какую-то мелкую тварь, которая секунду побарахталась в когтях и обмякла с остановившимся от ужаса сердцем. Пустельга поднялась на сильных крыльях, взмыла в бескрайнюю лазурь, царство птиц, страну облаков и потоков ветра. Бубба позавидовал пустельге — он сам хотел бы сейчас парить высоко в небе. Бубба с удовольствием сделал бы с пустельгой то, что она сделала с маленьким зверьком.

Кувырку даже с зайцами не хотелось общаться. Он отошел к дальнему концу бетонной полосы. Там была площадка, где ездили механические тележки, груженные плоскими кожаными ящиками, мешками и прочим скарбом, который люди складывали в брюхо железных птиц. Смотреть на это было интересно, но Кувырок уже привык. Он лег, опустив голову на лапы, и только вполглаза посматривал на суетящихся людей.

Грузовик остановился. Вокруг сновали люди, толпы людей с вещами, многие были нарядно одеты. Всевозможные машины подъезжали, отъезжали, разгружались, загружались. Бубба понял, что сейчас клетку снимут с грузовика. Он чувствовал в груди возбуждение. Он сейчас полетит! Без помощи крыльев, но полетит.

Клетку с птицей сняли с кузова и поставили на тележку, чтобы подвезти к железной птице и погрузить в нее. Бубба зорко осматривался по сторонам. Он заметил на летном поле множество зайцев. Они разгуливали по короткой траве и горя не знали — эх, был бы Бубба свободен, он бы им показал!

Человек на сиденье тележки включил мотор. Тронулись! Клетка задрожала, Бубба внутри покачнулся. Я не боюсь, напомнил он себе, разве что слегка волнуюсь. Я отправляюсь в дальний путь, в жаркую страну…

И тут он заметил зайца — того самого, волшебного. Гнусная тварь лежала у самого бетона и нагло пялилась на Буббу. Бубба встрепенулся и сразу стал другим. Куда делось апатичное существо, покорно позволяющее везти себя, куда решили люди? Ярость и возбуждение охватили его огнем.

Что-то щелкнуло у него в голове. Да ведь это же унизительно донельзя, это нестерпимо! Заяц, отравивший ему жизнь, заяц, который умер от голода и снова восстал, видит Буббу в неволе, смотрит, как его увозят. Чудовищно!

Гигантская птица, охваченная гневом, словно яростным пламенем, решила: будь что будет. Или поймать зайца, или погибнуть! Бубба разорвет его на мелкие кусочки — пусть тогда воскресает! Бубба расколет его кости на мельчайшие щепочки, съест его без остатка — пусть возрождает свое тело из того, что попадет Буббе в живот!

Бубба бросился на дверь клетки, расшибаясь о металлическую сетку, невменяемый от ярости. Он заметался, раскачивая клетку.

Человек на сиденье механической тележки испугался, но не остановился, а прибавил скорость. Наверное, ему хотелось поскорее избавиться от опасного груза.

Кувырок, вздрогнув, проснулся. Мозг посылал телу сигнал: беги, беги! Убоище находилось здесь — здесь, на безопасном аэродроме! И не просто находилось — оно ярилось в клетке, твердо решившись освободиться. Кувырок не сомневался, что хищник его увидел, их взгляды скрестились, и оба одновременно узнали друг друга.

И все же Кувырок не побежал — все равно укрыться было негде. Летное поле, совершенно плоское, открывалось взгляду из конца в конец, словно замерзшая поверхность озера. Оставалось только надеяться, что птица не выберется из клетки.

Кувырок застыл под ненавидящим взглядом убийцы. Заяц успел забыть, какое Убоище огромное, какое страшное. Оно еле помещалось на тележке! Кувырок смотрел, как птица бьет сильным клювом в дверь, выдергивает, как гвоздодером, стержень замка. Долго ли клетка сможет сопротивляться такому натиску? Птица небывало сильна — видел же Кувырок, как она перекусывает клювом телефонные провода.

Тележка бежала все быстрее, клетка раскачивалась все сильнее, и наконец случилось неизбежное. Клетка с бьющейся птицей слетела с тележки, ударилась о бетон, замок сломался, дверца распахнулась.

Убоище оказалось на свободе.

С резким торжествующим криком Бубба взмыл в воздух, чувствуя, как ветер обдувает перья.

Вот и настал его час! Час хищного торжества, час последней охоты. Настал конец волшебного зайца.

Сначала Бубба взлетел высоко-высоко, чтобы ощутить собственную мощь и величие неба. Он так давно не летал! Сила вошла в его крылья, в тело, в лапы. Он ощутил железные крючья своих когтей, стальной изгиб клюва. А там, далеко внизу, корчился от страха заяц. Сейчас Бубба обрушится на него, как солнце, выйдя из-за облаков, обрушивается на землю.

Ничто на земле не может противостоять Буббе, величайшей птице в мире, свирепейшему небесному хищнику. Нет на свете такой силы. Он, Бубба, — владыка смерти, крылатое отмщение неба земле. У него каменное сердце — он обрушивается на убегающую добычу и вздымает ее, беспомощную, в когтях. Он — бич небес, ужас дрожащих тварей, чье сердце трепещет и мозг захлестывают волны страха.

Он снова закричал — яростный и неумолимый, и ветер закричал ему в ответ. Бубба уже падал, чтобы нанести последний смертельный удар.

Кувырок не в силах был пошевелиться. Сердце его замерло, мозг захлестнуло ужасом. Укрыться негде. Сейчас он погибнет, это несомненно. Он мог бы еще надеяться, что Убоище схватит другую несчастную добычу, другого зайца, — но нет, Кувырок знал, что ненависть убийцы избрала в жертву его, и только его одного!

Он видел, как птица поднимается ввысь на коротких, но могучих крыльях, — крапчатое чудовище, властелин воздуха. Птица превратилась в едва заметную точку среди облаков, затерялась в лазури, заяц потерял ее на мгновение из виду — но вот она появилась снова и начала стремительно расти.

И тогда его тело встрепенулось, и он побежал прямо на бетонную полосу, уже ничего не боясь и не думая о том, что в любую минуту его могут расплющить колеса.

Бубба видел, как заяц ожил и побежал на посадочную полосу. Теперь добыча не денется никуда — здесь зайцу просто некуда бежать. Он великолепно выделялся на бетоне, его можно хватать в любую минуту. У Буббы подергивались когти — им так не терпелось вонзиться в ненавистную плоть! Бегущий заяц превратился в неподвижный центр взвихрившейся вселенной, а Бубба падал на него неотвратимым возмездием. Все остальное перестало существовать, затянулось кровавым туманом. Ничего не осталось, кроме охотника, дичи и разящей воли к убийству.

Раздался какой-то рев. Откуда-то взялась еще одна исполинская птица. Она налетела на Буббу, как ястреб на воробья. Круг замкнулся — охотник стал добычей, убийца и жертва слились воедино.

Бубба, устремленный к зайцу, не заметил исполинской птицы.

От него не осталось ничего — только перья разлетелись по ветру.

В последнюю минуту Кувырок поднял глаза к небу и увидел, как огромная тень налетела на тень поменьше и поглотила ее. Гигантская птица — в сто раз больше Убоища — расправилась с ним мгновенно. Только что Убоище было здесь, чудовище со смертью в глазах, — и вот раздался какой-то шипящий звук, и хищника не стало, железная птица втянула его в одну из своих четырех пастей. Перья, кружась, словно снежные хлопья, медленно опускались на землю.

Кувырок, весь дрожа, смотрел, как самолет, съевший Убоище, приземлился, покатился по бетону и остановился в другом конце полосы. Вдруг он услышал, что кто-то его зовет, и, обернувшись, увидел на траве Большеглазку. Она кричала, чтобы он скорее сошел с бетона; там опасно, кричала она, раздавить же могут, да что ты там делаешь?

Кувырок сбежал на подстриженную траву. Он понял, что ни Большеглазка, ни другие зайцы ничего не знают о том, что произошло на бетонной полосе. Он поспешил вслед за Большеглазкой к норе, где осталась без присмотра Беглянка. Малышка тоже чего-то испугалась, ее большие глазки глядели тревожно.

Большеглазка сердилась. Кувырок пропал, она ждала, ей пришлось его искать! Он слушал, слушал, а потом спросил вполне резонно:

— А зачем меня искать?

Она перестала ворчать, посмотрела на него, подумала. Не сразу ответила:

— Сама не знаю.

— Я же все время куда-то ухожу, — продолжал Кувырок, — и ты тоже. Может быть, я где-нибудь в поле кормился. Почему ты вдруг так забеспокоилась?

Большеглазка энергично затрясла головой.

— Не знаю! Ничего я не знаю! Я только… Я только вдруг ужасно испугалась за нас… за нашу семью. Но неважно! Все прошло. Мы в безопасности, правда?

— Как всегда! Конечно, есть лисы. Но ведь они были всегда.

— Да, — согласилась она. — Все как всегда.

Кувырок, как многие мужья и отцы в подобных ситуациях, почувствовал, хотя и не совсем понимал почему, что он не должен никому рассказывать о своем последнем приключении. Зачем пугать малышей, которые еще не сталкивались в жизни ни с какими ужасами? Большеглазка считает, что Убоище обезврежено давным-давно, она уже и забыть о нем успела. Ну и хорошо! Зачем ворошить прошлое? Чтобы зайчата плохо спали? Зачем воскрешать кровожадный призрак, от которого осталась только горсть плывущих по ветру перьев? Пусть себе плывут, пусть медленно падают на землю, пусть земля поглотит их.

Убоище умерло.

Да здравствуют зайцы!