Тайна убийства Столыпина

Здравствуй, Санкт-Петербург!

Когда провинциалы переезжают в столицу, она их поражает своим величием, пугает своей энергией. Впервые увидев трамвай, большую электрическую коляску, провинциал шарахался в сторону.

Столыпин и его супруга в столице бывали, на трамвае катались и с улыбкой смотрели, как удивляются столичному образу жизни их дети.

В воспоминаниях старшей дочери Столыпина Марии мы читаем о тех днях: «Сам Петербург меня с первого же дня очень разочаровал: мрачным, ненарядным, недостаточно „европейским“ показался он мне после Берлина и Вены, а вместе с тем, что не было в нем и восточного великолепия Москвы. Лишь позднее оценила я красоту нашей столицы: „Невы державное теченье“, сказочно легкие очертания Петропавловской крепости в морозном тумане вечерних петербургских сумерок».

Наконец-то прибыла из Саратова в столицу мебель в казенную квартиру министра внутренних дел на Мойке.

– Мы будем жить на Аптекарском острове, на даче, – оповестил глава семейства своих домочадцев.

На даче охрана была поставлена намного лучше, чем в Саратове. Оно и понятно, ведь в Саратове полиция охраняла губернатора, а здесь своего непосредственного начальника – самого министра!

Как-то Мария пошла в церковь, расположенную за садом. Возвращаясь, подошла к калитке, чтобы открыть ее, как откуда ни возьмись полицейский:

– Ты куда?

– Как куда? Домой!

– Куда это домой? – строго спросил охранник.

– На дачу к своим родителям!

– Ты хочешь сказать, что ты дочь министра? Так мы тебе и поверили! А ну иди за мной!

И охранник отвел дочь Столыпина в участок, который находился через несколько улиц. Завел в комнату с канцелярскими столами, где сидели сотрудники в строгих мундирах, чтобы разобраться, кто же эта девушка. Вдруг один из офицеров, узнав дочь министра, выскочил из-за стола и подбежал к Марии.

– Извините полицейского за такое рвение! Больше подобного не повторится!

Офицер сам проводил девушку до злосчастной калитки и, вновь извинившись, просил родителям об этом случае не говорить.

Когда дочь все же рассказала за завтраком, что с ней случилось накануне, родители рассмеялись.

– Видишь, какая у нас теперь охрана! – заметила мать.

– Да, ее не проведешь! – сказал довольный отец.

– А я не хотела бы жить под такой охраной, – высказалась дочь, – ведь это так скучно – не сад, а настоящая тюрьма.

Родители ничего не ответили, словно не слышали, и перевели разговор на сетования Казимира, семейного слуги, которого с иронией восприняла местная прислуга. Казимир служил Столыпиным с малых лет и называл их всегда «Петр Аркадьевич» и «Ольга Борисовна», а казенная прислуга – лакеи, швейцары и курьеры, прислуживающие на казенной даче, – обращалась к хозяевам только со словами «ваше превосходительство». Здешние порядки Казимира удивили.

Но не по этому поводу смеялись Столыпины, а совсем по другому. Местный лакей, привыкший к большим сановникам, поинтересовался у Казимира:

– А где же лента у его высокопревосходительства?

– А у Петра Аркадьевича ленты никакой нет, – ответил Казимир.

– Он разве не генерал?

– Нет, пока не генерал!

– Неужели такой молодой? – спросил лакей. – Сколько же ему лет?

Лакея смутило, что молодой чиновник, к тому же не имеющий орденской ленты, занял место на их даче. Прежде такого никогда не бывало.

Чтобы выйти из неловкого положения, Казимир заметил:

– Петра Аркадьевича сам государь назначил. Он еще столько орденских лент получит, сколько вашим генералам и не снилось!

Переборщил, конечно, Казимир, ведь на даче на Аптекарском острове и раньше поселялись только министры, а назначал их, естественно, сам государь.

Конечно, лакеи на Аптекарском острове газет не читали, больше жили слухами и обрывками фраз, которые схватывали на лету. По фразам они четко определяли табель о рангах, были в курсе всех событий, происходивших в столице, и лучше Казимира знали, кто такой Столыпин и почему государь перевел его из провинции в Петербург, сделав на молодого чиновника ставку. Знали и то, что министр внутренних дел в правительстве второй человек после его председателя. Наверняка лакеи и швейцары, осведомленные во многих вопросах, хорошо разбирались и в делах житейских, ибо служили не только господам, но и полиции.

Новый министр получил приглашение на торжественное открытие Думы.

Принятый выборный закон дал России Первую Государственную думу. Она оказалась более левой, чем того ожидали власти. Ее стали называть думой «народного возмездия».

Дума была кадетской. Если бы конституционные демократы действовали с умом и обладали некоторым благоразумием, Дума прожила бы дольше. Вспомним, что говорил государь:

– Если создание Думы пойдет на пользу Отечеству, я ее разрешу!

Парламент в России был явлением доселе неизвестным. Большинство относилось к нему настороженно. Одних решение о созыве Думы обрадовало, других – а таких было большинство – разочаровало. Многие смотрели на нее, как на ненужную инстанцию, и предрекали разногласия и бедствия.

Дума зарвалась, забыв, что царь пошел на уступки не по велению разума, а под давлением общества и революционных событий, чтобы выпустить пар из котла. Царь был уверен, что собрание народных представителей поможет правительству навести порядок и мир, удовлетворив лишь разумные требования общества. Неразумные, считал он, удовлетворять нельзя.

Депутаты рассуждали иначе: за первой уступкой от царя они намеревались добиться других, подняв тем самым значение русского парламента. Стали звучать речи, разочаровывающие государя. Депутаты требовали отмены смертной казни, отчуждения частновладельческих земель, отставки правительства и упразднения Государственного совета. Началось то, чего так опасались противники либерального течения, настаивавшие на жестких мерах. Наверное, так и случилось бы, если бы в прежние годы не вспыхивали восстания и забастовки, не была пролита кровь. Еще чувствовался запах гари и пороха – власть вынуждена была выслушивать крикливые требования депутатов.

– Ничего, угомонятся, успокоятся, образумятся, – надеялись в верхах.

Не угомонились, не успокоились, не образумились. Напротив, требования в Думе стали более настойчивыми и озлобленными. Стало ясно, что от смутных призывов, звучавших на всю страну с кафедры Таврического дворца, спокойнее не станет.

…А тогда, в день торжественного открытия Думы, все выглядело иначе. Под восхищенными взглядами собравшихся к Таврическому дворцу подъехали государь в окружении свиты, депутаты в каретах. Чувствовалось: что-то необычное и знаменательное происходит в столице.

Новый министр внутренних дел прошел в зал, оглядывая собравшихся. Блестели мундиры придворных чинов, с ними контрастировали скромные цивильные костюмы депутатов. Один из придворных сановников, глядя на собравшихся в зале, обратил внимание на эту разницу и произнес в порыве откровения:

– Какие вопиющие различия! Смогут ли эти люди найти общий язык?

Столыпин хорошо запомнил эту фразу. Он подумал еще, что ради спасения государства просто необходимо, чтобы все собравшиеся на торжество поняли друг друга.

Почти все газеты утверждали, что прибытие царя имело историческое значение, так как это был первый и единственный выход государя императора к представителям народа как верхней, так и нижней палаты.

Государь был бледен, но довольно спокоен. Выступая, он произнес знаменательную фразу, тоже вошедшую в историю:

– Да исполнятся горячие мои желания видеть народ мой счастливым и передать сыну моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещенное.

Намерение было хорошее, но, как известно, не все намерения осуществляются.

Дума во многом разошлась с государем. Камнем преткновения стал вопрос о земле. Столыпин внимательно прислушивался к дебатам не только потому, что тема интересовала его, но и потому, что у него были на сей счет интересные мысли. К сожалению, в ведении министра внутренних дел были другие проблемы и ему больше приходилось наблюдать, как проходят прения в правительстве.

Наиболее консервативные государственные деятели верили, что оплотом консерватизма является именно крестьянство. Потому и состав первой Думы оказался преимущественно крестьянским. Но крестьянство – если не все, то основная часть его – поддерживало идею принудительного отчуждения земли в свою пользу, намереваясь провести ту самую меру, которую провел Александр II при освобождении их сословия.

Правительство было против.

Многие понимали: нашла коса на камень.

Впрочем, столкновения можно было избежать. Так считал граф Сергей Юльевич Витте. Он говорил: согласно законам, Дума – это всего лишь первая законодательная инстанция, и то, что она представит Государственному совету, не составляет ему обязанности принять. Государственный совет мог устранить все те крайности, по его мнению, которые Дума могла представить по крестьянскому вопросу. Вряд ли бы Государственный совет, половина членов которого назначалась государем, согласился с мнением депутатов Думы относительно земельного устройства крестьян. Если бы такое случилось, чего невозможно было даже ожидать, то тогда от государя зависело, утвердить закон или нет.

Горемыкин настаивал: нельзя допустить, чтобы Дума приступила даже к обсуждению вопроса о земельном устройстве. Он первым стал говорить о том, что такую Думу следует распустить, на одном из заседаний правительства, возглавляемом государем, когда Витте был председателем Совета министров. Витте стоял на своем. Это обстоятельство и было одной из причин, побудивших Витте просить государя уволить его с поста главы правительства.

Неспроста Горемыкин так заискивал перед государем, он чувствовал, что после ухода Витте пост главы правительства может достаться ему. Он выступал против предложения Витте еще и потому, что чуял, а вполне возможно, что и знал: дни Сергея Юльевича в правительстве сочтены. Слухи при дворе часто предшествовали событиям, а слухи о том, что государь недоволен Витте, становились все более упорными.

Горемыкин возглавил правительство накануне созыва Первой Государственной думы. В его правительство вошло много лиц, известных как крайние реакционеры и поклонники полицейского режима. Стало ясно, что и дни Думы сочтены.

– Стоит ли распускать Думу? – спрашивал Столыпин премьера. – Ведь никаких событий пока не предвидится?

– Вы же сами докладываете мне, что, по полицейской информации, большинство наших граждан как бы сошли с ума, – отвечал Горемыкин. – А когда произойдут эти события, Петр Аркадьевич, будет поздно.

В другой раз Горемыкин пригласил Столыпина к себе:

– Надо прозондировать почву: не случится ли революция, если мы разгоним Думу?

Столыпин опрашивал местных начальников: не произойдет ли от этого общего смятения? Больше всего Петр Аркадьевич опасался волнений в Москве. Он звонил московскому градоначальнику Рейнботу, задавая все тот же стереотипный вопрос.

– Не знаю… – не успокаивал тот министра.

Горемыкин откровенничал:

– Кадеты распускают слухи по этому предмету весьма различные. Эти слухи меня смущают.

Правительство смущала Москва, где недавно произошло вооруженное восстание. Из памяти еще не выветрился декабрь 1905 года, пылающая, как костер, Пресня. Власти колебались. А тут, так некстати, в московского генерал-губернатора адмирала Дубасова революционеры швырнули бомбу.

Не все было спокойно в империи, случались анархические выступления. Граф Витте сравнивал годы своего правления с деятельностью правительства Горемыкина:

– Замечательно, что в мое время, в течение полугода, даже в революционной обстановке, которую мы переживали, не было таких резких анархических выступлений и смут, какие явились после того, как вступило правительство Горемыкина и стало предпринимать явно реакционные меры.

Правительство находилось в растерянности.

Выход из создавшегося положения пытался найти генерал Трепов, тот самый всесильный диктатор, который имел влияние на государя. Трепов разговаривал с лидером кадетов Милюковым и склонялся к мысли, что надо разрешить Милюкову сформировать кадетское правительство.

Столыпин этой идее не сочувствовал. Он уговаривал царя не соглашаться с предложением Трепова.

– А как вы думаете, Петр Аркадьевич, стоит ли нам распускать Думу? – спросил государь.

– Если ваше величество хочет избежать эксцессов, то от этого стоит воздержаться…

Но Горемыкин продолжал гнуть свою линию. Он по-прежнему настаивал на роспуске Думы, не считаясь с предупреждениями Столыпина. Он убеждал царя, что с такой Думой правительство ничего хорошего сделать не сможет и что она будет лишь революционизировать страну.

– Нам не нужны революции, – говорил Горемыкин, и царь с ним соглашался.

Впрочем, было неизвестно, что может привести к революции: роспуск Думы или отставка правительства. Потому царь и колебался, не зная, какое принять решение.

Трепов советовал менять правительство:

– Во-первых, меньше хлопот. В случае неудачи можно будет поменять его еще раз. Во-вторых, крестьянский вопрос будет тянуться до осени. До осени еще надо дожить.

Но Горемыкин стоял на своем и был упрям. Он не допускал никаких компромиссов и тактических уступок. В последний раз, а было это 7 июля, он на докладе у государя вновь затронул наболевший вопрос.

– Вы по-прежнему настаиваете на роспуске Думы? – поинтересовался государь.

– Да, ваше величество. Это будет наименьшее зло, ибо такая Дума лишь приведет не сегодня, так завтра к революционным эксцессам, а я против них.

– Я тоже, – согласился царь. – Но роспуск Думы, как я предполагаю, может привести к новому бунту.

– Ваше величество, поверьте мне, ничего подобного не случится! Вы получите возможность избрать такую Думу, которая удовлетворит вас. Правительство сможет работать на благо монархии и не склоняться перед народными избранниками, которые больше думают о себе, чем об интересах государства.

Уговорил Горемыкин правителя.

– Я готов подписать указ…

Спустя несколько часов после отъезда главы правительства государь имел разговор с генералом Треповым. Тот был возмущен, что старая лиса обманула его, опытного генерала, и добилась от государя решения, о котором так долго спорили при дворе.

Трепов стал умолять, пока не поздно, отменить принятое решение. Возможно, он, а возможно, и государыня, с которой всегда советовался Николай II, уговорили его отменить указ. К Горемыкину срочно был отправлен фельдъегерь. «Семь раз отмерь, один – отрежь», – гласит русская пословица.

Царь, обдумав, принял решение. А потом сам же его отменил.

Сколько случалось в истории неприятностей и казусов от каких-то мелочей! Ну проснись Горемыкин ночью, когда к нему примчался из дворца фельдъегерь с новым распоряжением: «Указ не публиковать!», и, возможно, первая Дума сохранилась бы и выжила, направив отечественную историю в иное русло. Но Горемыкин спал, и российская история потекла по другому руслу.

Остряки позже шутили, что первая русская Дума пострадала из-за любви Горемыкина ко сну и спокойствию.

Узнав про ночной казус, царь остался страшно недоволен. Он не забыл, как Столыпин предлагал воздержаться от подобного опрометчивого шага и не толкать народ к недовольству. Столыпин революционных выступлений боялся больше, чем глава правительства.

Когда Горемыкин, выспавшись, в хорошем расположении духа прибыл на доклад к царю, он был крайне удивлен.

– Я благодарен вам за ваш труд, – сказал царь, – но я принял решение вас уволить, а на пост председателя Совета министров назначить Петра Аркадьевича Столыпина.

Раздосадованный Горемыкин, потерявший в течение одной минуты должность, ту самую, к которой стремился многие десятилетия и ради которой так верно служил, никогда не скрывал, что подсидел его «саратовский выскочка», который, по его мнению, при помощи Трепова плел против него интригу.

В том, что это была интрига Столыпина, он, конечно, ошибался. Горемыкин винил других, но не считал виноватым себя. Он никак не мог понять, что его преемник оказался в нужном месте в нужное время. Кто еще мог успокоить народ, как не всесильный министр внутренних дел, который уже имел опыт управления, был смел, решителен и обладал энергией?

– Он не стал бы спать и читать мое решение утром… – заметил Николай II.

И был, разумеется, прав. Столыпин относился к службе иначе, чем старые сановники, привыкшие к размеренной жизни и осторожным решениям. Старики чиновники были медлительны и чересчур рассудительны, словно плыли по течению жизни. Они не обращали внимания на то, что времена давно уж изменились.

А вот в том, что здесь не обошлось без участия генерала Трепова, Горемыкин был, конечно, прав.

Трепов – всесильный человек при дворе, которого за глаза все называли диктатором за его влияние на царя, – выдвинул в свое время Горемыкина. Теперь же он с ним не уживался. Выдвигая кандидата, Трепов всегда полагал, что тот во всем будет ему послушен и станет действовать так, как будет им указано. Все знали, что своему протеже генерал даже составлял инструкции, в каких случаях как следует поступать.

Вначале Горемыкин следовал советам Трепова, правда, не всегда их в точности выполняя. Чтобы Горемыкин выполнял в точности соответствующую инструкцию, Трепов утверждал ее у царя. Николай II писал на инструкции: «Нахожу ее правильной» – и передавал главе правительства для руководства. Документ сей предписывал Горемыкину, как тому следует воздействовать на Думу, в каких случаях в нее являться и как выступать.

Горемыкину такая опека Трепова не нравилась. В свою очередь, и он охладел к своему всесильному покровителю.

Но Трепов был прав и замечания Горемыкину делал верные.

Глава правительства любил, как уже говорилось, покой и размеренность. Он мало бывал в Думе, а если и бывал, то выступал в ней всего лишь несколько раз. Его речи были декларативными, заранее написанными, что раздражало депутатов. Трепова такое отношение главы правительства к делу возмущало.

– Ваша тактика по отношению к Думе неверна, – советовал он. – Вы должны, бывая в Думе, представлять возражения против ее решений.

Горемыкин на словах соглашался, но на деле поступал по-своему. Перевоспитать себя он не мог, активности предпочитал, как прежде, спокойствие.

И тогда Трепов сделал неожиданный шаг – предложил государю от такого главы правительства избавиться.

– Он живет не в нашем времени, а в прошлом веке, – заключил он.

– Кого же вы имеете в виду? – спросил государь.

– Любого, но не такого медлительного, предпочитающего свой покой государственным делам.

– Тогда нам придется менять правительство, – констатировал Николай II.

– Если вы решите избрать новую Думу, более спокойную, чем эта, и более послушную, то надо, чтобы и правительство было составлено из людей либеральной марки, а такие лица, как Горемыкин, Стишинский, князь Ширинский-Шахматов, должны быть отправлены в отставку и заменены либералами.

Стишинский – главноуправляющий земледелием, Ширинский-Шахматов – обер-прокурор Святейшего синода – были сторонниками Горемыкина.

Государь продолжал выяснять отношение Трепова к составу будущего правительства:

– А кого бы вы предложили на их места?

– Вместо Стишинского – князя Васильчикова, а на место обер-прокурора – попечителя Петербургского учебного округа Извольского…

– Согласен, – сказал государь. – А кем бы вы предпочли заменить Горемыкина?

– Столыпиным, – был ответ верного слуги государя. – Он слывет в обществе либералом, но это не помешает ему, когда понадобится, проводить и жесткую политику, и даже более консервативную, чем нынешняя.

– Что ж, – произнес после паузы Николай II, – над вашими предложениями стоит подумать. Что касается Петра Аркадьевича, то мне он импонирует своими положительными качествами. Я думаю, что это именно тот человек, который сможет обуздать стихию. К тому же мне докладывали, что он много работает…

Столыпин действительно работал много. Он то принимал на даче государственных деятелей, то сам наносил визиты государю или министрам. Возвращался домой всегда поздно ночью, потому что заседания и встречи затягивались.

Гостившая на даче его двоюродная сестра графиня Орлова-Давыдова, дочь бывшего российского посла в Лондоне, удивилась, наблюдая занятость Петра Аркадьевича:

– Как можно работать без отдыха? В Англии, где мы жили, государственные деятели послеобеденное время посвящают исключительно семье или удовольствиям!

Узнав мнение родственницы, Столыпин заметил:

– Наверное, когда-нибудь так будет и у нас. Но прежде мы должны навести у себя порядок.

Оказалось, что именно в те дни, кроме своих министерских забот, он вел переговоры с кадетами, чтобы составить с ними коалиционное правительство и не допустить роспуска Думы. В таком случае, полагал он, правительство и Дума будут едины и смогут прийти к хорошему результату.

Вскоре выяснилось, что на предложенные условия кадеты не согласны. Тогда и возник вопрос о роспуске Государственной думы. Перед тем как распустить ее, Петербургскую и Киевскую губернии объявили на военном положении, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

С роспуском Думы были приостановлены и заседания в Государственном совете.

Одновременно с роспуском Думы произошло назначение П.А. Столыпина на должность председателя Совета министров России.

Когда депутаты пришли в Думу и ее двери оказались закрытыми, они возмутились. Кадеты пошли дальше возмущений, решив действовать против такого произвола. Некоторые из них направились в город Выборг, на территорию Финляндии, чтобы устроить там митинг протеста. Там же они составили воззвание, призывающее крестьян протестовать против роспуска Думы и прекратить уплату государству податей и налогов. Власти объявили эти действия непатриотичными и даже революционными.

– Вот вам их физиономия, – возмущался Трепов. – Они открыто призывают к неповиновению. Им мало одной революции, теперь подавай новую! Они хуже смутьянов, их надо судить!

Все члены бывшей Думы, подписавшие выборгское воззвание к населению, были отданы под суд, судимы и навсегда лишены права избираться.

Время революций и потрясений прошло. Власть закручивала гайки.

Ольга Борисовна опять говорила мужу:

– Меня не смущает твое назначение. Меня смущает, что эта столь высокая должность вызовет к тебе зависть и, как следствие, интриги. Против тебя будут строить козни…

– Сам я сторонюсь интриг, ты же знаешь, а то, что против меня будут интриговать, я знаю, в том секрета нет никакого. Меня этим не испугаешь. Но видит Бог, я принимаю должность с чистыми помыслами во благо Отечества!

До конца своей жизни Горемыкин был уверен в том, что назначение Столыпина не обошлось без серьезных происков.

– Обскакал меня этот саратовский выскочка, – как-то обронил он за обедом, на который были приглашены самые близкие его друзья.

Горемыкин верил, что получить высокий пост у государя можно лишь по протекции – у кого сильные покровители, тот и мог быть в фаворе.

Однажды, в бытность его министром внутренних дел, такое с ним случилось. Тогда он тоже был уверен, что его подсидели. Произошла эта неприятность, когда он находился в отъезде, – государь неожиданно сместил его, назначив министром Сипягина. Даже жена Горемыкина, вращавшаяся в высшем свете, где всегда все знали заранее, не услышала ни намека на предстоящую отставку мужа, так скрытно все свершилось.

Сам он имел понятие, как происходит подобное, совсем забыв о том, что его самого на должность министра проталкивал пользовавшийся влиянием на царя Константин Петрович Победоносцев. Тогда государь рассматривал иные кандидатуры – Плеве и Сипягина, но Победоносцев убедил его, что полезнее будет именно Горемыкин. И назначение состоялось.

Сипягина и Плеве предлагал государю Витте, который иных кандидатур не представлял.

В отношениях Горемыкина с Витте что-то не ладилось. Произошло это, видимо, после совещания, которое провел Горемыкин, как министр, у себя на квартире. Было это в 1899 году, во время студенческих беспорядков. Тогда конная полиция, не приняв никаких предварительных мер, чтобы уговорить студентов, собравшихся в Санкт-Петербурге возле университета, применила силу. Несколько студентов были избиты.

На совещании и обсуждали действия полиции.

Витте сказал, что беспорядки прекратятся лишь тогда, когда будет проведено расследование и установят, кто виноват – студенты или полиция. Иначе, предостерег он, волнения перекинутся в другие города.

Горемыкин действия полиции одобрил:

– Сергей Юльевич, мы не можем поощрять действия молодежи и выслушивать их мнения. Порядок для всех один – и для молодежи, и для почтенных граждан. Кто нарушает порядок, тот должен быть наказан.

– Но вы должны понять, что одно событие влечет за собой другое. Если бы не было насильственного разгона, студенты разошлись бы сами.

– Я так не считаю, – сказал тогда министр внутренних дел.

Министр народного просвещения Боголепов, поддержав Горемыкина, одобрил действия полиции.

Витте настаивал на своем:

– Если не будет проведено расследование, инцидент может повториться. Я спрашиваю вас: лучше разобраться сегодня или ждать повторения беспорядков?

Решили повторения не ждать и предложить государю назначить расследование, которое провел генерал Ванновский, бывший военный министр. Государь назначил его, зная как человека твердого и решительного. Многие такому поручению удивились, решив, что государь хочет поддержать министра внутренних дел.

Ванновский поработал добросовестно. В большей степени он признал виновной полицию, и второстепенные чины ее были наказаны, хотя надлежало все же наказать не стрелочников, а лиц первостепенных, в том числе и самого министра Горемыкина, который оправдывал действия полиции.

Бывший военный министр оказался человеком не столь прямолинейным, как думали при дворе. Тут-то и вспомнили, что, делая карьеру, он долгое время возглавлял Петербургский кадетский корпус и, имея дело с молодежью, хорошо понимал психологию юношества, которая всегда разнится с психологией взрослых.

У Горемыкина появился еще один недруг.

А потом всплыла фигура Сипягина.

Но во всем виноват был сам Горемыкин, который ввязался в одну сомнительную поездку.

Когда в конце августа 1899 года государь уехал за границу, Горемыкин, будучи министром внутренних дел, тоже отправился в вояж. С ним поехали инженер Балинский, сын известного психиатра, и агент тайной полиции М.М. Лященко, сын генерала кавалерии, впоследствии закончивший карьеру в сумасшедшем доме. В Париже к ним присоединился Рачковский, который еще во времена Александра III заведовал тайной русской полицией во Франции. Рачковский был чрезвычайно умным человеком. Он так организовал надзор за русскими революционерами, обосновавшимися в Париже, что Департамент полиции на Фонтанке обо всех их действиях имел самую исчерпывающую информацию. В силу своих дарований и авантюрного склада ума Рачковский оказывал большее влияние на сближение Франции и России, чем послы обеих стран. Когда президент Франции Лубэ посещал Лион и поступило сообщение, что на него готовится покушение, то охрану президента организовывал Рачковский, а не французы.

Лубэ говорил графу Витте:

– Я больше доверяю Рачковскому, чем выставленной возле меня охране. Он может продумать все детали и предусмотреть все действия врагов. Он чрезвычайно умен…

И Горемыкин знал, что Рачковский умен, обладает обширными связями и не чурается заниматься экономическими делами, естественно, с выгодой для себя.

Своеобразная делегация, имевшая определенные планы, поехала в Англию и путешествовала по своей заранее продуманной программе. Русские общались с коммерческими фирмами и даже входили в соглашение, касающееся сооружения круговой железной дороги на эстакадах вокруг Петербурга. Как видим, финансовые интересы чиновники проявляли всегда, не только в наше время.

Маршрут поездки и ее цели стали известны Татищеву, который в то время был агентом Министерства внутренних дел России в Париже. Татищев немедленно проинформировал Витте о подлинной цели поездки Горемыкина. Тот с удивлением ознакомился с секретным донесением. Не верить Татищеву Витте не мог…

«…Татищев служил прежде в Министерстве иностранных дел и был блестящим дипломатом: он был католик и, в сущности говоря, правил посольством в Вене в то время, когда послом там был Новиков.

Когда вспыхнула Русско-турецкая война, то Татищев был большим противником наших близких и дружеских отношений с Германией. Вообще он был против нашего сближения с Германией. Поэтому, как уверял сам Татищев и что весьма вероятно, под влиянием Бисмарка он должен был покинуть пост секретаря венского посольства; тогда он поступил в добровольцы и пошел на войну. На войне он заслужил Георгиевский крест и затем вернулся в Россию.

…Я, зная Татищева как человека крайне талантливого и способного, предложил ему место агента Министерства финансов в Лондоне, которое он и занимал все время до вступления на пост министра внутренних дел Плеве. Когда Плеве занял этот пост, Татищев поступил в Министерство внутренних дел.

Кроме того, Татищев известен своими различными литературными трудами, статьями в „Новом времени“ и довольно капитальным трудом „История царствования Александра II“».

Узнав о коммерческом характере поездки министра внутренних дел, Татищев крайне удивился. Его поразило, что такой вельможа преследует личные интересы, игнорируя государственные. Потому в своем донесении, адресованном Витте, как своему начальнику, он указал: во время путешествия Горемыкин входил в весьма неприличные соглашения, указав конкретно, какие. Правда, он не утверждал, что сам Горемыкин к коммерции причастен, но что свита министра брала от английских промышленников различные промессы, обещая сделать заказы именно у них, было точно.

Потому Горемыкин и взял с собой этих людей, которые занимались коммерцией, чтобы самому остаться в стороне, подумал Витте.

Министр путешествовал, сочетая приятное с полезным, а в это время Сипягин, мечтавший о его должности, действовал, создавая свою интригу. Образно говоря, он своего предшественника подсидел. 20 октября государь издал указ об увольнении Горемыкина и назначении Сипягина на должность министра внутренних дел.

Горемыкин был зол. Оставить просто так это дело он не мог и стал собирать доказательства, что его незаслуженно обидели, лишив должности. Разумеется, друзья по вояжу ему помогали в меру своих возможностей.

Сипягин всей кожей ощущал, что над ним нависла серьезная опасность и что ему надо что-то предпринимать. Он пришел к Витте и поинтересовался у него, кто такой Лященко. И узнал, что это очень отвратительный тип.

– О человеке судят по поступкам, а у него не только поступки легкомысленны, но и изречения, – сказал Витте. – Я хорошо знаю его и советую вам подальше от него держаться. Говорит он что-то и тут же от своих слов отказывается…

– Неужели он такой несерьезный человек?

– Да, – ответил Витте и поведал о донесении Татищева.

Сипягин был поражен.

– Сергей Юльевич, – попросил он, – позвольте мне ознакомиться с этим донесением…

– Да, конечно…

Через несколько дней Сипягин спросил Витте:

– Можно задержать это донесение на несколько недель?

– Мне лично оно не нужно. Когда и вам оно станет ненужным, передайте его, пожалуйста, в архив Министерства финансов.

Сипягин, видимо, хотел представить через своих людей, а возможно и сам, письмо Татищева государю, чтобы показать, насколько нечист на руку Горемыкин.

Когда Сипягина убили, Витте обратился к князю Святополк-Мирскому и Дурново, товарищам министра, чтобы выяснить у них судьбу секретного донесения. Он был уверен, что документ находится в личных бумагах бывшего министра.

– Да, такой документ действительно обнаружили, – ответили ему, – но его передали Зволянскому.

Зволянский был директором Департамента полиции и личным другом Горемыкина. Несмотря на это, Витте все же обратился к нему. Но напрасно.

– К сожалению, вернуть вам этот документ я не могу. Он уничтожен.

Зволянский говорил неправду, и Витте, хитрый лис русской политики, знавший все ее тонкости, это понял. Конечно, тот передал письмо Горемыкину, доказав, насколько он верен бывшему министру.

Витте был раздосадован – документ исчез, исчезло доказательство нечистоплотности Горемыкина.

Наверное, после этого поступка Горемыкин и стал злейшим врагом Витте, хотя прилюдно этого не показывал.

Самое удивительное в этой истории, поразившее Витте, что Горемыкин и Зволянский ухаживали за красавицей Петровой – женой генерала, который в то время был директором Департамента полиции и начальником жандармов. Витте полагал, что на этой почве они должны были рассориться, но оказалось, что конкуренты, напротив, были хорошими друзьями и увлечение их нисколько не разъединяло.

Вернемся еще к одной личности нашего повествования.

Министр народного просвещения Боголепов, придерживавшийся реакционных взглядов и не скрывавший их, на совещании у Горемыкина, когда стоял вопрос: «Пороть студентов или нет?», считал, что наказывать заносчивую молодежь просто необходимо. По этому поводу он даже спорил с Витте и Ванновским.

В 1901 году принятые Боголеповым меры возбудили университет. 14 февраля к нему на прием явился бывший студент Московского университета Карпович и, не мешкая, выстрелил в министра. Пуля попала тому в шею.

Кроме местных светил, лечивших Боголепова, из Берлина выписали знаменитого хирурга Бергмана, который, осмотрев раненого, успокоил членов правительства – жить министр будет.

Но Бергман ошибся. Через несколько дней после его отъезда Боголепов скончался.

Это было первое громкое политическое покушение в России начала ХХ века. Сколько будет в дальнейшем таких убийств – никто не подозревал.

Так иной раз завершались в столице интриги.