Тайна мистера Визеля

А. К. Кларк ОГОНЬ ИЗНУТРИ

— Я нашел кое-что для тебя, — с важным видом произнес Карн. — Вот, погляди-ка. — И сунул мне пачку бумаг, а я неизвестно в который раз решил просить, чтобы его перевели куда-нибудь. А если не его, то меня.

— В чем дело? — неохотно спросил я.

— Длинный доклад городского врача Нэтьюза, адресованный министру науки. — Он махнул бумагами перед моим носом. — Только возьми и прочти!

Я начал читать бумаги без особой горячности. Потом, взглянув на него, проворчал:

— Кажется, на этот раз ты не ошибся. — И не говорил больше ни слова, пока не дочитал до конца.

Уважаемый г. министр (так начиналось письмо). Выполняя Ваше поручение, настоящим сообщаю об экспериментах профессора Хэнкока, приведших к столь неожиданным и поразительным результатам. Вследствие спешки я не мог придать этому письму более официальную форму, так что посылаю Вам черновик.

Поскольку Ваше внимание, несомненно, занято многими другими делами, я вкратце обрисую историю наших контактов с проф. Хэнкоком. До 1955 г. проф. Хэнкок исполнял в университете Брендона обязанности руководителя кафедры электроприборов им. Кельвина, после чего получил бессрочный отпуск для проведения научных исследований. Его сотрудником тогда был д-р Клейтон, ныне покойный, ранее бывший главным геологом в министерстве энергетики. Их совместные исследовательские работы финансировались Фондом Паули и Королевским обществом.

Профессор намеревался развить сонар, как метод подробного геологического исследования. Сонар, как Вам известно, — это акустический аналог радара, он известен меньше радара, зато на несколько миллионов лет старше него, так как летучие мыши успешно пользуются им для обнаружения насекомых и препятствий в ночном мраке. Хэнкок решил посылать в недра Земли ультразвуковые импульсы большой мощности, а затем на основании отраженного эха строить изображение того, что находится в глубине. Изображение должно было получаться на экране осциллоскопа, и все устройство должно было основываться на принципе радара, каким пользуются летчики для наблюдения поверхности Земли сквозь слой облаков.

В 1957 г. оба исследователя получили частичные результаты, но имевшиеся у них фонды были исчерпаны. В начале 1958 г. они обратились непосредственно к правительству с просьбой о дальнейших кредитах. Д-р Клейтон подчеркивал огромную ценность устройства, позволяющего получать своего рода рентгенограммы внутренности земной коры, а министр энергетики переслал их заявление нам, заранее сделав пометку о своем согласии. Незадолго до этого был опубликован отчет Комитета Бернала, в связи с чем нам надлежало как можно быстрее рассматривать все дела, во избежание дальнейших возможных упреков. Поэтому я тотчас же отправился к проф. Хэнкоку и составил отчет, давший положительные результаты: уже через несколько дней мы перевели на текущий счет /543А/68 первую долю фондов.

С тех пор я неустанно следил за ходом исследований, иногда участвуя в них в качестве технического консультанта.

Аппаратура, служащая для экспериментов, сложна, но принципы действия у нее простые. Очень короткие, но чрезвычайно мощные ультразвуковые импульсы создаются специальным вращающимся передатчиком, погруженным в плотную жидкость органического происхождения. Получившийся пучок колебаний проникает в глубь Земли. Применяя чрезвычайно остроумную тормозящую приставку, описания которой я не могу привести, мы получаем возможность произвольно выбирать эхо с определенной глубины, а затем получаем на экране осциллоскопа обычное изображение исследуемых слоев.

Когда я впервые встретился с профессором Хэнкоком, аппарат у него был еще довольно примитивный, но и тогда уже он мог показывать распределение горных пород на глубине около 100 метров; мы совершенно отчетливо видели часть железнодорожной линии Бэкерлоо, туннель которой проходил близ лаборатории. Успехи профессора в значительной степени обусловливались высокой интенсивностью посылаемых им ультразвуковых импульсов, почти с самого начала он был в состоянии получать мощность порядка сотен киловатт, почти полностью излучаемую в недра Земли. Находиться близ передатчика было опасно, я заметил также, что грунт вокруг него сильно разогревается. Сначала меня слегка удивляло изобилие птиц в районе лаборатории, но вскоре я понял, их привлекают сотни мертвых червей, лежащих на поверхности.

В момент смерти д-ра Клейтона, т. е. в 1960 г., аппарат работал с мощностью свыше 1 мегаватта и давал очень хорошие изображения слоев, лежащих на глубине до полутора километров.

Д-р Клейтон еще успел сравнить полученные результаты с географическими данными и доказал с несомненностью их полноценность.

Смерть д-ра Клейтона в автомобильной аварии была большой трагедией. Он всегда оказывал известное стабилизующее влияние на Хэнкока, не слишком интересовавшегося практическим применением своих открытий. Я вскоре заметил, что точка зрения профессора сильно изменилась, а через несколько месяцев он сообщил мне о своих новых намерениях. Я пытался убедить его опубликовать уже полученные результаты (он израсходовал уже свыше 50 000 фунтов, и Комиссия финансового контроля снова начинала давать нам знать о себе), но профессор попросил еще небольшой отсрочки. Думаю, что для выяснения его точки зрения лучше всего будет привести его собственные слова, которые я запомнил очень точно, так как они были произнесены с особенным пафосом.

— Задумывались ли вы когда-нибудь, — говорил профессор Хэнкок, — о том, что происходит в недрах Земли? Наши шахты и скважины — это лишь царапины на ее поверхности. То, что лежит глубже, известно нам менее, чем обратная сторона Луны. Мы знаем, что плотность Земли неожиданно велика: гораздо больше, чем могли бы дать скальные и другие породы, образующие кору. Ядро планеты может быть однородной массой металла, но нам до сих пор неизвестны способы узнать что-нибудь в этом отношении. На глубине едва 15 километров давление должно достигать почти 5 тонн на квадратный сантиметр, если не больше, а температура — сотен градусов. Того же, что должно твориться в самом ядре, невозможно даже представить: давление там должно составлять тысячи тонн на сантиметр. Даже странно подумать, что через несколько лет люди смогут достичь Луны, что мы когда-нибудь сможем лететь к звездам, но останемся все так же далеко от ада, находящегося в каких-нибудь 6000 километров у нас под ногами… Сейчас я могу получать отчетливое эхо с глубины 3 километров, но еще через 2–3 месяца надеюсь повысить мощность передатчика до 10 мегаватт. Полагаю, что тогда радиус его действия увеличится до 15 километров, и я не намерен останавливаться на этом.

Его слова произвели на меня впечатление, но все же я был настроен скорей скептически.

— Все это прекрасно, — сказал я, — но ведь, чем глубже вы спуститесь, тем меньше можно будет увидеть. При таком давлении исключается возможность наличия пещер, через несколько километров останется только сплошная масса, все более и более плотная.

— Возможно, — согласился профессор. — Но все же можно сделать немало выводов уже из самого характера проникновения луча. Впрочем, увидим.

Это происходило 4 месяца назад, а вчера я видел результаты его исследований. Когда я приехал по его приглашению в лабораторию, профессор был явно возбужден, но не делал ни малейших намеков на открытие, если он открыл что-нибудь. Он показал мне свою усовершенствованную аппаратуру и вытащил приемники, обычно погруженные в жидкость. Микрофоны были теперь гораздо чувствительнее, и это одно помогло удвоить радиус действия, независимо от роста мощности передатчика. Странно было смотреть на медленно вращающуюся стальную конструкцию и сознавать, что в этот самый момент она исследует области, навсегда недоступные для человека, несмотря на их близость.

Когда мы вернулись в кабину с наблюдательными приборами, профессор был странно молчалив. Он включил передатчик, и хотя тот находился метрах в ГО от нас, я ощутил неприятную вибрацию. Потом экран осциллоскопа засветился, и медленно вращающийся луч нарисовал картину, уже столько раз виденную мною, но она была гораздо резче, благодаря повышенной мощности и чувствительности аппарата. С помощью регулятора глубины я направил аппарат на туннель метро, видимый ясно, как темная полоса на бледно светящемся экране. Пока я смотрел, полоса вдруг наполнилась словно туманом, и я понял, что вижу пробегающий поезд.

Потом я начал опускаться все глубже.

Хотя я видел эту картину уже много раз, впечатление было каждый раз непривычным: странно видеть проплывающие светлые массы и знать, что это глубоко погребенные обломки скал, вероятно, принесенные ледниками 50 000 лет назад. Клейтон составил карту, по которой мы могли теперь опознавать различные пласты по мере их появления; и я увидел вдруг, что верхние слои уже остались надо мной и что я погружаюсь в огромную линзу глины, которая собирает и сохраняет в себе весь запас воды, доступный для артезианских скважин нашего города. Вскоре я миновал и ее и начал погружаться в скалистую основу свыше, чем в километре над поверхностью.

Изображение оставалось все время четким и ясным, хотя видеть было почти нечего, так как структура грунта менялась теперь мало. Давление приближалось к 1000 атмосфер, вскоре всякие пустоты окажутся невозможными, так как даже скала начнет становиться текучей. Я опускался километр за километром, но по экрану проплывал теперь только беловатый туман, прерывавшийся чем-либо лишь изредка, когда эхо отражалось от какого-нибудь более плотного слоя. Чем глубже, тем такие перерывы становились реже; возможно, что они становились такими мелкими, что я перестал различать их.

Масштабы видимого изображения становились, разумеется, все меньше. Его радиус составлял уже много километров, я вдруг почувствовал себя, как летчик, глядящий с огромной высоты на непрерывный покров облаков. На мгновение у меня закружилась голова при мысли о бездне, в которую я смотрю. Не думаю, чтобы мир у меня под ногами когда-нибудь показался мне вполне прочным.

На глубине километров 12–15 я остановился и взглянул на профессора. С некоторых пор на экране не было никаких перемен, и я знал, что здесь породы слились в бесформенную сплошную массу. Я быстро подсчитал в уме, и меня проняло дрожью, когда я понял, что там, где я нахожусь, давление составляет нс менее 5 тонн на каждый квадратный сантиметр. Луч обращался теперь очень медленно, так как слабому эху требовалось несколько секунд, чтобы вернуться с этих глубин.

— Поздравляю вас, профессор, — сказал я. — Это поистине крупное достижение. Не думаю, чтобы с этого уровня и до самого центра Земли еще могли произойти какие-нибудь изменения.

Он ответил мне кривоватой улыбкой.

— Идите дальше, это еще не конец.

Его интонация озадачила меня и вызвала тревогу. С минуту я напряженно присматривался к нему. Черты его лица были едва видны в голубовато-зеленоватом свечении экрана.

— Как глубоко идти? — спросил я, снова начиная свой нескончаемый спуск.

— До 22 километров, — коротко ответил он.

Мне хотелось узнать, как он мог определить это, ибо последние явные следы, какие я заметил, находились на глубине 12 километров. Но я продолжал спускаться сквозь скалы, а луч обращался все медленнее, так что в конце концов на один оборот у него уходило почти 5 минут. За плечами у себя я слышал тяжелое дыхание профессора, и однажды спинка моего стула скрипнула, когда он сжал на ней пальцы.

Потом на экране стало вдруг что-то появляться. Я наклонился, присматриваясь, не зная, не вижу ли первые признаки металлического ядра Земли. Луч с убийственной медлительностью повернулся на 90°, потом на 180°. А тогда…

Я вдруг вскочил, крикнул «Боже мой!» и взглянул профессору в лицо. Только раз в жизни я испытывал такое потрясение — 15 лет назад, когда случайно включил радио и услышал, что была сброшена первая атомная бомба. То было так неожиданно… А это — еще хуже, ибо непонятно. На экране появилась сетка из тонких линий, перекрещивающихся и составляющих рисунок совершенно симметричной решетки.

Я помню, что долгое время не мог произнести ни слова, так как луч успел совершить полный оборот, пока я стоял так, пораженный неожиданностью. Потом профессор заговорил тихим, искусственно спокойным голосом:

— Я хотел, чтобы вы сами увидели это собственными глазами, прежде чем я скажу что-нибудь. Действительный радиус изображения сейчас — 50 километров, а каждый из этих прямоугольников имеет в длину 3–5 километров. Прошу заметить, что вертикальные линии несколько сближаются, а горизонтальные — несколько изогнуты. То, что мы видим, — это часть огромной системы концентрических кругов, ее центр должен находиться значительно севернее, где-то в районе Кембриджа. Как далеко тянется эта система в другую сторону — неизвестно.

— Но что это такое, ради всего святого?

— Очевидно, искусственное образование.

— Абсурд! В 20 километрах под поверхностью?

Профессор снова указал на экран.

— Даю вам слово, я старался как только мог, — произнес он, — но не могу убедить себя, что это может быть делом природы.

Я не знал, что ответить ему, а он, помолчав немного, продолжал:

— Я сделал это открытие 3 дня назад, пытаясь определить границы действия аппарата. Я мог бы спуститься и на большую глубину, но склонен полагать, что эта структура будет слишком плотной, чтобы луч мог пройти сквозь нее. Я обдумал с дюжину теорий, но в конце концов возвращаюсь к одной. Мы знаем, что на этой глубине давление должно достигать 8—10 тысяч атмосфер, а температура должна быть достаточно высокой, чтобы расплавить скалы. Однако нормальная материя, несмотря ни на что, состоит преимущественно из вакуума. Предположим, что там, внизу, существует жизнь — не органическая, разумеется, но основанная на частично уплотненной материи, в которой электронных оболочек осталось мало или совсем нет. Вы понимаете, о чем я думаю? Для таких существ даже сплошная скала на глубине 22 километров будет составлять не большее препятствие, чем для нас, например, вода… А мы и весь наш мир будем неосязаемыми, как призраки.

— Значит, то, что мы тут видим…

— Это город. Или что-нибудь в этом роде. Зная его размеры, вы можете оценить цивилизацию, смогшую его построить. Весь известный нам мир, все наши океаны, и материки, и горы — это лишь туманная оболочка вокруг чего-то, превышающего наше разумение.

Некоторое время никто из нас не говорил ни слова. Помню глубокое ошеломление, вызванное той мыслью, что я один из первых в мире людей, которым дано было узнать страшную правду, ибо я почему-то ни секунды не сомневался, что это правда. И еще — я размышлял над тем, как будет реагировать на оглашение этой правды остальное человечество.

Наконец, я прервал молчание.

— Если ваша теория верна, — сказал я, — то почему они… кем бы они ни были… никогда не вступали с нами в контакт?

Профессор поглядел на меня словно бы с жалостью.

— Мы считаем себя неплохими инженерами, — сказал он, — а каким образом мы могли бы контактировать с ними? Впрочем, я совсем не был бы так уверен, что контактов не было. Вспомните только обо всех этих подземных существах: о троллях, кобольдах, и всем прочем. Нет, это невозможно! Что это я болтаю? И все-таки картина достаточно впечатляющая.

Тем временем изображение на экране оставалось неизменным: сетка слабо светилась, издеваясь над нашим здравым смыслом. Я пытался представить себе улицы, и здания, и существ, которые там ходят, — существ, способных проходить сквозь раскаленные пласты, как рыба сквозь воду. Фантастично… И вдруг я осознал, в каких тесных пределах температур и давлений может существовать человек. Каприз природы — это мы, а не они: ведь почти вся материя, встречающаяся во Вселенной, имеет температуру в тысячи, а то и в миллионы градусов.

— И так, — неуверенно произнес я, — что нам делать?

Профессор взволнованно наклонился ко мне.

— Прежде всего нам нужно узнать гораздо больше, а все дело держать в абсолютной тайне, пока не получим уверенности. Можете ли вы представить себе, какая паника вспыхнет, если об этом узнают? Разумеется, рано или поздно истина откроется, но пусть это произойдет постепенно… Поймите, геологическая полезность моих работ становится теперь чем-то совершенно несущественным. Первая наша задача — построить сеть станций, чтобы исследовать размеры этой структуры. Я думаю, они будут располагаться через каждые 10–15 километров на север, но первую я поставил бы где-нибудь южнее Лондона, чтобы убедиться, как далеко она простирается. Все это предприятие нужно держать в такой же тайне, как и строительство первого радарного заграждения в конце 30-х годов. Я же, тем временем буду и дальше повышать мощность передатчика. Надеюсь, мне удастся еще больше сузить пучок и таким образом значительно улучшить фокусировку энергии. Но здесь возникнет множество трудностей технического характера, так что мне понадобится помощь в гораздо больших масштабах, чем ранее.

Я обещал приложить все усилия, чтобы получить эту помощь. Профессор Хэнкок выражает надежду, что министр в ближайшее время сможет посетить его лабораторию.

Пока посылаю фотографию экрана, правда, не такую четкую, как непосредственно наблюдаемое изображение, но все же составляющую несомненное доказательство, что наши наблюдения не были ошибкой.

Я хорошо знаю, что дотации, выделенные Компании межпланетных исследований, уже явились бременем для бюджета этого года. Нельзя сомневаться, однако, что даже проблемы межпланетных перелетов отходят на второй план перед необходимостью немедленно начать работы, связанные с описанным здесь открытием, могущим иметь самые неожиданные последствия как для мировоззрения, так и для дальнейших судеб человечества.

Я выпрямился и взглянул на Карна. Много подробностей я не понял, но общий смысл документа был вполне ясен.

— Да, — произнес я. — Это уже кое-что! Где снимок?

Он подал мне. Качество снимка оставляло желать лучшего, так как его пришлось скопировать множество раз, пока он дошел до нас. Но то, что на нем было изображено, не вызывало никаких сомнений, и я сразу его узнал.

— Они были хорошие ученые, — с изумлением сказал я. — Это Каластеон, нечего и спрашивать. Значит, мы в конце концов докопались до истины, хотя на это нам понадобилось 300 лет.

— Ты удивлен? — спросил Карн. — Подумай только, какие горы материалов нам нужно было переводить, и сколько понадобилось трудов, чтобы скопировать все, пока оно не испарилось!

Некоторое время мы сидели молча, размышляя о великой расе, памятники которой были у нас перед глазами. Только однажды (больше ни разу!) я выбрался наверх по большому каналу, проведенному нашими инженерами в Мир Теней. Это было потрясающее и незабываемое впечатление. Многослойный вакуум-скафандр сильно затруднял движения, и, несмотря на всю изоляцию, я ощутил окружающий меня невероятный холод.

— Как жаль, — задумчиво произнес я, — что, выбираясь туда, мы до конца уничтожили их. Это была мудрая раса, и мы многому могли бы от нее научиться.

— Едва ли нас можно упрекнуть, — возразил Карн. — В сущности, мы никогда не относились серьезно к предположению, что что-нибудь может существовать в этих кошмарных условиях, в почти полном вакууме и при температуре, близкой к абсолютному нулю. Ничего нельзя было поделать.

Но я не мог с ним согласиться.

— Мне кажется, это доказывает, что эта раса по разуму стояла выше нас. Как бы то ни было, моего деда высмеивали, когда он сообщил, что открытое им излучение, идущее из Мира Теней, имеет искусственное происхождение.

Карн провел щупальцем по документу.

— Мы несомненно пришли к источнику этого излучения, — сказал он. — Обрати внимание на дату: она на год предшествует открытию твоего деда. Очевидно, профессор выбил эту дотацию. — Он презрительно усмехнулся. — Наверное, для него было большим потрясением, когда он увидел, как мы вылезаем наверх прямо перед ним!

Я почти не слышал, что он говорит, так как меня вдруг охватило очень неприятное чувство. Я подумал о тысячах километров скал, лежащих под большим городом Каластеоном, все более плотных, все более горячих, все более близких к таинственному ядру Земли. И я снова обратился к Карну.

— Это совсем не смешно, — сказал я. — Теперь может наступить наша очередь.