Танец убийц

7 часов вечера

— Откройте хотя бы на секунду окно, Апис, — приказал полковник Машин. — В комнате просто дышать нечем.

— Но снаружи все еще как в печке.

Капитан Димитриевич неохотно приоткрыл окно, и горячий воздух устремился в комнату. Несмотря на закрытые ставни, шум праздника в честь Славы во дворе казармы был все равно слышен. Помещение, которое обычно служило каптеркой фельдфебеля, полковник Машин выбрал из-за его выгодного расположения: находясь на задней стороне здания, оно имело выход в парк Калемегдан. В наступивших сумерках десять офицеров склонились над картой старой части города с обоими дворцами — Старым и Новым Конаком — в центре.

— Никому не трогаться с места до полуночи, — начал полковник Мишич. — Я только что узнал, что Александр на без четверти восемь вызвал во дворец Павла Маринковича.

— Он уже был там сегодня в полдень, — сказал капитан Костич из дворцовой охраны.

— Он должен доложить о последних событиях в Софии, — объяснил Наумович. Он казался теперь трезвым и собранным, только глаза все еще были красными, а уголки рта нервно подергивались. — Александр все еще забавляется мыслью неожиданно напасть на Турцию и хочет знать, поддержит ли его Болгария.

— И что же он ждет от такого нападения на Турцию? — поинтересовался лейтенант Богданович.

— Хочет выиграть время, и больше ничего. Война — это лучший способ отвлечь внимание страны от внутренних проблем.

— Мы абсолютно не готовы к войне, — заметал Апис. — У него нет ни на грош чувства собственного достоинства. Только чтобы спасти свою шкуру, он рискует втянуть страну в национальную катастрофу.

— Не будем отвлекаться, господа, — предупредил Мишич. — Маринкович, как уже было сказано, приглашен во дворец на семь сорок пять. Беседа, вероятно, затянется.

— Королева тоже собиралась принять его, — перебил полковника Наумович. — И вот что я еще вспомнил: на сегодняшний вечер во дворец вызваны еще три министра, с которыми король собирался поговорить после встречи с Маринковичем. Быть может, ужин перенесут на более позднее время.

— И в котором часу, Вы полагаете, будут ужинать? — поинтересовался Машин.

— Не раньше половины одиннадцатого. За столом будет двенадцать человек, включая четверых Луньевицей — обе сестры и оба капитана. Король сказал, что Маринкович, возможно, будет ужинать с ними, но я так не думаю. Тогда бы за столом было тринадцать персон.

— Вы ужинаете с ними? — спросил Машин.

Наумович горестно посмотрел на него.

— Боюсь, придется. Дежурный адъютант всегда ужинает вместе с ними.

— Сдается мне, это будет славная пирушка далеко за полночь, — сказал полковник Машин. — Мы дождемся, пока все гости разойдутся, а король с королевой вернутся в свои покои, так же как и прислуга. Нельзя допустить никакого хаоса: ни в коем случае не должны из-за какой-нибудь идиотской ошибки пострадать невиновные или наши люди. Давайте все еще раз проверим, господа.

Он жестом предоставил слово Мишичу.

— Я ужинаю со своим сватом в «Колараце», — начал полковник. — В полночь я ухожу из ресторана и прибываю сюда. К этому времени два батальона, готовые выступить, стоят во дворе казармы. В половине первого я направляюсь с ними вниз, в город, и веду их к задней стороне Конака, где выставляю их в оцепление между замком и русским посольством, чтобы не допустить проникновения во дворец с запада. Правильно?

— Правильно. — Машин кивнул и обратился к высокому, с ястребиным носом майору. — Нам нужно быть готовыми несколько раньше, чем Шестому пехотному полку, так как путь от казармы Палилула на десять минут дольше, чем для полковника Мишича отсюда. Вы убеждены, что Ваши офицеры на нашей стороне?

— Седьмой полк настроен решительно за нас, господин полковник, ручаюсь головой. Правда, с Восьмым дело обстоит иначе. Полковник Николич неоднократно заявлял, что связан присягой королю и только сам король может его от этой присяги освободить. Николич пользуется большим авторитетом у своих офицеров, поэтому здесь могут возникнуть осложнения.

— Не будем теперь из-за этого ломать голову, — сказал полковник Машин. Всегда, когда речь заходила о непредвиденных трудностях, он реагировал совсем не как военный и воспринимал это с какой-то личной обидой. — Мы не нуждаемся ни в нем, ни в Восьмом попку. Когда все свершится, они встанут перед фактом и должны будут присягнуть принцу Петру, то есть, я хотел сказать, королю Петру.

Полковник Мишич обратился к майору с ястребиным носом и спросил:

— Вы не прощупывали настроение солдат?

— Зачем? Какая от этого польза? — перебил его Машин и, не давая майору ответить, продолжал: — Никто не спрашивает скотину, кода ее ведут на бойню, как она себя чувствует. Что же касается Седьмого полка, то мы договорились с майором Ангьелковичем — он меня представит как вновь назначенного Александром командира. После этого мы двигаемся в город и окружаем Конак с трех сторон.

— И Вы полагаете, что никто из людей не станет задавать вопросов? — спросил Михаил.

— Нет, они к этому привыкли. При каждой демонстрации в городе они немедленно выступают к дворцу. Единственная разница на этот раз состоит в том, что их посылают не предотвратить переворот, а принять в нем участие. Но об этом они узнают только тогда, когда все будет кончено. Важнее всего — дойти до дворца как можно бесшумнее. Город ни в коем случае нельзя разбудить.

— А Вы видели хоть раз, чтобы скот на бойню шел на цыпочках? — ехидно спросил Апис.

Прежде чем прийти сюда, Михаил с Аписом встретились на террасе «Сербской короны». Времени было в обрез, поэтому капитан Димитриевич мог только вкратце обрисовать тех людей, с которыми они должны были встретиться. Специально он не подчеркивал, но можно было понять, что о полковнике Машине Апис невысокого мнения. В отличие от большинства других он чувствовал, что Машин испытывает к Сербии и сербам непреодолимое презрение.

Будучи сыном чешского врача, полковник не мог забыть, что он в этой стране с неистребимыми восточными нравами был единственным европейцем, что он, потомок ученых и профессоров, вынужден был жить среди сыновей свиноводов и грабителей. Мальчишкой он проводил каникулы в Праге у бабушки с материнской стороны, где в извилистых улочках старого города чувствовал себя гораздо больше дома, чем в тенистых аллеях Белграда. Хотя отец был придворным врачом и личным другом князя Александра Карагеоргиевича, сын поступил на службу к Милану Обреновичу и быстро стал членом узкого круга его друзей.

На самом же деле он никогда не был по-настоящему предан князю Милану, ставшему впоследствии, по милости Австрии, королем Миланом, а к его сыну Александру не имел и капли уважения. Убежденный в собственном превосходстве, он уже видел перед собой блестящую карьеру, как внезапно все надежды рассеялись, будто утренний туман. Судьба распорядилась, чтобы молодой король влюбился именно в Драгу, вдову его брата Светозара. Таким образом, Машина связывала с этим переворотом одна-единственная цель, а именно — восхождение к тем высотам, которые он с давних пор считал уготованными только для него. Он добился, чтобы во главе путча стоял он сам, так как не мог даже мысли допустить, что им будет командовать какой-то Мишич или, что еще хуже, Димитриевич.

В целом заговорщики представляли собой довольно пестрое общество. Только Апис и полковник Мишич происходили из среднего класса, между ними и неграмотными крестьянскими предками стояли уже два поколения. Отец Богдановича, маленького лейтенанта с побитым оспой лицом, был хорошо известный скупщик краденого и приятель грабителей, который, несмотря на давно вынесенный ему смертный приговор, оставался до сих пор на свободе — местные жандармы всякий раз вовремя предупреждали старшего Богдановича, когда его пытались арестовать.

А вот семья майора Миливоя Ангьелковича не позаботилась своевременно заиметь хорошие отношения с местной жандармерией, — дед Миливоя после трех лет охоты на него был наконец доставлен к судье, и юный Ангьелкович получил сомнительное удовольствие наблюдать, как старик за его заслуги на том самом месте, где он в свое время перерезал горло еврею, возвращавшемуся с ярмарки скота в Вальево, был отмечен смертным приговором. И хотя дед за убийство еврея должен был заплатить собственной жизнью, приговор был приведен в исполнение на редкость гуманным образом. Жандармы в дорогу к месту казни взяли с собой две бутылки сливовицы. Компания прибыла на место в самом лучшем расположении духа, блюстители закона то и дело перебрасывались шутками с преступником — последний опорожнил одну бутылку целиком, другую жандармы выпили на двоих. Могилу рыли тоже весело и энергично и, увлекшись, вырыли огромную яму, как будто собрались посадить молодое дерево, а не зарыть труп старого убийцы. Хорошее настроение жандармов пугало юного Миливоя, он боялся, что пьяные будут стрелять неумело, и тем самым причинят любимому деду ненужные страдания. Но его опасения были напрасными, жандармы стреляли точно — две пули в сердце сложили старика пополам, как тряпичную куклу.

— Давайте еще раз повторим план наших действий, — сказал полковник Машин коренастому косоглазому капитану, чей темно-синий мундир был украшен не только рядом орденов, но и многочисленными жирными пятнами — следами бурных пирушек. — Спустя пятнадцать минут после того, как выдвинется полковник Мишич, Вы направляетесь к дому премьер-министра Цинцар-Марковича. Ровно в час тридцать или по особому приказу Вы заходите в дом и ликвидируете генерала.

— Слушаюсь, господин полковник, — рявкнул капитан голосом, который был слышен, вероятно, и во дворе казармы.

Михаил Василович оцепенело вглядывался сначала в Машина, а затем в капитана. Впервые он услышал, что и премьер-министр должен быть убит. Михаил не мог понять ни беззаботности, с которой Машин дал приказ об убийстве, ни того, почему капитан с такой готовностью собирался играть роль палача того, под чьим командованием он сражался в 1885 году против Болгарии и кто собственноручно награждал его.

Слава, которой было покрыто имя героя войны Светозара Радаковича, была омрачена его участием в массовых убийствах, составлявших особенно кровавую главу истории Сербии. Ни один мужчина, ни одна женщина, ни один ребенок, ни даже собака или овца не остались в живых в приграничной болгарской деревне, захваченной Радаковичем и его людьми, они не пощадили ни одного дома, ни одного фруктового дерева. Тогда Радакович был зеленым младшим лейтенантом, он только что выпустился из военного училища, где учили тому садистскому безжалостному способу ведения войны, который помогал сербам выжить на протяжении пяти столетий. С тех пор прошло восемнадцать мирных лет — восемнадцать лет он не сделал ни единого выстрела в человека. Теперь Светозар Радакович был отцом семейства и имел семерых детей.

— Когда было принято решение убить премьер-министра? — спросил Михаил, обращаясь к полковнику Машину. — Когда и почему?

Михаил чувствовал направленные на себя взгляды девяти мужчин, не все из них были дружественными.

Несколько мгновений никто ничего не говорил. Наконец полковник Машин нарушил молчание:

— Что касается когда. Сегодня после обеда это коротко обсуждалось с полковником Мишичем и несколькими другими офицерами. Что же касается почему, то мы пришли к выводу, что так должно быть. Есть еще вопросы?

Михаил спросил Аписа:

— А ты знал об этом?

— Нет, это для меня тоже новость. И я не моту сказать, что одобряю это решение. Генерал Цинцар-Маркович один из наших лучших начальников штабов. Для политики он не подходит, это верно, но он отличный солдат.

Машин побледнел, но постарался скрыть свою злость на Аписа. Капитан был особенно любим молодыми путчистами, и вступать с ним в открытый конфликт не стоило.

— Путч будет иметь успех лишь тогда, когда будет ликвидирована вся верхушка клики Обреновича.

— Так должно быть и после отречения Александра? — не унимался Михаил.

— И даже после смерти Александра. Клика будет цепляться за всякую соломинку, лишь бы удержаться у власти. Они могут собраться вокруг Луньевицей или внебрачного сына Милана от Артемизии Йоханиди. Нет, их нужно убирать, причем всех. Нам не нужна гражданская война. Для Австрии это был бы подходящий повод, чтобы захватить нас, как они проделали это с Боснией. Нужно убрать всех, — повторил он, подчеркивая каждое слово.

— Но не Цинцар-Марковича, — упорствовал Апис.

Машин побагровел.

— С чего это Вы стали таким чувствительным? Против ликвидации короля у Вас не было никаких возражений.

— Это совсем другое дело, — возразил Апис. — Из истории известно, что правитель, оставивший трон, не менее опасен, чем правящий. Вспомните о Милане. Мертвые же короли еще никогда, исключая трагедии Шекспира, не вставали из гроба.

— Мне очень жаль, Димитриевич, — сказал Машин, исчерпывая тему, — за это решение проголосовало большинство. Вы и Василович в меньшинстве.

Молча, в ужасе слушал Михаил эту перепалку. Он не знал, что именно вызывало в нем больше неприятия — ничем не оправданный смертный приговор премьер-министру или то, что Апис на небрежное упоминание Машина о ликвидации короля лишь блеснул своим остроумием насчет мертвых королей и Шекспира. Михаила до боли пронзило сознание того, что его с самого начала обманывали. Он почувствовал бессильную ярость связанного по рукам пленника. Да, у него были связаны руки. Пойти сейчас против заговора было равносильно самоубийству. Машин обошелся бы с ним так же, как и с капитаном Гаговичем. Единственное, что Михаил мог бы сделать, — это раскрыть все планы Александру, чем предотвратил бы одно кровопролитие и вызвал другое. В этом случае погибли бы не только собравшиеся здесь люди, но и множество других, неважно, участвовали они в заговоре против Александра или нет. Для короля это был бы только повод уничтожить своих врагов.

Капитану Мике Йосиповичу поручалось убить военного министра, лейтенанту Милошу Поповичу — министра внутренних дел. Оба офицера были на службе и не могли участвовать в этой встрече, но оба были из Седьмого пехотного полка, командование которым ночью должен был взять на себя полковник Машин.

— Я разговаривал с ними обоими сегодня после обеда, они заверили меня, что мы можем на них рассчитывать, — сообщил Машин. — Позже я еще раз все обговорю с ними в казарме Палилула.

— Известно ли Вам, господин полковник, что лейтенант Попович помолвлен с дочерью министра внутренних дел? — спросил Радакович.

Машин лишь раздраженно посмотрел на него. Поскольку он сам выбрал для этого задания лейтенанта Поповича, то усмотрел в этом сомнение в его, Машина, компетентности.

— Господа, мне кажется, у Вас слишком много свободного времени, отсюда и потребность поболтать. Да, я в курсе этих слухов, но Попович заверил меня, что это не так. Он всего лишь танцевал с ней пару раз, и не более, — сказал Машин, а затем обратился к молодому пехотному офицеру с глубоко сидящими зелеными глазами и выражением постоянной неудовлетворенности на загорелом, с лисьим выражением лице. — О Вашем задании мне не нужно напоминать, Танкосич?

— Нет, господин полковник, — ответил лейтенант с какой-то дьявольской усмешкой, позволившей увидеть его испорченные зубы и острые резцы. — Я выполню Ваше задание с удовольствием. Как раз на прошлой неделе этот маленький негодяй Никодим заставил меня и еще одного офицера десять минут стоять по стойке «смирно» за то, что при его появлении мы, видите ли, не так быстро встали. Дело было в «Колараце». Половина штатских, сидевших там, сочли это забавной шуткой, но остальные встали и вышли из ресторана. На этом смех прекратился. Не беспокойтесь, господин капитан, раньше, чем я всажу ему пулю в лоб, он сильно пожалеет, что вообще появился на свет.

— Я категорически запрещаю любое излишнее насилие, Танкосич. Казни должны производиться только по воинским принципам. Это относится ко всем, господа. Людям нужно сообщать о вынесенном им приговоре и уже затем приводить его в исполнение. Никаких оскорблений, никаких обвинений и тем более никакой жестокости. Вы меня поняли, лейтенант Танкосич?

Молодой офицер вытянулся по стойке:

— Так точно, господин полковник!

Он ухмыльнулся. Если ему и не нравились указания полковника, он был достаточно умен, чтобы это не показывать. Порученное ему задание было слишком важным, чтобы рисковать его потерей из-за нарушения субординации.

— Значит, и братьев Луньевицей тоже? — спросил Михаил, похолодев.

Он знал их с тех пор, как они ходили в детский сад; позднее, когда жил с Драгой в домике за офицерским клубом, часто брал парнишек на футбольные матчи, а затем вел в трактир, чтобы эти вечно голодные бедняги поели что-нибудь приличное. У них был невероятный аппетит и такие же невероятно ужасные манеры за столом, но они забавляли Михаила своим незатейливым юмором и показным неуважением к возрасту, богатству и авторитету. Для людей типа Машина или Мишича юмор такого рода был просто недоступен.

Михаил встал.

— Я протестую. Причем как от своего имени, так и от имени принца Петра. — Он повысил голос: — Сколько раз я должен повторять: принц объявил, что он согласен на государственный переворот, а не на резню.

Его гнев не произвел никакого впечатления ни на Машина, ни на остальных. Полковник свернул лежавшие на столе карты.

— Даже если бы сам я был другого мнения, большое число наших сторонников в качестве цены за их участие потребовали ликвидации братьев Луньевицей. Таким образом, этот вопрос больше не обсуждаем. — Он обратился к собравшимся: — Как известно, капитан Люба Костич проведет нас через дворцовую охрану, как только Шестой и Седьмой полки займут свои позиции. При этом полевые орудия капитана Яновича стоят в полной боевой готовности.

— Простите, господин полковник, — вмешался Радакович, — предположим, чисто теоретически, что операция против Конака идет не по плану. Какая-нибудь задержка, неожиданное препятствие или вообще… — Он чуть было не сказал «неудача», но мрачное выражение на лице полковника заставило его выбрать не такое опасное слово: — Неразбериха. Кто-то даст нам указания, или мы должны подождать, или… — Увидев, что лицо Машина стало еще более мрачным, он быстро добавил: — Я хочу сказать, господин полковник, это может повредить делу, если мы чересчур поспешим.

— Вы, вероятно, не были сегодня в клубе?

— Нет, господин полковник, я был на дежурстве.

— Надо было подмениться. Тогда бы Вы знали, что между нами в Конаке и отдельными группами будет поддерживаться постоянная связь. Необходимые для этого люди уже выделены. Если у Вас есть какие-либо сомнения относительно порученного Вам задания, скажите мне сейчас. Мы можем Вас освободить от этого, и никто Вас за это не упрекнет.

Капитан покраснел, и капли пота проступили на его лбу. Жара в комнате становилась невыносимой. Он нервно схватился за ворот кителя, чтобы расстегнуть его, и тут же кое о чем вспомнил. На обсуждении полковник неоднократно заявлял, что после переворота только те офицеры останутся в командовании, которые являют собой пример образцового, корректного воинского облика. Армия должна по выправке и дисциплине стал такой же безупречной, как и во времена короля Милана.

— Никаких сомнений, господин полковник. Напротив, я горд вашим доверием. Хотел только спросить.

Нетерпеливым движением руки Машин отмахнула от извинений.

— Что касается Вас, Мика, — обратился он к полковнику Наумовичу, который, сутулясь, совершенно очумелый от жары и духоты, сидел в углу, — то я хочу еще раз напомнить, что успех дела во многом зависит от Вас. Это означает, что жизнь примерно ста пятидесяти офицере и кадетов находится в Ваших руках.

Наумович с ужасом вскинулся.

— Ста пятидесяти? — хрипло повторил он. — Последний раз Вы говорили тридцать пять.

Машин кивнул.

— Так и было. Но время идет, и их стало больше. Какая, черт побери, разница? Или Вы, как договаривались будете у этих проклятых ворот, или Ваши часы сочтены. Ровно в час ночи. Вы ждете нас там до двух. Если мы к этому времени не появились, значит, дело переносится.

Наумович с трудом поднялся. Вымученная улыбка блуждала по его лицу.

— Неужели кто-то думает, что я не буду на месте? — Он посмотрел на каждого и остановил свой взгляд на капитане Димитриевиче. — Разве я еще сегодня утром не сказал, что буду там?

— Вы что, видели Аписа сегодня утром? — спроси Машин.

— Так точно, господин полковник.

— Где?

— У меня дома.

— Разве я категорически не приказал, чтобы Вас не видели вместе?

Старательно, как провинившийся школьник перед учителем, Наумович пытался оправдаться:

— Это была чистая случайность. Я отправился домой, чтобы переодеться, и встретил… — Тут до него дошло, какие из этого могут последовать выводы, и он замолчал.

— И что же он там… — начал Машин и внезапно остановился.

Некоторые из присутствовавших вдруг начали внимательно разглядывать свои ногти, другие — стряхивать пылинки с формы, остальные — которые не знали, что Мика Наумович и Апис составляли катеты прямоугольного треугольника, в то время как Анка Наумович была его гипотенузой, — удивленно на все это взирали. Апис, с его двухметровым ростом, сильный как бык, в честь которого он получил свое прозвище, являлся образцом соблазнителя, обрюзгший Наумович, напротив, — олицетворением рогатого супруга.

Зрелище, которое представлял собой Мика среди других офицеров, ярых поборников мужской солидарности, видевших в нем отнюдь не жертву, а скорее достойного презрения рогоносца, обеспокоило Машина. Наумович был ключом к успеху, их жизни находились у него в руках, и все же товарищи не ставили Мику ни в грош, потому что его жена спала с его другом, и он закрывал на это глаза, а должен бы пристрелить обоих.

Чтобы сменить тему и прервать тягостное молчание. Машин спросил:

— Вы разговаривали с лейтенантом Живковичем?

Наумович заморгал, словно очнувшись от глубокого сна:

— С Живковичем? О чем?

Машин нахмурился.

— О капитане Панайотовиче. О чем же еще?

— Ах да, конечно. — Наумович снова превратился в прилежного школьника, который стремится угодить учителю. — Я пошлю ему через Живковича две бутылки лучшего вина из королевского погреба. Лейтенант скажет Панайотовичу, что у него именины, или день рождения — какой-нибудь повод отпраздновать. Он уговорит его выпить с ним. Я уже дал Живковичу снотворное, которое получил от своего врача. И сказал, сколько нужно подсыпать.

— А что, если Панайотович откажется с ним пить?

— Этого не может быть, во всяком случае не в такую жару, как сегодня. Капитан пьет как лошадь. Однажды я видел — он за один присест два литра вина выпил.

— В отличие от Вас, — заметил Богданович. — Вы-то предпочитаете шампанское. Или коньяк. От короля Милана оставался «Наполеон», так ведь там теперь ни одной бутылочки нет. А что будете делать, если король Петр не доверит Вам больше ключи от винного погреба? Малоприятная неожиданность, верно?

Все засмеялись гораздо громче, чем заслуживало это подтрунивание. Наумович бросил на лейтенанта полный ярости взгляд, но промолчал.

— Я бы на Вашем месте сегодня больше не пил, — сказал Машин. — Завтра, по мне, можете пить сколько влезет.

Все снова громко рассмеялись. И на этот раз Апис не смеялся вместе со всеми, а продолжал исподтишка разглядывать Наумовича, словно отыскивая какое-то определенное выражение на его лице. Однако это лицо оставалось совершенно неподвижным, будто маска.

— Ну что же, господа, пожалуй, это все, — торжественно приподнятым тоном, словно епископ, благословляющий паству, сказал Машин. — Ваши задачи Вам известны. Наше дело правое. Господь нас защитит. Но если что-то пойдет не так, — он скривился, словно его внезапно пронзила боль в желудке, — если по каким-то трагическим обстоятельствам мы проиграем, то встретим нашу участь как мужчины и солдаты. Лучше погибнуть от собственной руки, чем оказаться в руках врага. Это наш святой долг перед братьями, которых только так мы сможем спасти от преследований и пыток. И да поможет нам Бог.

Он перекрестился, затем обнял и поцеловал каждого из присутствующих, что для них было сигналом последовать его примеру.

В общей суматохе только Мика Наумович оставался неподвижным, словно звезда в плывущем тумане. Но, встрепенувшись, он тоже принял участие в братских объятиях — с механической аккуратностью автомата. Его бледное, гладковыбритое лицо постепенно покраснело от щетины небритых офицеров. Никто, кроме Машина, не обратил внимания, что Апис с Наумовичем не обнялись и не поцеловали друг друга, но полковник решил, что дело должно уладиться само собой.

— В случае если я срочно понадоблюсь, — сказал Машин, — найдете меня в доме Георгия Генчича, я буду там вплоть до начала. Попытаюсь разузнать, намеревается ли он войти в кабинет Авакумовича. Убедительно прошу вас не искать со мной контакта без крайней необходимости. С этого момента мы должны быть предельно осторожны.

Машин открыл дверь к заднему выходу, и офицеры один за другим выскочили наружу.

Михаил, который ничего так страстно не желал, как остаться в одиночестве, нарочно отстал от других и торопливо устремился через цветочные клумбы и лужайки парка Калемегдан. Не сбавляя шага, он оказался на оживленной улице князя Михаила, но воспоминание заставило Василовича остановиться, когда он достиг места, где Кнезевич стрелял в Милана.

К чему эта спешка? — спрашивал он себя. Бежал ли он от Машина и от его сообщников или от себя самого? Была ли виной тому жара, боль в висках, сожаление о том, что он примкнул к заговору, — почему он как одержимый бежит через город?

Но в глубине души Михаил точно знал, чего он хочет или, точнее, чего он не хочет. Даже если неучастие в путче и не избавит его от чувства вины, он хотел бы непременно исчезнуть, прежде чем разыграется драма. Михаилу было совершенно безразлично, назовут ли его в связи с этим предателем или трусом.

Он посмотрел на часы. Без четверти восемь. Если поторопиться, можно успеть на восьмичасовой пароход до Землина и там спокойно обдумать, что делать дальше.

В его дилемме, хотя и доставлявшей ему много хлопот, не было ничего оригинального. Михаил понял, что он — сербский вариант Жана Мари Ролана[89], полный, как и тот, благих намерений и не желавший верить, что пламя, которое он разжег на благо человечества, обернется огненным смерчем с такими последствиями, что старый режим[90] с его самыми страшными ошибками покажется безобидным костром на привале. И что же думал этот уму непостижимый жирондист о Librerté, Égalité, Fraternité,[91] когда его настигла ужасная весть о смерти жены от машины славного доктора Гильотена — весть, которая гнала его на схваченный морозом луг близ Руана, где он и положил всему конец, заколовшись собственной шпагой?

«Шпага не для меня», — подумал Михаил. Он отправится с утренним поездом из Землина в Вену, снимет номер в гостинице, повесит на двери табличку «Не беспокоить», чтобы все спокойно обдумать. А когда через несколько дней он выйдет из своего затворничества, все будет позади; газеты станут между тем освещать другие события, а государственный переворот перестанет быть главной темой бесед завсегдатаев городских кафе.

Запыхавшись, Михаил за восемь минут добежал до пристани, где мирно дымил пароход. Однако на борту не было ни одного пассажира. Билетная касса у причала оказалась закрытой, а проход к судну охранялся жандармами под командой молодого лейтенанта, у которого группа озадаченных штатских — одни раздраженно, другие ошеломленно — пыталась что-то выяснить.

Михаил подошел к офицеру.

— Что случилось? Кода отравляется следующий корабль?

Лейтенант пожал плечами:

— Не имею представления. Сегодня вечером уж точно нет. Возможно, завтра утром. Но это зависит от…

— От чего?

— От приказа из Конака. До дальнейших указаний сообщение с Землином прекращено. Это действует, скорее всего, и для всех граничных переходов.

— И для поездов?

— Разумеется. Международные поезда, конечно, могут проезжать. Но в Белграде никому не разрешается ни сходить с поездов, ни садиться в них.

— Когда поступил приказ?

— Мы получили его в семь с минутами и как раз успели задержать пароход на половину восьмого, следующий в Землин. Нужно было слышать ругательства пассажиров, которых мы не пустили на борт. Они прокляли весь мой род, начиная с прадеда и заканчивая неродившимися моими детьми. Иногда это нешуточное дело — служить в Сербии жандармом.

Михаил поблагодарил лейтенанта, заверил его в своем сочувствии, а затем медленно, в задумчивости побрел в город узким, ведущим в гору переулком.

Что же заставило Лазу закрыть границы? Или до него дошли слухи о путче, и он хочет опередить заговорщиков, прежде чем они выступят? Если да — насколько полны списки участников и стоит ли в нем имя Михаила Василовича?

После всех треволнений дня поднимающаяся в гору дорога оказалась для Михаила довольно утомительна. Он облокотился о стену дома, размышляя, что можно предпринять. Намерение покинуть страну невыполнимо, по крайней мере, это опасно. Можно скрыться — но надолго ли и от кого? Если путч удастся, будут искать люди Машина, если окончится неудачей — полиция Александра. И в том и в другом случае его, Михаила Василовича, как предателя, повесят или расстреляют. Единственное, что остается, — нести ответственность за свое фатальное решение и предоставить себя течению событий.