Тайна мистера Визеля

Малькольм Джемисон ЛИЛИИ ЖИЗНИ

Пробирка, звякнув, упала на пол. Из нее поднялась струйка едкого пара.

Паркс не обратил на это внимания и, схватившись за край стола, простонал:

— У меня с расписанием что-то случилось! Этот припадок должен был начаться только через час…

Новый пароксизм судорог не дал ему продолжать.

Максуэлл, не вставая с места, зорко пригляделся к нему, потом взглянул на часы. Было только 2 часа. Следующую инъекцию они должны были получить в 3. Тем временем припадок у Паркса все усиливался. Руки у него дрожали и вывертывались в конвульсиях, судорогах, и начинался крупный озноб, столь характерный для венерианской болотной лихорадки. Лицо у Паркса потеряло сходство с человеческим — теперь это была маска безумия и смерти с бессмысленным взглядом косящих, расширенных, как в бреду, глаз.

Максуэлл вздохнул, встал и отодвинул стул. Вскоре и с ним самим станет то же, что творится сейчас с Парксом. Он не спеша подошел к аптечному шкафчику, достал два блестящих шприца. Протянул руку к запасу лекарств и наполнил оба. Паракобрин не очень помогал, но ничего лучшего до сих пор не было известно. Он положил оба шприца у «стены плача» — железной перекладине, прочно вделанной в толстые столбики, — и подошел к Парксу, стонущему и корчащемуся у своего стола.

— Идем, старина, — ласково произнес он. — Придется пройти через это.

Паркс позволил отвести себя к месту, а долгая практика сделала остальное. Максуэлл ввел иглу и нажал поршенек, а Паркс стискивал перекладину так, словно хотел ее расплющить. Максуэлл глубоко передохнул. Теперь его очередь. Он засучил рукав и глубоко вогнал себе в вену янтарную жидкость.

В течение пяти бесконечных минут оба стискивали перекладину, извиваясь и всхлипывая от боли, пока адское снадобье пропитывало им тело, словно вся кровь у них превратилась в расплавленное железо или в смертельно-жгучую кислоту. А потом все кончилось. Судорожно сжатые пальцы ослабли, напряжение в мышцах исчезло, а прерывистый хрип снова превратился в дыхание.

— Я… больше… не выдержу… — пробормотал Паркс сквозь стиснутые зубы.

— Выдержишь, приятель, — мрачно отозвался Максуэлл — Мы всегда так говорим… а все-таки делаем укол. А иначе — ты знаешь?

— Знаю, — тихо произнес Паркс. — Без паракобрина судороги становятся непрерывными и всегда кончаются бешенством. А иначе можно применить петлю, прыжок с небоскреба или мгновенный яд.

— Ладно, а теперь вернемся к работе. Что было в той пробирке?

— Экспериментальный материал № 1104. Впрочем, все равно. Я израсходовал уже весь запас бальзамовой коры. Материала для повторения больше нет. Разве что Хоскинс раздобудет новую партию контрабанды.

— Ну, так не будем говорить об этом. Идем в зал. Может быть, препарат 1103 дал какие-нибудь результаты.

Паркс молча последовал за ним, постепенно снова овладевая собой. В следующий раз он опередит часы. Паракобрин никогда не бывает приятным, но его легче вспрыскивать, когда человек еще остается сам собой, когда припадок еще не начался.

Осмотр зала, как всегда, принес разочарование. Обезьяна в клетке еще корчилась в последних судорогах. Через 2–3 минуты она будет так же мертва, как и недвижная груда морских свинок в соседних отделениях. Последняя из разработанных формул снова не дала результатов. И 2/3 человечества по-прежнему будут мучиться, так как от болотной лихорадки до сих пор не найдено лучшего средства, чем паракобрин.

Максуэлл заглянул в другие клетки. Есть еще несколько обезьян и морских свинок, так что можно испробовать еще кое-какие, лекарства Нужно большое упорство, чтобы вести такие важные исследования. Неудачи, будь их хоть целая тысяча одна за другой, не имеют значения. Их нужно заранее предвидеть.

— Я думаю, — заговорил он, — мы должны сейчас…

— Я пойду открыть, — прервал его Паркс, услышав осторожный стук, — может быть, это Хоскинс.

Да, это был Хоскинс, межпланетный контрабандист. Он тащил тяжелую сумку и кисло улыбался.

— Дурные вести, джентльмены, — сказал он, опуская сумку на пол. — С Венеры вы больше ничего не получите. Патрули вокруг планеты утроены, усилен контроль на космодромах. Тони попался, так у него отобрали корабль вместе с контрабандой для вас. Его, разумеется, посадили под замок, а груз сожгли. Это значит, что у вас больше не будет ни бальзамовой коры, ни древесных клопов, ни туанги-туанги, ни дынь, ни вообще ничего. Шан Дхи бросил свое дело, так что я остался без покупателя. Ликвидирую бизнес. Ничего не поделаешь.

— У вас ничего для нас нет? — ошеломленно спросил Паркс. Он упорно держался теории, что противолихорадочную сыворотку можно получить только из какого-нибудь органического сырья, происходящего с Венеры, где находился первоисточник болезни. Естественных врагов вируса можно было найти только там. Но в последнее время с Венеры на Землю были завезены и другие болезни, и властям пришлось усилить запреты на вывоз оттуда. А без контрабандной доставки органического сырья руки у Паркса и Максуэлла были связаны.

— Есть только вот это. — Хоскинс раскрыл сумку. — Правда, это не то, что вы заказывали, но оно мне подвернулось, и я могу вам уступить. Это из храма томбовов, который Шан Дхи когда-то ограбил. В сущности, нужно бы отдать это в музей, но товар нечистый, а музеи слишком любопытны. Хотите взять?

Он сунул руку в сумку и извлек фигуру. Это был необычный образец темного нефрита, считаемого у диких томбовов священным камнем, и обработка была очень тщательной для этих дикарей. Фигурка изображала одно из древних божеств томбовов, смешное и круглое, сидящее на троне, сложив на животе толстые ручки. На шее у него было что-то вроде ожерелья из очень крупных жемчужин. На голове — венок из болотных лилий. Лилии росли и вокруг трона, и нефрит, из которого они были изваяны, окрашен каким-то лаком в зеленый цвет. Так же были окрашены и светло-желтые лилии.

— Шан Дхи говорил, что это томбовский божок здоровья из большого храма на болотах Ангра, где племена Ангра совершают свои оргии.

— Уфф! — содрогнулся Паркс. Те, кто видел этот томбовский обряд, говорили, что это зрелище не из приятных. — Нет, нам он, наверное, не пригодится.

— Так ли? — возразил, подумав, Максуэлл. — Бог здоровья, вы говорите? Гм… Мне вспомнилось, что у большинства томбовов не бывает болотной лихорадки, по крайней мере не бывало, пока там не появились наши колонисты. Может быть, это стоит исследовать. Сколько вы за него просите?

— Ничего, — ответил Хоскинс. — Вы были очень хорошими клиентами. Возьмите на память. Но вот этого, — он снова сунул руку в сумку, — я не мог бы отдать даром.

Он достал пригоршню красивых, радужно переливающихся шариков. Они были величиной с пингпонговский мячик и походили на мыльные пузыри — переливчатые, тонкие, хрупкие. Но когда Максуэлл взял один из них в руки, шарик оказался необычайно твердым, хотя и легким, как перышко, и сделанным словно из невероятно плотного хрусталя.

— Что это такое?

— Наверно, какие-нибудь драгоценности, — ответил Хоскинс. — Они из того самого храма. Шан Дхи говорит, что они были на шее у большого идола, словно ожерелье, а связаны между собою были пучками травы. У этого божка — такие же самые.

Максуэлл сосредоточенно разглядывал шарики. Хоскинс требовал тысячу за весь свой запас. Сумма была большая, но что значили деньги для людей, осужденных на страшную, медленную смерть. Шарики должны иметь какую-то связь с обрядами здоровья у томбовов, а дикий томбов, хоть и препротивная тварь, славится своим здоровьем. Болели и умирали только те из них, которые приобщались к цивилизации. Сомнительно, чтобы сами шарики обладали каким-либо лечебным действием, но они происходили из храма. Значит, они были каким-то символом и, возможно, путеводной нитью к раскрытию нужной тайны.

Максуэлл выдвинул ящик и высыпал туда блестящие шарики.

— Выпиши чек, Паркс. Поиграем в детективов.

Паркс, еще не опомнившийся после приступа болезни, молча кивнул.

Когда Хоскинс ушел, они достали шарики из ящика и внимательно осмотрели их. Потом распределили между собой работу и тотчас же приступили к ней.

Они провели всевозможные опыты, но результаты были, в общем, отрицательными. Шарики, в частности, были устойчивыми к кислотам, а твердыми настолько, что раздавить их было совершенно невозможно. Правда, Максуэллу удалось распилить один из них: шарик оказался пустым, и только, когда пилка прошла сквозь тонкую оболочку, раздался резкий свист заключенных в нем газов, уходящих наружу. Паркс поспешил взять образец вонючего продукта, но анализ его поставил в тупик. Органические газы на Венере отличались необычайно сложным молекулярным составом.

— Послушай, — крикнул ему Максуэлл, отрываясь от микроскопа. — Тут у меня образец опилок. Они совсем не кристаллические, строение у них явно клеточное. Шарики — это не минерал, но и не растительная или животная ткань, во всяком случае, такая, какую мы знаем. Попросту…

— Попросту они венерианские, — закончил со вздохом Паркс.

Все живое на Венере всегда было головоломкой для исследователя. Там не было четкой границы между флорой и фауной, а в некоторых случаях га и другая переплетались с минеральным царством. Развитие и метаморфоза солитера на Земле казались простыми, как размножение амебы, по сравнению с жизненными циклами на Венере. Парксу был известен один вид водяного муравья, — чтобы ограничиться только одним примером, — у которого оплодотворение происходило путем присасывания к коже угря, а потом муравей выходил на сушу и откладывал яйца. Из яичек вырастали расползающиеся кустики мха. Этим мхом питались странные, бесперые птицы, в кишечнике у них мох превращался в паразитов, по выделении наружу паразиты превращались в ползучих муравьев, потом у муравьев вырастали крылья, и они летели к океану в поисках угрей. И все это было типичным для Венеры примером сложного симбиоза: муравьи каким-то образом оказывались необходимыми для существования угрей, а потом и птиц — в качестве корма и в качестве пищеварительных ферментов. Ученые, исследуя эти проблемы, запутывались в лабиринте еще более сложных разветвлений.

Максуэлл и Паркс переглянулись, поняли друг друга.

— Да, только это нам и осталось, — произнес Максуэлл. — Хоскинс не может достать для нас больше ничего. Значит, придется ехать туда нам самим. Мне хочется узнать, почему дикие томбо не болеют лихорадкой, почему лилии считаются у них священными и в чем состоит тайна шариков. Летим на Венеру.

Они прибыли в порт Ангра в невеселом настроении. Предплечья и ляжки у них распухли и болели от множества профилактических уколов. Кроме того, они должны были письменно отказаться от большей части своих гражданских прав. Несмотря на все предосторожности, земляне не могли оставаться на Венере дольше 2–3 месяцев, не заразившись хотя бы одной из многих царящих там острых эпидемий. А каждая из них раз и навсегда лишает возможности вернуться на Землю. Итак, нужно было взять на себя весь риск, заранее сняв с правительства и со всей администрации всю ответственность.

Общество попутчиков не могло приободрить. Среди них было несколько ученых, участвующих, как и Паркс и Максуэлл, в отчаянной, многолетней борьбе. Остальные были миссионерами, отправившимися, чтобы заменить тех членов миссий, у которых заканчивался трехмесячный срок. С такими же целями летели инспекторы карантинных бюро и представители Синдиката Радиоизотопов, осуществлявшие надзор за урановыми рудниками. Большинство их считало свое назначение сюда божьей карой.

Корабль опустился на обширной поляне, вырубленной среди джунглей. Кругом стоял густой, желтый, горячий туман. Зрелище на космодроме было волнующее: один возле другого там стояли рядами паланкины, над которыми развевались заплесневелые, выцветшие флажки со знаком Красного Креста. На носилках покоились люди, которых новоприбывшие должны были сменить, жалкие развалины здоровых мужчин, какими они были несколько недель назад. Все сознавали, что для многих из них доставка в порт была лишь пустым жестом. Кто из них получит разрешение вернуться на Землю, и получит ли кто-нибудь вообще, зависело от мнения врача.

— Приятное местечко, — сумрачно пробормотал Паркс.

— Когда тебя снова схватит судорогой, — ответил Максуэлл, — ты не будешь так думать. Паракобрин стирает различия.

Он присматривался к туземцам, стоящим в терпеливом ожидании у носилок. Это были здешние илоты, носильщики тяжестей. Исхудавшие, дрожащие, ибо они тоже болели, и даже тяжелее белых. Инъекции паракобрина здесь делали только землянам, на аборигенов их не тратили. На болотах жило много этих несчастных, и достаточно было обещать им табаку — единственного нездешнего продукта, ценимого дикарями, чтобы они сбежались толпой по первому же зову. На глазах у Максуэлла один из носильщиков забился во внезапных конвульсиях и со стонами упал на болотистую землю. Никто не обратил внимания. Это было самое будничное зрелище. Завтра, быть может, им займутся уборщики.

Внешность у томбо была карикатурно человекоподобная, еще карикатурнее, чему у крупных обезьян на Земле. Различие появлялось прежде всего в ступнях, имеющих вид огромных плоских лап: они позволяли ходить по болотам, так что томбо мог без опаски ходить по тонкой пленке, покрывающей густую трясину топей. Пальцы на этих лапах были длинные, суживающиеся к концам, как у утки, и соединялись перепонкой.

Появился начальник порта, вызвал носильщиков для новоприбывших. Он выкрикивал приказания на жестком языке томбо, и носильщики хватались за носилки и трогались в путь, разбрызгивая грязь.

Несмотря на плохую видимость, дорога из порта оказалась очень интересной. У Максуэлла возникло странное смущение, когда шестеро дрожащих рабов понесли его на плечах по непроходимым болотам. В то же время его поразила неправдоподобная растительность, окружавшая его со всех сторон. Разнообразно совершенно неизвестных ему видов не было конца, а значит — не было конца и области научных исследований. Однако, учитывая чрезвычайно высокую смертность, трудно было надеяться, чтобы человеку когда-либо удалось ближе изучить необычные формы жизни на Венере. Время от времени появлялись какие-то животные, если это вообще были животные, такие же странные и жуткие, как и фантастически цветущие лианы, дымящиеся кусты и деревья, издающие глухой, металлический, хрипловатый звук надтреснутого колокола.

Мимолетное чувство удовлетворения покинуло Максуэлла, когда караван вышел на новую поляну и миновал низкую, землебитную стену. За стеной находилась группа зданий, и над центральным из них развевался выцветший флаг ОМ — Объединенных Миссий. Рядом были загоны, в которых держали новобранцев-томбо, прежде чем «приготовить» их для невольничьего рынка. Никто из прибывших с Земли даже под угрозой смерти не мог бы работать в здешнем страшном климате, так что рабочей силой были исключительно аборигены. Они добывали уран, носили тяжести, служили средством транспорта, строили дома. Но дикие язычники для всего этого не годились. Нужно было сначала окрестить их.

Максуэлл насмешливо думал о статистике обращений, о тысячах неофитов, ежегодно указываемых в отчетах миссий. Впрочем, это было не душеспасительным предприятием, а экономической необходимостью. Земляне, каково бы ни было их вероисповедание, сходились в одном: в своем естественном состоянии томбо — это ленивый, распутный, бессовестный негодяй. Дикий абориген был законченным мошенником и врожденным убийцей, готовым убивать, когда это придет ему в голову, а убивает он всегда самым жестоким образом. Он не видит цели в труде, так как природа ему дает достаточно пищи. Он сильный и толстокожий, так что физического наказания не ощущает вовсе. Отвлеченные понятия ему чужды, он не создал никакой философии. Словом, для того чтобы он стал полезным, его нужно было скрестить.

Миссия со своим зловещим дополнением — невольничьим рынком — скрылась за поворотом. Впереди показались первые разбросанные постройки Ангры. Миновали амбулаторию со «стеной плача» и снующими туда и сюда сотрудниками в белых халатах. Наконец, остановились перед невысоким зданием, на котором красовалась вывеска: «Бюро координации исследований».

Главный врач был изможденным, с землистым цветом лица и полными отчаяния глазами. Когда Максуэлл излагал ему свою теорию, выражение безнадежности не сходило у него с лица. А когда новоприбывший кончил, врач покачал головой.

— Вздор, — произнес он, — пустая трата времени. Многие уже предполагали, что дикие томбо едят или пьют что-то такое, что дает им устойчивость к болотной лихорадке. Мы самым тщательным образом исследовали все, чем они питаются, исследовали даже отвратительный болотный воздух, которым они дышат. Но результаты всегда были отрицательными. Нет также заметной разницы между группами крови у нас и у них, нет ее и в их реакциях на витамины. В настоящее время мы считаем, что так называемая иммунность томбо основана попросту на естественном отборе. Нынешние обитатели болот — это потомки тех, кто не умер от болезни, и потому они более устойчивы.

— Абсурд! — возразил Максуэлл, которого раздражала уверенность врача. — Что делается с их врожденным иммунитетом после крещения? А оно ведь не влияет на антибиотики. Неужели вам никогда не приходила в голову мысль, что их устойчивость — это результат совершаемых ими тайных обрядов?

— Мы никогда не ведем дискуссий о религии, — жестко произнес врач. — А чем меньше мы будем говорить об отвратительных обрядах болотных дикарей, тем лучше. Уверяю вас, если бы вы знали томбо так хорошо, как мы, то…

Максуэлл махнул рукой и вышел.

— Идем, Паркс. Повторяется история «Знака Черной Руки». Когда ученый ослеплен предрассудками, он уже не ученый.

В госпитале они расспросили о Шан Дхи, прежнем сообщнике Хоскинса. Шан Дхи был обращенным аборигеном, после краткого пребывания у белых сбежавшим обратно к своему племени. Тотчас после крещения он заболел лихорадкой, но оказался настолько сообразительным, чтобы немедленно убежать. Как двойной отступник, он стал чем-то вроде парии: обе стороны терпели его, но относились недоверчиво. Но в качестве посредника он был очень полезен, так как был единственным среди язычников-дикарей, кто знал обычаи белых и говорил на их языке, хотя, как предупреждал Хоскинс, язык этот был весьма своеобразным.

— Шан Дхи? — спросил дежурный врач, удивленный тем, что порядочные люди могут спрашивать о столь подозрительной личности. — Он, наверное, за решеткой. А если нет, то вы найдете его в районе какого-нибудь притона на окраине, пьяного от занкры. Только советую вам пойти с охраной, если хотите его найти. Когда обращенный туземец сорвался, он идет на самое дно.

— Э, мы и так справимся, — возразил Максуэлл. Антитомбовские настроения встречались повсюду, но нужно было опираться на указания Хоскинса.

Занкровый притон не был приятным местом: темный, грязный, зловонный. Повсюду на грязных циновках лежали клиенты — белые, не выдержавшие здешних условий и не могущие вернуться на Землю по своему состоянию. Они уже умерли для всего мира, хотя мышцы у них иногда подергивались в неодолимых конвульсиях. Занкра помогала им дожидаться неизбежного конца. Ибо занкра, бессильная терапевтически, позволяла забыться благодаря своему составу — смеси протомезилевого спирта с целым рядом сильных алкалоидов. Кроме того, она была дешевой, так как дыни, соком которых она была, продавались за медный грош. Когда Максуэлл и Паркс вошли, один туземец как раз взялся за очередную дыню. Они смотрели, как он прорезает в ней дырочку и вставляет трубку.

— Мы от Хоскинса, — обратился к нему Максуэлл. — Где сейчас можно найти Шан Дхи?

Томбо внимательно оглядел их и после минутного колебания ответил:

— Я Шан Дхи.

Максуэлл тоже старался рассмотреть его. Они с изумлением увидели, что абориген отличается прямо-таки великолепным здоровьем. Не было даже той легкой дрожи, которая остается и после инъекций паракобрина. А ведь по рукам Шан Дхи было ясно видно, что его когда-то мучили конвульсии: на руках были шрамы от нанесенных себе самому ран, несомненный знак нелеченной болезни. Шрамы были старые и до некоторой степени подтверждали теорию Максуэлла. Этот человек несомненно вылечился, — а это считалось невозможным. Но что его излечило? Неужели возвращение к древним языческим обрядам?

Наладить контакт с Шан Дхи оказалось делом нелегким Плохо было уже то, что он говорил на ужасном жаргоне введенном первыми миссионерами, и это сильно затрудняло разговор. Но, кроме того, он был подозрителен, упрям и увертлив. По расспросам Максуэлла он сразу догадался, что ученый знает об ограблении храма, и понимал, что если племя когда-нибудь узнает об этом, то его ждет самая мучительная смерть.

— Не знать, зачем лилия, — говорил он, избегая взгляда Максуэлла. — Томбо не едят лилии. Носят. Лилия цветок нехорошо людям Земли. Канкилона выходит из лилии. Люди не любят канкилона. Люди говорят — канкилона гад… гадкое чудище. Люди убивать канкилона. Канкилона смерть, томбо смерть. Смерть плохо для томбо. Люди лучше не видеть канкилона.

И это было все. Никакими способами нельзя добиться от него ничего другого. А каким «гадким чудищем» может быть канкилона — можно было только догадываться. На Венере это могло быть что угодно — от мухоловки до огнедышащего дракона. Ясно было одно: между лилиями и этим чудищем существует какая-то связь, что миссионеры относятся к чудищам очень отрицательно и что чудища оказывают существенное влияние на здоровье туземцев.

Расспросы о мерцающих, наполненных газом шариках привели к совершенно непонятным объяснениям, получившим смысл лишь гораздо позже. Шан Дхи отчаянно пытался уклониться от разговоров о них, так как, вероятно, в чем-то обманул Хоскинса.

— Светлый шарик не драгоценность, — признался он, в конце концов. — Шарики ничего не стоят. Один день он красивый… шесть, восемь дней потом… нет больше светлый шарик. Исчез. Светлый шарик — тататата канкилона.

— Он лжет, — сказал Паркс. — В лаборатории у нас их 18 штук. Мы их исследовали дольше, чем неделю, и ни один не исчез. Я сказал бы, что они очень устойчивы.

Однако Шан Дхи не пожелал больше добавить ни слова. Максуэлл записал в памяти упоминание о какой-то связи с загадочной канкилоной, но не стал на ней настаивать, а приступил к основному предмету разговора. Не возьмется ли Шан Дхи устроить так, чтобы они могли присутствовать на оргии томбо?

Шан Дхи был буквально ошеломлен. Храмы томбо всегда составляли строгое табу для белых. Они были табу даже для томбо, включая жрецов, и становились доступными только в дни торжественных обрядов. Ни один томбо, разумеется, не решился бы убить белого человека, даже застав его за осквернением священного места: аборигенам были хорошо известны последствия. Но зато судьба Шан Дхи, если бы он попал к ним в руки, превзошла бы своей жестокостью самые страшные кошмары воображения. Шан Дхи готов был красть, носить контрабанду, даже убивать, если ему за это заплатят достаточно щедро табаком, — но этого он сделать не может.

— А разве жрецы томбо не любят табака? — спросил Максуэлл.

Вопрос попал в цель. Шан Дхи заколебался, глотнул занкры и начал высчитывать на пальцах. В конце концов, он согласился.

— Можно сделать, — неохотно заговорил он. — Может, томбо жрец даст Шан Дхи спрятать люди дом бога. Но люди жрец не любит в дом бога томбо. Люди не любят смотреть томбо есть канкилона. Люди болеть. Люди терять голова. Люди не надо дом бога. Люди спрятать рядом.

Исследователи торжественно обещали, что будут наблюдать из укрытия, что никому не скажут ни словечка и что заплатят любую разумную цену. Они не намерены ни обращать, ни высмеивать. Они хотят только узнать тайну здоровья томбо. Шан Дхи отогнал тревогу, и лицо у него даже искривилось в усмешке.

— Томбо жрец лучше, чем белый жрец. Томбо хочет долго жить здесь. Томбо не хочет долго жить в небе. Небо — нехорошо. Очень далеко. Здесь лучше.

Паркс и Максуэлл невольно улыбнулись: а ведь отступник во многом прав! Ученье, приносимое миссионерами, да еще искаженное, не могло привлечь существ, страдающих от болезней и угнетаемых тяжелым трудом. Неудивительно, что они предпочитали думать о своем здоровье здесь и теперь, не заботясь о своем будущем на том свете. Поэтому ученые, не споря больше, передали Шан Дхи столько табаку, сколько он потребовал.

Путь по болотным трясинам занял три недели. Часть этого пути они совершили на примитивном челноке, пока не добрались до места, где происходили праздники Долгой Жизни. Шан Дхи показал им знаки, которыми были обнесены места обрядов. Через три дня эти знаки будут сняты, но до тех пор ни один томбо не смеет перейти за них. Однако Шан Дхи двинул свой челнок дальше. Об их прибытии было договорено заранее. Время от времени челн миновал треугольные группы молодых деревьев, среди которых виднелись предостерегающие черепа, украшенные султанами из перьев. Болотистая лагуна суживалась. Теперь они плыли между двумя полями лилий. Шан Дхи объяснил, что такие лилии растут лишь в немногих местах и что срывание цветков на священном поле карается смертью.

Максуэлл внимательно разглядывал растения, но не нашел заметной разницы с земным видом, только стебли были гораздо выше и желтого цвета. А потом он изумился при виде чудовищных мохнатых тварей, ползающих между лилиями. Сначала ему не удавалось рассмотреть их, но потом он смог присмотреться к одному из них подробнее. Это был паук, похожий на огромного тарантула, — отвратительный клубок длинной шелковистой шерсти, покрывающей округлое, пульсирующее тело величиной с футбольный мяч. Лап у этой твари было десятка два, и они были лохматые, заканчивающиеся когтями. Были также отвратительные жвалы, вроде ножниц, истекающие зеленоватым ядом. Пучок граненых глаз бросал яркие красные и фиолетовые отблески.

— Канкилона, — произнес Шан Дхи.

Паркс содрогнулся. Самый вид этой твари был омерзителен. А Шан Дхи намекал, что томбо едят их.

Лагуна закончилась узкой отмелью. Через минуту лодка зарылась носом в вязкий берег. Это был остров, лежащий в центре священной местности. Они вышли из лодки, вытащили ее на берег и укрыли в зарослях, а потом, забрав багаж, пошли вглубь острова.

В центре находилась обширная поляна, окруженная чащей высоких кипарисов. Под деревьями прятались сотни небольших шалашей. Вдали виднелся храм — удивительное сооружение из серого камня. Удивительное потому, что ближайший материк находился в ста милях отсюда. Только упрямая вера и преданность могли помочь перенести сюда эти тяжелые глыбы. Сейчас врата храма были закрыты и заперты на засов. Вокруг было пусто.

Шан Дхи занялся прежде всего сооружением укрытия. Это был шалаш из двух отделений, нарочно построенный довольно далеко от прочих. Как терпимый отверженец, Шан Дхи мог участвовать в обрядах, но должен был держаться подальше от остальных верных. В данном случае это было благоприятным обстоятельством: двое белых могли поселиться в заднем помещении шалаша и наблюдать сквозь щели в стенах, а сам Шан Дхи мог спокойно сидеть на пороге, зная, что никто из аборигенов не посмеет приблизиться к неприкасаемому. По мнению Шан Дхи, они не должны были уходить отсюда до самой торжественной ночи пиршества: тогда все томбо будут мертвецки пьяны, и можно будет следить за ними из темноты, заполняющей самый вход в храм.

Максуэлл и Паркс разобрали свои пожитки. У них был запас еды и запас табаку, предназначенного для жрецов. Были и научные приборы — колбы, пробирки, химикалии для опытов и даже спектрограф. Но всего важнее был запас ампул с паракобрином, так как Паркс чувствовал себя плохо и должен был каждый час получать инъекцию. Они тщательно сложили все это и стали ждать.

Последующая неделя не принесла ничего нового и прошла довольно монотонно. Постепенно начали прибывать томбо, с головы до ног покрытые болотной грязью. С ними были женщины и дети, и все они были навьючены огромным множеством занкровых дынь. Каждое семейство располагалось в своем шалаше, а затем отправлялось на собрание племени. Это походило на все подобные сборища дикарей в любой точке Солнечной системы. Не было недостатка в монотонном громе тамтамов, в разнузданных плясках, в поглощении обильной еды и напитков. Там и сям разыгрывались сцены ужасающего пьянства, но в общем вплоть до начала пятого дня сборище носило характер мирного общения. На пятый же день появились жрецы.

С этой минуты все сильно изменилось. Даже самые отъявленные гуляки не валялись в пьяном оцепенении до вечера. Все принялись за работу. Женщин тоже заставили участвовать в ней.

Томбо отправились на болота, покачиваясь на своих плоских перегибчатых лапах. Мужчины несли странные сетки, сплетенные из тонких лиан. За ними шли подростки, неся большие клетки из прутьев. Женщины занялись собиранием лилий. Они систематически опустошали поле, срывая цветы и листья так, что за ними оставалась лишь высокая щетина толстых стеблей. Лишь с наступлением вечера, когда вернулись мужчины, Максуэлл узнал, какова была цель их похода. В триумфальном шествии они несли сотни пойманных канкилон, причем пауки визгливым воем протестовали против своего плена. Жрецы раскрыли врата капища, забрали пауков и снова заперли врата.

Это продолжалось еще трое суток. И по мере того, как томбо все больше оголяли болота от растительности и уносили оттуда ползучих чудовищ, Максуэллу удалось сделать поразительное открытие. В один из этих дней на несколько минут показалось солнце — неслыханная редкость на вечно пасмурной Венере! — и тогда произошло словно чудо: все болота засияли бесчисленным множеством разноцветных огоньков. Повсюду толстым слоем лежали шарики, такие самые, какие они приобрели у Хоскинса. Их было столько, сколько бывает опавших листьев осенью. Но вот облака наползли снова, и цветные отблески погасли.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Паркс, смотревший в немом изумлении. — Или то были семена лилии?

— Наверно, нет, — ответил Максуэлл. — Они слишком легкие, слишком хрупкие. Семена должны уйти в землю, чтобы взойти. А эти шарики даже в воде не тонут.

Наконец, настал последний день празднества. Мужчины и женщины нарядились в украшения из лилий: в венки, ожерелья, гирлянды, наплели различные головные уборы. Занкру пили в совершенно невероятных количествах. Дикие пляски длились до вечера, в сумерках пьяные хоры превратились в столь же дикие завывания. Тогда врата капища раскрылись настежь и внутри зажглись факелы.

— Скоро вы увидите пир канкилона, — сказал Шан Дхи. Казалось, его мучают угрызения совести. — Не надо томбо жрец видеть, как люди смотрят, — предостерегающе добавил он. Максуэлл и Паркс повторили свое обещание.

Было уже около полуночи, когда они увидели, что участники обряда слишком пьяны, чтобы замечать что-нибудь. Исследователи вышли из шалаша и направились через поляну, остерегаясь, чтобы не наступить на какого-нибудь из томбо, валяющихся уже без сознания. У порога храма они остановились и заглянули внутрь. Оргия достигла апогея. Теперь они видели, что это за «пир». Двое служителей приносили барахтающуюся канкилону с оборванными лапами. Жрец брал у них паука и двумя быстрыми движениями отрывал у него слизистые жвалы, бросал в корзину у ног главного божества, а тело швырял в толпу. Происходила короткая схватка, заканчивавшаяся досадливым ворчаньем, и потом все с завистью смотрели, как избранник судьбы впивался зубами в мягкий мешочек с ядом на теле искалеченной твари.

Паркс схватил Максуэлла за плечо.

— Я… я должен вернуться в шалаш, — запинаясь, пробормотал он.

— Что с тобой? — резко спросил Максуэлл. — Не можешь смотреть на это? Но мы ведь не миссионеры какие-нибудь.

— Не в том дело. Я забыл сделать инъекцию. Уже начинаются судороги. Но ты оставайся. Я сейчас вернусь.

Максуэлл позволил ему уйти. Сделать укол вовремя было сравнительно легко, а ему не хотелось упустить ни одной подробности происходящего. Он проследил, как Паркс исчезает во тьме, потом снова обратился к необычайному зрелищу.

Но он не закончил движения. Могучая рука обхватила его, сильный удар мускулистого колена сбил с ног. По широкой, плоской ступне он понял, что нападающим был томбо. Над самым ухом раздался насмешливый и такой знакомый Максуэллу голос: это был Шан Дхи, совершенно пьяный, в облаке запаха занкры.

— Люди хотеть долго жить, а? — крикнул он. — Ладно, ладно. Люди будут долго жить. Люди пить канкилона сок.

Максуэлл ощутил, что ошалевший томбо с силой перегибает его назад, то и дело разражаясь бессмысленным смехом. На лице ощутил отвратительное прикосновение чего-то скользкого, волосатого; он не мог перевести дыхание, отчаянно вырывался, попытался крикнуть. Этого только и добивался Шан Дхи. Тонкая оболочка с ядом канкилоны лопнула на зубах у ученого. Он почувствовал, как в рот ему брызнула вонючая маслянистая жидкость, обожгла язык и небо. Максуэлл почувствовал себя опозоренным, униженным до конца. Ему хотелось умереть, умереть тотчас же. Но тогда произошло что-то непонятное.

Отвращение и обморочная слабость исчезли сразу, словно их и не бывало. Вместо того он испытывал какую-то неземную радость, восторг, выходящий за пределы всего, что он мог представить себе. Он больше не был болен и знал, что никогда больше не заболеет. Он был могуч, мог бы помериться с самым могучим атлетом. Жизнь казалось ему прекрасной. Он должен был чем-нибудь выразить это. И Максуэлл испустил крик, громким эхом отдавшийся на самом дальнем конце поляны. А потом все вокруг него завертелось. Вспыхнул и погас целый водопад огней. В то же время завывания в храме начали затихать, постепенно замерли. Что было потом — Максуэлл не помнил.

Он очнулся на рассвете, кажется, это был рассвет следующего дня. Он лежал ничком на истоптанной грязи перед входом в храм. Некоторое время он не шевелился, ожидая неизбежного приступа адской головной боли. После такого острого отравления — подробности вспоминались, как в тумане, — голова должна болеть, да еще сильнейшим образом. Но боли не было. Не было и неприятного вкуса во рту. Максуэлл должен был признать, что чувствует себя превосходно, а это, принимая во внимание обстоятельства, было даже унизительно. Он размышлял над тем, находится ли в здравом уме. Неуверенно попытался встать, ожидая, что его вот-вот охватит дурнота. Но — ничего подобного нс было! Самочувствие — превосходное. Отбросив всякую тревогу, он вскочил, но тотчас же пожалел об этом, так как ударился головой обо что-то, чего не видел и что упало с шумом. Он взглянул и обомлел: перед ним лежали три длинные деревянные жерди, связанные лианами и увенчанные пучками разноцветных перьев. Среди перьев на него скалил зубы череп. По-видимому, за ночь кто-то поставил над ним этот зловещий символ, означающий, что лежащий человек — табу.

Максуэлл взглянул на храм: тот был снова заперт наглухо, на дверях засовы. Поляна вокруг — тоже пустая. В шалашах — ни живой души. Обряд закончился, участники разошлись, и все снова было объявлено табу. Часы у Максуэлла показывали 4 часа пополудни. Значит, он проспал долго.

И вдруг сердце у него дрогнуло: он вспомнил о Парксе. Паркс сказал ведь, что сейчас вернется. Где он теперь? Может быть, Шан Дхи напал и на него? Максуэлл огляделся, но не нашел и следов своего друга. Большими шагами он заспешил через поляну.

Перед шалашом он остановился как вкопанный. У входа высился такой же знак табу. Кругом были и другие. С высокой жерди скалилась свежеотрубленная голова Шан Дхи, на земле виднелись разбросанные, только что ободранные от мяса кости. Должно быть, Шан Дхи нарушил какой-то строгий запрет и поплатился за это жизнью. Знак был зловещим. Максуэлл задрожал от одной мысли о том, что найдет в шалаше.

Внутри он нашел ужасное зрелище. В обоих помещениях полы были усеяны осколками тщательно разбитых предметов. Большая часть научного оборудования была уничтожена, провизия перемешана с химикатами. Весь запас табаку исчез бесследно, но, что хуже всего, уничтожен запас и паракобрина. Об этом говорили разбитые ампулы и исковерканные шприцы. Грабители, наподобие гитлеровцев, уничтожали все, что не представляло для них ценности.

Но в эти минуты Максуэлл был занят только одной мыслью: он должен разыскать Паркса, чего бы это ни стоило. В конце концов, он нашел своего друга, заваленного грудой изорванной одежды. Максуэлл присел около него на корточки и осмотрел, терзаясь угрызениями совести. Он чувствовал себя убийцей, так как Паркс никогда не выказывал большого энтузиазма к этой безумной экспедиции, а Максуэлл упорствовал о том, чтобы проследить свою версию. Лицо у Паркса осунулось, покрылось смертельной бледностью, а слабые судороги показывали, как он изнемог после целых суток непрерывных конвульсий. Вероятно, он запоздал с уколом и упал, не успев его сделать. Максуэлл должен был предвидеть это и вернуться вместе с ним из храма. Теперь было слишком поздно. Паракобрина у них больше нет. Паркс должен умереть еще до рассвета.

Максуэлла охватило отчаяние. Проходили безнадежные минуты. Потом у него вспыхнула мысль. Он ведь и сам пропустил не меньше двух уколов, а чувствует себя прекрасно! Значит… В следующий момент Максуэлл лихорадочно обшаривал покинутые шалаши. Еще несколько минут, и сумерки перейдут в ночь, так что терять времени нельзя. В третьем шалаше он нашел сетку для ловли канкилон. Затем он отправился на край болота.

Он быстро увидел, что поймать проворную канкилону может только группа из нескольких человек. Первые три паука легко ускользнули от него, четвертый вертелся на месте и оборонялся с дьявольской ловкостью. Максуэлл принял решение наугад. Он не знал, теряет ли яд убитого паука свою силу, но знал, что должен иметь порцию яда, хотя бы слабого, лишь бы поскорее. Он убил ножом мерзкую тварь, подождал, пока она станет неподвижной. Посуды у него с собой не было никакой, так что он оторвал кусок от рукава рубашки и пропитал его ядом, и тогда побежал к Парксу.

— Открой рот, старина, — сказал он, но Паркс не реагировал. Максуэлл ножом разжал ему челюсти, сунул между ними тампон и осторожно, капля за каплей, выжал ему в рот маслянистую жидкость из тряпки. Паркс противился, пытался отвернуться, но был слишком слаб для этого. Максуэлл сжал ему челюсти и заставил проглотить яд. Потом стал ждать.

Действие яда было спасительно быстрым. Уже через две-три минуты дыхание у Паркса, почти незаметное, усилилось, исчезнувший пульс вернулся. Постепенно расслабились напряженные мышцы на шее, лицо разгладилось, на щеках проступил румянец, и вскоре Паркс уснул глубоким, целительным сном. Тогда Максуэлл тщательно обследовал его с головы до ног. Судороги исчезли без следа. Максуэлл облегченно вздохнул и зажег факел. Теперь нужно было отыскать хоть немного пищи.

Новооткрытое средство оказалось поистине чудесным, но здоровье возвращалось к Парксу очень медленно. Быть может, потому, что болезнь сильно истощила его организм, или же потому, что яд был не вполне свежим. Поэтому полное выздоровление было вопросом скорее недель, чем часов или дней, но за это время Максуэллу удалось сделать много наблюдений.

Он внимательно наблюдал болото. Ему хотелось узнать дальнейшую судьбу хрустальных шариков, о которых Шан Дхи говорил, что со временем они исчезают. Максуэлл надел болотные сапоги, собрал несколько шариков и сложил их в шалаше. В то же время он следил за тем, что происходит у берегов острова.

Почти целую неделю там не происходило ничего. Наконец, Максуэлл ночью обнаружил кое-что. Совершенно случайно он не мог уснуть и вышел на поляну, чтобы подышать воздухом. Тогда он заметил фиолетовое свечение, охватывающее всю поверхность болот. Было так, словно поверхность болота покрылась толстым слоем раскаленных углей, по которым перебегает множество бледных синих огоньков. Максуэлл поспешно вернулся в шалаш, взял факел, надел болотные сапоги и приступил к исследованиям.

Он обнаружил множество ползающих слизняков, с виду похожих отчасти на карикатуру австралийского утконоса. Некоторые из них шумно пожирали стебли лилий, но все остальные лежали, вглядываясь, словно зачарованные, в хрустальные шарики. Причиной иллюминации были их фиолетовые глаза, это не очень удивило Максуэлла, знавшего, что глаза светятся у большинства венерианских животных. Зато его несказанно удивило то, что творилось под действием света с хрустальными шариками. Они уменьшались прямо на глазах, сокращались до размеров бусинки, твердой и сравнительно тяжелой, потом исчезали вовсе. Только пузырьки воздуха поднимались там, где шарики погружались в болото. Максуэлл собрал пригоршню бусинок как раз перед их исчезновением.

На следующий день он разрезал одну из бусин и присмотрелся к ней. Это было несомненно семечко, возможно, семечко лилии. Еще один пример окольных путей, которыми ходит природа. В своей начальной фазе семечко было явно пустым, а его вес и форма позволяли ему держаться на поверхности болота. Позже, быть может, в результате симбиотического импульса, оно притягивало к себе слизняков. Фиолетовое свечение их глаз каким-то образом оплодотворяло его, плотность у него изменялась, и оно само погружалось в ил на дне.

Исходя из всего этого, Максуэлл решил проверить свою теорию. Ночью он снова вышел на болото, вооружившись пучком сухих веток и спектрографом. Он в точности определил состав фиолетового свечения и длительность облучения семян, потом обозначил места погружения семян, втыкая там ветки. Если там вырастут лилии, значит шарики и были их семенами.

На следующий день он превратил свой аппарат в излучатель и, тщательно воспроизведя свечение слизняков, облучил хрустальные шарики, собранные неделю назад. Они уменьшились, превратились в семена. Теперь у него было хоть одно положительное доказательство. Он посадил свои семена и обозначил их место.

Постепенно Паркс выздоравливал. Несколько дней подряд Максуэлл выходил ловить пауков, но их с каждым днем становилось все меньше, и в конце концов они совсем исчезли. Очевидно, дата обрядового празднества была намеренно выбрана так, чтобы совпасть с периодом их максимума. Но когда они появятся снова и каким образом? Размышляя над этим, Максуэлл приступил к исследованию их останков, собранных кучей близ шалаша. Он надеялся узнать что-нибудь о способе их размножения.

Он рассматривал одного паука за другим, но безрезультатно. В конце концов, он обнаружил нечто буквально потрясающее. Это было по всей видимости яйцо; но яйцо канкилоны было одновременно и знакомым ему хрустальным шариком. Теперь у него в руках было еще одно звено всего жизненного цикла, и можно было ожидать дальнейших.

Впрочем, ждать приходилось и по другим причинам. Паркс поправлялся, но несомненно было, что некоторое время он еще не сможет передвигаться самостоятельно, а помощника — Шан Дхи у них больше не было. Максуэллу пришла в голову мысль: не отняли ли разгневавшиеся жрецы их лодку, и он решил проверить это.

Он нашел лодку на том же месте, где они ее спрятали. Он спустил ее на воду и плыл вдоль лагуны, но быстро вернулся, едва достигнув линии треугольных знаков табу, ограждающих заповедник лилий. За этой линией он увидел стоянку подозрительно выглядевших томбо. Это было неприятное открытие.

Но потом он успокоился. Один из аборигенов тоже заметил его, и оба они долго молча смотрели друг на друга. К первому томбо присоединились и другие. Но все они держались совершенно спокойно, не обнаруживая враждебных замыслов ни звуком, ни жестом, а когда Максуэлл повернул лодку и направился к острову с храмом, они равнодушно вернулись к своей стоянке.

Причину появления стоянки отгадал Паркс. Он уже мог говорить и слушал сообщения Максуэлла с величайшим интересом.

— Вся эта история с канкилоной — одна из величайших тайн туземцев, — сказал он. — Они уже познакомились с эгоизмом белых, с безоглядной хищнической эксплуатацией. Они не хотят убивать нас, если бы хотели, могли бы сделать это сразу по окончании обрядов. Но они не хотят позволить нам вернуться в Ангру хотя бы с одним живым пауком, или с его яйцом, или с каким-нибудь другим их секретом. Мы можем выйти отсюда живыми, но с пустыми руками.

— Понимаю, — мрачно произнес Максуэлл. — Они знают так же, как и мы, что если бы наша раса узнала о яде пауков, то на болота накинулись бы целые толпы, и ближайший выводок канкилон оказался бы последним. Пауков попросту слишком мало. Им выпала судьба бизонов и других вымерших видов. Но в таком случае мы попали в заколдованный круг!

— Правильно, — согласился Паркс. — Поэтому мы должны проанализировать яд и тщательно исследовать его активные ингредиенты. Но приборы у нас уничтожены. И если нам не удастся унести с собой хоть один экземпляр, то наша экспедиция окажется напрасной.

— Посмотрим, — сказал Максуэлл.

За это время там, где затонули шарики, уже взошли побеги лилий. Еще немного, и они превратятся во взрослые растения, а тогда придет пора нового ритуального обряда. Паркс и Максуэлл хотели выбраться отсюда раньше. Для этого у них была и еще одна важная причина. Если они не вернутся в Ангру вовремя, то превысят шестимесячный срок своего пребывания здесь. А тогда ничем нельзя будет убедить тупоголовых карантинных чиновников в том, что организмы у них обоих не кишат всевозможными венерианскими вирусами.

Цветение лилий уже начиналось, когда они сели в лодку и направились в обратный путь. Максуэлл зацепил веслом пучок растений и сорвал один из цветков. Бутон выглядел странно: не было ни тычинок, ни пестика, цветок был бесполым. Но на одном из лепестков Максуэлл заметил какое-то утолщение. Разрезал его. Внутри оказался небольшой нарост. Разрезал и его. И оттуда высыпалось множество крошечных черных мурашек, словно из разворошенного муравейника. Люди присмотрелись к ним: это были малютки канкилоны.

— Теперь мы знаем уже все, — сказал Максуэлл, выбрасывая лилии в воду. — Пауки выводятся из лилий, откладывают яйца, потом появляются слизняки и превращают их в семена лилий. Вот так и замыкается цикл.

— А так как канкилоны — источник здоровья, — подхватил Паркс, — то в период кладки яиц томбо ловят их и съедают. Так называемые сокровища храма — это, вероятно, запасы семян на случай засухи.

— Засуха на Венере? — засмеялся Максуэлл. — Ты с ума сошел! — Но он не понимал, о чем думает Паркс.

На окраине заповедника их остановил патруль томбо. Аборигены были молчаливы, очень серьезны, не применяли силы, но тщательно смотрели все. Они тщательно обыскали лодку, но не нашли никакой контрабанды. Молчаливый начальник указал им общее направление на Ангру. Максуэлл ударил веслами, и лодка рванулась вперед.

— Жаль, — сказал потом Паркс. — Но мы, по крайней мере, излечены. В следующей экспедиции нам может посчастливиться больше.

— Мы совсем не излечены, — серьезно возразил Максуэлл. Болезнь в нас только заторможена. Как мы знаем, томбо совершают свои обряды дважды в год. Но нам посчастливилось больше, чем ты думаешь. И доказательства — вот здесь.

Он показал блокнот, в котором подробно записал характеристики свечения слизняков.

— У нас в лаборатории, — сказал он, — есть большой запас яиц канкилоны, и мы уже знаем, как активизировать их. Мы можем устроить достаточно влажную теплицу и начать с небольших партий. Потом можно будет увеличить масштабы. Не все должны знать, что пользуются раствором яда канкилоны. Мы назовем его антиконвульсином или еще как-нибудь в этом роде.

— Ну, это все равно, — ответил с улыбкой Паркс. — Мне кажется, бассейн Конго в этом отношении вполне пригодится.

— Ничто не бывает настолько плохим, как кажется, — произнес Максуэлл.

Месяцем позже он повторил эту фразу, но уже в другом значении. Они находились на борту корабля, возвращающегося на Землю, и относились к тем немногим, кому здоровье позволило посещать курительную. Рядом с ними рухнул в кресло какой-то миссионер и сразу же засыпал их признаниями.

— Ах, как приятно с божьей помощью вернуться домой! — говорил он, пыхтя от удовольствия. — С этими мерзкими томбо я просто измучился. Уфф! Стадо диких зверей, преисполненных ужаснейшими суевериями и совершающих отвратительнейшие обряды! У наших первобытных предков тоже были всякие страшные обычаи, но в культуре Томбо нет ни единой положительной черты!

— Э, — заметил Максуэлл, прищурившись и слегка усмехаясь. — Этого я бы не сказал.