Тайна Тихого океана

Глава 6. +38 °C

Генерал Евахнов ступил на верхнюю дырчатую площадку трапа самолета «Ил 96» — словно всем телом вляпался в липкую паутину. После щедро кондиционированного воздуха в салоне жара снаружи оглушала. Солнце с боксерским азартом ударило по глазам. Незнакомые запахи запершили в носоглотке. У лица закружились настырные мошки. Алюминиевый поручень трапа обжег ладонь. Хоть бы слабенький ветерок…

Трап ничуть не походил на те, что используются в нормальных аэропортах — со скрипом ходящая ходуном грубо сваренная лестница вела вниз. На пыльную раскаленную землю враждебной чужбины. А небо здесь было невероятной голубизны. Как на пошлой романтической картинке. И одного взгляда хватало, чтобы понять: это не родное небо. И еще совершенно не слышно было птиц.

Евахнов на миг замер, огорошенный открывшимся ландшафтом, но сзади напирали прочие пассажиры, подталкиваемые в спину земляками-лиходеями, и пришлось спускаться по предательски неустойчивым ступеням, литаврами откликающимся под подошвами. И не поднимать глаза, чтобы не видеть ухмыляющиеся образины группы встречающих «товарищей». А как же, их здесь ждали и к встрече приготовились.

Пассажиры пока пребывали в ступоре и безмолвствовали, не меньше генерала потрясенные свалившейся на голову бедой. Они достигли цели своего путешествия — попали-таки в Бразилию… Но вокруг был не Рио-де-Жанейро. Что угодно, только не Январская река, как назвал его Гаспар де Лемос. Дородная дама рядом с генералом лихорадочно выцапывала из сумочки и распихивала под блузку коллекционные миниатюрные бутылочки с алкоголем. Кажется, она еще ничего не поняла. Или отказывалась понять.

Справа от одинокого самолета «Аэрофлота» подступали прямо к посадочной полосе роскошные шеренги кукурузы. Лист по краям уже обгорел на солнце, слегка свернулся и приобрел жесткость бумаги. Спелые початки распирали желто-салатовую упаковку и кое-где выглядывали наружу, ощерясь золотом зерен. Вот бы ломануть мимо ошпаренных солнцем, поджидающих внизу охранников, явно не спецов, в эти дебри. Только не в тех годах Евахнов, чтобы бегать по звенящим от солнца маисовым джунглям. Да и в руках у охранников сыромятные поводки. А на поводках доберманы. И не будет у охранников никаких проблем с поимкой генерала.

Кроме иуд, открывшихся перед посадкой, в операции по пленению русских туристов принимало участие и местное население. Стражей пятнадцать, явно креольской внешности, выстроились коридором от трапа до широкой тропы, прорубленной в маисовых зарослях, ведущей в глухую неизвестность. И псинам тоже было жарко — они часто дышали, оскалив убедительные желтые клыки и вывалив ветчинного цвета языки. С языков в пыль капала синяя слюна. Тем не менее, собачки провожали конвоируемых бдительными взглядами глаз-оливок, в которых читалось предупреждение: «шаг влево, шаг вправо…»

Креолам тоже было жарко. В расстегнутых до пупа рубахах, с темными влажными пятнами на плечах и под мышками, в шортах, но при высоких армейских ботинках на шнуровке, они на пленных вообще не смотрели и поводки сжимали лениво, без особого намерения удержать собачек, буде у тех возникнет желание познакомиться с гостями поближе. Креолы даже улыбались, не размыкая губ, чтобы не глотать лишнюю пыль. С собаками генерал, пожалуй, смог бы найти общий язык, убедить, что он тут не при чем, но вот хозяева…

А птиц не слышно, подумалось генералу, не потому что сиеста. Наверное, кукурузу опыляли химикатами, после которых выживают одни мухи. И только теперь на донышке генеральской души заворочался страх. Только теперь генералу стало ясно, что он влип. Влип по самые погоны. Которых, ежу понятно, ему больше не носить. Во влажном бразильском мареве замаячили отставка, трибунал за дезертирство, Лефортово… Ну не расстреляют же? А вот эти — эти и расстрелять могут. Пальцы Евахнова непроизвольно сжались в кулаки. По носу сбежала мутная капля горяче-соленого, как безысходность, пота.

В толпе несчастных экс-туристов тоже наконец просекли, что дело пахнет керосином. Кто-то вдруг тоскливо взвыл, как корабельный ревун в тумане, кто-то раскатистым басом прогремел:

— Нет, что ж это делается, господа?!

— Я вообще не рэкетир, я здесь нечаянно, я собирал подписи, чтоб запретить таймшеры!

— Не хочу, не хочу! — запричитали слева.

— Рабовладельческий строй! — негодующе откликнулись справа.

— Свободу русским туристам!

Но все прочие вопли перекрыл женский отчаянный визг:

— Да как вы смеете! Я требую встречи с российским послом! У меня муж — генеральный директор!!!

Колонна пленных сбилась в беспорядочную кучу. Перепуганные, жмущиеся друг к дружке прозревшие котята. Охранники даже не пошевелились, зато доберманы разошлись не на шутку: их сатанинский лай стаей грифов взлетел над бразильской землей. В дело вступили конвоиры, сопровождавшие туристов от самой Москвы: умело и слаженно они расчленили толпу на четыре группы. Засверкали на солнце стволы, посыпались тычки прикладами. Кто-то упал в пыль, но был живо поставлен на ноги. Капли крови в пыли совершенно незаметны. Кто-то попытался дать сдачи, но сам получил по хребту.

— Осторожней, вы мне так почки отобьете! Ой! Ой!! Ой!!!

Очень быстро порядок был наведен — присмиревший и хнычущий на разные голоса отряд проштрафившихся русичей, восстановленный колонной по два, ступил на тропу среди кукурузных шеренг.

— Двигаться парами с интервалом в два метра! — сквозь непрерывный лай ввинтился в прожаренный воздух хриплый мегафонный окрик. — Нарушители будут караться увеличением срока наказания!

Голос вещал по-русски. С приметным вологодским оканьем. И это было хуже всего. Потому что с чужаками еще был шанс договориться, а вот со своими — шиш с маслом.

Когда спотыкающихся о кочки пассажиров проводили мимо отступившего на обочину аэрофлотского экипажа, командир — весь в белом, в фуражке с золотым шитьем — шутливо отдал честь. Евахнов постарался впитать командирскую рожу в память, чтоб, если повезет, посмотреть в глаза перед контрольным выстрелом.

С противоположной стороны колонны, расталкивая пленников, прямо к Евахнову направился его неразговорчивый сосед по «Илу». С обрезом в руках, крикливом проспектом в кармане и вернувшимися на голову наушниками, в которых опять что-то пиликало.

Колючую душную шерстяную маску, как и его коллеги по самолету, он не снял, и генерал невольно зауважал злодея: париться в такую погоду в таком прикиде — это надо быть фанатом своего дела…

Ничего не говоря, сосед вырвал оставшийся перекинутым через генеральскую руку немодный пиджак и, зажав обрез под мышкой, принялся рассматривать и так и сяк. Очевидно, пиджак не глянулся, поскольку полетел в придорожную канаву со вставшей дыбом сухой травой, и поклонник музыки отправился к своим.

Евахнов не стал объяснять, что в кармане пиджака осталась вся его наличность — что-то около сорока баксов и сколько-то там местных купюр. Пусть не достанется никому. И корить себя, что не выхватил, когда возникла такая возможность, обрез у отвлекшегося врага, тоже не стал. Один в кукурузном поле не воин.

Остальные понуро горбящиеся туристы подвергались столь же унизительной экспроприации. В воздухе мелькали доллары, беспардонно перекочевывающие из тисненых бумажников в карманы, с плеча на плечо уходили кинокамеры; главным образом, изымались мобильники и тут же обречено хряскали под ногами. Опять у кого-то из носа к радости мух брызнула кровь.

— Только не по почкам! Ой! Ой!! Ой!!!

Кукуруза расступилась. Слева, насколько генерал сумел разглядеть, жарилось на солнце несколько проперченных рыжей пылью домов. Деревянных и некогда, очень давно, покрашенных. Кое-где, в прикрытых от палящего солнца местах, или под коньком крыши, или в теньке за ставнями, краска сохранилась — все тот же желто-салатный маисовый цвет.

— Господа туристы, экскурсия продолжается! — баловался обладатель мегафона. — Посмотрите направо, Вашему взору открывается невероятно живописный вид на кукурузное поле. Кукуруза является основной пищей местного населения. Не менее впечатляющий вид вы можете обнаружить справа — тоже кукуруза. Повторяю: кукуруза является основной пищей именно для местного населения. Вам о таком деликатесе придется только мечтать.

Сзади сизый, как сигаретный дым, бетон посадочной полосы постепенно превращался в изрезанную морщинами рытвин грунтовую дорогу. Спереди, в конце тропы, выброшенными мимо урны серыми пачками папирос маячили два собранных из металлических фрагментов самолетных ангара и на открывающемся за бравыми рядами кукурузы поле — несколько расставленных в беспорядке винтовых самолетиков. Одноместных и двухместных. Словно гигантский ребенок, наигравшись, оставил игрушки на волю случая.

— Живее, живее, твари! — хищно размахивал матово блестящим антикварным шмайссером ближайший к Евахнову конвоир. Русский, падла. Грузный, обильно потеющий и от того пуще ярящийся. Преисполненный кайфа от случайно обретенной власти над людьми. Его крик даже привлек внимание командира креолов.

Командир — поджарый, по-военному опрятный сноб в низко надвинутой военного образца фуражке, в безукоризненно отутюженных брюках цвета хаки и даже не посмевших запылиться коротких сапогах, до селе из-под прикрытых век смотревший куда-то мимо, чуть ли не на палящее солнце, удостоил горлопана ленивым взглядом небесно-голубых глаз. Надменно поморщился и офицерским стеком щелкнул себя по брючине, то ли выбивая пыль, то ли отгоняя мух.

В паре с Евахновым оказался бритый мальчик. Золотую цепочку с него уже успели хамски содрать, прикладом мальчика, чтоб не рыпался, тоже успели поприветствовать, и от нижней губы по подбородку полз вишневый червячок. Но руки им почему-то не связали. А впрочем, куда тут деться? Русским туристам, проданным в рабство…

Тот из иуд, кому достался мегафон, никак не мог натешиться:

— Внимание, внимание! Объявляю права задержанных. Вы имеете праву на добровольную сдачу припрятанных ценностей. Вы имеете право…

Сосед в плейере и маске снова протолкался сквозь толпу перепуганных людей к Евахнову. Несмотря на жару, он чуть пританцовывал. На этот раз гад вырвал из рук генерала сумку и вывалил содержимое на дорогу. Под каблуком крякнули солнцезащитные очки. Сосед вихляво нагнулся, выудил из вороха шмотья так и не надетую футболку с оскалившемся черепом, развернул и приложил к голове: похож? Потом свернул ее на голове заместо банданы от палящего солнца. В бандане и шерстяной маске он выглядел полным крейзи. Остальные вещи — коробок спичек, носовой платок, полотенце из туалета «Ила» — так и остались валяться в пыли, попираемые ногами конвоиров и пленников.

Одинокий, с лоснящимися на солнце алюминиево-мутными бортами «Ил» посреди бескрайней кукурузы казался маленьким кусочком потерянного покоя, частичкой родины, неведомо как отфутболенной в другое полушарие. Грузовые люки были распахнуты, едва слышно жужжала ВСУ,[23] и из зияющего чернотой самолетного чрева на землю летели квадратные контейнеры. На земле смуглые ребятки споро контейнеры вскрывали монтировками, вываливали на землю чемоданы, баулы и сумки, и потрошили багаж. Если не удавалось совладать с замками, в дело шли кривые ножи. Аккуратно откладывали в сторонку приглянувшееся, а остальное брезгливо разбрасывали по полосе. Подстреленными чайками падали на бетон футболки и шорты… Креолы выглядели наглыми лиллипутами, глумящимися над поверженным Гулливером.

«Ах, Гулливер, Гулливер, старая ты сволочь, — с тоской подумал Евахнов. — Значит, ты меня подставил. Ты знал, чем закончится этот рейс, и решил одним махом избавиться от лишних хлопот с расследованием. Теперь, как только выяснится, что генерал Евахнов самовольно покинул часть и отбыл в неизвестном направлении, всех собак, разумеется, повесят на него. На меня, то есть. Очень удобная версия: я был завербован, организовал нападение на У-18-Б и сбежал, едва запахло жареным. Может, еще и захват самолета впаяют. Никто искать меня не станет, а если и станет, то все равно здесь не найдет. Приговорят к „вышке“ заочно и сдадут дело в архив. Ах, Гулин, Гулин… — Генерал полной грудью вдохнул утомленный солнцем воздух и сжал зубы. На зубах заскрипела пыль.

Генералу вспомнилось, как курсантами в наряде вне очереди, определенные на кухню, они с Гулливером картошку в трех полновесных стандартных деревянных ящиках отделили от кожуры честно, а два ящика передавили сапогами и закидали очистками. И это вскрылось. Каждому объявили по десять суток губы.

— Шевели копытами! — куражно кричал ближайший к Евахнову конвоир, но доберманы лаяли еще громче, обнажая бархат глоток, слепящую белизну клыков, солнечные искры горели в пузырящейся на деснах пене.

— Мамка, яйки, млеко, текилу давай! — глумливо тянул у плененной дамы из рук баул еще один „соотечественник“. Вокруг бедер он успел обвязаться за рукава свежереквизированным карденовским пиджаком. Жена генерального директора, как дура, зачем-то цеплялась за ношу.

Далеко прогуливать колонну пленников не стали. Уже были настежь распахнуты двери одного из сараев. Их загнали внутрь. И пока глаза постепенно осваивались в сумраке и по очереди выцепляли тесанные и пробованные на зуб термитами столбы, подпирающие крышу, полоски стоящей пыли в солнечном свете из щелей и наваленные под дальнюю стену снопы сухо топорщащегося сена, Евахнов уговаривал себя оставаться спокойным, спокойным как танк. Уговоры, кажется, не действовали.

Снаружи металлически загромыхало — это вошел в паз засов. Потом клацнул ключ в замке. Генерал прислушался: ушли? Вроде уходят. Доносились неспеша удаляющиеся смешки, шорох подошв и обрывки фраз:

— А как я этого, лысого, прикладом по почкам!..

— Маску сними, морда сопреет, бабы любить не будут…

— Клево сработали, да? Честь аванса не уронили…

— Оставь пивка-то…

— И бразильских болот малярийный туман, и вино кабаков, и тоску лагере-ей…

Оставленные без присмотра пассажиры кто без сил повалился на земляной пол, кто плюхнулся на сено, кто собрался в кружок заговорщиков вокруг тесанного столба. В воздухе пахло затхлостью и сеном. И витал легко узнаваемый мускусный аромат страха.

— Господа, необходимо что-то предпринять! — плачущим голосом предложил обладатель раскатистого баса. — И немедленно! — С явными залысинами, в коротковатых брючках, хватающий других за рукава.

— Да что тут предпримешь? — поморщился уже пытавшийся сопротивляться растрепанный, в разодранной до пупа футболке обладатель отбитых почек и погладил больное место. — Вишь как они, суки… Хорошо, стрелять не начали.

— Не хочу, не хочу… Я только второй раз… Думал — отсужу и завяжу… — Этого было не разглядеть за головами и спинами. Не человек, а привидение.

— Есть среди вас мужчины, или как?! — взвизгнула, но шепотом, обладательница мужа-генерального директора. — Вас развели как последних лохов, а вы и ответить на подставу не можете! — Ее пышный бюст вздымался, будто волны, набегающие на пляж.

— Стрелять их, гадов — р-раз, и готово!

— Ответили уже. Ишь ты, фифа… Нефиг в „хилтонском“ люксе джин хлестать из минибара, а потом воду в бутылочки заливать — и еще предъявы выставлять, дескать, так и было!

— Ах ты… — задохнулась рэкетирша. — А сам-то!..

— Не хочу, не хочу, мы погибнем здесь…

— Так вы и есть тот самый Лопушанский? — заискивающе улыбнулся определенный в пару бритоголовый, участие в диспуте не принимающий.

— Ну, — цепко оглядываясь по сторонам, кивнул генерал.

— Разрешите руку вашу пожать. — Напарник смотрел на генерала почти влюбленно. На некогда белоснежной клерковской рубашке рядом с вмеру пестрым галстуком алело орденом пятно выплеснувшейся из губы и успевшей свернуться кровушки.

— Ну, — без особого тепла в голосе согласился Евахнов и сунул ладонь навстречу ладони. Сам в этот момент прикидывая: не спрятаться ли в сене? Только собаководы знают, что псы человека в сене не чуют. Может, и удастся обдурить конвоиров на халяву…

А что потом? Недосчитаются пленного, хватятся — и найдут. За этим похищением, видать, стоит серьезная организация. Раз сумели рейсовый самолет угнать неподалеку от места прибытия.[24]

— Господа, господа, не будем ссориться. Мы все делали одно дело и вместе попали в беду. Так давайте же сообща и подумаем, как быть…

— Первым делом нужно среди нас выявить стукача. Чтоб не предал. Среди нас просто обязан быть стукач. Я знаю, как такие дела делаются!

— Не хочу, не хочу, что же с нами будет…

— Нужно двери выбить — н-на! И в разные стороны — н-на!

— А у меня в чемодане справка о том, что я по вине турфирмы все-таки заразился желтой лихорадкой, несмотря на прививку. Пятьсот баксов стоила, выкинут же, сволочи…

— Я ваш большой поклонник. И, можно, сказать, ученик, — затарахтел бритоголовый, воровато озираясь. Здесь, в этой ситуации, уже не было своих: каждый сам за себя. — Ваш метод „нарываться на скандал“ я считаю верхом легального туррекета. Я его тоже попробовал. В шоп-туре по Греции за дешевыми шубами — специально купил самую дорогую. А потом нашел в Москве такую же подешевле… — Бритый мальчик имел широкий плебейский нос, выдвинутую вперед нижнюю челюсть, низкий лоб и тем не менее дураком не казался. Дело то ли в глазах, то ли еще в чем, но мальчика было трудно представить одетым в спортивный костюм.

— Ну? — сказал Евахнов из вежливости, на самом деле мучительно подыскивая возможности для побега. Задерживаться среди турмошенников он не собирался. Наперекор судьбе он собирался за оставшиеся гулькин нос дней отыскать табельный пистолет. И успеть вернуться. Чтобы посмотреть в глаза бывшему другу генералу Гулину.

А ведь курсантами они были неразлей вода. Однажды, отправленные на дальний пост зимой, они всеми правдами и неправдами добыли бутылку дешевого красного вина. Пока старший по наряду не завалился спать, прошло девять часов. Все это время бутылка охлаждалась в сугробе. А потом они в три часа ночи давились ледяным до боли в зубах вином. Закусывая против запаха луковицей. И мало того, что не получили никакого кайфа, так на следующий день оба загремели в санчасть. Воспоминание чуть-чуть остудило.

— Ну не может же быть, господа, чтобы такое им сошло с рук! Мы же в цивилизованной стране, нас должны искать! — гремел раскатистый бас. — И найти! Существуют же международные соглашения…

— По башке этим фашистам — шар-рах! Автоматы отобрать — шар-рах! Коленом по яйцам — шар-рах!

— А если стрелять начнут?

— Не хочу, не хочу…

— Не начнут.

— А если?

— Эх, зря футболку с ди Каприо[25] купил. Дурная примета оказалась…

— Стукача вычисляют так…

— Надо дать знать властям. У кого-нибудь остался радиотелефон?

— Ну, я это им так не оставлю. Мой муж — генеральный директор!

— Зря меня в этот рейс не заманивали бы, — гордо и многозначительно воздел подбородок бритоголовый. И тут же, вспомнив боль в расквашенной губе, подбородок опустил. — Я ведь печенкой чувствовал, что не надо было лететь в этом году в Бразилию. И не я один чувствовал — многие из наших не хотели. Что-то такое нехорошее тут назревает, уж поверьте профессионалу. Я вообще-то банщиком работаю, но газеты читаю. Деньги из МВФ — в Бразилию, гуманитарная помощь — в Бразилию, перенос центрального офиса Билла Гейтса — опять же в Бразилию… Но уж столько дырок в договоре с этим „Карнавал-тревелом“ оказалось, что грех было не попытаться срубить с них капусты через суд на халяву. Вот и срубил…

Наконец генерал приметил кое-что подходящее. Нет, идею проломить крышу и выбраться через верх пришлось оставить. Зато тюремщики, то ли по безалаберности, то ли по неопытности — хотя на сколько же неопытным следует быть, чтобы допустить такое? — забыли в сарае инвентарь. Аккуратно прислоненная к дощатой стене, в углу, отполированным ладонями древком вверх покоилась мотыга.

Стараясь не обращать внимания на голоса заседающих, Евахнов прислушался. Снаружи все было тихо. Стоит ли у дверей часовой?.. Ну, это можно проверить только одним способом. Хорошо бы сейчас самолет взлетел — за гулом турбин уж точно никто не услышит. Интересно, куда они „Ил“ денут? Его ж за сто кэ-мэ видать. Засекут — вот и накрылась рабовладельческая шарашкина контора. Не на металлолом же распилят?[26]

— Где мы находимся, ты знаешь? — прервал словоизлияния почитателя генерал.

— Ну-у… — протянул тот, задумчиво потеребив серебряное колечко в левом ухе, — До посадки еще оставалось минут пятнадцать, заходили по Солнцу, горы слева по борту… В общем, я думаю, мы километрах в ста восьмидесяти от Рио. Скорее всего, к юго-востоку… Да что толку с того, где мы находимся?

Не удостоив „ученика“ ответом, генерал решительно прошел в угол, взял мотыгу, поплевал на руки и обрушил на стену первый удар. Сверху посыпалась труха, попала за воротник и закололась.

— Что вы делаете? — на грани фальцета взвизгнули двое-трое. А один решился на большее: — Зачем вам мотыга?

— Дни, проведенные в темнице, зарубками отмечать.

Удар, как Евахнов и рассчитывал, получился глухим и негромким. Да к тому же сарай полнился стонами, всхлипами и спорами о дальнейшей судьбе. Однако стоило доскам сарая задрожать и заскрипеть, как все разом смолкли. Раненная шершавая доска оскалилась молочно-свежими щепками.

— Чего уставились? — зло повернулся к людям мокрый от пота с воротника до трусов Евахнов.

Пленники таращились на него с испугом чуть ли не меньшим, чем прежде на конвоиров.

— Але, кто тут не понял? — поддержал кумира поклонник. — А ну давай, стенай погромче. Шоб снаружи ниче не слышно было!

— Он зарубки, что дни считать, ставит. Сколько дней будем сидеть, столько зарубок, — объяснил кто-то кому-то.

Потихоньку хныканье и шуршанье пленников возобновились, а затем и достигли необходимой громкости.

— А знаете, господин Лопушанский, — пробило вдруг на бессмысленный треп бритоголового мальчика, — может быть, кто-то считает, что работа банщика — холуйская, сродни халдейской. Только это не так. Хороший банщик, он ведь бог. Он людям в себя прийти помогает…

Генерал опять взялся за мотыгу и за каких-то десять ударов пробил и расширил над земляным, утрамбованным до каменной твердости полом кривобокий лаз, в который тут же втиснулся широкий луч света, похожий на щуп прожектора в ночном небе. И от этого света заполнившие сарай люди стали как бы дальше и менее различимы. Не люди — силуэты.

— …А то, что за девочек с клиента лишнюю копейку возьмешь, так в этом нет ничего худого.

— Ну, кто со мной? — устало смахнул пот Евахнов. И не встретил ни одного решительного взгляда. Пленники отводили глаза, как будто были в чем-то виноваты. Силуэты — они силуэты и есть.

А потом рэкетиры вновь возобновили прения. Но к Евахнову не приблизились ни на шаг.

— Господа, нужно его остановить. Это самоубийство! Мы же цивилизованные люди!

— Да пусть катится. Если не подстрелят, то до полиции доберется, сообщит.

— А если подстрелят?

— Не хочу, не хочу…

— А вот я читал, что в немецких концлагерях так было: за побег одного пятерых заключенных расстреливали. Может, не надо?

— Навалиться всем скопом — хлабысь!

Генерал со злости попытался сплюнуть — не получилось, во рту пересохло от усилий — и схватил поклонника за плечо:

— А ты?

— Здесь змеи, батя, — кисло пожал плечами бритоголовый. — Я их с детства не переношу… Ты, батя, как доберешься до властей, так сообщи о нас…

— Ну, как знаешь, — криво ухмыльнулся Евахнов. — Насильно мил не будешь. Успехов на плантации, если не доберусь до цивилизации.

Рифма удалась неумышленно, и Евахнов совершенно не собирался вкладывать в голос столько сарказма, сколько вышло.

Головой вперед генерал полез в дыру, молясь, чтоб не потерять из карманов брюк документы. Пойди потом доказывай в полицейском участке, что ты гражданин великой России и турист, а не местный бичара. За шиворот скользнула юркая сороконожка, отчетливо вильнула в рукав и прежде генерала оказалась снаружи, оставив очень неприятное ощущение-воспоминание.

Как генерал и ожидал, ставя на неоытность преступников, с тыла сарай не охранялся.

— Эй, — робко донеслось из дыры. Неужто кто-то все-таки решился на побег?

Евахнов сунул голову обратно в лаз.

— Моя фимилия Дубинин, — сдавленно прошептал бритый поклонник и смахнул нелепую слезу. — Запомните, пожалуйста: „Дубинин“. И, если что, супруге расскажите…

— Тьфу, — в сердцах только и сплюнул скипевшуюся слюну Евахнов. И был таков.

Надрывались сверчки. Хотя раньше, до пленения в сарае, Евахнов, мог поклясться, их не слышал. Или здесь сверчков нет, а есть цикады? И, вроде бы, надрываться они должны по ночам. Или нет? Раскаленный воздух стоял стеной. Перед глазами плясали черные точки, и было неясно: то ли непорядок с организмом, то ли уже привычные мухи. Пот чертил на успевшем покрыться рыжей пылью лице кривые дорожки. И был он уже совершенно несоленый. Типа того, что вся соль из тела успела израсходоваться.

Чуть поодаль размещался еще один приземистый сарай, крытый раскаленным гофрированным железом. В сарае раздавалось что-то среднее между блеяньем и мычанием. Несмотря на отсутствие ветра, отчетливо доносился смрадный запах навоза. У сарая покашливал и подрыгивал незаглушенный трактор. А рядом дремал старинный, знакомый генералу только по архивным фотографиям армейский открытый джип „виллис“ — серо-зеленый, как лист фикуса. И, судя по лоснящемся, а не приспущенным шинам, джип был на ходу.

Генерал расстегнул рубашку на три пуговицы. Желание сунуть под язык таблетку валидола было настолько сильным, что беглец зашарил в кармане, прежде чем вспомнил, что нет у него никаких таблеток. Тело пылало огнем. Или это все-таки нервы?

Пригибаясь, щуря отвыкшие глаза на солнце и вертя головой, как филин, Евахнов тяжело просеменил к джипу. Перегнулся через борт. На него пахнуло душистым запахом нагретой кожи. Ключ был в замке зажигания.

Это вам не город. Здесь явно не знают о такой мере предосторожности, как забирать ключ с собой. Подумалось: а не снять ли с тормоза трактор, чтоб отвлечь внимание… Но генерал не рискнул: из сарая в любую секунду мог кто-нибудь выглянуть и беглеца обнаружить. А может быть, у беглеца просто не нашлось сил на маленькую диверсию.

Джип завелся на удивление легко. Да и мотор, оказалось, работает тихо. И Евахнов повел машину не спеша, но готовый рвануть чуть что. Нет, точно, их продали в рабство дилетантам — не разглядевший ездока за поднятой охряно-мыльной пылью какой-то местный ковбой помахал генералу ручкой. Генерал помахал в ответ.

Поселок уже кончился. А горючего хватит еще километров на сорок… или на сто — смотря сколько бензина жрет эта доисторическая развалюха. А вокруг дороги снова встали торжественными шеренгами суставчатые стебли кукурузы с растопыренными фугасами початков.

Хорошо, что дорога не вывела к загорающему „Илу“. За поселком Евахнов прибавил приблизительно до пятидесяти кэ-мэ в час. Точнее не определить, потому что спидометр показывал мили, а в них генерал не понимал ни шиша. Стебли замелькали проворнее.

Водил он классно. Однажды промчал триста километров за четыре часа под снегопадом по горной дороге. Эх, как бы дорого он заплатил, чтобы сейчас оказаться именно на дороге под снегопадом.

Половинка — вместо целого — зеркальца заднего обзора показывала, что никто и не думает генерала преследовать. Она отражала вьющиеся кудри пыли и сливающиеся кукурузные стены. Перед самым радиатором метнулась пичуга. Значит, все-таки не перетравили ядохимикатами птиц в округе. Значит, будем жить. Где-то высоко и с краю протарахтел самолетик. Об лобовое стекло расплющилась очередная муха. Разогнавшийся ветер принес некоторое облегчение, однако пот продолжал течь рекой, а щеки продолжали пылать. А над головой висело все то же чужое, приторно лазурное, без единого облачка, небо. И по спине и затылку генерала продолжали хлестать ультрафиолетовые бичи ни на йоту не продвинувшегося к горизонту солнца.

Генерал не знал, в нужную ли сторону он держит путь. Вроде бы, на северо-запад, к Рио, если не ошибся „ученик“. Да и какая сторона ему сейчас нужна? Вдруг ему совершенно ни к чему рваться в большой город и поднимать шум в полицейском участке? Может быть, умнее отсидеться денек в джунглях? Чтоб оборвать хвосты. А потом уж, окольными путями, оказаться в Рио-де-Жанейро. Прикинуться импрессарио из далекой заснеженной России и начать набор женской рок-группы для выступления в другом полушарии Земли. Авось, кто-нибудь в богемных кругах тут же вспомнит и сболтнет, что вот, мол, совсем недавно в эту загадочную Россию отбывала группа исполнительниц. А найти концы проще простого, нужно зайти в кабачок „Три агавы“ и спросить старую Долорес…

Ну ладно, ладно. Концы, естественно, будет найти гораздо сложнее. Но ведь под лозунгом, что он собирает певичек для России, Евахнов сможет обойти все местные магазины музыкальных причиндалов и расспросить, кто в Бразилии умеет делать морозостойкие электрогитары. И ему тут же скажут, что нет никого лучше дона, скажем, Педро или, допустим, Себастьяна. А найти его проще простого. Нужно заглянуть в кабачок „Три агавы“ и спросить старую Долорес…

А если и это ни к чему не приведет, — что ж, тогда генерал таки поднимет шум: де, в Бразилии обижают русских туристов. И сдаст работорговцев местной полиции.

Но это в крайнем случае. У генерала есть дела поважнее, чем вызволять рэкетиров из заслуженного плена. Те, в конце концов, сами виноваты, а вот Евахнову требуется за гулькин штоф дней спасти честь мундира. В конце концов, он здесь, считай, выполняет секретное задание. И выполнит, потому что нельзя не выполнить. Он столько лет провел с собаками, что сам превратился то ли в волкодава, то ли в ищейку. Так что искомый пистолет никуда не денется…

Хотя полиция — это тоже ход. Можно затребовать полицейские досье на всех красивых девушек, имеющих отношение ко всяческим фронтам народного освобождения. И полиция пойдет навстречу — дабы он не поднимал бучу и не будоражил падкую до сенсаций прессу…

И вот еще заковыка. Генерал никак не мог определиться: померещился ему или был увиден наяву боец Зыкин. Если наяву — значит, Зыкин жив. Более того: что-то тоже заставило его отправиться в дальнюю дорожку. Уж не ему ли было поручено боевое задание, о котором намекал Гулин? Однако за судьбу мегатонника волноваться не стоит. Если даже старенький генерал смог уйти от работорговцев… А если померещилось? Это уже хуже. Все мы знаем, что случается с людьми, которых навещают призраки.

Но даже призрак не сможет заставить Евахнова отказаться от планов вернуть пистолет.

А если Гулин не подставлял Евахнова? Ведь говорил же тот, что агентство „Карнавал-трэвел“ не является подразделением его конторы… Что тогда? Объявит ли старый приятель розыск Евахнова, когда пройдут все сроки? Перетряхнет турфирму, выйдет на заказчиков липового рейса, установит месторасположение рабовладельческой плантации… Но время, время-то будет упущено! Суд офицерской чести, как ни верти.

Не мог, не мог Гулливер предать. Хотя бы ради юношеской дружбы. Однажды, еще на первом курсе, они стырили у пришедшего со срочной службы (то есть на год больше прослужившего) сержанта несколько ломтей настоящего белого хлеба — с непривычки голодали оба жутко. И съели этот хлеб после отбоя. Ушлый сержант потом искал, у кого на простыни обнаружатся крошки…

И вдруг разом, как по команде, кукуруза кончилась, отшелестели сворачивающиеся по краям желто-зеленые листья, открыв что-то вроде ранчо домов на десять. Чуть сбавив скорость, чтобы не задавить млеющую в пыли противно розовую и тоже потную свинью, генерал подъехал к ветхой автозаправке, которая заодно выполняла здесь функции супермаркета и фастфуда. Очень похожая на знакомые Евахнову бензозаправки „Несте“, но пережившая какую-то местную войну и разруху: некогда выкрашенная в бодренький цвет вывеска с загадочной надписью „No cards, no credins, cash only“ покосилась, плитки подъездной дорожки лежат через одну, да и те растрескались, колонны, поддерживающие склонную провалиться крышу, обгрызанны непогодой, ветром и солнцем до арматурин. Бензоколоники ржавые, пыльные, грязные; „пистолеты“, поди, лет пять не драились.

На стоянке, которую, очевидно по бедности, так и не удосужились заасфальтировать, плавилась под солнцем приблизительно трехлетняя „тойота“ цвета обглоданной кости — видать, и здесь японцы теснили местных производителей.

„А если, — холодным ушатом плеснуло на позвоночник, — это ИХ заправка? И сейчас выйдет хлопчик в шерстяной маске, с обрезом… Нет. Не может быть. Не всесущи же ОНИ…“

Что насторожило, так это отсутствие запаха бензина. Генерал смахнул пот, прикидывая, не отправиться ли ему от греха подальше… И тут дошло. Да ведь местные машины пашут не на бензине, а на спирту![27]

Евахнов вышел из „виллиса“. раскаленная рыже-бурая земля жгла через подошвы. Для отвода глаз, если за ним наблюдают, постучал ботинком по баллону. Колесо отпружинило, а в лыжном ботинке звучно чавкнуло.

А, с другой стороны, хорошо, что не успел переобуться: красив бы он сейчас был — безденежный беглец в пляжных тапочках! Вот только в шерстяных брюках невыносимо жарко. Да и рубашка пропотела. На воротник, наверное, страшно смотреть…

По-хозяйски хлопнув дверцей, генерал направился в магазинчик. Вообще-то он рисковал. Даже если заправка и не принадлежала заправилам работорговческого бизнеса, то здесь вполне могли знать и машину, и ее подлинного хозяина. Вообще-то он и не собирался вновь садиться за руль „виллиса“. Целью генерала стала „тойота“: классическая обязанность беглецов — менять машины столько раз, сколько возможно.

В окружающих домиках скупо угадывалсь жизнь. Там — белье на веревках, там — жужжание мух у кучи свежего мусора. Там — сонный женский голос из затянутого марлей окна, вяло мямлящий слова заунывной песни под хриплую гитару. Сиеста.

Оставляя в пыли четкие следы, Евахнов вплотную подошел к маркету и сквозь паутину попытался углядеть что-нибудь в окошке: полупустые полки. Кажется, хозяин пережидал жару где-нибудь на диване во внутренней каморке. Генерал стал обходить здание сбоку и обнаружил вход в кафе с открытой дощатой верандой и выставленными под тентом белыми пластиковыми круглыми столиками и шаткими стульчиками — совсем такими, каких полно в московских кафешках.

За одним из столиков, надвинув на глаза широкополую шляпу, такую же выгоревшую, как тент, и вытянув ноги, дремал перед дюжиной пустых пивных бутылок посетитель. Парень явно предпочитал мексиканскую „Корону“ — горки обглоданных лимонов громоздились под носом и дразнили мух. Если это и был хозяин „тойоты“, то Евахнову опять повезло.

Далее, за магазинчиком, высился забор из белого, как молоко, камня. Забор окружал старую, в колониальном стиле, сложенную из белых кирпичей колокольню. Но колокол, где ему положено, не висел.

Отогнав опасную, способную родиться только в воспаленном мозгу идею прокрасться к дремлющему шоферу и проверить, не осталось ли чего в бутылках, генерал сглотнул вместо слюны осевшую в носоглотке пыль. Идея тут же вывернулась позывом зайти в магазинчик, схватить с прилавка первую попавшуюся бутылку, вскрыть об стойку и глотать, глотать, глотать содержимое, пока не остановят. Евахнов понял, что от зноя и жажды помаленьку съезжает с катушек.

Считая, что на этом разведку нужно закончить, он не спеша и стараясь не выглядеть крадущимся преступником, вернулся на стоянку. Отогнал прилипчивого слепня. Обошел „тойоту“ по кругу и дернул дверцу, готовый, ежели сработает сигнализация, вприпрыжку мчаться к постылому джипу. Сигнализация не сработала, а дверца „тойоты“ поддалась. И — о чудо! — внутри пыхтел кондиционер.

Генерал не смог устоять. В смысле — снаружи. Секунда, и он оказался в блаженной прохладе.

И тут же с другой стороны магазина, не спеша, вышли два смуглых моложавых господина, рослых, стройных и красивых, явно чувствующих себя здесь хозяевами жизни и почти одинаково одетых. В полосатые серо-белые полотняные костюмы и белые шляпы с высокими тульями. Только яркие шелковые галстуки — черт побери этих бразильцев, в такую жару разгуливающих в галстуках! — так вот, только яркие галстуки отличались. У одного оранжевый, как здешняя пыль, правда, гораздо ярче, в несколько раз ярче, у другого — небесно-голубого цвета, еще приторней, чем цвет неба.

Какой-то миг одна рука генерала лихорадочно сжимала руль, а другая не менее лихорадочно пыталась повернуть ключ в замке. Судя по всему, оставлять ключи в машине было народным бразильским обычаем. Однако разум приказал прекратить панику, поскольку двое хозяев жизни явно не интересовались, кто забрался в „тойоту“. Двое остановились рядом и повели сморенный жарой, отцеженный сквозь зубы, разговор. Шляпы их были так низко надвинуты на лоб, что понять, смотрят они друг другу в глаза или по сторонам, не представлялось возможным.

— Один что-то спросил [— …или вы полагаете, дон Мигель, что я, после стольких лет сотрудничества с вами, могу изменить законам семьи и обмануть вас?]. Из-за жары говорившему не хотелось даже жестикулировать. И ладонь свободной руки демонстративно безвольно висела поближе к месту, где под пиджаком угадывался втиснутый за пояс пистолет.

— Второй что-то ответил [— Отнюдь, дон Максимиллиано. Однако закон семьи есть закон семьи, и я должен проверить товар прежде, чем мы обменяемся чемоданчиками. ]. Этому беседа была скучна настолько, что ради развлечения он крутил меж пальцами правой руки выкидной ножик, то выщелкивая, то пряча лезвие.

Первый отнесся к реплике второго не очень радостно [— Я готов, дон Мигель. Но полиция вот-вот будет здесь, и у нас нет времени на пустые формальности… ]. Но если они и спорили, то весьма лениво. Тот, который был при голубом галстуке, сжимал в руке угловатый чемоданчик. Тот, который предпочитал оранжевый цвет, часто, но равнодушно на этот чемоданчик кивал, а свой точно такой же чемоданчик прятал за спину. И даже мухи сторонились этих двоих.

В магазинчике вдруг заиграло радио, генерал узнал мотив: танго. А с некоторых пор у генерала выработался рефлекс, слышишь танго — жди беды.

И вдруг где-то за магазином-бензоколонкой и колониальной башней взвыли полицейские сирены — ничуть на российские не похожие, но этот звук одинаково страшен во всех странах. И двое в костюмах со скоростью и грацией гепардов оказались на заднем сиденьи „тойоты“. Куда только делась былая разморенность?

А „тойота“ уже оказалась не на стоянке, а на дороге, выворачивая из-под колес пыль, как паровоз сбрасывает пар. Генерал успел удивиться, как быстро убегает влево стрелка спидометра. И только после этого осознал, что это именно он бешено выжимает из машины лошадиные силы. А сзади улюлюкают выстроившиеся в ряд, подмигивающие красным и синим, оскалившиеся радиаторами полицейские „опель-кадет-караваны“. Водил генерал классно. Однажды промчал триста километров за четыре часа под снегопадом по горной дороге. Он тогда дрессировал молодняк в полевых условиях. Ветеринар отпросился на похороны тещи, и вдруг эпидемия чумки…

И пошла такая гонка, что только держись. Вытянувшиеся справа вдоль дороги кусты были в мгновенье ока подстрижены — никакой садовник не смог бы так. „Тойоту“ занесло вправо. Полицейские „опели“ занесло вправо. „Тойоту“ занесло влево. „Опели“, соответственно, тоже. Под колесами зашуршал гравий, и выворачиваемые камушки трещеткой застучали по днищу. Слишком близко приткнувшаяся к дороге пальма надавала пощечин лобовому стеклу. Бампер топором срубил тоненькую акацию на обочине — „тойоту“ опять занесло влево.

И на целую полновесную, невероятно длинную секунду генерал потерял управление. Он не успел ужаснуться, а левая рука уже сама налилась силой и стала выворачивать руль вправо, как в борцовском приеме на удушение. Правая рука помогала левой короткими рывками. Еще чуть-чуть, и машину развернуло бы поперек дороги и преследователи на скорости торпедировали радиаторами — расплющили бы догоняемых. Но, слава богу, Евахнов пересилил страстное желание затормозить. Слава богу, колеса не угодили ни в одну из изобиловавших на избитом тракте канав или ям. Набранная скорость сама вынесла „тойоту“ из предельно опасной ситуации, как иногда оправдательный приговор вынимает голову осужденного из петли к злобе уже поплевавшему на ладони палачу.

Пыль из-под колес густотой напоминала дым из пароходной трубы. Пыль из-под колес была непроглядна, как шлейф за подбитым „Фантомом“. Переднюю полицейскую машину поглотил кювет. Чик — и нету. Успевай удивляться.

По хлипкому мостику „тойота“ перемахнула ручей. И это опять же было очень страшно — когда слившийся с машиной водитель не чувствует под колесами опоры. Висящий на хвосте „опель“ поперекусывал перила мостика с левой стороны, но удержался, в воду не рухнул. Сволочь. Только последний раз вспыхнула и заглохла мигалка.

Евахнов оглянулся на пассажиров. Чемоданчик оранжевого был открыт, и в нем подпрыгивали характерные пакеты с белым как снег порошком. Со лба оранжевого на пакетики срывались капельки пота — иногда попадая, иногда промазывая. Обладатель голубого галстука держал свой чемоданчик между ног. В его руке был один из пакетиков, а в правой выкидной ножик, коим он намеревался пакетик проткнуть.

Рабовладельцы ли обнаружили недочет среди пленных, и купленная полиция начала охоту на человека, провинились ли перед законом голубой и оранжевый галстуки — генералу было плевать. Когда в чужой стране за тобой гонятся стражи порядка, рассуждать об этике непротивления властям не приходится. Надо рвать когти.

В заднем стекле образовалась маленькая аккуратная дырочка, от которой во все стороны разбежались ломанные истеричные трещинки. Генерал глянул вперед. Такая же дырочка в центре паутины трещин зияла в лобовом стекле, и из нее била тугая остужающая струйка воздуха. „Значит, стекло не каленое, — некстати отметил генерал, — иначе разлетелось бы к чертовой матери“, — и в запале крикнул своим случайным попутчикам:

— Пригнитесь, стреляют!

Те явно ничего не поняли, но несколько натянуто заулыбались. А оранжевый галстук что-то сказал [— Стреляют, пригнись! ] с просительной интонацией. И во рту коротким замыканием блестнул отразивший луч золотой зуб.

— Пригнитесь, кретины! — еще раз прорычал генерал, а когда снова повернул голову вперед, то в каких-нибудь метрах пятидесяти узрел шурующий навстречу контейнеровоз. Слоновий предупреждающий рев затопил уши.

Разминуться удалось чудом, и чудом „тойота“ не перевернулась.

Удар воздушной волны швырнул „тойоту“ к обочине. В окно заскреблись ветки, словно пальцы жадных зомби. Генерал вцепился в руль как в спасательный круг. И хотя он держал руль, отведя локти в стороны, чтобы напряжение приходилось не на слабые кисти, а на мышцы плеч и спины, хотя полностью, всеми пальцами обхватывал баранку, как ребенок мамкину титьку, в какой-то миг показалось, что не справятся суставы, с резиновым треньком лопнут сухожилия, и боль в вывернутых ладонях превратиться в боль всего тела, в предсмертную боль перемалываемого в автокатастрофе шофера.

Двенадцатиколесный, сверкающий никелированными трубами монстр, окутанный ревом клаксона, громыхающим скорым поездом пролетел мимо. „Тойота“ была ему по колесо. Букашка.

Легковушка потонула в облаке пыли. Зато, спустя несколько секунд, когда пыль рассеялась, стало ясно, что их преследует только одна полицейская машина.

Однако кураж преследователь не растерял. „Опель“ оказался уже так близко, что отчетливо было видно: в машине двое — один на месте водителя, пригнувшись, лихо выворачивает баранку, а другой, по пояс высунувшись из окна, без устали палит по догоняемым из винтовки.

На неровной дороге то передние, то задние колеса отрывались от земли и, замедляя бухающие в затылке удары сердца, страшно зависали в воздухе. А когда колеса касались земли, от передней подвески удар передавался кузову, и машина опять уходила на „подскок“. Один раз генералу даже пришлось, чтоб не снесло на обочину, нащупать передним колесом едва приметную продольную колейную вмятину и следовать ей, упираясь в ненадежный земляной горбик.

Совершенно неожиданно под покрышками заскулил асфальт автострады. Автострада плавно повернула налево и вскарабкалась на гору. По обеим сторонам — хищные ущелья, из пущего коварства затянутые туманом. Движение было вялое. На большой скорости генерал азартно обогнал два грузовика, три микроавтобуса и еще какую-то явно американскую четырехколесную химеру, волокущую на прицепе всамделишнюю яхту. Кажется, по ним больше не стреляли. Но „опель“, как привязанная шкодливыми пацанами консервная банка, прочно висел на хвосте. И не менее азартно нагонял. „Почему мы не отстреливаемся? — подумал генерал. — Должны отстреливаться!“

И вдруг тот, который в голубом галстуке, осторожно потрогал генерала за плечо. Генерал нашел возможность мельком оглянуться. Пассажир подчеркнуто вежливым жестом показывал, что пора остановиться. Генерал сделал страшные глаза. Типа: какого черта? Пассажир мимикой показал: дескать, так надо, обстоятельства сильнее нас. И еще Евахнов разглядел, что чемоданчик с белым как снег порошком закрыт, зато открыт второй чемоданчик, и в нем теперь пришла очередь лягушками подпрыгивать туго перетянутым пачкам бразильских реалов.

Как-то разом смирившись, генерал прижался к обочине и затормозил. Он выгорел изнутри, и на некоторое время ему даже стало интересно, что будет дальше.

А дальше „опель“ объехал „тойоту“ и, вроде бы не веря в удачу, остановился так, чтоб не позволить беглецам рвануть с места в карьер. Огонь мигалки продолжал щекотать дорогу, но сирена заткнулась. Из „опеля“ шустро вынырнули два витязя с М-16. Один взял „тойоту“ и, в первую очередь, отгороженного только лобовым стеклом Евахенова на прицел. А второй подозрительно обошел машину по кругу, держа винтовку так, чтобы вскинуть, если что. И после некоторого колебания постучал в боковое стекло. Вид у него был, будто он тормознул дорожных хулиганов и намерен прокомпостировать права. Одет он был в светло-серую форму. Шлем с прозрачным пластиковым забралом, ремень, портупея и ботинки — белые, будто выкрашенные цинковыми белилами.

Оранжевый галстук не заставил себя долго ждать и при посредстве кнопки опустил стекло двери со своей стороны. Неожиданно в салоне пахнуло морем, оно было где-то недалеко. Хмуро щурясь, полицейский заглянул внутрь и быстро обшарил глазами салон.

Голубой галстук оскалился и поприветствовал служивого.

Полицейский сдвинул шлем на затылок и растрепал прилипшую ко лбу прядь черных волос. Оказался он мальчишка мальчишкой. В глазах до сих пор плясали азартные светлячки. Полицейский что-то ответил. Заржали все трое. Генерал же угрюмо молчал, поскольку ни бельмеса не понимал.

— Здорово, Хуан! Ну, как тебе на этот раз?

— Клево! Особенно с грузовиком круто получилось. Мои коллеги до сих пор из кювета выбираются. С мокрыми штанами.

— Значит, ты пришел к финишу первым?

— Ага. Так что делиться не придется. Товар не растеряли?

— Обижаешь! Дон Мигель, будьте любезны…

Оранжевый протянул стандартную пачку из чемодана. Светлые, выгоревшие на солнце глаза полицейского радостно блестнули. Он отставил, прислонив к „тойоте“ снаружи винтовку, чтобы освободить руки.

Сердце Евахнова начало биться медленно-медленно. Если переставить поудобней ноги, рывком открыть дверь, то вот она, винтовочка, в его натруженных руках… Но не решился. Со своим уставом не полез в чужой монастырь.

А парнишка бережно принял подношение. Пролистнул, послюнявив пальцы, купюры, как бы определяя на глазок размер суммы. И вроде бы остался доволен, потому что показал издалека пачку напарнику.

Мимо равнодушно фыркали автомобили. Стороны опять перебросились несколькими фразами.

— В следующей раз на другой трассе погоняем, идет?

— Обязательно. Через недельку, дон Максимиллиано?

— Договорились, Хуан.

А потом служивый вальяжной походкой направился обратно к „опелю“, небрежно волоча за ремень винтовку прикладом по асфальту. Был бы это подчиненный Евахнова, тут же отправился под арест.

Мимо промчалось открытое ландо с ослепительной красоткой, и парнишка залихватски, в два пальца хлестнул путешественницу пронзительным хулиганским свистом.

Голубой и оранжевый галстуки, словно оклемавшись после укуса мухи це-це, вдруг живо затараторили между собой:

— Вы видели, дон Максимиллиано?

— Согласен, уважаемый дон Мигель. Авто достойно внимания.

— Если не ошибаюсь, „бьюик-инвикта“ пятьдесят девятого года, все родное, из современных наворотов только кондиционер.

— А как вам сидевшая за рулем дама?

— Так себе. Тридцать один с половиной год. Крашенная блондинка. И не следит за собой — лак на ногтях облез.

„Опель“ принял полицейских и с места рывком умчался вдаль, туда, где в мареве уже виднелся сизый, как голубь, город на холмах.

Евахнов сидел, словно охваченный столбняком. Он не верил, что правильно прочитал происшедшее. И тем более не верил, что все обошлось. Однако тут на переднее сиденье рядом с генералом плюхнулась аналогичная пачка денег.

Голубой галстук что-то одобрительно пропел генералу и дружески хлопнул по плечу. Потом озабоченно взвесил пачку реалов на ладони и о чем-то с участием генерала спросил.

— Рио? — только и смог вопросом на вопрос ответить генерал и кивнул в сторону далекого города.

— Rio, Rio! — радостно закивал голубой гастук. И еще раз похлопал Евахнова по плечу. Как лучшего друга.

Оранжевый ограничился тем, что вяло похлопал в ладоши — как маршал на концерте армейской самодеятельности.

Лихие пассажиры через противоположенные двери покинули салон. Рослые, стройные и красивые. И снова вальяжно томные, будто укушенные мухой це-це. „Хлоп-хлоп!“ — почти одновременно поздравили генерала двери с возвращением в себя. Пальцами свободных рук подтягивая брюки, чтоб не запачкать, наркодельцы по откосу спустились прямо в топорщащиеся красным камнем и гигантскими алоэ ущелье. В пласты тумана. С глаз долой. Из сердца вон. Что они там забыли?

Рио был — рукой подать, но Евахнов дальше вести машину не желал. И не потому, что на подъезде к городу его мог ждать полицейский кордон. Руки алкоголически дрожали. Сердце глухо бухало в адамовом яблоке. Ноги, казалось, были обмотаны стекловатой. И стекловата забилась в гортань. Несмотря на кондиционер, старый вояка вот-вот мог грохнуться в примитивный обморок от жары.

Проезжавший мимо мотоциклист в шортах почему-то крепко засмотрелся на Евахнова и чуть не кувырнулся.

„Не-ет, такие повороты не для моей кобылки, — всплыла цитата из какого-то фильма. Евахнов криво усмехнулся и посмотрел на себя в зеркало заднего вида. Оттуда на Евахнова глянул не молодой уже, но еще бойкий угонщик автомобилей, пособник наркоторговцев и беглец от правосудия. — Добро пожаловать в Бразилию, товарищ генерал!“

На счастье, мимо в это время трусил квадратный раздолбанный автобус. К крыше веревками примотаны корзины и клетки с курами. Метрах в десяти махина вдруг запыхтела и прижалась к обочине. С шипением и скрипом распахнулась дверца. Небритый водитель в кепке с полупрозрачным козырьком гаркнул Евахнову что-то утешающее и призывно махнул рукой. Очевидно, решил, что машина генерала сломалась, и предложил подвезти.

Генерал, особо не раздумывая, перебрался в автобус. Отдал водителю стореаловую купюру из полученных от наркоторговцев. Водитель сделал круглые глаза, восхищенно пощелкал языком, пробормотав что-то вроде „Russo, russo!“ и дал сдачу кипой мятых банкнот — на сумму в девяносто семь реалов. Генерал устало сел на janela.[28] И только сейчас вспомнил, что и ключ из замка зажигания „тойоты“ не вытащил, и дверцу не закрыл. Ну и плевать. Выходит, он уже акклиматизировался и перенял местный обычай.

Прежде белая, как выбеленная на солнце кость, „тойота“ теперь от пыли стала похожа на шмат сала с венгерским названием „шпиг“. По мере удаления шмат становился все меньше. Будто таял на солнце. Последний раз мелькнул огрызком в мышеловке и исчез за поворотом.

Рощи гигантских алоэ сморщились и уступили место пригороду. Автобус, урча, взбирался на склоны и с ускорением ухал вниз, рискуя задавить барахтающихся в придорожной пыли сорванцов и потерять кудахчущие клетки с несушками. Кондишн почил, еще когда генерал пахал лейтенантом, и городской смог не преминул придать окружающему кисло-едкий привкус. Зато это уже был город. И местное население не надвигало низко шляпы на глаза, а предпочитало отгораживаться солнцезащитными очками. Очками в форме капель, в форме кошачьих глаз, совершенно круглыми очками, в виде сердечек… Зеленые, серебряные, фиолетовые, абсолютно непрозрачные стекла.

Обдав повышенным содержанием Це-О-два из выхлопной трубы, автобус распрощался с генералом. Здесь вздымались дымящие трубы над сложенными из пористого светлого, только жутко чумазого камня мастерскими. Здесь высились почти такие же, как на родине, пятиэтажки с вывешенным между балконами бельем. И здесь стоял невообразимый гвалт — куда там восточному базару. Каждый светлый, темный, шоколадный, серо-буро-малиноый туземец что-то кричал, ожесточенно жестикулируя. Кажется, он обращался одновременно ко всем встречным и поперечным, хотя, вроде бы, ничего не продавал. Этот шум вызывал искреннее желание кого-нибудь тут же на месте прибить, и как только прилипшая после встречи с полицией прострация отступила, генерал поспешил ретироваться в закоулки.

В городе тоже было жарко. Генерал бездумно переставлял по булыжнику лыжные ботинки и таращился на витрины магазинов и лавочек, украшенные непонятными надписями, разглядывал смуглых горожан и горожанок — такие же ведь люди, как у нас! — вот только негров многовато. Мимо прошмыгнула стайка щебечущих девчушек в коротких, пупок не прикрывающих маечках и длинных цветастых юбках. Казалось, что пупки фривольно подмигивают. Одна из принцесс окраины, увидев хмурое лицо генерала, сунула ему в руку растрепанный красный цветок.

И Евахнов приказал себе не раскисать. В конце концов, он сюда не расслабляться приехал и не в „казаки-разбойники“ с полицией играть. Пора за дело, дорогой товарищ генерал.

Поэтому Евахнов храбро зашел в ближайшую лавку и покинул ее преображенный: в желто-зеленой полосатой футболке, легких парусиновых штанах и дырчатой широкополой шляпе, в сандалиях на босу ногу. Как в видеофильмах, ком пропотевшего родного барахла нашел успокоение в мусорном баке. В той же лавке россиянин с удивлением обнаружил холодильник с прозрачной дверцей, напузырился фантой и купил полулитровую бутылку „Смирноффа“. „Столичную“ здесь, очевидно, не знали.

Бутылка стоила девяносто восемь реалов — ого! — но мелочиться генерал не стал. Увидев толстенную пачку в руках покупателя, хозяин — длиннорукий лысоватый абориген в неналазящей на живот футболке и шортах — принялся подпрыгивать от избытка чувств и без умолку тарахтеть на своем португальском языке. Наверное, предлагал заходить почаще.

Укромное местечко нашлось неподалеку — в относительно прохладном пустом тенистом парке, на парапете небольшого пруда. Генерал присел на теплый, но хоть не обжигающий шершавый камень и свинтил головку бутылке. Руки все еще дрожали. Правда, уже чуть-чуть. Он сделал небольшой глоток. Токмо для успокоения нервов — после головокружительной свистопляски по пригородам Рио-де-Жанейро.

— Вы русский? — неестественным, будто записанным на магнитофон голосом, спросили генерала на его родном языке.

Голос доносился из инвалидного кресла, бесшумно остановившегося по левую руку. Обитатель кресла оказался болезненно толстый, расплывшийся словно от водянки старик. На генерала он не глядел, а глядел на воду, в которой плясали осколки солнца. Пальцы, которые, казалось, в толщину были больше, чем в длину, медленно крошили белый пшеничный батон и кидали крошки в воду. Батон очень походил на отечественный „Нарезной“.

— Это вы мне? — переспросил Евахнов, с легким удовольствием отмечая, как водка потихоньку снимает стресс и чуть-чуть тормозит слетающие с языка слова. Неудивительно в такую жару. Или зной начал отступать? Солнце уже не так высоко…

— Русские здесь не частые гости, — будто не слыша, продолжал старик, и генерал заметил, что, хотя инвалид и открывает рот, трескучий булькающий звук его голоса доносится откуда-то из высокой спинки кресла-каталки. Должно быть, там упрятан ларингофон. — Хотите покормить карпов? В этом пруду чудесные карпы. Они приучены брать крошки даже из рук. А я, к сожалению, не имею возможности так низко нагибаться. Могу только бросать. Что приносит гораздо меньше удовольствия. Хотите или нет?

— Откуда вы знаете русский язык? — осторожно спросил генерал, искоса изучая обратившегося: блеклые опухшие губы, под которыми прятались, ясный пень, искусственные зубы с клещеобразным прикусом, круглые, опадающие назад уши…

— О, это было так давно… Сорок четвертый… „Язык врага надо знать“, — так нас учили. Как вы могли догадаться, я немец. Надеюсь, вы не будете выставлять мне счет за прошлое. Ведь ваша страна и так победила.

Только руки и шея позволяли себе какие-то движения; последняя — поднять голову, дать подбородку повернуться направо, откинуть голову. Остальное тело бессильно заполняло инвалидное кресло, словно выброшенная на берег Черного моря медуза. Впрочем, Черное море осталось там, где Родина. Здесь на берег медуз выбрасывают другие, океанские волны.

И даже инвалидные коляски здесь были не такие. Тело старика покоилось в кресле, стилизованном под легковую машину времен Второй мировой. Та же смесь черного лака и блестящего хрома. Те же пухлые колеса с характерными спицами, тот же плавный изгиб линий в крыльях. Если б штандартенфюрер Штирлиц был парализован, он в фильме ездил бы на чем-нибудь подобном.

— Фашист, значит. — Генерал пригубил водку. И с облегчением отметил, что руки перестали дрожать окончательно. — Хотите водки, фашист?

— Спасибо, но мне врачи запрещают пить. Совсем. Только молоко. И минеральную воду. Годы, видите ли, проклятые годы… А вы еще молоды. Я, с вашего позволения, не фашист. Фашизм был в Италии, а у нас — национал-социализм. Если обязательны ярлыки. Но все это быльем поросло. И не ради старых обид между нашими государствами я начал эту беседу.

— А тогда зачем вы начали эту беседу? — Генерал брезгливо посмотрел на бутылку в руке. Бутылка успела нагреться. Теплая водка из горла в жару — что может быть омерзительнее? И сделал следующий глоток. И только после этого глотка на лице девушки, стоящей на страже мирных развлечений инвалида за спиной кресла, мелькнуло нечто похожее на выражение. Выражение неодобрения. Не нравились белокурой сиделке потрепанные мужчины, пьющие водку в жару.

— Я спросил, не хотите ли вы покормить карпов. Это такое наслаждение — наблюдать, как холодная, скользкая рыба поднимается из глубин и доверчиво выворачивает губы навстречу корму. Попробуйте… Посмотрите, разве не символично: у меня — хлеб, у вас — вино, а у пруда — рыба. Совсем как в Библии.

— У вас не хлеб, а булка. А у меня не вино, а водка.

Генерал смотрел, не отреагирует ли как-нибудь на его слова хладнокровная белокурая девица-сторож. Пусть хоть моргнет. Но нет, на ее лице снова воцарилось полное безразличие. Настолько полное, что не нахмурься она две секунды назад, Евахнов вполне мог ее и не заметить. Словно эта явно не местная и явно немка мыслями находится от здешнего парка и пруда далеко-далеко. Словно у нее завтра вступительные экзамены в ВУЗ и она маниакально в голове перетасовывает химические и математические формулы, латинские названия ископаемых животных и знаменательные исторические даты.

— Экие вы, русские, любители поспорить. Кстати, вам не говорили, что вы похожи на Молотова? А насчет вина, так будет вам известно, что в старину водку называли белым вином. Не правда ли, забавно, что я знаю ваш язык лучше вас?

Генерал постоял, глядя, как рыбы ходят у самой поверхности. И подумал, что он действительно зря взъелся на немца-инвалида.

— Наверное, я сейчас немного не в духе для беседы, — признался Евахнов.

— Возьмите эту, как вы выразились, булку и покормите карпов. — Инвалид подкатил поближе и почти силой вручил надломленный хлеб. — А я поеду прогуливаться дальше. Чтоб вас не смущать. И вот еще что. Если в этом городе вам вдруг некуда будет пойти… — Инвалид вручил визитку, с большим достоинством поклонился и покатил прочь по гравиевой дорожке.