Татуиро (Daemones)

28. МЫСЛИ НАД БЕЗДНОЙ

…Второй сон был черен и глубок. Страшен. Что снилось, Витька не помнил, подымаясь к поверхности, туда, где люди встречаются с сознанием. Но что-то случилось в плавном подьеме. Уже над головой брезжили мысли, светили чуть-чуть «я всего лишь сплю», как вдруг подъем прекратился. Витька завис над медленным ужасом, в который еще окунались его ноги, понимая, должен проснуться, обязан, иначе сон потянет его вниз, а там — страшное. Но помочь телу проснуться не мог. Слабым отсветом пришло осознание — даже для работы мозга нужно, чтобы работало тело, физическое, чтоб сердце мерно сжималось и расслаблялось, гоня кровь по артериям, чтоб легкие расправлялись, и насыщенная кислородом кровь проницала мозг. Но и этих рассеянных усилий, которых мы и не замечаем, бегая, оборачиваясь на крик, смотря перед собой и слушая, — не было. Невозможны стали они. И это было страшнее черного тумана, колыхавшегося под ногами.

Равнодушное бытие держало его в себе и так же равнодушно позволило бы соскользнуть вниз, ножом с наклоненного стола. А сам он внутри — не ножом, а куском ваты, без крюков, граней и зацепов, не мог собрать себя, выплыть из бездны. А там, в ней, не было осознания того, что — сон. Только вера в черный туман.

Лежа мертво, сцепил себя, как зубы, сжал, как кулаки, когда ногти проминают жесткую кожу ладоней. Но эти усилия размывались неподвижностью, будто отлежал, — не руку, когда ночью, тащишь через себя из-за головы неудобно и вдруг просыпаешься от того, что твои пальцы вялые и холодные провозят по лицу, а отлежал самого себя, тело и мысли.

И, уплывая вниз, захлебываясь в черном кошмаре вялым ртом, заснул снова.

Страшное было там и стало сниться опять. И ужас был так велик, что сам вытолкнул Витьку ближе к поверхности, где он сумел, переглатывая, с хрипом, вдохнуть и сжать кулаки, выгнуться. И, слушая, как заработало все, чувствуя, как стекает капля холодного пота со лба через уголок глаза, стал просыпаться.

Лежал, глядя в потолок, разжимая потихоньку руки, и ему хватало того, что внутри все задвигалось, заработало, как движущаяся картинка в кино, когда включается проектор. Чувствовал колыхание стенок клеток, движение атомов, кровь, состоящую из горстей красных точек, толчками посылающую себя в узкие туннели сосудов. Видел многое, чему не дал названия, потому что не знал. И смирно дивился тому, сколько движения.

Отсюда, из места, где под спиной сбилась и давит складкой простыня, а на потолке белесые блики ползают по темноте, уже можно было подумать о том, что снилось. И даже захотеть понять, припомнить, заглянуть в бездну с обрыва. Не только из любопытства, а как смотрим внимательно на зверя, что вдруг укусил или на ядовитое насекомое, чтобы потом быть подготовленным. Но в бездне не просматривалось очертаний, ничто не вылезало углами или гранями из клубов черноты.

И он решил, ладно, выбрался и хорошо. Но к воспоминанию о том, как был недвижен, возвращался снова и снова, пробуя на зуб совершенно новое ощущение. Раньше никогда так, вообще никогда.

Вата сна раздергалась и исчезла, утончаясь. Осталась гулкая ночь за шторами. Волны били и били. И Витька понял, нет сил лежать, смотреть в потолок пустыми глазами, из которых утек сон.

Встал, отпихивая босой ногой модные тряпки, натянул свои старые джинсы, разыскал в шкафу свитер. Зашнуровал кроссовки. И, тыкаясь рукой в рукав куртки, открыл дверь в коридорчик. Тихо светила неяркая лампа у выхода. С другой стороны черный зев указывал на лестницу, где спортзал и дальше, за ним — ресторанчик и бар.

Прислушался. Перед утром уже тишина. Летом здесь, наверное, шумно всегда, хлопают двери, потому что как не пойти к ночному морю, погуляв под хорошее вино и ужин с подругой.

Открыл дверь и тяжкий удар волны почти оглушил его. Из треугольника света ступил на черный песок и пошел к светящейся воде. Ноги проваливались и песок скрипел неслышно, только наощупь это было понятно. А небо за горбатыми валами светлело, просыпаясь.

Ветер стал мягок, дул сбоку, лапая за лицо широкими ладонями. Витька брел вдоль воды по мокрому песку. Останавливался и смотрел на великанские мерные гребни. И снова шел и шел к завернутому хвосту бухты, усаженному шипами каменных скал. За скалами еще одна бухта, за ней еще, вот так шел бы, пока не забудут о нем или пока не умрет, прямо на полосе прибоя. И чтоб утро не приходило вовсе.

Но оно приходило. Из настеленных у горизонта плоских туч показалась плоская скобка холодного еще света. И, упрямо идя от людей, Витька мысленно уже шел обратно, а куда же еще ему… И не радовался этому.

— Что теперь? — закричал мерному биению волн, — что я сделал такого? Ну, пришли девчонки. Что ж я не мужик, что ли? Всегда теперь так?

Но волнам было все равно. Они тащили на берег песок и мелкую гальку, чтобы сразу же забрать обратно и перемолоть, растирая в лапах воды, выбрасывая на берег снова. Не к ногам, а просто, как делали это всегда. Когда-то здесь плавали ящеры и вон там, между берегом и солнцем, показывалась длинная плезиозавровая шея. А волнам и тогда было наплевать на нее, огромную. Они таскали свой песок взад и вперед.

Витька приготовился почувствовать себя маленьким и ненужным. Но волны били и били, ветер мерно гудел и он почувствовал другое. Стал почти, как тот ящер. Для волн. Не мелочь, просто часть всего. И постепенно успокоился.

Стоял, коченея под обманчиво теплым ветром, слушал, не шевельнется ли Ноа, погладит в знак поощрения, мол, все понял верно. Но она молчала. И он стал понимать дальше: надо что-то чувствовать самому, без подсказок. Пошел дальше, загребая ногами сырой песок с белыми пенками, оставленными волнами.

У камней, отмечающих закраину бухты, постоял и полез вверх, по еле видной тропке, раздумывая о том, что такие тропинки здесь везде. Если ты куда-то захотел, будь уверен, до тебя туда хотели люди и протоптали. Тропка вывела его на край соседнего холма и обратно он пошел поверху, оставляя спортзал между собой и солнцем.

Калитка была закрыта на крючок изнутри, но Витька просунул руку через деревянные клетки и откинул его. А дверь в дом была не заперта. В коридор Ларисиного дома вошел, как вернулся к себе. И, заглянув в кухню, увидел хозяйку на привычном месте, между столом и полками, ноги на маленькой скамеечке. Чашка чая в красных, будто озябших руках.

Лариса не удивилась. Сказала, поведя подбородком:

— Налей себе.

Налил. Насыпал сахару и сел. Погладил пришедшую на колени серую Марфу.

— А ты чего замерзла? Ходила куда уже?

— Ходила…

Дальше не сказала и он не стал спрашивать. Пил чай и думал про Ваську. Снова о том, что совсем забыл про мальчишку. Хотя всего-то день прошел. А кажется, месяц.

— Лариса, тебе не страшно тут жить?

— Чего бояться?

— Тут люди маленькие. По сравнению вот, со степью, морем.

— Люди всегда маленькие.

— А в городе?

— Там они муравьи. Маленькие и много их.

— Ну да. Наверное. Но все-таки.

— А пальцу твоему нестрашно, что он меньше тебя целого?

— Не знаю. Он же часть меня.

— И мы тут часть. Не понял разве? — она внимательно глянула на него поверх чашки и Витька поежился, вспоминая желтую ночь, черные сны и то состояние, будто его рвет на части, перед мерной штормовой водой. Но с вызовом спросил:

— И все? Так мало?

— Не все. Еще у нас душа.

— А-а…

Но она прервала:

— Говоришь много.

И Витька замолчал. И правда, ну что нового ей скажет? А спрашивать, так у самого есть голова, можно подумать и что-то понять. Вот это, про размеры и про душу, и почему после ночи так страшно было…

— И думаешь много.

Поставил на вытертую клеенку чашку:

— Приехали. Уже и думать нельзя?

— Можно. Только не всегда.

Витька хотел хмыкнуть, потом возразить, следуя за быстрыми мыслями… потом рассердиться, потом раскрыть рот и сказать. Но не стал, додумав все, не произнося слов. Улыбнулся. Марфа урчала мерно, как волны, но совсем уютно и только для него.

И было тихо, через шум моря за холмом и редкие цвиканья птиц в ветках.

— Хорошо было?

— Сегодня? Д-да.

— А плохо?

— Да. И плохо было. Очень. Потом.

Лариса кивнула и перелистнула страницу.

— Ларис…

— Да? — она глянула недовольно и быстро, но Витька насупился и решил все-таки досказать:

— Ты извини. Ну, не могу я еще сам. Тяжело мне одному. Скажи…

Лариса положила книгу на колени, показывая, что выслушает.

— Я ночью сегодня… Ну, в-общем, девочки там. Яша. Я, понимаешь, если бы кто хоть словом был против, я бы и не… Но ведь сами! Ну, шли сами. Пили и ели апельсины. Я и…

— А хотел?

Его снова подкинуло внутри, как на качелях, от мрачного желания — владеть, подчинять, глядя, как подчиняются. Не ломать рукой, лишь взглядом указать. И снова закружилась голова. Он закрыл глаза. Открыл, глядя на Марфу, будто она тоже должна помочь разобраться. Ответил хрипло:

— Хотел. Еще как.

— Хорошо. Хотел. Имел возможность. Не принуждал. Так?

— Да.

— А должен был? Сразу давай, раз уж болтаешь пустое.

— Нет! Если вот так, по высокому, не должен был!

Лариса пожала плечами и снова взяла книгу, раскрыла на коленях и опустила голову. Сказала медленно, с легким раздражением, как совсем глупому ребенку:

— Все теперь внутри тебя. Все запреты и разрешения.

И замолчала, перелистывая страницу.

Витька, осторожно сняв кошку с колен, встал. Помыл чашку и пошел к себе в комнату. Разделся, зевая, вытянулся на прохладной, реденькой от стирок простыне. Засыпая, думал, вот где хорошо ему, несмотря на сердитость хозяйки, которая как горький отвар, что лечит от злого кашля. «Я дурак еще. И бродяга… у меня все вещи по трем местам, раскиданы… и даже камера в гостинице. А я вот, сам по себе. И все теперь внутри меня»