Тайна мистера Визеля

К. Мэклин НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

— Черт! Он действительно занялся этим. Ты слышишь?

Из открытой арки кабины управления падал сверху вниз солнечный луч и доносился голос. Отдаленный голос говорил и умолкал, говорил и умолкал. Слова сливались в неясный гул, но узнать голос было можно.

— Он вышел и проповедует туземцам!

Два инженера перетаскивали машины, но остановились, чтобы взглянуть в сторону голоса.

— Может быть, нет, — произнес Чарли, младший из двоих. — В конце концов, он не знает их языка.

— Все равно, он проповедует, — сказал Гендерсон, старший инженер и навигатор. Он налег ключом на упрямую гайку, ключ соскочил, и у Гендерсона вырвались словечки, от которых Чарли вздрогнул.

Во время перелета Чарли часто и тревожно снилось, что Гендерсон задушил пассажира. А один раз приснилось, что он сам задушил и пассажира, и Гендерсона.

Наяву оба инженера тщательно избегали раздражающих слов и жестов, сохраняли приветливость друг к другу и к пассажиру, сколько бы им ни хотелось рычать и кусаться, и старались поддерживать у себя сносное настроение.

Это было нелегко.

Чарли сказал:

— Чем объяснить, что Миссионерское общество дало ему целый корабль? Такому человеку, который действует на нервы одними своими поучениями, человеку с прирожденным талантом не ладить с людьми?

— Понятно, — проворчал Гендерсон, отвинчивая гайку. Это был мускулистый, коренастый человек с резкими манерами и привычкой терпеливо относиться к чужим странностям. — Миссионерское общество хотело от него избавиться. А дальше, чем с нами, улететь некуда.

Отдаленный голос доносился в кабину из невидимой, освещенной солнцем местности снаружи. Он казался звучным и уверенным.

— Бедняга думает, что это была честь, — добавил Гендерсон. Он вытащил болт, и тот, глухо стукнув, упал на мягкую обивку пола.

— Во всяком случае, — произнес Чарли, ослабляя болт за болтом, согласно инструкции, — он не может пользоваться машинным переводчиком. Машина еще не готова, мы не знаем их языка до конца. Он не может говорить с ними, если они не понимают.

— Разве? — Гендерсон приладился ключом к очередному болту и сердито поворачивал его. — Тогда что он делает сейчас? — И, не ожидая ответа, сам ответил на свой вопрос: — Проповедует, вот что!

В машинном отделении было жарко и душно, и солнечный свет манил наружу.

Чарли приостановился и вытер лоб тыльной стороной кисти.

— Проповедь ему не поможет. Раз они не понимают, то не станут и слушать.

— Мы не слушали, но это не помешало ему проповедовать нам! — резко произнес Гендерсон. — Его счастье, что мы нашли планету для высадки так скоро, — его счастье, что он не свел нас с ума раньше! Такой человек — опасность для корабля! — Гендерсону, как и Чарли, были известны рассказы о кораблях, отлетевших с маленькой командой, а вернувшихся с еще меньшей: с одним или двумя кровавоглазыми сумасшедшими и с коллекцией трупов. Гендерсон был консервативен. Он предпочитал регулярные рейсы и корабли с настоящей командой и многочисленными пассажирами. Только обещание утроенной платы и тройной страховой премии сманило его с больших кораблей на должность инженера в этом странном рейсе втроем.

— О… я ничего не имею против проповедей. — Чарли говорил кротко, но смотрел в направлении голоса странно напряженным взглядом.

— Валяй, парень, говори прямо. Мы должны нежничать друг с другом только в полете, когда заперты все в одной кабине. Старика Гарри не обманешь: тебе это НЕ нравилось.

— Нет, — мечтательно произнес Чарли, и его пристальный взгляд не менял направления. — Не могу сказать, что нравилось. Он проповедник неважный. В барах я встречал получше. — Голос снаружи, казалось, разбудил более глубокое эхо. — Он завел переводчика, Гарри. По-моему, надо помешать ему.

Чарли был рыж, долговяз, уверен в движениях, примерно одного возраста с проповедником, Гендерсон, как более опытный, положил ему на плечо предостерегающую руку.

— Я сам, — сказал он и вскарабкался по лестнице в кабину управления.

Здесь царили приятные серые тона, ярко освещенные солнцем, вливавшимся сюда сквозь арку раскрытой двери. Открытый проем был защищен только вздувающимся занавесом из прозрачной, пластикатовой пленки с ионным покрытием, свободно пропускающей воздух, но полностью задерживающей микробов и мелких насекомых. Инженер повесил свежий респиратор через плечо, взял мундштук в рот и прошел сквозь пластикатовую пленку. Она обвила его, замкнула в тесные, липковатые объятия и прилипла у него за спиной к собственной поверхности, заключив его словно в просторный кокон. Тотчас после дверной арки Гендерсон вошел в металлическую раму, похожую на крокетные воротца в человеческий рост, и приостановился там, чтобы она затянула петлю на болтающихся позади него концах пластиката, отрезала его от занавеса и заварила разрыв.

Не дожидаясь, пока пластикат обовьется и стянется вокруг него, инженер спустился по лесенке, а концы пластиката развевались за ним, как воздушно легкие флаги.

Они могли пользоваться этой тонкой пластикатовой оболочкой вместо скафандра, так как воздух этой планеты был пригоден и приятен для дыхания, и оболочка была только мерой предосторожности против инопланетной инфекции. Они не были даже уверены что такая инфекция есть, но пластикатовый кокон был обычной деталью в карантинных портах, и оба инженера привыкли к нему. Он свободно пропускал воздух, так что Гендерсон мог чувствовать кожей ветер, лишь слегка ослабленный. Бортинженер был в форменных шортах, а ветер был прохладный и приятный.

Вокруг звездолета расстилался травянистый луг с негустым лесом, а за ним в одной стороне виднелась синяя черта моря, в другой — туманная, синевато-зеленая гряда низких, далеких гор. Это было так похоже на пейзажи, знакомые Чарли с детства, что молодой инженер заплакал от волнения, когда впервые вышел из корабля. Гарри Гендерсон не плакал, но задержал свои решительные шаги и огляделся, и снова подумал, как невероятно им повезло, если они нашли столь совершенную, столь сходную с Землей планету. Он твердо верил в Судьбу и размышлял о том, что приготовила Судьба для живых существ на этой зеленой планете и почему она выбрала для своих свершений именно его.

На лугу внизу, близ подножья лестницы чернел машинный переводчик, все еще в своем ящике на колесах; одна стенка у него была снята, открывая систему управления. Это был один из самых дорогих, новых, индуктивных языковых анализаторов; их пассажир взял его с собой, ожидая и надеясь найти планету с туземным населением.

Торжествуя успех, пассажир — достопочтенный Уинтон — сидел, скрестив ноги, на ящике, словно маленький король на большом троне. Он произносил речь, пользуясь плавными, мягкими интонациями опытного оратора, и прозрачный пластикат у него на лице почти не заглушал его голоса.

А туземцы слушали. Они сидели вокруг переводчика большим неправильным кругом и смотрели. Они были безволосы, но с пучками шерсти на локтях и коленях. Иногда кто-нибудь приходил и садился слушать.

— Не отчаивайтесь, — звучно, как колокол, возглашал достопочтенный Уинтон. — Теперь, когда я показал вам свет, вы знаете, что жили во тьме и грехе всю свою жизнь, но не отчаивайтесь…

Машинный переводчик был построен с тем, чтобы усваивать огромное количество слов и фраз на любом языке, давать непосредственный перевод примерно полусотни слов, а на этом основании строить или находить грамматическую схему и печатать учебник туземного языка.

Тем временем он мог перевести всякое слово, в котором был уверен. Накануне Гендерсон нашел значение нескольких туземных слов и ввел их в машину, и теперь она добросовестно переводила их каждый раз, когда они встречались; ее звук был, как звон большого колокола, вторящий голосу проповедника. Этот громовой голос был тихим голосом Гендерсона, записанным через фильтр и усиленным двадцатикратно.

— Я… СВЕТ… ВАМ… ВЫ… ЖИЛИ… ТЬМА… ЖИЗНЬ…

Туземцы сидели на траве и слушали с видом терпеливого удивления.

— Отец Уинтон, — попытался привлечь его внимание Гарри.

Уинтон наклонился к внимательно слушающим туземцам, и в лице у него были кротость и прощение.

— Нет, скажите себе только — я жил в заблуждении, но теперь я узнаю истинный путь к праведной жизни.

Машина в ящике под ним переводила слова своим голосом приглушенного грома:

— СКАЖИ… СЕБЕ… Я… ЖИЛ… ПУТЬ… ЖИЗНЬ…

Туземцы зашевелились. Одни встали и подошли ближе, разглядывая ящик, другие собирались кучками, шептались и уходили маленькими группами, разговаривая.

Гендерсон решил не рассказывать проповеднику, что говорила машина. Но это надо было прекратить.

— Отец Уинтон!

Проповедник наклонился и благосклонно взглянул на него.

— В чем дело, сын мой? — Он был моложе инженера, смугл, сосредоточен и уверен в своей правоте.

— Сын мой, — сказал машинный переводчик своим голосом приглушенного грома. Звуки прокатились и отразились слабым эхом от ближних лесов, и туземцы уставились на Гендерсона.

Гендерсон пробормотал ругательство. Туземцы будут считать его сыном Уинтона! Проповедник не знал, что это может значить.

— Не бранитесь, — мягко произнес Уинтон. — В чем дело, Гарри?

— Простите, — извинился Гендерсон, опираясь руками о край ящика. — Выключите его, хорошо?

— Хорошо, — прогремела машина. Проповедник выключил ее.

— Да, — произнес он, подаваясь вперед. Он был одет по-старомодному: в обтянутые темно-серые штаны и черную рубашку. Гендерсон ощутил смутную неловкость за свои шорты и открытую волосатую грудь.

— Отец, неужели вы думаете, что поступаете правильно, проповедуя этим людям? Переводчик еще не закончен, а о них мы еще ничего не знаем. Антропологи никогда не заговаривают с туземцем о его обычаях, пока не изучат его племени и образа жизни на протяжении двух-трех поколений. Я хочу сказать — вы чересчур спешите. Еще рано давать им советы.

— Я пришел, чтобы дать им совет, — мягко возразил Уинтон. — Им нужна моя духовная помощь. Антропологи приходят наблюдать. Они не вмешиваются в то, что наблюдают, так как тогда оно изменилось бы. Но я здесь не для наблюдений, а для помощи. Почему я должен ждать?

Уинтон был весьма искусен в силлогистической логике. Он всегда ухитрялся повернуть дело так, что оказывался логически прав, хотя Гендерсон был уверен, что он почти всегда полностью ошибается. Сейчас, как бывало уже нередко, Гендерсон увидел, что не в состоянии возразить.

— Откуда вы знаете, что им нужна помощь? — неуверенно спросил он. — Может быть, они живут так, как надо.

— Полноте, — возразил проповедник, обводя рукой весь зеленый простор горизонта. — Это просто дикари, не ангелы. Я уверен, что они пожирают друг друга, или истязают, или совершают человеческие жертвоприношения.

— Человеческие жертвоприношения, — пробормотал Гендерсон.

Слух у Уинтона был чуткий.

— Не играйте словами. Вы знаете, что у них должны быть те или иные гнусные дикарские обычаи. Дикари на Земле обычно справляют оргии и жертвоприношения весной. Здесь сейчас весна. Великий Предначертатель, вероятно, привел нас сюда вовремя, чтобы помешать им.

— Ой, — сказал Гендерсон и отвернулся, чтобы утереть себе лоб сгибом запястья. Его пассажир намеревался помешать весеннему обряду, приносящему земле плодородие. Если такие обряды у здешних туземцев есть, — а это вполне возможно, — то они должны верить, что подобный обряд обеспечивает земле урожайность, или солнцу силу, или посевам рост, или рыбе обилие. Они должны верить, что без обряда лето никогда не вернется и они погибнут от голода. Если Уинтон вмешается, они захотят убить его.

Уинтон следил за ним, недовольный мелодраматизмом его жеста.

Гендерсон снова повернулся к нему, стараясь объясниться.

— Отец, уверяю вас, вмешиваться опасно. Давайте вернемся и сообщим об этой планете, и пусть правительство пришлет сюда разведочный корабль. Если ученые прилетят сюда и найдут, что мы вмешивались в обычаи туземцев, не ожидая советов, — они сочтут это преступлением. Нас будут протаскивать в научных журналах. Мы будем отвечать за всякий ущерб, понесенный туземцами.

Проповедник вспыхнул:

— Не думаете ли вы, что я трус, боящийся гнева безбожников? — Он снова взмахнул рукой, охватывая этим весь горизонт планеты вокруг них. — Не думаете ли вы, что мы попали сюда случайно? Великий Предначертатель прислал меня сюда намеренно. Я ответственен перед ним, а не перед вами или перед вашими друзьями-учеными. Я исполню его намерение. — Он подался вперед, впиваясь в Гендерсона темным, фанатическим взглядом. — Ступайте оплакивать свою репутацию куда-нибудь в другое место!

Гендерсон отступил, разглядывая своего пассажира, и ему показалось, словно у того вдруг выросли когти и зубы. Уинтон оставался прежним — сосредоточенным, темноволосым молодым человеком в темно-серых штанах и черной рубашке, сидящим, скрестив ноги, на большом ящике, — но теперь он выглядел как-то первобытно, словно доисторический жрец на своем алтаре.

— Антропология не любит ничего такого, — произнес Гендерсон.

Уинтон сверкнул на него глазами с высоты пятифутового ящика плюс еще 3 фута своего сидячего роста.

— Но вы ведь не антрополог, Гарри? Вы механик, инженер.

— Это верно, — согласился Гендерсон, ненавидя его за этот силлогизм.

Уинтон произнес кротко:

— Тогда почему вы не возвращаетесь на корабль к своим механизмам?

— Будут неприятности, — мягко сказал Гендерсон.

— К неприятностям я готов, — ответил достопочтенный Уинтон так же мягко. Он достал из своей сумки большой старинный револьвер и положил его на колено.

Дуло револьвера глядело куда-то посредине между инженером и туземцами.

Гендерсон пожал плечами и направился обратно к лестнице.

— Что он сделал? — Чарли с чашкой кофе в свободной руке заканчивал проверку регуляторов горючего.

Сердито и молча Гарри прорезал пластикатовую оболочку. Он сорвал с себя тонкую пленку, смял ее в комок и бросил в мусоросборник.

— Он сказал, чтобы я занимался своими делами. Так я и поступлю.

Выразительный голос проповедника зазвучал снова, и время от времени машинный переводчик произносил слова на местном наречии; это звучало, как низкий удар гонга.

— Переводчик включен, — заметил Чарли.

— Пускай. Уинтон не знает, что он говорит. — Гендерсон мрачно повернулся к книжному шкафу и вытащил книгу под заглавием «Руководство к наблюдению и поведению на других планетах, с примерами».

— А что он говорит?

— Почти ничего. Из всей длинной речи этого червяка он перевел только «Я — жизнь — путь».

Улыбка младшего инженера исчезла. Для других этого бывало достаточно.

— Так Уинтон не знает, что говорит ящик?

— Он думает, что ящик повторяет все его речи. А сам разводит обычную свою ахинею.

— Надо прекратить это! — Чарли начал подниматься по лестнице.

Гендерсон пожал плечами:

— Так поди и скажи ему, что переводчик не действует. Мне надо было бы самому сказать ему это. Но если сейчас я подойду к нему близко, я его задушу!

Чарли вернулся вскоре, ухмыляясь.

— Все в порядке. Туземцы боятся Уинтона, а ящик им нравится, и они думают, вероятно, что ящик говорит сам по себе, а Уинтон только лопочет что-то бессмысленное.

— Это так и есть, — кисло произнес Гендерсон. — Они правы.

— Ты вроде как не любишь его. — Чарли начал разыскивать в шкафу второй экземпляр справочника для разведочных групп. — Но я понимаю, о чем ты думаешь. Как бы то ни было, я сказал Уинтону, что он производит на туземцев плохое впечатление. Это затормозило его. Затормозило начисто. Он сказал, что отложит проповеди на недельку и будет изучать туземцев. Но сказал еще, что мы должны наладить машину и чтобы она переводила все его слова. — Чарли повернулся, улыбаясь, с книгой в руке. — Так что время у нас есть.

— Время для чего? проворчал Гендерсон, не поднимая глаз от своего справочника. — Уж не думаешь ли ты, что мы можем переубедить Уинтона? Этот болван считает, что вмешиваться в чужую жизнь — его священный долг. А попробуй-ка отговорить какого-нибудь болвана от его священного долга! Он готов вмешаться в пиршество людоедов! Надеюсь, что он вмешается. Надеюсь, что они съедят его!

— Свинья, — пробормотал Чарли, на мгновение отвлекшийся картинкой. — Для человека она вкусна, для здешних дикарей наверняка покажется невкусной: это разные породы.

— Он говорит, что намерен помешать их весенним обрядам. Если у них есть жертвоприношения или еще что-нибудь ему не по вкусу, он помешает этому!

Чарли оперся кулаками о стол и наклонился к Гендерсону, понижая голос.

— Послушай, мы даже не знаем, есть ли у здешних туземцев весенние обряды. Может быть, если мы посмотрим, то увидим, что их вовсе нет или что Уинтон не сможет помешать им. Может быть, нам не о чем беспокоиться. Только нужно пойти и поосмотреться. Мы можем написать, как полагается, обо всем, что увидим, и журналы напечатают это, когда мы вернемся. Слава и все такое. — И он добавил, заметив выражение лица у Гендерсона: — Может быть, если понадобится, мы сумеем поломать переводчик.

Сухое время года подходило к концу. Река была мелкая и текла в узком русле, и близ поверхности было много рыбы. Спет работал быстро: выбирал рыбу из ловушек, возвращал пустые ловушки в воду, засаливал рыбу.

Он устал, но ему было приятно вспомнить пиршество и прошлую ночь и предвкушать пиршество нынешнего вечера. Это была пора особых кушаний — трав, кореньев, лакомств из рыбы. Сегодняшнее вечернее пиршество может оказаться последним для него, ибо на горизонте сгущалась дымка к завтра могли начаться дожди.

Один из пришельцев подошел и стал следить за ним. Спет вежливо не обратил на него внимания и продолжал солить рыбу, не глядя на него прямо. Не обращать на незнакомца внимания опасно, но если сделать ритуальный знак мира и согласия, то это могло бы значить, что незнакомец считается принадлежащим к враждебному племени, тогда как он мог быть уже другом. Спет предпочел быть вежливым, так что притворился, будто ему безразлично, наблюдают за ним или нет.

Дымка на небе сгущалась, и солнечный свет потускнел. Спет бросил ловушку обратно в реку ловким движением своих коротких, сильных рук. Если он переживет следующую неделю, то руки у него будут не короткими и сильными, а длинными и слабыми. Он начал вытаскивать следующую ловушку, искоса поглядывая при этом на пришельца.

Пришелец был очень безобразен. Черты лица у него были уродливы. Весь красновато-бурый, как мертвый лист, совершенно безволосый на локтях и коленях, он блестел, словно покрытый прозрачной водой, но эта вода не стекала с него. Он был невысок и коренаст и двигался быстро, как молодой, но не работал. Очень странный, совсем ненастоящий, он спокойно стоял, следя за Спетом, не нападая на него, хотя мог бы напасть, ибо не сделал знака мира. Значит, он, наверное, не был из враждебного племени.

Быть может, нестекающая вода была иллюзией и значила, что на самом деле пришелец был духом кого-то, кто утонул.

Пришелец продолжал смотреть. Спет уперся ногами в травянистый берег и потянул бечевку ловушки, стремясь выказать свою силу. Он потянул слишком сильно, и одна ячейка в сети лопнула. Пришелец вошел в воду и стянул сеть так, что ни одна рыба не ушла.

Это был поступок друга. Но когда ловушка была благополучно вытащена на берег, то бурый пришелец отступил без слова или жеста и продолжал смотреть, как и раньше, — словно его помощь была обычной помощью одного родича другому.

Это означало, что бурый был его родичем и членом его семьи. Но Спет видел всех своих живых родичей, и никто из них не выглядел так странно. А отсюда следовало, что бурый был духом — духом утонувшего родича.

Спет кивнул духу, переложил рыбу из ловушки в плетеные корзины и засолил ее. Потом присел на корточки, чтобы починить прорванную сеть.

Красно-бурый дух присел на корточки рядом с ним, потом указал на ловушку и издал вопросительный звук.

— Я чиню сеть, дедушка, — объяснил Спет, давая духу своего родича самое почтительное из названий.

Дух приложил руку ко рту, потом указал на землю и снова издал вопросительные звуки.

— Земля еще сухая, дедушка, — ласково сказал Спет, понимая, что хочет узнать дух. Он встал и закинул ловушку в реку, надеясь что бурый дух полюбуется его силой. Те, которых видишь во сне, часто являются, чтобы сказать что-нибудь, иногда они не могут говорить, но по их взглядам и жестам можно понять, какую весть они несут. Бурый дух имел вид юноши, как Спет, словно он утонул до обряда Повешения. Быть может, он явился днем, а не во сне, потому, что Спет должен умереть и присоединиться к духам раньше, чем станет взрослым мужем.

Думать так было страшно. Дымка, сгущавшаяся на горизонте, казалась зловещей.

Бурый дух повторил сказанное Спетом, и почти Спетовым голосом, слегка смазывая слова: «Земля еще сухая, дедушка!» Потом указал на землю и издал вопросительный звук.

— Земля, — сказал Спет, думая о смерти и обо всех слышанных им песнях смерти. Тут он услышал, как дух повторил слово, увидел у него на лице удовлетворение, и он понял, что дух забыл, как говорить, и что его нужно учить заново словно новорожденного.

От этого учтивость превратилась в простую, веселую игру. Работая, Спет показывал на все и произносил названия, описывал то, что делал, а иногда пел детские трудовые песни, описывающие работу.

Дух следовал за ним и помогал с сетями, и слушал, и указывал на то, что хотел узнать. Вокруг стана у него обвивалась слепая серебряная змея, которой Спет не заметил сначала, и дух обращал к Спету голову змеи, когда тот пел, а иногда сам говорил змее, делая поясняющие жесты.

Спета очень покоробило то, что змее что-то объясняют, ибо все змеи мудры, а слепая змея — это премудрая змея из снов, та, что все знает. Слепой змее не нужно никаких объяснений. Спет отвернулся и не хотел смотреть в ту сторону.

Они с духом продолжали работать, идя вверх по реке, — вытаскивали ловушки, засаливали рыбу и снова забрасывали ловушки, — и Спет говорил о том, что делает, а дух говорил об этом змее, обвитой у него вокруг стана.

Но вот бурый дух протянул слепую серебристую змею к Спету, показав знаком, что тот должен говорить с нею.

В страхе и ужасе Спет упал на колени.

— Скажи мне, Премудрая, если соблаговолишь, — умру ли я при Повешении?

Он ждал, но змея равнодушно лежала на ладони у духа и не шевелилась, не отвечала.

Спет встал и отшатнулся.

— Благодарю тебя, о, Премудрая.

Дух заговорил со змеей, говорил он очень тихо, объясняя ей все осторожными жестами, потом снова обвил ее себе вокруг стана и помог Спету нести груз засоленной рыбы, ничего не говоря, ничего не показывая.

Солнце почти заходило.

Возвращаясь в хижину своей семьи, Спет проходил мимо Говорящего Ящика. Бормочущий черный дух сидел сверху и бормотал, как всегда, но на этот раз Ящик остановил Спета и заговорил с ним, назвав его по имени, и стал расспрашивать о его жизни.

Спет нес тяжелый груз соленой рыбы в двух корзинах по концам коромысла, лежавшего у него на сильном плече. Он устал. Он стоял посреди луга, где в другие поры года текла река, а серебряная хижина духов бросала на него длинную тень. Ноги у него устали, ибо он долго бродил в реке, а разум устал от того, что бурый дух целый день задавал ему вопросы, поэтому он говорил о том, что было на поверхности его мыслей, и не стал обсуждать погоду и рыбную ловлю. Он объяснил, что должен вскоре умереть. Обряд Повешения, делающий юношей взрослыми, начнется с первым дождем, для него назначено пятеро юношей, большинство обычно выживает, но о себе Спет думает, что умрет.

Ящик умолк, и дух наверху перестал бормотать: и Спет понял, что это правда, ибо люди умолкают перед лицом правды, о которой не хотят говорить вслух.

Он сделал Ящику учтивый прощальный жест и направился к своей хижине, чувствуя себя очень расстроенным. На вечернем пиршестве все малыши весело поедали рыбу и коренья и толстели еще больше, а тощие взрослые довольствовались кореньями и травами. Спет был только юношей, готовящимся к посвящению во взрослые, и ему нужно было бы хорошенько есть, чтобы толстеть и накапливать силу, но вместо того он вышел и взглянул на небо и увидел, что оно хмурится. Он не вернулся больше к пиршеству, но прислонился к стене хижины и дрожал, не в силах уснуть. Прямо перед ним лежали маленькие плоскодонные лодки его семьи, лежали в пыли позади хижины, ожидая счастливых дней дождя. Никогда больше ему не плавать в этих лодках!

Висеть вниз головой — это болезненный путь к тому, чтобы стать взрослым, но кто сумел выжить, тот на это не жалуется. А для него Повешение станет очень неприятным путем к смерти.

Задыхаясь, подгоняемый своей новостью, достопочтенный Уинтон подбежал к двоим инженерам, притаившимся на берегу реки.

— Я узнал… — начал было он.

— Тсс, — сказал один из них, не оборачиваясь.

Они смотрели, не оглядываясь и не отрываясь, на маленькое животное у самого берега.

Уинтон подошел ближе и притаился позади них.

— У меня есть новости, интересные для вас. — он сдерживал голос до шепота, но торжество скрежетало в этом шепоте, как напильник по стеклу, и, услышав его, оба метнули на проповедника по быстрому, пытливому взгляду, потом они снова обратились к зрелищу у кромки воды.

— Скажете, когда это кончится. Погодите.

Молодой проповедник проследил за их взглядами и увидел четвероногого зверька, большеглазого и острозубого, слегка барахтающегося в поднимающейся воде. Младший инженер Чарли делал с него снимки.

— У него лапы увязли, — шепотом сказал Уинтон. — Почему вы не поможете ему?

— Оно укореняется, — также шепотом ответил Гендерсон. — Мы боимся помешать ему громким звуком.

— Укореняется? — Уинтон был в недоумении.

— У него две жизненные стадии, как у устрицы. Вы знаете, устрица сначала бывает личинкой и плавает свободно, а потом закрепляется и превращается в ракушку. У этого зверька тоже есть стадия закрепления, и она как раз сейчас начинается. Когда вода дойдет ему до шеи, он свернется под водой в клубок, укоренится передними лапами и превратится во что-то вроде водоросли. Сейчас он укореняется задними. Это уже третье наше наблюдение.

Уинтон взглянул на барахтающегося зверька. Вода уже доходила ему почти до шеи. В больших блестящих глазах и мелких оскаленных зубках читались страх и недоумение. Уинтон содрогнулся.

— Ужасно, — прошептал он. — Знает ли оно, что с ним происходит?

Гендерсон пожал плечами.

— По крайней мере, знает, что вода поднимается и что оно не должно убегать. Оно должно оставаться на месте и врыться в дно. — Он заметил выражение лица у Уинтона и отвернулся. — Инстинкт — это могучее стремление сделать что-то. Бороться с инстинктом нельзя. Поддаться ему — приятно. Это не так плохо.

Достопочтенный Поль Уинтон всегда боялся утонуть. Он отважился бросить один взгляд на зверька, готового превратиться в водоросль. Вода подступала тому к шее, и он старался задирать голову и дышал быстро, с тихим повизгиванием.

— Ужасно! — Уинтон повернулся к нему спиной и отвел Гендерсона подальше от берега. — Мистер Гендерсон, я сейчас узнал кое-что.

Он был очень серьезен, но с трудом подбирал слова для того, что хотел сказать.

— Ну, говорите, — поторопил его Гендерсон.

— Я узнал от одного туземца. Переводчик сегодня работал лучше.

— Мы с Чарли недавно ввели в него сотни четыре слов и фраз, записанных дистанционно. Мы расспрашивали туземцев целый день. — В чертах у Гендерсона вдруг отразился холодный гнев. — Кстати, вы, кажется, говорили, что не будете пользоваться переводчиком, пока он не готов?

— Я только проверял его. — Уинтон почти извинялся. — Я не говорил ничего, только расспрашивал.

— Ладно, — Гендерсон мрачно кивнул. — Извините мое замечание. Так что же случилось? Вы здорово чем-то расстроены!

Уинтон избегал его взгляда и отвернулся, словно разглядывая реку с ее купами кустов и деревьев. Потом он обернулся к холмам вдали, и вид у него был неуверенный.

— Прекрасная, зеленая страна. Она кажется такой мирной. Бог щедро оделяет красотой. Это доказывает его доброту. Когда мы думаем, что бог не жесток.

— Ну, так бог на самом деле не жесток, — повторил жестко Гендерсон. — Это и есть ваша новость?

Уинтон вздрогнул и снова обратился к Гендерсону.

— Гендерсон, вы заметили, что здесь есть два вида туземцев? Одни — высокие, худые, медлительные, другие — маленького роста, коренастые и сильные, и они делают всю работу. Коренастых мы видим всякого возраста, от детского и старше. Так?

— Я это заметил.

— Как вы думаете, что это значит?

— Мы с Чарли говорили об этом. — Гендерсон был озадачен. — Это только догадка, но мы думаем, что высокие — это аристократы. Они хозяева низеньких, а низенькие работают на них.

Густые тучи громоздились над дальними холмами, и этим объяснялся медленный подъем воды в реке.

— Низенькие — это дети высоких. Высокие и худые — это взрослые. И все взрослые больны, и потому всю работу выполняют дети.

— Что такое… — начал было Гендерсон, но Уинтон уже овладел своим голосом и горячо продолжал, не сводя взгляда с отдаленных холмов:

— Они больны потому, что с ними сделано что-то. Когда юноши, сильные и здоровые, готовы стать взрослыми, их вешают головой вниз. На много дней, Гендерсон, может быть, больше, чем на неделю, — переводчик не мог сказать, на сколько. Некоторые умирают. Остальные… остальные выглядят очень худыми и длинными. — Он запнулся, с усилием заговорил снова: — Юноша-туземец не мог сказать, зачем это делается и давно ли началось. Это длится уже так долго, что никто из них не помнит.

И вдруг, к неприятному удивлению Гендерсона, проповедник упал на колени, сжал руки и, запрокинув голову, закрыв глаза, разразился молитвой:

— Господи, не знаю почему ты так долго медлил показать им истинный свет, но благодарю тебя за то, что ты послал меня прекратить эту жестокость!

Он быстро встал, отряхнул колени.

— Вы мне поможете, да? — обратился он к Гендерсону.

— Откуда мы знаем, что так будет правильно? — нахмурился Гендерсон. — Мне это кажется неразумным.

— Неразумным? — Внезапный гнев помог Уинтону вернуть себе уверенность. — Ну, Гарри, вы всегда говорили так, словно знакомы с антропологией. Вы, конечно, знаете о церемониях посвящения в зрелость. У дикарей часто бывают обряды посвящения юношей. Это для того, чтобы испытать их мужество. Мальчиков истязают, и кто выдержит пытку без стона, того признают мужчиной и дают ему все права взрослого. Низкая жестокость! Власти всегда прекращали ее.

— Здесь ни у кого нет власти, чтобы запрещать кому-нибудь, — проворчал Гарри. Услышанное от Уинтона описание обряда посвящения потрясло его, и он старался возражать, только исходя из глубокого убеждения, что Уинтон всегда ошибался, а значит — ошибается и теперь. Соглашаться с этим человеком было опасно. Это значило — ошибаться вместе с ним.

— Нет власти? А власть бога?

— Ну, да, бога — сердито возразил Гендерсон. — Если он вездесущ, то, значит, был здесь раньше вас. И он не сделал ничего, чтобы остановить их. Вы их знаете только неделю. А бог — как давно знает их?

— Вы не понимаете. — Темноволосый молодой человек говорил с совершенной убежденностью и даже как будто вырос, выпрямленный своей гордостью. — Ведь это не просто удача, что мы нашли эту планету. Это моя судьба, — мне предначертано заставить этих людей прекратить все эти свои обряды. Я послан сюда богом.

Гендерсон весь побелел от сильнейшего гнева. Два месяца он терпел надменность проповедника, запертый вместе с ним в тесных пределах звездолета, и терпеливо выслушивал его проповеди, не позволяя себе сердиться ради спокойствия на корабле. Но сейчас он был опять под открытым небом, и ему надоела дерзость, и он не намеревался больше сносить ее.

— Вот как? — ядовито спросил он. — Ну, так я тоже участвую в этой экспедиции. Откуда вы знаете, что бог не послал меня, чтобы помешать вам?

Чарли окончил съемку подводного превращения зверька и отошел от берега, складывая свой подводный съемочный аппарат. Он подошел вовремя, чтобы увидеть, как Уинтон ударил старшего инженера по лицу, бросив проклятие, которое заставило бы его разразиться часовым поучением, если бы он услышал его от кого-нибудь из них. Он увидел, как Уинтон повернулся и побежал, но не так, словно убегая прочь, а словно торопясь сделать что-то в порыве внезапного нетерпения.

Через десять минут Гендерсон кончил объяснять, чем так расстроен проповедник. Они лениво лежали на берегу, глядя в воду, рассеянно отмечая ту или другую интересную форму жизни и любуясь отражением заката в водяной ряби.

— Хотелось бы мне пожевать травинку, — произнес Гендерсон. — Тогда было бы похоже на то, как я смотрел на реку, когда был мальчишкой. Но этот пластикат на лице не дает мне ничего взять в рот.

— А травинка может оказаться ядовитой, — Чарли провел рукой по яркой, свежей зелени. Трава была тонкая, жесткая, с узкими, круглыми листьями, как бывает на болоте. — Это не настоящая трава. Это и не настоящая Земля, ты же знаешь.

— Знаю, но хотел бы забыть. И хотел бы я знать, что сейчас делает этот червяк, Уинтон. — Гендерсон перевернулся на спину, лениво глядя в небо. — Я теперь допек его. Заставил действовать в открытую. Больше он не будет принимать со мною своего надутого снисходительного вида. Может быть, он даже будет теперь называть меня Гендерсоном, а не Гарри.

— Не требуй слишком многого. — Чарли сорвал травинку и рассеянно пытался покусать ее, но ему помешала прозрачная пластикатовая пленка, защищавшая его от местных микробов и фильтровавшая воздух при дыхании. Он отбросил травинку. — Как мог этот червяк стать миссионером? У него все в порядке, он только не умеет водиться с людьми. А для его работы это — не помощь.

— Очень просто, — ответил Гендерсон, глядя в темнеющее, розовое и фиолетовое небо. — Его уговорили стать миссионером для того, чтобы ему захотелось улететь подальше. Только не говори ему. Он думает, что был избран за красноречие. — Он снова повернулся ничком и поглядел на реку. Теперь она была холодного темного цвета, с серебристой рябью. — Туч над горами все больше. А эти облачка над головой могут сгуститься и пролиться дождем. Если река будет продолжать подниматься, то может произойти наводнение. Может быть, нам придется сдвинуть корабль.

— Уинтон говорил, что туземец упоминал о наводнении. — Чарли лениво встал и потягивался. — Так или иначе — уже темнеет. Нам нужно расспросить поподробнее об этой беседе.

Они пошли разыскивать проповедника.

То, что он рассказал им, было тревожным и неясным.

— Это Спет, — заключил Гендерсон. — Это тот, от кого я учился словам весь вечер. И он сказал вам, что должен умереть?

Уинтон был серьезен и бледен. Он сидел, сгорбившись, у навигационного стола, словно испугавшись собственного решения действовать.

— Да. Он сказал мне, что должен умереть. Сказал, что его повесят на дерево вниз головой, как только начнутся дожди. Потому что он уже достаточно вырос.

— Но он говорил, что другие юноши переживают это? Может быть, он ошибается, говоря о смерти? Может быть, это не так страшно, как кажется?

— Он сказал, что многие умирают, — беззвучно произнес Уинтон. Руки у него неподвижно лежали на столе. Внезапно он загорелся гневом. — О, низкие дикари! Какая жестокость, какая жестокость! — Он повернулся к Гендерсону без всякой своей обычно елейности: — Настройте переводчик так, чтобы он переводил мои слова в точности. Мне не хочется стрелять в них, чтобы заставить прекратить это. Я только объясню им, что богу не угодны их поступки. Они должны понять меня.

Потом он обратился к Чарли, стоявшему рядом:

— Дикари называют меня «Энаксим». Что это значит? Не считают ли они меня божеством?

— Это значит «большой ящик», — резко вмешался Гендерсон. — Они все еще думают, что говорит ящик. Я заметил, что, отвечая, они смотрят на него, а не на человека. За кого они принимают вас — не знаю.

В эту ночь дождя не было. Уинтон позволил себе уснуть только под утро.

Спету тоже было небезразлично, что дождь не начался.

На следующий день он ловил рыбу в реке как всегда.

Река набухла и бежала в берегах высоко и быстро, и ловить рыбу было сначала нелегко, но потом вернулся бурый дух и привел с собой другого, такого же, и оба они помогали Спету вытаскивать ловушки. Новому духу тоже хотелось научиться говорить, так что всем им было очень весело: оба духа проделывали самые обычные вещи, какие часто встречаются в жизни, а Спет говорил им нужные слова и пел песни, чтобы объяснить, что они делают.

Один из них научил его слову на языке духов, и он понял, что это так и нужно, ибо он сам вскоре станет духом.

Идя вечером с рыбой по тропе к хижине своей семьи, он опять проходил мимо Говорящего Ящика. И Ящик снова заговорил с ним и задавал ему вопросы.

Черного духа, обычно бормотавшего на ящике, сейчас там не было, но рядом с Ящиком стоял бурый, только что помогавший Спету ловить рыбу, и тихонько говорил что-то всякий раз, когда Ящик спрашивал Спета. А когда Спет отвечал, то Ящик тихонько говорил что-то духу, обсуждая ответы, словно у них обоих было дело, касавшееся его.

Спет вежливо отвечал на вопросы, хотя некоторые из них были трудные и относились к причинам вещей, о которых он никогда не думал, что им нужна причина, а другие были такие, задавать которые неучтиво. Он не знал, почему они обсуждают его ответы, но это было их дело, и они сказали бы ему, если бы захотели.

Когда он уходил, то бурый дух сделал ему жест уважения и взаимопомощи в работе, и Спет ответил тем же, польщенный и тронутый уважением со стороны духа своего родича.

Он не вспомнил о своем страхе, пока не оказался почти дома.

Начинался дождь.

Чарли поднялся по лестнице и вошел в корабль, и тогда увидел Гендерсона: тот расхаживал взад и вперед, сутулясь, сжимая кулаки, и лицо у него было напряженное и тревожное.

— Хи, — Чарли не ожидал ответа. Он дернул за рычаг, который затянул пластикатовую пленку у него за спиной, отрезал ее раскаленной проволокой от занавеса и одновременно заварил занавес. Он тщательно собрал и разгладил на себе новый пластикатовый кокон, дабы увериться, что оболочка, которую он носил за пределами корабля, целиком закрыта новым слоем. Вся пыль, все микробы, принесенные извне, должны оказаться заключенными между двух слоев стерильного, асептического пластиката.

Он стоял, разглаживая и расправляя оболочку, следя за Гендерсоном не больше, чем с самым незаметным огоньком любопытства в глубине глаз. Он умел отвратить свое внимание настолько, что человек, работавший с ним рядом, не чувствовал на себе никакого наблюдения, словно одетый в плащ невидимости. Чарли был очень вежлив и учтив, и это было частью его учтивости.

— Как дела? — беспечно спросил он, разрезав свою пластикатовую оболочку и выходя из нее.

Гендерсон остановился и взял сигару из коробки на столе жестом свирепого нетерпения.

— Очень плохо, — произнес он. — Уинтон был прав.

— Э? — Чарли скомкал пленку и швырнул ее в мусоросборник.

— Туземцы действительно делают это. — Гендерсон прикусил свою сигару и резким движением закурил ее. — Я спрашивал Спета. На этот раз переводчик не ошибся. Он сказал — да, юношей вешают вниз головой на дерево при первых весенних дождях. Да, это больно, да, некоторые умирают, нет, он не знает, почему или зачем это делается. Ха! — Гендерсон отбросил сигару и снова зашагал по кабине, свирепо оскалившись.

— О, да, переводчик работал прекрасно! Поколение за поколением они истязают так своих юношей, и старше не могут вспомнить, как и почему это началось, и все-таки продолжают делать…

Чарли облокотился о навигаторский стол, следя глазами за Гендерсоном.

— Может быть, — тихо произнес он, — для этого обычая есть какие-нибудь причины.

— Причины для того, чтобы вешать человека вниз головой на целую неделю? Назови мне хоть одну!

Чарли не ответил.

— Я сейчас из здешнего поселка, — равнодушно заговорил он, словно меняя тему. — Уинтон действует. Он поставил переводчика прямо посреди поселка, а сам сидит сверху и говорит им, что бог на них смотрит, и все такое. Я хотел отговорить его, так он в меня прицелился. Он сказал, что прекратит это подвешивание, пусть даже ему придется убить нас обоих и перебить половину туземцев.

— Так пусть попробует остановить их одними разговорами! — Гендерсон, остановившийся, чтобы послушать, зашагал снова, сверкая глазами. — Болтун! Болтовней тут не поможешь. Болтовня сама по себе ничего не стоит. Я сделаю проще. Я украду Спета и спрячу от них. Чарли, дикари делают что-нибудь только в нужное время, в такое, какое считают нужным. Мы выпустим Спета через неделю, и никто его не тронет. Они просто будут ждать следующего сезона. А тем временем увидят, что деревья на них не гневаются и нет никакой другой чепухи. Когда они увидят, что Спету удалось обойтись без этого, у них будет случай увидеть юношу, ставшего здоровым, взрослым мужчиной без всякого подвешивания и вытягивания.

А на следующий год Спет, может быть, и сам догадается спрятаться. И, глядя на Спета и на то, как он выглядит в сравнении с теми, кого подвешивали, — может быть, некоторые юноши, предназначенные к подвешиванию, тоже решатся убежать в лес и спрятаться там.

— Хорошая выдумка, — сказал Чарли, следя глазами за шагающим Гендерсоном. — Не буду напоминать тебе, что ты клятвенно отрекся выдумывать. Но в этом я с тобой, дружище. Как нам найти Спета?

Гендерсон сел, улыбаясь.

— Мы увидим его завтра на реке. Не нужно предпринимать ничего, пока дождь не начнется.

Чарли начал шарить в ящике с инструментами.

— Придется достать пару фонариков. И поторопиться. Нужно найти Спета поскорее. Дождь уже идет — начался почти час назад.

Тьма и дождь, и висеть вниз головой было очень страшно. Не так обрядово и торжественно, как в песнях об этом, но по-настоящему: совершенно так же, как ловить рыбу, и плести хижину, и сидеть за едой с братьями. Весь мир казался перевернутым. Ствол дерева был рядом, толстый и прочный, а земля — над головой, как крыша, поддерживаемая деревом, а небо — под ногами, очень далеко… И при виде облаков, кипящих в глубине неба, он боялся упасть туда. Небо было, как озеро, и он может упасть в него, как камень в воду. Если упадешь в небо, то будешь падать долго-долго — таким глубоким оно казалось.

Дождь шел снизу, с неба, и падал ему под подбородок. Ступни и кисти у него были связаны крепко, но не больно, ибо старики связали его мягкой веревкой из многих прядей и так, чтобы кровь не застаивалась. Руки у него были привязаны к бокам, а кисти — прикреплены к той же веревке, которая держала его за лодыжки; и у него было такое ощущение, словно он стоит с небольшой тяжестью в руках. Он и стоял, но вниз головой. Это было странно удобно. Старики руководились опытом множества поколений и выбрали высокое дерево с веткой высоко над разливом.

Они выглядели мудро и уверенно, и он доверялся им, когда они связывали и вешали его — очень осторожно, тихонько переговариваясь между собой.

Потом они оставили его, таща свои плоскодонки по земле, которая теперь была крышей у него над головой, и шагая, словно цапли, по тускло освещенной, блестящей почве, которая сейчас выглядела так странно, словно мокрый, шероховатый потолок, поддерживаемый стволами деревьев.

Ровный дождь барабанил по сучьям и молодым весенним листьям, шлепал во все более глубоких ручейках, разбегающихся по земле. Спет знал, что где-то реки выходят из берегов, заливая леса и луга, присоединяясь к дождевой воде. В поселке улица станет грязной, и дети кричат, уже пробуя вести по ней лодки, нетерпеливо ожидая поднятия воды, чтобы увидеть быстрый, холодный разлив, увидеть, как хижины поселка оседают и расплываются, растворяются и исчезают под гладкой водяной поверхностью.

В течение месяца разливов все будут жить в лодках. Его племя поплывет, работая веслами и шестами, вверх по реке вдоль берега, встречаясь с другими племенами, обменивая корзины, рыболовные крючки и засоленную рыбу на солонину, украшая старые сказки и песни подробностями, привезенными из дальних краев. Прошлый раз им повезло: они встретили большое животное, захваченное разливом, плывущее и неспособное противиться охотникам. Люди враждебного племени отдали за шкуру половину жареного мяса со своего плота и спели большую песню, которой еще никто не слыхивал. Это было самое лучшее пиршество из всех.

Потом стаи лодочек вернутся на озера, которыми стали леса и луга, и люди снимут больных и умирающих юношей, подвешенных к деревьям, и будут ухаживать за ними, и кормить, и называть «старшими». А потом поплывут снова в поисках еды и будут бороться с бурями, чтобы добывать соль и засаливать мясо утонувших животных, и будут ловить морских рыб в высыхающих озерах.

А когда дожди прекратятся, и земля начнет просыхать, они вернутся на сырую, вязкую землю, чтобы петь и работать и строить селение из мягкой свежей глины, оставленной разливом.

Но Спет уже не увидит этих веселых дней.

Он висел на дереве вниз головой, и дождь хлестал его холодом по коже. Становилось слишком темно, чтобы различить бледное небо. Он закрыл глаза, и под сомкнутыми веками у него поплыли картины и воспоминания, а потом — сны.

«Вот он. Как нам снять его? Ты взял нож? Как к нему подняться? Сколько. Не могу влезть. Подожди, я помогу тебе».

Вспышка света, слишком длительная для молнии, державшаяся целую секунду. Спет проснулся, глядя в темноту, ища уже погасший свет, слушая голоса, говорящие на странном языке.

«Не надо фонарика, он испугается».

«Ты объяснишь ему, что мы делаем?»

«Нет, не сейчас. Он пойдет с нами. Спет уже мой приятель».

«Ну и корни же у этих деревьев! Как ветви!»

«Как у мангровых».

«Ты всегда хвастался, что на Юге есть все. Что такое мангровы?»

«Флоридские болотные деревья. Они растут прямо из глубокой воды. Дай-ка руку».

«Если такой дождь продержится, то этим тоже понадобятся их корни. А высоко ли мы залезем по одним корням?»

«Ты считаешь, что пошутил? Почему бы им и не иметь таких корней? Эта местность заливается водой, глубокой водой. Равнина должна быть областью дельты. Мы просто попали в сухое время года».

«Что значит — область дельты? Я горожанин, говори со мной яснее».

«Это значит, что мы находимся в устье большой блуждающей реки, вроде Желтой или Миссисипи, которая не знает, куда ей течь, и распадается в устье на множество мелких речек и меняет свое русло с каждой весной. Я заметил, что трава вокруг корабля была похожа на солянку. Надо было догадаться уже тогда».

Близ Спета появилась темная фигура, поползла к ветке, где была привязана веревка. Когда голос заговорил снова, он звучал издали.

«Ты хочешь сказать, что мы посадили корабль в русле реки? Почему ты не сказал ничего, когда мы садились?»

«Не думал тогда». — Этот голос был громкий и близкий.

«Хорошее же время ты выбрал, чтобы подумать об этом сейчас. Я оставил дверь настежь. Поднялся ты?»

«Угу. Отвязываю веревку. Спущу его медленно, а ты лови, чтобы он не треснулся головой, ладно?»

«Ладно. Спускай».

Голоса умолкли, и мир завертелся, и ствол дерева начал двигаться мимо Спетова лица.

Вдруг его охватили мокрые руки, и голос бурого духа сказал «Поймал!»

Тотчас же веревка перестала тянуть Спета за ноги, и он свалился вниз головой на бурого духа, и оба они упали на скользкие высокие корни и соскальзывали с одного на другой все ниже и ниже, пока не очутились на размокшей земле. Дух пролаял какие-то короткие слова и начал развязывать сложные узлы на лодыжках и запястьях у Спета.

Странно было сидеть на мокрой земле, покрытой прошлогодними листьями. Даже если стоять вверх головой, лес казался каким-то странным, и Спет знал, что причиной этому была смерть, и запел свою смертную песнь.

Бурый дух помог ему встать и сказал отчетливо, обычной речью: «Идем, мальчик, петь ты будешь, когда мы придем домой».

Его товарищ спрыгнул с нижней ветки на высокий корень дерева, соскользнул и упал на землю рядом с ними.

Стоявший дух сказал ему на языке Спета: «Не время отдыхать, Чарли, пошли».

Было совсем темно, и с ветвей стекали обильные струи, ударявшие по телу.

Дух на земле пролаял те же слова, что и дух родича, и встал.

Оба направились по лесу, делая Спету знаки следовать за ними. Он размышлял, не стал ли уже духом и сам. Может быть, духи берут его в свою страну, не дожидаясь, чтобы он умер. Это было хорошо с их стороны и было любезностью, — вероятно, по причине родства с ним. Он последовал за ними.

Дождь ослабел и брызгал легко и ровно, как будет брызгать в ближайшие несколько дней. Но идти было трудно: почва была скользкой от мокрых листьев, и земля под ними размягчалась, вспоминая о том, что была частью воды в реке, вспоминая, что река покинула ее только год назад. Духи переговаривались между собой на языке духов; иногда они скользили и падали, помогали друг другу подняться и торопили Спета.

В лесу стояли приятные запахи мокрой земли и молодых листьев. Грязь и вода холодили болевшие ноги, и Спету почему-то захотелось остаться в лесу, сесть и, может быть, уснуть.

Начинался разлив, а лодки у духов не было.

— Скорее, Спет. Мы идем к большой лодке. Скорее, Спет!

Почему они скользят и спотыкаются в лесу, а лодки у них нет? И почему они боятся? Разве духи могут утонуть? Эти духи, казавшиеся всегда мокрыми, — если они уже утонули когда-то, то неужели они должны снова и снова испытывать это и каждый год гибнуть в разливе? Что-нибудь неприятное, однажды случившись, повторяется в снах снова и снова. И тот, кому оно снится, переживает его каждый раз заново. В стране снов нет памяти. Эти духи пришли из страны снов, хотя захотели находиться среди яви. Должно быть, они подчиняются всем законам страны снов.

Он вдруг понял, что они хотят утопить его. Он не может стать духом, как этот дружелюбный бурый дух, не может жить в их мире, пока не умер.

Он вспомнил, как при первой же встрече с ними подумал, что они кажутся мокрыми, ибо утонули когда-то. Они хотят, чтобы он был похож на них. Хотят заманить его в воду, чтобы он споткнулся и утонул, как они.

Понятно, что, когда они торопили, его, их движения выдавали тревогу и виновность. Не так легко торопить друга навстречу смерти. Но чтобы стать похожим на молодого, веселого, бурого и покрытого водой, он должен утонуть, как утонули они, — молодыми и веселыми, пока Повешение не превратило их в печальных Старших.

Он не хотел показывать, что отгадал их намерения. Спеша вместе с ними туда, где разлив должен был стать всего сильнее, он попытался вспомнить строку, на которой прервал свою смертную песнь, и запел с этой самой строки, чтобы пением прогнать мысли о страхе. Дождь хлестал его холодом по лицу и груди.

Каждый из них был охвачен своими страхами, когда они выбежали на опушку. Инженеры с облегчением увидели, что звездолет еще стоит на своем месте, как светлая башня посреди воды. На месте луга теперь было длинное, узкое озеро, отражающее слабый свет с неба и рябое от дождя.

— Как мы попадем туда — обернулся к ним Чарли.

— Высоко ли стоит вода? Покрыло ли лестницу? — деловито спросил Гендерсон, щурясь сквозь дождь.

— Лестница как лестница. Я вижу, из воды торчит трава. Тут неглубоко.

Чарли осторожно шагнул раз и другой в серебристую воду. Ноги у него ушли в упругую, губчатую траву, вода запенилась у щиколоток, но не выше.

— Тут мелко.

Они двинулись к кораблю. Нужна была храбрость, чтобы погружать ноги в воду, поверхность которой намекала на невидимые глубины. Несильное течение трогало их за лодыжки и становилось все глубже и сильнее.

— Гендерсон, постойте!

Все трое остановились и обернулись на крик. Тропинка к селению была близко, она отходила от леса к берегу далекой реки, серебристой водяной дороги среди темных кустов. По тропе спешила, спотыкаясь, темная фигура, окруженная серебряным блеском поднимающейся воды. На бегу от ее ног расходились волны.

Уинтон подбежал к опушке, где кусты оканчивались и начинался луг; он увидел озеро, в которое превратился луг, и остановился. Остальные были уже футах в 30 от него.

— Гендерсон! Чарли!

— Идите, тут неглубоко! Скорее! — Чарли настойчиво махнул рукой, заставляя его следовать. Они стояли в 30 футах от него среди ровного серебра поднимающейся воды. Она доходила им уже почти до колен.

Уинтон не шевельнулся. Он взглянул на блестящую водную поверхность, и голос у него поднялся до пронзительного крика:

— Это озеро, нам нужно лодку!

— Здесь мелко, — крикнул Чарли. Дождь сыпался в воду, покрывая ее мелкой, быстро исчезающей рябью. Оба инженера колебались, оглядываясь на Уинтона, чувствуя что-то неладное.

Голос у Уинтона упал, но его хриплость выдавала такое отчаяние, словно он продолжал кричать.

— О, прошу вас… Я не умею плавать…

— Ступай за ними, — обратился Гендерсон к Чарли. — У него фобия. Я отведу Спета к кораблю, а тогда вернусь помочь тебе.

Чарли уже спешил, разбрызгивая воду, к неподвижной фигуре у опушки. Приблизившись достаточно, он закричал:

— Почему вы ничего не сказали? Мы чуть не забыли вас. — Он подошел и пригнулся перед ошеломленным, неподвижным проповедником. — Ну, садитесь. Вот вам такси.

— Что такое? — спросил Уинтон тихим, слабым голосом. Вода плескалась все выше.

— Лезьте мне на спину, — нетерпеливо бросил Чарли. — Я вас повезу.

— Дома растаяли, и они уплыли в лодках и бросили меня одного. Сказали, что я злой дух. По-моему, они все-таки совершили Повешение, хотя я говорил им, что это грех. — Голос у Уинтона звучал невнятно, но он взобрался к Чарли на спину. — Дома растаяли…

— Говори громче, не лопочи — пробормотал Чарли.

Звездолет высился вертикально в центре неглубокого, серебристого озера, которое раньше было лугом. Дверь его была открыта, нижний конец лестницы покрыт водой. Вода тащила Чарли за лодыжки, когда он бежал, а дождь хлестал его по лицу и груди.

Все это было бы приятно, если бы не страх утонуть, нараставший даже в Чарли, и не серебристость новорожденного озера, сулившая впереди неведомую глубь.

— Кажется, здесь течение, — заметил Уинтон, усиливаясь говорить спокойно. — Странно, вода здесь кажется вполне уместной, как будто это место — русло, а деревья — берега.

Чарли промолчал. Уинтон был прав, но человеку, болезненно боящемуся утонуть, незачем было знать, что они пересекают русло, в которое вернулась река.

— Почему вы бежите? — спросил человек, которого он нес.

— Хочу догнать Гендерсона.

Как только они очутятся в корабле и герметизируют дверь, на воду снаружи можно будет не обращать никакого внимания. Очутившись внутри, не нужно говорить Уинтону о том, что было снаружи. Звездолет превращался в хорошую подводную лодку.

Вода доходила Чарли до колен, и он бежал, тяжело покачиваясь. Уинтон нервно подбирал ноги, чтобы не коснуться воды. Пластикат, в который они окутывались, был полупроницаем для воды, и оба промокли.

— Кто это с Гендерсоном?

— Спет, юноша-туземец.

— Как вы смогли уговорить его уклониться от обряда?

— Мы нашли его повешенным и сняли.

— О! — Уинтон помолчал, пытаясь осилить тот факт, что инженерам удалось спасти кого-то. — Это совсем другой подход. Я говорил, но они не захотели слушать. — Тон у него был извиняющийся, а голос прыгал и обрывался, когда Чарли спотыкался под водой о кустики или траву. — Они даже не отвечали, даже не посмотрели на меня. Когда вода поднялась, они уплыли в лодках, а мне не оставили ни одной.

Чарли снова споткнулся и упал на одно колено. Оба забарахтались по грудь в воде, а потом Чарли снова очутился на ногах, крепко держа за лодыжки своего пассажира, плотно сидящего у него на спине.

Когда Уинтон заговорил снова, голос у него звучал спокойно, хотя и слишком высоко.

— Я просил у них лодку, но они даже не взглянули на меня.

Чарли не ответил. Он уважал старания Уинтона скрыть свой страх. Прикосновение воды — это ужас для человека, одержимого боязнью утонуть. Он не мог придумать ничего, чтобы отвлечь внимание Уинтона от опасности, но отчаянно надеялся, что тот не заметит, что уровень воды повышается. Бежать выше колена в воде — невозможно. Спешить больше не было возможности. Дождь окутывал все своей густой дымкой, но Чарли показалось, что он видит, как далекие фигурки Гендерсона и туземца достигают лестницы, ведущей в звездолет.

Если сейчас налетит волна разлива, то Гендерсон и Спет еще смогут попасть внутрь; но как ему самому убедить человека с фобией сойти с его спины в воду и плыть? Он словно увидел, как костлявые руки охватывают его горло истерически мертвой хваткой. Если утопающий вцепится в вас, вы должны оглушить его и тащить на буксире. Но как стащить в воду этого не умеющего плавать человека, чтобы его можно было оглушить?

Если Уинтон не мог взять себя в руки настолько, чтобы войти в мелкую, до лодыжек воду, то еще меньше он сможет сойти в воду, доходящую почти до шеи. Он наверняка будет цепляться! Чарли не видел логического выхода из положения. Ощущение сильных, костлявых рук, охватывающих ему шею и плечи, и звук быстрого, судорожного дыхания человека, которого он нес, заставляли его чувствовать себя в ловушке.

Вода поднялась еще на дюйм или около того, и за ноги стало тянуть сильнее. Течение увлекало их в сторону.

— Мы замедлили, — голос у Уинтона был хрипом ужаса.

— Незачем спешить, — Чарли с трудом отыскал дыхание, чтобы говорить как обычно. — Мы почти пришли.

Завеса дождя приподнялась на мгновение, и они увидели звездолет, черный на фоне неба, и лестницу, ведущую к открытой двери. Лестница сильно укоротилась, наполовину уйдя в воду. До нее казалось еще далеко.

Пока он смотрел, там вспыхнул свет.

Добравшись до входа в корабль, Гендерсон повернул выключатель, и лампы вспыхнули.

Спет был поражен. Из хижины духов вдруг брызнул солнечный свет и заиграл лучом на падающих дождевых каплях. Капли сверкали в нем белыми искрами. Это было совсем не похоже ни на что настоящее, но во сне солнце может встретиться с дождем, а в стране снов не нужно удивляться ничему. А эти существа, вероятно, всегда жили в стране снов, так что могли творить чудеса и в стране яви.

Но все же Спет встревожился, ибо солнечный свет был не таким, как всегда, а падал на волнующуюся, рябую от дождя воду широким, расходящимся лучом. Солнце с дождем не может смешиваться.

— Солнце, — сказал Спет духу своего родича, словно оправдываясь.

Бурый дух кивнул и повел его вверх по лестнице сквозь странный, сверкающий солнечный луч, и лестница под ногами казалась жесткой и непривычной.

— Не входи, пока я не вернусь, — сказал дух, с трудом произнося слова, и положил его руки на поручни лестницы. — Держись и жди меня, — сказал бурый дух кого-то из его родичей и спустился в воду.

Спет спустился вслед за ним, пока его болевшие ноги не покинули конца лестницы и не очутились в мягкой, холодной грязи; и тогда он послушно схватился за поручни и стал ждать. Вода охватывала его стан плещущим объятием, а ветер пел над ним смертную песнь.

Яркий блеск странного солнечного света на пляшущей воде был красив, но глаза у Спета начали болеть от него. Он закрыл их и тогда услышал еще один звук, кроме ветра. Два звука.

В одном звуке он узнал первую волну разлива, пробивающуюся сквозь деревья на севере, приближающуюся к ним; и он знал, что должен поспешить и утонуть раньше, чем она придет сюда, потому что она мощная и причиняет боль.

Другим звуком был голос черного духа, того, что всегда бормотал, сидя на Говорящем Ящике. Спет открыл глаза и увидел, что черный дух едет на плечах у бурого, а тот и его друг, второй бурый дух, приближаются по пояс в воде к Спету и к лестнице.

Черный дух все время бормотал, и Спет слегка встревожился при мысли, что он причинит им несчастье своими заклинаниями, ибо у этого духа замыслы могут быть не теми же, что у дружественных бурых духов.

— Спет, поднимайся с нами по лестнице. Там, внутри, сухо. Не смотри так, бояться больше нечего. Мы войдем туда и закроем двери, и вода не попадет к нам. Идем, Спет!

Черный дух вдруг спрыгнул по лестнице вниз со странным воплем:

— А-аа-ййй… Он превращается в водоросль! Скорее вытащите его из воды! На помощь!

Дух с черной кожей и белым лицом, должно быть, хотел утащить его к себе в темную страну. Крича, он сбегал по лестнице к Спету. Слишком поздно: Спет знал, что безопасно попадет в туманную страну утонувших вместе с пришедшими за ним дружественными духами. Он почувствовал, как его ноги укореняются в грязи, как корни уходят все глубже, и его охватила горячая радость, когда он понял, что это так и нужно, что это нужнее и естественнее, чем превращение в высокого, унылого Старшего.

Он ощущал недостаток воздуха и задыхался, втягивая его в легкие. Как раз в тот миг, когда крючковатые пальцы черного духа вцепились ему в шею, Спет набрал достаточно воздуха и наклонился, окунаясь в темную, ласковую воду, уходя прочь от болезненной красоты яркого света и движущихся форм. Вода сомкнулась над ним, и звуки исчезли.

Он еще чувствовал костлявую руку черного духа у себя на шее, но успел увидеть и бегущих к нему бурых и знал, что они не позволят причинить ему вред… а потому оставил всякие страхи и наклонился глубже в темноту, и погрузил руки с растопыренными пальцами глубоко в грязь, и охватил ими себя за лодыжки, словно всегда знал, как это делается. Пальцы сомкнулись, и разжать их было уже нельзя. Они никогда не разомкнутся больше.

Он ощутил мягкий толчок, когда первая волна разлива прошла над ним; и он позабыл обо всем и со смешанным чувством ужаса и уверенности в том, что поступает правильно, открыл рот и глубоко вдохнул холодную воду.

Все мысли оборвались. Как только вода ворвалась ему в легкие, окоренившееся водяное существо — давно забытая взрослая форма Спетова вида — начала вести лишенную мыслей, псевдорастительную жизнь. И его внешность изменилась.

Первая волна разлива почти достигла порога входа в корабль. Она захлестнула двоих инженеров, тащивших в дверь третьего, кричащего человека, но в самый корабль она не попала, а когда прошла, то трое людей еще были на лестнице. Один из них ударил кричавшего, и они внесли его внутрь.

У Уинтона некоторое время была истерика, но Гендерсон казался вполне нормальным. Он хорошо работал и разумно составил короткий отчет для Комитета по исследованию планет, а когда вода сошла, он руководил очисткой дюз от грязи и перезарядкой камер сгорания, и все это — без всяких признаков нарушении в логике.

Он не хотел говорить ни с кем из туземцев и уходил в корабль, когда они появлялись.

При отлете с планеты Уинтон был еще сильно возбужден, но в пространстве успокоился и выздоровел. Но он не хотел говорить о случившемся. Гендерсон казался вполне нормальным, и Чарли тщательно умалчивал о том, что старший инженер держит в машинном отделении за стеклянной загородкой большой куст.

С этого времени Гендерсона стали считать немного чудаком. На большие лайнеры его решаются брать, так как гам есть и другие инженеры на случай, если он вдруг свихнется.

У него всегда есть работа, но куда бы он ни летел, он всегда берет с собою огромный куст в горшке, и ставит его в машинном отделении, и ухаживает за ним, и угощает водой и удобрениями. Товарищи никогда не шутят с ним на эту тему, так как это небезопасно.

Когда Гендерсон остается один или думает, что один, он разговаривает со своим кустом. Разговаривает ласково и убедительно. Но куст никогда ему не отвечает.

Они с Чарли сталкиваются иногда, когда их корабли оказываются в доке одного и того же космопорта, на одной и той же планете. Они пьют и шутят вместе, но Чарли следит, чтобы никогда не очутиться на одном корабле с Гендерсоном. При виде Гендерсона рядом с его кустом он нервничает.

Это не тот куст, но он никогда не скажет Гендерсону об этом.