Тайна Великого Посольства Петра

ГЛАВА VIII НУЖНА ЛИ БОРОДА ДИПЛОМАТУ

Теперь самое трудное. До сих пор можно было придерживаться дневников самом Возницына, в которых он довольно скрупулезно записывал все, что произошло в Карловицах, вперемежку со своими оценками и соображениями. Настал, однако, момент на короткое время оторваться от этих записей и попытаться — на их же основе представить себе другую, черновую, если хотите, часть его деятельности: то, нщ чем он не мог не размышлять долгими бессонными ночами, но о чем он, конечно же, не писал в Москву.

Испокон веку каждый, кто отправлялся за рубеж с дипломатической миссией, как только пересекал границу, начинал мучиться вопросом: а что там дома? Директивы-то директивами, но что варится там, в теремах за Кремлевской стеной, на дипломатической кухне? Каких поворотов в политике следует ожидать, чтобы не получилосьтак, что посол московский в старую дуду дудит, а из белокаменной уже новая музыка разносится, а его, посла, никто и не предупредит.

Чего греха таить, сколько раз случалось, что в иностранных столицах эту музыку раньше улавливали и над ним же, послом, насмехались — пусть, мол, покрутится.

И в век телеграфа такие мысли порой мозг сверлят. А что говорить про век XVII, когда и спрашивать-то бесполезно до Москвй из иной столицы и за месяц недоскачешь, да столько же назад. Пока курьер обернется, глядишь, новая мелодия зазвучала… Это не только к московским послам относится. И австрийцы, и французы, и англичане все время на свои столицы оглядывались, чтобы, не дай Бог, петуха не пустить.

Правда, царь Петр строго велел информировать своих послов о том, что готовит Москва. Случай такой вышел. Во время осады Азова непонятно почему задержались и приехали только в разгар штурма нанятые за границей специалисты по осаде крепостей. Нужно было под крепостные стены подкопы вести, мины закладывать, а инженеров нет. Из-за этого мном солдат зря положили. Петр тогда сильно сердился и велел расследовать, почему промашка вышла с приездом иностранцев. Оказалось — переосторожничал дьяк Емельян Украинцев. Боясь утечки информации, посчитал опасным осведомлять о планах азовской кампании русского посланника в Вене. А тот, не зная сроков, не поспешил с отправкой специалистов.

В письме к Андрею Виниусу царь возмущался: "В своем ли уме дьяк!" Посланнику доверены высшие государственные тайны, а то, что известно всем, от него скрывают. Царь приказал Украинцеву подробно информировать послов. "А что он не напишет на бумаге, то я допишу ему на спине".

Хорошо сказал Петр. Но знал Прокофий Богданович, что царь сам указаний не пишет. А пока до дьяка дойдет, он порой такую диспозицию учинит, что и рад не будешь ее получить: вроде как стой здесь — беги туда. И такое бывало. Но это еще полбеды — хуже нет неизвестности.

Поэтому каждую весточку, каждый слух из далекой Москвы жадно ловил Прокофий Богданович, голову ломал, гадая, что бы они значили и как ему дальше вести дело, что подправить и куда повернуть.

Читатель помнит, наверное, что оставили мы Прокофия Богдановича в занесенном снегом шатре на берегу Дуная, терпящим стужу и нужду, отрезанным от всего мира. Казалось бы, ну какие весточки, какие слухи могли доходить до него в этот глухой угол ничейной земли на краю Европы? А вот доходили. Прокофий Богданович и это устроил.

Нужно сказать, что Вена в те времена была одним из центров европейской политики, а потому буквально кишела дипломатами. Не только европейские короли, но и каждый немецкий курфюрст, герцог, рейхсграф, вольные города и даже монастыри имели при венском дворе своих послов. Венские придворные исчислялись десятками тысяч. На блистательных балах и приемах, на завтраках и обедах эта армия сановников пережевывала не столько изысканную пищу, сколько политические сплетни и дипломатические новости. Отсюда, нередко прямо с балов и обедов, полупьяные курьеры развозили эти слухи по европейским столицам,

Еще будучи в Вене, Прокофий Богданович все это подметил и в глухую карловицкую дыру собственный канал информации наладил. Подьячий Михайло Волков, оставленный Возницыным в Вене сторожить посольский двор, оказался расторопным малым. Он регулярно, два раза в неделю, посылал Прокофию Богдановичу на берег Дуная австрийские газеты — куранты, а главное — информацию о политических новостях, обсуждавшихся в дипломатических салонах Вены.

Так что не был отрезан от жизни Прокофий Богданович. И даже в заброшенных на край света Карловицах держал в руках скользкие ниточки европейской политики.

Но из всего потока информации особо выделял все, что было связано с Москвой. По крупинкам собирал самые разнообразные сведения, порой и противоречивые, пытаясь, как из мозаики, составить цельную картину московской политики.

Вена и для такой аналитической работы была самым подходящим местом. Не только потому, что Вена с Россией отношения поддерживала, а во дворцах венских нередко шушукались, пересказывая депеши, которые слал из Москвы венский посол Гвариент. Было и другое, может быть, еще более важное, с точки зрения Прокофия Богдановича.

Через Вену тогда пролегал путь, по которому десятки молодых людей ехали из Москвы на Запад обучаться математике, естествознанию и мореплаванию. Навстречу им двигались сотни офицеров, кораблестроителей, мореходов, фабричных и иных мастеров. И каждый что-либо интересное да скажет. Из этого потока и удил Прокофий Богданович нужные ему сведения — сначала сам, когда был в Вене, а затем через Волкова.

Но самыми интересными были, конечно же, встречи с русскими гонцами, которые раз, а то и два раза в месяц привозили Возницыну из Москвы почту. Радушно встречал промерзших и усталых курьеров Прокофий Богданович. Жарко топил печь, стол уставлял всякой снедью, не скупился, а главное подливал, что покрепче. А уж потом расспрашивал дотошно, с пристрастием, почти что пытал, только ласкою — как могут делать только те, кто живет на чужбине, а помыслами дома: в Твери, Туле, Воронеже, и, уж конечно, в шумной, грязной, но до боли родной Москве. Ведь что русский человек за границей — от тепла и ласки, да от выпитого размякнет и станет рассказывать хоть и мало знакомому, но своему соотечественнику, тем более послу, все, что знает. А знали курьеры хоть мало, да слышали много, о чем в теремах, да на площадях и еще в корчмах на бесконечных трактах говорили люди. Все это слухи, конечно, но и их знать надо — они "направления умов" показывают.

А слухи из Москвы ползли темные, непонятные, а то и вовсе страшные.

С восходом солнца 26 августа 1698 г. по Москве прошел слух: царь вернулся. Он прибыл в белокаменную накануне вечером, никого не предупредив. В Кремль не заезжал, но, проводив Лефорта, оказался в Немецкой слободе и поспешил к Анне Монс. Крепка, значит, была любовь — и полуторагодичная разлука не повлияла. А после укатил в Преображенское отсыпаться.

С утра, по мере того как молва о его приезде катилась по Москве все дальше и дальше, в Преображенское стали съезжаться бояре и дворяне, чтобы приветствовать царя с возвращением, показать ему свою любовь и преданность. Вопреки обычаям, вход во дворец в это утро был открыт всякому.

Петр, по свидетельству очевидцев, которое дошло и до Вены, выглядел довольным. Едва ли он притворялся, скрывая свои истинные чувства, да и не в обычае Петра было в чем-либо себя стеснять. Он, видимо, и вправду был рад, что вернулся домой после долгого и муторного путешествия…

По старой московской традиции бояре попадали на колени, но Петр стал их поднимать, обнимать и целовать, как близких друзей. Слезы умиления застилали глаза. Но что это? Неожиданно и непонятно откуда Петр выхватывает огромные ножницы, какими пользуются цирюльники, и режет боярам бороды, Первой жертвой стал застывший от изумления боярин Шеин — тот самый, который совсем недавно разгромил восставших стрельцов под Новым Иерусалимом. За ним — князь Ромодановский, преданность которого Петру сравнивали с собачьей. Одна за другой падали на пол боярские бороды, и вскоре в зале не осталось никого, кто мог бы ернически ткнуть пальцем в мерзко омленное лицо другого. Вокруг были новые незнакомые лица с тлыми красными щеками, мокрыми губами, отвислыми подбородками. Тьфу, срам какой!

И после этого, где бы ни появлялся Петр — на балу или на ужине, все, кто был с бородами, уходили безбородыми. Неделю спустя после возвращения на балу у боярина Шеина он приказал придворному шуту Якову Тургеневу исполнять роль брадобрея, и тот бегал по зале с острой бритвой, кромсая налево и направо ненавистные бороды. Ох и тяжко пришлось их владельцам: бороды были длинными и густыми, а брили их по-сухому и наспех, вместе с кожей и мясом. Но никто не осмеливался протестовать Петр больно драл за уши тех, кто пробовал выказать недовольство.

Не поверил было Прокофий Богданович этим гнусным слухам. Но нет, по всем линиям сходилось — бреют бороды всем, кроме попов и крестьян. И уже потом, ночью, обдумывая услышанное, ежился Возницын, дрожащей рукой ощупывал свою холеную роскошную бороду: ну как же без нее? Ведь для каждого православного борода — это символ веры и самоуважения. Она от Бога. Бороду носили пророки, апостолы, да и сам Иисус Христос. Еще Иван Грозный говаривал, что бритье бороды есть грех, который не смоет кровь всех великомучеников. Раньше священники на Руси отказывали в благословении безбородому. Правда, молодежь над бородой посмеивается, но патриарх Адриан совсем недавно возвестил, что Бог создал человека бородатым: только коты и псы не имеют ее. Как же теперь быть?

Или вот другое, что тоже трудно укладывалось в голове. Еще кромсались бороды, а по Москве уже слух пополз: царь ополчился на русскую одежду.

Сопровождая царя за границей, видел Возницын, что эта одежда Петру не нравится. Работать в ней нельзя мешает, по улице не пройдешь — народ глаза пялит, пальцами тычет, как на чудище заморское. Поэтому царь в простом немецком платье ходил, и, глядя на него, Петровы люди так же поступали. Даже великий посол Федор Головин, живя в Амстердаме, не только к устрицам пристрастился, но и облачился во французский камзол.

Рассказывают, что князь Ромодановский этому не поверил. Оглядел себя в зеркале: все чин чином, как и положено — вышитая рубаха, широченные порты, заправленные в красные сапоги с загнутыми вверх носками, и кафтан до полу с прямым стоячим воротом и длинными широкими рукавами. Не верю, сказал он, что Головин такая безмозглая задница, чтобы пренебречь одеждой своего народа. Но когда Петр постановил, что на официальную встречу Великого посольства будут допущены только те, кто наденет западное платье, Ромодановский, как миленький, явился в куцем кафтанишке.

А дальше был уже знакомый оборот. Неожиданно в разгар пира на новоселье у Лефорта царь выхватил здоровенные ножницы и давай кромсать рукава боярских кафтанов, ласково приговаривая: глядите сами, это — помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения: то разобьсшь стекло, то по небрежности попадешь в похлебку. Никто не посмел не то что перечить слово сказать, хотя и наливались кровью шеи не привыкших к такому обрчщснию бояр. В январе под гром барабанов было объявлено на площадях, что боярам и служилым людям как в Москве, так и в провинции положено носить кафтаны немецкого или венгерского покроя.

Правда, те же курьеры рассказывали, что порядки эти только в Москве держатся. Ну еще в больших городах. Но, покидая столицу, бояре и служилые люди у себя в имениях мало заботятся о соблюдении царских указов. Поэтому новые порядки только в Москве утвердились, а вся страна как жила, так и живет.

Долго качал потом головой Прокофий Богданович, обдумывая беспокойные разговоры. Ну зачем все это? За что мучают православных?

Нет, он не роптал, а пытался постичь, что же происходит. Ну взять хотя бы платье. Конечно, в старинной одежде работать неудобно. Это правда. Но ведь она для нашего климата в самый раз. Когда мороз грянет, как хорошо, если шуба до пят и воротник уши прикрывает, а борода щеки. Вот немцы и скачут в своих коротких кафтанчиках, стуча коленками, чтобы не замерзнуть.

Да суть-то и не в одежде или бороде. Бог с ними проживем и без них. Но почему такое ожесточение? Не потому ли так яростно ополчился на них Петр, что они представляют весь тот уклад жизни, который он хочет изменить, сломать, переделать. Пусть неясно пока, что ломать, а что строить, зато ясно будет, кто готов идти с Петром, а кто против и кто в кусты прячется. Никак царь команду себе набирает, сторонников и противников метит.

Взять хотя бы ем пьяные забавы. В тот век в Европе пили много и непристойно. Попивали и в России, но с оглядкой и больше по праздникам. Однако среди других нововведенйй царь принес какое-то разухабистое пьянство. Срамные вещи рассказывались о пьяных коллегиях или сумасброднейшем, всешутейшем и всепьянейшем соборе. Ритуал его скрупулезно разработал сам царь. По его приказу запирались все двери, чтобы никто не сбежал, и нещадное пьянство продолжалось по нескольку дней кряду. Значит, и через это надо пройти.

Но куда более важной, хотя она и не вызывала такого шума и кривотолков, была начавшаяся переделка государственного механизма, которая все явственней проглядывала из разрозненных Петровых действий.

Уже на второй день после прибытия в Москву Петр устроил смотр своим любимым потешным полкам — Преображенскому и Семеновскому. Не понравились ему солдаты; по сравнению с иностранными выглядели неуклюжими, плохо обученными, отсталыми. Начал было им сам упражнения показыватъ, бился, бился — из сил выбился, махнул рукой и поехал недовольный к Лефорту обедать.

Но дела так не оставил: затеял перетряску всей военной машины государства. Новая, регулярная армия иноземного строя, оснащенная новым оружием и боеприпасами, сменит старую стрелецкую вольницу, кормившуюся в московских слободах.

И точно, летом следующего года, возвращаясь в Москву, получит Прокофий Богданович известие: царь издал указ о роспуске всех стрелецких полков. Как так, изумится он, кто же Россию-то защищать будет? Ведь худо-бедно, но это 20 полков. А что остается? Два потешных полка — Преображенский и Семеновский, да два полка нового строя — Гордона и Лефорта. А граница — вон какая… С Турцией, правда, перемирие, но ведь оно шаткое. Тем более Европа к большой войне готовится. Польша неспокойна. На Севере набирает силы молодой шведский король.

Конечно, стрельцы к серьезной войне не способны. Азов показал. И как ответ на эти сомнения — указ 19 ноября о формировании 30 полков регулярной армии путем призыва "даточных", то есть рекрутов, от определенного числа дворов. Село Преображенское — вот памятники-то где воздвигать становится центром формирования русской армии. Теперь бы только успеть, чтобы не остаться безоружным, если война грянет.

И спешили. Военная реформа становилась как бы пружиной всей преобразовательной деятельности Петра. Со всех уголков страны в Воронеж сгонялся народ строить флот — явление для России совершенно новое. Там, на воронежских верфях, закладывались не только остовы кораблей российского флота, но и основные направления ее внешней политики на два столетия вперед.

А после воинской реформы Петра, судя по всему, больше беспокоили дела промышленности и торговли. И здесь он, говоря современным языком, замахивается на создание новых, самых современных отраслей промышленности.

Издавна Россия покупала оружие в Голландии, а железо в Швеции. Но разъезжая за границей, Петр понял: полагаться нужно только на себя. К тому же приготовления к войне за испанское наследство сильно взвинтили цены на железо, оружие и другие военные материалы. Значит, и здесь надо поспешать, чтобы прочно стать на собственные ноги.

За считанные годы Петр строит на Урале металлургические заводы. По всей стране создаются государственные фабрики по производству пороха, оружия, сукна, канатов, парусных тканей, кожи и др. 40 таких фабрик стали прообразом мануфактур следующего века, костяком нарождавшейся русской промышленности.

Все это, в общем, хорошо известно. Неясно другое осознал ли Петр во время своего заграничного путешествия, что развитию экономики и технологии Запад обязан прежде всего раскрепощению человеческого разума. Скорее всего, нет, Но если и осознал, то не принял, Ренессанс и Реформация, создавшие в Европе ту питательную среду, в которой развивались наука и культура, давшие миру новую промышленно-экономическую формацию, России практически не коснулись.

То же и с отношением к человеку. Видел Петр, что в протестантской Европе права человека начинают закрепляться в конституциях или биллях о правах. Но в Россию он вернулся вовсе не с намерением разделить власть с народом или его частью. Наоборот, Петр был убежден, что лично он призван стать движущей силой, мотором грядущих перемен. Не столько образованием и убеждением, сколько силой, а где надо, и кнутом погонит он отсталую нацию к прогрессу.

Поэтому проводимые им государственные реформы носили прагматический характер. Военная реформа, создание промышленности неминуемо требовали от безалаберных московских приказов такого ускорения и продуктивности, какие были им, конечно же, не под силу — ни по своей структуре, ни по людскому составу. И Петр начал постепенное преобразование управленческого аппарата. Затрещали архаичные устои старых приказов, полетели с насиженных десятилетиями мест приказные.

А кем заменить их? Нужны были исполнители энергичные и дело знающие. От общества Петр ждал поддержки своих преобразований, понимания их сути и целей. По этой причине он начинает заботиться о распространении знаний, заведении общеобразовательных и профессионально-технических школ, издает куранты.

Петр хочет пробудить дремлющую Россию. Но, вводя гласность и выборное городское самоуправление, он не столько заботится о свободе и просвещении, сколько хочет подправить фискальную* систему так, чтобы налоги не оседали в бездонных карманах изворовавшихся воевод, а потекли в государственную казну. 30 января 1699 г. издается указ, который предоставляет право торгово-промышленному люду столицы и некоторых городов из-за убытков, которые они терпят от воевод, избирать из своей среды бурмистров — "добрых и привдивых людей". Они ведали бы не только казенными сборами денег, но и судными, гражданскими и торговыми делами.

Но нелегко пробуждалась Россия. Из 70 городов только 11 приняли новые уложения. Остальные ответили, что выбрать в бурмистры им некого, а некоторые еще и добавили, что довольны своими "правдивыми" воеводами.

Но и Петр от своего не отступился — взял и сделал городское самоуправление обязательным. Теперь в Бурмистрову палату, как в кассу, будут поступать налоги с российских городов. Отсюда их легко брать и использовать по его, Петрову, усмотрению, в основном на подготовку к войне.

Он вообще слыл правителем, который раз что задумает, то непременно и сделает — не пожалеет ни сил, ни средств, ни даже жизней. Поэтому любое сопротивление ломал сурово и непреклонно, как просек в чащобе прокладывал. Да еще и приговаривал: "Хотя что добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают". И принуждал, да так, что кости трещали. Это знал Прокофий Богданович, При постройке гавани Таганрога для своего черноморского флота царь десятки тысяч людей положил, но построил.

Не мог не видеть Прокофий Богданович, что нововведения Петра с первых же дней раскололи Россию пополам. Одни считали его деяния великим злом, а другие — великим благом.

Многие русские люди (и не только из окружения Петра, которых он протащил за собой по загранице, но даже из простонародья) понимали, что обновление России нельзя было отдать постепенной и размеренной работе времени: слишком много его уже было упущено. Поэтому обновление нужно толкать вперед натужно, что есть силы. И такие усилия Петра встречали у них поддержку.

Но доходило до Прокофия Богдановича и другое: необычайное, можно сказать, враждебное сопротивление Петровым нововведениям. Каскад реформ, обрушившихся на Россию, ошеломил современников, привыкших к размеренной, тихой жизни, к кичливому самодовольству — у нас-де порядки от Бога, отцами и дедами освящены. И хотя из каждой прорехи проглядывали отсталость и разгильдяйство, а в теремах, не таясь, хвастали друг перед другом всем привозным, заграничным, которое явнобылосделанолучше, чем свое, домашнее, менять жизненный уклад не хотели — на наш век, мол, хватит.

Поэтому и сопротивление реформам было скрытым. Их взахлеб хвалили вслух, так чтобы мог услышать царь, а потом просто не выполняли. Отсюда облик Петровых реформ — это быстрое, почти молниеносное решение и медленное, на замот, исполнение. Как выразился один из современников Прокофия Богдановича: "Трудится великий монарх, да ничего не успевает, помощников у него мало; он на гору сам-десять тянет, а под гору миллионы тянут: как же его дело скоро будет?"

Хуже всего, что народ не понимал смысла и целей Петровых реформ. По словам такого тонкого знатока русской истории, как В. О. Ключевский, во время преобразовательной работы Петра народ оставался в тягостном недоумении — что же такое делается на Руси? Нововведения оборачивались для него принудительным трудом, ломкой освященных временем обычаев и верований. И неудивительно, что реформы с самого начала вызвали глухое противодействие основной массы народа.

Той осенью и зимой Россия впервые почувствовала тяжесть Петровой десницы. Может быть, вначале его действия выглядели как разрозненные, сумасбродные и не связанные между собой какой-либо единой мыслью и планом, а порой даже и как шалость державного монарха — что ж, ему было всего 26 лет. Но очень скоро стало очевидно, что все дела его: обрезание бород и рукавов, изменение календаря и денег, пострижение царицы и издевательство над древними ритуалами, создание полков иноземного строя и постройка флота в Воронеже и, наконец, начавшаяся ломка приказов и введение городского самоуправления — четко выстраиваются в одну линию, которую можно обозначить как "борьба со старым, обновление и приведение в движение огромной страны, застывшей в сонном покое инерции и довольства".