Тайна гибели генерала Лизюкова

Глава 1 И снова в бой…

Три дня отделяло генерала Лизюкова от конца неудачной операции его армии до начала операции новой — в составе только что сформированной опергруппы Брянского фронта, теперь уже в качестве командира 2-го ТК. Трое суток передышки между двумя наступлениями, чтобы прийти в себя и физически, и морально после всего произошедшего за последние 2 недели, взять себя в руки и снова повести войска в бой. Но и из этого времени, когда только и мог он перевести дух, ему досталось немного.

Восстановить силы и выспаться после чрезвычайного напряжения минувших дней и бессонных ночей мешали возникшие в связи с новым назначением заботы, которые нельзя было свалить только на плечи комиссара и начальника штаба, самоустранившись от всего происходящего. Армия расформировывалась, надо было передавать дела (штаб только что сформированной опергруппы Брянского фронта забирал помещения штаба 5 ТА в Слепухе) и ехать на новый КП, чтобы, сдав армию, тут же принимать корпус. Говорить же об эмоциональной передышке после поступившего из штаба фронта приказа вообще вряд ли приходилось — непосредственным начальником Лизюкова становился тот самый человек, который неделей раньше уже «наградил» его хлёсткой моральной пощёчиной, прилюдно обвинив в трусости. Под началом этого человека теперь и предстояло воевать бывшему командарму.

К тому же теперь он был уже не свежим и отдохнувшим командиром после трёх месяцев нахождения в тылу и возможностью видеться с семьёй во время приездов в Москву; не восходящим полководцем, ободрённым предыдущими успехами и высочайшим доверием вождя, а измотанным физически и опустошённым морально человеком, а в глазах иных начальников и генералом-неудачником, провалившим порученное ему дело.

С расформированием армии Лизюкову предстояло расстаться со своим комиссаром и начальником штаба. Они вместе с управлением армии уезжали в тыловое Водопьяново, ему же опять выпадало воевать. И если начальник штаба 5 ТА полковник Другов мог теперь целиком сосредоточиться на прошлом, анализируя и разбирая в тиши кабинета проведённую операцию, то Лизюкову, в сущности, некогда было осмысливать уроки минувших боёв, ему приходилось думать о боях грядущих.

Уже в день приказа о расформировании 5 ТА командующий Брянским фронтом Рокоссовский дал командиру только что сформированной опергруппы фронта генералу Чибисову указание провести новую наступательную операцию. Генерал Лизюков ещё даже не знал, что его армия расформировывается, а ему уже уготовано было идти в очередной бой; он ещё не издал своего прощального приказа по 5 ТА, а ему уже предстояло издавать приказ о наступлении по 2 ТК. Что же до разработки плана предстоящей операции, обдумывания полученной задачи и способов её выполнения, то на всё это времени ему было отведено едва ли не меньше, чем перед злополучным наступлением 5 ТА. В самом деле, оперативная директива о проведении операции была издана генерал-лейтенантом Рокоссовским 17 июля, а командующий опергруппой генерал Чибисов (в силу задержек штаба фронта и проблем со связью) получил её в Слепухе только в 21:15 17 июля, то есть вечером следующего дня![2] Штаб Брянского фронта требовал от Чибисова предоставить план наступательной операции к утру 19 июля, а саму операцию провести в период 20–24 июля, но за оставшиеся сутки с небольшим штаб опергруппы просто не смог подготовиться к наступлению в срок.

После проработки полученной директивы едва сформированный штаб опергруппы в спешном порядке приступил к разработке операции, попутно решая многочисленные задачи по установлению связи с включёнными в опергруппу частями, налаживанию их снабжения, организации марша и сосредоточению в исходных районах. Боевой приказ на операцию был готов только 20 июля и разослан в подчинённые части с требованием начать наступление на рассвете 21 июля[3]. Этот приказ Лизюков получил в крохотной придонской деревушке Седелки, находящейся почти в 30 километрах от штаба опергруппы в Слепухе, что, принимая во внимание, как правило, долгую доставку бумаг офицерами связи по просёлкам и бездорожью, оставляло ему в лучшем случае несколько часов на составление своего приказа по недавно вверенному ему корпусу.

В этих условиях, учитывая еще и необходимость решать многочисленные вопросы организации взаимодействия войск, их обеспечения и связи, вряд ли можно говорить о тщательной проработке замысла операции и разработке детального плана наступления. Ещё меньше времени оставалось на это у командиров подчинённых бригад.

Правда, в отличие от предыдущей операции болезненный вопрос с железнодорожной переброской своих войск перед Лизюковым не стоял — все его бригады уже находились вблизи района предстоящих боевых действий, что наконец-то позволяло ему нанести удар не по частям, как двумя неделями раньше, а всеми силами сразу. Не было и одёргиваний Ставки, требовавшей держать часть своих сил в глубине, — новое начальство было намного ниже рангом, да и ответственности у Лизюкова стало гораздо меньше. Однако теперь возникла другая проблема: после боёв в составе 5 ТА боеспособность корпуса уменьшилась, сказывались потери и измотанность многих частей. Одна лишь 26 тбр оставалась свежей и боеспособной, остальные бригады нуждались в пополнении и отдыхе. Но вместо отдыха им опять предстояло наступать. (Справедливости ради следует отметить: 7 и 11 ТК, также воевавшие в составе 5 ТА, были настолько обескровлены и измотаны, что вообще не смогли принять участия в новом наступлении и оставались в тылу на доукомплектовании. По сравнению с ними 2 ТК выглядел гораздо лучше!)

До начала операции 5 ТА во втором 2 ТК было 183 танка. К концу же боёв в танковых бригадах осталось только 78 боеготовых танков, из них — 38 средних и ни одного тяжёлого[4]. Это составило около 40 % от первоначальной численности боевых машин корпуса. 2 мсбр потеряла в боях больше половины из 3 с лишним тысяч человек личного состава и также остро нуждалась в пополнении[5]. В таком состоянии бывший командарм принимал вверенный ему теперь 2 ТК. Часть подразделений корпуса находилась ещё за Сновой и Доном, где они оказались после отхода 14 июля и только спустя несколько дней начали возвращаться назад. Все эти части надо было собрать в районе сосредоточения, привести в порядок и пополнить.

Приняв решение о проведении наступательной операции, командование Брянского фронта из трёх танковых корпусов бывшей 5 ТА в первую очередь выделило пополнение для 2 ТК. 26 тбр получала 7, а 27 тбр — 15 танков Т-60 с экипажами[6]. 148 тбр получала 20 КВ и 20 Т-60, что позволило полностью доукомплектовать танковые батальоны бригады[7]. Кроме того, Лизюкову придавался только что прибывший на Брянский фронт отдельный разведывательный батальон (12 ОРБ), которого так не хватало не только корпусу, но и всей 5 ТА в ходе завершившихся недавно боёв. В составе батальона было 20 бронетранспортёров и 12 бронемашин, что, несмотря на небольшую численность его личного состава (205 человек), открывало для командира танкового соединения гораздо больше возможностей для разведки и рекогносцировки, чем раньше[8].

Правда, к утру 20 июля не прибыла направленная на усиление 27 тбр танковая рота из 10 КВ[9]. Задерживалось укомплектование людьми мотострелковых подразделений. Не имея нужной для пополнения 2 мсбр пехоты, Лизюков решил усилить бригаду 10 лёгкими танками Т-60, изъяв их из 27 тбр, в которой после этого осталось только 9 Т-60 и 8 Т-34[10].

Рота КВ прибыла в 27 тбр лишь незадолго до составления приказа, а 15 Т-34 с экипажами 20 июля так и не были получены[11]. Очевидно, ожидая усиления 27 тбр танками, экипажи которых (по большей части необстрелянные) еще надо было принять, проверить и ввести в курс дела, поставить им боевую задачу и проработать её, Лизюков решил пока держать бригаду в своём резерве.

Чтобы лучше понять, какие задачи должен был выполнять 2 ТК, необходимо кратко остановиться на анализе обстановки и замысле задуманной штабом Брянского фронта операции. С получением директивы Ставки о расформировании 5 ТА командование Брянского фронта оказалось перед необходимостью наладить централизованное управление теми частями, которые ранее подчинялись штабу 5 ТА. Не имея для этого соответствующего армейского управления, генерал-лейтенант Рокоссовский 17 июля 1942 года своим приказом организовал фронтовую опергруппу «для управления войсками, расположенными между р. Олым и Дон», командующим которой стал генерал Чибисов[12]. В тот же день при личной встрече Рокоссовский дал Чибисову указания на проведение новой наступательной операции (операция 5 ТА формально ещё продолжалась!), которые вскоре были изложены и уточнены в оперативной директиве. Общей задачей операции было «уничтожить части противника, занимающие Воронежский узел сопротивления», и овладеть рубежом Никольское, Ливенка, Зацепино, Стадница, река Ведуга[13]. Выполнение этой задачи предусматривало захват города Землянска и продвижение на юг от 5 (на правом фланге) до 30 (на левом фланге) километров.

Глубина запланированного удара была меньше, чем в наступлении 5 ТА, но войск для новой операции привлекалось значительно больше. Если у Лизюкова изначально была только одна стрелковая дивизия, то Чибисов получал в своё распоряжение пять (340, 284, 193, 167, 237). Кроме того, в опергруппу вошла 104 осбр. Вместо одного лёгкого артполка 76-мм пушек, единственно поддерживавшего огнём части 5 ТА, в опергруппу вошли семь отдельных артполков (не считая штатных артполков стрелковых дивизий и двух бригад 2-й истребительной дивизии, вооружённых 45–76-мм орудиями), из них два тяжёлых (122 и 152-мм) полка РГК и два артполка зенитной артиллерии. Вместо одного полка гвардейских миномётов (в 5 ТА) в опергруппе стало — три. Только по числу танковых соединений опергруппа Чибисова немного уступала 5 ТА — 2 танковых корпуса и 2 отдельные танковые бригады вместо трёх танковых корпусов и отдельной танковой бригады, то есть на 2 танковых бригады меньше. Относительно обеспечения действий войск с воздуха Рокоссовский уверенно написал, что «наступление частей будет поддерживать вся фронтовая авиация»[14].

На выполнение поставленной задачи командование Брянского фронта отводило командующему опергруппой 4 дня, запланировав наступление по рубежам, но при этом требовало, чтобы танковые корпуса овладели рубежом Землянск — Перлевка уже к исходу первого дня наступления (стрелковые дивизии должны были выйти туда на 3-й день операции). Это означало, что 1-й и 2-й ТК должны были совершить рывок на 20–25 километров в южном направлении и создать угрозу тылам и коммуникациям всей воронежской группировки противника. Следует отметить, что задуманная операция проводилась не обособленно, а во взаимодействии с войсками Воронежского фронта и была составной частью общего замысла Ставки — совместными действиями двух фронтов наконец-то срезать захваченный врагом воронежский выступ и разгромить оборонявшуюся здесь группировку противника. Вместе с наступлением главных сил опергруппы директива командования Брянского фронта требовала провести и частную наступательную операцию на участках обороны 1 гв. сд и 8 КК в районе Тербунов.

В своём приказе о наступлении Чибисов уточнил задачи подчинённых ему войск, придав особое значение действиям танковых корпусов. Причём он поставил им задачи ещё более амбициозные, чем те, что были в директиве командующего Брянским фронтом (очевидно, это стало следствием соображений Рокоссовского, устно высказанных Чибисову при их личной встрече). Так, после выполнения ближайшей задачи командующий опергруппой нацеливал 1-й и 2-й ТК на разгром противника у Семилукских переправ на Дону (35 км от рубежа атаки) с дальнейшей возможностью развертывания на запад и нанесения удара в направлении Касторного (еще 70 км)[15]. В запланированной операции танковые корпуса должны были вступить в бой только после прорыва стрелковыми дивизиями немецкой обороны и, выйдя на оперативный простор, громить тылы и коммуникации врага. Исходя из этой установки, Чибисов и построил боевой порядок опергруппы. В первом эшелоне наступали стрелковые дивизии и две отдельные танковые бригады (201 и 118 тбр) с задачей прорвать вражескую оборону. 1-й и 2-й ТК сосредотачивались во втором эшелоне для ввода в прорыв.

Непосредственно 2 ТК ставилась задача после «овладения 167 сд Малая Верейка войти в прорыв в полосе: лес западнее выс. 188,5 — Большая Верейка с ближайшей задачей подавить и разгромить резервы, штабы и артиллерию противника в районе Чуриково, Каверья, Скляево 3-е», а «в дальнейшем овладеть районом Медвежье»[16]. Наступление пехоты Чибисов назначил на 4:30 утра, причём до этого стрелковые части должны были в ходе ночной атаки к 3:00 сбить боевое охранение противника и выйти к его переднему краю. До ввода в прорыв части 2 ТК должны были одним танковым батальоном поддержать действия 104 осбр по захвату немецкого опорного пункта на выс. 187, 4. Свой КП Чибисов решил разместить в Муравьёвке и обязал подчиненных командиров присылать туда донесения через каждые два часа начиная с 4 утра 21 июля.

Приказ о наступлении Лизюков отдал в 14:00 20 июля, за 14 часов до начала атаки пехоты, а командиры подчинённых бригад получили его ещё позже (штаб 148 тбр, например, — в 16:00). Свой боевой приказ по бригаде командир 148 тбр отдал только в 10 часов вечера, то есть за 6 часов до начала атаки[17].

Как написано в документах 148 тбр, «в подготовке к наступлению прошла вся ночь на 21.7.42 г». Связавшись со штабом наступавшей в первом эшелоне 167 сд, штабриг выслал вперёд роту сапер для обеспечения переправы танков в Суриково[18]. Схожие приготовления проходили и в других бригадах.

Тем временем Лизюков к вечеру переместил свой КП в рощу севернее Дмитряшевских Выселок. Вместе с ним сюда прибыл комиссар 2 ТК полковой комиссар Ассоров, работники оперативного и разведывательного отделов. Начальник штаба подполковник Нагайбаков ещё оставался в Седелках, где и был написан боевой приказ № 9. Этот приказ стал первым боевым документом штаба корпуса в предстоящем наступлении.

Но ни Лизюков, ни Ассоров, ни Нагайбаков ещё не знали, что он станет не только первым, но и последним оформленным приказом этой операции, а для двоих из них он окажется и последним в жизни.

Глава 2 Начало операции 21 июля 1942 года

Местность, по которой предстояло наступать опергруппе Чибисова, представляла собой всхолмленную равнину, пересечённую глубокими оврагами. Кое-где в оврагах были небольшие рощи, местами разросшиеся далеко в поля. На пути 2 ТК протекали ручей Быстрик и река Большая Верейка. В их долинах лежали деревни, частью с ещё оставшимся населением, частью (там, откуда немцы успели угнать жителей в свой тыл) обезлюдевшие. С господствующих высот местность просматривалась на много километров, что давало хорошие возможности как для наблюдения, так и для обороны.

Немаловажным обстоятельством являлось также то, что Быстрик и Большая Верейка были хотя и мелкими, узкими речушками, но из-за топкого илистого дна и болотистой поймы представляли собой труднопреодолимую преграду не только для колёсного транспорта, но и для танков. По большей части их вообще нельзя было преодолеть без мостов и бродов. Поросшие же лесом глубокие овраги были совершенно танконедоступны, что во многом лишало танковые части свободы маневра.

Природные возможности для организации обороны были в полной мере использованы войсками, причём не только немецкими, за 10 июльских дней, но и советскими, задолго до начала боёв. Дело в том, что как раз в этом районе проходил участок воронежского оборонительного обвода, который по распоряжению советского командования начали сооружать ещё осенью 1941 года, затем оставили, но с новыми силами принялись дооборудовать весной 1942-го. Руками бойцов 6-й сапёрной армии и привлечённого к работам местного населения был выполнен огромный объём работ: прорыты глубокие противотанковые рвы, эскарпированы берега ручьёв и речек, построены узлы обороны с долговременными огневыми точками, блиндажами и линиями траншей.

Официально установленный на строительстве рабочий день составлял 14 часов[19]. С учётом же перехода к месту работ и назад (это расстояние нередко доходило до 5–6 километров), и перерыва на еду, в рабочее время, естественно, не входящего, он мог растянуться и на 16 часов. Само собой, ни о каких выходных не могло быть и речи — страна воевала! Попытки бойцов схитрить и через опоздания и ранние уходы «урвать» больше времени для отдыха вызывали праведное негодование заезжих политработников и жёсткие указания прекратить безобразия и разгильдяйство. (К таковым они относили и наблюдавшуюся у сапёров вшивость, вызванную отчасти тем, что, несмотря на все грозные предупреждения, бойцы регулярно выменивали в деревнях выдаваемое им мыло на продукты питания — видно, урчание пустых желудков было для голодных людей важнее и чистоты и вшей[20].)

На усиление дисциплины были нацелены регулярные политзанятия с агитаторами, читки газет вслух и беседы политруков, разумеется, тоже не в рабочее, а в свободное для личного состава время. В борьбе за трудовую дисциплину не дремало и прокурорское око: некий сержант Гончаров, не совладав с собой, заснул в рабочее время и за 3 часа сна был осуждён трибуналом на 5 лет![21] Все эти меры позволяли начальству уверенно ставить перед подразделениями высокие трудовые задания и добиваться многого…

И всё это с целью защитить Воронеж от врага, не дать ему подойти к городу…

К началу июля большая часть работ по строительству воронежского оборонительного обвода была закончена.

Но по злой иронии судьбы, из-за стремительного наступления врага совсем в другом месте этот участок обвода никак не задержал фашистские танки и оказался для обороны Воронежа бесполезным. Зато без боя занявший его противник сразу оценил большую пользу сооружений обвода для организации собственной обороны. И десятки тысяч человеко-часов, потраченных на строительство рубежа нашими соотечественниками, позволили немцам начать не с нуля, а продолжить уже начатое дело, сэкономив на чужом труде и силы, и средства, и время.

Начиная с 8–9 июля вражеские части стали совершенствовать доставшиеся им даром участки обороны, с немецкой педантичностью исправлять допущенные прежними строителями ошибки (тактически неудачное расположение ряда оборонительных сооружений на местности, неглубокие, по-казённому и не для себя вырытые окопы…) и строить свои опорные пункты, день за днём всё глубже зарываясь в землю.

Командование разъясняло пехотным частям, что они пришли сюда всерьёз и надолго…

Первое испытание боем оборона противника прошла в боях с 5 ТА. Затем части 387 и 340 немецких пехотных дивизий, в полной мере использовав недельную передышку на фронте, ещё больше укрепили свои позиции. Зная, что возможности корпуса ограничены, командующий 7 АК генерал Хель стремился компенсировать недостаток войск продуманной системой обороны и требовал от своих солдат не жалеть сил на сооружение оборонительных позиций, назидательно напоминая им, что «то, чего мы не сможем добиться потом, придётся многократно оплачивать кровью»[22]. И солдаты под руководством офицеров постоянно совершенствовали свои позиции, хорошо понимая, что от этого будет зависеть их, а не чья-то жизнь. Так, в напряжённом предгрозовом ожидании немецкие пехотные дивизии готовились отражать новое наступление русских, скорая неизбежность которого была для вражеского командования совершенно очевидна.

Выполняя полученный им приказ Чибисова о наступлении, Лизюков, в свою очередь, приказал 26 и 148 тбр двигаться вслед за 167 сд и войти в прорыв на участке сёл Малая и Большая Верейка с дальнейшей задачей наступать в юго-восточном направлении на деревню Медвежье. 2-я мсбр, 104 осбр и резервная 27 тбр должны были обеспечить наступление корпуса с левого фланга и взять Большую Верейку.

Успех операции во многом зависел от действий войск первого эшелона опергруппы, которые должны были прорвать оборону противника и дать возможность танковым корпусам войти в прорыв, не теряя боевые машины в боях с немецкой ПТО на главном рубеже обороны. На участке наступления 2-го ТК в первый эшелон войск вошли 167 сд, 118 тбр и 104 осбр. Все эти части закончили формирование весной 1942 года, после чего были отправлены на Брянский фронт.

104 осбр формировалась с декабря 1941 г. в Горьковской области и прибыла на фронт в мае 1942 г. Архивных документов бригады за лето 1942 г. почти не осталось. Некоторое представление о 104 осбр можно получить из воспоминаний и мемуаров. Ветераны бригады вспоминали:

«Бригада называлась курсантской, потому что весь рядовой и сержантский состав прибыл из курсантских училищ с Дальнего Востока. Численный состав бригады составлял 4000 человек. Старший и средний комсостав был укомплектован из военных госпиталей, эти люди уже имели опыт боев на Западном фронте и в Карело-финской войне.

Первым командиром бригады был Хрястов Николай Васильевич, участник боев с белофиннами. Потом были напряженные дни учебы, все готовились к отправке на фронт. Но плохое питание, недостаток жиров привели к тому, что здоровые солдаты заболели „куриной слепотой“. После тяжелых тактических занятий в заснеженном морозном поле солдаты цепочкой, держась друг за друга, возвращались в казармы.

В марте 1942 года посмотреть на учения прибыл из Ставки К. Е. Ворошилов. Он увидел, что бригада доведена до изнурения и не готова к фронту. Командир бригады Хрястов Н. В. был им от должности отстранен. Комбригом был назначен полковник Гаранин Зиновий Николаевич…

В середине апреля Ворошилов со свитой генералов вновь приезжает на тактические учения. После учений бригада в апреле 1942 года выехала на фронт железнодорожными эшелонами. Бригада заняла оборону недалеко от г. Белев Тульской области»[23].

Первое представление о фронте 104 осбр получила в мае — июне 1942 г., когда в составе 61-й армии Брянского фронта она занимала оборону по восточному берегу реки Ока. Правда, реальным опытом боёв это стояние на Оке было лишь отчасти — перестрелки с противником и оборона на пассивном участке фронта не дали командованию бригады возможности проверить свои подразделения в наступательных боях. 5 июля бригаду погрузили в эшелоны и отправили в Елец. С 7 июля 104 осбр 6 дней готовила рубеж обороны южнее города, а затем по приказу штаба опергруппы стала выдвигаться к фронту.

Одним из последних документов, написанных полковым комиссаром Ассоровым, является распоряжение комиссару 104 осбр от 19 июля 1942 г. Это обращение добавляет яркие штрихи к портрету комиссара 2 ТК, равно как и позволяет лучше представить себе реалии прифронтовой полосы, где случалось всякое…

Предстоящая операция была если и не боевым крещением, то, безусловно, первым испытанием бригады в наступательном бою.

167 сд начала формирование в декабре 1941 года в районе местечка Сухой Лог Свердловской области (дивизия первого формирования погибла в окружении в сентябре 1941 года) и была укомплектована призывниками с Урала. В дивизии была прослойка командиров, бывших на фронте, но подавляющее большинство её личного состава не имело никакого боевого опыта.

Один из ветеранов дивизии вспоминал: «На первых порах многого недоставало для налаживания полноценной подготовки солдат. Учить их приходилось на деревянных макетах. Однако это не снижало энтузиазма, и занятия проходили с большим усердием и прилежанием. Качество и содержание учёбы резко повысилось, после того как полк получил из находящегося в Сухом Логе Одесского арт. училища 122-мм гаубицу и одну 107-мм пушку». Орудия в артполку (!) были такой редкостью, что обучение артиллеристов на них проходило и днём, и ночью, при свете фонарей, «ибо на этих двух орудиях надо было обучить орудийные номера всех батарей»[25].

Бывший начальник санслужбы дивизии вспоминал, что «при формировании дивизии практическую хирургию врачи медсанбата осваивали, посещая военный госпиталь в Сухом Логу, и два раза в неделю проводились операции на собаках, поставляемых для этой цели местными жителями. Вершиной учёбы было участие в полевых учениях…»[26]

В апреле 1942 года дивизия прибыла в город Моршанск, где наконец-то получила боевое оружие, приборы и боеприпасы. Затем через Липецк 167 сд совершила марш в Задонск, где часть бойцов и командиров стали свидетелями фашистских бомбардировок. Вообще для подавляющего большинства наших прибывших на фронт частей бомбежки вражеской авиации и были их первой встречей с врагом ещё до вступления в бой.

7 июля начальник штаба 3 РА с большой озабоченностью писал о состоянии стрелковых дивизий армии (одной из которых и была 167 сд): «Все дивизии прошли очень короткий срок обучения помесячной и двухмесячной программе, оружием ещё не овладели, так как поздно получили. Имеется один сапёрный батальон, не вооружён и не обучен. В дивизиях большой некомплект транспорта, что затрудняет их мобильность. При выходе это вызывает растяжку… Во всех частях армии химсредства защиты, кроме противогазов, отсутствуют. В дивизиях боеприпасов менее одного боекомплекта, в ПАСе (полевой армейский склад) ноль.[…] Крайне ограниченное количество гужевого и автотранспорта в дивизиях и полевом управлении армии затрудняет организацию связи и управления армии и подвоз боеприпасов и продовольствия частям, создавая местами тяжёлую обстановку. Дивизии имеющимися транспортными средствами не справляются»[27].

17 июля 167 сд вошла в подчините опергруппы Чибисова, а уже 20 июля получила приказ начать наступление с рассветом 21 июля. На подготовку к операции — рекогносцировку, разведку, налаживания связи, организацию взаимодействия родов войск, выработку плана наступления, доведение задачи до подчинённых и многие другие вопросы — у штаба впервые идущей в бой дивизии оставалось меньше суток.

118 тбр, которая должна была поддерживать наступление стрелковых частей, прибыла на Брянский фронт 1 июля 1942 г. Бригада была полностью укомплектована личным составом и вооружением и имела 8 тяжелых КВ, 16 Т-34 и 20 лёгких Т-70 (этот новый танк с 45-мм пушкой только начал появляться на фронте и из всех танковых частей опергруппы Чибисова был только в 1 гв. тбр и в 118 тбр)[28]. Сначала 118 тбр подчинили командиру 284 сд, затем — командиру 1 ТК, затем — напрямую командующему опергруппой, чьим решением бригада должна была прорывать передний край немецкой обороны вместе с пехотой.

В ночь на 20 июля части опергруппы стали выходить в исходный район для атаки. Тысячи людей, сотни танков, автомашин и артиллерийских орудий начали выдвижение к передовой по малознакомой, а то и вовсе незнакомой местности.

2 мсбр и 104 осбр выдвигались на рубеж атаки севернее и северо-восточнее села Большая Верейка. 118 тбр и 167 сд выходили к Суриковым Выселкам. Сосредоточение войск шло в темноте, что затрудняло и движение, и ориентировку. Увы, первые потери части понесли ещё до боя.

Два танка Т-34 из 118 тбр столкнулись на марше, в результате чего командир одной из машин разбил переносицу и был отправлен в госпиталь. Затем водитель другого танка не заметил спящих прямо на обочине дороги бойцов из 167 сд и задавил двоих из них насмерть, а ещё двух покалечил[29]. (Это как же надо умотаться, чтобы заснуть прямо на обочине и не слышать грохочущих танков! С другой стороны, в темноте и в пыли механику-водителю немудрено было «потерять» просёлок и выскочить на малозаметную обочину…) Спешное разбирательство (части должны выйти на исходный рубеж в срок, а тут остановка всей колонны!), видимо, быстро зашло в тупик и за отсутствием явной виновности оставшихся целыми участников инцидента было прекращено.

При движении ночью противотанковой батареи 118 тбр неожиданным выстрелом был тяжело ранен парторг батареи. Как написано в документах, «при расследовании факта ранения установлено, что выстрел был произведён со стороны расположения 104 сбр. Вообще со стороны бригады замечается беспорядочная стрельба по опушке расположения частей нашей бригады»[30].

Из матчасти 118 тбр из-за поломок и отставания на марше в исходный для наступления район не прибыли 2 Т-34, 1 КВ и 1 Т-70.

Начальник политотдела 26 тбр доносил: «При следовании ночью мотострелкового пулемётного батальона в Суриково в районе Суриково развернувшиеся танкисты 148 тбр из пулемётов обстреляли нашу мехколонну. Танк № 206, фамилию командира уточнить не удалось. Жертв не было исключительно потому, что отсекр бюро ВКП(б) тов. Курбатов ползком пробрался к танку, вскочил на люк и заставил прекратить огонь»[31]. (Можно представить себе, какими словами разразился Курбатов по адресу танкистов, неожиданно открывших ночью огонь по подходящим к фронту своим частям. Огонь нелепый и бессмысленный, очевидной причиной которого была неуверенность и нервозность необстрелянных бойцов, которым ночью вблизи передовой могло померещиться всякое…)

К сожалению, нелепости той ночи на этом не кончились. Дойдя до Суриково, группа бойцов мспб во главе с командиром первой стрелковой роты, предваряя основные силы батальона, пошла в разведку. Бойцы осторожно пробирались в полной темноте, как вдруг по ним был открыт огонь. Командир роты (очевидно шедший первым) был ранен, вспыхнула сумбурная перестрелка, но бойцы не растерялись и открыли ответный огонь на сверкавшие в ночи вспышки выстрелов. Огнём нескольких винтовок и автоматов огневая точка в конце концов была подавлена, стрельба прекратилась, всё стихло. Бойцы осторожно приблизились к засечённой ими огневой позиции и обнаружили, что стрелявший был убит наповал. Разведчики обыскали мёртвого и обнаружили у него… документы на имя механика-водителя 148 тбр Петровского[32]. Почему он открыл огонь по разведчикам мспб, так и осталось неясным, спросить его было уже нельзя, ругать бесполезно…

Увы, в те тёмные тревожные часы, когда наши части выдвигались к фронту и оказались ночью в совершенно незнакомой местности вблизи немецкой передовой, нервы у многих бойцов были напряжены до предела, а у кого-то просто не выдерживали.

Наступление, назначенное штабом Брянского фронта на 18 июля, из-за неготовности было перенесено штабом опергруппы на день позже, но произошло это, судя по документам, в последний момент. Некоторые части опергруппы получили приказ занять исходный район для атаки в ночь на 20 июля и после отмены наступления простояли на исходных позициях весь день, что не осталось незамеченным немецкой разведкой. Причём многие рядовые бойцы знали не только о предстоящем наступлении, но и о том, когда оно должно начаться. Побывавший в 193 сд инструктор политотдела Брянского фронта старший батальонный комиссар Кузнецов доносил:

Учитывая печальную особенность того тяжёлого периода, когда пленные и перебежчики из многих наших частей оказывались у врага чуть ли не ежедневно (о чём есть многочисленные упоминания в немецких документах), вполне возможно, что помимо наблюдения и воздушной разведки немецкое командование получило сведения о предстоящей операции и из этого «оперативного» источника, поэтому знало о предстоящем наступлении и готовилось его отражать. Ни о какой неожиданности удара в этих условиях не могло быть и речи.

Наступление опергруппы Брянского фронта началось в 4:30 21 июля. После получасовой артподготовки части первого эшелона перешли в атаку[34]. На участке действий 1-го ТК 340-я и 193-я сд с 201 тбр наступали на 8-километровом фронте южнее Ломово. В полосе действий 2-го ТК 167 сд со 118 тбр стали продвигаться к Большой Верейке с северо-запада, а 104 осбр с частью лёгких танков Т-60 27-й тбр — с северо-востока. Бои на северо-восточных подступах к Большой Верейке развернулись в районе высот 191,3 и 187,4 и приняли затяжной характер. Но на двухкилометровом участке 167 сд наступление стало развиваться успешно. Два полка дивизии в сопровождении около 40 танков 118 тбр перешли в атаку на неполный батальон оборонявшихся здесь немцев. И как ни захлёбывались, раскаляясь от шквального огня, немецкие пулемёты, как быстро ни стали расти потери в густых боевых порядках атакующих, вал наступавшей пехоты и танков всё ближе продвигался к позициям противника. Вскоре поддержанные танками передовые батальоны 167 сд преодолели рубеж предполья с рядами колючей проволоки и заминированными участками и достигли немецких траншей. Пехота противника дрогнула, бросила занимаемые позиции и стала отходить. К наступлению подключилась и 2-я мсбр, атаковав Большую Верейку с севера.

Наступление 340, 193 сд и 201 тбр развивалось медленнее, пехота и танки были остановлены огнём на подступах к передовым немецким позициям на выс. 213, 8 и севернее выс. 181, 8. Хотя все части первого эшелона перешли в атаку одновременно, некоторым командирам казалось, что в то время как они воюют, их соседи медлят и действуют вяло. Так, комиссар 118 тбр писал: «Считаю необходимым донести, что справа 193 сд и 201 тбр пошли в атаку на два часа позже, вследствие чего вся мощь огня правого фланга была обращена на наступающие части нашей бригады. 167 сд, с которой взаимодействовала бригада, не выполняла приказа о наведении переправы через реку Верейка для бригады и 2-го ТК. Переправа наведена 2 тб. под руководством замкамбрига, что привело к замедлению продвижения»[35].

Претензии к соседям имело и командование 1 ТК. В отчёте штаба 1 ТК читаем:

Здесь необходимо пояснить, что обойти отм. 181,8 с востока 193 сд смогла потому, что к тому времени восточнее этой отметки противника уже не было, так как под ударом 167 сд и 118 тбр немецкие подразделения были выбиты со своих позиций северо-западнее Большой Верейки и вынуждены были начать отход на юг. Вскоре части противника оставили и опорные пункты северо-восточнее этого села. В 10:30, согласно документам 27 тбр, Большая Верейка была занята нашими войсками[37] (по другим данным это произошло позже).

Узнав об этом, Лизюков посчитал, что пришёл момент действовать. В 10:45 он сообщил командирам своих бригад, что «передний край обороны противника прорван и его части отходят на юг и юго-восток»[38]. Одновременно он приказал командованию 26 и 148 тбр, переправившись через реку Большая Верейка, преследовать врага и «уничтожить отходящие части противника, артиллерию и танки, и подходящие резервы»[39].

Начало операции обнадёживало: уже утром первого дня наступления оборона противника была прорвана, и под ударами частей первого эшелона он начал откатываться назад. Это, несомненно, ободрило бывшего командующего 5 ТА, который хорошо помнил, как мучительно медленно и тяжело развивалось наступление его частей две недели назад. Помимо быстрого успеха при прорыве обороны было и ещё одно обстоятельство, которое не могло не радовать командира 2 ТК. В отличие от предыдущей операции, когда танковым корпусам пришлось самим прогрызать вражескую оборону и нести при этом тяжёлые потери, на этот раз корпус не должен был вести бои с ПТО противника на передовой и сохранил свои силы для действий в глубине. Гораздо лучше было и с поддержкой артиллерии. Теперь надо было не терять темпа наступления и как можно скорее ввести корпус в прорыв. Отдав необходимые распоряжения комбригам, Лизюков стал с нетерпением ожидать от них донесений на своём КП в Крещенке.

26 и 148 тбр начали выдвижение к передовой из районов сосредоточения спустя примерно 3 часа после начала наступления первого эшелона. Из районов Аникеевки и Средней Долины им предстояло выдвинуться в Суриково, переправиться там через ручей и продолжить наступление на Малую Верейку. Бригады сравнительно быстро преодолели отделявшие их от Суриково 9 километров, но на переправе начались задержки. Налёты вражеской авиации сковывали танковые части, мешали сапёрам устранять повреждения на мосту и заставляли командиров рассредоточивать боевые порядки. Танки переправлялись по одному и собирались на южной окраине Суриково. Ввиду того, что в 26 тбр было более 60 боевых машин, переправа шла долго. 26 тбр ещё переправлялась, когда в Суриково прибыла 148 тбр. Поскольку мост был занят, бригада остановилась у реки и стала ждать, когда закончится переправа соседей. В томительном ожидании и под всё более усиливающимся обстрелом и начавшимися налётами вражеской авиации бригада стояла в бездействии несколько часов. Из документов следует, что переправа 148 тбр в Суриково закончилась только в 13:30[40]. Но после выхода на высоты междуречья, где остались брошенные врагом позиции, обеим бригадам вскоре пришлось опять спускаться в речную долину и преодолевать новую водную преграду — Большую Верейку. Переправа для танков не была готова, и всё началось сначала: сооружение моста под обстрелом и бомбёжкой, нерешительное, с оглядкой продвижение за реку поредевшей в бою пехоты и неподвижное стояние на её берегу танков вместо стремительного рывка вперёд.

Узнав о задержке, Лизюков сначала одной, а потом и второй радиограммой потребовал от командира 148 тбр «немедленно наступать за бегущим противником». В 14:10 он получил короткий ответ: «Продвигаюсь вперёд медленно. Форсирование задерживается из-за 26 тбр Бурдовым»[41] (командир 26 тбр. — И. С.).

Явно испытывая нетерпение из-за задержки и потери темпа наступления, Лизюков в 14:50 приказал командиру 148 тбр не ждать завершения переправы головной бригады, а, форсировав реку параллельно ей, обогнать 26 тбр и выполнять свою задачу. В 16:20 в 148 тбр поступил ещё один приказ, на этот раз от самого командующего опергруппой генерала Чибисова. Недовольный «топтанием» танков на месте после прорыва обороны, он специальной радиограммой потребовал от командира 148 тбр «немедленно продвигаться вперёд»[42].

Между тем день стал клониться к вечеру, а бригады 2 ТК никак не могли переправиться через Большую Верейку и начать преследование отступающего противника. Из документов трудно понять, кто же был в этом виноват. Многие части, скрупулезно отмечая свои заслуги и успехи, в неудачах винили соседа. В штабе 148 тбр пеняли на шедшую впереди 26 тбр, которая «целиком закупорила переправу»[43], в 26 тбр жаловались на то, что «задержка с переправой произошла из-за неподготовленности переправы»[44], в результате чего 26 тбр смогла начать переправляться только в 18:00. Из документов 118 тбр следует, что 167 сд «не выполнила приказа о наведении переправы для бригады и 2 ТК, что привело к замедлению продвижения», и переправа была наведена танкистами 118 тбр «под руководством замкомбрига»[45]. Однако в отчёте 167 сд указано, что сапёрный батальон дивизии переправу сооружал[46].

Характерный пример обвинения нерадивых соседей и подчёркивания своих заслуг можно увидеть в высказывании замначштаба 148 тбр: «Причина задержки на переправе: 167 сд не выполнила приказа о наведении переправ, сапёры корпуса также ничего не сделали. Переправу пришлось наводить силами сапёрного взвода и минзаградительной роты бригады. Из работников штаба корпуса на переправе <никого> не было, представители с армии были. По плану бригада должна переправляться последней, а переправлялась первой, так как 26 тбр задержалась на переправе»[47].

При этом общей чертой танкистов было ругать пехоту, которая-де не подготовила нужного количества переправ и вообще плохо воевала.

Схожие оценки были даны и командованием 1-го ТК, наступавшего чуть западнее. В своём отчёте его командир генерал Катуков регулярно сетовал на 340 и 193 сд, которые, по его мнению, своими вялыми действиями мешали ему выполнить поставленную задачу. Характеризуя ход боя 21 июля, он писал: «Силами 193 сд не были ликвидированы узлы сопротивления противника в районе отм. 181,8 и роща 1 км северо-западнее. Таким образом, с 4:30 до 16:00 21 июля прорыва на фронте Хрущёво — Лебяжье не произошло и условия для ввода в прорыв корпуса подготовлены не были. По дополнительному решению командования группой с 16:00 21 июля 1 гв. тбр из района Ломово одной ротой атаковала противника в районе отм. 181,8 и ликвидировала этот узел сопротивления. Остальным составом бригада повела наступление на Лебяжье и к исходу дня выгнала противника из этого населённого пункта во взаимодействии с отдельными группами пехоты 193 сд, которые танкистам удалось собрать по полю в период наступления, так как наступательный порыв в целом дивизии был ослаблен и руководство со стороны штадива своими частями не обеспечивало в дальнейшем наступления для полного обеспечения выполнения задачи прорыва»[48].

Но в каком же положении оказались стрелковые части, бойцов и командиров которых так единодушно ругали танкисты? 340 сд (ей противостояла немецкая пехотная дивизия с таким же номером) в течение дня вела тяжёлый бой за выс. 213, 8 и длинную рощу восточнее, преодолевая упорное сопротивление противника. При этом командование дивизии жаловалось на соседа справа — 284 сд, которая «не наступала и вся огневая мощь из рощ обрушилась во фланг и частично в тыл наступающим частям дивизии»[49].

Однако документы 284 сд говорят о том, что дивизия наступала, но состояние её полков было таким, что сильного удара части дивизии нанести не могли. После боёв под Касторным и выхода из окружения 284 сд потеряла большую часть своего личного состава и вооружения и даже после сбора и приведения частей в порядок была сильно ослаблена. Накануне вступления в бой комиссар дивизии Ткаченко доносил:

И хотя в день наступления Ткаченко отмечал, что «бойцы с радостью приняли сообщение о том, что мы переходим в наступление» и «многие из них заявили: „Немцев надо гнать так, чтобы они не задерживались… всыпем фрицам так, что они портки оставят!“»[51], но «гнать немцев» и «всыпать фрицам» в полках было особенно-то и нечем — почти половина военнослужащих дивизии не имела оружия!

После первого дня боя Ткаченко писал:

«Надо отметить, что на развёртывание боя отражается отсутствие артиллерийских осколочных и шрапнельных снарядов, поэтому артиллеристы по огневым точкам и живой силе противника били бронебойными снарядами. Нет патронов к автоматам ППШ, у многих бойцов изорвано обмундирование и разбитая обувь. Из-за отсутствия оружия нельзя вести в бой бойцов нового пополнения. Отсутствие необходимого количества транспорта замедляет подвоз боеприпасов и особенно продовольствия и эвакуацию раненых. Просим оказать помощь в обеспечении дивизии винтовками, пулемётами, транспортом и ускорить замену изношенного обмундирования и обуви…»[52]

Неудивительно, что в этих условиях дивизия «продвинулась» на те же самые рубежи, откуда и начинала атаку, а сосед посчитал, что 284 сд вообще не наступала. В первый день наступления дивизия потеряла 48 человек убитыми и 93 ранеными[53].

Помимо сильного фланкирующего огня, который не давал продвигаться правому флангу 340 сд, наступление дивизии в центре и на левом фланге также натолкнулось на организованное сопротивление противника, который использовал интенсивный огонь автоматического оружия и миномётов, чтобы остановить наступающих на подступах к своему переднему краю. Всё более активной становилась и вражеская артиллерия. Для успешного продвижения вперёд необходимо было уничтожить или подавить многочисленные огневые точки, артиллерийские и миномётные батареи, но сделать это никак не удавалось. Нельзя сказать, что нашей артиллерии и авиации не было на поле боя: и советские и немецкие документы отмечают атаки наших самолётов и огонь артиллерии, но, к сожалению, их действия были малоэффективны.

Из отчёта артчастей Брянского фронта следует, что «руководство артиллерии опергруппой штаба артиллерии фронта осуществлялось с КП начальника арт. 193 сд — центр ударной группировки. В ночь на 21 июля части имели задачу сбить боевое охранение и выйти к переднему краю обороны противника. Эта задача пехотой 340 сд не была выполнена»[54]. (Опять виновата пехота!)

НП многих артчастей из-за особенностей местности находились в 4–6 километрах от переднего края противника, что сильно ограничивало возможность вести прицельный, корректируемый огонь по большинству его огневых точек. Большая часть немецкой обороны вообще не просматривалась с таких удалённых НП, а вовремя продвинуть их вперёд мешало вражеское боевое охранение, остававшееся на своих позициях вплоть до начала операции. И поддерживающим пехоту артчастям пришлось перейти на ненаблюдаемый огонь по площади и «районам сосредоточения резервов противника», однако без возможности воздушной разведки и соответствующей корректировки наличие этих «резервов», в местах, по которым наносились удары, было скорее предположением артиллерийских начальников, чем фактом.

В качестве примера можно привести строки из отчета начальника артиллерии Брянского фронта о действиях опергруппы генерала Чибисова, где написано: «21 июля в 4:30 вся артиллерия произвела 30-минутную обработку переднего края обороны противника, завершённого ГМП и налётом бомбардировочной и штурмовой авиации. Пехота под прикрытием арт. огня прижималась к разрывам. С переносом артогня в глубину медленно продвигалась вперёд… Борьба с артиллерией противника велась по батареям, обнаруженным наблюдением, но ввиду отсутствия средств ПАИР (артиллерийская инструментальная разведка. — И. С.) огонь был малоэффективен. Огонь 152-мм систем использовался главным образом по скоплениям резервов противника»[55].

Совершенно незамеченными штабом 340 сд оказались действия поддерживавшей её 201 тбр, как если бы их и вовсе не было, хотя танкисты целый день вели бой вместе с пехотой. За день боя в медсанбат 340 сд поступило 228 раненых, потери убитыми и пропавшими без вести ещё не были определены[56].

Документов 193 сд за лето 1942 года в архиве практически нет, поэтому не представляется возможным сказать, что именно мешало её полкам выполнить свою задачу. Но, судя по всему, дивизия испытывала те же проблемы, что и другие стрелковые части. Нельзя забывать и о том, что единственным предшествующим фронтовым опытом 193-й сд был катастрофический разгром, случившийся всего неделю назад, когда за два дня боя в составе 5 ТА дивизия потеряла боеспособность и была снята с фронта для сбора личного состава и приведения частей в порядок. Тяжёлые потери и поражение в первом же бою самым пагубным образом повлияли на настроение оставшегося личного состава, мотивация и обученность значительной части которого и до боёв была не на высоте.

Командированный в 193 сд работник политуправления Брянского фронта батальонный комиссар Прокофьев доносил: «В дивизии около 50 % личного состава нерусской национальности… которые плохо понимают русский язык Приказ НКО № 130 на их языках дивизия не получала, имеет лишь на русском, газет также нет, поэтому воспитательная работа и доведение приказов этим национальностям, как заявил начальник политотдела тов. Овчаренко, организовать очень трудно…

По оврагам и полям в местах боевых действий 193 сд разбросано много винтовок, ручных пулемётов, противогазов, стальных касок и других <предметов снаряжения и вооружения>. Сбор вооружения и противогазов организован плохо, на что мною обращено внимание начальника политотдела дивизии и даны указания немедленно собрать все винтовки, противогазы и стальные каски»[57].

Неудивительно, что вялые действия 193 сд и её слабая боеспособность вызывали раздражение у командования взаимодействующего с ней 1 ТК. За день боя 193 сд потеряла согласно донесениям 201 человека ранеными, количество убитых и пропавших без вести в дивизии не могли сообщить начальству и на следующий день[58].

В отличие от центра опергруппы действовавшие на её левом фланге 167 сд и 118 тбр добились определённого успеха, достигнув реки Большая Верейка и захватив село с таким же названием. Но их продвижение далось очень нелегко. В результате боя 118 тбр потеряла 5 танков сгоревшими (два Т-70, два Т-34 и один КВ) и 5 подбитыми (два Т-34 и два Т-70), 14 человек убитыми и 23 ранеными[59].

Гораздо большие потери понесла 167 сд, полки которой наступали по совершенно открытой местности междуречья. В отличие от недовольных её действиями танкистов, пехота не могла укрыться за бронёй от пуль и осколков и несла тяжёлый урон от обстрелов и бомбёжек. (Шофер 535-й отдельной химроты 167 сд Морозов М. И. вспоминал: «В первых боях под Бол. Верейкой немецкая авиация нещадно бомбила нас. „Мессершмитты“ буквально гонялись за каждой машиной и повозкой, за каждым солдатом. При движении к переднему краю на меня дважды пикировал фашист. Пулеметной очередью я был ранен»[60].)

Налёты фашистской авиации особенно усилились с выходом наших частей к реке в Малой Верейке. Вражеские самолёты наносили бомбо-штурмовые удары по подходящим сюда войскам и технике, срывали продвижение пехоты и не давали возможности сапёрам наводить переправы. С выходом стрелковых частей на южный берег реки заметно возросло и сопротивление пехоты противника, до того быстро откатывавшейся с занимаемых утром позиций. Потери наших войск были тяжёлыми.

Начальник политотдела 167 сд батальонный комиссар Кифман доносил о первом дне наступления: «По предварительным данным с нашей стороны убито и ранено более 500 человек. Только по 520 полку в бою с немецкими фашистами убитые и раненые составляют 211 человек. Из них ранен командир полка майор Дубов Сергей Никифорович… имеется большое количество потерь политсостава, что объясняется незнанием своего места в бою. Заградотряд задержал 2 красноармейца, которые пытались дезертировать. Красноармейца 520 полка Р. б/п, 1919 г.р., и красноармейца 465 полка С., б/п (фамилии сокращены мной до начальных букв. — И. С.). Оба они в частях расстреляны. Направляю документы и письма, найденные у убитых и захваченных в плен немецких солдат. Приложение: писем 22, фотокарточек 10, книжек 1, личный воинский документ, газет 1»[61].

Врач 615 сп 167 сд И. Ю. Цвердлина вспоминала:

«…B первом бою наша санрота расположилась в поле на косогоре южнее Суриковых Выселок. На носилках и просто на земле лежали и сидели раненые. Врач Кожина Нина Александровна, фельдшеры Николай Днепро и Дернов вместе со мной оказывали первую, самую необходимую медицинскую помощь. Одних раненых приносили санитары-носильщики или товарищи, другие приходили сами, причем сами шли такие, какие в мирное время не смогли бы подняться с постели: с переломами костей ног, с тяжелыми травмами головы и брюшной полости. Нам помогал старший врач полка Матвеев Вячеслав Сергеевич. Эвакуацией раненых занимался командир санроты Розенштейн Александр Михайлович. Помню, привезли молодого солдата, почти мальчика. У него была оторвана одна нога и раздроблены кости другой. Он много потерял крови. До сих пор в ушах звучит его мольба: „Спасите меня, я жить хочу“. Мы оказали ему необходимую помощь, но он все же умер»[62].

По плану наступления стрелковые дивизии должны были по достижении рубежа реки быстро навести переправы для танков, но, как оказалось в реальности, это было гораздо легче написать, чем сделать. Конечно, дивизионные сапёрные подразделения располагали силами и средствами, чтобы навести нужное количество переправ в срок, и теоретически могли обеспечить проход танков вовремя, если бы работы шли без помех!

Но смелый штабной расчёт явно исходил из предположения о том, что под ударами нашей пехоты враг будет выбит с рубежа реки и не сможет помешать сапёрам в наведении переправ, а фронтовая авиация надёжно прикроет район переправ от ударов вражеских бомбардировщиков. В действительности же ни того, ни другого не случилось. Более того, на центральном участке наступления, где 340 и 193 сд вообще не смогли выйти к реке, немецкие войска получили возможность с занятых ими высот вести прицельный огонь по району переправ с фланга. В результате вышедшие к реке части 167 сд лишились спасительного мёртвого пространства, где они могли бы частично укрыться при обстреле с южного берега, и оказались под перекрёстным огнём с обоих берегов Большой Верейки.

Провалились и расчёты на прикрытие района операции истребителями, появлявшимися здесь лишь эпизодически, в результате чего вскоре в небе над полем боя стала всё чаще появляться вражеская авиация. Под её ударами раз за разом срывалось наступление наших стрелковых частей, прекращали атаку танки, а сапёры не столько строили переправы, сколько спасались от бомбёжек и обстрелов в щелях и воронках у реки, а то и прямо в воде под обрывистым берегом. В таких условиях и проходило наведение переправ через Большую Верейку 21 июля 1942 года.

С продвижением наших войск через оставленные немецкие позиции, и особенно с выходом их к реке, всё более явной стала и другая угроза для наступающих — мины. Перед отходом немцы успели заминировать дороги, объезды, наиболее вероятные пути выдвижения к реке, но особенно густо — сами места возможных переправ. Причём в освобождённой Большой Верейке наши бойцы зачастую встречались с оставленными врагом минами-ловушками, растяжками и тому подобными «сюрпризами», косвенно говорящими о спланированности немецкого отхода и его инженерном обеспечении.

Комиссар 27 тбр доносил: «При занятии нашими частями деревни Большая Верейка всё село было заминировано. Обнаружено следующее минирование:

1. На крыльце у двери лежал человек без ног, но жив. Бойцы подошли взять человека, но при его взятии произошёл взрыв мины, человек был заминирован.

2. В одном доме остался ящик с бумагами, оставленный немцами. Только попытался один командир вскрыть (не из нашей части, не знаю) ящик, как произошёл взрыв — командир убит.

3. В траве лежал новый стальной трос. Красноармеец, комсомолец 436 тб 27 тбр тов. Нестеренко взялся за трос, раздался взрыв, и красноармейцу выжгло глаза, и целый ряд других случаев.

Ведётся разъяснительная работа среди бойцов и командиров, чтобы осторожно подходили в таких случаях ко всем вещам, оставленным противником. Ведётся разминирование дорог и домов. Командир роты малых танков ст. лейтенант тов. Данилов сам обнаружил и вскрыл 25 мин»[63].

26 тбр потеряла в результате подрыва на минах танк КВ и Т-34. 2 танка Т-60 и 1 Т-34 были подбиты[64].

Особенно много вреда причинили немецкие мины на переправах. При попытке перейти через реку в 26 тбр подорвались на минах 4 танка, после чего танкисты вынуждены были остановиться и вместе с сапёрами искать и обезвреживать мины[65]. Вскоре выяснилось, что при отходе немцы заминировали не только подъезды к переправам, но и берега реки, поставив мины прямо у уреза воды. Схожее положение наблюдалось и на участке действий 1 ТК, бригады которого, воспользовавшись продвижением 167 сд и 118 тбр, вышли к реке в Лебяжье. При попытке переправы 1 гв. тбр на минах подорвались 8 танков, и переправа была остановлена до разминирования проходов[66].

Таким образом, частые длительные бомбёжки вражеской авиации, постоянные артиллерийско-миномётные обстрелы и минирование противником подступов к реке привели к тому, что переправа танков на южный берег Большой Верейки сильно задержалась. Сказалась и необстрелянность многих стрелковых частей, которые впервые оказались под мощным огневым воздействием противника и вместо броска вперёд (как того хотели недовольные танковые командиры, управлявшие ходом боя со своих удалённых НП, а то и с КП в надёжных блиндажах) робели, прижимались к земле, а порой и разбегались по полям от свирепой бомбёжки (утверждение Катукова[67]). Не обошлось и без ошибок комсостава, значительная часть которого не имела достаточной теоретической подготовки и боевого опыта и сразу оказалась в такой сложной обстановке.

Зная всё это, стоит ли удивляться, что в тот день танковые части так долго переправлялись через реки? Скорее, стоит подчеркнуть, что, несмотря на упорное сопротивление врага, они всё-таки сумели переправиться, и склонить голову перед жертвами и мужеством тех наших бойцов, командиров и политработников, которые обеспечили эту тяжелейшую переправу.

К вечеру 21 июля подразделения двух полков 167 сд смогли не только перейти через речку в Малой Верейке, но и выбить немецкую пехоту с рубежа прилегающих к деревне береговых высот, откуда противник держал район переправы под прицельным ружейно-пулемётным огнём. Теперь, укрытые с юга от огня артиллерии и стрелкового оружия мёртвым пространством, сапёры и танкисты могли завершить наведение гатей и укрепление бродов, чтобы танки без помех перешли на южный берег. Несомненно ободрённая их присутствием, пехота 167 сд продвинулась к северным подступам выс. 188,5 и стала окапываться. Здесь же поздно вечером сосредоточился и один стрелковый батальон 2 мсбр.

Переправа 26 и 148 тбр 2 ТК закончилась только через 6 с лишним часов после выхода их к реке. Около 10 часов вечера бригады собрались на южной окраине Малой Верейки. Всего в двух бригадах 2 ТК на правом берегу реки оказалось 16 КВ, 35 Т-34 и около 25 лёгких Т-60[68]. Здесь же находились и боеспособные танки 118 тбр, в которой к концу дня осталось 7 КВ, 9 Т-34 и 12 Т-70. Остальные машины требовали, ремонта[69]. Таким образом, общая численность вышедшей к Малой Верейке танковой группировки 2 ТК и 118 тбр составила более 100 танков (23 КВ, 44 Т-34, 12 Т-70 и около 25 Т-60).

26 тбр сосредоточилась в Большой Верейке. Потери танковых подразделений в личном составе, несмотря на бомбежки и обстрелы, были минимальны. Из политдонесепий бригад следует, что 26 тбр потеряла 1 человека убитым и 3 ранеными[70], 27 тбр также потеряла 1 убитым и 5 ранеными[71].

При этом комиссар бригады отмечал, что «жертвы имеются только благодаря пренебрежительному отношению отдельных бойцов и командиров к необходимости уходить в щели при появлении вражеских самолётов. Дано указание военкомам вести разъяснение всему личному составу, что укрытие в щелях производит при появлении вражеских самолётов не трусость, а сохраняет личный состав от бесцельных жертв»[72].

Судя по всему, такими же малыми были и потери 148 тбр. Потери 2 мсбр за 21 июля составили 6 человек убитыми и 30 ранеными[73].

В политдонесении комиссара бригады сохранились некоторые эпизоды боя за Большую Верейку: «Бойцы и командиры мужественно дрались с гитлеровцами и продвинулись вперёд. Вечером полностью овладели селом Большая Верейка. […] Среди убитых политрук 3 роты 448 мсб. младший политрук Гришаев, командир роты вышел из строя. Командование роты берёт в свои руки политрук тов. Скулкин и уверенно ведёт бойцов на врага, личным примером показывает, как нужно уничтожать фашистских зверей. Фашисты полностью угнали из села Большая Верейка мирное население к себе в тыл. Противник минировал дороги и всю реку. Наш сапёрный взвод успешно разминировал дороги и реку и дал возможность нашим танкам без задержки продвигаться вперёд. Санмедвзвод бригады принял и отправил в госпиталь 80 раненых бойцов и командиров»[74].

Гораздо большими были потери в 104 осбр и 167 сд, пехота которых весь день находилась под обстрелом и бомбёжками на совершенно открытой местности.

Потери 104 осбр за 21 июля составили 394 человека, из них 43 убитыми[75]. Согласно книге учёта безвозвратных потерь, 167 сд только убитыми потеряла в тот день 177 человек. Данных по раненым и пропавшим без вести военнослужащим этой дивизии в моём распоряжении нет. Тем не менее, исходя из характерного для того периода статистического соотношения между убитыми и ранеными, можно предположить, что суммарные потери 167 сд составили в тот день не менее 700 человек, а всего по этим двум частям — около 1100. Начальник санитарной службы дивизии А. Е. Рапопорт вспоминал, что в первый день боёв через медсанбат дивизии прошло около 2 тысяч человек (хотя, скорее всего, не все эти раненые были из состава 167 сд)[76].

Тем не менее эти части оставались боеспособными и могли продолжать наступление.

К исходу 21 июля подразделения 167 сд, 118 тбр и 2 ТК единственные из всей опергруппы Брянского фронта смогли преодолеть рубеж реки Большая Верейка, образовать на южном берегу реки небольшой плацдарм и переправить туда танки. В центре наступления опергруппы 1-й ТК и 193 сд заняли Лебяжье, но танковые бригады не смогли переправиться через реку главными силами. Строительство переправ и разминирование подходов к реке продолжалось всю ночь. В результате боёв части 1 ТК потеряли 3 танка КВ, 12 Т-34 и 2 Т-60. При бомбёжке получил тяжёлое ранение и вышел из строя командир 49 тбр полковник Черниенко[77].

Правее части 340 и 284 сд весь день вели бои вблизи своих исходных позиций и кроме левофланговых подразделений 340 сд продвижения практически не имели. На крайнем левом фланге опергруппы 104 осбр частью сил вела бои за Большую Верейку и вышла на рубеж реки у Чуриково. Остальные её подразделения оставались на прежних позициях и вели перестрелку с боевым охранением противника. Левее 104 осбр за Доном начиналась уже полоса Воронежского фронта, где оборонялась 159 сд 60-й армии.

(Стоит отметить, что разведчики 159 сд регулярно вели разведку на западном берегу реки на глубину до 15 километров, а наблюдая с восточного берега Дона за флангом и тылом противостоящих 104 осбр частей противника, могли дать соседу много полезной информации о состоянии обороны и огневых точках врага в Придонье. Но, увы, разделённые не столько рекой, сколько разным подчинением, соединения двух фронтов никак не взаимодействовали, и сведения разведки 159 сд не доходили до соседних частей Брянского фронта. Не было заметно взаимопомощи и в действиях 104 осбр, командование которой запретило другим частям вести разведку в своей полосе и лишило 159 сд Воронежского фронта возможности знать оперативную обстановку на участке своей обороны[78].)

Командующий опергруппой генерал Чибисов к концу первого дня операции имел все основания для недовольства. Войска опергруппы должны были прорвать немецкую оборону и продвинуться далеко за рубеж реки Большой Верейки, но смогли лишь выйти к ней, да и то только на левом фланге.

Более того, удачно начавшееся утром наступление на участке действий 2 ТК вскоре застопорилось, а танковые части завязли на переправах, упустив возможность преследовать бегущего противника! В результате враг получил передышку и мог за ночь перегруппировать свои силы и закрепиться на новом рубеже. В глазах Чибисова эта задержка 2 ТК была следствием нерешительности танковых командиров, которые не проявили нужную в таких случаях волю и власть, чтобы заставить подчинённых выполнить поставленную задачу. И первым среди этих командиров должен был быть сам командующий 2 ТК генерал Лизюков.

Очевидно, испытывая всё возрастающую досаду и нетерпение, Чибисов (через голову Лизюкова и совершенно игнорируя его штаб) напрямую отправил радиограмму командиру 148 тбр подполковнику Михайлину с требованием ускорить продвижение бригады вперёд[79]. Такое открытое игнорирование не могло не уязвить самолюбия Лизюкова. Ведь именно к нему как к непосредственному начальнику Михайлина и должен был бы сначала обращаться Чибисов. Но что мог сделать Лизюков? Во время боя указывать Чибисову на прописные истины уставной субординации? Увы, ему не оставалось ничего большего, кроме как проглотить обидное (к тому же проявленное при подчиненных!) пренебрежение командующего и продолжать выполнять поставленную задачу.

Первый день операции подходил к концу. Время летело неумолимо, наступали сумерки, приближалась ночь. Обнадёживающее начало, когда, казалось, корпус вскоре вырвется на оперативный простор, увы, оказалось обманчивым. Прорыва не получалось, и наступление не привело к успеху, который так нужен был Лизюкову именно сейчас, в его пошатнувшемся после неудачи 5 ТА положении. Ему, бывшему командарму, на которого, похоже, уже махнули рукой иные раздражённые начальники, надо было во что бы то ни стало доказать, что он способен командовать войсками и добиваться побед, что прошлая неудача была лишь досадным эпизодом в его безупречной до того фронтовой биографии. Ещё одного провала он допустить просто не мог…

Понимая, что день уже заканчивается, а поставленная задача так и остаётся не выполненной, Лизюков мучительно искал выхода из создавшегося положения. Конечно, не один только 2-й ТК не выполнил приказа. В сущности, все его соседи действовали не лучше, но Лизюкову от этого было явно не легче. Не в его положении было ссылаться на то, что другие части также не выполнили своих задач: не построили переправ, не прорвали обороны противника, не вышли на запланированные для них рубежи. Он имел все основания считать, что в глазах его «нового» старого начальника всё это вряд ли будет оправданием невыполнения задачи им, Лизюковым. Об этом красноречиво говорил опыт их прежнего общения.

Не вызывает сомнений, что вечер 21 июля и принятые тогда решения во многом определили судьбу командира 2 ТК. Но зная, как развивались события дальше, стоит задуматься над вопросом, на который нет ответа в документах и на который, увы, уже некому однозначно ответить.

В самом деле, что стояло за принятыми в тот вечер решениями? Почему командир 2 ТК посчитал, что надо действовать так, а не иначе? Чтобы понять это, нам не обойтись без детального анализа сложившейся к вечеру 21 июля 1942 года обстановки.

Задача дня, которую можно видеть на карте штаба 2 ТК, вечером 21 июля мота показаться комбригам просто невыполнимой. До Медвежьего — цели наступления корпуса в первый день операции — оставалось почти 20 километров — в 4 раза больше, чем смогли пройти бригады за весь день! И пройти их надо было не маршем в собственном тылу, а по территории, занятой противником! К тому же после целого дня боёв надо было дозаправить танки горючим, пополнить их боекомплект (всё это предстояло ещё подвезти!) и дать хоть какой-то отдых экипажам. Для этого надо было останавливаться на ночь, подтягивать тылы и готовить бригады к продолжению наступления.

Но с другой стороны, карта ясно говорила о том, что на всём, хотя и длинном, пути до цели уже не было ни одной речки, ни одного ручья, ни даже глубокого оврага, которые вынудили бы опять искать или наводить переправу для танков. Последняя водная преграда на пути к цели была уже преодолена: топкая Большая Верейка, на форсирование которой ушло так много драгоценного времени и которую многие танкисты поминали недобрыми словами ещё с операции 5 ТА, наконец-то осталась позади. Впереди, до самого Медвежьего, лежали лишь огромные поля и безлесные высоты.

Вечером, «наработавшись» за день, наконец-то ушла с поля боя немецкая авиация, а с наступлением темноты слепли и вражеские артиллерийские батареи. Но было совершенно ясно и то, что отброшенная от реки немецкая пехота не будет сидеть сложа руки и обязательно использует ночь, чтобы закрепиться на новом рубеже. Тогда вместо рывка на юг корпусу опять придётся утром прорывать оборону противника в тяжёлом бою против подтянутых к месту прорыва вражеских средств ПТО…

Все эти обстоятельства не могли не учитываться командиром 2 ТК в тот июльский вечер, и, скорее всего, именно они были в основе его рискованного, но ещё дающего шанс на успех решения. Обсудив своё предложение с комиссаром Ассоровым, Лизюков решил действовать[80]. В этот поздний час, когда в последнем усилии он ещё мог попытаться добиться выполнения поставленной задачи, командир 2 ТК принял решение не останавливаться на достигнутом рубеже, а продолжать наступление.

Не откладывая до утра. Ночью. Немедленно.

Глава 3 Положение противника 21 июля 1942 года

К началу операции опергруппы Брянского фронта оборону в полосе намеченного наступления держали две немецкие пехотные дивизии: 340 и 387. Обе они были сформированы весной 1942 года и переброшены на Восточный фронт в группу армий «Юг». 340 пд формировалась во Франции, 387 пд — в Германии, но в июле 1942 они вместе оказались в придонских степях и после короткого периода интенсивных боёв встали бок о бок в оборону в составе 7 АК. 340 пд командовал генерал Бутце, 387 пд — генерал Яр[81].

Несмотря на понесённые ранее потери, боеспособность обеих дивизий была достаточно высока, и командование корпуса назначило им значительные участки обороны: 340 пд занимала около 20 километров фронта, 387 пд — 24[82].

В период затишья дивизии совершенствовали свои позиции и буквально зарывались в землю, поскольку, не имея достаточно сил, чтобы занимать отведённые им полосы в плотных боевых порядках, рассчитывали удержать фронт с помощью продуманной системы обороны. В каждой дивизии все пехотные полки были растянуты по фронту в первом эшелоне и практически не имели резервов. Дивизионные резервы были весьма скудными и в лучшем случае состояли из одного пехотного батальона и разных мелких подразделений. Каждая дивизия имела артиллерийский полк, в составе которого была тяжёлая артиллерия (105–150-мм орудия) на конной тяге. В основе противотанковой обороны дивизий были штатные противотанковые дивизионы, на вооружении которых состояли 37, 50 и 75-мм немецкие орудия, а также трофейные французские 75-мм и советские 76,2-мм пушки[83].

Несколько дней передышки после завершения боёв с 5 ТА позволили дивизионным службам снабжения пополнить войска боеприпасами и продовольствием, а также вывезти в тыловые госпитали скопившихся после боёв раненых, подготовив полковые медпункты к ожидавшемуся вскоре новому потоку пациентов.

После завершения контрудара 9-й и 11-й немецких танковых дивизий части 340 и 387 пд заняли выгодные позиции на господствующих высотах и, пользуясь отходом частей 5 ТА на север, выдвинули далеко вперёд своё боевое охранение. Стычки наших разведгрупп с немецким боевым охранением мешали разведчикам продвинуться на юг и добыть необходимые данные о главном рубеже вражеской обороны. Из сведений, полученных при наблюдении за противником (в том числе и с восточного берега Дона), было известно, что немецкая пехота окапывается на высотах напротив Горожанки, вдоль длинного оврага северо-западнее, у отм. 191,3 и 187,4, севернее Большой Верейки и далее к западу по господствующим высотам, минируя подступы к своему переднему краю[84].

Лизюков оценивал силы врага в районе Большой Верейки в два пехотных полка, усиленных закопанными в землю танками[85]. На самом деле оборону в районе Большой Верейки держали два немецких батальона, танков же у противника здесь вообще не было[86]. (За них наблюдатели, возможно, принимали оставшиеся на полях после боёв 5 ТА подбитые и сгоревшие машины.)

К рассвету 21 июля боевое охранение немецких дивизий было оттянуто назад и заняло позиции вблизи переднего края обороны. На участке наступления 2-го ТК наиболее важными опорными пунктами немецкое командование считало высоты 191,3 и 187,4, обладание которыми давало возможность хорошего обзора прилегающей местности.

Вскоре после 3 часов утра (хронология в немецких документах соответствовала берлинскому времени) из передового батальона 541 пп в полк, а оттуда — в штаб дивизии донесли, что к северо-востоку от Большой Верейки русские атаковали передовые позиции подразделений батальона силами до 2–3 рот при поддержке танков[87]. Это было первое сообщение о начале наступления опергруппы Брянского фронта, отражённое в немецких документах. Сообщение о начале наступления поступило и из подразделений, оборонявшихся северо-западнее Большой Верейки, но вскоре штаб дивизии оказался в неведении о происходящих там событиях из-за обрыва кабеля связи[88].

В то же самое время донесения о начале боёв поступили и из 340 пд. Штаб 7 АК отмечал очень высокую активность советской авиации на всём участке корпуса, а также то, что «противник проводит атаки при поддержке артиллерии, мощь которой существенно возросла в сравнении с предыдущими днями»[89].

К 7 часам утра наступавшим 167 сд и 118 тбр удалось прорвать передний край обороны противника. В журнале боевых действий 7 АК было отмечено: «На участке 387-й пехотной дивизии после 10-минутной артподготовки из всех видов оружия противник атаковал участок 2-го батальона 542-го пехотного полка северо-западнее Большой Верейки силами до 2-х полков при поддержке крупных сил танков. В 7:00 им удался прорыв на позиции. Примыкающий справа батальон 541-го пехотного полка после того, как у соседа слева прорвался противник, начал выход из боя в сторону Большой Верейки»[90].

Прорыв на узком фронте южнее Суриково привёл к отходу не только 2-х атакованных батальонов, но и вынужденному отходу всего 542 пп, что в конечном итоге вынудило противника оставить село Большая Верейка. Однако на фронте 340 пд все атаки наших частей были утром отбиты, из-за чего вырвавшиеся вперёд подразделения 167 сд попали под фланговый огонь справа и несли серьёзные потери.

Объясняя причины неуспеха наступления 21 июля в центре опергруппы, штаб советской 340 сд отмечал: «Передний край его (противника. — И. С.) обороны проходил не по реке Сухая Верейка, как это предполагалось и было донесено из 193 сд, а по рубежу 213,8 и длинной роще, где по информации 193 сд и по приказу ВПУ (то есть штаба опергруппы. — И. С.) предполагалось боевое охранение противника. В результате попытки сбить это предполагавшееся боевое охранение успеха не имели. Опорные пункты противника имели сильную противотанковую артиллерию, поддерживающую артиллерию из Хрущёво, Высочкино и <были поддержаны> кочующей реактивной миномётной батареей. Каждый ОП имел 2–3 батареи миномётов, по 7–9 тяжёлых пулемётов и сильные группы автоматчиков»[91].

В своём отчёте командование 1 ТК также отмечало, что удар нашей артиллерии во время артподготовки пришёлся не по переднему краю обороны противника, а по её второму рубежу на реке Сухая Верейка, не занятому войсками. Поэтому собранные к участку прорыва артиллерийские батареи по большей части били по пустому месту, а израсходованные сотни, если не тысячи, снарядов и мин практически никак не ослабили вражеской обороны и не помогли пошедшей в атаку пехоте.

Действительно, штаб опергруппы Брянского фронта ошибочно определил прохождение главной полосы обороны противника и, соответственно, неправильно ориентировал подчинённые ему дивизии. (Хотя и их штабы тоже были хороши: кто как не они и должны были своими разведданными ориентировать вышестоящее начальство о действительном прохождении немецкой передовой.) Поэтому, к досаде танковых командиров, атаки пехоты на «боевое охранение» противника никак не давали желаемых результатов. Не приносили успеха и действия 201 тбр.

Правда, неудача наступления в центре опергруппы, очевидно, была связана и с тем, что на участке обороны 340 пд противник имел наибольшую концентрацию противотанковой артиллерии. Здесь ещё с периода боёв с 5 ТА был задействован 654-й противотанковый дивизион корпусного подчинения, усиливший штатный противотанковый дивизион 340 пд. Вместе в них было 30 тяжёлых 75-мм противотанковых орудий, не считая менее эффективных в борьбе с русскими танками 50 и 37-мм пушек[92].

387 пд могла рассчитывать лишь на свои штатные противотанковые средства. При фронте обороны в 24 километра тяжёлых 75-мм орудий в дивизии было всего 14, из них только 5 непосредственно в боевых порядках пехотных полков[93]. По сравнению с 340 пд противотанковая оборона 387 пд была существенно слабее, и, вероятно, это обстоятельство сыграло свою роль в прорыве наших танков и пехоты к сёлам Малой и Большой Верейке и выходе их на рубеж реки.

Получив донесение из 387 пд о русском прорыве, начальник штаба 7 АК полковник Хильшер посчитал положение достаточно серьёзным, и в 9:30 доложил о произошедшем в штаб 2-й полевой армии с просьбой о поддержке авиацией. В свою очередь командование 7 АК стало предпринимать меры по усилению 387 пд за счёт имевшихся в его распоряжении средств. Дивизии была придана одна рота из 559 противотанкового дивизиона, отведённого в тыл после боёв в Воронеже, но нужно было время, чтобы эта рота прибыла в район боёв.

К 14:00 прорыв на фронте 387 пд увеличился до 5 километров и стал угрожать устойчивости всего фронта обороны не только этой дивизии, но и её соседа слева. Чтобы прикрыть свой всё более оголявшийся фланг, командование 340 пд вынуждено было загнуть его на юго-восток и оставить часть ранее удерживаемых здесь передовых позиций. Натиск русских возрастал, и для прикрытия стыка с отошедшим на реку соседом командир 340 пд задействовал свой резервный батальон[94].

Встревоженное положением на участке прорыва, командование 7 АК искало резервы для парирования возникшей угрозы. Рассчитывая, очевидно, на будущее положительное решение командования 2-й полевой армии, в непосредственном подчинении которого находилась 9 тд, начштаба корпуса направил командиру 9 тд ориентировку о складывающейся обстановке и запрос о вариантах боевого применения танковой дивизии на участке обороны 7 АК[95].

Приняв полученное обращение к сведению, командир 9 тд заявил, что в случае, если дивизии будет приказано вступить в бой, в её состав необходимо будет своевременно вернуть два дивизиона артполка, которые были задействованы в боях на Воронежском плацдарме. Для командования 7 АК это означало существенное уменьшение артиллерийской группировки «Дон», которая из-за реки поддерживала огнём оборонявшиеся на «сухопутном» фронте (так, в отличие от фронта по реке Воронеж, немецкое командование называло рубеж обороны на северной окраине города) воронежского плацдарма немецкие войска. Получалось, что для парирования угрозы в одном месте надо было ослаблять фронт в другом!

В 13:45 в штаб 7 АК прибыл начальник штаба 2-й полевой армии. Побывав до этого в штабе 387 пд в Долговском, он с узла связи 7 АК доложил о сложившемся положении командующему армией генералу фон Зальмуту. После доклада и обсуждения оперативной обстановки командование армии решило предпринять следующие меры:

1. Максимально задействовать в районе прорыва авиацию.

2. Перебросить в распоряжение корпуса дивизион 62-го артполка (орудия калибра 100-мм) и 2-й дивизион 71-го артполка.

3. Просить группу армий «Юг» о придании корпусу 385 пд.

4. Перебросить 9 тд в район Землянска[96].

В 18:45 по требованию командования 2-й полевой армии командир 7 АК доложил об обстановке. Он сообщил, что прорыв «локализуется» силами задействоваших 387-й пд резервов, но около 50 русских танков все же прорвались в долину реки на участке Большая и Малая Верейка. Поразить их средствами ПТО можно будет, только если они выйдут из мёртвого пространства долины на высоту, поэтому согласно выработанному плану противотанковая артиллерия оттягивается назад и будет сконцентрирована южнее места прорыва. (По условиям местности наиболее выгодной позицией для ПТО были танконедоступные рощи по обеим сторонам дороги Большая Верейка — Сомово.)

Выслушав доклад, командующий 2 ПА информировал командование корпуса, что для армии нежелательно бросать в бой только недавно снятую с фронта 9 тд, хотя дивизия была обеспечена горючим и боеприпасами и после 7 дней отдыха находилась в полной боевой готовности. Но если прорыв не удастся локализовать и он будет расширяться, командование 2 ПА планирует провести контрудар силами 9 тд и 385 пд. Правда, командиру корпуса при этом было ясно сказано, что самой близкой датой для наступления «может рассматриваться только день 24 июля»[97].

Таким образом, вечером 21 июля из 4-х заявленных командующим 2-й полевой армией фон Зальмутом пунктов плана помощи командование 7 АК и подчинённые ему 340 и 387 пд могли рассчитывать только на один, правда, существенный — поддержку авиации. Действительно, налёты вражеских самолётов во второй половине дня стали интенсивнее, а к вечеру активность немецкой авиации достигла своего пика. В остальном 7 АК пока приходилось рассчитывать только на свои силы.

Не теряя времени, генерал Хель отдал приказ командиру 167 пд организовать силами расположившегося в Стадницы 417 пп отсечные позиции у северной окраины селения Терны[98]. Полк только что вывели с воронежского плацдарма после недели тяжелейших боёв в составе 168 пд. Он был совершенно измотан и понёс такие потери, что остро нуждался в отдыхе и пополнении. Но у командира 7 АК не оставалось выбора, поскольку других резервов пехоты для усиления опасно прогнувшегося фронта в корпусе не было!

Положение 387 пд действительно становилось всё более серьёзным. Штаб дивизии донёс вечером, что ведущие бой подразделения расстреляли почти все свои боеприпасы, а 2-й и 3-й батальоны 542 пп (как раз на участке прорыва!) сильно ослаблены из-за высоких потерь[99]. Действительно, если потери удержавшей свой фронт 340 пд составили за день боёв 156 человек (44 убито и 110 ранено), то отошедшая 387 пд потеряла, главным образом на участке 542 пп, 475 человек (из них 89 убитыми, 338 ранеными и 48 пропавшими без вести)[100]. Это означало, что в двух батальонах на направлении главного удара русских осталось меньше половины личного состава! (Правда, часть раненых осталась в строю, что следует из данных начальника санитарной службы 7 АК, согласно которым доля таких раненых доходила до 15–20 %[101].)

Об ожесточённости боёв и обеспокоенности немецкого командования относительно устойчивости фронта обороны на участке прорыва русских свидетельствуют отрывки из отчёта штаба артиллерии 7 АК.

«21.7.1942 г. Противник большим количеством танков и пехотой перешёл в наступление в южном направлении и овладел Лебяжьим, Большой и Малой Верейкой. Противнику удается также овладеть выс. 191, 3. Подразделениям 387-го артиллерийского полка отдается приказ: „Боеприпасы, предназначенные для ведения заградогня, в случае необходимости использовать в целях самообороны для стрельбы прямой наводкой по вышедшей на огневые позиции вражеской пехоте! При необходимости смены огневой позиции надо всеми средствами избегать того, чтобы такая смена могла вызвать у пехотинцев стремление к отступлению!“»[102] (Здравый наказ! Видно, в тот день пехота 542 пп показала такое сильное «стремление к отступлению», что местами бежала, оставляя артиллеристов без прикрытия! О том, в каком незавидном моральном состоянии порой оказывались вражеские подразделения, отражая атаки наших частей, можно судить по выдержкам из приказа командира одного из батальонов 387 пд. Делая выводы из прошедших боёв, главными из которых, судя по дате приказа, были как раз бои с войсками опергруппы Брянского фронта, он обращался к командирам рот и взводов:

«За время последних боёв были допущены такие грубые ошибки, сделавшие невозможным какое-либо руководство, что я вынужден ознакомить <вас> со следующими основными приказами служебного характера.

Во время боя командир взвода не должен ни при каких обстоятельствах оставлять КП для того, чтобы передать донесение командиру роты. Только тогда он может оставить КП, когда он с угрожаемого места должен спешить вперёд, но назад — никогда!

Ни один командир не должен доверять устным донесениям постов. Важно при сложной ситуации закурить папиросу или сигару и сказать: „50 % преувеличено, 30 % выдумано, 90 % страха, всего 170 %. Что же правдиво?“ То, что подчинённые сообщают это (я подчёркиваю, в таких трудных ситуациях), надо считать в основном неправдоподобным.

В последнее время я получил также донесения, которые были потрясающими. При действительном наступлении двух рот противника (из них одна против правого, одна против левого крыла одной нашей усиленной роты, находящейся на выдвинутой вперёд позиции), один солдат, которого после отступления нашей роты я встретил при получении пищи и спросил о силе противника, мне ответил: „Несколько батальонов“. Когда я у него спросил, сколько же он лично видел, то он должен был признаться, что не видел ни одного русского. Фантазия, секундный страх, минутное наблюдение за качающимися колосьями или за коричневыми подсолнечниками — и движение противника уже готово!

К этому добавляется возглас: „Противник наступает справа!“, командира взвода в этот момент нельзя найти — и паническое настроение налицо. Войска в бегстве оставляют позиции, бросая снаряжение, оружие и боеприпасы. Это, возможно, звучит преувеличенно, но служит для лучшей иллюстрации. Если ещё некоторые утверждают, что наступление противника было таким сильным, то я бы потом, при обратном занятии позиции нашёл бы по меньшей мере несколько убитых. А возможно, рота удирала, не дав ни одного выстрела, или же рота обучена стрелковому делу вне всякой критики.

Когда командир остаётся на месте, то солдаты не отступают. При спокойном, ясном и целеустремлённом управлении бегства не бывает»[103].)

Отскочив на юг, остатки двух батальонов 542 пп были остановлены командованием полка на высоте 188,5 и стали закрепляться. Из-за больших потерь и значительного снижения боеспособности (надо думать, и по причинам морального характера тоже) оборона полка стала концентрироваться вокруг позиций противотанковых батарей, где приведённые в чувство пехотинцы были поставлены в прикрытие артиллеристов. На стойкость противотанковых подразделений и был главный расчёт командования 387 пд в сложившейся обстановке. И хотя положение на участке 542 пп стало к ночи более чем серьёзным, организация противотанковой обороны на новом рубеже облегчалась двумя существенными обстоятельствами. Во-первых, все основные противотанковые средства дивизии теперь находились вблизи района прорыва, а не в стороне от него, как это было ещё утром. Во вторых, танконедоступные рощи с глубокими оврагами не оставляли русским большого выбора направления атаки и тем самым облегчали немцам определение наиболее выгодных позиций для своих средств ПТО.

После приведения в порядок отступающих войск и локализации вклинения на рубеже Лебяжье — Большая Верейка, командование 387 од потребовало от всех частей немедленно приступать к оборудованию занятого рубежа. К утру оборона должна была быть готова! С наступлением темноты артиллерийские подразделения получили приказ удерживать свои позиции во что бы то ни стало!

Глава 4 Ночь на 22 июля 1942 года

В десятом часу вечера генерал Лизюков и полковой комиссар Ассоров прибыли в Малую Верейку и приказали собрать командование 26 и 148 тбр. Вскоре к командиру и комиссару корпуса прибыли: командир 26 тбр полковник Бурдов, комиссар 26 тбр (очевидно, полковой комиссар Алексеев), начальник оперативного отдела 2 ТК подполковник Бубко, командир 148 тбр подполковник Михайлин, начальник штаба: 148 тбр майор Михалев, комиссар 148 тбр старший батальонный комиссар Лесной и зам. командира 148 тбр Герой Советского Союза майор Ильченко[104]. (В тот вечер в крохотной Малой Верейке находились 3 Героя Советского Союза. Третьим, помимо Лизюкова и Ильченко, был командир батальона 118 тбр капитан Плотников. Все они были овеяны славой и, несомненно, жаждали новых побед. Они не ведали, что одному из них осталось жить менее суток, другому — менее двух, третьему — менее четырёх.)

Судя по всему, совещание Лизюкова и Ассорова с собранными ими командирами проходило на окраине Малой Верейки в одном из брошенных домов (местных жителей почти 2 недели назад угнали к себе в тыл немцы). Едва выслушав прибывших офицеров, командир 2 ТК сразу перешёл к делу: «Генерал-майор Лизюков заявил, что обсудили и решили с комиссарам провести ночной рейд в тыл противника, для чего объявили своё решение»[105]. Лизюков даже произнёс короткую речь и, судя по всему, говорил с большим эмоциональным порывом. Он объявил, что запланированный рейд является правительственным заданием, что «такая задача для танковых войск Красной Армии применяется первой, и воодушевил людей». Далее командир корпуса поставил подчинённым конкретную цель (очевидно, при Лизюкове была штабная карта с обозначенной обстановкой и его пометками): «Корпус движется ночью, к утру выходит в район Медвежье, сосредотачивается и занимает Медвежье. В голове идёт 148 тбр, выступает в 23:00, за ней, не отрываясь, 26 тбр, за ней 27 тбр, с которой идёт командир корпуса. Бригадные тылы выходят за 26 тбр в район Медвежье, пополняют боеприпасами и горючим боевые машины. Все идут с зажженными фарами и ведут беспорядочный огонь»[106].

Документы не уточняют, было ли после постановки Лизюковым задачи какое-то обсуждение предстоящего рейда. Скорее всего, присутствовавшие, для которых услышанное приказание было во многом неожиданным, попытались лучше усвоить боевую задачу, но времени для детального обсуждения задуманной операции было совсем немного. Никакого письменного приказа пришедшие на совещание командиры не получали, все приказания и распоряжения отдавались устно и лишь впоследствии были записаны по памяти.

Почему Лизюков назвал предстоящий рейд «правительственным заданием»? Совершенно ясно, что никакого «задания» на рейд к Медвежьему сталинское правительство ему не давало. Надо думать, командир 2-го ТК сказал это, желая придать особую важность поставленной им задаче и мобилизовать все силы бригад на её выполнение. Не мог он быть уверен и в том, что задуманное им наступление танкового корпуса ночью будет первым в истории Красной армии. Оно было первым в его фронтовом опыте, но, очевидно, не зная других подобных примеров, он хотел вызвать у подчинённых не только чувство ответственности, но и гордость за порученное им дело.

Скорее всего, ко всему этому имел прямое отношение полковой комиссар Ассоров, с подачи которого и возникли в далёкой от правительства придонской степи важное «правительственное задание» и тезис о «первом применении такой задачи для танковых войск Красной Армии». Что ж, дело комиссара воодушевлять людей, что в тот ответственный час он и пытался делать, сгущая краски и придумывая то, чего не было. Но с высоты современности можем ли мы сейчас упрекать его в этом? Вряд ли. Он выполнял свой долг политработника так, как он его понимал, и всеми доступными средствами помогал Лизюкову.

Не вызывает сомнений, что командир 2 ТК хотел, чтобы удар на Медвежье был массированным, с привлечением всех имеющихся сил. С учётом 27 тбр в корпусе к исходу 21 июля было 105–107 танков, из них 24 КВ и 42 Т-34[107]. Если же к задуманному рейду удалось бы привлечь и переправившуюся через реку 118 тбр, то тогда число танковой группировки возрастало бы до 130 с лишним боевых машин. Удар такой массы танков, собранных на узком фронте под Малой Верейкой, мог не только пробить наспех организованную оборону противника, но и привести к беспощадному разгрому ближайших немецких тылов. Более того, в случае, если бы прорыв усиленного 118-й тбр 2-го ТК вглубь вражеской обороны имел успех, его последствия могли стать поистине катастрофическими для всего фронта 7 немецкого АК.

К исходу 21 июля, когда 2-й ТК догнал 167-ю сд и 118-ю тбр на переправах, 1-й и 2-й эшелоны опергруппы Брянского фронта сошлись вместе и теперь имели общую задачу. В этих условиях подчинение корпусу 118-й тбр позволяло бы не только усилить 2-й ТК, но и объединить управление всеми танковыми частями в одних руках.

Однако для этого надо было обращаться к командующему опергруппой, предлагать ему свой вариант действий, убеждать его в целесообразности такого решения.

Хорошо известно, что Лизюков никогда не был безропотным исполнителем, мог не соглашаться с начальством и имел смелость предлагать свой вариант действий, если считал его лучшим. Пример с телеграммой Василевскому 3 июля 1942 г., где Лизюков аргументированно оспаривал решение Генштаба, был тому ярким подтверждением! Казалось бы, в операции опергруппы Брянского фронта и уровень начальства был гораздо ниже и явная выгода объединения очевидна!

Но… обращаться к Чибисову и что-то предлагать ему Лизюков не стал…

Памятуя ли свои прошлые тяжёлые объяснения с ним, или уже не имея ни времени, ни сил на трудные переговоры и убеждения своего властного и несговорчивого начальника.

Переправившись через Большую Верейку, 118 тбр остановилась на ночь и никак не усилила передовую группировку 2 ТК. Поэтому Лизюкову оставалось рассчитывать только на свои танковые бригады. Но из них одна была ещё на другом берегу реки в Большой Верейке и не могла присоединиться к двум головным бригадам вовремя. Получалось, что из четырёх танковых бригад, которые сосредоточились вечером 21 июля в Малой и Большой Верейке, для немедленного рейда на Медвежье Лизюков мог использовать только две, из 130 танков — 76.

К сожалению, никто из присутствовавших на встрече Лизюкова и Ассорова с командованием бригад не оставил воспоминаний, и детали обсуждения, реплики участников и сам ход разговора остались неописанными. Но один из архивных документов сохранил поистине бесценное свидетельство, которое позволяет нам не только представить себе атмосферу этого скоротечного совещания, но и «увидеть» Лизюкова в один из самых драматических моментов его жизни. «После отдачи приказа генерал-майор Лизюков поцеловал всех, пообещав за прорыв наградить всех участников рейда. Сверили часы. Время было 21:50»[108].

Поцеловал всех…

Не часто генералы обещают наградить всех участников предстоящего боя. Ещё реже они их целуют. Должно происходить что-то экстраординарное, чтобы командир отбросил в сторону армейскую субординацию и порывисто шагнул навстречу своим подчинённым — не просто пожать им руку, но обнять и расцеловать. Это было особенное, глубоко личное, почти отцовское напутствие, которое для кого-то из них могло стать (и, увы, стало!) прощанием навсегда.

Я не мог без волнения читать строки этого последнего сохранившегося в документах свидетельства о генерале Лизюкове. Свидетельства, по силе и яркости образа достойного художественного произведения, и вместе с тем совершенно достоверного. В этой лаконично описанной сцене совсем немного слов, но сколько всего она выражает! В тот час ещё ничего не случилось, но, словно предчувствуя недоброе, Лизюков не стал сдерживать себя и, дав волю нахлынувшим на него чувствам, спешил выразить благодарность и уважение своим сослуживцам. При жизни. Перед лицом смерти.

Он посылал их в трудный бой и возлагал на них все свои надежды. Они не должны были его подвести.

После получения приказа командир 148 тбр подполковник Михайлин приказал начальнику штаба бригады майору Михалеву собрать командиров и комиссаров батальонов и рот для отдачи боевого распоряжения. На разработку плана действий у командования бригады оставалось буквально 20 минут. В 22:10 командиры собрались и комбриг поставил им следующую боевую задачу:

После захода солнца (21:56) быстро стемнело, приближалась ночь. Как ни торопились в бригадах с подготовкой к рейду, но выступление всё больше задерживалось. Надо было подвезти горючее, заправить танки, пополнить боекомплект. Судя по всему, горючее и снаряды в первую очередь повезли к танкам головной походной заставы (ГПЗ), которая должна была выступать менее чем через час после отдачи приказа. Остальным экипажам пришлось ждать своей очереди.

На начальника штаба бригады майора Михалева была возложена ответственная задача: он, как командир ГПЗ, должен был не только предварять движение главных сил бригады, но и точно вывести её ночью в район Медвежьего. Готовясь к выходу, Михалев ещё и ещё раз изучал карту. Почти весь путь до Медвежьего шёл по равнине без каких-либо заметных ориентиров. Только в первой его части можно было держаться дороги на Сомово, с поворотом же бригады на восток ей предстояло двигаться по обширным многокилометровым полям. Правда, задача Михалева облегчалась тем, что после поворота с просёлка маршрут движения бригады оставался почти неизменным и только с подходом к цели немного отклонялся к югу.

ГПЗ выступила по маршруту бригады с 10-минутным опозданием: в 23:10[110]. Головной КВ включил полный свет фар и, возглавляя группу из 3 КВ и нескольких Т-60, двинулся на высоту. Но едва танки вышли из мёртвого пространства долины, как по ним был открыт огонь (в документе написано «сразу же, через 100 метров»[111]). Правда, по танкам стреляли не из орудий, а из стрелкового оружия, не причинявшего экипажам вреда. Тем не менее первыми же пулемётными или автоматными очередями фары головного КВ были разбиты и танк встал[112]. Видя это, майор Михалев обошёл остановившийся КВ и повёл ГПЗ дальше, став в ней головным. Танки стали обстреливать со всех сторон, пули барабанили по броне, ГПЗ чуть ли не сразу после выхода зашла в боевые порядки немцев. Но артиллерийского огня не было…

Майор Михалев вёл ГПЗ по широкому полю на высоте 188,5, не отвечая на выстрелы. Не имея возможности вылезать из танка, он был вынужден вести наблюдение только через перископ. (В ту ночь луна была близка к полнолунию и, судя по документам, не закрыта облачностью, что отчасти облегчало наблюдение. Правда, единственными ориентирами в тех условиях могли быть только тёмные массивы рощ: дальней справа и ближней слева от дороги, но могли ли экипажи видеть их из своих танков, остаётся неясным.)

Беспрерывный обстрел вражеских автоматчиков[113] продолжался на протяжении нескольких километров пути и прекратился только с поворотом ГПЗ на юго-восток и удалением от дороги на Сомово. Вскоре танки вышли из зоны огня. Михалев открыл люк, вылез на башню танка и увидел, что за ним идёт только один КВ. Никаких других машин вокруг не было. Наступила полночь. По расчётам ГПЗ вышла на высоту 195,8. (В документах расследования штаба Брянского фронта о гибели генерала Лизюкова было указано, что ГПЗ вышла на эту высоту в час ночи 22 июля.)

Михалев приказал механику-водителю остановиться. Что было ему делать? Двигаться дальше или ждать бригаду на высоте? Радиосвязи с комбригом и батальонами не было, оставалось выжидать и всматриваться в оставшееся позади тёмное поле. Время шло, бригада не появлялась, не было слышно и рева танковых двигателей, по которому можно было бы определить подход танковой колонны.

Поразмышляв некоторое время, Михалев предположил, что бригада, возможно, пропустила поворот на Медвежье и прошла дальше по дороге на Сомово. Придя к этому выводу, он развернул ГПЗ и стал возвращаться обратно. Пройдя около 3 километров, ГПЗ вышла назад к повороту. Дорога была пустынна. Колонны не наблюдалось.

Тогда начштаба отдал приказ двигаться к Сомово в надежде найти бригаду там. Через 4 километра ГПЗ достигла Сомово и остановилась. Стрелки часов показывали уже 2 часа ночи. Бригады нигде не было.

И опять Михалеву приходилось решать, что делать в ситуации, которую он вряд ли себе предполагал перед выходом. Он должен был вести бригаду за собой, и главной его обязанностью было не сбиться с пути, вывести колонну к цели. Но вдруг вышло так, что вместо этого ему пришлось разыскивать пропавшие неизвестно куда батальоны!

Шло время, надо было торопиться, но Михалеву приходилось ломать голову и думать, где же всё-таки следует искать бригаду! Предположив, что она, скорее всего, находится где-то позади, он решил возвращаться. Так, в третий раз за ночь ГПЗ развернулась и двинулась обратно…

Колонна главных сил 148 тбр опоздала с выходом почти на час, и когда батальоны стали наконец-то вытягиваться на высоту, ГПЗ уже не было видно. Первым в колонне шёл 260-й танковый батальон (командир — старший лейтенант Тюнин), с которым на своих танках двигались командир и комиссар бригады. За ним продвигался 89 тб. В хвост ему должна была идти 26 тбр. В рейд отправились 9 КВ и 4 Т-60 от 260 тб и 6 КВ и 4 Т-60 от 89 тб.

Вместе с командованием бригады в составе 89 тб пошёл и замкомбрига майор Ильченко, первоначально оставленный Михайлиным в Малой Верейке. Очевидно, Ильченко упросил командира бригады разрешить ему пойти вместе со всеми, поскольку просто не смог остаться в тылу, когда бригада шла на такое ответственное задание. На одном из танков 89 тб в рейд также отправился адъютант генерала Лизюкова капитан Пендак, который также, надо думать, не мог прятаться за спинами своих боевых товарищей, прикрываясь своим особым положением, и получил на то разрешение командира 2 ТК. (Наверное, и особое, почти отцовское, напутствие Лизюкова, который по достоинству оценил решение своего адъютанта не отсиживаться в тылу, а воевать. В книге «Повесть о братьях» белорусских авторов Родинского и Царькова ярко описана сцена, когда Пендак просит Лизюкова направить его в танковый батальон[114]. Правда, неясно, на основании каких источников авторы реконструировали этот разговор.) Батальоном командовал старший лейтенант Запорожец, и капитан Пендак пошёл в рейд его заместителем. Комиссаром батальона был политрук Выставной.

Потеряв визуальную связь с ГПЗ, колонна 148 тбр стала продвигаться самостоятельно. Из документов неясно, шла ли бригада под «непрерывным огнём автоматчиков», как это было с ГПЗ, но из них однозначно следует, что немецкая артиллерия молчала. Медленно и осторожно колонна продвигалась вперёд по огромному полю. Так прошёл час. Затем ещё полчаса. Затем ещё четверть часа. Поле не кончалось. Ни ГПЗ, ни Медвежьего нигде не было видно. Наконец, командир и комиссар бригады решили остановиться и сориентироваться на местности. Колонна встала. Но сориентироваться оказалось чрезвычайно сложно. Никто из командиров никогда не бывал здесь прежде и оказался на совершенно незнакомой местности впервые. Без рекогносцировки. Ночью.

Вокруг простиралась однообразная равнина без каких-либо заметных ориентиров, а темнота скрывала всё, что было вдали. Посовещавшись, командир и комиссар бригады решили, что колонна вышла в район Русско-Гвоздёвских Выселок и надо продолжить движение вперёд. После 10-минутной остановки марш возобновился, но не успел 260 тб пройти и нескольких сотен метров, как впереди показались идущие навстречу танки. Их было явно больше, чем могло быть в ГПЗ. Колонна опять встала. (Томимые неизвестностью, экипажи, очевидно, пережили несколько нервных мгновений, готовясь на всякий случай к бою…)

Но оказалось, что это был 89 тб, который изначально продвигался сзади, но почему-то оказался уже впереди и при этом шёл навстречу. Вместе с батальоном показалась и ГПЗ, начальник которой заявил командиру и комиссару бригады, что колонна пропустила поворот на Медвежье и по ошибке продвигается к Сомово! (Надо думать, для командования бригады это был неприятный сюрприз. Считая, что они уже прошли половину пути к Медвежьему, они на самом деле продвигались совсем в другую сторону. Наверное, изумился и Михалев, когда узнал, что думали о местонахождении бригады Михайлин и Лесной.)

Оказалось, что, растянувшись в темноте, батальоны потеряли друг друга, и 89 тб опередил головной 260 тб, выйдя к роще у Сомово. Здесь, около 2 часов ночи, он встретился с возвращавшейся назад ГПЗ, развернулся и вскоре встретился с продвигавшимся к Сомово 260 тб. Так, глубокой ночью 148 тбр наконец-то собралась вместе. Но произошло это всего в 6 километрах от исходного района и в 16 от намеченного! До рассвета между тем оставалась всего пара часов.

Осознав, наконец, где они находятся, комбриг и комиссар развернули всю бригаду назад и стали возвращаться к пропущенному ими ранее повороту на Медвежье. ГПЗ пошла впереди, возглавляя идущую за ней колонну. Но досадные несуразности и несогласованность действий на этом не прекратились…

Комиссар бригады, потеряв из вида машину комбрига, пошёл самостоятельно и окончательно сбился с пути. Отстали или заблудились и некоторые другие экипажи. Из документов непросто понять, как, где и почему это произошло, ещё труднее выстроить цельную картину произошедшего, поскольку в написанных позже свидетельствах много противоречий и путаницы. Вот что, например, написал комиссар бригады старший батальонный комиссар Лесной:

«В момент разворота обратно механик-водитель потерял танк командира бригады (на машине командира бригады для ориентировки горел задний фонарь). Открываю люк — впереди машины не вижу. Сзади шли два танка КВ. Двигаясь вперёд, не мог обнаружить свои машины, не оказалось и двух КВ, которые были сзади меня. Не доезжая до поворота дороги на выс. 188,5, встречаю 26 тбр. (Согласно документам, 26 тбр была всё-таки севернее. — И. С.) Противник по нас открыл артиллерийский огонь, начали бой. Со мной было 2 КВ. Минут через 30 (в момент боя не обращал внимания на машину и остался один, две машины Т-34 буксировали две горящие машины Т-34, вышел к лесу, где встретил свою пехоту. Здесь был часов до 11–12, после прибыл в Малую Верейку»[115]. (Второй скобки в документе нет. — И. С.)

А что же 26 тбр, которая должна была продвигаться вслед за 148 тбр? Колонна бригады ночью действительно вышла вслед за 148 тбр и вскоре подошла к стоявшим в одном километре южнее выс. 188,5 трём танкам КВ. Один из них был подбит, два других стояли сзади. Колонна 26 тбр «вытянулась за этими танками» и тоже встала. Похоже, командование бригады ожидало, когда два исправных КВ 148 тбр возглавят наступление и двинутся вперёд. Но они не двигались. Не двигались и стоявшие за ними более 60 (!) танков 26 тбр, ведь по приказу бригада должна была наступать вслед за 148 тбр, а не впереди неё. Вот она и ожидала…

А что же в это время происходило в 27 тбр? Там переход в наступление совсем затягивался. Надо же было ещё переправить танки через реку. Ночью. Да сосредоточить их, да растолковать экипажам задачу. Да и вообще бригада должна была наступать вслед за 26 тбр, а та почему-то не двигалась. Так что приходилось ждать…Танки стояли…

Шёл третий час ночи, когда майор Михалев развернул найденную бригаду и наконец повёл её по правильному пути. В начале четвёртого шедшая за ГПЗ колонна свернула с дороги и пошла на юго-восток по высотам. Батальоны перемешались, часть танков отстала, некоторые (как, например, танк комиссара Лесного) в темноте пошли по старой дороге на Большую Верейку. В сущности, за ГПЗ уверенно следовала только передняя часть бригадной колонны, те же, кто остался сзади, скорее только догадывались о правильном направлении движения, а не знали его точно. Тем временем начало светать, что помогло экипажам увидеть идущие впереди машины. В 4 часа утра оставшаяся часть бригадной колонны (скорее всего, 11 КВ и 8 Т-60) вышла к высоте 195,8.

Батальоны продвигались в растянутом походном порядке навстречу розовеющему на северо-востоке горизонту, когда по танкам неожиданно ударила до того молчавшая немецкая артиллерия. Первым был подбит КВ майора Михалева, единственный оставшийся к тому времени в ГПЗ (первый КВ с разбитыми пулями фарами «остался исправлять свет» ещё на выс. 188,5, второй КВ потерял колонну ночью и к утру вернулся в Малую Верейку. Где именно были танки Т-60, из документов не вполне ясно). Вскоре КВ Михалева загорелся, другие танки 260 тб вступили в бой с немецкой артиллерией, прикрывая экипаж начштаба бригады[116].

Увы, хорошо заметные в поле из-за высоты своего корпуса, тяжёлые КВ были вынуждены вести бой в очень невыгодных для них условиях, ибо заметить в высоких посевах низкие и хорошо замаскированные противотанковые орудия врага экипажам было очень трудно. Ограниченный обзор из танков и невозможность остановиться в чистом поле для тщательного наблюдения, не став при этом неподвижной мишенью, уменьшали возможность обнаружить вражеские ПТО. В то же время немецкие артиллеристы хорошо видели цели, сами оставаясь незамеченными, и, торопясь использовать выгодную обстановку, били по танкам с замаскированных позиций.

89 танковый батальон при начале артобстрела бригады на выс. 195, 8 открыл беглый огонь по артиллерии противника, но, «не ввязываясь в бой, на высшей передаче проскочил район обороны под обстрелом» и продолжил рейд на Медвежье. Вместе с этим батальоном пошёл вперёд и один КВ из 260 тб, и в то же время один КВ 89 тб, наоборот, остался вместе с 260 тб. Практически все танки Т-60 89 тб вступили в бой с противником на высоте 195,8 вместе с 260 тб, и только два из них продолжили движение вместе со своим, 89-м батальоном. Вскоре 89 тб вышел из зоны обстрела и стал всё больше удаляться от района боя на юго-восток, в сторону Медвежьего. Командир батальона имел радиосвязь с командиром бригады на протяжении всего пути вплоть до выс. 195, 8, после прохождения которой связь оборвалась. Когда 89 тб вышел в район выс. 187, 9 около Русско-Гвоздевских выселок, оборвалась связь и с 260 тб. Командование батальона вызывало штаб бригады, но он молчал. Все попытки связаться с кем-либо оказались безуспешными. В ответ на запросы радисты слышали в эфире только потрескивающую тишину…

Взошло солнце. Остатки 89 тб двигались по равнине в сторону Медвежьего чуть ли не в полной тишине, если не считать гула двигателей собственных танков. Вокруг никого не было, поля были пустынны, до Медвежьего оставались считанные километры. Но позади не было видно ни одного догонявшего батальон танка…

Если 89 тб шёл к Медвежьему практически без единого выстрела, то 260 тб продолжал тяжёлый бой с немецкой артиллерией на высоте 195,8. Всё больше КВ и Т-60 останавливались подбитыми. Враг продолжал добивать их, пока они не загорались. Как написано в документе: «До 7:00 подбитые танки вели бой, ожидая прохождения 26 тбр, и выбывали только по мере, когда танк воспламенялся весь. Большинство экипажей здесь сгорело, было убито…»[117] Всего в районе выс. 195, 8 утром 22 июля было подбито и сгорело 7 КВ и 6 Т-60. Командир 148 тбр подполковник Михайлин погиб в бою (в именных списках безвозвратных потерь 148 тбр его нет. По другим документам он числится пропавшим без вести). Потери 260 тб составили 8 человек убитыми и 6 пропавшими без вести. Экипаж начштаба бригады майора Михалева успел выбраться из горящей машины, после чего танкисты укрылись в посевах и вместе с оставшимися в живых членами других экипажей стали ждать, когда к высоте выйдет 26 тбр. Но бригада всё не появлялась…

А что же происходило в это время с передовым батальоном 148 тбр? Около 8 часов утра 22 июля, через 8 часов после выхода в рейд, 89 тб всё-таки прорвался в район Медвежье. Деревня лежала в глубокой долине ручья Трещевка, и с высоты севернее танкисты наконец-то увидели цель наступления всего 2 ТК. Улицы Медвежьего были пустынны, жители попрятались или были угнаны немцами, противника в деревне тоже не было замечено. Батальон остановился. Вокруг стояла непривычная тишина, фронт остался далеко позади, а 89 тб оказался глубоко в тылу врага. Но громить в Медвежьем было некого и нечего. К тому же от всей бригады сюда пробились лишь отдельные экипажи. Из 34 переправившихся в Малой Верейке танков 148 тбр до Медвежьего дошли только 4 КВ и 2 Т-60 (около 5 % от численности танков 2 ТК перед наступлением!): 6 танков и 24 танкиста. Без пехоты, без артиллерии и без снабжения.

Казалось бы, цель рейда достигнута, задача выполнена. Но положение, в котором оказались вышедшие к Медвежьему экипажи, скорее вызывало у них озабоченность, чем ликование. В самом деле: что им было теперь делать? Приказ на наступление не ставил бригаде задач наступать куда-либо дальше Медвежьего. Да и куда можно было наступать без подвоза горючего и боеприпасов? Никакой связи ни с кем не было, и танкисты оказались предоставлены сами себе в немецком тылу почти в 15 километрах от линии фронта. Им оставалось только ждать подхода основных сил корпуса и надеяться, что это произойдёт скоро. Но высоты, по которым должны были наступать к Медвежьему 26 и 27 тбр, оставались пустынными. Так, в неизвестности и догадках, прошло около часа.

Потом вдали появились грузовики, из которых стала выгружаться пехота. Затем эта пехота начала оцеплять занятый танкистами район.

Глава 5 22 июля 1942 года

26 тбр простояла в бездействии на выс. 188,5 до самого утра. С рассветом противник открыл артогонь по стоявшим в поле танкам бригады. Оказавшись под таким огнём, а потом и под бомбёжкой авиации, 26 тбр стала нести потери, и полковник Бурдов принял решение развернуть бригаду назад, чтобы выйти из-под обстрела. Сказано — сделано. 26 тбр развернулась и отступила на северные склоны выс. 188,5, а затем вообще укрылась в маленькой роще восточнее дороги. И хотя бомбёжки продолжались, но огонь немецких ПТО сюда уже не доставал. Командование бригады сочло укрытие в роще вполне сносным и отсюда уже никуда не выходило…

Где именно была 27 тбр утром 22 июля, из документов не вполне ясно, но совершенно очевидно, что от Медвежьего она была ещё дальше, чем «наступавшая впереди неё» 26 тбр.

Штаб 148 тбр находился в Малой Верейке. В отсутствие командира, комиссара, начальника штаба и начальника политотдела 148 тбр старшим офицером в бригаде стал помощник начальника штаба капитан Пуциенко. От всей бригады у него остался только недоукомплектованный мотострелковый батальон — около 300 человек. Всю ночь штаб 148 тбр пытался восстановить связь с ушедшими в рейд танковыми батальонами, но все старания радистов ни к чему не привели: батальоны не отзывались.

И только в 9:20 утра на все многочисленные запросы из молчавшего до того эфира пришёл один-единственный отзыв. На связь неожиданно вышёл комиссар бригады, но его короткая радиограмма была более чем странной. «Двигаюсь во вчерашнее место» — сообщил старший батальонный комиссар Лесной[118], и эти 4 слова радиограммы могли вызвать у штабных больше вопросов, чем добавить им понимания того, что происходит на самом деле.

(В дальнейшем, в ходе расследования штаба Брянского фронта действий 2-го ТК, Пуциенко существенно «расширил» радиограмму Лесного, написав, что тот «сообщил, что потерял ориентировку и связь с командирами, двигаюсь на Малую Верейку»[119]. Правда, непонятно, где же был и что делал комиссар 148 тбр в течение пяти с лишним часов светлого времени, когда вполне можно было и сориентироваться.) Но уточнить что-либо у Лесного штабным не удалось: на связь он выходить перестал. Так начиналось утро 22 июля в 148 тбр. 2 мсбр утром оставалась на занятых накануне позициях в ожидании общей атаки. Но танковые бригады корпуса не двигались. Не двигались, ожидая их, и мотострелки…

В наступление на участке действий 2 ТК перешли 167 сд и 118 тбр. Пехота поднялась в атаку вслед за танками, но вскоре была отсечена от них интенсивным огнём и залегла вблизи исходных позиций. Танки 118 тбр проходили вперёд, затем возвращались назад к пехоте, но стрелковые подразделения, прижатые сильным обстрелом и бомбёжкой, окапывались на голом поле и вперёд не продвигались. Застопорилось и наступление 104 осбр, которая вышла к Большой Верейке и стала закрепляться на достигнутом рубеже. Немецкие части, откатившиеся накануне к рубежу реки, за ночь пришли в себя и повсюду оказывали упорное сопротивление.

Западнее Малой Верейки, в районе Лебяжьего наступление 1 ТК и 193 сд началось только во второй половине дня. До этого 1 гв. тбр всю ночь и всё утро проводила разминирование берегов реки и восстанавливала разрушенные переправы. Передовые подразделения 193 сд вышли на южную окраину Лебяжьего и ждали начала атаки танков, находясь под обстрелом и бомбёжкой вражеской авиации. Командование 1 ТК писало в отчёте:

Как и в первый день операции, вражеская авиация господствовала над полем боя, подвергая практически все части опергруппы ожесточённым бомбардировкам. И хотя они не были такими массированными, как в период боёв 5 ТА, когда в налётах нередко участвовало до 30–40 самолётов, длительное «воздействие» бомбардировщиков на наступающие войска неизбежно приводило к замедлению темпа наступления, сковывало танковые части и прижимало пехоту к земле. Удары фашистской авиации по районам переправ, где скапливалось большое количество войск, приводили к значительным потерям как в технике, так и в личном составе. При этом прикрытие частей опергруппы истребительной авиацией было совершенно недостаточным. Раз за разом вражеские пикировщики наносили бомбовые удары по скоплениям наших войск, не встречая сопротивления в воздухе, и только зенитные батареи пытались защитить свои части от бомбёжек.

Нельзя сказать, что наши самолёты не появлялась в районе боёв. В немецких документах отмечается высокая активность советской авиации в районе операции с «бомбометанием и обстрелом войск из бортового оружия»[121]. В документах советской 2 ВА упоминаются боевые вылеты на прикрытие войск и удары по противостоящему им противнику[122], но эпизодическое появление наших самолётов не могло существенно повлиять на ход боевых действий. Если же говорить о поддержке наступавших частей непосредственно на поле боя, где авиация могла бы «работать» по прямым заявкам танковых частей, подавлять вражескую ПТО и пробивать дорогу танкам, то есть тесно взаимодействовать с наземными войсками, способствуя их продвижению вперёд, то здесь положение было ещё хуже. Многочисленные упоминания в документах самых разных частей говорят о том, что действий нашей авиации на поле боя они зачастую совсем не наблюдали.

Например, командование 1 ТК писало о боевых действиях 22 июля: «Противник, оказывая упорное сопротивление, противодействуя ПТО и артсредствами с рубежа Хрущёво — Гремячье, северная опушка рощи южнее Лебяжье, отм. 188,5, проводил активное воздействие на наши боевые порядки с воздуха беспрерывными авианалётами по 20–30 самолётов. Противник бомбёжкой с воздуха расстраивал боевые порядки наступающих частей, задерживая продвижение вперёд. Наша истребительная авиация в воздухе над полем боя не появлялась, и более того, зафиксирован целый ряд случаев, когда наши штурмовики, появляясь в районе действия частей, бомбили их и из пушек и реактивных снарядов расстреливали свои же части, иногда в тылу до 80 километров от передовой линии»[123].

В документах 26 тбр отмечено: «За период с 21 июля доставка пищи для личного состава на передовые позиции затруднялась вследствие массового налёта авиации противника. Ввиду этого питание личного состава доставлялось на передовую лишь рано утром и поздно вечером. Имело место, когда 2-я стрелковая рота горячий завтрак не получила, был выдан сухой паёк»[124].

Комиссар 2 мсбр доносил 22 июля: «Наши позиции на протяжении дня противник подвергал интенсивному артминогню, а также бомбардировке с воздуха. […] На протяжении дня с 5 утра продолжались непрерывные атаки противника с воздуха. Наши самолёты появлялись 3 раза. […] Весь район Большой Верейки на протяжении дня находился под непрерывным воздействием вражеской авиации»[125].

Как и в недавней операции 5 ТА, вражеские бомбардировщики обрушивались на зенитные батареи частей с целью устранить всякое противодействие с земли. В 27 тбр в тот день прямым попаданием авиабомбы было разбито 2 зенитных пулемёта ДШК, сгорело 3 автомашины (из них один грузовик со всеми боеприпасами для зенитных пулемётов), погибло 33 и ранено 12 человек[126]. В 148 тбр в результате бомбардировки была выведена из строя 37-мм зенитная пушка, ранены три командира и несколько рядовых зенитчиков[127].

В отчёте 167 сд о проведённой операции было написано: «В 6 утра 22 июля над боевыми порядками частей появились истребительная и бомбардировочная авиация противника, сосредоточившая весь свой огонь по переднему краю, на переправы, танки и боевые порядки пехоты, находившиеся у переправ и наступавшие на юг от Малой Верейки»[128].

Командир батареи артполка 167 сд Епимахов Н. М. вспоминал:

«…Свое боевое крещение я получил в первом бою под Большой Верейкой. Был я тогда заместителем командира 5-й батареи 576 ап. Накануне боя мы сменили закрытую огневую позицию, на четыре километра приблизив орудия к передовой. Конные упряжки укрыли в овраге, поросшем густым кустарником. За ночь отрыли окопы для пушек, щели для личного состава и погребки для хранения снарядов. Ездовые оборудовали укрытия для лошадей. Связисты под началом лейтенанта Смирнова протянули на НП телефонную линию. Утром над передним краем нашей обороны появилась эскадрилья немецких самолетов. Построившись в круг, они начали пикировать, сбрасывать бомбы и обстреливать окопы из пулеметов. Был тяжело ранен ездовой Пономарев, который не спрыгнул в щель, а продолжал разгружать снаряды. На следующий день прицельному бомбометанию и пулеметному обстрелу подвергся овраг, где находились артиллерийские упряжки. Несколько коней было убито и ранено. Те животные, которые в испуге оторвались от привязи, с ржанием и храпом прибежали на огневую позицию, ища защиты у пушкарей. В этих боях мы понесли потери. Был тяжело ранен командир орудия Цибулько, смертельно ранен лейтенант Подхинейченко, тяжело ранен в голову командир батареи ст. лейтенант Андреев, командиру взвода управления лейтенанту Мейтусу осколком снаряда перебило кость правой руки…»[129].

Из-за обстрелов и бомбёжек ни 167 сд, ни 118 тбр, ни бригады 2-го ТК не смогли продвинуться вперёд. Пошла уже вторая половина дня, но они по-прежнему оставались на северных подступах к высоте 188,5.

Утро 22 июля генерал Лизюков провёл на КП 2 ТК в Крещенке. Он с нетерпением ожидал донесений от ушедших в ночной рейд бригад, но связь с ними никак не удавалось установить. В этих условиях ему оставалось только предполагать, как развивается бой, и гадать, на какие рубежи вышли танковые бригады его корпуса.

Затем ему стало известно, что 26 и 27 тбр вообще не смогли продвинуться! Из их донесений следовало, что они оторвались от 148 тбр и находятся севернее выс. 188,5! Это означало, что вместо удара единым кулаком в составе более чем 100 танков в рейд пошла одна только 148 тбр, то есть… одна треть от всех имевшихся в корпусе боевых машин! Дальнейшие уточнения штаба 148 тбр были ещё более неутешительными: оказалось, что и в этой бригаде отнюдь не все танки пошли в атаку!

Несомненно, что о короткой и странной радиограмме комиссара 148 тбр, полученной штабом бригады в 9:20 утра, тут же доложили и Лизюкову. Какие выводы мог он сделать из этого сообщения? Выходило, что помимо не вышедших в рейд машин в боях не участвует и еще какая-то часть танков 148 тбр, которые возвращаются обратно? Но с чем они возвращаются? С какими известиями? И где тогда остальные танки бригады? Ничего этого Лизюков не знал!

Не имея достоверной информации от ушедшей в ночь 148 тбр и получая из штабов других бригад весьма расплывчатые объяснения о причинах задержки, командир 2 ТК с возрастающим нетерпением подгонял оставшиеся бригады и требовал от них продвижения вперёд. Отсутствие всякой связи со 148 тбр угнетало его, он не находил себе места на оторванном от бригад КП. В этой связи стоит привести отрывок из воспоминаний бывшего начальника разведки 2 ТК Е. Ф. Ивановского, который, по его словам, был свидетелем этих всё более тревожных часов пребывания командира корпуса в Крещенке.

«На НП царила напряженная атмосфера. Все ждали решающего слова генерала А. И. Лизюкова, пристально вглядывавшегося в карту.

— Товарищ генерал, — доложил связист, — на проводе командующий.

Лизюков подошел к аппарату, взял трубку — все это неторопливо и спокойно.

Штабники, находившиеся здесь же, разом притихли, кое-кто даже дыхание затаил. Нам было известно, что фронтом с недавнего времени командует генерал-полковник К. К. Рокоссовский, в то время уже видный советский военачальник.

По всему тому, что говорил А. И. Лизюков, то с официальной четкостью, то с доверительной теплотой, можно было представить и содержание диалога и догадаться, что оба его участника — давние товарищи, возможно, близкие друзья.

— Докладываю о положении вырвавшихся вперед бригад, товарищ командующий… — говорил вначале Лизюков.

После нескольких вопросов и ответов уже так:

— Все от меня зависящее сделаю, Константин Константинович. Я же понимаю. Спасибо за совет.

А перед тем, как положить трубку, опять:

— Товарищ командующий фронтом, все будет выполнено!

(В своих мемуарах Рокоссовский вообще не упоминает о каком-либо разговоре с Лизюковым. Нет подтверждения этого разговора и в документах. — И. С.)

После разговора А. И. Лизюков присел в сторонке, задумался. Встал с выражением решимости на лице, приказал связать его по радио с командиром 26-й бригады. Слушая доклад, комкор все больше мрачнел.

— Что ты петляешь, Бурдов! — зашумел он, раздраженный чем-то. — Я догадываюсь… Я знаю, что у вас там происходит. Вот приеду сейчас, сам посмотрю и разберусь… Ивановский, остаетесь здесь, — приказал генерал мне. — Следите за обстановкой и держите связь. Скоро на НП прибудет начальник штаба.

— Есть, товарищ генерал.

А. И. Лизюков сел в танк, и машина на большой скорости пошла вперед»[130].

Описанная Ивановским сцена разговора Лизюкова с Бурдовым косвенно подтверждается архивными документами. Так, в журнале боевых действий 148 тбр написано: «Штабриг в течение всего дня держал исправную связь со штакором 2, с 26 и 27 тбр и 167 сд, напоминая им о необходимости выполнять приказ о наступлении и соединении с танками 148 тбр. Об этом же беспрерывно радировал бригадам комкор 2 генерал-майор Лизюков. Например в 13:45 комкор 2 радировал 26 тбр следующее: „Я — Лизюков. Немедленно доложите, как идёт с выполнением задачи. Почему отстали от Михайлина? Хитрая лиса! Действуйте решительно, выполняйте задачу! Координаты Михайлина 12847“»[131].

Была ли прямая связь у Лизюкова с командующим Брянским фронтом Рокоссовским через голову своего непосредственного начальника Чибисова, остаётся вопросом открытым. 1-й и 2-й ТК подчинялись опергруппе Брянского фронта, с её штабом и должны были иметь прямую связь. Скорее всего, Рокоссовский вызвал Лизюкова именно через узел связи опергруппы, потому и состоялся этот разговор. Но не следует забывать, что в соответствии с подчиненностью Лизюков обязан был докладывать о ходе наступления не Рокоссовскому, а Чибисову, его же он многократно и безуспешно просил о поддержке с воздуха.

Повторялись худшие дни боёв 5 ТА, когда немецкая авиация с утра до ночи безнаказанно «работала» по частям Лизюкова, а просьбы командира 2 ТК прикрыть войска с воздуха оставались безответными. Более того, сейчас аналогичные просьбы не только не находили понимания у командующего опергруппой, а вызывали у него все большее и большее раздражение. Будучи не в состоянии обеспечить прикрытие войск с воздуха, Чибисов, как это бывало и раньше, «решил проблему» тем, что властно потребовал от Лизюкова перестать жаловаться!

В 14:30 начальник оперативного отдела 2 ТК подполковник Бубко, находящийся на КП 167 сд, принял и записал следующий приказ командующего опергруппой командиру 2 ТК:

Через 50 минут после приказа Чибисова второй раз за сутки на связь со своим штабом вышел комиссар ушедшей в прорыв 148 тбр. В 15:20 он сообщил по радио: «Нахожусь в Малая Верейка. Пришлите „Пигмей“ (легковая автомашина повышенной проходимости. — И. С.), еду на доклад к Лизюкову»[133].

Как и в первой радиограмме, во втором сообщении Лесного тоже есть странные моменты. Из радиограммы выходит, что Лесной связывался со штабом 148 тбр из той же самой маленькой деревушки, где этот штаб и находился. Куда надо прислать «Пигмей», он не уточнял. Из заявлений комиссара Лесного выходит, что он прибыл в Малую Верейку вскоре после полудня, был там, рядом со штабом своей бригады, 2–3 часа, но в штаб почему-то не пришёл и только потом связался с ним по радио[134].

Из документов неясно, прислали ли за Лесным требуемый им «Пигмей» (и куда??), но Лесной каким-то образом всё же прибыл на доклад к Лизюкову в Крещенку, хотя никто из штаба 148 тбр его туда не отвозил и в тот день вообще не видел. Встретясь с Лесным на КП 2 ТК в Крещенке, Лизюков впервые узнал о том, что происходило ночью со 148 тбр. При этом комиссар бригады мог более или менее достоверно доложить комкору лишь о том, что наблюдал он лично, прежде чем отстал от основной бригадной колонны. Со слов Лесного выходило, что после блужданий в ночи 148 тбр под утро всё-таки нашла нужную дорогу и пошла на Медвежье. Но куда и какими силами она затем вышла, комиссар бригады сказать не мог.

Тем не менее Лизюков посчитал, что 148 тбр выполнила поставленную ей задачу и прорвалась в Медвежье главными силами. Теперь судьба всей операции зависела от своевременной поддержки прорвавшихся в немецкий тыл танкистов. 148 тбр надо было срочно усиливать, подвозить горючее, боеприпасы и продовольствие, но быстро организовать всё это никак не получалось. Не в состоянии оказать бригаде немедленную помощь, командир 2 ТК решил поддержать её хотя бы морально (что в создавшейся обстановке тоже было очень важно!) и как-то ободрить подполковника Михайлина. Связи с бригадой по-прежнему не было, но в надежде на то, что молчавшие бригадные рации смогут хотя бы принять его радиограмму, Лизюков отправил командиру 148 тбр свою личную благодарность[135]. Радиограмма Лизюкова была послана через радио 27 тбр (очевидно потому, что 27 тбр была ближе к Медвежьему и связисты полагали вероятность приёма этой радиограммы 148 тбр большей, чем если бы она была послана с КП корпуса в Крещенке), но ответом на радиообращение Лизюкова была гнетущая тишина. И чем дольше не было известий от ушедшей в прорыв бригады, тем больше возрастало беспокойство командира 2 ТК.

Лизюков ещё не знал, что командир 148 тбр уже не мог услышать его благодарности, даже если бы она и прорвалась к нему через эфир. Он не ведал, что подполковник Михайлин утром сгорел в своём танке и уже не ответит ему никогда.

Я думаю, что отсутствие в течение многих часов всяких донесений от 148 тбр в совокупности с полным радиомолчанием имевшихся в бригаде раций вызывало у оставшихся на КП командиров, и в первую очередь у самого Лизюкова, не только всё возрастающее волнение, но и самые дурные предчувствия. То же самое можно сказать и о комиссаре бригады, который, судя по документам, не находил себе места в тот день и действовал сумбурно и импульсивно.

Из показаний помначштаба 148 тбр капитана Пуциенко, полученных в ходе расследования полковника Сухоручкина, следует, что батальонный комиссар Лесной «в штаб своей бригады не явился, от генерала Лизюкова пошёл в 26 тбр, присоединил к ней оставшиеся 3 танка КВ и собирался идти на поддержку своей бригады»[136]. Однако желание Лесного немедленно выступать на выручку своих боевых товарищей не нашло понимания со стороны командования 26 тбр, которое явно выжидало (формально — пережидало в роще бомбёжки и обстрелы) каких-то более благоприятных условий для начала активных действий, а возможно, просто не решалось выступить из рощ на высоту под сильным огнём.

Впоследствии, детально изучив ход операции и опросив должностных лиц и свидетелей, начальник АБТВ Брянского фронта полковник Сухоручкин счёл такие действия (а вернее — бездействие) командования 26 тбр преступными и просил военсовет Брянского фронта предать виновных суду военного трибунала[137].

Очередной устный приказ Лизюкова о «вводе в прорыв» командование 27 тбр получило в 15:30[138]. Надо думать, что такой же приказ получило и командование укрывавшейся в роще 26 тбр. Согласно этому приказу, 27 тбр должна была сосредоточиться на южной окраине Большой Верейки к 17:00 в готовности наступать за 26 тбр. Но в назначенный срок 26 тбр сосредоточиться в исходном районе не смогла и собралась там только через 2 часа! Казалось бы, налицо преступное невыполнение приказа старшего начальника, но на поверку всё выходило сложнее, и явных виновных в этом не оказалось. Дело в том, что как раз во второй половине дня бригада наконец-то получила в качестве пополнения 15 новых Т-34 с новыми же экипажами. Танки не были осмотрены и полностью заправлены, а необстрелянным экипажам предстояло идти в бой чуть ли не в час прибытия. Нужно было хоть как-то подготовить поступившую матчасть к бою и, хотя бы наспех, довести до экипажей поставленную задачу[139].

О необходимости проведения рекогносцировки и разведки, о получении и проработке данных о противнике и его средствах ПТО, о вопросах организации взаимодействия и связи речи в таких условиях уже не шло — успеть бы вовремя двинуть вперёд танки! Приходится ещё и ещё раз сожалеть о том, что «ввод в бой» только что прибывшего в части молодого пополнения нередко проходил именно так. Стоит ли удивляться, что, не разобравшись ни в местности, ни в обстановке, даже толком не усвоив поставленные им задачи, неопытные экипажи зачастую терялись на поле боя и, не нанося серьёзного урона противнику, теряли свои машины, порой били по своим, а то и гибли в первом же бою.

В 17:00 Лизюков приехал на КП 167 сд в Суриково, где согласовывал с командованием дивизии совместные действия в предстоящей атаке[140]. Для 167 сд это был второй день боевых действий во всей её короткой истории, и естественные трудности боевого становления дивизии сильно усугублялись крайне тяжёлой обстановкой на поле боя. В первый же день вышло из строя значительное число комсостава, в том числе и командир 520 сп майор Дубов, получивший тяжелое ранение[141].

Не имея своей артиллерии, командир 2 ТК рассчитывал на мощное артиллерийское воздействие на оборону противника артиллерии 167 сд, с помощью которого танки корпуса могли бы преодолеть ПТО врага на высоте 188,5 и пойти вперёд. Артполк дивизии имел на вооружении орудия большого калибра и вместе с артиллерией стрелковых полков имел возможность подавить огнём немецкие ПТО на участке прорыва. Но… Лизюкова ждал очередной удар: на КП 167 сд ему сообщили, что артиллерия дивизии осталась почти без снарядов, так как немецкая авиация уничтожила её артсклад в Фомина-Негачевке[142].

При этом погибли начальник артснабжения дивизии, инспектор артснабжения, ранен начальник артсклада, были убитые и раненые среди красноармейцев[143]. По воспоминаниям начальника артиллерии 167 сд Ботко П. И., в результате снарядного голода был установлен лимит расхода боеприпасов в размере… полснаряда в сутки на одну пушку! То есть батарея из 4 орудий могла выстрелить два (!) снаряда в день![144] В схожем положении оказалась и соседняя 193 сд, где из-за отсутствия снарядов артполк дивизии прекратил стрельбу и был вообще отведён во второй эшелон[145].

Поэтому на мощную поддержку артиллерии 167 сд Лизюкову рассчитывать не приходилось. Тем не менее командир 2 ТК договорился о совместной атаке корпуса с дивизией (о каких-либо договорённостях с 118 тбр, действовавшей в том же районе, упоминаний в документах нет).

Около 6 часов вечера Лизюков и его офицер связи старший лейтенант Васин прибыли в Большую Верейку, где побывали в расположении 27 тбр и 2 мсбр, а оттуда опять поехали на КП корпуса в Крещенку. Лизюков приказал Васину ехать в штаб корпуса и передать его приказ: «Руководителям штаба выехать в 26 тбр Малая Верейка и руководить подготовкой боем»[146]. Очевидно, он хотел, чтобы штабные работники своим личным присутствием подтолкнули чересчур оглядчивое командование 26 тбр на активные действия и на месте контролировали выполнение отданного им приказа.

Затем, примерно в 19:00 22 июля, Лизюков и Ассоров сели в КВ и отправились с КП 2 ТК в Большую Верейку, чтобы управлять ходом боя с передового НП. Оперсводка штаба 2 ТК даёт нам веские основания полагать, что вечером 22 июля командир корпуса считал, что ушедшая в ночной рейд 148 тбр находится в районе Сиверцево-Каверья, всего в 12–14 километрах от района начавшегося боя[147]. Прорваться к ней остальными бригадами корпуса становилось для Лизюкова главной задачей дня.

Глава 6 148 тбр в тылу врага

Начальник штаба 148 тбр майор Михалев и 4 человека из его уцелевшего экипажа оставались в районе высоты 195,8 всё утро. Их танк, как и все другие машины бригады, вступившие в бой на этой высоте, был подбит, а затем сожжён противотанковой артиллерией противника. Оставшиеся в живых танкисты прятались в высоких посевах и ждали подхода 26 и 27 тбр. Увы, бригады не появлялись. Прошёл час, потом два, потом и три. Звуки боя доносились с полей северо-западнее, но никак не приближались к высоте. Наступил полдень. Бригад не было. И тогда майор Михалев принял решение больше не ждать, а выходить к своим через линию фронта. Такое же решение раньше или позже приняли и другие скрывавшиеся в поле танкисты. Остатки экипажей 260 тб начали опасный путь назад, пробираясь по полям на север[148]. 13 их сожженных танков с останками сгоревших в них танкистов оставались за их спинами печальными памятниками погибшему батальону.

Дойдя до Медвежьего, 89-й танковый батальон в составе 4 КВ и 2 Т-60 с 8 часов утра ждал здесь подхода главных сил корпуса. Экипажи оставались в деревне, даже когда стало ясно, что район расположения батальона окружает противник. Танкисты видели подход вражеских автоматчиков, вели по ним огонь, но те постепенно, но неуклонно подбирались всё ближе. Этому во многом способствовала высокая рожь, которая хорошо скрывала пехоту, но не могла скрыть танки. Что оставалось делать танкистам? Гоняться за автоматчиками по полю? Но те легко прятались в посевах, меняли позицию и появлялись уже в другом месте. К тому же горючего в танках оставалось всё меньше, да и запас боеприпасов был не безграничен. Мотострелков сопровождения у танкистов не было, и отогнать подкрадывавшихся с разных сторон солдат противника у них не было возможности.

Вскоре произошло то, чего можно было ожидать в создавшемся положении: в танки полетели «зажигательные бутылки». Но, как это можно понять из отчёта 89 тб, ни одна из них не причинила вреда танкам: немецкие пехотинцы явно боялись подходить ближе, кидали бутылки издалека, и они не долетали до цели. Но окружённым и буквально обложенным со всех сторон врагом экипажам явно было не по себе. Они осознавали, что дальнейшее стояние на месте неизбежно приведёт к тому, что рано или поздно кто-то из «метателей» обязательно попадёт в цель.

Майор Ильченко, который в отсутствие подполковника Михайлина возглавил бригаду (вернее её остатки), принял решение выйти из деревни на высоты. Разгоняя и уничтожая встречающихся на пути вражеских солдат, танки легко прорвали «окружение» и двинулись на северо-восток. Через 2 километра батальон остановился в районе западнее деревни Пайково и опять стал ждать подхода бригад корпуса. Шло время. Бригады не подходили.

Вместо них к занятому району опять стали подбираться вражеские автоматчики. Ситуация повторялась. В отчёте 89 тб было записано: «Из района Медвежье батальон вышел в 10:00 22 июля по причине: до батальона автоматчиков пробрались в район расположения наших танков и начали бросать в машины зажигательные бутылки»[149].

На самом деле силы противника экипажами были сильно преувеличены (что немудрено, учитывая сумятицу боя в окружении, плохую видимость и стрельбу со всех сторон). Никакого «батальона автоматчиков» у противника в районе Медвежьего не было. Командование 387-й немецкой пехотной дивизии было бы радо иметь его под рукой, но к тому времени целый пехотный батальон был для дивизии неслыханной роскошью — все её резервы уже были брошены в бой. Поэтому для оцепления прорвавшихся русских танков противник мог выделить не более одной, собранной «с миру по нитке» роты. После донесения разведки сформированные в спешном порядке подразделения перебросили на грузовиках к Медвежьему. Эти группы немецкой пехоты (надо отметить настойчивость и дерзость автоматчиков врага, отважившихся окружить танки, подобраться к ним и бросать в них зажигательные бутылки) стали первыми немецкими заслонами, «обложившими» прорвавшийся батальон и отслеживавшими его перемещения в ожидании подхода противотанковой артиллерии. Батальонный комиссар Головин впоследствии написал (сохранён стиль документа. — И. С.): «Заняли опушку леса и стали наседать автоматчики и миномётный огонь противника. Посовещавшись с Героем Советского Союза майором Ильченко, с опушки вышли на бугорок. Здесь кроме автоматчиков и миномётного огня прибавился и артиллерийский огонь. Принимаем решение: отойти от опушки леса в направлении Каверья на 4–5 километров»[150].

После напрасного ожидания своих бригад в районе западнее Панкова майор Ильченко решил ещё раз сменить позицию и выйти навстречу ожидавшимся 26 и 27 тбр. Батальон выдвинулся в район южных скатов выс. 187, 9 и в очередной раз остановился в ожидании. И снова прошел час, потом два — бригад не было. Радисты не прекращали попыток связаться с командованием, но ни командир бригады, ни начальник штаба, ни оставшийся в Малой Верейке штаб 148 тбр, ни корпус не отзывались.

Батальон находился в тылу врага и был в полном неведении об обстановке вокруг и происходящих на фронте изменениях. Положение прорвавшихся танкистов усугублялось и тем, что предусмотренного приказом подвоза горючего и боеприпасов всё не было, а отсутствие других бригад корпуса говорило о том, что этого подвоза может и вообще не быть.

По распоряжению майора Ильченко экипажи подсчитали оставшееся горючее и боеприпасы. Положение было более чем серьёзное: горючего оставалось на 8–10 километров хода, боеприпасов — половина боекомплекта, в закипавшие на жаре моторы нужно было долить воды. О еде и воде для питья речи не было, люди могли и потерпеть, но взятого сухпайка с водой экипажам тоже хватило бы ненадолго. К тому же после целого дня боёв, ночного марша без какой-либо передышки, долгих блужданий и поисков, а потом — нескончаемою стресса нового боя в окружении танкисты были измотаны и физически, и морально, и никакого отдыха впереди не предвиделось.

Недостаток горючего резко ограничивал Ильченко в выборе возможных вариантов действий и грозил превратить его последние танки из ударного маневренного кулака в малоподвижные (или вообще неподвижные) огневые точки. Но и тут нехватка боеприпасов делала их огневыми лишь на время. Когда экипажи расстреляют все патроны и снаряды, грозные боевые машины неизбежно превратятся лишь в точки. Неподвижные. И что тогда?

Вторые сутки на ногах без сна и отдыха, не ведая, где корпус и где противник (может, немцы уже начали отход?), как должен был поступить майор Ильченко? Какое единственно верное решение мог принять он как старший начальник? Незнание из-за отсутствия связи окружающей обстановки не давало ему возможности правильно оценить сложившуюся ситуацию, но то, что наступление основных сил корпуса терпит неудачу, становилось всё более и более очевидным. Приложив столько усилий и принеся столько жертв, 148 тбр выполнила свою задачу и в последнем отчаянном рывке, теряя на пути танки и людей, всё-таки прорвалась к Медвежьему. Но прорвавшись сюда одним неполным батальоном, бригада оказалась вдруг не авангардом следовавшего за ней танкового корпуса, а одиноким и обессиленным воином в стане врага. Ещё утром занятый район можно было считать передовым плацдармом. К полудню он стал сильно напоминать западню.

Оказавшись у высоты 187,9, майор Ильченко решил обсудить с командирами создавшееся положение и созвал их на короткое совещание. Из старшего комсостава батальона среди экипажей были: сам Герой Советского Союза майор Ильченко, начальник политотдела 148 тбр батальонный комиссар Зуев, комиссар 260 тб батальонный комиссар Головин (оказавшийся вместе с 89 тб после ночных блужданий и боя под Каверьей), командир 89 тб старший лейтенант Запорожец, его заместитель и адъютант генерала Лизюкова капитан Пендак, старший лейтенант Самарцев, военком батальона политрук Выставной. Вопрос стоял один: что делать? Как долго шёл разговор и какие предложения высказали присутствовавшие на нём командиры, нам неизвестно, и мы уже никогда этого не узнаем, но ясно, что в итоге на этом совещании было принято решение оставаться на месте и ждать подхода своих частей, а если они не появятся — возвращаться обратно ночью.

Конечно, с «высоты послезнания» видно, что это решение обрекало батальон на бездействие и полную потерю инициативы. Противник получал возможность стягивать силы к району прорыва, а экипажам не оставалось ничего другого, кроме как обречённо ждать дальнейшего развития событий. Но не следует забывать, что недостаток горючего (его оставалось, напомним, всего лишь на 8–10 км пути), в сущности, оставлял Ильченко только два варианта возможных действий: прорываться к своим частям или ждать их на занятой высоте.

Если же вспомнить, что собравшиеся на совет офицеры по-прежнему выполняли приказ, который никто не отменял, то надо признать, что и этого выбора у Ильченко не было. Принятие им решения о немедленном возвращении назад означало бы самовольное неисполнение этого приказа и срыв всей операции. Такую ответственность он на себя не взял. К тому же Ильченко не знал, по какой причине 26 и 27 тбр так и не вышли к Медвежьему, и вполне мог предполагать, что в конце концов они всё-таки здесь появятся.

Надежда на подход к высоте основных сил 2 ТК, пожалуй, и была тем фактором, который вместе с чувством долга и верностью присяге (а также своему командиру, который при расставании накануне не столько приказывал, сколько просил их сделать всё возможное и невозможное, чтобы выполнить задачу) лежал в основе принятого тогда решения. Бросить рубеж и возвращаться назад, не дождавшись подхода корпуса, офицеры 89 тб не могли.

В 16:00 майор Ильченко решил замаскировать танки и выслать пешую разведку в направлении Каверьи[151]. Но, попав под сильный огонь, разведчики к Каверье пройти не смогли и вскоре вернулись назад. Они доложили, что на северных скатах высоты 187,9 сосредотачиваются немецкие автоматчики. Затем наблюдатели заметили, что к высоте выдвигаются немецкие самоходные орудия. На глазах экипажей орудия стали занимать огневые позиции. Сюда же подтягивалась по посевам и немецкая пехота. Видя всё это, майор Ильченко выслал вторую разведгруппу. Но не успели разведчики далеко отойти, как по танкам неожиданно был открыт огонь. Первым же выстрелом был подожжён один КВ, затем, почти сразу, второй. По словам батальонного комиссара Головина, который, судя по нумерации танков в бригаде, был именно на втором КВ (№ 209), это произошло около 19:00. Головин написал: «В мой танк было 2 попадания. Впереди стоящие танки двинулись на Каверья. Сесть на какой-либо танк не удалось»[152].

Головин оказался в поле с двумя другими членами экипажа, оставшиеся танки 89 тб двинулись вперёд и, судя по всему, вышли из поля его зрения, так как об их судьбе он потом ничего сказать не мог.

Быстрая гибель двух тяжёлых КВ, скорее всего, объяснялась тем, что противнику каким-то образом удалось скрытно подтянуть по полю противотанковое орудие на очень близкое к танкам расстояние и открыть огонь наверняка. Но почему до самого последнего мгновения это орудие (орудия?) осталось незамеченным танкистами? Очевидно, причиной этого было демонстративное маневрирование вдали двух самоходных немецких орудий, которое отвлекло внимание экипажей и помешало им увидеть угрозу с тыла. В результате бой батальона начался так неожиданно и так неудачно: из 4 КВ два были сразу потеряны.

Оставшиеся танки рванулись вперёд и вышли из зоны обстрела, но, пройдя какое-то расстояние, оказались в зоне поражения других орудий. Дальше бой развивался для наших танкистов сумбурно и крайне неудачно. Будучи внезапно атакованными и не имея времени как следует осмотреться и найти позиции стрелявших по ним орудий, экипажи пошли в лобовую атаку на уже обнаруженные ранее цели — две самоходные пушки. Но, не успев поразить их, 2 КВ и 2 Т-60 были один за другим подбиты и подожжены немецкой противотанковой артиллерией, очевидно заранее расположенной на флангах. Из горящих танков сумели выскочить 8 оставшихся в живых танкистов, остальных ждала страшная смерть в горевших боевых машинах. Всего в последнем бою батальона погибло 24 человека. Сгорел в танке и адъютант генерала Лизюкова 21-летний капитан Пендак.

Судьба Героя Советского Союза майора Ильченко, который после гибели подполковника Михайлина возглавил 148 тбр, осталась неизвестной. Никто из выживших танкистов не взялся утверждать, что Ильченко погиб, но среди живых его тоже не оказалось.

Вероятность того, что он попал в плен, безусловно, нельзя полностью отрицать, но всё-таки она мала. Согласно статистике, значительная часть старшего комсостава Красной армии, попавшего в плен позже зимы 1941–1942 года, всё-таки осталась в живых и вернулась на Родину. Ильченко среди них не было. Но даже если предположить, что он умер в плену, в трофейных немецких документах (учитывая их тщательность и хорошо поставленный учёт) были бы упоминания об этом. Таких записей обнаружено не было. Более того, пленение представителей старшего командного состава Красной армии, как правило, оставляло след в документах боевых частей вермахта, но никаких упоминаний о пленении Ильченко в них нет.

Скорее всего, майор Ильченко не пропал без вести, а погиб в последнем бою 89 тб, но обстоятельства его гибели и места захоронения (если он и другие танкисты 148 тбр вообще были кем-то похоронены) остались неизвестными, поскольку свидетели его гибели тоже погибли.

Не вполне понятна и судьба начальника политотдела 148 тбр батальонного комиссара Зуева, который, согласно бригадному политдонеснию, не вернулся из рейда, как и Михайлин, и Ильченко, и многие другие офицеры. Правда, это политдонесение, написанное 26 июля, упоминает в числе не вернувшихся и несколько человек из комначсостава бригады, которые всё-таки вышли в расположение своих войск позже. Но упоминаний о том, что Зуев вышел в их числе, в более поздних документах также нет.

Оставшиеся в живых 11 человек, включая комиссара 260 тб Головина и двух членов его экипажа, разделились на две группы и стали выходить к фронту. Группа батальонного комиссара Головина и командира 89 тб старшего лейтенанта Запорожца стала выходить в северном направлении, а группа старшего лейтенанта Самарцева — в северо-восточном. От линии фронта на тот момент их отделяло всего 8–10 километров, но на то, чтобы преодолеть их и перейти через немецкую передовую, измученным и обессиленным людям потребовалось больше недели.

Только 30 июля группа Головина вышла в расположение наших частей в районе Верейских Выселок. Танкисты Самарцева пробрались к Дону севернее Вериловки, отошли от немецкой передовой на север и, переплыв реку у Горожанки, оказались уже в полосе Воронежского фронта[153]. О том, через что им пришлось пройти во время этого трудного и долгого пути, когда без еды и воды они 8 дней упорно пробирались к своим, воспоминаний, увы, не осталось. В документах об этом сказано кратко: вышли к своим 30 июля. Видно, эта часть злополучного «рейда по тылам противника» штабных интересовала мало.

Была ли оправдана гибель 89 тб нанесенными врагу потерями? Увы, документы говорят нам, что нет. Какой урон был нанесён ими врагу танкисты батальона, да и бригады в целом, не знали. Но характерно, что в пору, когда потери противника сплошь и рядом подсчитывались «со слов экипажей» и зачастую достигали гигантских размеров, оставшиеся в живых танкисты 148 тбр не стали ничего выдумывать и своими «победами» не хвалились.

Только комиссар 260 тб (возможно потому, что положение обязывало, да и надо же было хоть чем-то оправдать гибель батальона) сообщил, что на пути к Медвежьему «бригада уничтожила большое количество живой силы, артиллерии и обозов и в районе Каверья более 10 самолётов на аэродроме»[154]. Однако из всех других танкистов, дававших показания о рейде, никто кроме него не упомянул ни о большом количестве уничтоженной артиллерии, ни об обозах, ни о 10 немецких самолётах, хотя соблазн «набить» побольше проклятого врага в итоговых отчётах у них, наверное, был.

Командир 89 тб старший лейтенант Запорожец, который в отличие от Головина не был обременён задачами политработы, высказался в своём отчёте гораздо осторожнее. Он сообщил лишь о том, что в районе западнее Скляева 4-го есть аэродром противника, но ни о каких уничтоженных там самолётах не написал ни слова.

Вряд ли стоит сомневаться, что если бы самолёты противника были уничтожены в действительности, то об этом ярком победном эпизоде рейда сообщили бы все его вернувшиеся участники. Обычное ли дело — ворваться на аэродром и уничтожить там сразу 10 вражеских самолётов?! Не один же Головин их уничтожал… Но повторюсь: только он единственный заявил об этой победе. Не подтверждают слов Головина и трофейные документы.

Из всех погибших и пропавших без вести в том рейде танкистов 148 тбр только одному капитану Пендаку был спустя десятилетия поставлен памятник.

Правда, это было результатом стараний родственников погибшего, а не официальных властей. По воспоминаниям главы администрации села Большая Верейка Русских А. М., в 60-е годы прошлого века к ним приезжал брат капитана Пендака, занимавший в то время большую должность в армии. Он договорился с правлением села об установке памятника своему брату и сказал, что сам памятник и его транспортировку берёт на себя. Со свойственной тому времени армейской щедростью важный военный пообещал подарить школе грузовую автомашину, на которой сельчане привезут памятник, и мотоцикл в придачу. Через какое-то время в Большой Верейке действительно получили письмо о готовности памятника с предложением выезжать за ним. Представители села поехали поездом на далёкую западную окраину СССР и вскоре вернулись назад на грузовике с памятником и мотоциклом. Затем памятник торжественно установили в центре села, а грузовик и мотоцикл ещё долго работали в школьном хозяйстве. К сожалению, ни фамилии, ни адреса, ни дальнейшей судьбы этого важного военного сельчане сейчас не знают. Но за памятником ухаживают и следят.

Этот памятный камень с портретом адъютанта генерала Лизюкова находится в Большой Верейке. Но, как и в случае с монументом генералу Лизюкову, воздвигнутом недавно в Воронеже, памятник адъютанту генерала является чисто символическим. Увы, судьбы погибших генерала и его адъютанта, когда-то соединённые войной, после смерти тоже объединяет одно печальное обстоятельство: их останков под установленными памятниками нет, а где их могилы, до сих пор неизвестно.

Вечером 22 июля 1942 года 89-й танковый батальон 148 тбр, единственный из всех подразделений 2 ТК прорвавшийся к Медвежьему, погиб в последнем бою на высоте 187,9. Ночной рейд корпуса, который должен был сокрушить оборону противника и вывести опергруппу Брянского фронта к Дону, завершился провалом, а для 148 тбр трагедией. Но ни оставшийся в Малой Верейке штаб 148 тбр, ни заблудившийся комиссар бригады, ни нетерпеливо ожидавшие донесений командир и комиссар 2 ТК ещё не знали об этом. Для них успешно выполнившая задачу 148 тбр была по-прежнему впереди, в продолжавшемся рейде по тылам противника…

Глава 7 Бой вечером 22 июля 1942 года

Исследовать ход боевых действий вечером 22 июля очень непросто. И дело тут не столько в том, что имеющиеся в нашем распоряжении источники недостаточно информативны, сколько в том, что они часто противоречат друг другу. В бою принимало участие сразу несколько наших частей, и в их документах ход и итоги боевых действий освещены по-разному. Тем не менее, сопоставляя и анализируя имеющиеся источники, попытаемся выяснить, что в приведённых донесениях и сводках соответствовало, а что не соответствовало действительности, и, критически оценивая субъективные оценки и выводы, попробуем приблизиться к истине.

Начнём с документов 1 ТК. В отчёте о проведённой операции командование корпуса написало о бое 22 июля так: «В ожесточённых боях против артиллерии, пехоты и противотанковых средств противника 1 гв. тбр и 49 тбр к исходу 22 июля вышли на южную опушку рощи с надписью „Мел“, южные скаты выс. 188,5, окружив группу автоматчиков противника в роще юго-восточнее Лебяжье. В рукопашной схватке мотострелковым батальоном под прикрытием танкового огня окружённый противник был полностью уничтожен…»[155]

Увы, правда здесь тесно переплетена с ложью. Названные выше части действительно вели ожесточённые бои и, вполне возможно, вышли на указанные в отчёте рубежи, но бравое заявление о полном уничтожении врага в роще юго-восточнее Лебяжьего не соответствовало действительности. Подразделения немецкого 542 пп 387 пд не были ни уничтожены, ни выбиты из этой рощи, а продолжали там упорно обороняться, что следует не только из немецких документов, но и из многочисленных наших, где встречаются постоянные упоминания о сильном огневом воздействии врага именно из этой рощи. Так что командование 1 ТК здесь явно преувеличило достижения своих частей.

К тому же, описывая боевые действия в типичной тогда для многих частей манере, штаб 1 ТК все заслуги приписывал себе и «в упор» не замечал воевавших рядом соседей, вспоминая их лишь тогда, когда надо было найти виноватых. Из отчёта 1 ТК выходит, что только танкисты и мотострелки корпуса бились за рощу и «уничтожили» там всех немецких автоматчиков. Между тем в этом же самом бою принимали участие части 167 сд, в отчёте которой, в свою очередь, нет ни малейшего упоминания о 1 ТК. Дальше — больше: ни в 1-м ТК, ни в 167-й сд вообще «не заметили» 118 тбр, воевавшую с ними бок о бок. Читаем в отчёте 167 сд:

Правда здесь также тесно переплетена с неправдой. На самом деле 542-й пехотный полк разгромлен не был и продолжал упорное сопротивление, руководимый как штабом, так и своим командиром, который управлял боем, а вовсе не был убит «штыковым ударом»[157].

Но продолжим чтение:

«Развитие первоначального успеха началось с 16:00 22 июля и к 20:00 615-й и 520-й полки, действовавшие в первом эшелоне, вышли на южную опушку рощи, южнее Лебяжье и перешли овраг с малой рощей юго-западнее Чуриково. В процессе наступления помимо авиации противника 615-й и 520-й полки находились под воздействием сильного пулеметно-минометного огня из рощи южнее Лебяжье и рощи юго-западнее Чуриково, сковывавших действия наступавших частей, нанося им большие потери. Для уничтожения подразделений противника, скрывавшихся в рощах, были выделены из состава 465-го полка и частей 193 сд истребительные отряды»[158]. Как видим, не одни мотострелки 1 ТК вели бой с противником в роще. Что касается «подразделений противника, скрывавшихся в роще», то авторы дивизионного отчёта предпочли не писать о том, что выделенные «истребительные отряды» так и не уничтожили там противника, хотя в штабе 167 сд знали об этом. Ещё лучше знали об этом непосредственно ведущие бой подразделения, которые при попытках продвинуться по полю каждый раз попадали под фланговый огонь из рощи.

Насколько точны утверждения штаба 167 сд о выходе сразу двух полков на рубеж южной опушки рощи южнее Лебяжье (то есть гораздо южнее отметки 188,5) и оврага с малой рощей? Обратимся к документам других наших частей. На участке прорыва между рощами вместе со 167 сд наступали бригады 2 ТК, а также 49 тбр из 1 ТК и 118 отдельная тбр. Штаб 2 ТК доносил вечером 22 июля:

«26 тбр задержана сильным перекрёстным артогнём из рощи западнее и юго-восточнее высоты 188,5 и бомбардировкой авиации противника. Бригада удерживает высоту 188,5 и несёт потери. 2 МСБР занимает северные скаты выс. 188,5». (То есть мотострелки корпуса находились позади, а не впереди танков.) «Начало наступления через Большую Верейку с задачей уничтожить противника в районе Верейские Выселки и Каверья. В дальнейшем, уничтожая противника, выйти в район действий 148 тбр… Тов. Лизюков для обеспечения успеха 148 тбр и 2 ТК <считает, что> необходимо быстрейшее продвижение 1 ТК и обязательное продвижение стрелковых дивизий. В противном случае 2 ТК может остаться без подвоза огнеприпасов и ГСМ в районе действия бригад»[159].

Значит, согласно боевому донесению штаба 2 ТК, 167 сд к 18:00 вперёд не продвигалась. Косвенное подтверждение этому находим и в журнале боевых действий 38-й армии, где написано, что 2 ТК действовал «впереди 167 сд»[160] (выделено мной. — И. С.).

Вообще, в документах разных частей скрупулезно отмечено, сколько усилий они (части) приложили для достижения успеха, но из прочитанного трудно понять, кто же тогда был виноват в неуспехе наступления. Комиссар 118 тбр, танки которой наступали как раз по высоте 188,5 вместе со 167 сд, жаловался: «Часты случаи отставания пехоты от танков. Танкисты вынуждены возвращаться обратно для подтягивания пехоты. Это отражается во многих высказываниях танкистов, предъявляющих как бы счёт нашим пехотинцам»[161].

В свою очередь, командование 167 сд было недовольно действиями танкистов: «Танки поддерживали не энергично, чувствовалась боязнь остаться без пехоты»[162].

Вот и попробуй разберись, кто же был прав, а кто виноват! Однако совершенно ясно одно: воевать, взаимодействуя и поддерживая друг друга, ни у танкистов, ни у пехоты тогда не получалось.

В оперсводке 1 ТК за 22 июля было написано, что 49 тбр «сломила сопротивление противника в районе отметки 188,5» и к 20:00 главными силами вышла в район большой дороги в полутора километрах южнее отм. 188,5, после чего танками стала развивать успех в западном направлении[163]. Как видим, командование 1 ТК вообще не заметило на том же самом поле боя ни двух танковых бригад (26 и 118), ни двух полков 167 сд и безапелляционно приписало успех только одной своей бригаде (себе). Опять досталось пехоте: «Стрелковые дивизии к наступлению были подготовлены плохо, пехота была неорганизованна, при малейшем огневом сопротивлении вперёд не двигалась, а разбегалась, за танками не шла, ожидая, что основную роль боя выполнят танки, в результате чего большинство дивизий… своей задачи не выполнили, а отсиживались во ржи»[164].

В другом документе Катуков был ещё более категоричен, написав: «Противник не так силён, как безобразит пехота названных дивизий (340, 193 сд. — И. С.) и в панике бежит»[165].

Но насколько объективными являются оценки командования 1 ТК собственных успехов и чужих провалов? Насколько точны его выводы относительно эффективности действий своих войск и силы их ударов по противнику? Наконец, какова степень достоверности приводимых в оперсводках и донесениях сведений? В своём отчёте командование 1 ТК явно стремилось показать свои действия в лучшем виде и регулярно обвиняло соседей. Поэтому для того, чтобы иметь возможность взглянуть на обсуждаемые события с другой стороны, стоит прочитать документ, написанный независимым от штаба 1 ТК наблюдателем.

Старший инструктор политотдела Брянского фронта старший батальонный комиссар Никишин доносил начальнику политуправления Брянского фронта о результатах своей поездки в 1 ТК: «Штабы бригад 49 тбр и 1 мсбр батальонов не продумывают организацию управления боем, не организуют настоящей связи, например: в течение 22 июля 1 мсбр не было связи с батальонами, донесения поступали несвоевременно и, как правило, не отражали действительного состояния частей (выделено мной. — И. С.), их потери и трофеи. Локтевой связи с соседями было недостаточно. Разведка во время боя и после боя отсутствует, не уточняет наличие сил противника, а отсюда тормозится выполнение поставленной задачи…

Информация штабов в батальоны не организована, штабы батальонов не информируют вышестоящий штаб, не выполняют приказа командования бригад. Информация свыше даётся неверная…

По вопросам неправдивой информации мною лично проведена беседа с командирами и военкомами 49 тбр и 1 мсбр (как здесь не вспомнить про „полностью уничтоженного“ в роще противника и „сломленную“ 49-й тбр немецкую оборону. — И. С.), даны указания начштаба корпуса генерал-майору Кравченко…

Вопросы взаимодействия танков 49 тбр и 1 мсбр были организованы недостаточно. 49 тбр в течение дня не знала, где находится 1 мсбр, с которой она должна была наступать совместно…

У части руководящего командного состава сложилось неправильное мнение, что дерутся танкисты лучше всех…, а остальные части никуда не годятся, всех надо расстрелять. Такое мнение было высказано начальником штаба корпуса генерал-майором Кравченко. Эти настроения передаются подчинённым, что влияло на связь и взаимодействие со стрелковыми частями. Мною было указано на эти недостатки Кравченко, который заявил, что об нас много пишут в газетах, что и воюем лучше всех, а командира 340 сд надо обязательно расстрелять!»[166] (Выделено мной. — И. С.)

Так что из приведённого выше донесения видно, что далеко не всему, что было написано в документах 1 ТК, следует верить. По крайней мере, надо обязательно сравнивать написанное в них с другими источниками. Особенно это касается информации о противнике, каковой командование вышеназванных советских частей почти не имело. Поэтому, чтобы получить объективную картину рассматриваемых нами событий, важно «взглянуть» на происходящее с другой стороны линии фронта, что можно сделать, используя немецкие документы. Попытаемся рассмотреть общий ход боя вечером 22 июля 1942 года на основании всего комплекса имеющихся в нашем распоряжении источников.

К сожалению, точное время начала наступления наших частей неизвестно и, скорее всего, оно было разным, так как совместной, одновременной атаки 167 сд и всех танковых бригад, действующих в этом районе, судя по документам, не получилось. Единственное упоминание о начале атаки одной из наших частей есть в оперсводке опергруппы фронта, где сказано, что 26 тбр «в 18:00 совместно с 27 тбр по приказу командарма (какого командарма? Лизюкова? Но он командармом уже не был. Чибисова? Но он командармом ещё не был…) прорвала фронт обороны противника и к 20:00 вышла на южные скаты высоты 188,5, продолжая преследовать противника»[167]. Однако из документов 27 тбр следует, что вечером 22 июля бригада находилась в резерве командира 2 ТК в Большой Верейке и в бою участия не принимала.

Танковые бригады действовали вместе со 167 сд, которая также наступала в этом районе. Но наступление дивизии было не столько продвижением вперёд, сколько пережиданием бомбёжек и обстрелов. Едва пехота поднималась в атаку, как противник сосредотачивал по ней артиллерийско-миномётный и ружейно-пулемётный огонь, стремясь отсечь её от танков. Подразделения несли потери и залегали снова. Танки прорывались вперёд, возвращались назад, чтобы увлечь за собой пехоту, но большого успеха в этом не имели. Причём наступление в одном районе сразу нескольких частей, незнание ими обстановки и точного расположения своих и немецких позиций, отсутствие связи и взаимодействия мешали наступлению бригад и играли на руку противнику.

Неразбериха привела к тяжёлым последствиям. Выйдя из исходного района (вероятно, после возвращения назад на дозаправку), 26 тбр развернулась в боевой порядок и стала продвигаться по высоте 188,5 на юг. При подходе к «позициям противника» экипажи открыли шквальный огонь из пушек и пулемётов по занимавшей их пехоте, не ведая, что это была пехота 167 сд. Видя, что происходит, командир передового 615-го стрелкового полка попытался остановить танкистов, но был убит ими на месте. Нетрудно догадаться, что испытали и какими словами в адрес танкистов разразились пехотинцы, на глазах которых всё и произошло.

Негодуя по поводу случившегося, командование 167 сд писало: «Взаимодействие в масштабе группы организовано не было. Части и соединения действовали на одном и том же участке, не знали задач соседей (танковых корпусов) и впереди действовавших частей, что вносило путаницу и неразбериху в боевые действия войск, вследствие чего 26 тбр при подходе к боевым порядкам 167 сд стала расстреливать их. Выстрелом из КВ был убит командир 615-го полка майор Симонов. Информация со стороны высшего штаба о действиях своих частей не производилась»[168]. Сколько же пострадало от огня 26 тбр (а возможно, и других наших тбр) рядовых пехотинцев, о которых в дивизионном отчёте не писали, остаётся только догадываться.

По мере продвижения на юг и сужения огромного поля возрастала плотность огня противника, который имел возможность поддерживать свои находящиеся на высоте подразделения фланговым огнём с опушки рощи. С востока пехота 167 сд также подвергалась обстрелу из рощи южнее Чуриково, которую никак не удавалось захватить. Оказавшись под таким огнём, части 167 сд не смогли продвигаться дальше вместе с танками и залегли в сужающемся перешейке между рощами. Очевидно, что только их передовые подразделения смогли достичь (если вообще смогли!) района южной опушки рощи. В то же время части танков удалось прорваться через перешеек и вырваться на равнину южнее. Далее прорвавшиеся танки 49-й и 118 тбр начали действовать в расходящихся направлениях: танки 49 тбр повернули на запад, а 118 тбр на юго-восток.

Из документов 118 тбр следует, что части бригады к 21:00 22 июля достигли высоты 195,8 и затем «вышли на сборный пункт южнее правофланговой рощи, что 2 км севернее 195,8»[169]. Танки 49 тбр обошли рощу у выс. 188,5 с юга и продвинулись в сторону Гремячьего. Но ни одна, ни другая бригада не сумели закрепиться на достигнутых рубежах без поддержки пехоты и к ночи стали возвращаться назад на дозаправку горючим и пополнение боеприпасами. 26 тбр вместе со сводным батальоном 2 мсбр предприняла попытку наступления на Каверье, но к ночи также вернулась на исходные позиции в районе южной окраины Малой Верейки[170].

С наступлением темноты и отходом наших танков назад прорвавшиеся вперёд подразделения 167 сд стали тоже оттягиваться из узкой и простреливаемой части поля между рощами на высоту 188,5, где фланговый огонь был слабее. К тому же, не зная ни обстановки на поле боя, ни положения соседей, ни, тем более, планов затаившегося в роще противника, наши пехотинцы, оторванные от своих и полуокружённые немцами, явно чувствовали себя неуютно в узком перешейке, тем более что вражеские автоматчики пробирались по посевам в тыл наших поредевших подразделений и открывали там беспорядочную стрельбу[171]. Положение в широкой части поля, поближе к основной массе войск, где можно было рассчитывать на поддержку своих танков и артиллерии, казалось не таким опасным. Так или иначе, но передовые подразделения 167 сд к утру оказались уже севернее района вечернего вклинения и окапывались на скатах высоты 188,5.

Немецкие документы признают, что в тот день русским танкам удалось прорваться через позиции 387 пд. Однако далее констатируется очень важный для понимания всего хода боя факт: атаки наших стрелковых частей были отбиты[172]. То есть танки прорвались вперёд без пехоты, соответственно развить их прорыв и закрепить запятые рубежи было некому. Это подтверждает и карта штаба 7 АК с обстановкой к исходу 22 июля 1942 года. Возможно, обозначенную на карте линию фронта штабным офицерам следовало бы провести не сплошной жирной линией, а прерывистым пунктиром, так как позиции 387 пд на высоте 188,5 были частично прорваны, частично отведены ближе к рощам, куда, судя по всему, всё больше тяготели и сами измотанные боем и ослабленные потерями немецкие подразделения.

Чётко обозначенных рубежей на высоте 188,5 (с традиционно понимаемыми линиями траншей напротив друг друга) в ночь на 23 июля, вероятно, вообще не было. Но из документов совершенно однозначно следует, что рощу западнее выс. 188,5 занимал противник.

За день боя 387 пд потеряла 60 человек убитыми и 181 ранеными и пропавшими без вести. Потери 340 пд составили 91 человек (убито 22, ранено и пропало без вести 69)[173].

Общие потери наших частей за этот день трудно назвать, так как списки потерь многих из них отсутствуют. Известно, что в тот день части только убитыми потеряли: 26 тбр. — 24, 148 тбр. (только по двум танковым батальонам) 38, 49 тбр — одного, 118 тбр двух, 1 гв. тбр — пятерых, 167 сд — 68 человек. Точных данных по 27 тбр, 104 ОСБР, отдельным артполкам опергруппы, 89 тбр, 284, 340 и 193 сд в моём распоряжении нет.

387 пд в тот день оборонялась из последних сил, а командование дивизии постоянно просило 7 АК о помощи. Стоит привести здесь выдержки из журнала боевых действий 7 АК и донесений 387 пд[174].

Утреннее донесение 387 пд.

Дневное донесение. 16:30.

Вечернее донесение. 21:40.

В 10:40 на КП 7 АК в Бехтеевке прибыл командующий 1-й полевой армией генерал фон Зальмут. Командование корпуса доложило ему обстановку, подчёркивая нехватку резервов для отражения продолжающегося наступления русских. Положение складывалось серьёзное. Командующему доложили и о глубоком прорыве части русских танков к Медвежьему, правда, без какой-либо пехоты сопровождения, что значительно облегчало борьбу с ними. Для блокирования танков 148 тбр были выделены группы пехоты, а также 1-й и 4-й дивизионы артполка 387 пд, которым на огневых позициях под Каверьей пришлось не только отражать атаки наших частей с северо-запада, но и разворачиваться для стрельбы по прорвавшимся танкам с юга. Затем с огневых позиций под Скляевым 5-м был снят и подвезён к району выс. 187, 9 3-й дивизион этого артполка. Именно его артиллерийские расчёты, расположившие свои орудия вокруг стоявшего 89 тб, подбили и сожгли его последние танки.

Очевидно, с действиями именно 148 тбр во время ночного прорыва связано и следующее донесение: «В ночь на 22 июля танки противника атаковали и вышли к Роще Лангсдорф (роща юго-восточнее Лебяжье, названная здесь по фамилии командира пехотного полка 387 пд), оттуда они, разделившись, атаковали далее по трем направлениям: на Сомово; Большую Трещевку и высотную дорогу. (Так в штабе 7 АК назвали идущий по высотам просёлок на Медвежье. Озадаченным такими действиями немцам явно было невдомёк, что на самом деле танки не разделились, а заблудились…) Огневые позиции, располагавшиеся у северо-восточной окраины села Большая Трещевка, были смяты противником. Были уничтожены орудия 7-й батареи 387-го артполка. Так как почти вся связь оказалась нарушенной, командир 387-го ап отдает приказ двум разведгруппам во главе с офицерами выяснить обстановку. Танкам удалось разделить 541-й и 542-й пехотные полки по высотной дороге». (В этом донесении подтверждается прорыв 148 тбр в сторону Медвежьего, но не совсем понятно, кто же смял немецкие огневые позиции под Трещевкой. Судя по хронологии событий, это были танки 148 тбр, но ни в одном из документов бригады вообще нет упоминания о бое под Трещевкой, не говоря уже об уничтоженных там орудиях. Даже комиссар Головин, впоследствии рассказывавший о больших потерях немцев, не сказал ни слова о бое под Большой Трещевкой и уничтоженных там немецких орудиях. Возможно, речь здесь идёт об атаках танковых бригад 1 ТК. — И. С.)

Далее следует важное для понимания хода боевых действий пояснение, которое также подтверждает отход 167 сд с южных скатов выс. 188,5:

«Удается остановить дальнейшее продвижение пехоты, следовавшей за танками, и эффективно поражать её огнём при её отступлении» (выделено мной. — И. С.).

Подводя итог боевых действий 22 июля, штаб артиллерии 7 АК писал:

На исходе боя опять сказалось сильное воздействие вражеской авиации, что с удовлетворением отмечало командование противника: «Несмотря на плохую погоду, люфтваффе удается эффективно включаться в сражение»[176].

В свою очередь, начальник штаба армии полковник Пилипенко писал:

В документах 2 ВА боевые действия нашей авиации в районе операции отмечены только вечером 22 июля.

6 самолётов Як-1 221 ИАД в 19:10 в районе Сомово вступили в бой с девяткой Ю-88 и, как написано в документе, «сорвали бомбардировку наших войск и в воздушном бою сбили 2 Ю-88, которые упали в районе Большая Трещевка, Сомово, Малая Трещевка. Потерь нет»[178].

22 Ил-2 227 ШАД совместно с истребителями 205 ИАД совершили 45 самолёто-вылетов в районы Ломово — Спасское — Губарёво — Ендовище — Семилуки (судя по названным пунктам, 1-му и 2-му ТК из этой воздушной поддержки ничего не досталось)[179].

244 БАД, базировавшаяся в Мичуринске, из-за плохих метеоусловий боевых вылетов не производила.

Наконец последнее упоминание о действиях нашей авиации в этом районе относится к 19:30–20:15, когда 12 аэрокобр «прикрывали наступающие танковые группы на участке Сомово — Медвежье»[180]. (К тому времени в районе Медвежьего наших целых танков уже не осталось. Но, не зная этого, лётчики сообщили о действиях наших танковых частей в этом районе. Очевидно, именно на основании этих поступивших донесений начальник штаба 4-й армии (бывшей опергруппы Брянского фронта и будущей 38-й армии) полковник Пилипенко даже на следующий день сообщал, что «2 ТК на 7:00 23 июля по информации представителей авиации находился в районе Русско-Гвоздёвских высот, северо-восточной окраине Медвежье»)[181].

«В районе Землянск группа аэрокобр вела воздушный бой с 6 Ю-88 под прикрытием 6 Me-109. 1 Me-109 был сбит, упал в расположении наших войск. Группа бомбардировщиков расстроена…»[182].

Днём авиация 2 ВА над полем боя практически не появлялась, что опять оставило наши наземные части без всякого воздушного прикрытия.

Вечером на основании донесений из дивизий командование немецкого 7 АК стало подводить промежуточные итоги боевых действий 22 июля. Из 340 пд сообщали, что «атаки противника, проводимые немногочисленными силами, отбиты»[183]. Но обстановка в 387 пд не вызывала у командования корпуса оптимизма.

«В 21.45 командир 387-й пд доложил командиру корпуса, что положение дивизии чрезвычайно серьезнее. Пехота сильно измотана, артиллерия большей частью расстреляла снаряды. Из-за сильных грозовых дождей было подвезено мало боеприпасов»[184]. (Как видим, кризис со снарядами был не только в наших войсках, но и у немцев. Стоило пройти сильному ливню, и всё автоснабжение немецких дивизий завязло в русской грязи.)

Встревоженный таким положением дел, командир 7 АК решил придать 387-й пд 221-й инженерно-саперный батальон и единственный резервный батальон соседней 340-й пд. Кроме того, своим распоряжением он придал 387 пд 559-й истребительно-противотанковый дивизион уже в полном составе (а не одну роту, как было ещё накануне).

Через 15 минут после доклада командира 387 пд командир 7 АК доложил командующему 2 ПА о серьезном положении 387-й пехотной дивизии и опять попросил о поддержке корпуса силами 9 тд. Кроме того, генерал Хель сообщил о том, что по сообщениям перебежчиков следует ожидать возможного наступления русских на Дону в районе Новоживотинного. В 22:30, как написано в документе, «командир 9 тд был введен в курс дела относительно создавшегося положения»[185].

В 23:00 командующий 2 ПА позвонил командиру 7 АК и сообщил, что «9 тд поступает в подчинение корпуса и 23 июля планируется её переход в наступление. Относительно боевой задачи дивизии он рассматривает два возможных варианта:

1) На случай, если прорыв удался, наступление с юга.

2) Если 387 пд сможет удержать рубеж до прибытия 9 тд, провести удар с целью уничтожения вклинившегося противника из участка 340 пд развертыванием сил севернее.

Если 385 пд прибудет к тому времени, то она также должна будет поступить в подчинение корпуса и ударить с юга.

167 пд следует по возможности не уходить на север, а оставаться лицом на восток, с тем, чтобы в случае наступления противника через Дон и на этом участке оставались какие-то немецкие части. Вслед за этим командир корпуса ввел в курс дел командира 387 пд и обязал его постоянно докладывать об изменениях в обстановке, так как в зависимости от положения 387 пд планируются действия 9 тд»[186]. (Интересно отметить, что в тот день в штабе 9 тд распределяли долгожданные плацкарты отпускников, когда, грозя прервать заслуженный ими после совсем недавних боёв отдых, сюда пришёл запрос о новом боевом применении дивизии.)[187].

В 23:30 командир 9 тд, получил приказ немедленно перевести свою дивизию в район Землянска. 2-й дивизион 102-го артполка, что с западного берега Дона поддерживал огнём немецкие части на воронежском плацдарме, был возвращён в состав 9 тд. Вместо 3-го дивизиона 102-го артполка дивизии из состава армии был придан 2-й дивизион 71-го артполка. Для централизованного руководства всей имевшейся артиллерией командующий артиллерией 7 АК вернулся в штаб корпуса с воронежского плацдарма. Командир резервной дивизии армии (385 пд) получил приказание выйти 23 июля в район Новоселябное — Долгое — Ливенка — Поганец.

Как видим, командование противника как на корпусном, так и на армейском уровне стало спешно усиливать оказавшийся под угрозой участок, стягивая сюда имевшиеся резервы и перебрасывая к месту прорыва части со спокойных участков фронта, чтобы перебросить их к месту прорыва.

А как же действовало советское командование? Генерал-лейтенант Чибисов вместе с небольшой группой офицеров управлял ходом операции со своего КП в Лукино. Но полноценный штаб опергруппы всё ещё оставался на старом месте, в Слепухе. Причём помимо собственно руководства боевыми действиями офицеры штаба были заняты ещё и совсем другими вопросами. Дело в том, что одновременно с началом операции в опергруппе Брянского фронта началась реорганизация. Опергруппа преобразовывалась сначала в 4-ю армию, а потом — в 38-ю. 20 июля, накануне начала операции, управление штаба 38-й армии, расформированной перед тем на Юго-Западном фронте, прибыло на станцию Елец. 21 июля (то есть уже после начала боёв!) штаб прибывшей армии начал принимать управление соединениями «из рук опергруппы генерал-лейтенанта Чибисова»[188].

По приказу командующего полевое управление штарма переехало в Слепуху, где начало организацию КП на месте КП расформированной 5 ТА. Так что вновь прибывшему штабу (то есть мозгу армии!) приходилось без всякого ознакомления с совершенно новым театром военных, действий и вошедшими в состав армии войсками вникать в ход операции, когда боевые действия уже шли полным ходом. Менялся и начальник штаба. Руководство штабом из рук полковника Калганова переходило к полковнику Пилипенко.

Он впоследствии отмечал: «Одной из причин неуспеха является несработанность штабов дивизий со штабом армии, приехавшим в момент уже разгоравшихся событий, не разрабатывавшим операции, не принимавшим участия в организации взаимодействия и недостаточно обеспеченным средствами управления»[189]. Таким образом, штаб армии становился не управляющим органом, а, скорее, передаточным звеном между командующим опергруппой и штабом Брянского фронта. В этом смысле, словно по злой иронии судьбы, опять повторялась история с операцией 5 ТА.

Утром 22 июля генерал Чибисов решил ввести в бой резерв опергруппы — свежую 237 сд. К этому времени дивизия полностью сосредоточилась в районе Посельское, Крещенка, Дон. Казалось бы, в складывающейся обстановке было бы логичным усилить те части опергруппы, которые смогли продвинуться вперёд и уже захватили плацдарм на реке Большая Верейка. Фронт обороны противника здесь дугой выгнулся на юг и, образно говоря, трещал по швам. Именно здесь наступали танковые корпуса, прорыв которых на оперативный простор и мог обеспечить общий успех операции. Наконец, ввод 237 сд в бой на этом направлении означал, что дивизия выдвинется на исходные позиции — около 10 километров по прямой — по кратчайшему маршруту. С учётом хронически запаздывающих приказов это было немаловажным фактором в своевременности их выполнения. Но по неким необъясненным причинам, о которых за неимением мемуаров и документальных отчётов Чибисова сейчас можно только догадываться, командующий опергруппой решил перегруппировать резервную дивизию на правый фланг своих войск. Судя по оперсводке, 237 сд была поставлена задача наступать в направлении Высочкино и овладеть Чибисовкой, Павловкой, то есть продвинуться всего на 3–4 километра на второстепенном и практически ничего не значащем для наступления танковых корпусов участке[190].

В 14:30 22 июля командир 237 сд полковник Тертышный получил через офицера связи пакет от генерала Чибисова. Вскрыв пакет, Тертышный прочитал, что его дивизия должна была выступить из занимаемого района в 11:30 (то есть 3 часа назад!) и сосредоточиться в районе Ломово[191]. Выполняя приказ, 237 сд во второй половине дня 22 июля начала марш на запад и стала всё более удаляться от района решающих боёв операции, где, возможно, как раз и не хватало того самого «последнего батальона», который решает исход сражения. В бой 237 сд 22 июля так и не вступила[192] и никак не помогла войскам ни на решающем направлении, ни на каком-либо другом.

К вечеру, когда всё более очевидным становился неуспех и второго дня наступления, Чибисов, до того подгонявший бригады Лизюкова «через его голову», приказал вызвать его на свой КП. Этот вызов застал командира 2 ТК в Большой Верейке, где он отдавал последние распоряжения перед выступлением. Из объяснений командира 27 тбр капитана Лучникова следует, что вызов на КП опергруппы Лизюков получил в 21:00[193]. До Лукино, где располагался КП Чибисова, от Большой Верейки чуть больше 12 километров по прямой и около 18 км по просёлку. Отправившись на КВ (очевидно, из-за раскисших после дождя дорог), Лизюков и Ассоров прибыли на КП Чибисова около 10 часов вечера. Назад, в Большую Верейку, они вернулись только в 7 часов утра[194]. Следовательно, на КП Чибисова они пробыли всю ночь и раннее утро, то есть около 8 часов.

О чём они там говорили? Что обсуждали с Чибисовым? Каким был этот последний в жизни разговор Лизюкова и Ассорова с начальством? Увы, мы не знаем этого точно, в документах этот разговор не отражён, участвовавшие в разговоре и присутствовавшие при нём лица мемуаров не написали. Но, зная накалённую обстановку тех дней, формулировки распоряжений Чибисова Лизюкову и прошлый печальный опыт их взаимоотношений, можно с большой долей вероятности предположить, что на фоне общего неуспеха наступления этот разговор был, мягко говоря, не из приятных.

Но, оставив личные аспекты состоявшейся встречи, возможные обвинения со стороны командующего опергруппой и оправдания командира 2 ТК, попробуем логически воспроизвести оперативную составляющую разговора и информацию, на основании которой в ту ночь могли приниматься решения о дальнейших действиях 2 ТК.

Лизюков к ночи уже знал о том, что часть танкистов 148 тбр вернулась назад из немецкого тыла без танков. В частности, вернулся со своим экипажем начальник штаба 148 тбр майор Михалев. Из его рассказа стало известно о гибели командира бригады подполковника Михайлина и многих других танкистов, а также о том, что все вышедшие в район Каверьи танки 260 тб были там уничтожены ещё утром 22 июля. Но вернувшиеся экипажи ничего не могли сказать о судьбе прорвавшегося дальше, в сторону Медвежьего 89-го танкового батальона.

Нет сомнений, что Лизюков доложил Чибисову о том, что стало ему известно из рассказов вернувшихся танкистов. В свою очередь, рано утром (вероятно, первые сведения об этом поступили от авиачастей ещё накануне) Чибисов получил важную информацию о возможном местонахождении прорвавшегося батальона, которую довёл до Лизюкова. «Представитель авиации» (как он назван в документе) доложил командующему, что по сообщениям авиачастей наши танки были отмечены в районе Русско-Гвоздёвских высот и у северо-восточной окраины Медвежьего[195]. Выходило, что 89 тб действительно выполнил поставленную задачу и находился в тылу противника. Связи с ним по-прежнему не было, но было совершенно очевидно, что спустя сутки после выхода в рейд батальон срочно нуждается в помощи.

К тому же глубокий прорыв немецкой обороны следовало немедленно использовать и, усилив вырвавшийся вперёд батальон, развить достигнутый им успех в успех всего корпуса, а может и всей опергруппы. Оставалось только пробиться вперёд по уже «проторенной» дороге. Сделать это и должны были бригады 2 ТК во главе с самим командиром и комиссаром корпуса.

Опергруппе штаба армии к ночи уже было известно, что 104 осбр закрепляется на достигнутом рубеже и прочно прикрывает левый фланг продвинувшихся вперёд частей на рубеже по реке Большой Верейке. На правом фланге 2 ТК 49 тбр и 1 мсбр 1-го ТК вели бой южнее Лебяжьего и танками продвинулись за южную опушку рощи, что западнее выс. 188,5. В центре два полка 167 сд по сообщению из штаба дивизии к 22:00 продвинулись дальше всех других частей и вышли к южной опушке этой рощи, оврагу западнее Каверья, развилке дорог в 2 километрах южнее выс. 188,5[196]. Получалось, что узкий перешеек между рощами уже пройден и созданы условия для действий 2 ТК на открытой равнинной местности без каких-либо танконедоступных препятствий.

Конечно, у Лизюкова были определённые основания не слишком доверять тому, что он услышал на КП относительно сложившейся к ночи обстановки. Из донесений своих частей он знал, что его танковые бригады и 2 мсбр, что действовали совместно со 167 сд, встречают сопротивление и подвергаются сильному обстрелу на той самой высоте 188,5, которую, если верить донесениям штаба 167 сд, её части уже прошли. Но доказать, что информация из штаба 167 сд является ошибочной и не соответствует действительности, ему было трудно. Чибисов опять мог заподозрить его в недостатке решимости и неспособности заставить подчинённых выполнить приказ и скорее поверить бравым донесениям штаба «возглавившей» наступление дивизии, чем «отстающему от пехоты» командиру 2 ТК с уже подмоченной репутацией.

Однако бой продолжался и ночью, и, оторванные Чибисовым от своих частей, командир и комиссар 2 ТК оказались в положении, когда могли судить об изменениях в обстановке только по информации офицеров опергруппы штаба армии. Те, в свою очередь, получали её от подчинённых частей и не имели ни времени, ни возможности её проверить. Тем не менее в документах штаба опергруппы полученные из частей донесения выдавались уже за совершенно достоверные. Одним из последних перед отъездом Лизюкова и Ассорова из Лукино было новое донесение из штаба 167 сд, выдержки из которого приведены немного ниже. Для вывода о том, что на пути 2 ТК уже не осталось естественных препятствий с организованной ПТО противника, это повторное донесение, пожалуй, было решающим.

Впоследствии, наконец-то разобравшись, чего стоили бодрые донесения о продвижении и якобы занятых дивизиями передовых рубежах, начальник штаба 38-й армии (бывшей опергруппы Чибисова) с негодованием писал: «Недопустимая распущенность, недисциплинированность и отсутствие чувства ответственности в штабах дивизий, допущенные в момент управления войсками опергруппы штаба фронта, привели к игнорированию требования штаба армии и почти к абсолютному неведению в обстановке на фронте, исключающему правильное, своевременное реагирование на ход операции»[197]. (Выделено мной. — И. С.) Но произошло это только потом… А в то раннее утро штаб армии, не перепроверив поступившее донесение, выдал его Лизюкову за «чистую монету».

К 6 часам утра, сообщали из штаба 167 сд, два передовых полка дивизии на правом фланге вышли на юго-западную опушку рощи южнее выс. 188,5, оказавшись «у развилки дорог на безымянной высоте в 4 км западнее Каверье»[198], а на левом фланге захватили овраг с рощей юго-западнее Чуриково и передовыми частями дошли «до водораздела» на высоте юго-восточнее[199]. Получалось, что вечернее донесение полностью подтверждалось, и за ночь пехота 167 сд не только не отошла назад, но и продвинулась вперёд, и путь для 2 ТК до поворота на Медвежье был уже свободен.

С такой «достоверной» информацией Лизюков и Ассоров отправились с КП Чибисова назад, в Большую Верейку, чтобы как можно скорее организовать выход 26 и 27 тбр к «сражавшемуся» у Медвежьего 89 тб. Не пробиваться с боем, не прорывать вражескую оборону, а, как написано в документе, «выдвигаться по маршруту»[200], словно речь шла о простом марш-броске в назначенный район.

Никто из них ещё не знал тогда, что этот роковой «маршрут» вскоре приведёт их не к 89 тб, а к затаившимся в засаде немецким противотанковым орудиям…

(Первоначальный вариант опубликован в журнале «Военно-исторический архив», сентябрь 2006 г.)

Вопрос о гибели и захоронении генерала Лизюкова волнует исследователей уже не одно десятилетие. Когда в студенческие годы я заинтересовался темой боевых действий под Воронежем в годы Великой Отечественной войны и начинал собирать материалы о боях лета 1942 года, доступные тогда источники и литература о гибели генерала Лизюкова сообщали крайне мало и представляли примерно следующую картину событий: обескураженный неудачей наступления, генерал сам сел в танк и лично пошёл в атаку, в которой и погиб… В военной энциклопедии я нашёл дату гибели Александра Ильича Лизюкова — 25 июля 1942 года. За датой гибели в тексте следовала странная формулировка — «близ села Медвежье»[201], из которой нельзя было однозначно понять: погиб генерал близ села Медвежье или же похоронен там.

Другие источники были тогда мне, студенту советской эпохи, недоступны, и я принял на веру официальные данные уважаемой энциклопедии. Но уже в то время в результате исследовательской работы и многочисленных походов по местам боёв, где мне часто доводилось беседовать с местными жителями, я серьёзно усомнился в том, что в июле 1942 года генерал Лизюков действительно мог быть похоронен в Медвежьем. Основанием для такого вывода были простые логические рассуждения.

Село Медвежье находилось тогда в тылу немецких войск примерно в 15 километрах от линии фронта, и было трудно представить себе, чтобы погибшего на передовой генерала возможно было похоронить в немецком тылу. Из разговоров с местными жителями я узнавал самые разные, порой невероятные версии о гибели и месте захоронения генерала Лизюкова, перечислять которые сейчас не имеет смысла. Из всего услышанного тогда я сделал вывод, что, скорее всего, генерал Лизюков был похоронен в селе Большая Верейка, но могила его странным образом затерялась…

Шло время, я продолжал заниматься исследовательской работой и собирал всё больше материалов по интересующей меня теме. И все эти годы мне не давал покоя один из главных для меня вопросов: что случилось с 5-й танковой армией и генералом Лизюковым? Я понимал, что изданная к тому времени литература мемуарного и исторического характера не даёт полной ясности в этом вопросе, а некоторые авторы, вероятно, грешат против истины, поэтому узнать, что же было на самом деле, я смогу, работая с архивными документами. На излёте советского времени я получил доступ в Центральный архив Министерства обороны, где долгое время исследовал имеющиеся там архивные материалы, а спустя годы смог изучить и трофейные немецкие документы в национальном архиве США. Сопоставляя все эти документы с опубликованными ранее работами разных авторов, можно, на мой взгляд, наиболее полно и основательно судить о том, где же всё-таки могут покоиться останки генерала Лизюкова.

Начнём с обстоятельств гибели Александра Ильича. В нашей мемуарной литературе по этому вопросу существует самый настоящий разнобой. Попробуем выяснить, где же истина. Чтобы лучше понять суть разногласий и противоречий, надо сказать о том, что авторы послевоенных публикаций не знали или не учитывали хронологической последовательности, в которой летом 1942 года проходило выяснение судьбы генерала Лизюкова, а это, в свою очередь, привело к неясностям и даже искажениям в этом вопросе. Следует помнить, что в конце июля 1942 года вопрос о судьбе генерала Лизюкова был во многом неразгаданной загадкой.

Фактически для штаба 2 ТК, равно как и для штаба всего Брянского фронта, командир 2-го танкового корпуса генерал-майор Лизюков 23 июля 1942 не погиб, а пропал без вести. К тому времени он уже не был командующим 5-й танковой армией, расформированной пятью днями раньше, но большинство бойцов и командиров, воевавших тогда на этом участке фронта, об этом не знали и по-прежнему считали его командующим армией.

Что же произошло 23 июля 1942 года? Рано утром в тот день генерал-майор Лизюков вернулся в корпус от командующего опергруппой Брянского фронта генерал-лейтенанта Чибисова. Наступление 2 ТК проходило неудачно, Чибисов в категоричной и грубой форме требовал продвижения вперёд, не желая слушать объяснения Лизюкова. После тяжёлого разговора и полученного приказа лично возглавить наступление Лизюков приказал командиру 27 тбр быстрее выдвигать бригаду вперёд, сказал, что пойдёт следом, и на приготовленном ему танке КВ 27 тбр выехал вместе с полковым комиссаром Ассоровым из Большой Верейки[202]. В штабе корпуса знали, что командир пошёл вперёд вместе с 26 и 27 тбр на соединение с ушедшей в прорыв сутки назад 148 тбр, от которой не поступило за всё это время никаких известий. Поэтому отсутствие командира корпуса в штабе в течение всего дня 23 июля не вызвало у штабных работников серьёзной тревоги: Лизюков, полагали они, руководит боем корпуса из своего танка в боевых порядках бригад.

О том, что командир корпуса так и не вернулся назад, в штабе 2 ТК стало известно только в ночь на 24 июля[203]. Запросы в бригады не дали результатов — там тоже не знали, где может находиться Лизюков. К примеру, сам командир 27 тбр, подготовивший ему танк КВ, только в два часа ночи узнал о том, что комкор не возвратился. В ночь на 24 июля, когда на боевые порядки наших войск вышли с немецкой стороны некоторые оставшиеся в живых танкисты 148 тбр, выяснилось, что в последнем отчаянном бою никто из них также не видел Лизюкова. Значит, командир 2 ТК так и не добрался до 148 тбр.

На рассвете 24 июля командир 27 тбр послал на разведку два лёгких Т-60, которые должны были пройти по предполагаемому маршруту командира корпуса в поисках его КВ, но из-за огня вражеской артиллерии разведчики далеко продвинуться не смогли и вернулись назад ни с чем[204]. Лизюкова нигде не было, и в штабе корпуса не знали, что и думать.

Растерянность всё больше сменялась тревогой, но никакой информации, которая как-либо могла прояснить судьбу пропавшего командира, в штабе корпуса по-прежнему не было.

Судя по всему, первое донесение, которое неожиданно приоткрыло завесу тайны над судьбой генерала Лизюкова, пришло из 26 тбр. Военфельдшер бригады Муссоров доложил своему командованию о том, что в медсанвзвод бригады поступил раненый из другой бригады, из рассказа которого выходило, что генерал-майор Лизюков погиб. Выяснилось, что поступивший раненый был старшим сержантом Мамаевым Сергеем Николаевичем, который сообщил, что он, младший механик-водитель 27 тбр, 23 июля 1942 года находился в танке КВ вместе с генералом Лизюковым и полковым комиссаром Ассоровым, когда танк был подбит, а генерал убит[205].

Но опросить Мамаева лично Сухоручкину, скорее всего, не удалось, поскольку он после первичной обработки осколочного и пулевого ранений был отправлен в госпиталь, поэтому обо всех деталях случившегося стало известно со слов военфельдшера Муссорова, на основании которых и был составлен письменный доклад[206].

Из рассказа Муссорова выходило, будто танк КВ, в котором находился Мамаев вместе с генералом Лизюковым, был неожиданно обстрелян и подбит, при этом Лизюков был или тяжело ранен, или сразу убит. От попадания снаряда в танке погиб старший механик-водитель, а стрелок-радист был убит, как только выбрался наружу. Сам Мамаев также вылез из танка, был дважды ранен, но всё же успел спрятаться во ржи и поэтому остался в живых. Притаившись там, он своими глазами видел то, что произошло дальше. Немецкие автоматчики залезли в танк, срезали у генерала планшет, достали оттуда бумаги и рассматривали их…[207]

Кстати, из рассказа Муссорова было неясно, что случилось с полковым комиссаром Ассоровым, поскольку о нём военфельдшер в своём рассказе не упомянул. В силу того, что сам Муссоров лично не видел всего произошедшего, а всего лишь пересказал услышанное им, ему нельзя было задать какие-либо дополнительные вопросы, а потому все обстоятельства исчезновения Лизюкова так и остались до конца не выясненными.

Командиры из штаба корпуса оказались в затруднительном положении: насколько достоверным можно было считать сообщение Муссорова? Является ли оно достаточным основанием для того, чтобы утверждать, что генерал-майор Лизюков погиб? Но, поскольку никаких других сведений о судьбе пропавшего Лизюкова они не имели, им приходилось исходить только из услышанного рассказа военфельдшера. Танк Лизюкова так и не обнаружили, тело не было найдено, а никто другой из членов экипажа, кроме раненого Мамаева, не вернулся назад.

24 и 25 июля, в те самые дни, когда ещё был шанс попытаться обследовать поле боя в поисках пропавшего генерала, на участке наступления 2-го танкового корпуса шли тяжёлые бои, бригады не могли пробиться вперёд из-за жестоких бомбёжек и губительного огня немецкой артиллерии. Силы корпуса таяли, наступление заглохло, войска выдохлись. Кроме того, 24 июля на соседнем участке противник нанёс сильный контрудар и большой группой танков с мотопехотой вышел на фланг нашей ударной группировки. Для 1 ТК к исходу 25 июля возникла угроза окружения. Бригады 2 ТК отошли на 10–15 километров в тыл ещё во второй половине дня 24 июля, а после отхода 1 ТК и стрелковых частей с рубежа реки Большая Верейка поле боя было оставлено противнику.

Тем временем расследование чрезвычайного происшествия вышло за рамки штаба 2-го танкового корпуса и перешло под контроль автобронетанкового отдела штаба Брянского фронта. Было проведено изучение обстоятельств случившегося, но главного — организовать подробное обследование мест боёв — сделать было уже невозможно: район наступления корпуса 21–23 июля оказался в немецком тылу. Однако проводимое штабом Брянского фронта расследование всё же дало свои результаты.

Из штаба 1-го танкового корпуса поступило сообщение о том, что во время боёв южнее Большой Верейки разведчики 1 ТК обнаружили на поле боя подбитый танк КВ. Они подошли к нему, но внутрь танка не заглядывали. Разведчики рассказали, что видели свисающее с башни тело убитого танкиста с 4 прямоугольниками в петлицах.

Это уже говорило о многом: четыре прямоугольника означали полкового комиссара, которым в то время и в том районе мог быть только пропавший без вести полковой комиссар Ассоров… Значит, с большой долей вероятности можно было утверждать, что разведчики видели в тот день именно тот самый КВ, на котором в то злополучное утро отправился из Большой Верейки и сам Лизюков.

Дальнейшее же сообщение разведчиков 1 ТК могло быть, пожалуй, наиболее веским основанием, чтобы утверждать, что командир 2 ТК генерал-майор Лизюков погиб. Приблизительно в ста метрах от танка, во ржи, они обнаружили, как написано в документе, «труп красноармейца». В кармане комбинезона погибшего была найдена вещевая книжка на имя Лизюкова…[208]

Судя по имеющимся в архиве документам, лицам, проводившим расследование обстоятельств исчезновения генерала Лизюкова, стало известно об этих свидетельствах только к концу июля 1942 года. Никаких достоверных данных о том, где был захоронен генерал Лизюков, в штабе Брянского фронта не было. Более того, полученные в ходе расследования материалы не давали и каких-либо оснований считать, что тело командира 2-го танкового корпуса вообще было предано земле. Со слов людей, слышавших рассказ единственного очевидца, а также на основании показаний разведчиков 1 ТК выходило только, что генерал Лизюков погиб. Но возможно ли было утверждать это с полной уверенностью?

Действительно, если подходить к этому вопросу исключительно с точки зрения формальной логики и принимать во внимание только факты, то надо признать, что бесспорных доказательств гибели Лизюкова у полковника Сухоручкина не было. В силу того, что голова найденного во ржи «красноармейца» была раздавлена, провести визуальное опознание трупа было невозможно. Поэтому единственным основанием предполагать, что разведчиками был найден именно генерал Лизюков, являлась вещевая книжка, обнаруженная в кармане убитого. Но насколько веским можно было считать такое основание?

Анализируя документы и размышляя над известными нам сегодня фактами, нельзя не заметить возникающих при этом вопросов, на которые теперь трудно дать однозначный ответ. Попробуем разобраться в существующих противоречиях и неясностях.

В докладе полковника Сухоручкина было написано, что разведчики из 1-го танкового корпуса обнаружили вещевую книжку Лизюкова на трупе красноармейца. Возможно ли говорить здесь об ошибочной формулировке в тексте доклада, предполагая, что его автор попросту использовал наиболее общий термин для обозначения военнослужащего Красной армии? Или вывод о том, что найденный труп — это труп красноармейца был сделан разведчиками? Но если это так, то почему они решили, что погибший был красноармейцем? Утверждать это они могли, исходя только из внешнего вида, обмундирования погибшего.

Известно, что Лизюков надевал комбинезон и простые солдатские сапоги, когда садился в танк[209], что и было в тот день, когда он собирался пробиться на соединение с ушедшей в прорыв бригадой. Поэтому естественно, что наши разведчики могли увидеть на убитом не генеральский китель, а комбинезон без знаков различия. Но… вряд ли можно предположить, что, садясь в танк, Лизюков надел комбинезон на голое тело или на нижнее бельё. Скорее всего, он надел комбинезон поверх полевой формы, на которой были знаки различия.

В этом случае разведчики легко бы установили звание убитого, стоило им всего лишь расстегнуть комбинезон и взглянуть на петлицы. Вспомним: разведчики заметили у свисавшего из башни танка убитого танкиста 4 прямоугольника в петлицах, что позволило установить, что это был полковой комиссар Ассоров. Представляется маловероятным, чтобы, найдя у убитого «красноармейца» вещевую книжку Лизюкова, разведчики не осмотрели бы обнаруженный ими труп подробнее и не установили бы воинского звания погибшего по знакам различия. Но иного подтверждения личности и звания убитого, кроме как по вещевой книжке, разведчики не сообщили. Из этого можно сделать вывод, что они не нашли на одежде убитого каких-либо знаков различия, поскольку их не было. Почему?

Генерал-майор Лизюков был награждён «Золотой Звездой» Героя Советского Союза и другими наградами, которые должны были быть на его полевой гимнастёрке. Если предположить, что, садясь в танк, он надел комбинезон поверх неё, то после гибели награды генерала можно было бы обнаружить под комбинезоном. Но так же, как и о знаках различия, разведчики ни словом не обмолвились о каких-либо наградах, найденных ими на обмундировании убитого. Значит, наград тоже не было. Исходя из всего этого, следует говорить только о двух возможных версиях случившегося.

Версия первая: найденный труп не был трупом генерала Лизюкова и действительно был трупом убитого красноармейца. Но тогда опять возникает вопрос: каким образом у красноармейца оказалась вещевая книжка на имя Лизюкова?

Версия вторая: разведчики на самом деле нашли тело убитого генерала, но на его одежде не было никаких признаков, позволявших, по крайней мере, сказать, что погибший был из числа лиц комначсостава. Почему?

Думаю, что одним из возможных объяснений этому могло бы быть следующее: после гибели Лизюкова немецкие солдаты срезали с его гимнастёрки все награды, равно как и знаки различия, поэтому наши разведчики и не обнаружили их под комбинезоном генерала.

Но и тут остаётся вопрос. Даже если все награды и знаки различия были бы срезаны немцами, сама гимнастёрка все же оставалась бы под комбинезоном… Наверное, разведчики отличили бы красноармейскую гимнастёрку от комсоставовской…

Ветеран войны из Воронежа А. П. Шингарёв в беседе со мной сразу заявил:

«По одному обмундированию, пусть даже без знаков различия, я бы сразу отличил красноармеец это или офицер».

Значит, гимнастёрки под комбинезоном тоже не было? Тогда следует допустить, что солдаты противника не стали срезать знаки различия и награды, а попросту вообще сняли гимнастёрку с убитого вместе со всеми наградами и унесли с собой?

К сожалению, в который раз перечитывая скупые строки донесения, обо всём этом сейчас можно только догадываться. Конечно, военные документы являются в нашем поиске важнейшим источником, но, увы, у этого источника ничего не спросишь…

На все возникшие вопросы могли бы ответить только разведчики, обнаружившие труп, но по горячим следам событий их не опросили или же не посчитали нужным записывать всего того, что они рассказали, и интересующие нас сейчас детали так и остались не выясненными. А потом было три долгих года войны, после которой теперь прошло ещё более 60 лет, и сейчас вряд ли можно рассчитывать на то, что мы когда-нибудь узнаем, почему разведчики сказали, что найденный ими убитый — красноармеец.

В заключение, пожалуй, надо сказать ещё об одном странном обстоятельстве, объяснить которое теперь тоже непросто. Согласно рассказу Мамаева, генерал Лизюков был убит или тяжело ранен ещё в танке. Он так и остался там, ведь позже Мамаев видел, как немецкие автоматчики забрались в танк и срезали у генерала планшетку с документами и картами, поэтому утверждение о том, что после попадания снаряда в танк Лизюков остался невредим, выбрался из танка и был убит уже после этого, противоречит рассказу Мамаева. Но если это так, то каким образом труп Лизюкова мог оказаться в 100 метрах от танка, где его и обнаружили разведчики из 1 ТК? Кто-то тащил убитого, а потом бросил?

Если это так, то, возможно, это были те самые немецкие автоматчики, которые залезли в танк и по знакам различия, наградам и документам поняли, что перед ними важный русский офицер, после чего решили доставить его труп своему командованию. Но, протащив убитого около сотни метров, решили по какой-то причине бросить его и в качестве доказательства своей победы захватить с собой генеральский китель с наградами и планшетку с документами.

Можно предположить также, что в результате попадания снаряда в танк Лизюков был не убит, а только тяжело ранен и потерял сознание. Солдаты же противника посчитали, что он мёртв, когда срезали планшетку. Позже генерал пришёл в себя и сумел выбраться из танка и проползти около 100 метров, после чего наступила смерть.

Но ползти с раздавленной головой невозможно, значит, ранение такой тяжести он мог получить только на том месте, где его обнаружили в поле. Однако разведчики не сообщили о каких-либо других повреждениях, обнаруженных ими на трупе, из чего следует, что единственным ранением найденного неподалёку от танка красноармейца и было не совместимое с жизнью повреждение головы. Но может быть, разведчики внимательно и не осматривали найденного ими убитого и, увидев раздавленную голову, не обратили внимания на другие ранения? Вопросы остаются…

Думаю, что в июле — августе 1942 года при тщательном анализе всех обстоятельств исчезновения командира 2 ТК у некоторых работников особого отдела возникли определённые сомнения, если не сказать подозрения…

Теоретически вполне можно было допустить, что обнаруженный разведчиками труп в комбинезоне без знаков различия не был трупом генерала Лизюкова, а вещевая книжка на его имя была специально оставлена в комбинезоне, чтобы нашедшие её пришли к выводу о гибели генерала. А что, если эго ловко сработанная инсценировка с целью сбить с толку следствие?

Некоторые из этих сомнений вполне можно понять и сегодня, если подходить к случившемуся с теми неверием и подозрительностью, которые расцвели в нашей стране пышным цветом ещё в предвоенное время и, тем более, стали неотъемлемой частью времени военного. Наибольшие опасения в те дни, пожалуй, вызвало не предположение о гибели Лизюкова, а о том, что он попал в плен…

Более того, у работников особых отделов, призванных неутомимо искать и выявлять вражеских шпионов, всевозможные контрреволюционные элементы и предателей в частях Красной армии (чем надо было постоянно показывать нужность своей работы), факт исчезновения командира части должен был привлечь к себе пристальное внимание и вполне мог привести к расследованию, где главным был бы вопрос: а не мог ли пропавший без вести командир перейти к врагу?

Несомненно, что в силу особого рода своей деятельности начальник особого отдела корпуса, а также работники особого отдела Брянского фронта не могли не рассматривать и такую возможность. Попробуем проанализировать, какими соображениями они руководствовались бы при возможном разбирательстве дела о пропавшем генерале по линии их ведомства и насколько вескими могли быть их основания считать, что «в этом деле не всё ясно».

Генерал Лизюков исчез в самую тяжёлую и трагическую для него пору. Командир 2-го танкового корпуса, Герой Советского Союза к концу июля 1942 года был, по сути, в самой настоящей опале. Наступление 5-й танковой армии, которой он командовал и на которую в Ставке возлагали такие большие надежды, завершилось неудачей. Армию расформировали, а Лизюкова с понижением перевели на должность командира танкового корпуса. Для многих было очевидным то, что в срыве операции по разгрому воронежской группировки врага обвинят в первую очередь командующего 5-й танковой армией.

Ледяная директива Ставки о неудовлетворительных действиях 5 ТА[210], не выполненный личный приказ вождя взять Землянск[211] и последовавшие за тем отчуждение и пустота, возникшие вокруг Лизюкова, косвенно говорили о том, что в самое ближайшее время по действиям командующего армией наверху могут быть сделаны самые нелицеприятные выводы с последствиями, которые могут дорого обойтись бывшему командарму.

На уровне фронта такие выводы были уже сделаны. Политработники штаба Брянского фронта, посланные «усилить» армию, доносили о многочисленных безобразиях в ходе организации наступления, начальник штаба фронта разочарованно сообщал в телеграфных переговорах о не боевых настроениях в частях тов. Лизюкова[212], наконец сам командующий войсками фронта выехал в 5-ю танковую армию и при личной встрече с командармом при всех громогласно обвинил его в трусости…[213]

Но вот армию расформировали, и в спешно образованной оперативной группе Брянского фронта бывший командарм, а ныне всего лишь командир корпуса, опять увидел в качестве своего непосредственного начальника того самого человека, который уже однажды оскорбительно бросил ему: «Это называется трусостью, товарищ Лизюков!»

Какие выводы из всего этого можно было сделать? Какие чувства мог испытывать Лизюков к своему непосредственному начальнику — генерал-лейтенанту Чибисову? А может быть, к нему у него сформировалась глубокая личная неприязнь?

И вот новое наступление под началом того же грозного командующего и… новая неудача. Причём выходило, что корпус не только не выполнил поставленную перед ним задачу, но и из двух танковых корпусов действовал наихудшим образом, а в руководстве подчинёнными частями командованием корпуса был допущен ряд вопиющих безобразий! За это виновных следовало привлечь к ответственности, и в первую очередь отвечать должен был командир корпуса…

К тому же в его биографии была одна очень специфическая деталь, которая сразу приобретала особенное значение после исчезновения генерала: Лизюков в пору предвоенных чисток армии от «вредителей и шпионов» был арестован органами… И пусть его выпустили, но ведь за что-то же его взяли тогда… А может быть, с тех пор он затаил обиду на советскую власть и только ждал удобного момента? Так значит, исходя из всего этого, возможно было допустить, что у бывшего командующего армией с не совсем чистым прошлым и подмоченной репутацией в настоящем, к тому же пониженного в должности и, вероятно, затаившего личную обиду, имелись основания для того, чтобы оказаться у врага?

Исходя из известных нам сегодня документов и свидетельств, можно с большой степенью вероятности утверждать, что такого поворота в деле Лизюкова определённые работники из «особых» органов не исключали. Утверждения о гибели опального генерала «со слов очевидцев» не воспринимались ими как весомые доказательства его гибели.

Между тем расследование, проведённое штабом Брянского фронта, завершилось выводом о гибели Лизюкова. Полковник Сухоручкин, подготовивший докладную записку наркому СССР тов. Федоренко и военному совету Брянского фронта, однозначно написал в её начале: «Расследовав причины гибели командира 2 ТК Героя Советского Союза гвардии генерал-майора ЛИЗЮКОВА (выделено мной. — И. С.), установил…»[214]

Но, похоже, не все согласились с выводами полковника Сухоручкина. Вопрос о судьбе Лизюкова, будучи формально как бы решённым, фактически оставался не решённым ещё долгое время. Более того, Верховный Главнокомандующий, известный своей подозрительностью и недоверием даже к самому своему ближайшему окружению, вероятно, так до конца и не поверил в безупречность и честность генерала Лизюкова.

Фронтовой журналист А. Кривицкий приводит в своей книге описание сцены, произошедшей между Сталиным и одним «крупным военным», вызванным в Ставку вскоре после гибели Лизюкова. Кривицкий, писавший об этом в середине шестидесятых годов, по тем или иным причинам не раскрывает имени этого «крупного военного», но можно предположить, что это был командир 1-го танкового корпуса М. Е. Катуков. В книге самого Катукова довольно подробно описана встреча со Сталиным в сентябре 1942 года[215]. Обратимся к книге А. Кривицкого.

«У длинного стола, ссутулившись, стоял Сталин, курил трубку. Военный доложил о себе. Сталин, словно не замечая его, начал медленно и молча ходить вокруг стола. Ковровая дорожка скрадывала его шаги. Он сделал три шага в одну сторону и возвращался назад. Три шага в одну, три — в другую, всего шесть, потом так же медленно, не останавливаясь, прошёл почти до противоположной стены и оттуда, не оборачиваясь, спросил глуховатым голосом:

— Лизюков у немцев? Перебежал?

Этот голос донёсся издалека, словно из другого, непостижимого мира, и, перелетев огромное пространство, холодными звуками — каждым отдельно — мучительно впился в сознание военного. Тот похолодел, почувствовал, как что-то тяжёлое привалило к сердцу, не давая дышать.

— Почему не отвечаешь?

И тогда, преодолевая тоску и удушье, словно выбираясь из узкого каменного мешка, военный ответил и сам удивился и внутренне ахнул тому, как твёрдо, словно о железо, прозвучали его слова:

— Товарищ народный комиссар, генерал-майора Лизюкова я знал хорошо. Он был верным сыном народа, преданным партии и вам лично»[216].

Что ж, не зная всех обстоятельств этого не простого, судя по вопросу Сталина, дела, неназванный Кривицким «крупный военный» тем не менее не стал осторожничать, а прямо заявил, что верит в честность известного ему командира. Такой ответ вызывает уважение. Как пишет Кривицкий: «Все, кто знали Александра Ильича Лизюкова, любили и верили ему. Не верил только один человек»[217].

Сам же Катуков в своей книге об интересующем нас моменте разговора написал уклончиво, сказав лишь, что: «…выдержав большую паузу, Верховный назвал нескольких генералов и спросил, знаю ли я их. С большинством из названных я не был знаком и на фронте не встречал. А те немногие, которых я знал, были настоящие боевые военачальники и заслуживали только доброго слова»[218].

Вот так. Ни слова о Лизюкове. Правда, не забудем о том важном обстоятельстве, что книга Кривицкого вышла в 1964 году, на излёте хрущёвской оттепели, когда ещё можно было, за исключением имени «крупного военного», написать о таком разговоре. В резко «похолодавшие» семидесятые об этом уже не могло быть и речи. Вот и остаётся доискиваться правды, как в детективе, сопоставляя и сравнивая одно с другим и читая между строчек…

Книга М. Е. Катукова «На острие главного удара» была опубликована в 1974 году. С её появлением читатели, интересующиеся судьбой Лизюкова, неожиданно получили ясный ответ на не простой вопрос о том, что же случилось с этим генералом. Бывший командир 1 ТК представил читателям драматическую и героическую картину гибели Лизюкова и последовавших за этим событий, подчеркнув при этом свои решительные действия и важную роль соединения, которым он командовал. Через 30 с лишним лет после гибели Лизюкова он описывал произошедшее так:

«25 июля 1942 года Лизюков сел в танк и сам повёл боевые машины в атаку, намереваясь пробить брешь в обороне противника у села Сухая Верейка и вывести танковую бригаду из окружения. Одновременно пошла в атаку 1-я гвардейская танковая бригада 1-го танкового корпуса…(привожу текст с некоторыми сокращениями. — И. С.)

С волнением следил я со своего КП за этой атакой… Танк, в котором находился Лизюков, вырвался далеко вперёд. Но вдруг он словно споткнулся о невидимую преграду и неподвижно замер прямо перед гитлеровскими окопами. Вокруг него рвались снаряды, перекрещивались пунктиры трассирующих пуль.

Танк не двигался. Теперь уже не оставалось сомнений, что он подбит. Между тем другие машины, не добившись успеха, отстреливаясь, отошли назад. Танк командира остался один на территории, занятой гитлеровцами.

— Прошу соединить меня с командиром 1-й гвардейской бригады В. М. Гореловым. (Согласно документам, командиром бригады был в тот период полковник Чухин Н. Д. Горелов был его заместителем. — И. С.) — Организуйте частную контратаку! Вышлите вперёд группу машин, прикройте их огнём, отвлеките внимание врага. Во что бы то ни стало эвакуируйте лизюковский танк с поля боя.

Вскоре небольшой танковой группе под прикрытием огня удалось приблизиться к окопам противника. Одна из машин взяла на буксир танк Лизюкова и вытащила его из-под огня.

Подробности гибели Лизюкова стали известны из рассказа раненого механика-водителя, который благополучно выбрался в тыл».

Далее следует общеизвестное (кроме одной детали) описание. Вот эта деталь: «Лизюков благополучно выбрался из танка, но не успел ступить и шага, как рядом разорвался снаряд... (выделено мной. — И. С.)

Тело Лизюкова было доставлено в тыл. С болью в сердце похоронили товарищи отважного генерала на кладбище близ села Сухая Верейка»[219].

Казалось бы, всё ясно, и вопросы больше задавать не о чем. Так думал и я, когда читал книгу Катукова в студенчестве. Но после многолетних поисков, изучения множества архивных документов и тщательного сопоставления различных источников я пришёл к выводу, что это не так. Внимательно проанализируем приведённый выше отрывок и сравним его с известными нам документами.

Начнём с того, что Лизюков погиб не 25 июля, как утверждает Катуков, а 23-го. (Вероятно, день 25 июля назван в книге для соответствия со статьёй в военной энциклопедии, где утверждается, что Лизюков погиб в бою 25.7.42 г.) Соответственно, видеть атаки Лизюкова 25 июля Катуков никак не мог. Но предположим, что Катуков всего лишь перепутал дату, а всё остальное описано верно, и он своими глазами видел, что танк Лизюкова был подбит в атаке. Почему же тогда в штабе 2 ТК не знали об этом факте в течение, по крайней мере, нескольких дней? Невозможно представить себе, чтобы во время безуспешных поисков пропавшего неизвестно куда командира танкового корпуса Катуков промолчал и не рассказал об увиденном им последнем бое Лизюкова. Однако в материалах расследования полковника Сухоручкина нет даже малейшего упоминания о том, что командир 1 ТК своими глазами видел, что танк Лизюкова был подбит в бою. (Кстати, с НП 1 ТК, который для лучшего обзора местности мог быть где-то на высотах северного берега реки Большая Верейка, Катуков просто не мог видеть, как был подбит танк Лизюкова, потому что участок поля, где это произошло, вообще не просматривается отсюда. Я убедился в этом лично в ходе специальной поездки в район Большой Верейки на место последнего боя и гибели генерала Лизюкова. — И. С.)

В докладе Сухоручкина были собраны разные показания, опрошены люди, которые могли свидетельствовать лишь только косвенно, проанализированы выводы, основанные на догадках и предположениях. Казалось бы, о том, что видел и сообщил Катуков (а ведь он, судя по описанному в книге эпизоду, был одним из самых важных свидетелей), Сухоручкин написал бы в своём докладе в первую очередь. Но… никаких свидетельств Катукова в материалах расследования штаба Брянского фронта вообще нет. Более того, в докладе даже не упоминается его имя…

Исходя из материалов расследования, можно сделать однозначный вывод о том, что после выхода из Большой Верейки утром 23 июля танк Лизюкова никто не видел и о местонахождении его никто не знал, поскольку КВ командира корпуса ушёл вперёд один, без сопровождения каких-либо других машин. Поэтому яркая картина боя, описанная Катуковым, где танк Лизюкова шёл в атаку впереди других танков, противоречит фактам. Ничего не сказано в докладе Сухоручкина и о том, что подбитый танк Лизюкова был когда-либо эвакуирован с поля боя (согласно А. Кривицкому, танк Лизюкова был обнаружен только ночью).

Ни в документах 1 гв. тбр, ни в документах 1 ТК я ни разу не встретил какого-либо упоминания о том, что в ходе боевых действий были предприняты меры по спасению генерала Лизюкова, для чего танкисты 1 гв. тбр пробились к подбитому КВ и эвакуировали его с поля боя.

Катуков утверждает, что генерал Лизюков был похоронен со всеми воинскими почестями на кладбище близ села Сухая Верейка. Но такого села нет! Очевидно, Катуков хорошо запомнил это название после боёв на реке Сухой Верейке, но через 30 с лишним лет после войны забыл, что села с таким же названием не было, и, понадеявшись на память и не перепроверив воспоминания документами, ввёл читателя в заблуждение.

Может быть, местные жители и называли Сухой Верейкой часть села Лебяжье, но Катуков при проведении боевых действий пользовался не подсказками колхозников, а военной картой, на которой деревни с таким названием не было. К востоку от Лебяжьего на топографической карте 1941 года были обозначены Малая Верейка (второе название Сиверцево) и Большая Верейка. Ни там, ни там могилы генерала Лизюкова, похороненного, по утверждению Катукова, на кладбище «со всеми воинскими почестями» (что, очевидно, подразумевает соответствующее убранство могилы генерала и установление хотя бы какого-то обелиска), не было и нет.

Таким образом, исходя из архивных документов и анализа других источников, можно однозначно утверждать, что нарисованная Катуковым сцена гибели Лизюкова вымышлена.

Но почему же всё таки Сталин так подозрительно спрашивал у одного «крупного военного» (возможно, Катукова), не перебежал ли Лизюков к немцам? Тут, пожалуй, надо сказать о самой, на мой взгляд, важной причине таких подозрений вождя, который, как видим, не верил в выводы официального расследования штаба Брянского фронта о гибели Лизюкова. Не забудем, что разговор с Катуковым (если верить его мемуарам!) происходил 17 сентября 1942 года. К этому времени стало известно, что бывший командующий 2-й ударной армией генерал-лейтенант Власов оказался в плену у немцев. Листовки с фотографиями пленного Власова засыпали окопы наших войск, но самыми шокирующими были донесения о том, что Власов встал на путь сотрудничества с врагом.

12 сентября 1942 года он выступил с воззванием о начале совместной с немцами борьбы за новую Россию, и вскоре об этом доложили Сталину. (Не случайно Сталин спрашивал Катукова о «нескольких генералах». Он, вероятно, спросил Катукова и о Власове. — И. С.) Для Верховного главнокомандующего это был болезненный удар: один из его лучших генералов изменил ему и открыто перешёл на службу к немцам.

И вот тут исчезновение Лизюкова, да ещё и при невыясненных до конца обстоятельствах, сразу стало подозрительным. Вспомнилось, что зимой 1942 года в пору, когда Власов командовал 20-й армией, Лизюков был не кем иным, как его заместителем. Теперь их недавняя совместная служба бросила на Лизюкова длинную тень, поскольку для Сталина факт странного исчезновения бывшего заместителя Власова вскоре после сообщения немцами о пленении командующего 2-й ударной армией приобретал во вновь открывшихся обстоятельствах совершенно иной, особый смысл…

Служба под началом неожиданно открывшегося «двурушника и изменника Родины»; проваленная операция армии, когда были все предпосылки к успеху; наконец, донесения и сигналы наверх о плохом руководстве корпуса — всё это, похоже, выстраивалось для вождя в одну подозрительно странную цепочку совпадений.

А что, если изменнические планы обоих зрели ещё тогда, во время совместной службы, и, пользуясь подвернувшимся удобным моментом, Лизюков последовал за своим бывшим начальником или сдался немцам, чтобы уйти от ответственности?..

Зная склонность Сталина видеть измену и коварство даже там, где их не было, нетрудно представить себе, что именно так мог «великий вождь» истолковать сообщения о том, что командир 2 ТК исчез и «больше его никто не видел».

В перевёрнутой системе ценностей, где презумпция невиновности стала буржуазным анахронизмом, при том, что обстоятельства исчезновения генерала были противоречивы и туманны, никто не убедил бы Верховного, что Лизюков не мог перейти на сторону врага. Сообщения же о гибели Лизюкова, да ещё «со слов», были доказательством лишь для простачка, поддавшегося на удочку коварной провокации немецкой разведки, но не для Сталина. Вероятно, и факт нахождения вещевой книжки Лизюкова в кармане убитого не был для вождя доказательством: ведь опознать труп было невозможно… Значит, такую находку вполне можно было подстроить специально, чтобы инсценировать гибель…

Повторяю, что такими соображениями мог, на мой взгляд, руководствоваться Сталин, когда допытывался у «одного крупного военного», не «перебежал» ли Лизюков к немцам. Полагаю, читателю понятно, что автор этой статьи не разделяет этих подозрений и привёл их лишь в качестве версии возможных причин недоверия Верховного Главнокомандующего к своему генералу.

Кроме воспоминаний Катукова в советской мемуарной литературе есть ещё одна книга, в которой рассказывается о гибели генерала Лизюкова. Это мемуары Е. Ф. Ивановского «Атаку начинали танкисты». Увы, и эта книга не может быть названа достоверным источником в интересующем нас вопросе. С уважением относясь к её автору как к ветерану войны, я тем не менее не могу не заметить, что его версия рассматриваемых нами событий вступает в противоречие с фактами, изложенными в архивных документах. Не берусь судить о причинах этих несоответствий, но это так. Попробую показать это на конкретных примерах.

Первое, что бросается в глаза при прочтении главы о боях лета 1942 года под Воронежем — это то, что автор книги не ссылается на какие-либо архивные документы. Конечно, он и не обязан был этого делать: ведь речь идёт о его личных воспоминаниях. Это, безусловно, так. Однако полное отсутствие в главе ссылок на документы говорит о том, что автор книги в описании интересующих нас событий целиком полагался только на свою память и не уточнял свои воспоминания имеющимися документами. И это спустя почти 40 лет после минувших боёв! Неудивительно, что при чтении интересующей нас главы мы находим много неточностей. Речь ниже пойдёт только о самых явных из них.

Автор книги говорит о судьбе генерала Лизюкова, заявляя, что последний погиб «именно вблизи деревни Медвежье», и что этот факт был документально подтверждён много лет спустя, хотя не приводит никаких ссылок на документы, оставляя читателю только одно — поверить ему на слово. Очевидно, автор ссылается на заметку в Большой Советской энциклопедии, где единственно и было указано это место — «близ села Медвежье», поскольку все другие источники этого не подтверждают. Но следует ли считать заметку в энциклопедии документальным источником? Вспомним, что даже дата гибели Лизюкова в энциклопедии указана неверно. Что касается обстоятельств гибели генерала, то автор книги словами «нашедшегося свидетеля» ещё раз кратко пересказывает общеизвестную версию, берущую своё начало из рассказа Мамаева.

Далее в тексте встречается явный «ляпсус»: автор книги говорит о том, что на Лизюкове был одет «комбинезон без погон»[220]. Как можно было так выразиться? Неужели Ивановский забыл, что в 1942 году никаких погон на форме военнослужащих Красной армии ещё не было? Представить это трудно. Наверное, он имел в виду: «без знаков различия», но написал — «без погон». Так мог выразиться, пожалуй, только человек, не сведущий в военных вопросах, например, литературный консультант. Но читал ли в таком случае этот пассаж сам Ивановский? Трудно сказать, но, во всяком случае, он этого «ляпсуса» не заметил.

Неточности и искажения в книге Ивановского дают определённый повод усомниться в достоверности некоторых описанных им эпизодов. Но ещё большие сомнения вызывает его трактовка действий штаба 2 ТК после исчезновения Лизюкова.

Полковник Сухоручкин, проводивший в конце июля 1942 года расследование обстоятельств гибели генерала Лизюкова, прямо заявил тогда о бездействии штаба 2 ТК. Читаем в материалах расследования:

«В штабе корпуса узнали об отсутствии генерала только в ночь на 24 июля», или: «…плохая организация управления и связи в бою, в результате чего оказалось возможным, что об отсутствии командира корпуса стало известно только лишь много часов спустя», или «непринятие действенных мер на организацию разведки боем, ночных поисков и т. д. со стороны штаба корпуса после того, как было обнаружено отсутствие командира корпуса»[221].

Эта последняя цитата из документа заслуживает особого внимания. Ведь что мы читаем в книге Ивановского? «Наступил вечер. Начштаба доложил по телефону о случившемся лично генерал-полковнику К. К. Рокоссовскому. Я предложил немедленно организовать поиск и, получив „добро“, быстро снарядил на задание две группы пеших разведчиков. Они ушли в ночь»[222].

Как видим, автор книги через 40 с лишним лет после описываемых событий показывает нам действия штаба 2 ТК и свои лично в самом благоприятном свете. По его словам выходит, будто в штабе корпуса уже вечером 23 июля (к сожалению, точных дат Ивановский опять же не приводит) знали об исчезновении Лизюкова (и поставили об этом в известность командующего Брянским фронтом), а он, как начальник разведотдела, немедленно организовал поиски пропавшего генерала. Дальше — больше. Ивановский утверждает, что именно его разведчики обнаружили подбитый танк Лизюкова, «обшарили местность метр за метром» и принесли не только вещевую книжку генерала, но и его планшетку с картой.

Однако архивные материалы не дают оснований для подобной трактовки событий. В фондах 2 ТК, документы которого за интересующий период я тщательно изучил, мне не встретился ни один документ, который хоть как-то подтверждал бы всё написанное Ивановским. Думаю, что такое ответственнейшее задание, как выяснение судьбы пропавшего генерала, оставило бы свой след в виде докладных записок или донесений разведчиков, тем более, если бы они добыли такие важные свидетельства, о которых сообщает читателю автор мемуаров. Но ничего подобного в документах штаба 2 ТК нет. Имеющиеся документы явно говорят нам о том, что штаб 2 ТК не имел в те дни каких-либо достоверных данных о судьбе командира корпуса и не мог сообщить по этому вопросу чего-либо определённого.

Изучение же документов Брянского фронта даёт нам все основания утверждать, что версия Ивановского расходится с фактами. Из этих документов однозначно следует, что:

1. Вещевую книжку Лизюкова обнаружили разведчики 1-го, а не 2 ТК.

1. Планшетка Лизюкова с картой никем так и не была найдена.

2. Штаб 2 ТК не предпринимал каких-либо разведпоисков ни вечером, ни в ночь на 24 июля, так как ничего не знал об исчезновении Лизюкова и только утром 24 июля организовал двумя танками Т-60 разведпоиск, который закончился ничем, так как танки были обстреляны, далеко продвинуться не смогли и вернулись назад.

Кстати, архивные материалы не подтверждают и заявления Ивановского, что его разведчики видели, как оба танка (Лизюкова и Ассорова) вошли в «разрыв» на линии фронта. Из документов следует, что Лизюков и Ассоров вместе выехали из Большой Верейки в сторону высоты 188,5 на одном танке. Читаем в документах: «Здесь, в Большой Верейке из своего танка КВ он отдал приказание командиру 27 тбр быстрее выдвигать бригаду и сказал, что сам с комиссаром на танке КВ пойдёт за ними. Танк командира корпуса никто не сопровождал…»[223] Так что никакого второго танка после выхода из Большой Верейки уже не было! Был один танк, а не два. Поэтому тот факт, что разведчики 1 ТК видели свисающее из башни тело танкиста с 4 прямоугольниками в петлицах, позволяет нам практически однозначно утверждать, что найденный ими КВ был именно танком генерала Лизюкова. В докладной записке так и было написано, что на броне обнаруженного КВ «находился труп полкового комиссара Ассорова». Но о свидетельствах разведчиков 1 ТК штабу 2 ТК и Брянского фронта стало известно далеко не сразу. Прошло, по крайней мере, несколько дней, прежде чем важное сообщение разведчиков через штаб бригады и штаб корпуса достигло наконец штаба Брянского фронта. К этому времени уточнить возможное место захоронения Лизюкова стало уже невозможно, так как район боевых действий был оставлен противнику.

Несогласованность действий, отсутствие связи и взаимодействия между танковыми корпусами, а также то, что штаб 2 ТК, сам пребывая в полном неведении, не сообщил соседям об исчезновении Лизюкова вовремя, привели к тому, что ни в штабе 1 ТК, ни, тем более, в 89 тбр никто не знал, что командир соседнего танкового корпуса пропал, в то время как разведчики 1 ТК (очевидно, это были разведчики 89 тбр), сами того не зная, обнаружили его подбитый танк и вскоре захоронили неопознанный труп человека, которым, скорее всего, и был генерал Лизюков.

Версия Ивановского по ряду важных деталей расходится с документами, поэтому относиться к ней следует критически.

Задумаемся же и вот над чем: что в принципе отличает книгу мемуаров Ивановского и доклад Сухоручкина — эти два источника, из которых мы узнаём о судьбе Лизюкова и обстоятельствах его гибели?

Доклад Сухоручкина был написан вскоре после гибели Лизюкова по горячим следам боёв с использованием показаний многих свидетелей последних часов жизни генерала.

Книга Ивановского вышла в 1984 году и в основе её были только личные воспоминания автора, записанные через 40 лет после интересующих нас событий, никак не подкреплённые документами.

Автор доклада полковник Сухоручкин не был заинтересованным лицом, поэтому проводил расследование объективно, с целью выяснить истину, а не покрыть виновных. Он прямо заявил об ответственности штаба 2 ТК за непринятие своевременных мер по выяснению судьбы пропавшего командира корпуса.

Автор книги генерал армии Ивановский занимал в июле 1942 года должность начальника разведотдела в штабе 2 ТК. Он в разговоре о судьбе Лизюкова — лицо объективно заинтересованное в том, чтобы показать действия штаба 2 ТК (и свои лично) с лучшей стороны. Признать случившийся конфуз было бы неудобно… Вероятно, поэтому на страницах его книги штаб 2 ТК уже вечером 23 июля поднимает тревогу, начальник штаба сообщает о случившемся командующему Брянским фронтом, а сам Ивановский быстро организует разведпоиски, после чего именно его разведчики находят вещевую книжку Лизюкова, а в придачу ещё и планшетку с картой. Такая версия случившегося звучит гораздо более привлекательно!

Наконец, ещё один довод. Задумаемся: для кого был написан доклад и для кого — книга? Доклад Сухоручкина был совершенно секретным документом и адресован не «широкому кругу читателей», а замнаркома СССР генерал-лейтенанту Федоренко и военному совету Брянского фронта — адресатам, которым нужна была вся правда без прикрас.

Книга Ивановского была издана стотысячным тиражом для миллионов советских читателей на излёте застойного времени. Не забудем, что в ту незабвенную пору советский человек мог читать только «проверенную» литературу. Одно это предполагает, что написать всю правду автор книги тогда не мог, даже если бы и захотел это сделать. Литературные консультанты, «товарищи из политуправления», наконец, работники «идеологического фронта» сделали бы всё возможное, чтобы в воспоминаниях участника войны были сглажены острые углы, обойдены молчанием неудобные факты, а у читателя не возникало бы всяческих «ненужных» вопросов. Как же можно было в то время написать в книге для массового читателя о том, что штаб корпуса долгое время не знал о пропаже важного генерала, а разведпоиски не были предприняты вовремя и были безуспешными? Пожалуй, такую правду миллионам советских читателей знать было совсем ни к чему… Может быть, ещё и поэтому в книге Ивановского правда оказалась тесно переплетённой с вымыслом и разделить их не просто.

Критически относясь к рассказу Ивановского об активных действиях штаба 2 ТК после исчезновения Лизюкова, я вместе с тем считаю, что он правдиво описал другие эпизоды, которые, безусловно, представляют для исследователя большой интерес. Например, приведенный им в книге разговор Лизюкова с командиром 26 тбр Бурдовым, скорее всего, проходил именно так, поскольку смысл и тон реплик Лизюкова в описании Ивановского подтверждаются подлинными радиограммами, посланными Лизюковым Бурдову. Я не сомневаюсь и в том, что Ивановский был свидетелем последних разговоров и распоряжений Лизюкова, отданных им утром 23 июля, и видел, как командир и комиссар 2 ТК, ещё сами того не зная, пошли навстречу своей гибели…

Очевидно, что книга Ивановского является редким и важным свидетельством человека, видевшего Лизюкова в те роковые июльские дни 1942-го, но использовать её в историческом исследовании надо аккуратно. Автор книги утверждает, что то, что случилось с Лизюковым под Землянском, произошло на его глазах, но… что Ивановский имеет в виду? Свидетелем гибели Лизюкова он не был и даже не видел, как танк командира приближался к передовой (из текста книги следует, что это видели его разведчики, но не он сам)!

Выходит, под словом «случилось» Ивановский подразумевает разговор Лизюкова с Рокоссовским и Бурдовым и принятие командиром 2 ТК решения ехать в расположение 26 тбр. Описанный разговор происходил, скорее всего, на КП 2 ТК в деревне Крещенка. Может быть, Ивановский и видел здесь, как полковой комиссар Ассоров выехал на втором танке вслед за Лизюковым (хотя анализ документов делает это заявление весьма сомнительным). Но из Большой Верейки Лизюков и Ассоров вышли уже на одном танке КВ.

Характерно, что сам Ивановский, первоначально сказав о двух вышедших вперёд танках, далее ни слова не говорит ни о судьбе Ассорова, ни об обнаружении второго подбитого танка. Где же тогда был этот второй танк! Ведь разведчики Ивановского, как он утверждает, «обшарили местность метр за метром», нашли планшетку и вещкнижку, однако не заметили на поле второго подбитого танка… Как это объяснить? Не мог же Ассоров бросить своего командира в подбитом танке и уехать дальше? Увы, Ивановский больше ничего не объясняет. Рассказывая о поисках Лизюкова, он уже не говорит о танке Ассорова, словно его никогда и не было.

Интересно отметить, что версии Катукова и Ивановского, изложенные ими в своих книгах, противоречат даже друг другу. Катуков, как бывший командир 1 ТК, не говорит ни слова о действиях штаба 2 ТК, говоря только о заслугах своих танкистов. Ивановский делает то же самое с точностью до наоборот. Если верить одному автору, то выходит, что нельзя верить другому! Совместить же обе версии в одно стройное и логичное объяснение случившегося никак не удаётся, даже если очень этого захотеть.

По Катукову выходит, что подбитый танк Лизюкова был сразу же эвакуирован вместе со всем экипажем танкистами 1 ТК, а сам Лизюков похоронен на кладбище; а по Ивановскому — что его разведчики позже обнаружили подбитый и обгоревший танк Лизюкова на поле боя без каких-либо следов экипажа, а сам генерал был убит, но не опознан, поэтому похоронен вместе с другими найденными на поле боя солдатами в братской могиле.

Если танкисты Катукова оттащили КВ Лизюкова вместе со всем экипажем в тыл, то как же тогда могли разведчики 2 ТК найти в поле планшетку с картой и вещевую книжку генерала?! Получается, что самого генерала с поля боя «вытащили», но почему-то при этом выбросили из танка его документы! Но ведь это чепуха! Так кому же тогда верить? (Характерно, что Ивановский никак не комментирует версию Катукова, появившуюся ранее, хотя ему многое можно было бы в ней оспорить…)

Тщательный и подробный анализ приведенных выше книг ещё раз подтверждает известную истину о том, что мемуары — источник не слишком надёжный и относиться к ним надо с осторожностью.

Через много лет после начала поиска, когда у меня появилась возможность работать с немецкими документами, я смог взглянуть на события лета 1942 года под Воронежем, так сказать, с другой стороны. В первую очередь меня интересовала тема боёв 5-й танковой армии и последующих за ними наступательных операций наших войск на левом крыле Брянского фронта в июле, августе 1942 года. Просматривая множество самых различных материалов, я испытывал определённое волнение: а что, если в немецких документах мне неожиданно встретится какое-либо упоминание и о личной судьбе Лизюкова?

Боевые действия июля, августа 1942 года довольно подробно отражены в документах немецких дивизий, которые противостояли нашим войскам на этом участке. Помимо оперативных донесений, в приложениях к дивизионным журналам боевых действий мне неоднократно встречались документы другого рода. Это были сообщения о захваченных трофеях, картах и других штабных документах, а также протоколы допроса военнопленных, с указанием их анкетных данных и части, где они служили. Эти документы представляют собой особый интерес, поскольку позволяют установить не только то, что тот или иной военнослужащий не пропал без вести, а попал в плен, но и дают возможность по косвенным признакам определить судьбу лиц, не названных по фамилиям.

2 ТК, командиром которого стал Лизюков после расформирования 5 ТА, в наступательной операции опергруппы Брянского фронта вёл боевые действия против 387-й немецкой пехотной дивизии. Выяснив это, я решил, что если где-либо и есть упоминание об убитом русском генерале, то такое упоминание следует искать в фонде 387-й немецкой пд. Зная, насколько ценными и информативными могут быть дивизионные документы, я рассчитывал в поисках возможных упоминаний о Лизюкове самым тщательным образом изучить журнал боевых действий, а также все донесения, сводки, приказы и радиограммы дивизии за 23–25 июля.

И тут, после стольких ценных находок, меня ждало полное разочарование. Оказалось, что фонда 387-й пехотной дивизии в архиве вообще нет, поскольку документы этой дивизии не сохранились… Увы, мои надежды на то, что в документах 387 пд я, вероятно, смогу наши хотя бы какое-то, даже косвенное упоминание о Лизюкове, рухнули сразу и бесповоротно.

В отсутствие документов 387 пд остаётся только осмыслить их значение и возможную ценность для нашего поиска. Думаю, что если бы эти документы сохранились, то в них было бы упоминание хотя бы о том, что 23 июля в районе северо-восточнее Лебяжьего был подбит русский тяжёлый танк, в котором у двух убитых офицеров были обнаружены ценные документы и карты с шифром. Но это всего лишь предположения.

В конце июля 1942 года 387 пд входила в состав 7-го армейского корпуса, и, в поисках возможных донесений из дивизии «наверх», я решил просмотреть корпусные документы. Их оказалось много, значительно больше, чем в фондах дивизий, но, увы, они были значительно менее детальными. Я просмотрел множество корпусных документов с самыми различными отчётами о боевых действиях и донесениями о боевых эпизодах, но за всё это время мне так и не встретилось каких-либо упоминаний о генерале Лизюкове.

Отсутствие результата, как известно, тоже результат. Исходя из этого отрицательного результата, мы можем, по крайней мере, сделать следующие выводы:

1. Если бы генерал-майор Лизюков оказался у немцев в плену, то об этом важном пленном непременно сообщили бы не только из 387 пд в корпус, но и из корпуса в штаб 2-й полевой армии. Таких сообщений я не обнаружил. Это обстоятельство ещё раз косвенно подтверждает, что генерал Лизюков не был захвачен в плен.

2. Командование противника не узнало (или не поверило рассказу солдат) о гибели командира и комиссара 2-го танкового корпуса. Имя Лизюкова было известно немецкому командованию ещё по предыдущим боям 5-й танковой армии, и нет сомнения в том, что противник использовал бы факт гибели Лизюкова в пропагандистских целях, если бы узнал об этом. Однако этого не было. Следовательно, о гибели Лизюкова немецкое командование не знало.

Исследования в национальном архиве США позволила мне использовать в своих поисках и совершенно неожиданный источник. Дело в том, что в фондах трофейных документов этого архива хранятся уникальные немецкие аэрофотоснимки нашей территории времён войны. Не слишком надеясь на то, что немцы когда-либо фотографировали район Большой Верейки, а тем более что эти фотографии вообще сохранились, я тем не менее решил на всякий случай поинтересоваться, есть ли в каталоге аэрофотоснимков хоть что-то, что я бы мог использовать в работе над книгой. И был поражен.

Практически вся местность в районе линии фронта от Дона до реки Кшень была сфотографирована противником. Я начал внимательно изучать каталог нужного мне квадрата карты и выбирать конкретные районы участка фронта, где вели бои 1-й и 2-й танковые корпуса. После тщательного отбора я заказал коробку аэрофотоснимков с наиболее важными для меня характеристиками: районом съёмки, датой, качеством снимков и масштабом. Через день из специального хранилища мне принесли эту коробку, и я увидел подлинные немецкие снимки нужной мне серии… Около 60 фотографий подробно фиксировали работу немецкого самолёта-разведчика, когда он методично летал над линией фронта и производил аэрофотосъёмку обширного района в долинах рек Сухой и Большой Верейки, в том числе и района сёл Лебяжье, Большая Верейка и Каверья. Аэрофотосъёмка производилась противником ранним утром 28 июля, то есть через 5 дней после гибели Лизюкова.

Разложив фотографии в нужной последовательности, я нашёл и снимок высоты 188,5 вместе с рощей западнее неё. Качество фотографии было очень высоким, съёмка велась в безоблачную погоду, и большой квадратный аэрофотоснимок, очевидно, сделанный с широкого негатива, позволял увидеть многое. С помощью большой лупы я стал внимательно изучать местность, пристально рассматривая каждую мелкую деталь. Это было волнительно: я чётко различал огромные воронки от авиабомб, тонкие ломаные линии окопов, противотанковые рвы… В это было трудно поверить, но через 60 с лишним лет после войны я фактически оказался в самолёте, летевшем над линией фронта, и с высоты в 5–6 километров своими глазами увидел поле недавнего боя именно таким, каким оно было в тот день 28 июля 1942 года.

Дорога, идущая от Большой Верейки на Сомово, была сплошь изъезжена, с многочисленными колеями, отходящими в сторону. И на дороге, и около неё иногда попадались тёмные прямоугольники танков или автомашин. Тщательно, сантиметр за сантиметром я просматривал на фотографии местность, продвигаясь в общем направлении наступления 1-го танкового корпуса — на юг.

И вдруг справа от дороги, недалеко от южной опушки рощи, что западнее высоты 188,5, я увидел в поле одинокий чёрный прямоугольник. Его контуры чётко выделялись на белесом фоне поля, а большой размер говорил о том, что это был крупный объект, такой, как танк или грузовик. Но вряд ли мог грузовик оказаться так далеко от дороги в середине поросшего высокой рожью поля… Вероятно, это был танк, и судя по размерам чёрного прямоугольника, средний или тяжёлый…

Догадка кольнула меня. Я ещё раз осмотрел местность вокруг, но других чёрных прямоугольников на поле вблизи рощи не было. Неужели я смотрел на подбитый КВ Лизюкова?! Может ли такое быть? Я сопоставил факты.

Лизюков погиб 23 июля. Аэрофотоснимок был сделан 28 июля. Прошло 5 дней. Судя по материалам расследования полковника Сухоручкина, танк Лизюкова к началу августа так и не был обнаружен, значит, не был и эвакуирован с поля боя (проанализировав выше отрывок из книги Катукова и обнаружив в нем целый ряд расхождений с фактами, я думаю, можно сказать, что утверждение Катукова о том, что танк Лизюкова был сразу после боя эвакуирован с передовой, не соответствует действительности). Утром 26 июля наши войска отступили из этого района, оставив поле боя противнику, и эвакуировать подбитую технику стало невозможно. Скорее всего, КВ Лизюкова оставался в день аэрофотосъёмки на том же самом месте, где он был подбит 23 июля. Если это так, то он был на фотографии, которую я держал в руках. Пусть даже не в том месте, где я увидел одинокий чёрный прямоугольник, пусть в другом, но, по крайней мере, где-то на поле, на которое я смотрел с высоты в несколько километров, он всё же стоял.

Увы, подобных фотографий у нашего командования не было, запросы на авиаразведку оставались по большей части без ответа. (За все годы работы в Подольском архиве я ни разу не встречал аэрофотоснимков интересующего меня района ни в документах наземных, ни в документах военно-воздушных частей фронта.)

Я ещё и ещё раз внимательно рассматривал чёрный прямоугольник в поле. Если это тот самый танк, на котором утром 23 июля вышел из Большой Верейки командир 2 ТК, то тогда место, где стоял КВ, и есть место гибели генерала Лизюкова. Иногда мне казалось, что я различаю характерный силуэт танка: переднюю и заднюю часть, башню и даже ствол, но опять и опять я отводил лупу в сторону и понимал, что ничего этого на самом деле я не вижу, что все эти очертания мне только хочется видеть. Увы, в отличие от лётчиков, производивших съёмку, снизиться и рассмотреть тот чёрный прямоугольник поближе я не мог…

Видел ли я на фотографии подбитый танк Лизюкова? Утверждать этого я не могу. Это мог быть и совсем другой танк. Более того, однозначно утверждать, что чёрный прямоугольник в поле — это танк, тоже нельзя. Я мог только предполагать, что, вероятно, вижу место гибели командира и комиссара 2-го танкового корпуса.

Рассматривая тогда большой немецкий аэрофотоснимок, я испытал странное чувство: здесь, в Вашингтоне, за тридевять земель от дома и через десятки прошедших после войны лет, я вдруг реально оказался в июле 42 года и из кабины немецкого самолёта-разведчика увидел поле последнего боя генерала Лизюкова.

Но вернёмся к августу 1942 года. Вскоре после гибели Лизюкова в Наркомат обороны поступило письмо от (как пишет А. Кривицкий) инженер-капитана Цветановича, служившего в автобронетанковом отделе 5-й танковой армии (видимо, Кривицкий ошибается, поскольку в танковой армии не было автобронетанкового отдела. Скорее всего, речь здесь идёт об автобронетанковом отделе штаба Брянского фронта).

Судя по тому, что в документах официального расследования штаба Брянского фронта нет никаких упоминаний о показаниях Цветановича, его письмо появилось только после завершения работы полковника Сухоручкина. В письме Цветановича приводились некоторые детали, которые могли отчасти объяснить мотивы, по которым генерал Лизюков лично пошёл на своём танке вперёд. Приказы, отданные командиру 2 ТК (командующим оперативной группы Брянского фронта генерал-лейтенантом Чибисовым), пишет Цветанович, были по форме и содержанию оскорбительны для чести Лизюкова…

Однако особый интерес представляет для нас та часть письма, где говорится об обстоятельствах гибели генерала. Цветанович приводит в письме следующее описание последних минут жизни генерала Лизюкова (во время долгих исследований в Подольском архиве мне не удалось найти указанное письмо, поэтому его дальнейший текст я привожу целиком по А. Кривицкому):

«Из всего экипажа танка вернулся раненый механик-водитель этого танка и рассказал, что машина была подбита прямым попаданием бронебойной болванки. Экипаж получил приказ от генерал-майора Лизюкова покинуть танк. Стрелок-радист при выходе из танка был убит. Тов. Лизюков при выходе из танка был убит автоматчиками»[224].

Проанализируем приведённое Цветановичем описание. Судя по всему, в основе его опять же рассказ младшего механика-водителя Мамаева, пересказанный Муссоровым, а затем, вероятно, ещё и ещё кем-то. Как видим, детали случившегося уже разнятся с описанием, приведённым в докладе Сухоручкина. По Цветановичу получается, что после попадания немецкого снаряда в танк генерал Лизюков был ещё жив и отдал приказ экипажу о выходе из танка, а убит был уже позже. Но не является ли эта версия событий всего лишь следствием искажений, неизбежно возникших при пересказе случившегося с чужих слов? Увы, эта особенность в расследовании дела, когда единственный оставшийся в живых свидетель так и не был лично опрошен, стала тогда причиной многих недомолвок и домыслов.

У Константина Симонова находим яркое тому подтверждение. Он приводит письмо ветерана войны о запомнившейся ему одной встрече, произошедшей в конце июля 1942 года. «Я тогда, в начале июля 1942-го командовал взводом 76-мм пушек 835 сп 237 сд. В один из этих дней (не помню точно числа) у меня произошла одна встреча, странным образом связанная с судьбой командарма Лизюкова. Взвод занимал огневую позицию где-то в районе села Ломов (на самом деле Ломово. — И. С.) Уже несколько суток шли тяжёлые танковые бои, и с каждым днём всё меньше становилось надежд на успех. Это чувствовалось даже далёкими от штабов солдатами.

Кстати, может быть, именно солдат на переднем крае первым чувствует грозные симптомы неудачи. Впереди горели наши танки. Помню эти высокие траурные, чёрные как копоть, столбы дыма. В этот вечер на нашу огневую набрёл раненный в голову танкист. Присев на бруствер окопа, он, как водится, закурил и рассказал, что на его глазах погиб командарм-5, что он видел (или даже сам участвовал в этом), как его обгорелый труп извлекали из сожжённого танка… Названа была и фамилия командарма — генерал Лизюков»[225].

Из рассказа раненого танкиста выходит, будто танк сгорел, а обгорелый труп генерала был внутри боевой машины.

Далее сам Симонов приводит в книге услышанную им тогда, в июле 1942-го, версию рассказа младшего механика-водителя. Как видно, этот рассказ Мамаева, пересказываемый устно много раз, был уже основательно искажён.

«Через 2 или 3 километра, когда он (генерал Лизюков. — И. С.) подходил к опушке леса, его танк расстреляли в упор спрятанные в засаде немецкие орудия. Спасся только один башенный стрелок — он успел выскочить, забился в рожь и оттуда видел дальнейшее.

По его словам, фашисты окружили танк, вытащили оттуда трупы погибших, в том числе труп Лизюкова, по документам поняли, что это генерал, и в доказательство того, что он убит и что они забрали именно его документы, отрезали у трупа голову и взяли её с собой»[226].

Много лет спустя Симонов, вспоминая несколько дней, проведённых им на Брянском фронте в июле 42-го, в пору, когда наши войска вели там тяжёлые и безуспешные бои, написал: «В этом эпизоде, рассказанном очень просто, было что-то одинокое и отчаянное, характерное для тех отчаянных дней…»

После вывода о том, что генерал-майор Лизюков погиб, официальное расследование штаба Брянского фронта завершилось. Новый командир и комиссар корпуса спешно входили в курс дела. Война продолжалась, и надо было воевать дальше…

Однако выводы комиссии так и не дали ответа на один из самых важных человеческих вопросов: где похоронен генерал Лизюков и… похоронен ли вообще. Тогда, в горячке боёв, после вывода о гибели командира 2 ТК, проводивших расследование лиц в гораздо большей степени интересовало, какие документы попали к врагу в результате гибели Лизюкова и Ассорова, чем то, были или не были похоронены погибшие.

Ничего определённого не было сообщено и жене Лизюкова, которая, согласно А. Кривицкому, «как ни добивалась, но не получила никаких уведомлений о гибели мужа». Уже после окончания войны она написала три письма Сталину с просьбой прояснить для нее судьбу Лизюкова, но ни на одно из них так и не получила ответа. В одном из этих писем она писала: «Я обращаюсь с просьбой. Я хочу знать: где и как погиб мой муж и где остался его труп?»[227]

Сталин молчал, стена отчуждения образовалась вокруг имени Лизюкова, и многие военачальники предпочитали вообще не говорить на эту щекотливую тему. И только в 1947 году, спустя 5 лет после гибели Лизюкова, его вдова неожиданно получила письмо от бывшего замкомандира 89 тбр 1 ТК Н. В. Давиденко, в котором он рассказал о том, что труп генерала был найден. «Мои разведчики, — писал он, — принесли ко мне документ — вещевую книжку на имя генерал-майора Лизюкова, найденную на трупе»[228].

Так был или не был похоронен генерал Лизюков? Этот мучительный вопрос так и остался для его вдовы незаживающей раной, потому что однозначного ответа на него она не получила до самой своей смерти. Между тем в Министерстве обороны уже тогда имелся документ, который мог внести ясность в этот вопрос, но вдова Лизюкова, вероятно, не имела возможности прочитать его.

Уже после войны в главное бронетанковое управление Красной армии была отправлена докладная записка об обстоятельствах гибели генерал-майора Лизюкова, но почти тридцать лет о её содержании широкому кругу исследователей ничего не было известно. И только в середине семидесятых годов благодаря книге Константина Симонова часть этой докладной записки стала достоянием гласности. Привожу её текст, подчеркнув в документе самое, на мой взгляд, важное по интересующей нас теме.

Итак, мы вплотную приблизились к ответу на вопрос, где следует искать могилу генерала Лизюкова. На военной карте 1941 года точка с отметкой 188,5 обозначена в поле юго-восточнее села Лебяжье, приблизительно в 2200 метрах от церкви. Роща западнее высоты 188,5 существует до сих пор, и ее границы за послевоенные годы изменились мало. Гвардии-полковник Давиденко в 1942 году был заместителем командира 89-й танковой бригады 1-го танкового корпуса. 23 и 24 июля с исходных позиций у рощи южнее Лебяжьего 89 тбр вела наступательные бои северо-восточнее деревень Сомово и Большая Трещевка.

Чтобы наблюдать ход боевых действий, НП командира бригады должен был находиться в пределах видимости этих деревень, то есть с учётом постепенного повышения местности на юг, не далее чем в 2–3 километрах от них. При этом НП не мог находиться севернее южной оконечности рощи, так как обзор поля боя отсюда был бы невозможен. Следовательно, вероятным местом для НП 89 тбр могла быть точка на высоте где-то южнее рощи. Если это было действительно так, то можно предположить, что доставленное на НП тело генерал-майора Лизюкова было, возможно, затем захоронено у ближайшей опушки южного отрога рощи, что находится южнее села Лебяжье.

Тогда, в разгар тяжёлых боёв, вряд ли оставили измотанные боями бойцы какую-либо иную память на могиле погибшего генерала, кроме холмика с фанерной звёздочкой и, в лучшем случае, надписью на табличке: было не до этого. А вскоре и вообще пришлось бригаде отходить из этого района, и могила Лизюкова осталась на местности, занятой немцами. Что стало с могилой в этот период, трудно сказать. В любом случае заботиться о ней было некому, и следы захоронения Лизюкова стали теряться. Земля проседала, осенние дожди размывали холмик, наверное, исчезла и надпись, если она ещё сохранилась к тому времени. А потом наступила зима, и могилу наверняка занесло глубоким снегом…

В январе 1943-го, опасаясь окружения, немецкие части оставили занимаемые позиции и быстро ушли на запад. Наши войска перешли к преследованию и без боя прошли по полям кровавых сражений лета 42 года, к тому времени густо занесённых снегом. Под снегом осталась и могила Лизюкова, и вряд ли кто-нибудь заметил её тогда. И только весной 1943-го, когда сошёл снег, можно было ещё найти место, где был похоронен генерал. Но вокруг уже не было войск: фронт ушёл далеко на запад. Позже стали возвращаться в разбитые деревни местные жители, но им было не до одинокого могильного холмика на лесной опушке: повсюду на полях лежали сотни ещё не захороненных трупов… Неудивительно, что могила Лизюкова постепенно совсем исчезла из виду и сровнялась с землёй: в пору, когда люди должны были думать о том, как выжить, им было не до мертвых.

Удивительно другое: после освобождения местности, где проходили бои, со стороны военного командования не были предприняты тщательные поиски, чтобы разыскать могилу видного генерала, Героя Советского Союза и хоть как-то увековечить его память. По некоторым данным, весной — летом 1943 года на места боёв выезжала вдова Лизюкова с группой специально привлечённых для этой поездки военнослужащих, но их попытки найти захоронение были неудачными.

Тем не менее ещё можно было найти свидетелей, которые могли бы показать, где был похоронен Лизюков (как видим, был жив полковник Давиденко, ведь письмо вдове Лизюкова он написал в 1947 году), но решительных шагов к установлению места захоронения генерала предпринято не было. И могила его окончательно затерялась…

Здесь, пожалуй, надо сказать о «версии лейтенанта Нечаева», бывшего танкиста 1 гв. тбр 1-го ТК. Через десятилетия после войны он якобы утверждал, что лично видел, как тело Лизюкова было доставлено к Сухой Верейке и похоронено там под присмотром двух подполковников[230].

Об этом Павел Нечаев вроде бы написал письмо, которое известно воронежским историкам и поисковикам, но оригинал которого никогда и нигде не был опубликован, поэтому нам известны только варианты его пересказов. Но предположим, что письмо действительно было, и его пересказы отражают суть того, что в нем написано. Тем не менее даже и в этом случае нельзя утверждать, что в тот день Нечаев видел похороны Лизюкова. Об этом однозначно говорят архивные документы. Возможно, Павел Нечаев действительно стал в тот июльский день свидетелем погребения наших погибших танкистов. Но это не были похороны Александра Ильича Лизюкова.

Недавно я еще раз выезжал на место гибели генерала и сделал там фотографии местности. Современное шоссе, выходящее из Большой Верейки на юг, повторяет дорогу, проходившую здесь во время войны. Обширное поле южнее Большой Верейки постепенно сужается до узкой горловины между рощами, по которой сейчас проходит шоссе. Из-за этой особенности местности танк Лизюкова мог продвигаться на юг, следуя направлению дороги.

В самой узкой части поля восточный отрог рощи, что южнее Лебяжьего, находится приблизительно в 200 метрах от шоссе. Можно предположить, что именно здесь противник и поставил в засаду противотанковые орудия, поскольку эта удобная позиция (скрытность и танконедоступность из-за поросшего лесом оврага) давала возможность ограниченными силами удерживать важный рубеж и контролировать движение по дороге. Схожая позиция есть и южнее, где шоссе подходит к роще вплотную. Продвигаясь на юг вдоль шоссе, танк Лизюкова неизбежно должен был пройти мимо немецких противотанковых орудий своим правым бортом…

Очевидно, увидев, как по полю приближается к горловине между рощами одинокий КВ, немцы решили подпустить его поближе и, используя выгодность своей позиции, внезапно открыли по нему огонь с близкой дистанции, целясь в борт. Вероятно, снаряд, выпущенный с близкого расстояния, поразил КВ в правую сторону башни…

Исходя из обследования условий местности, можно с большой долей вероятности предположить, что КВ Лизюкова подбили в самой узкой части поля между восточным отрогом рощи, подходящим к шоссе с запада, и развилкой современного шоссе на Скляево. Здесь же и было позже найдено тело в комбинезоне. Протяжённость опушки рощи в этом районе составляет около 1 километра. Может быть, именно здесь и следует искать могилу генерала Лизюкова?

Возможно ли сейчас сделать это? Трудный вопрос. Если даже начать сплошное перекапывание опушки рощи, то вполне вероятно, что можно будет наткнуться на человеческие останки, ведь столько людей погибло здесь в войну! Но где гарантия, что это будут останки Лизюкова?

Вопрос, как мне кажется, в другом. В силу сложившихся обстоятельств мы вряд ли сможем когда-нибудь точно установить, в каком именно месте находилась могила Лизюкова. Но в любом случае памятник ему должен, на мой взгляд, быть вблизи южной опушки рощи, что западнее высоты 188,5. Это место — не только район его вероятного захоронения, но, без сомнения, поле его последнего боя.

Почему же памятник генералу Лизюкову находится в деревне Медвежье в 15 километрах от места его гибели и захоронения? Кто и по чьей инициативе установил его здесь? Выскажу на этот счёт свои соображения.

В 2003 году я специально приезжал в деревню Медвежье, чтобы побывать у памятника Лизюкову. Памятник поразил меня своей обветшалостью, что неудивительно — он был установлен почти 40 лет назад и, судя по его виду, давно не ремонтировался. Табличка на памятнике гласила: «Герою Советского Союза генерал-лейтенанту Лизюкову Александру Ильичу 1900–1942 от личного состава в/ч 33565 9 мая 1964 г.».

Я долго раздумывал над странным посвящением и предположил, что в тот далёкий уже год, когда вся страна широко отмечала двадцатилетие победы и военно-патриотическая работа была на подъёме, командование одной из воинских частей Воронежского гарнизона решило проявить инициативу и поставить ему памятник.

Теперь о выборе места для памятника. На мой взгляд, деревня Медвежье была выбрана тогда неслучайно. Полагаю, что люди, по инициативе которых ставился памятник, знали, что в конце июля 1942 года в последней операции генерала Лизюкова деревня Медвежье имела для него особое значение.

Его 2-й танковый корпус должен был во что бы то ни стало прорваться именно сюда. На сохранившейся в архиве карте штаба 2 ТК стрела танкового наступления корпуса начиналась в Большой Верейке и, поворачивая за высотой 188,5 на юго-восток, заканчивалась в Медвежьем, которое было обозначено как «задача дня 21.7.42».

Всё внимание Лизюкова было приковано тогда к деревне Медвежье, куда, по его предположениям, вышла 148 тбр. Именно на соединение с этой бригадой генерал Лизюков и выступил на танке КВ в то роковое утро 23 июля 1942 года, не подозревая, что идёт навстречу своей гибели. Через 23 года после гибели генерала памятник Лизюкову появился в том самом месте, куда в далёком 42-м он так отчаянно и трудно пробивался. Вот, пожалуй, какими мотивами могли руководствоваться те, кто принял решение установить памятник Лизюкову в Медвежьем (не исключено также, что это было сделано исходя из статьи в Большой Советской энциклопедии.)

С уважением относясь к их решению, я всё же думаю, что справедливее было бы увидеть памятник генералу Лизюкову вблизи места его гибели и захоронения, например у развилки Землянского шоссе на Большую Верейку. Это была бы память не только генералу Лизюкову, похороненному где-то поблизости в безымянной могиле. Многим нашим бойцам и командирам не досталось тогда даже этого.

Вспомним комиссара Ассорова, последним упоминанием о котором было лишь только то, что его мёртвое тело так и осталось свисать из башни подбитого танка. Где искать его останки?

Вспомним об убитом в танке механике-водителе и о стрелке-радисте, убитом во ржи… Их после отхода наших войск, скорее всего, никто не хоронил… Вспомним и о сотнях других воинов, оставшихся тогда лежать на политых кровью высотах не захороненными. Их стаскивали потом в огромные бомбовые воронки или наспех заваливали в осыпавшихся окопах, и не досталось им после смерти ни могилы, ни памятника. Их кости наверняка до сих пор лежат в земле и на огромном поле с отметкой 188,5.

Обелиск Лизюкову был бы здесь общим памятником для многих тысяч наших солдат, погибших и пропавших без вести в кровавых боях лета 1942 года на Большой Верейке. Мы не вправе забыть их. Вечная им память!