Танец убийц

4 часа утра

Ночь сменилась серым, брезжущим и полным испарений от прошедшего дождя рассветом, когда Михаил вышел из здания. Сцена, представшая перед ним, напоминала картину Верещагина «Солдаты после боя». Располагавшиеся вокруг Конака солдаты просочились во двор и толпились вокруг небольших костров, которые развели несмотря на дождь. Под навесом сидела группа офицеров и налегала на добытое из королевского винного погреба вино: они не нашли ничего лучшего, как поспорить, кто выпьет больше за короткое время.

Шум доносился из Нового Конака. Здание было полностью освещено — видимо, взрыв повредил электроснабжение только в Старом Конаке. У открытых окон толпились офицеры. Внезапно примерно двадцать из них сбежали вниз по лестнице и устремились через двор, причем с довольно приличной скоростью, учитывая их ночные похождения. Они, как скаковые жеребцы, перепрыгивали через сидящих на крыльце и мчались к вестибюлю. Впереди бежал капитан Костич с офицерами, за ними полковники Мишич и Машин, последним шел совершенно обессилевший генерал Петрович.

— Что случилось? — справился Михаил у Лазы.

Генерал остановился, тяжело переводя дыхание, и облокотился о стену.

— Костич нашел их, — с горечью сказал он. — Теперь Вы довольны, да?

Он повернулся и пошел за остальными.

Михаил следовал за ними, пока они целеустремленно бежали через разгромленные королевские покои и врывались в спальню. Кто-то захватил с собой керосиновую лампу и поставил ее между разбитыми флаконами на ночной столик. В спальню вбегали новые и новые люди, проклиная все на свете, когда они в темноте натыкались на перевернутую мебель или пугались в оборванных шторах. Все лихорадочно искали дверь, которая должна вести в укрытие королевской четы. Когда они ничего не нашли, крики безудержной радости сменились растерянным молчанием.

— Где-то здесь в стене должна быть дверь, — раздраженно настаивал капитан Костич. — Снаружи хорошо видно, что окно, из которого меня звала королева, расположено прямо на углу, здесь, на этом этаже. — Он показал на первое из трех окон спальни, выходящих в парк. — Вход должен быть отсюда, другого нет.

— Может, в полу есть потайной люк? — предположил кто-то.

— Исключено, — заверил Богданович. — Мы тут обшарили каждый сантиметр. Никакого люка нет.

— Принесите топор! — закричал полковник Мишич.

Его требование было лишним — капитан Ристич уже успел послать младшего лейтенанта в сарай за топорами. Лейтенант возвратился с тремя. Немедленно самые прыткие схватились за орудия, и через миг спальня содрогнулась от первых ударов по затянутым шелком стенам.

Лаза Петрович повернулся к Мишичу.

— Ради бога, господин полковник, — сказал он, дрожа от возмущения. — Прекратите это бессмысленное варварство. Нет нужды рушить стены. Тут есть дверь.

— И Вы знали это все время? — спросил Машин.

— Да, конечно. Но я ее Вам не покажу, пока Вы не прикажете этим бесноватым прекратить бесчинствовать. Не достаточно ли того, что уже натворили во дворце? Можно подумать, что было нашествие татар.

Машин попытался перекричать шум: «Прекратить! Прекратить!» Но люди, увлеченные стремлением все разрушить, продолжали размахивать топорами. Ристич и остальные присоединились к ним и пытались рубить стену саблями.

— Прекратить сейчас же, черт побери! — заорал изо всех сил Мишич, забыв, что это он приказал принести топоры. Затем он обратился к Лазе: — Где дверь?

Впервые Михаил испытывал восхищение, даже симпатию к генералу. Это больше не был тот изворотливый придворный, каким он его знал. В покрытой пятнами белой парадной форме, с оборванным рукавом, смертельно усталый и бледный от потери крови, генерал держался перед врагом с полным достоинством, без малейших следов страха или попыток спасти свою шкуру.

Он показал на место.

— Дверь здесь. Видите щели? Но не пытайтесь ее взломать, она из железа. Конечно, можете ее взорвать, но я бы этого не делал. Если вы, господа, — он обратился ко всем, — дадите мне слово чести, что сохраните жизнь их величеств, я попрошу королевскую чету открыть дверь. Я убежден, что король после ужасных событий этой ночи отречется от престола в пользу принца Петра и таким образом предоставит вам возможность достичь ваших целей без совершения преступления, которое запятнало бы неслыханным позором честь и Сербии, и ее нового монарха.

Лаза переводил взгляд с одного на другого. Одни продолжали враждебно смотреть на него, в глазах других читалось тупое безразличие, в некоторых готовность на компромисс.

— Эта свинья должна, наконец, делать то, что нам нужно! — взревел капитан Ристич.

— Чего мы еще ждем? — закричал кто-то. — Взорвать эту чертову дверь!

Явно взбешенный вмешательством Ристича, Машин выпрямился во весь рост.

— Я прошу спокойствия, господа. Мы проделали большой путь и стоим на пороге победы, так что будьте благоразумны. — Он обратился к Лазе: — Я даю Вам слово чести — жизнь короля будет сохранена.

— И королевы, — настоял Лаза.

— И королевы. При условии, что они своим поведением в этих обстоятельствах не спровоцируют нас. Согласен, Петр? — спросил он полковника Мишича, который в знак согласия кивнул. — Вы, надеюсь, тоже, господа? — Его вопрос был обращен к молодым людям.

Колеблясь между нежеланием соглашаться и вынужденным подчинением, напоминая тигров, которых заставляют идти на манеж, они пробурчали что-то нечленораздельное, что можно было принять за согласие.

— Итак, у Вас есть наше слово, — сказал Машин Лазе. — А сейчас скажите королю, что он должен открыть.

Михаил не сомневался: Машин искрение хотел бы избежать любого кровопролития. Стычки и разочарования этой ночи, едва ли не провал всего предприятия, бесконечное нервное напряжение исчерпали не только все его физические силы, но и его ненависть. После того как он уже считал себя проигравшим, вдруг забрезжила победа. Ненавистная женщина и ее супруг были, как затравленные звери, загнаны в берлогу и ждали, пока их оттуда выкурят. Может ли он подвергнуть их еще большим унижениям?

Лаза подошел к тому месту стены, где теперь при свете лампы можно было различить очертания двери.

— Ваши Величества! Это я, Лаза. Пожалуйста, откройте. Я здесь с группой офицеров, которые хотят говорить с Вами. — Когда никакого ответа не последовало, он сказал громче: — Сир! У меня есть слово чести этих офицеров, что они не причинят вреда ни Вам, ни Вашей супруге.

— Они действительно дали слово, Лаза? — спросил изнутри король.

Александр отчетливо все слышал, но настоял на том, чтобы обещание повторили.

— Да, сир. Они дали слово мужчин и офицеров.

Ключ дважды повернулся, и дверь со скрипом подалась назад. На пороге появились рука об руку король и королева Сербии. Моргая от света после проведенных в темноте часов, они стояли, являя собой в высшей степени причудливый вид. Худой, с торчащим животиком король, одетый в красную, едва прикрывавшую его наготу блузу; королева в вышитой батистовой ночной сорочке, в руке с опущенной простыней, которую она сняла с гладильной доски и держала перед собой. В задних рядах раздались насмешливые возгласы. Король вытянулся, пытаясь своими близорукими глазами увидеть, кто позволил себе оскорбить его величество. Драга растерянно оглядывалась, едва слышный звук сорвался с ее губ, когда она увидела полковника Машина.

Александр вытянул шею, пытаясь через головы стоящих увидеть на ночном столике свое пенсне, потому что близорукость причиняла ему в данный момент гораздо больше неудобств, чем отсутствие одежды или не приличествующие монарху обстоятельства встречи. Вместо лиц он при свете керосиновой лампы видел только светлые пятна, мелькающие вверх и вниз, словно воздушные шарики. Он прищурил глаза и смог наконец узнать полковника Мишича.

— Что Вы хотите, полковник? — спросил он пронзительным голосом властного государя.

Его тон вывел Мишича из себя, он втянул в себя воздух и выпалил:

— Мы требуем Вашего отречения… — Последовала пауза меньше секунды. — Сир.

— Вы требуете? Это неправильное выражение, полковник. Должен ли я Вам напомнить о присяге? Хорошо, я мог бы объявить себя готовым освободить Вас от нее, но не раньше, чем Вы отдадите своим пьяным товарищам приказ убраться с моих глаз.

Мишич нервно заморгал. Босой Александр, почти голый в этой красной шелковой блузе, вел себя так, как будто он, а не Мишич имел в распоряжении двадцать взведенных револьверов.

Но тут, не оправившись от волнения, дрожащим голосом вмешался Машин:

— Вы не можете ставить никаких условий!

Михаил наблюдал сцену словно зачарованный. Не прошло и минуты, как пара вышла из алькова, а ему уже чудилось, будто он снова проживает случившееся давным-давно. Невозможно, чтобы эти двое были людьми из крови и плоти; должно быть, это действовали актеры на сцене. Александр, абсолютно одержимый убежденностью о неприкосновенности собственной персоны, стоял в полный рост на темном фоне алькова, упрямо положив руку на женщину, которая заслужила ненависть всей страны. Да, он был актер, который после неудавшегося исполнения непоколебимо ждет аплодисментов.

На лице Драги ничего подобного не отражалось. Но страха или волнения тоже. Казалось, она точно знала, что произойдет в следующие минуты. Облокотившись на Александра, она стояла точно у виселицы.

— С Вами я не разговаривал, — оборвал король Машина и снова обратился к Мишичу. — Итак, еще раз, полковник. Я взываю к Вашему чувству чести. Не желаете ли Вы приказать Вашим людям покинуть помещение?

Его тон был абсолютно спокойным, правда, слова он выбрал неверные. Но он не умел иначе. Михаил знал, что это была именно его манера разговаривать.

Кто-то из стоявших в конце комнаты закричал:

— Сейчас ты получишь чувство чести! — Невысокий курчавый лейтенант, стоявший на разоренной кровати, широко расставив ноги, поднял руку и выстрелил поверх голов в Александра.

— Нет! Нет! — закричала королева, когда выстрел нашел свою цель, и король покачнулся.

Она обхватила его, поддерживая, и закрыла своим телом, когда на его левом бедре проступила тонкая струйка крови, точно как распущенная нить из красной блузы на нем. Он тихо застонал, но остался на ногах. За первым выстрелом последовал целый залп, разрывая тишину. Александр, увлекая за собой Драгу, сделал пару неуверенных шагов, будто желая кинуться на нападавших, и тяжело упал. Его рука скользнула по выпрямившемуся телу жены, как если бы он в последний раз хотел ее приласкать, и ухватилась, точно за спасительную соломинку, за окровавленную кайму ночной сорочки Драги.

Она уронила простыню при первом выстреле в Александра, и ее тело через прозрачную ткань сорочки было открыто теперь жадным взглядам двадцати пьяных.

Капитал Ристич прыгнул вперед и с криком «Грязная шлюха!» нанес ей удар саблей. Сорочка Драги была разорвана, и взгляду открылась зияющая рана — от левого плеча через живот к правому бедру. Когда королева подняла руки, пытаясь защититься от сабельных ударов, ее левая грудь была отрезана и упала на пол — маленький красный комочек мяса, тут же превратившийся просто в скользкое пятно на ковре. При виде этого изуродованного, но все еще живущего тела все как обезумевшие набросились на нее со всех сторон. Драга упала на супруга, плавающего в луже собственной крови. Несмотря на сабельные удары и выстрелы, Александр был еще в сознании, и Драга пыталась что-то сказать ему. Когда в сутолоке уже нельзя было рубить саблями, в ход пошли сапоги и шпоры.

Дрожа от гнева, Михаил бросился к этой лаокооновской группе палачей.

— Прекратите! Прекратите! Во имя всего святого! Прекратите! — изо всех сил орал он до тех пор, пока не получил удар револьвером в висок и рваную рану на руке от сабельного удара.

Михаил не придал значения ни тому ни другому. С одной мыслью прекратить эту дикость, защитить Драгу от того, чтобы ее не затоптали окончательно, он ползком стал продвигаться к ней, сантиметр за сантиметром, не обращая внимания на топчущие сапоги. Кто-то отступил в сторону, и Михаил смог увидеть Драгу. Несмотря на глубокую, почти оторвавшую левую щеку рану и кровоточащий след на голове, Драга была еще жива, открытыми глазами она оглядывалась вокруг. Он позвал ее по имени, и в невероятно зеленых глазах ее мелькнул намек на узнавание. Но в этот момент со вздохом облегчения Михаил понял, что королева мертва. Казалось, жестокая ирония заключалась в том, что Драга должна была умереть, когда он находился от нее всего на расстоянии вытянутой руки. Секундой позже Михаил получил второй удар по голове и потерял сознание.

Мертвый генерал Лаза Петрович лежал в будуаре. После первого выстрела он бросился к Машину, схватил его за плечи и закричал:

— Вы дали Ваше слово! Прикажите остановить стрельбу!

Машин, открыв рот, уставился на него, будто увидел перед собой привидение; затем высвободился, кинулся к ближайшему окну, и его вырвало на расположенную внизу цветочную клумбу.

— Оставьте меня, — пробормотал он, вытирая платком рот. — Это уже слишком… просто чересчур…

Лаза не мог понять, что он имел в виду, испытания, выпавшие на его долю этой ночью, или варварство его сообщников.

В оцепенении смотрел генерал на кольцо этих убийц, которое все теснее сжималось вокруг королевской четы. Никто не следил за ним, и, если бы он хотел спасти свою шкуру, это был самый подходящий момент. Но тут он увидел, как Ристич выхватил саблю и кинулся на королеву. В слепой ярости Лаза бросился на Ристича, обхватил за пояс и швырнул, увлекая за собой, на пол. В смертельном объятии они перекатились через дверной порог в будуар. Ристич был застигнут врасплох и с большим трудом пытался защищаться от нападавшего. Несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, Лаза довольно хорошо справлялся с противником почти на двадцать лет моложе. Он прижал его коленями к полу, накинул ремень на горло и наверняка бы задушил Ристича, если бы на помощь капитану не пришел лейтенант Богданович. В отчаянной схватке Лаза его не заметил и взглянул на лейтенанта, только почувствовав дуло револьвера у себя на затылке.

— Какого черт… — только сказал он, и выстрел оборвал его речь.

Руки Лазы продолжали судорожно сжимать горло Ристича, затем генерал упал вперед, кровь хлынула у него изо рта, заливая глаза Ристича. Последний, моргая, вытирал кровь, со стоном сел, и Богданович помог ему встать на ноги.

— Святая Богородица, что стало с моей формой, — тяжело вздохнул он, отряхивая китель. — Для чего это полковник Машин приказал надеть парадную форму? Купит он теперь мне новую?

Ристич совершенно забыл поблагодарить Богдановича за то, что тот спас ему жизнь.

В спальне между тем массовая истерия постепенно улеглась. Совершив еще несколько последних ударов ногами, люди оставили изуродованные груды мяса, которые еще минуты назад были их правителями. Осознав, что их теперешнее посещение дворца не только первое, но, скорее всего, и последнее, они принялись осматриваться в поисках того, что можно взять в качестве сувениров. Один из таких удачливых охотников нашел сто тысяч динаров, месячное содержание короля, которое ему в виде только что отпечатанных банкнот было накануне доставлено из казначейства; другой, не менее удачливый, нашел четыре тысячи фунтов стерлингов, которые королева шутливо называла деньгами на случай бегства. Не оставлялись без внимания кольца, броши и цепочки из шкатулок для украшений. Грабеж подошел к концу, только когда полковник Машин застал одного кадета за попыткой снять кольцо с пальца мертвого Лазы.

— Этот человек будет немедленно арестован, — воскликнул Машин, показывая на кадета. — Я отдам его под трибунал. Он обесчестил революцию. — Машин старался говорить с праведным гневом, но его глухой, безжизненный тон ни на кого не произвел впечатления.

Парк постепенно заполнялся солдатами. Если в темноте еще и удавалось поддерживать дисциплину, то с наступлением дня все вышло из-под контроля. Бродили самые дикие слухи, и офицеры не знали, как себя вести, — полную правду знали только активно участвовавшие в путче. Все слышали взрывы, видели отблески огня в окнах и задавались вопросом, почему им не разрешается принимать участие в акции. Видимо, все находились здесь, чтобы защищать короля, но где был король? Кто те люди, которые шныряют по всему дворцу, — его друзья или его враги?

Умирая от скуки и любопытства, солдаты бродили по парку, наиболее предприимчивые проникали во дворец. Их голоса вывели полковника Машина из свинцовой апатии, в которую он погрузился после нападения на королевскую чету. Он подошел к окну и громовым голосом возвестил:

— Александр Обренович мертв! Да здравствует Петр Карагеоргиевич, король Сербии!

И чтобы его услышали все, кто шатался внизу, прокричал это пафосное сообщение еще раз.

Он ожидал услышать торжествующие крики, но на лицах, обращенных к нему, мог прочитать лишь сомнение, непонимание и растерянность. Только немногие сумели понять его правильно, большинство же были, очевидно, настолько уставшими и недовольными, что не обратили на него никакого внимания. Они в шутку задирали друг друга, передразнивали, кто-то играл теннисным мячом в футбол, причем воротами служили двери заднего входа.

— Они не верят, — заметил капитан Ристич. — За ночь им столько всего наплели.

— Тогда давайте им это докажем, — предложил лейтенант Маринкович. — Идемте, братья, выбросим их величества из окна! Тогда эти ослы внизу поймут, что полковник не шутил.

Машин неуверенно посмотрел на них.

— Вы действительно думаете…

— Лейтенант прав, — поддержал Мишич. — Мы должны доказать. У Александра все еще есть много сторонников, и, если мы промедлим, недалеко и до гражданской войны. Не должно быть никаких сомнений, что король мертв, иначе возникнет болтовня и неразбериха, а закончится все полным хаосом.

Машин пожал плечами.

— Ради бога. Делайте, как считаете нужным. Однако я нахожу…

Безжизненные тела выглядят так, — хотел сказать им Машин, — что это не делает чести сербскому офицерскому корпусу, но Маринкович и его товарищи уже схватили тела за руки, ноги и волосы и потащили к окну. Они забавлялись возней с трупами, особенно с телом королевы. Ее сорочка была разорвана в клочья, позволяя видеть голое тело, и это давало повод возбужденным мужчинам отпускать сальные шутки. В один момент все оказались ошеломлены: из тела королевы раздался стон, как раз когда его поднимали на подоконник. То, что королева казалась еще живой, привело кадета, державшего ее за волосы, в ужас, он выпустил ее, и голова тяжело упала на пол.

Мертвая королева еще раз вздрогнула, и кровь тонкой струйкой потекла изо рта. Позеленев, кадет вытащил револьвер, поднес дуло к виску королевы, выстрелил и кинулся из комнаты.

Выстрел отрезвил его товарищей. Молча подняли они труп на подоконник и, раскачав, бросили прямо к ногам игравших с мячом солдат. Люди уставились на нечто бесформенное, что предстало перед их глазами: лишь постепенно до их сознания дошло, что эта масса означает женское тело. В отличие от своих офицеров, они почувствовали, глядя на результаты такого зверского обращения с женщиной, не радость, а ужас. Политика — времяпрепровождение для образованных; крестьяне из провинции воспринимали короля и королеву как абстрактные символы, олицетворение власти, которая по рангу стояла сразу после Бога Отца, Святой Богородицы и ее Сына. То, что один из этих священных символов им представили в виде выброшенной из окна груды мяса с вывалившимся кишечником, наполнило их страхом и ужасом. Сразу же после этого на землю в нескольких метрах от королевы упал еще один труп, был слышен хруст ломавшихся костей. Александр упал лицом на вытоптанную цветочную клумбу; внезапно его левая рука дернулась и ухватила пучок травы, как будто он хотел ее вырвать с корнем. Правая рука являла собой кровавый обрубок — когда Александра поднесли к окну, чтобы выбросить, он с нечеловеческой силой ухватился за подоконник. Один из офицеров — позднее никто в этом не признался — одним ударом сабли отрубил ему пальцы.

Михаил открыл глаза, огляделся и вначале не мог понять, где он. Потом увидел оборванный балдахин, разбитую мебель, и память снова вернулась к нему. Ощупывая свою голову, он дернулся от прикосновения к засохшей ране. Сначала он подумал, что рана от огнестрельного ранения, но затем вспомнил про удар. Правый рукав был разрезан, на самой руке, однако, только небольшой порез.

Михаил с трудом поднялся. В комнате он был один. В предрассветных сумерках не верилось, что весь этот погром — результат одной-единственной ночи, всего лишь нескольких часов. Перед дверью алькова на бело-розовом ковре Михаил увидел уже не красное, а, скорее, бурое большое пятно. Такие же следы вели к окну. Он выглянул наружу и в ужасе отпрянул назад. Два зверски изувеченных трупа лежали под окном, вокруг них, сбившись в тесное кольцо, молча стояли растерянные солдаты. За ними, в отдалении парк был заполнен маленькими группами, которые устроили что-то вроде пикника: офицеры, младшие офицеры и рядовые сидели, выпивали и закусывали рядом друг с другом; казалось, все различия в чинах и званиях были одним махом отменены.

Царящая в разгромленных комнатах с окровавленными стенами тишина являла собой своеобразную противоположность доносившемуся с улицы шуму. Михаил прошел к окну в прачечной, откуда открывался вид на передний двор, ворота и широкую аллею. Казалось, там устроили настоящий fête champêtre[116]. По всей аллее стояли столы и стулья, офицеров и штатских с большим усердием обслуживала прислуга дворца. Недостатка еды и вина из королевских запасов, разумеется, не было. Та же музыкальная капелла, которая увеселяла гостей на последнем королевском ужине, играла и теперь что-то веселое.

На улице перед ворогами собралась толпа, к дворцу устремлялось все больше и больше народу. Белградцы, и без того ранние пташки, сегодня еще задолго до рассвета были вырваны из сна. Узнав о случившемся, с восторгом приветствовали они каждого одетого в военную форму. То и дело сквозь толпу пробиралась коляска с офицером, посланным сообщить об успешном завершении путча в разные части города. Время от времени шумная толпа начинала скандировать «Да здравствует король Петр!».

Приступ головокружения заставил Михаила покинуть эту комнату смерти. В будуаре он чуть не споткнулся о труп Лазы Петровича. Взглянув на него, Михаил понял, что тот, кто ударом пистолета лишил его сознания, вероятно, спас ему жизнь. Но Михаил не испытывал благодарности к своему благодетелю, а только чувство зависти к генералу, избавленному от боли, вины и неразрешимых вопросов о чести и бесчестии.

В передней комнате перед королевскими покоями по-прежнему лежал труп Наумовича, прикрытый сорванной с окна парчовой гардиной. К удивлению Михаила, и здесь никого не было, но, когда он вошел в вестибюль, стала ясна причина этого. Главный вход в Конак был заперт — без сомнения, чтобы избежать дальнейших грабежей. Михаил вернулся в переднюю, чтобы оттуда пройти к заднему входу. Его остановил голос Аписа:

— Эй, кто там, дайте сигарету! Пожалуйста, сигарету!

Апис, перевязанный, все еще лежал на диване в кабинете Лазы. Тело капитана Мильковича уже забрали.

— Куда ты пропал? — спросил Апис.

Михаил показал на свою залитую кровью голову.

— Кто-то отшиб мне память. Я, наверное, довольно долго валялся без сознания. — Он достал сигарету, прикурил ее и передал Апису. — Как ты себя чувствуешь?

— Ужасно. Смех, да и только, что именно меня должны были подстрелить, меня, великого Аписа. Одна радость — мерзавец не был хорошим стрелком. Доктор, который меня перевязал, считает, недель через шесть буду снова на ногах.

— Ты в курсе, что короля и королеву выбросили из окна? И что их изуродованные трупы лежат голыми во дворе всем на обозрение?

— Да, я слыхал об этом.

— Черт побери, она все-таки была королевой Сербии! Не удивлюсь, если принц Петр, узнав о подробностях вашего славного переворота, откажется от трона.

— У меня просто сердце кровью обливается за вас, больших патриотов, которым нужно преподнести революцию на серебряной тарелочке. Бывает, что революционные идеи приходят в голову великим гуманистам, но претворяют их в жизнь, как правило, вандалы и садисты — без вандалов и садистов эти великие идеи, замысленные в башнях из слоновой кости, так и останутся мертвыми буквами в кожаных фолиантах. Уверен, сама по себе Драга Машина с выпушенными кишками зрелище неважное, но она прекрасно годится в качестве предупреждения для принца Петра, или кто там еще взойдет на трон, как нужно себя вести. Потому что теперь уже отступать нельзя.

— Боже, что же еще?

— Объединение всех славян. Государство Югославия. Вот такая следующая цель. И каждый, кто встанет на пути, будет сметен.

— Ты большой мечтатель, Апис. Австро-Венгрия никогда не потерпит сильного славянского государства на своих южных границах.

— Значит, и Австро-Венгрия должна исчезнуть.

— Ты сумасшедший.

— А ты помнишь о черном пророчестве?

Михаил непонимающе смотрел на него.

— О пророчестве крестьянина Маты? — уточнил Апис.

— Ах, это, — скептически сказал Михаил. — Только не рассказывай, что ты веришь в эту чепуху.

— Однако приходится верить после того, что произошло здесь.

Михаил мог только в самых общих чертах вспомнить историю крестьянина, который в 1868 году бежал по главной улице Ужицы и изо всех сил кричал, что любимый и почитаемый правитель Сербии, князь Михаил Обренович, будет убит. Толпе, которая собралась вокруг него, он во всех красках описал, как князь будет убит в лесу неподалеку от Белграда. Полиция арестовала его и объявила сумасшедшим. Днем позже по телеграфу пришло подтверждение: князь убит в лесном парке неподалеку от столицы, причем именно в тот момент и при тех же обстоятельствах, которые описал Мата в Ужице.

Поначалу полиция посчитала его соучастником, но в итоге все убедились, что имеют дело с прорицателем. Крестьянин предсказывал дальше: преемник князя Михаила родит с нелюбимой супругой сына и добровольно, в расцвете сил передаст ему трон. Сын возьмет себе в жены женщину из народа, которая станет причиной его смерти, когда он не достигнет еще тридцати лет. После его смерти Сербией будет править другая династия, но недолго, так как страну захватят вражеские войска. После многолетних страданий один человек поднимет восстание, угнетатели будут изгнаны, и все сербы объединятся в одно большое независимое государство.

— Действительно, предсказание об убийстве подтвердилось, — признал Михаил. — Александру еще не было тридцати. И действительно, есть связь между его женитьбой и смертью. И Милан на самом деле отрекся от престола в расцвете лет. Но остальное — чистое самовнушение. Тебе двадцать семь лет, Апис. Неужели ты потратишь свою жизнь на эти мечтания? Габсбурги не Обреновичи, а дворец Хофбург не Конак. В следующие пятьдесят лет нам нужно думать не о завоевании, а сохранении того, что имеем. Давай лучше молиться о сильной, здоровой, современной Сербии, о стране, принадлежащей Европе. Нам ни в коем случае нельзя связываться с Австро-Венгрией. Лучше, если бы они о нас просто забыли, чем будить у них аппетит. Иначе может случиться так, что они нас просто проглотят.

— Погоди, мой друг, еще кто кого проглотит! Прежде, чем к власти придет Франц Фердинанд. Стань он кайзером, тут же сделает Хорватию независимой от Венгрии, а когда Хорватия станет независимой, ей незачем будет присоединяться к нам. Но без нее нет никакой Югославии. Карта Балкан останется без изменений, вся из пятен, как грязное полотенце. Каждая страна — пятно другого цвета. А я хочу всего три цвета — синий, белый и красный. Югославские цвета.

— И как же ты хочешь добраться до Франца Фердинанда? Штурмовать замок Бельведер, как Старый Конак?

— Нам не нужно до него добираться. Он сам придет к нам. И мы будем готовы.

Михаил пощупал у приятеля лоб.

— У тебя жар, это все объясняет. Когда будешь здоров, на многое посмотришь иначе. А я пойду к полковнику Машину. Если у него осталась хоть капля чести, он должен распорядиться убрать обоих несчастных мертвых в дом.

— Нет, — порывисто сказал Апис. — Не ходи ни в коем случае. Машин прикажет тебя расстрелять.

— Машин? Меня? За что?

— За твое письмо королеве. Оно попало в руки Живковича. И тот вместо королевы передал его Машину.

Острая, почти физическая боль пронзила Михаила. Так вот почему оба остались в Конаке и, как звери в западне, ждали, пока их убьют. Он закрыл глаза и отвернулся, чтобы скрыть от Аписа свое отчаяние.

— Ты хотел нас предать. — Голос Аписа звучал как будто издалека.

— Если бы мне это удалось! Я бы самому себе в глаза не смог смотреть после этой ночи, если бы не попытался.

— Тебе никому уже не придется смотреть в глаза, если Машин тебя поймает. Исчезни из Белграда, Михаил, и возвращайся, когда все успокоится.

Михаил встал.

— А почему бы тебе не расстрелять меня, если ты полагаешь, что я предал вас? У тебя никакого риска — я безоружен.

Револьвер лежал на расстоянии вытянутой руки от Аписа. Он взял его, взвесил и положил на место.

— Нет, — сказал он, — рука слишком слабая. Только сделаю тебя инвалидом, а я этого не хочу.

Оба невесело рассмеялись. Михаил наклонился к Апису, перекрестил его и расцеловал в обе щеки.

— Береги себя! И смотри, чтобы тебя опять не подстрелили из-за угла.

— И ты тоже! — вслед ему закричал Апис.

Задний вход был открыт, и Михаил мог беспрепятственно покинуть дворец, хотя улицы вокруг Нового и Старого Конака все еще патрулировались солдатами. В городе, несмотря на утренние часы, царило настроение карнавала. Таверны, рестораны и пивные были открыты и полны обычно трезвыми в это время белградцами. Повсюду на улицах слонялась дикая толпа, все смеялись, кричали, а каждого в военной форме встречали так, как если бы он только что вернулся домой после битвы.

Перед входом в Гранд-отель, обычно неким островом западной благопристойности, но сейчас превратившимся в муравейник от непрерывно входящих и выходящих информантов с сообщениями о кровавых событиях минувших часов, вокруг одного экипажа стояла толпа. Взглянув наверх, Михаил заметил на балконе женщину в неглиже, она махала мужчине в экипаже. Михаил узнал ее — это была жена нового премьер-министра Авакумовича, она приветствовала своего мужа — грузного человека с короткой черной бородкой. Толпа встретила его оглушительными приветственными криками, и в какой-то миг показалось, что он в гневе готов разорвать своих почитателей на куски. С большим трудом ему удалось освободиться и вбежать в холл отеля. Михаил спросил себя, каким образом Авакумович узнал о смерти короля и королевы, если меньше чем через час после убийства смог оказаться в Белграде, тогда как последние недели провел в Алексинаце.[117]

Посол Чариков встал из-за своего письменного стола, подошел к окну, взял бинокль и направил его на Старый Конак. Видневшийся в раннем утреннем свете фасад с разбитыми стеклами, криво висящими жалюзи и изорванными гардинами мог рассказать о событиях ночи гораздо лучше, чем любые газетные сообщения. Он не забудет эту ночь всю свою жизнь, Чариков знал это наверняка.

Он стоял за ведущей на балкон стеклянной дверью, откуда можно было видеть Старый Конак, когда раздался выстрел, убивший сержанта. Взрывы и последовавшая за этим беспорядочная стрельба свидетельствовали о том, что путч начался. Чариков слышал отчаянные крики Драги о помощи и вскоре за ними — звуки чудовищной резни.

С того момента, как последовал второй взрыв, выбивший окна в спальной комнате, он, как из театральной ложи, видел при свете немногих свечей и горящих остатков дверей всю кровавую драму, разыгравшуюся на его глазах. Несколько раз он порывался уйти со своего наблюдательного поста, но чудовищная неестественность происходящего удерживала его. Он сам подвергался опасности получить шальную пулю. И одна уже пробила окно комнаты его сына на верхнем этаже, застряв в стене над кроваткой. К счастью, Чариков предусмотрительно переселил семью в комнаты, выходящие окнами на противоположную сторону.

В глубине души, порядочный и деликатный человек, Чариков втайне стыдился той роли, которую играла Россия при свержении династии Обреновичей, но был не властен что-либо изменить. С прибытием полковника Грабова ему, официальному представителю своей страны, была отведена роль, скорее, наблюдателя. Но чувство вины за происходящее не покидало его.

Уже довольно давно его беспокоило то, что люди вроде полковника приобретали все большее влияние. Это был новый тип людей — жестоких, бесчеловечных, движимых слепым патриотизмом. В мирное время, когда с помощью лишь искусной дипломатии можно многого добиться в пользу своего отечества, они предпочитали для достижения тех же целей использовать убийства, пытки и похищения. Более всего его ужасала бесчеловечность их методов — в уединенности своих служебных кабинетов они выносили смертные приговоры, которые где-то далеко приводились в исполнение неизвестными. Им не надо было встречаться со своими жертвами — в их распоряжении всегда имелось неограниченное число палачей.

Чариков никогда не строил иллюзий относительно законности и методов правления в своей стране, но тирания прежних времен теперь казалась ему чуть ли не кроткой и благодетельной по сравнению с нынешней системой, когда тайная полиция становилась едва ли не господствующей силой в России. Глубоко внутри он боялся и презирал ее. При виде этих новых безликих людей у него возникало чувство принадлежности к обреченному на исчезновение виду. Каждый разработанный в недрах отдела Азии и успешно проведенный заговор ослаблял положение людей его склада.

Относительно способностей короля Александра он никогда не заблуждался, но к Драге испытывал искреннее расположение. Конечно, было жаль, что в государственных делах ей зачастую не хватало должной проницательности, но он не мог в полной мере оценить те трудности, которые громоздились перед ней и с которыми мог бы справиться либо гений, либо святой. Хотя его перевели в Сербию уже спустя долгое время после ее замужества, он испытывал стыд за то, как с ней обошлось русское правительство — использовав самым бессовестным образом, ее бросили за ненадобностью на произвол судьбы.

Теперь и мертвую ее выставили на позор, чудовищно изуродованное тело брошено на потребу любопытству и насмешкам людей, напивавшихся вином, никогда им не принадлежавшим, и наслаждавшихся победой, которая таковой не являлась. Издевательство над обоими телами с рассветом становилось все безобразнее, и, несмотря на предупреждение полковника Грабова не вмешиваться, Чариков решил воспользоваться привилегиями своего положения и положить конец этим постыдным действиям.

Моросил дождь, когда он вышел из посольства и направился через парк к месту, где лежали трупы. Он бросил на них быстрый взгляд, ему стало дурно, подступила тошнота. В некотором отдалении Чариков увидел полковника Машина. Окруженный стоящими под зонтами людьми, он беседовал с будущими членами кабинета.

Чариков проложил себе путь между бродившими солдатами и, даже не посмотрев в сторону приветствовавших его штатских, обратился к полковнику Машину:

— Я предлагаю Вам распорядиться убрать трупы, господин полковник. То, что здесь происходит, позор. Недопустимо оставить их здесь лежать — короля и королеву. Женщину! Она, в конце концов, не была вавилонской блудницей, тело которой разорвали и бросили на съедение собакам. Она была, между прочим, королевой Сербии!

Штатские в растерянности молчали. Машин, однако, приосанился и сказал:

— Я жду указаний моего правительства.

— Не делайте себя смешным. В данный момент правительство — Вы. Кончайте с этим чудовищным представлением и распорядитесь убрать тела.

Вызвали дворецкого, принесли простыни, обернули ими тела и отнесли во дворец. Трупы положили в биллиардную. Александр все еще сжимал в руке пучок травы — никто не смог разжать его окоченевшие пальцы.

На первом заседании правительства и военного руководства было принято решение как можно скорее похоронить жертвы. Срочно вызванные из дома патологоанатомы француз Эдуар Мишель и грек Демосфен Николайевич должны были произвести вскрытие.

Оба врача, повидавшие в силу своей профессии множество изуродованных и искалеченных трупов, не могли поверить своим глазам, когда их провели в небольшое помещение рядом с кабинетом короля, где под пропитанными карболкой простынями они узнали короля и королеву Сербии.

В присутствии полковника Машина они не могли позволить себе никаких личных замечаний. В нарочито бесстрастном тоне доктор Мишель диктовал судебному стенографисту результаты поверхностного осмотра.