Танки оживали вновь

ГЛАВА V. БЛОКАДА ПРОРВАНА

В апреле 1942 года фашисты сделали еще одну попытку овладеть пятачком в районе Московской Дубровки. В дальнейшем, видимо, они думали форсировать Неву и захватить плацдарм для наступления на Ленинград. Двое суток буквально горела земля. Никто — ни противник, ни наше командование — точно не знал начертания переднего края. Все смешалось, окуталось дымом. Обстановка менялась ежечасно.

Противник не считался с потерями, бросал в бой все новые и новые резервы.

Наше командование делало все, что могло, для удержания пятачка. Переправляли боевую технику, людей, ставили дополнительные огневые задачи артиллеристам. Однако соотношение сил было неравным. Противник, имея огромное превосходство, овладел пятачком.

Сражались на пятачке и наши танкисты. Многие остались там навечно. Лишь некоторые, выполняя приказ, сняли пулеметы с танков и отошли на правый берег Невы. Лед на реке взломался, и это еще более осложняло положение тех советских солдат, которые пробивались к своим. В течение нескольких ночей с захваченного противником района переправлялись через Неву наши пехотинцы, артиллеристы и танкисты. По одному и группками они пробивались через вражеские боевые порядки к берегу реки и плыли к своим. Немногие спасались: ледяная вода, огонь противника оставляли мало шансов для благополучного форсирования. На правом берегу дежурили наши солдаты, чтобы оказать немедленную помощь тем воинам, которым удавалось переплыть реку.

В одну из ночей удалось перебраться к своим заместителю командира роты по техчасти старшему технику-лейтенанту А. Я. Кумаченко вместе с ремонтником сержантом Васечкиным. По рассказу офицера, они встретились посередине Невы, когда Васечкина покидали последние силы. Кумаченко помог сержанту ухватиться за бревно, на котором он переправлялся сам. Офицер нашел на берегу этот обрубок дерева, оставшийся то ли от зимнего настила на переправе, то ли от разбитого сарая.

Кумаченко был ранен в ногу. Ему быстро оказали помощь и, конечно, начали расспрашивать его о товарищах1 дравшихся на пятачке. Со слезами на глазах Кумаченко рассказывал о подробностях боя, о мужестве танкистов, которые оказались на захваченной противником территории.

Гитлеровцы сразу же начали подрывать танки, стоявшие в боевом охранении либо подбитые при контратаках. Они подкладывали под днище машин мощные фугасы и мины и подрывами их вместе с экипажами, которые до конца оставались верными своему воинскому долгу. Так героически погибли экипажи старшего лейтенанта Н. А. Опрышко, лейтенанта Д. И. Фролкова, старшего сержанта П. С. Иванова, младшего сержанта М. И. Громова и другие.

Двое суток мы ждали заместителя командира батальона капитана В. Т. Волошина. Он пользовался среди нас особым авторитетом. Пожалуй, он больше всех делал для боевого охранения на пятачке в течение всей зимы 1942 года, чуть ли не ежедневно он переправлялся на левый берег, чтобы на месте определить сектор огня для каждого танка в зависимости от местности, расположения и возможного характера действий противника. При этом он учитывал огневые возможности танков, организовывал взаимодействие между экипажами.

Капитан Волошин десятки раз ползал по-пластунски на передний край, изучил каждый бугорок, яму, точно рассчитывал расстояние до противника, проверял, уточнял изменения в обстановке, учил рядовых, сержантов и офицеров огневому бою.

И в тот день, когда противник предпринял штурм, капитан Волошин был на пятачке, в одном из танков, руководил боем. А что было дальше, никто не знал. Думали, что погиб. Но, к счастью, он остался в живых. Через двое суток его нашли в госпитале. Оказалось, что раненого капитана переправили через Неву наши пехотинцы.

После боев на пятачке от боевых экипажей осталось лишь несколько человек. Танкисты сражались до последнего снаряда, до последнего патрона, до последнего вздоха.

По решению командования для доукомплектования 118-го отдельного танкового батальона на Карельском перешейке на базе 152-й танковой бригады формировались новые боевые подразделения. Основная база 118-го отдельного танкового батальона по-прежнему оставалась в Невской Дубровке. Такое положение создавало определенные трудности. Особенно нелегко было мне: поскольку техническое обеспечение вновь создаваемых боевых подразделений организовывалось через 152-ю танковую бригаду, приходилось мотаться в дальние концы. Зачем так делалось, я тогда не понимал. В самом деле: как можно было объяснить необходимость постоянных командировок на Карельский перешеек, когда штаб батальона, остатки боевой техники, склады, мастерские оставались в Невской Дубровке? Лишь позже понял, что это решение было правильным, потому что вводило противника в заблуждение. Все лето он считал, что наш танковый батальон занимает оборону по правому берегу Невы, в районе Невской Дубровки. На самом же деле боевые подразделения, за исключением трех танков, находились на доукомплектовании на Карельском перешейке.

Там же была организована учеба командного состава, которой руководил полковник П. И. Пинчук. Его мы хорошо знали еще в ту пору, когда в состав 152-й танковой бригады входил наш 48-й танковый батальон. Он был опытным командиром, очень строгим, но и в то же время душевным человеком. Видимо, продолжительная работа до войны преподавателем на Ленинградских бронетанковых курсах сделала из него хорошего педагога-воспитателя.

Он частенько бывал в нашем танковом батальоне, в роте, в которой я служил. Сначала Пинчук ко мне как бы присматривался. На занятиях то один, то другой вопрос задаст. И все по технике. Причем характер вопросов был с практическим уклоном: организация тех или иных мероприятий применительно к тактике действий противника.

Вначале я старался отвечать ему так, как меня учили в училище. Я хорошо помнил занятия, которые проводили лучшие преподаватели училища: военинженер 3 ранга А. С. Карпенко, майор А. В. Шевелев, капитаны Г1. Д. Барыбин, М. Ф. Яхонтов, лейтенант Ф. И. Цветков и другие. Однако полковник Пинчук больше интересовался боевым опытом по организации технического обеспечения боя. И он, внимательно слушая ответы, требуя рассказа о самых незначительных деталях, видимо, пытался обобщить этот фронтовой опыт, сделать правильные выводы, научить нас глубже разбираться в обстановке и более целесообразно выполнять свои обязанности. П. И. Пинчук добивался своей цели посредством организации и проведения тактико-специальных учений.

Сначала было проведено учение с отдельно обозначенными танками, представляющими боевые подразделения. Затем темы последовательно усложнялись: организация танкотехнического обеспечения боя роты и, наконец, батальона.

Порой мне казалось, что в настоящем бою гораздо легче и проще выполнить задачу, чем на этих учениях. Полковник Пинчук требовал перемещать наблюдательный пункт, соблюдая установленную дистанцию. Следил за тем, чтобы в точно указанное время была оказана техническая помощь на месте сразу нескольким танкам, отрабатывал с нами вопросы эвакуации танков с поля боя, их ремонта в максимально сжатые сроки.

При этом условия выполнения задачи он всегда усложнял вводными: то противник контратакует и обстановка требует оказать немедленную помощь нашим поврежденным танкам, то противник вывел из строя несколько ремонтников, то нарушилась связь с тягачами и т. д.

Учеба дала многое, и главное — умение лучше видеть обстановку, чувствовать динамику боя.

Действительно, если раньше, выполняя свои задачи, я, как правило, привязывался к одному или двум поврежденным танкам, то теперь понял, что в случае наступления батальона всеми силами одновременно надо уметь видеть все поле боя и быть готовым оказать помощь каждому танку.

Как этого достигнуть? Подсказал опыт учений: надо иметь по возможности не один, а два наблюдательных пункта, организовать зрительную связь либо по радио с командирами танковых подразделений.

Этот опыт мне очень пригодился, когда мы вернулись в Невскую Дубровку.

Лето 1942 года. Боевая активность на нашем участке слабая: разведка, обмен артиллерийским огнем. Фашисты установили тяжелую артиллерию, забетонировали ее в при малейшем движении на нашем берегу немедленно открывали огонь.

Гадали, предпримут что-либо гитлеровцы или нет. В батальоне, конечно, не знали общей обстановки, но все же из той информации, которую до нас доводили, я, к примеру, уяснил, что для решительного наступления на Ленинград сил у фашистов недостаточно. Однако, зная их повадки, нужно было находиться в постоянной боевой готовности. Тем более что, по слухам, из-под Севастополя к Ленинграду подтягивалась сверхтяжелая артиллерия. Усилилась и бомбежка города с воздуха.

Перед нами, как и в целом перед войсками фронта, стояла задача непрерывно укреплять свои позиции. В батальоне каждому экипажу было приказано оборудовать укрытие и зорко следить в назначенном секторе. Моя вадача заключалась в том, чтобы все танки были отремонтированы и в любой момент могли идти в атаку.

К этому времени мы почувствовали, что ладожская Дорога жизни работает гораздо лучше. Снабжение войск несколько улучшилось. Надо сказать, что весной и население города, и солдаты занимались посадкой овощей, что потом заметно пополнило наш скудный рацион витаминами. Кроме того, в пищу добавлялись все съедобные травы и растения.

Со всех концов нашей Родины поступали посылки, письма с теплыми словами благодарности защитникам Ленинграда за их героизм и стойкость в борьбе с фашистскими захватчиками.

…Командиром батальона вместо майора С. Ф. Семеркина, убывшего на повышение, назначили майора П. А. Воякина. Служба у нового комбата пошла не сразу, потому что он был не из танкистов. У каждого рода войск есть свои особенности, которые обязательно надо знать и учитывать в своей работе. А вот Воякин этого не учитывал и пока не делал серьезных попыток изучить танковое дело. Ставя задачу без знания боевых возможностей танков, он, конечно, допускал ошибки. С офицерами батальона командир не находил общего языка.

К счастью, в батальоне был оставлен наш комиссар, майор Виктор Семенович Колибердин. Он сразу почувствовал неладное во взаимоотношениях офицеров с комбатом и очень тактично, последовательно и умно растапливал ледок отчуждения между командиром и подчиненными. Под стать комиссару был и секретарь партбюро капитан В. Д. Неаскин. Они под любым предлогом приглашали комбата в подразделения, чтобы побеседовать о танкистами, узнать настроение людей. И надо сказать, что Воякин стал внимательнее относиться к подчиненным, чаще советоваться с офицерами. Однако пополнять свои военные знания, видимо, считал необязательным.

Как-то в батальон приехал из штаба бронетанковых войск фронта полковник В. И. Волков. Опытный, как его часто называли, «прожженный» до мозга костей танкист, он сразу почувствовал непорядок в батальоне. Объявил тревогу без вывода материальной части. От комбата потребовал отдать боевой приказ, исходя из обстановки, изображенной на карте.

Воякин отдал приказ, однако он был крайне неудовлетворительным. Волков в присутствии офицеров никаких замечаний ему не сделал, а, как опытный методист, начал уточнять решение, привлекая к этому все командование батальона. Общими усилиями нашли наиболее целесообразное решение. Никто не обиделся, но все поняли, в том числе и комбат, что военному делу нужно учиться постоянно.

На следующий день, после отъезда Волкова, комбат вызвал к себе меня (я уже был капитаном) и начальника боепитания старшего техника-лейтенанта И. К. Лаптева. У него уже сидели майор В. С. Колибердин и новый начальник штаба капитан А. С. Лобус. Командир батальона приказал нам составить расписание занятий по изучению материальной части танков и их вооружения, определив для этого время и порядок их проведения.

Постоянно наряду с отработкой тактических задач изучались боевая техника и вооружение. Дело очень нужное. В ходе занятий окрепли теоретические знания и практические навыки не только офицеров батальона, но и самого командира. Совместные занятия сблизили офицеров, позволили им лучше узнать друг друга. И комбат стал, как говорится, более человечным. Он и обращался к подчиненным более приветливо: «Как, товарищ капитан, у нас с перезарядкой аккумуляторов?» или «Капитан Мазур, когда я смогу вместе с ротой пристрелять свой танк?»

И офицеры стали относиться к комбату с настоящим уважением. Это создало хорошую, нормальную обстановку в батальоне. И заслуга в том больше всех майора Колибердина, хотя сам он как бы находился в стороне. Такой уж у него был характер.

Многое значило для организации боевых действий «чувство локтя» с пехотой. В районе Невской Дубровки взаимодействие танкистов с пехотинцами 168-й стрелковой дивизии, а затем с гвардейцами 45-й дивизии было по всем линиям. В периоды затишья воины были всегда вместе и на занятиях и на отдыхе.

Каждый командир танкового подразделения знал, с кем он будет взаимодействовать. Отрабатывались различные приемы: десантирование, умение прыгать с танков на ходу и т. д. Причем занятия проводились не только на карельских учебных полигонах, но и здесь, под Невской Дубровкой. Часто танковые экипажи вместе с пехотинцами ходили по танковым маршрутам до самого берега Невы, изучали направления атак, поддержку танков огнем артиллерии.

Так проходили будни в период относительного затишья. Бои местного значения шли постоянно. Особенно они разгорелись, когда горстка пехотинцев удачно переправилась через реку и захватила клочок земли на левом берегу Невы. Это был маленький плацдарм, который командование стремилось удержать и расширить. Однако противник, зная, что Нева скоро будет скована льдом и тогда помощь пятачку усилится, решил в октябре снова отбросить наших пехотинцев на правый берег. Бои шли несколько суток. Наше командование видело, что наших сил на пятачке немного и им трудно устоять. Но понимало оно и то, что направить на помощь основные силы, сосредоточенные на правом берегу, — значит их потерять. А их до срока надо было сберечь. И берегли.

В рощах под Дубровкой, Шлиссельбургом, в Рыбацком, под Пулково, Урицком, Ораниенбаумом, на Карельском перешейке и в других местах постепенно накапливались танковые части, артиллерия, пехота, создавались запасы. На передний край часто приезжали большие начальники, штабные офицеры. Много раз я видел здесь командующего фронтом генерал-полковника Л. А. Говорова и командующего 67-й армией — генерала М. П. Духанова. Все чаще у нас бывали командующий бронетанковыми войсками фронта генерал В. И. Баранов и его офицеры: М. И. Батлан, В. Д. Жуков, К. А. Зыков, М. Г. Вургафт, Васильев и другие. Шла разведка, проверка, учеба, оказывалась помощь передовым частям. Бывали здесь и инженеры из управления бронетанковых войск фронта Н. Н. Шестаков, Д. П. Карев, Г. А. Федоров.

По всему чувствовалось, что наконец-то готовится решительная схватка с фашистским спрутом под Ленинградом.

Героев, находящихся на пятачке (как и в других местах), поддерживали огнем артиллерии из глубины. Поэтому противник не мог предпринять наступления, чтобы прорваться к берегу Невы и сбросить наши войска с пятачка. Трудно было тем, кто сражался на плацдарме. Под Арбузово в самую трудную минуту, когда, казалось, уже было невозможно сдержать натиск противника, в атаку поднялся и повел за собой бойцов комиссар 70-й стрелковой дивизии, большой друг танкистов полковник Г. В. Журба. Как боевой солдат, он был тяжело ранен в атакующей цепи. В этом же бою на моих глазах погиб во время сильнейшего артобстрела А. С. Лобус…

Да, много-много потеряли своих боевых товарищей танкисты, пехотинцы, артиллеристы в этих боях местного значения, которые все же сыграли большую роль в общей подготовке к решительному удару по врагу.

Подходили к концу дни тяжелой блокады. Для каждого ленинградца, где бы он ни был: на переднем крае, у станка завода, у больничной койки, в научно-исследовательском институте, — эти дни были днями величайшего мужества.

Защитники города становились крепче, увереннее. Их настроение особенно поднялось, когда поступило сообщение об окружении под Сталинградом 330-тысячной армии гитлеровцев. «Значит, — так все думали, — и здесь, у стен города Ленина, противник скоро будет разгромлен».

Конечно, в то время мы не знали замысла Ставки Верховного Главнокомандования, однако по всему чувствовали, что приближаются решающие события.

В наш район каждый день подходили все новые части, занимали указанные рубежи, готовились к бою. И вот наступил день, когда начался прорыв блокады. 12 января 1943 года помнит каждый человек, переживший эти страшные месяцы во вражеском кольце.

Готовился к наступлению и наш 118-й отдельный танковый батальон. В ночь на 12 января подошла «свежая» пехота, которая должна была действовать вместе с нами. Прогревались двигатели танков. Уточнялись карты. Встречались для организации взаимодействия командиры. Шли последние приготовления к предстоящему наступлению, которое с таким нетерпением ждали.

У Невы с высокими и крутыми берегами, сплошь усеянными воронками от снарядов, был тот рубеж, от которого войска должны были сделать стремительный рывок вперед.

К этому рубежу подтягивались и танковые части. Фронт усилил 67-ю армию 152, 220 и 61-й танковыми бригадами. В состав армии влились 86-й и наш 118-й отдельные танковые батальоны. Всего войска имели 224 танка — 84 средних и 140 легких. От Шлиссельбурга до Невской Дубровки сосредоточивались войска.

Подготовка велась серьезная. Особенно у наших соседей— в 61-й танковой бригаде под командованием полковника В. В. Хрустицкого. Дело в том, что лед на реке был тонким. Он не выдержал бы тяжелых танков. Усиливать же на виду у противника лед — значило раскрыть свои карты. Поэтому и была создана 61-я танковая бригада только из легких танков. В стороне от Шлиссельбурга, в районе, который не просматривался противником, испытали переправу боевых машин по льду. Помнится, незадолго до прорыва командиру батальона и мне было приказано прибыть на Неву в район Новосаратовской колонии. Когда мы подошли к реке, неожиданно появилась большая группа старших командиров. Среди них я сразу узнал К. Е. Ворошилова. Как потом выяснилось, перед прорывом блокады он был назначен на Ленинградский фронт представителем Ставки Верховного Главнокомандования.

Вместе с К. Е. Ворошиловым находились Л. А. Говоров и А. А. Кузнецов. Среди генералов и офицеров я также узнал командующего бронетанковыми войсками генерала В. И. Баранова. Он что-то докладывал К. Е. Ворошилову, показывая рукой на реку.

Вскоре на лед вышли два танка Т-60. Все обошлось хорошо. Тут же рядом на подготовленную переправу пустили средний танк Т-34 с открытым люком механика-водителя.

Вслед за танком пошли К. Е. Ворошилов, Л. А. Говоров и В. И. Баранов.

С берега нам было видно, как метров через сто пятьдесят — двести лед раскололся и тридцатьчетверка пошла ко дну. В образовавшейся полынье показалась голова механика-водителя. Его тут же подхватывают понтонеры. Донесся голос командира 220-й танковой бригады полковника И. Б. Шпиллера:

— Сержант Иванов, бегом в землянку.

Нам потом сказали, что К. Е. Ворошилов наградил сержанта Иванова.

Начальство уехало, и понтонеры, как муравьи, начали копошиться на переправе в поисках допущенной ошибки. Оказалось, что переправа была подготовлена правильно, но лед еще не успел скрепиться с настилом. Словом, поспешили с испытанием льда. Всего лишь за несколько минут до испытания саперы закончили работу.

Командир батальона майор Воякин рассказал всем офицерам о том, что произошло на переправе, указал, что надо сделать, чтобы этого не случилось у нас. Наш 118-й отдельный танковый батальон должен был переправляться правее Шлиссельбурга совместно с 86-м танковым батальоном.

152-я и 220-я танковые бригады, укомплектованные тяжелыми и средними танками, находились в глубине. Они могли форсировать реку лишь после того, как переправы будут по-настоящему усилены.

В ночь на 12 января командиры экипажей нашего батальона прошли маршруты, обозначили проходы и обходы. Затем наметили остановки, рубежи регулирования, сигналы, время начала движения и атаки. Обговорили способы преодоления препятствий, взаимодействия, связи, управления и множество других вопросов.

Коммунисты в ту ночь постарались довести поставленные задачи до каждого солдата, призвали личный состав воевать отлично.

Коротка, ой как коротка, была эта ночь на 12 января 1943 года для всех и, конечно, для нас, танкистов! Всего, казалось, не переделать. У танкистов, как у студентов перед экзаменом, всегда не хватает нескольких часов. Казалось, все взвешено, проверено, но нет — еще раз проверка… и еще раз… Вроде танки одной и той же конструкции. А между тем каждый из них имеет свои особенности и в работе двигателя, и в регулировке. Поэтому перед боем, пока нет сигнала вперед, механики, техники, башенные стрелки, связисты, командиры проверяют до последней минуты и обязательно обнаруживают какой-то дефект. И тут же устраняются неполадки, делают так, чтобы спокоен был экипаж за боевую технику, был уверен в ней.

Для разных родов войск в зависимости от положения их перед наступлением ожидание боя имеет свои особенности. Для тех, кто находится в непосредственном соприкосновении с противником, требуется после подготовки одно — сигнал «Вперед». Другим надо выдвинуться в заданный район и занять там свои позиции. Это, по существу, уже начало боя, хотя пули и не свистят. Более то го, все перемещения совершаются тихо, чтобы не демаскировать себя. Ведь если противник обнаружит, то упредит с ударом, а это значит — срыв наступления. Поэтому при выдвижении на позиции люди действуют с большей осторожностью.

Так, в нашем батальоне выдвижение танков к заранее подготовленным и замаскированным укрытиям проходило по одному на малых оборотах двигателя и под аккомпанемент обычной ночной артиллерийской перестрелки. Майоры Воякин и Колибердин проверяли каждый экипаж, обходя на позиции поочередно все танки.

Все вроде нормально, все готово. Только вот нет еще артиллериста и летчика, которые должны находиться с батальоном по плану взаимодействия. На предварительной встрече даже договорились, кто в какой танк садится, какие позывные. Но артиллерист и летчик почему-то задерживались. Командир батальона нервничал. Он все ходил взад и вперед по траншее, посматривая на часы.

Наконец начальник штаба доложил командиру, что летчик и артиллерист прибыли и хотят сообщить некоторые дополнения, вызванные последними разведывательными сведениями. Оказалось, что на поддержку батальона выделяется не одно, а три звено-вылета. Назначались новые рубежи, с выходом на которые командир мог вызывать авиацию.

Артиллерист доложил, что в период переправы через Неву и при выходе на другой берег Невы танки будут поддерживаться двумя минометными и одной артиллерийской батареями. Две артиллерийские батареи перенацеливаются на направление 61-й легкой танковой бригады. Однако с выходом батальона и действующей с ним пехоты на плацдарм их будут поддерживать три артиллерийские батареи.

Майор Воякин был доволен этими сведениями и тут же распорядился, чтобы к нему поочередно прибыли командиры рот. Еще раз обсудив с каждым из них план действий, он приказал занять места в танках, усилить наблюдение, следить за сигналом атаки — одна красная ракета.

И опять ожидание. Радостное и тревожное ожидание атаки. Сколько еще ждать, никто из нас не знал. Это известно там, вверху. А нам — нет. Может быть, пройдут еще секунды, минуты, а может быть, и часы.

На этот раз в моем распоряжении находился тягач (танк без башни), не то что под Белоостровом. В тягаче сидела группа эвакуаторов и ремонтников из трех человек, которые были вооружены пулеметом, автоматами и гранатами.

Все с нетерпением ждали сигнала атаки. На востоке уже чуть посветлело. Падал редкий снег, крупный, пушистый. Подумалось о том, что вот такие же хлопья снега падают сейчас на машины товарищей, на две танковые бригады, на стволы орудий, на каски пехотинцев. Сколько же всего войск, техники сосредоточено здесь, на участке всего лишь в пять километров?! Мне трудно было тогда даже представить себе это. Чувствовал, что много, что большая сила притаилась по берегу Невы. И зпал, что долг свой воинский выполним до конца, добьемся победы над ненавистным врагом.

67-я армия Ленинградского фронта и 2-я ударная армия Волховского фронта нанесли два встречных удара по врагу. Но прежде чем соединиться, ленинградцам надо было преодолеть «Невский Измаил» — так прозвали пятнадцатиметровую кручу у Шлиссельбурга солдаты 86-й стрелковой дивизии. В течение месяца противник обливал берег Невы водой. И такое препятствие, казалось, преодолеть невозможно. Но советские воины, в том числе и танкисты нашего батальона, пошли на штурм ледяной горы.

Канонада, рев танков, устремившихся через Неву и взбирающихся на ее обрывистые берега, раскатистое «ура», возвестившее о начале прорыва блокады, — все смешалось в единый гул, который отзывался в сердцах каждого ленинградца радостным победным эхом.

На правом фланге с частями 45-й гвардейской стрелковой дивизии наступали 86-й и наш 118-й отдельные танковые батальоны. Им была поставлена задача совместно нанести удар там, где ожидал его противник, где не раз уже пробовали прорвать блокаду — непосредственно на невском пятачке. И когда началось общее наступление, противник не сразу разобрался, где действительно главный, а где вспомогательный, отвлекающий удар. Он менее всего рассчитывал, что наши войска рискнут лезть на облитые водой и покрытые льдом крутые берега Невы напротив 1-го, 2-го Городков, Марьино и под Шлиссельбургом. Хотя именно там и наносился главный удар. В центре действовала главная группировка 67-й армии — 136-я и 268-я стрелковые дивизии, а на левом фланге — 86-я стрелковая дивизия и 61-я танковая бригада.

Когда началось наступление, шквал огня вражеских артиллерийских и минометных батарей, ближних и дальних, обрушился на переправы. Танкисты не успели даже полностью переправиться на пятачок, как перед ними встала стена огня. От дыма и чада ничего не было видно. Где цели, где маршруты, где траншеи — об этом не думали. На полной скорости вперед и только вперед — таков был девиз танкистов. Ценой больших потерь танкисты достигли главного: на какое-то время отвлекли силы противника от главной группировки войск, которая хотя и с большим трудом, но вышла на берег Невы и 12 января захватила два изолированных друг от друга плацдарма: один на участке 2-й Городок, Марьино по фронту 5 км и в глубину 3 км; другой — в районе Московской Дубровки по фронту 2,5 км и в глубину 1,5 км. Захват этих плацдармов позволил инженерным войскам 67-й армии с вечера 12 января приступить к созданию ледяных переправ для средних и тяжелых танков. В это время 45-я гвардейская стрелковая дивизия с остатками 118-го отдельного танкового батальона стремилась расширить плацдарм напротив Невской Дубровки. 86-й танковый батальон был направлен на поддержку 941-го стрелкового полка 268-й стрелковой дивизии. К пяти часам вечера 12 января части этой дивизии вместе с танкистами овладели пунктами Дачи, Гараж и продолжали наступление. Имела успех 136-я стрелковая дивизия, которой был придан 548-й танковый батальон 61-й танковой бригады.

45-я гвардейская стрелковая дивизия с утра 13 января возобновила наступление, чтобы не допустить переброски противником своих сил из этого района на другие направления. Бои носили ожесточенный характер. Прорвав третью траншею под Арбузово, казалось, мы лишили врага возможности сопротивляться. Произошла даже какая-то заминка в наступлении, и нам, особенно мне, находящемуся в боевых порядках танковой роты старшего лейтенанта Ганеева, подумалось, что вот и кончился бой. Противник не оказывает сопротивления, значит, силы его иссякли. Но я ошибся в своем предположении.

На опушке обгоревшего леса вдруг показались первая, вторая, третья цепи гитлеровцев. Неужели психическая атака? Нам было понятно, что вот-вот свои атакующие цепи противник поддержит огнем минометов и артиллерии. Есть два варианта: либо отражать атаку с места из-за укрытия, либо идти на сближение и драться врукопашную. Кто-то из строевых командиров выбрал второй и скомандовал вперед. С криком «ура-а!» пехота двинулась навстречу врагу. Когда оставалось метров сто друг от друга, обе стороны перешли на бег. В это время противник открыл минометный и артиллерийский огонь. Но было поздно. Наши цепи миновали огненный участок. В рукопашной схватке враг понес большие потери и откатился.

Теперь ближний бой перешел в бой дальний: наши танки и артиллерия вели огонь по артиллерийским и минометным целям противника. К вечеру подошли подразделения 152-й танковой бригады, которые были введены в бой позже нас. Я оказался у танка старшего сержанта Мелконяна. Машина провалилась в какую-то яму и села намертво. Тягач пока не вернулся — он оттаскивал подбитый танк к берегу. А без него сдвинуть танк не смогли. А тут еще противник перешел в контратаку и чуть было не захватил танк. Хорошо, что подоспели наши пехотинцы. Вскоре подошел тягач, и мы вытащили танк Мелконяна, который тут же поддержал атаку нашей пехоты.

Находясь в боевых порядках танкистов, которые отбивали контратаки противника на северо-западной опушке рощи Колокольчик, мне довелось видеть, как геройски сражались воины. Вызвали восхищение отважные действия экипажа во главе со старшим лейтенантом Гордеевым. Искусно маневрируя танком и огнем, воины уничтожили десятки фашистов. Дважды приходилось сращивать гусеницы. На руках по траншеям подносили танкисты снаряды, по одному передавали через люк в днище. Противник вел здесь ураганный огонь, пытаясь восстановить положение. Потом мы уже узнали, что на этом направлении стояла батарея 305-мм пушек. Кстати, эти пушки обстреливали и ладожскую Дорогу жизни.

Вражеская оборона была крепкой. Вместе с пехотинцами танкисты уничтожали дзоты, прокладывали путь наступающим. На моих глазах танк младшего лейтенанта Лаптева подошел к дзоту противника, извергающему потоки огня, и корпусом закрыл амбразуру. Пехота вновь поднялась в атаку.

18 января части 86-й стрелковой дивизии и танкисты 61-й танковой бригады освободили Шлиссельбург. За проявленный героизм и успешные боевые действия 61-я бригада позднее была преобразована в 30-ю гвардейскую танковую бригаду. Действительно, звание гвардейцев они заслужили по праву. Имея легкие танки Т-60 (их звали «малютки»), трудно было вести на равных бой с тяжелыми фашистскими танками. Выручали, как всегда, смелость, мужество и смекалка.

Однажды командир танка лейтенант Д. И. Осатюк встретился с двумя тяжелыми вражескими машинами. Те стали его преследовать. Осатюк начал маневрировать, отходя к позиции противотанковой батареи. Увлеченные преследованием, танки врага не заметили опасности и были подбиты артиллеристами.

Дерзость и решительность помогли роте старшего лейтенанта Ф. И. Степанова выиграть трудный бой за лес Мак, где танкисты встретили до 300 солдат противника, которых поддерживали танки и орудия. Советские воины ворвались на позицию противника и разгромили его.

Только один танк старшего лейтенанта В. П. Воронина — заместителя командира 1-й танковой роты по политчасти — уничтожил три орудия и до тридцати солдат и офицеров противника.

Отличились в боях капитан Е. К. Коваленко, башенные стрелки сержант А. И. Прыгунов, старший сержант II. И. Путяков и многие другие солдаты и офицеры.

По сравнению с танковыми экипажами мужество ремонтников-эвакуаторов не бросалось в глаза — ведь они лишь в исключительных случаях брались за оружие. Основное их дело — ремонт и эвакуация поврежденных танков. Однако свою задачу они выполняли не после боя, а под огнем противника и на виду у него, особенно когда производили сращивание гусеницы. Ведь спрятаться нельзя ни в окопе, ни в ямке — надо ремонтировать. Поэтому и потери были немалые. Но никто и никогда не уклонялся от своих обязанностей.

Трудностей, связанных с ремонтом танков на поле боя, возникало много. Приходилось доставлять запасные части, снимать годные детали и агрегаты из сгоревших танков, чтобы затем ставить их на другие машины. Часто выкачивали горючее из подбитых танков, перетаскивали боеприпасы, чтобы обеспечить уже отремонтированные танки. За этими делами забывалось, что находишься на поле боя. Свыкались с опасностью и действовали спокойно.

Не все понимали наше положение. Помню, лейтенант М. А. Фролов, танк которого был подбит, вместе с экипажем занял место в цепи пехотинцев и атаковал противника. Дескать, сами справляйтесь, а нам воевать нужно. Даже обидно стало.

И командир мой майор Воякин, когда его танк подбили, подбежал ко мне и бросил упрек за то, что много танков стоит на поле боя. А разве мы виноваты? Большинство танков сгоревшие — их к жизни не вернешь.

Только успел я передать своему комбату отремонтированный танк, как подъехал командир 152-й танковой бригады полковник П. И. Пинчук. Танковая пушка была заклинена, сам полковник ранен. Он тут же потребовал другой танк. А где его взять? Пока подобрались к стоявшему неподалеку подбитому танку, два товарища погибли. Остались втроем. Отремонтировали машину — и надо же такому случиться! — не успел полковник Пинчук и трех выстрелов сделать по врагу, как его танк прошило термитным снарядом, и оп загорелся. Подбежали к машине, вытащили раненого полковника Пинчука, и… тут меня ранило самого.

Этот сон перед пробуждением мне почему-то запомнился. Будто меня встречают мать, отец, сестры, друзья. Деревня какой была, такой и осталась. Кругом цветут сады. А к дому все идут и идут: соседи, знакомые. Они все рады моему приезду в отпуск. После войны. В чине капитана. С орденами. На лицах у всех радость. У матери на глазах слезы. Это слезы счастья. Я пытаюсь успокоить мать.

Не надо, не надо плакать, мама. Все хорошо. Ведь победа, и все радуются.

Но вдруг откуда-то появились солдаты в зеленом. Они то грозят, то снова прячутся. А наш батальон и я с ним идем вперед. Фашисты убегают. Друзья меня закрывают. Поддерживают. Я снова в танке, сажусь за рычаги, нажимаю педаль газа — танк идет на них, врагов. В линию рядом с моим танком идут танки товарищей. Их целая лавина. Я слышу могучий гул по всей ленинградской земле. Вижу, будто въехали мы на поляну. Кругом цветы, цветы, цветы… Товарищи уходят. А как же я? Открываю глаза, вижу — в землянке. Рядом кто-то в белом. Кругом тихо, спокойно.

— Где я?

Медсестра, прикрыв мне рот ладонью, говорит:

— Тихо, все хорошо. Вам надо помолчать…

А я смотрю на нее и глазам не верю. Ведь это же Надя, та самая девушка, с которой познакомился еще в сентябре 1941 года во время поездки из Лгалатово в Пушкин.

Надя тоже узнала меня, крепко сжала мото руку. И это было самое лучшее лекарство в эти минуты: встретиться почти с незнакомым человеком и в то же время кажущимся таким близким и родным! Надя бережно поправила мою раненую руку, сказала:

— Вас сейчас отправят в госпиталь, а мне пора — ждут, сегодня много раненых…

Мне стало не по себе. Никак не верилось, что из-за ранения в руку я должен оставить свой батальон, своих товарищей. И в какой момент!

Ведь блокада прорвана, и мне хотелось порадоваться победой вместе со своими фронтовыми друзьями. А тут жди отправки в госпиталь…

Ночью 18 января 1943 года нас, раненых, доставили в Манушкино, а через трое суток — в ленинградский госпиталь, что на Васильевском острове. Впервые с начала войны, попав на настоящую кровать и будучи еще слаб от потери крови, я спал целыми сутками. Даже когда просыпался, я думал о том, какими счастливыми должны быть люди, которые имеют возможность вот так спать без всяких ограничений. Однако уже через неделю белоснежная кровать и стены госпиталя стали злить. И не только меня, но и товарищей по палате — «ходячих». Хотелось немедленно уехать на фронт, в свои части. Да и не привыкли мы к таким порядкам, к такому обращению: осторожно, пейте вот это лекарство через час, а это через три, врач будет тогда-то…

Словом, на душе было муторно.

Пробовал уговорить врача Валентину Петровну отпустить в часть. Лицо у нее было усталое и строгое. Она выслушала меня и сказала:

— Нет, нельзя. — А потом добавила: — Мы вас эвакуируем на Большую землю.

— Как? — на меня словно вылили ушат воды.

— Так, — твердо выговорила она. И дала попять, что аудиенция окончена.

Я ушел в палату, лег на кровать, закрылся одеялом и все думал, думал. И по всему выходило, что изменить что-либо не в моих силах. Дело в том, что этот госпиталь выполнял роль как бы эвакуационного пункта. Мы, например, счастливчиками считали тех, кто остается здесь, в Ленинграде.

А на самом деле, оставались те, кто был еще не транспортабелен и находился в тяжелом состоянии. И как много старания и теплоты проявляли врачи, младший медицинский персонал, чтобы помочь раненым, вылечить их, спасти им жизнь. Так разве можно было на них обижаться?

Заботу о раненых проявляли, как могли, и жители Ленинграда. Ежедневно в проходной выстраивалась очередь, чтобы сдать свою кровь раненым. И были по-настоящему счастливы, когда им это удавалось. Ведь врачи не у всех брали кровь. Собственно, не у всех можно было ее брать. Для многих ленинградцев это, по существу, означало лишение жизни. Но люди просили, может быть не понимая или не желая понять, что это опасно, просили взять их кровь. И плакали, когда им отказывали. Врачи, раненые благодарили их от всего сердца, успокаивали, тепло прощались.

Раненых навещали дети. Они читали книги, газеты, подавали воду, костыли, халаты. Поправляли подушки. Прикрывали двери. Подкладывали в печки-времянки топливо. И улыбались, всегда улыбались. К ним относились одинаково тепло. Особенно любили детишек пожилые солдаты. Они усаживали их возле кровати, гладили, обнимали, вспоминали собственных детей, перебирая волосы на их головках. Отдавали им свои сухари, сахар. Дети отказывались, клали обратно — под подушку раненых. А если солдаты сердились и настаивали, то все равно они оставляли гостинцы на столике, когда уходили из палаты.

Бывали у нас и бабушки. Они штопали, подшивали, ухаживали за тяжело раненными, дежурили возле них.

Медицинских сестер не хватало. Они то и дело уезжали с ранеными, которые эвакуировались. Поэтому бабушки все ночи напролет были здесь. По первому зову они всегда появлялись рядом, и всегда с улыбкой, со словами «сыночек», «родненький».

И каждый, кто ощущал на себе заботу ленинградцев, на всю жизнь сохранит к ним любовь, будет беречь память о них до последнего дня.

К раненым часто приезжали фронтовые друзья. Навестили и меня: секретарь партбюро капитан Неаскин и рядовой Письменников, с которым я часто выезжал в Ленинград. Товарищи рассказали о заключительных боях по прорыву блокады. Они были тяжелыми, и батальон понес большие потери. Была поставлена задача восстановить поврежденные танки, шло укомплектование батальона. Майора П. А. Воякина отозвали, и командиром батальона назначили майора Н. И. Лобанова. Моя должность остается за мной, надеются, что скоро вернусь.

Попытался я еще раз вырваться из госпиталя. Однако уговорить сестру-хозяйку, чтобы она выдала мне обмундирование, не удалось. А в халате куда уйдешь?

Так и остался в госпитале ждать эвакуации.

В госпитале мы были всегда в курсе событий на фронте. Мы знали, что советские войска, преодолевая упорное сопротивление врага, продвинулись дальше от Шлиссельбурга на Синявино. И как мы радовались, когда пришло сообщение о том, что Ленинград соединился с Большой землей! Он вздохнул полной грудью и готовился к новым решительным схваткам с врагом.

С прорывом блокады Ленинграда ускорилась и эвакуация раненых. Помню, к госпиталю утром подошли санитарные машины, в них погрузили нас, раненых, и повезли через Ладогу. Ехали долго, весь день. Когда начало темнеть, поднялась пурга. Но не стоять же на дороге! Регулировщики показали — путь открыт. И машины тронулись по Дороге жизни, спасшей ленинградцев от голодной смерти. Колонна двигалась медленно. Навстречу нам, с Большой земли, тоже шли колонны машин.

Послышался гул самолетов, разрывы бомб где-то совсем недалеко. Машины увеличили скорость. Потом остановились. Затем снова тронулись. И опять остановились. По времени давно уже следовало быть на том берегу Ладоги, а мы все ехали, и неизвестно куда. На очередной остановке сопровождающий приоткрыл дверцу и сказал, что из-за налета вражеской авиации немного взяли в сторону. Позже оказалось, что колонна просто заблудилась.

Ждали, пока не рассвело. Начальник колонны уехал искать основной маршрут и возвратился через три часа. Стоял конец января, и мороз был крепкий. Тяжело раненных поочередно согревали одеялами, собранными в колонне.

Только к обеду колонна вышла на материк. Санитарный поезд давно нас ожидал. Это был поезд, оборудованный вагонами-теплушками, в которых уже были расставлены печки-времянки. Нас очень быстро перегрузили, накормили горячей пищей.

По железной дороге ехали медленно, с множеством остановок. Почти две недели добирались до Соколово, что под Вологдой.

Перевязок в теплушках не делали. Тогда пенициллина и различных сульфамидных препаратов не было. Поэтому раны не открывали, чтобы не внести инфекцию. Но некоторых раненых подстерегала другая беда — у них начинались воспалительные процессы, даже гангрена.

У меня в основном все было нормально. Правда, левая раненая рука заметно усыхала. Врачи успокаивали — все пройдет.

Через неделю снова в вагоны. Поезд взял путь на Архангельск. Кто не мог дальше эвакуироваться, остались для лечения в Соколово. К нам в теплушку подсадили новичков с Ленинградского и Волховского фронтов. Ехали двенадцать суток. За эти дни ближе познакомились друг с другом. Слушая рассказы о боях, в которых они участвовали, как-то по-иному, в большем масштабе представлялась картина блокады, ее прорыва. Возникало чувство гордости за ленинградцев, весь советский народ, за его мужество, героизм, преданность великим завоеваниям Великой Октябрьской социалистической революции.

В Архангельске, как и в Ленинграде, создавались все условия, чтобы помочь раненым быстрее вернуться в строй. Нас навещали школьники, комсомольцы. Они также читали, писали письма домой, товарищам, дарили самодельные сувениры, устраивали вечера, встречи в клубах и многое, многое другое. Все это делали для того, чтобы раненые быстрее набирались сил.

Расскажу об одном вечере, состоявшемся в Интерклубе. Я пошел туда с другом Макарычем, тоже танкистом из-под Ленинграда. В клубе собралось много городской молодежи и гостей — мы, фронтовики, и англичане, в основном моряки с транспортных судов.

Вечер был посвящен дружбе с союзниками по борьбе с фашизмом.

Меня с Макарычем пригласили в президиум — все же фронтовики, оба капитаны, ранены, награждены. Спросили — кто из нас выступит перед людьми. Я ответил в шутку, что Макарыч, дескать, все может. Действительно, он согласился. Предоставили ему слово. Вышел к трибуне, вижу, волнуется. Пауза затянулась, но в зале было тихо — понимали его состояние.

Наконец он поклонился и сказал:

— Спасибо присутствующим за заботу. А мы воевали, били врага, будем бить и разобьем его. Будьте уверены.

Бурная акация загремела в зале. Больше ничего и не надо было говорить. Он сошел с трибуны и сел рядом со мной, розовый, смущенный.

Выступило еще несколько человек, и торжественная часть на том закончилась. В зале все перемешались: фронтовики, жители Архангельска и англичане.

К нам подошел долговязый англичанин. Поздоровался за руку и на ломаном русском языке попросил у Макарыча интервью. Макарыч согласно кивнул головой. Англичанин задал вопрос: как воюют их танки на Ленинградском фронте? Мы оба слышали, что на Ленинградский фронт будто бы прибыли английские танки «Черчилль», но танкисты их не любят: машины маломаневреииы, имеют слабую броню и очень горят, так как работают на бензине.

— На ваших танках пока что воевать не пришлось, но товарищи говорили, что они слишком дымят, — откровенно сказал Макарыч.

— Это как понимать? — переспросил англичанин. — Разве ваши танки на газойле, плохом топливе, не дымят? — добавил он.

— Не в том смысле, — ответил Макарыч и продолжал: — Ваши танки, хотя и работают на бензине, но в бою горят от первого же прикосновения снаряда и дымят так, что ничего не видно, даже обещанного второго фронта.

У англичанина глаза от такого ответа стали большими, круглыми. Смутился, вынул трубку изо рта и кашлянул.

Рядом с нами стоял кто-то из представителей городских властей и, извинившись перед англичанином, осторожно взял меня и Макарыча под руки, сказал, что нам пора в госпиталь.

Было ясно, что интервью в таком духе продолжать нежелательно. Мы откланялись и ушли с вечера раньше времени. Дипломатов из нас не получилось.

Через две недели после вечера в Интерклубе я уговорил врачей отпустить меня в часть.

Обратный путь в Ленинград был таким же, как и в Архангельск, — через Вологду и Ладогу. В дороге я увидел и услышал много нового, интересного. Ведь теперь мне пришлось добираться до места на разных поездах — пассажирских и товарных, а то и просто на паровозе. Твердых расписаний для пассажирских поездов еще не было, а зеленую улицу давали товарнякам, которые доставляли груз на фронт.

Хоть и война, а пассажиров было много. Среди них большинство женщин. Много было раненых — кто с костылем, кто с грубо обструганной палкой. Некоторых сопровождали медицинские сестры, других, видимо, жены или родственники.

В Вологде пришлось сделать вынужденную остановку.

На вокзале узнал, что первый поезд пойдет до Кобоны еще не скоро. Я даже обрадовался этому — была у меня мечта встретиться с девушкой студенткой, с которой я переписывался. В то время тысячи девушек писали письма на фронт, адресованные солдатам, сержантам и офицерам. Вручили и мне такое письмо еще в конце 1941 года. И мое желание встретиться с девушкой, от которой два года приходили хорошие, теплые, полные уверенности в победе и благополучном возвращении письма, — это желание было закономерным.

Спросил милиционера, где находится ее институт. Оп сказал, что институт эвакуирован не то за 80, не то за 100 км от города. Транспорт туда почти не ходит, и он не знает, как можно мне помочь. Как ни жаль, а было ясно, что встрече не уждено состояться.

Возвращаясь на вокзал, я зашел в магазин. Просто так, посмотреть, ведь купить ничего нельзя было: все выдавалось по карточкам. И продавец, и немногочисленные покупатели обернулись ко мне. Спросили, что нужно. Мне было очень неловко. Я спросил спичек, хотя они мне были и не нужны. Тут же на прилавке появился коробок. Я поблагодарил и хотел уйти, но не тут-то было. Женщины обступили, засыпали вопросами: откуда, как там, на фронте? не видел ли случайно такого-то?..

Пришлось обстоятельно отвечать, что сам с Ленинградского фронта, возвращаюсь опять на фронт, что такого-то встречать не приходилось.

— А как же будешь там, на фронте, ведь рука-то подвязана? — спросила с тревогой пожилая женщина.

— Да это так, по привычке, а вообще все уже хорошо, — ответил я.

Когда я шел по улице, то замечал, как многие женщины внимательно всматривались в мое лицо, будто искали в нем какие-то знакомые им черты. И я, конечно, понимал, что у каждой из них кто-то на фронте — муж, брат, отец, жених, которых ждут, хотят увидеть, узнать о них. Между прочим, и я ловил себя на том, что в проходивших мимо людях тоже искал знакомых, надеялся на необыкновенный случай — а вдруг здесь увижу свою мать или сестер, которые смогли эвакуироваться сюда из далекой Украины, попавшей в оккупацию.

Вечером подошел поезд. Вместе с толпой я вышел на перрон и, как раненый, без особых трудностей попал в вагон. Он не отапливался и ехать было трудно. В пути поезд часто и подолгу стоял на полустанках. Люди выходили, набирали в различную посуду снег, пытались его растопить, чтобы попить воды. Только на больших станциях можно было взять воды и даже кипятку.

Через сутки выяснилось, что поезд до порта Кобона, куда я стремился, не пойдет. Уговорил машиниста товарного поезда взять к себе на паровоз. Меня даже угостили чаем. Я не отказался, потому что вконец продрог.

Кроме машиниста и его помощника был еще кочегар, прихрамывающий, в средних летах человек.

— Счастливый вы, — сказал он мне. — На фронт едете, а я вот отвоевался. Тоже был в танковых. На Волховском. В частях генерала Кононова. Может, слыхали? — спросил он.

— Да, слыхал, воевали хорошо.

— Нет, нехорошо воевали, — возразил кочегар. — Все больше в болота садились. Там такая местность, что не разгонишься, на дорогах лучше не появляться. Тут же фашист налетает.

— Кем вы были? — спросил я.

— Башенным. Под Новгородом удачно в бой раз сходили. Здорово ему, фашисту, дали. В конце боя танк угодил все же на мину. Взрыв, и вот — оторвало ступню. Так и списали. Просился снова на фронт — отказали. А я мог бы, руки-то здоровые, вон какие. — Кочегар показал свои огромные ручищи. Только на одной из них не было двух пальцев. Он заметил мой взгляд и быстро опустил руки.

— Да что уж, Иван Петрович, — вмешался машинист. — Ты свое сделал. И танкистом побывал, и в разведке участвовал. Теперь здесь ты вроде тоже за танкиста, все же возле машины, паровоз без тебя ни взад ни вперед…

— Так-то оно так, — вздохнул кочегар, — а все же там, на фронте, дело побойчее. Не рассчитался я полностью с Гитлером, вот и тянет туда, на фронт. Ладно уж, покочегарю здесь, все же ближе к фронту, — сам себя успокаивал Иван Петрович. — Душа радуется, когда вижу, как наши самолеты сбивают фрицев. Они нет-нет да и залетают сюда. Когда горит вражина, на душе легче становится. Как будто и я там, с нашими летчиками, когда сбивают фашиста.

— А откуда сами?

— Саратовский я. Да там никого и нет. Старуха померла. Сыновья где-то на Ленинградском. Вот и думаю, может, как-нибудь свижусь. Вы туда, капитан? — спросил он меня.

— Туда.

— Вот случай! Возьмете письмецо? Все быстрее дойдет. Вот только подложу дровишек и напишу.

— Да вы пишите, а я дрова сам подброшу. Как-нибудь справлюсь.

Полез в тендер за дровами. С одной рукой не особенно ловко у меня получилось. Помог машинист.

Кочегар, примостившись в уголке, писал письмо. Закончил, свернул треугольник и тут всполошился:

— Адреса не помню. В чемодане оставил, в общежитии. Что же теперь делать?

— Не расстраивайтесь, — успокоил я его. — Напишите фамилию, имя и отчество, а я сдам письмо в нашу военную центральную почтовую станцию, а там разыщут сына.

— Это хорошо. Бери и не потеряй. Век буду благодарен.

— Да что вы, все будет в порядке.

Когда приехал в Ленинград, я действительно сдал письмо в городскую военную комендатуру.