Тайник Великого князя

Глава шестая НЕОЖИДАННАЯ НАХОДКА ИСКУССТВОВЕДА АНДРЕЯ КУРЛИКА

Андрей Курлик скучал в просторном Мюнхенском аэропорту. Он ожидал уже второй час запаздывающего из-за непогоды самолета «Люфтганзы» рейсом в Бонн и уже ухитрился третий раз выпить кофе в небольшом бистро в центре зала с большими горячими круассанами с сыром и раз пятый, наверное, вышел покурить на улицу. Из-за противного чувства ожидания он никак не мог, как ни старался, что было ему абсолютно не свойственно, настроиться на привычный для себя рабочий лад. Дел за это время у него накопилось великое множество, можно сказать, просто по горло. Эйфория, овладевшая им после встречи с Ольгой в Германии, возобновления их почти забытых отношений, грозила похоронить многие безумно выгодные для него контракты. С одной стороны, ему было в таком состоянии наплевать на все дела. С другой – как человек болезненно обязательный, Андрей переживал, что многим знакомым ему людям пришлось по его вине перестраивать свои планы и графики, переносить рейсы, сдавать билеты на самолеты, отказываться от забронированных номеров в гостиницах и многое-многое другое, что в его кругах в общем-то делать было не принято. А если уж и делать, то только в чрезвычайных случаях.

«Да провались, в конце концов, все к чертовой матери. Разве чисто человеческие отношения не стоят того, чтобы хоть на время забыть о деловых. Разве не это самое главное? А вовсе не деньги, которым здесь, в Европе, молятся больше, чем Богу. В России, пережившей в своей истории столько драматических событий, люди это прекрасно понимают. Без денег, конечно, тоже плоховато, но не они определяют меру счастья человека. Прав был отец, конечно, прав во всем. Талант даже пропить невозможно. А вот человеческие качества – способность любить, переживать, дружить… Вот это на самом деле серьезно. Серьезней не бывает, все остальное шелуха, мусор. И деньги в том числе», – подумал он, выбросив в пепельницу перед входом в зал вылета очередную сигарету и направившись на свое насиженное место в ожидании рейса. По пути вновь заскочил в буфет в центре зала, взял небольшую бутылочку воды «Перье» и почему-то купил в киоске малоизвестную ему, чуть ли не месячной давности газету на русском языке.

Читать ее ему не хотелось, настроение было совсем другое. Однако все же решил от скуки и непонятной доселе тоски по прошлому перелистать страницы, просматривая по привычке не совсем броские, а скорей даже несколько загадочные заголовки. На предпоследней полосе натолкнулся на попавшее на глаза стихотворение какой-то новомодной молодой поэтессы – москвички, имя которой ему мало что говорило. Посмотрев, прочел даже не про себя, а как в детстве полушепотом, шевеля губами:

«Надо же, в этом что-то есть. По крайней мере, в данном случае, – решил Андрей, – у меня есть все, причем самые серьезные, самые веские основания считать подобный взгляд полностью соответствующим моему сегодняшнему настроению. Эти строчки в моем случае как нельзя лучше подходят к той ситуации, которая сложилась у нас с Ольгой во время нашего короткого турне по Германии. Всякое в моей жизни бывало, это факт, но такие совпадения как сегодня, в эмоциональном хотя бы плане, почти никогда раньше не встречались. Мистика какая-то меня стала сопровождать везде и во всем с того момента, как мы с ней встретились. А может, Ольга права, всему виной Спас Нерукотворный, которого мы так активно искали в молодости и на след которого она уж в который раз сейчас вышла. Очень хорошо, конечно, что вновь без моей помощи, как и в студенческие годы, ей не обойтись. Как мне теперь все это понимать? Как к такому повороту в моей жизни относиться? Хорошо это или плохо? Не знаю. Но думаю, что хорошо. Господи, – прервал он свою мысль, – я, как Ольга, в сплошные „размышлизмы“ ударился. К чему это?» – Но остановиться ему было уже трудно. Слишком неуправляемой становилась ситуация.

«Ведь здесь, однако, не только нерастраченные за столько лет чувства. Во всем этом с Ольгиной стороны прагматизма не меньше, чем у тех же „колбасников“, среди которых уже столько лет я живу и которые, не в пример моим соотечественникам, с раннего детства приучают малышей не только донашивать лоснящиеся дедушкины шорты, но и, не уставая, твердить себе ежедневно и ежечасно под нос: „Арбайт, арбайт, арбайт…“

«А она, надо же, какая целеустремленная и цельная натура, – продолжал рассуждать он. – Не зря немецкие корни в ее роду есть. Еще со студенческих лет этим поиском серьезно занимается и, уверен, своего обязательно добьется. Выиграет этот бесконечный поединок с прошлым. А ночь с ней, конечно, неповторима. В моей жизни такого, надо себе честно признаться, не случалось никогда. Надо отдать ей должное, даже если это был своего рода театр и Ольга устроила его только ради достижения своей цели. Она же прагматик до мозга костей, нельзя это сбрасывать со счетов, хотя и здоровая капля романтизма есть. Что ж, так и быть, продолжим наши совместные поиски дальше. Цель должна быть где-то близко, и она, не в пример историческому опыту, в данном случае полностью оправдывает средства. Во всяком случае для меня уж точно».

Нахлынувшие размышления и чувства прервал неожиданный звонок по мобильнику, мигом вернувший Андрея к привычному для него деловому состоянию и к его обычной жизни. Он тут же вспомнил и о своих обязательствах, и о том, что кроме чисто деловых вопросов ждала его очень большая, поистине творческая работа – книга о его отце. Это был его долг перед его памятью и перед самим собой, как он считал.

В своем труде Андрей хотел рассказать не только о большой и красивой жизни Бориса Курлика, но и о его многогранном художественном творчестве, невостребованном при Советах. Воскресить, используя имеющиеся в его распоряжении воспоминания друзей и близких отца, в том числе тех его соратников-партизан, с которыми он отстаивал честь и независимость своей страны совсем мальчишкой, после первого курса ИФЛИ уйдя на войну с фашистскими оккупантами в партизанский отряд в белорусские леса. К изданию книги Андрей задумал приурочить и выставки в лучших художественных галереях Европы наиболее известных авангардистских произведений Бориса Курлика, очень модного ныне художника. Неожиданно для всех – как знавших, так и не знавших его – он стал одним из классиков двадцатого века, которые, в том числе и благодаря усилиям Андрея, особо ценились теперь на Западе. Момент самый подходящий. Но нужно спешить. Времени, как всегда, оставалось в обрез.

К его удивлению, мать, к которой Андрей обратился за помощью, практически почти не надеясь ее получить, с радостью согласилась. Маргарита Павловна с удивившем его энтузиазмом взялась за написание воспоминаний о своем муже. Мнение о нем и его творчестве за прошедшие годы у нее диаметрально изменилось. По всей вероятности, потому, что за это время из той безалаберной, замотанной жизнью, пьянчугой мужем и вечным безденежьем рано состарившейся районной врачихи, какой она была в Москве, за годы сытой, спокойной жизни у сына в Германии превратилась в ухоженную, интересную даму элегантного возраста и благородного вида с явным выражением достатка на лице.

Маргарита Павловна следила за прислугой в доме не хуже скрупулезных немок, снимая с работниц в случае необходимости «три шкуры» за малейшую соринку и пылинку, за неправильно установленный температурный режим в их домашней картинной галерее, за минутное опоздание с обедом, да и вообще за любую мало-маль-скую с ее точки зрения провинность. Причем в эту роль она вошла довольно быстро и с полным знанием дела. Золотые денечки для прислуги Курликов настали лишь тогда, когда мать Андрея, засучив рукава, засела за воспоминания. Каждое утро чуть ли не по часам, наскоро проглотив поданную экономкой Мартой еду, она спешно скрывалась в своей просторной комнате и погружалась в воспоминания. Спустя некоторое время, смущаясь, как гимназистка на первом свидании, она отдала сыну как-то вечером толстую пачку бумаги, исписанную ее мелким, убористым почерком и озаглавленную: «Жизнь с гением. (Штрихи к портрету Бориса Курлика)». Получив в руки фолиант, Андрей удивленно уставился на мать.

– Думаю, что ничего в жизни твоего отца я не упустила из виду. Включая даже разные мелочи. Читай, сынок, думаю, любая мелочь о твоем отце, которую знала я и только я, будет интересна и тебе, и потомкам, – произнесла довольно патетически мать, явно подражая какой-то актрисе прошлых времен…

Еще больше удивился Андрей, когда, уединившись, стал в тот же вечер читать материнские откровения. Он и не знал, и даже не догадывался, что, как оказалось, отец – Борис Курлик – был просто ангелом. Маргарита Павловна, с первых дней их знакомства понявшая и глубоко почувствовавшая тонкую, творческую, чувствительную и ранимую душу гениального художника современности, как выяснилось, холила и лелеяла, берегла его талант. Жили Маргарита Павловна и Борис Нахманович как влюбленные голубки всю свою жизнь. Никаких женщин, никакой выпивки, гулянок, кутежей, мужских посиделок. Как, спрашивается, при такой пасторальной идиллии не возникнуть гениальным полотнам? Это был бы просто нонсенс.

Когда Андрей, на одном дыхании прочтя мемуары своей матери, мягко, чтобы случайно не обидеть и не задеть ее, напомнил Маргарите Павловне, что всю свою сознательную жизнь он знал и слышал совершенно другую историю об их совместной жизни с отцом, резко отличающуюся от описанной в «Жизни с гением», мать заплакала.

– Да кому, Андрюша дорогой, наша правда жизни, скажи, пожалуйста, нужна? Мы с тобой ее знаем? Знаем. И хватит. А знаешь, я пока все это писала, сама поверила, что так все и было. Пока мы с Борисом встречались, женихались да целовались, обнимались, твой отец был красивым, чистым, умным парнем. Фронтовик, партизан, герой – вся грудь в орденах… Мне даже казалось порой, что весь мир у наших ног. Не пил, не курил, только на меня одну смотрел… Жизнь его, сынуля, сломала… Сначала ведь выставлялся он пару раз. А статьи о его творчестве публиковали разгромные в центральных газетах. «Формализм, безыдейность, тлетворное буржуазное влияние…» И т. д., и т. п… Но он писал и писал как одержимый. А его картины никуда не брали, прежние друзья отворачивались, как от прокаженного. И пошли тогда пьянки, гулянки, ругань, ссоры, денег нет… Я тоже, наверное, виновата, – мать подняла на Андрея сразу запавшие глаза. – Любила ведь я его одного всю свою жизнь, а пилила да изводила, как никто другой… Вот и скажи, зачем же я о таком Борисе Курлике буду писать? И кому это интересно?

Тогда Андрей даже не нашелся, что ответить, что сказать матери. Работа над книгой застопорилась. Заманчивый договор с крупнейшим немецким издательством он долго не подписывал, тянул, по существу, время. Ждал, что придет как-нибудь в голову сама по себе мысль о «золотой середине» – как правду об отце написать и память о нем не испачкать.

«Вот так и с Ольгой, – подумалось ему вдруг. – Должна быть, в конце концов, спасительная идея о том, как быть и что делать дальше. Поддаваться тому, что у нас с ней было, изредка вспоминая об этом с чувством отмщенного самолюбия, или плюнуть в конечном итоге на свое „эго“ и биться до конца, осознавая, что не я, скорее всего, буду победителем».

Объявили наконец-то посадку на его рейс. Андрей быстрым шагом тут же пошел к стойке с загоревшимся табло.

Как он и предполагал, все накопившиеся дела дома навалились сразу. Мать к тому же болела, хватил сильнейший радикулит, да и сердце у нее все время пошаливало, давление скакало – возраст.

Прислуга потом без должного присмотра с его и ее стороны совсем распустилась. Марта, его любовница и помощница одновременно, теперь всю дорогу дулась и до себя не допускала. Прокол на проколе возникали и в делах… Он позволил себе только немного отпустить вожжи и получил за это полный раздрай во всем…

Неожиданно ему позвонил давно не дававший о себе знать «богатенький Буратино» – клиент из Москвы. Ох, и не любил же Андрей таких нуворишей, мало что смыслящих в искусстве, интересующихся, прежде всего, только тем, как в геометрической прогрессии может вырасти цена на ту или другую понравившуюся им «вещицу»… Вот и все. Причем под вещицей они могли подразумевать и зачастую подразумевали все, что угодно – от полотен Моне и Ренуара до икон XII века, от дворцовой мебели времен Бурбонов до любой «безделушки» из скифских курганов или коллекции Шлимана… Вещь стоящая, особенно если у всех, что называется, на слуху, а еще если и в цене будет расти, тогда в обязательном порядке берем, заплатим столько, сколько надо. Сколько попросят. Чай, не последний бутерброд доедаем, можем себе позволить…

Андрей очень хорошо изучил породу таких людей. Хотел бы, конечно, не иметь с ними никаких дел. Но, увы, приходилось. Платили такие люди очень хорошо, не скупясь.

К подобному кругу принадлежал и звонивший ему старинный московский клиент. Этот «любитель прекрасного» был особенно противен ему. Даже его внешний облик вызывал отвращение, почти гадливость. Познакомились они еще до отъезда Андрея в Германию. Именно тогда, когда совсем неожиданно пришла ему в голову мысль, перевернувшая впоследствии всю его жизнь. Навязчивая, не дававшая покоя ни ночью, ни днем идея о том, что талантливые, он знал это абсолютно точно, работы отца могут стать для него самым лучшим пропуском в новую, западную безбедную жизнь. Он тогда и представить себе даже не мог, какой бум впоследствии они вызовут у любителей живописи. И их денежный эквивалент ему был тем более непонятен и неизвестен. Маринке, жене, первой показал он буквально выкопанные из дачного хлама Сходни пыльные работы, которые он смог привезти тогда не без труда в Москву. Она моментально оценила их, причем очень высоко. Она же вскоре и привела к Андрею Кешу – невысокого, щупленького, малоприятного блондина, с бегающими крысиными глазками и потными ладонями – инструктора Краснопресненского райкома комсомола.

Кеша особых эмоций при виде отцовских картин никак не проявил. Однако не торговался и назавтра же принес солидную, завернутую в газету, пачку денег в сумме, которую потребовала за картины Маринка. После того как торг был завершен, он вынул из пузатого портфеля с бронзовой застежкой принесенные с собой дефицитные поллитра «Столичной», сырокопченую колбасу «Московскую» с крупными кусочками жира, кусок свежайшего швейцарского сыра и маленькую стеклянную баночку черной икры с синеватой металлической крышкой. За разговорами выяснилось, что этот Кеша совсем неплохо разбирается в современной живописи, прекрасно знает конъюнктуру цен и многое другое, до той поры ни Андрею, ни Маринке неизвестное. На процедуре обмывания сделки за маленьким кухонным столом их квартиры он очень осторожно выспрашивал тогда, не остались ли еще в «заначке» у ребят какие-нибудь полотна, наброски, эскизы Курлика-старшего, что не прошло мимо внимательного взгляда Маринки и немало насторожило Андрея. Что-то чуть ли не на уровне подсознания остановило его тогда, несмотря на выпитую бутылку. Во всяком случае, откровенничать с Кешей он не стал. Поэтому вскоре, не дожидаясь конца застолья и потеряв к паре видимый интерес, Кеша откланялся и ушел. Денег на отъезд теперь вполне хватало, дальнейший разговор о купле-продаже отцовских полотен был уже не нужен, а вскоре нашелся и покупатель на их квартиру. Поэтому, надежно спрятав полотна отца в том же тайнике на даче в Сходне и прихватив с собой самые интересные работы, вывезти которые им помогла синагога, Андрей с Мариной, принявшей в этом самое деятельное участие, полные радужных надежд, уехали в Германию.

Прошло не так мало лет, когда неожиданно, в Париже, на открытии выставки отца, к Андрею тихо подошел невысокий, лысоватый человек с бегающими красноватыми крысиными глазками, одетый в дорогой синий в полоску костюм и голубоватую рубашку с большой бордовой бабочкой, и, как будто они расстались только вчера, проговорил своим вкрадчивым, скрипучим голосом:

– М-да, Андрей Борисович, нехорошо получается. Обманули вы меня тогда вместе со своей женой в Москве, господин Курлик. Скрыли, что работ у вашего батюшки, оказывается, ого-го еще сколько было, – и он широким взмахом руки обвел просторный зал арт-галереи. – Но не бойтесь, не переживайте, я на вас не в обиде совсем. А даже наоборот. Мне ведь первому по чистой случайности, почитай, перепало с вашего барского плеча. За эти годы, что те полотна, которые я приобрел благодаря вам и вашей жене, хранились в моей коллекции, цена-то их, как вы знаете, на столько нулей поднялась! Подумать даже трудно, – противно захихикал он…

Не без труда, вглядываясь пристально в лоснящуюся физиономию господина в синем костюме в полоску, Андрей узнал в нем бывшего комсомольского функционера по имени Кеша. Как позже выяснилось, ставшего в новой, демократической России видным и достаточно влиятельным государственным чиновником. Парижская выставка тем самым стала продолжением их чисто деловых отношений. С той поры Андрей не раз сводил Кешу, небескорыстно, конечно, с нужными ему художниками, бизнесменами, да и частенько сам выполнял Кешины заказы, пополняя и без того богатую его коллекцию живописи, в которой господствовала тотальная эклектика. Про себя Андрей даже иной раз удивлялся, как можно было с одинаковым пылом тратить огромные деньги, к примеру, на явную подделку, а гоняясь за настоящим произведением искусства, не жалея сил и средств на его поиски, упустить его на самой финишной прямой из-за элементарной жадности. С другой стороны, Кеша был очень выгодным клиентом. Приглашая, скажем, приехать Андрея в Москву на экспертизу очередной приобретенной им, как он любил говорить «по случаю», работы, Кеша всегда без слов оплачивал дорогу в оба конца, проживание в первоклассных московских отелях, выдавал солидный даже по самым высоким европейским меркам гонорар за такую работу. Несколько раз Андрей приобретал для него действительно уникальные вещи и на «Сотбис».

На этот раз Иннокентий экстренно приглашал Андрея посетить Москву за очень солидное вознаграждение. Ему нужна была срочная экспертиза.

У Андрея после Кешиного звонка было двойственное чувство. С одной стороны, конечно, хотелось поехать в Москву, чтобы опять увидеть Ольгу, а заодно и заработать большие деньги. Приглашение было очень заманчивым. С другой стороны, пусть не таких выгодных, но заказов у Андрея в данный момент хватало и без Кеши с его таинственными картинами. А вот что касается Ольги… Он прекрасно понимал, что с ней начинает уже вязнуть в топком болоте, как когда-то в студенческой молодости, выбраться из которого будет теперь намного сложней. Иными словами, взвесив все за и против, проанализировав все детали их последней встречи, он совершенно не видел будущего в своих новых отношениях с Ольгой. Будет ли он приезжать для этого специально в Москву или Ольга прилетать для встречи с ним в Германию. А как это станет выглядеть – поспешные, в чем-то даже унизительные встречи в гостиничных номерах, ее торопливые, испуганные разговоры с мужем и родственниками, а еще, не дай бог, и выяснение семейных отношений… Подумав об этом, Андрей в ужасе хватался за голову, представляя воочию последствия таких отношений, прежде всего для нее, конечно.

«Самое большое, на что я могу надеяться, – так это тайный приезд Ольги ко мне „в гости“, в промышленный Гамбург, а то и еще куда-нибудь подальше от чужих глаз. Вот и все. Выльется такой скрытый от всех приезд в результате в пошлый, банальный адюльтер. Рассчитывать больше не на что. Да скажи она хоть одно слово, я бы хоть завтра женился на ней, если бы, конечно, она захотела. Бросил бы немедленно к чертовой матери и Германию с ее лужайками, и свой особняк, и связи, и даже свою коллекцию… Однако все это голая абстракция, не имеющая никакого отношения к реальной жизни. Самое главное сейчас – мои размышлизмы никому не нужны, Ольге в том числе. Знать бы лучше на самом деле, чего же она от меня все-таки хочет?..»

С такой окончательно укрепившейся в его голове мыслью Андрей достал заветную записную книжку, набрал московский номер телефона и связался с Иннокентием – Кешей, решив, что несмотря ни на что откликнется на его настойчивое предложение приехать, и сказал всего одно слово: «Согласен».

«Шестисотый» с мигалкой на крыше и с понятным каждому гаишнику номером с российским флажком, оснащенный спецсигналом «Мерседес» начальника департамента Белого дома Иннокентия Викторовича Ряжцева уже следующим ранним утром мчал Андрея, минуя многочисленные пробки, а где и по встречной полосе, по донельзя забитой Рублевке. Воспитанный в советской России, Андрей прекрасно понимал, что значит для бывших совковых мальчиков и девочек, выросших в условиях активно насаждавшейся усредненности, вечного дефицита, продуктовой ограниченности и бесконечных очередей, которые и стали массовым «агитатором, пропагандистом и организатором масс», на фоне жесткого идеологического прессинга и ханжеского отношения к жизни, нежданно-негаданно получить мало ограниченные возможности позволить себе все то, о чем они даже и не мечтали многие годы, боясь в этом признаться даже самим себе. Вот и позволяли многие из них себе в новых исторических условиях в полном соответствии, конечно, с количеством нахапанных миллионов, все, что только душа пожелает. Иннокентий Викторович в данном случае не был исключением, а даже больше многих преуспел в новом всеохватном «социалистическом соревновании» за деньги, власть, недвижимость…

Дом Иннокентия в престижной Жуковке представлял собой некое подобие средневековой крепости. Мрачноватый, с узкими готическими окнами-бойницами, с витражными стеклами, башенками, он был окружен по периметру затейливым высоким забором, а по площади равнялся или даже слегка превосходил Колонный зал Дома союзов. Господин Ряжцев еще хотел обнести свое новомодное творение наподобие старых крепостей заполненным водой рвом, но затея не удалась не потому, что на ее осуществление не хватило средств, а из-за боязни привлечь к себе повышенное внимание таких же, как он, нуворишей рублевского разлива.

Подобное Кешиному архитектурное творение, только миниатюрнее, Андрей видел и раньше. На той же причем Рублевке, в Уборах, возведенное рядом с чудной старинной церковью Спаса Нерукотворного. Дом-крепость принадлежал модному в новой России живописцу Александру Шилову, чьей кисти парадные портреты хозяев новой жизни, их детей, внуков и правнуков, на манер настоящих английских лордов, украшали не один рублевский особняк. Его работы были представлены и в его галерее, «за заслуги перед Отечеством» выделенной художнику столичным мэром. Шиловской работы портрет Иннокентия в полный рост красовался на самом видном месте и в кабинете Кеши. По правую сторону от громадного инкрустированного лазуритом с золотыми прожилками камина. По левую – Андрей обратил внимание на такого же размера портрет молодой, привлекательной женщины, смутно напомнившей ему кого-то.

Сколько раз Андрей бывал в этом загородном доме и удивлялся, что хозяйку так ни разу и не видел. Встречал его всегда один и тот же мужчина – средних лет, накачанный, угрюмый, с цепким взглядом колючих глаз. Как правило, он проводил его в кабинет, где, судя по всему, его уже давно ожидал сам хозяин особняка. То есть Кеша – Иннокентий Викторович, которого, глядя на него, ни у кого язык бы не повернулся называть прошлым комсомольским прозвищем. Возникало даже впечатление, что по имени и отчеству Кешу звали, скорей всего, с самого рождения.

Без всяких предисловий он поздоровался с Андреем и протянул ему пухлый пакет с половиной гонорара за предстоящую работу, через пластиковое окошечко которого просвечивал портрет президента Франклина. Иннокентий, в привычной для него деловой манере, сразу перешел к делу. Полотно неизвестного итальянского художника, чье авторство и должен был определить специально прилетевший в Москву из Гамбурга Андрей, находилось тут же в кабинете хозяина. Изложив задачу, Иннокентий Викторович внимательно посмотрел своими крысиными глазками на Андрея. По его реакции на данное предложение он хотел понять, понравилась ему эта затея или нет. Хотя заранее конечно же знал, что вряд ли сможет что-то прочесть на спокойном, бесстрастном лице известного искусствоведа, видевшего в своей жизни и не такое.

«Ну что же, – подумал Иннокентий, – будем ждать вынесения окончательного вердикта. Ничего больше не остается».

Настойчивая трель мобильного телефона прервала его мысли. Дело, видно, не терпело отлагательства. Поэтому тут же после звонка и короткого разговора, извинившись и сославшись на неожиданный визит своего старинного приятеля, Иннокентий Викторович стремительно вышел из своего кабинета. Андрей отодвинул зеленую полупрозрачную шторку и машинально взглянул в узкое как бойница окно. К дому подъезжали два мощных черного цвета джипа. Из первого, с визгом тормознувшего прямо у крыльца, бодро выскочили трое здоровенных черноволосых амбалов, по виду явно «лиц кавказского происхождения», одетых, как братья-близнецы, в короткие черные кожаные куртки и черные брюки и рубашки. Из второго, остановившегося чуть поодаль, ближе к расположенному в центре двора фонтану, вышли двое мужчин, один средних лет, а другой – невысокий, какой-то белесый, лет шестидесяти, а может, и больше, но прекрасно сохранившийся. Оба в длинных кашемировых пальто, в шляпах с большими полями. Перед глазами Андрея тут же встала похожая сцена из «Крестного отца».

«Странные, однако, „старинные приятели“ у господина Ряжцева», – подумал Андрей, запахнув шторку. Потом подошел поближе к большому полотну в золоченой раме в углу Кешиного кабинета, прислоненному к красного дерева журнальному столику со стоящими на нем довольно большого размера шахматами с фигурками из малахита с золотым основанием. Внимательно присмотрелся. Сомнений не было. Авторство картины принадлежало уроженцу Рима, прибывшему в Россию вместе с Николаем Константиновичем Романовым – двоюродным дядей царя Николая Второго в конце пятидесятых годов девятнадцатого века, академику Российской академии художеств Андрею Фран-цевичу Беллоли, по неизвестным причинам окончившему свою жизнь самоубийством в 1881 году. И скорей всего, была одной из нескольких копий, выполненных в свое время по просьбе своего покровителя – члена императорской фамилии. Картина, в свое время получившая сумасшедшую скандальную популярность, насколько помнилось Андрею, называлась «Купальщица после ванны». Ее оригинал, он это знал абсолютно точно, хранился в академическом музее Санкт-Петербурга, а вот несколько выполненных самим автором копий были разбросаны по ряду коллекций известных собирателей живописи в мире. Он даже прекрасно знал имя женщины, изображенной кистью Беллоли, поскольку не раз читал опубликованные в Штатах мемуары о получившей мировую известность ее трагической любви к Великому князю Николаю Константиновичу Романову. Женщину на огромном холсте в рублевском кабинете Иннокентия Ряжцева звали Фанни Лир. Деталей этой нашумевшей в свои годы истории Андрей, конечно, не знал, но все остальное вспомнил и определил, что называется, с ходу. Дело оставалось за малым. Предстояло еще выяснить, кисти ли самого Беллоли, появившегося в России, где он и получил известность своими работами, принадлежит эта копия, или она представляет собой хорошую подделку работы замечательного мастера, из тех, что заполнили в свое время, используя конъюнктуру, многие артгалереи Запада. Внимательно рассмотрев картину русского итальянца вблизи, и чтобы получше рассмотреть ее еще и издали, приглядевшись к хорошо известным ему деталям письма мастера, он отступил в самый конец кабинета, ближе к деревянной панели стены. Проникавший через окно довольно яркий луч солнца, падавший прямо в центр полотна, сильно мешал восприятию. Поэтому Андрей плотно прислонился к стенной панели, чуть ли не у самого окна-бойницы. Прислонился к ней, как бы пытаясь войти в стену. И (о ужас!) на самом деле, как в сказке, стал медленно проваливаться в нее – уходить, даже падать или сползать куда-то за стену. Еле устояв на ногах, Андрей понял, что находится теперь не в кабинете, а внутри большого, квадратного, почти сейфового помещения за этой, отделанной скорей всего орехом, стеной. Однотонные беловато-серые стены этого потайного сейфа-комнаты украшали развешанные довольно хаотично бесчисленные картины. Андрей удивился бы, наверное, гораздо меньше, если б обнаружил здесь нежданно-негаданно библиотеку Ивана Грозного, сокровища с острова Монте Кристо или Нибелунгов. Но то, что он неожиданно узрел в Кешиной потайной комнате, предвосхищало, по его представлению, любую, даже самую буйную фантазию помешанного на художественном творчестве человека. И хотя он сам себя к таким не причислял, но и его в том числе.

Вначале он просто ахнул от восторга. Потом, придя немного в себя, пригляделся внимательно, осмотревшись по сторонам. Сразу же Андрей узнал здесь несколько замечательных произведений кисти выдающихся мастеров, давно значившихся в списке Интерпола. Напряжение росло с каждой секундой. Давление явно скакнуло, лицо горело каким-то нестерпимым внутренним жаром. Сердце колотилось, как у воробышка, и готово было просто выпрыгнуть из груди. Вдобавок ко всему его обуял невероятный страх всей кожей реально ощущаемой возможности просто не выйти никогда из этого художественного потайного сейфа Кеши – Иннокентия. Кроме того, вдруг стало еще нестерпимо ломить затылок, его словно прожигал чей-то пристальный, прямо на него направленный взгляд. Андрей резко обернулся. И на противоположной стене в самом центре ее сразу увидел черные – как вечность – угольки глаз лика Спаса Нерукотворного. Узнал и понял, что это и есть та самая святая икона, многолетние поиски которой вместе с Ольгой были лучшим временем его жизни.

Опомнился он довольно быстро. К тому же он понимал, что вот-вот вернется хозяин дома. Поэтому пребывание в тайнике, хоть и показалось Андрею вечностью, но длилось лишь несколько минут. Взяв себя в руки, он вскоре уверенно вышел из бронированного тайника через ту же панель и стал искать «ключ» от него, внимательно разглядывая кусок панели орехового дерева, через который он неожиданно оказался в Кешиной сокровищнице. Довольно долго Андрей водил пальцами по панели, нажимая на нее и пытаясь нащупать хотя бы небольшой выступ. Внезапно, так же, как и открылась, панель начала резко захлопываться.

«Запомнить бы, черт возьми, где я нажал? – подумал Андрей, вновь начав, теперь уже неторопливо, шарить по выступам панели. – Надо же, прямо как в сказке про Али-бабу и сорок разбойников: „Сим-сим, откройся!“ И Али-баба есть. И разбойники давно подкатили. Не хватает еще с ними встретиться. Точно была бы старая сказка на новый лад. Покруче, чем „Тысяча и одна ночь“. Ладно, была не была, сейчас что-нибудь придумаем, – с этой мыслью он достал из кармана пиджака „Паркер“ с золотым пером и поставил крестик на панели в том месте, куда, прислонившись плечом, он провалился в подпольное хранилище великого наследия.

– Авось не заметит никто. Хоть один-то раз мне должно повезти в жизни. Так ведь? Тогда помоги мне, Господь! Спаси и сохрани! – проговорил он шепотом и подошел вновь к картине купальщицы, стал разглядывать мазки краски через большое увеличительное стекло.

За этим занятием и застал его хмурый Иннокентий, вернувшись в свой шикарный и таинственный кабинет.

– Старик, что это за картина, мне известно, и художника я тебе сейчас же назову: Андрей Францевич Беллоли – выдающийся художник второй половины позапрошлого века, действительно итальянский художник, но получивший известность в России. Скажу тебе, что если все так, как я думаю, то приобретение на самом деле серьезное. Хотя это не сам оригинал, а, скорей всего, авторская копия, что ценность картины не уменьшает. Однако пока окончательно тебя порадовать не могу, – сказал он изумленному хозяину особняка, решив потянуть время. – Мне нужно еще кое в чем удостовериться. Подожди еще немного. Сомнения у меня в этом плане кое-какие все же есть. И их нужно развеять, – признался он.

– Ты уж извини, ладно, а то мне надо сейчас срочно уехать в Москву. Государевы дела, понимаешь ли, ждать не могут. Давай-ка я тебя, если хочешь, в город сейчас подброшу, развеешься, отдохнешь с дороги. А вечером я тебе позвоню, договоримся на завтра, встретимся и продолжим наши дела, пойдет?

В Москву ехали молча, развалившись на заднем сиденье. Каждый был погружен в свои мысли. У Дома правительства на Краснопресненской набережной Андрей, выйдя из машины перед самым въездом в решетчатые ворота у проходной, ближе к восьмому подъезду, простился до вечера с Иннокентием. Проводив взглядом подкативший прямо к подъезду Белого дома «Мерседес» Иннокентия с синим маячком на крыше, он немного постоял, слегка замешкавшись, потом закурил сигарету и, оглядевшись по сторонам, с удивлением обнаружил, что следовавшая за ними в хвосте еще по Рублевке черная «Волга» с затемненными стеклами, на которую он обратил внимание, как только они отъехали от дома Ряжцева, также подъехала к проходной, причем остановилась несколько поодаль от нее. Однако из этой машины никто почему-то не выходил.

– Уж не следят ли за господином Ряжцевым, – мелькнула мысль. – Глюки после такого видения у меня начинаются, шпиономания какая-то, да и только. Но того, что сегодня видел в Кешином кабинете, на сюжет неплохого детектива хватит, – решил он.

Андрей быстрым шагом направился по Новому Арбату, бывшему в его бытность в Москве Калининским проспектом. Все шло кругом, в голове был полный хаос. То, что крупный государственный чиновник, работавший в Белом доме, частенько мелькающий к тому же на телеэкране и произносящий гладкие слова о необходимости помощи государства «сирым и убогим» – пенсионерам, врачам, учителям, построил себе дворец на элитной Рублевке, его нисколько не удивило. Отнюдь, это слишком тривиально для современной российской жизни. Скорей правило, чем исключение. Как, в общем-то, и то, что такие, как Иннокентий, сегодня боятся, презирают, ненавидят народ своей страны и в конечном итоге нещадно лгут, эксплуатируют и обкрадывают его. Все это Андрей понял достаточно ясно и давно.

«Ну кого сегодня этим удивишь? Не пойман, в конце концов, не вор, – думал он. – Правда, – добавил чуть ли не вслух, – до поры до времени».

Но то, что Андрей сегодня увидел в Кешином особняке, было совсем из другой оперы. Да и привкус у всей этой «оперы» был уж слишком другой, что ли. Он, конечно, хорошо знал о существовании так называемых черных дилеров, которые ищут и скупают краденые произведения искусства, делают это по заказу богатых клиентов, а зачастую и сами выступают организаторами краж. Заказчиков, подпольных коллекционеров он считал больными людьми, это, по меньшей мере, – настоящие отморозки, и никогда не имел с ними дел. Но, чтобы в их рядах не последнее место занял Иннокентий… Этого Андрей даже представить себе не мог.

Когда Андрей входил в свой номер в гостинице «Мариотт Аврора», у него сформировался достаточно четкий план того, что он должен предпринять.

Проснулся утром следующего дня Андрей от холода, забыл закрыть вечером окно в номере. Поеживаясь, подбежал к фрамуге и повернул ручку пластикового окна. Уже светало, мягко падал снег, по улице мчались редкие в это время машины. Захлопывая окно, он машинально взглянул вниз и увидел внизу ту же черную «Волгу» с затемненными стеклами, которая стояла у Белого дома. Сердце неприятно кольнуло.

– Мало ли в Москве таких черных «Волг» с затемненными стеклами, – подумал он, пытаясь успокоить себя. – Надо было, дураку, номер той «Волги» у Белого дома записать. Хотя, стоп-стоп, цифры его я, кажется, помню? Помню, конечно: 521 и, по-моему, буквы «ХХ»… А может, и нет. Ладно, буду выходить из гостиницы, посмотрю внимательно, и сам заодно себя проверю. Проверю, обязательно!

Много лет подряд каждое утро Андрей начинал со сложного спортивно-тренингового комплекса с элементами йоги. Он давал ему многое, в том числе настраивал на продуктивный рабочий день. Знал, что после такого комплекса упражнений можно выдержать сверхнасыщенный день, голова будет ясной, внимание – сконцентрированным на поставленной задаче. В этот раз не успел он сделать и половины привычных упражнений, как зазвонил мобильный телефон. Иннокентий Викторович Ряжцев сообщил, что планы его на сегодня несколько поменялись, послезавтра он уезжает в срочную командировку на важное мероприятие. А сегодня у себя в Жуковке он будет только после пяти часов, завтра – целый день дома придется работать с документами, готовясь в поездку. Посему попросил Андрея исходить из его графика и прибыть на Рублевку лучше часов в шесть.

– Надо же: «Посему прибыть, мой график, важное мероприятие», – смеясь, повторил Андрей сказанные Иннокентием канцеляризмы, выключив трубку. – Где только он нахватался таких сугубо бюрократических выражений? Еще и произносит их Кеша с таким пафосом, как будто открывает мне глаза на мир. Ничего не поделаешь, комсомольско-цековский стиль с замашками самого настоящего саудовского шейха…

Йогу тут же делать расхотелось, настрой стал уже явно не тот. Заказав завтрак в номер, он вдруг вспомнил, что вчера практически целый день ничего толком не ел. Вскоре раздался стук в дверь, и вышколенный, наглаженный официант вкатил в комнату его номера красиво сервированный столик с едой. Утолив голод, Андрей подумал, что раз есть время, то лучше не оттягивать, а стоит уже звонить Ольге. Возможно надо и встретиться с ней в этот промежуток, неожиданно предоставленный ему судьбой.

Ровно в шесть часов вечера Андрей Курлик в полном согласии с договоренностью входил в кабинет Иннокентия Викторовича Ряжцева.

– Вы что, болеете, что ли, господин Ряжцев? – не удержался Андрей от вопроса, увидев Кешино, на сей раз необычно серое, землистое, с отеками и темными мешками под глазами лицо, какое бывает у серьезно больных людей. Всего за один день с ним произошли разительные перемены. Иннокентий сейчас выглядел старым, безнадежно больным человеком.

«Ну и ну, – подумал он. – Мужику слегка за пятьдесят, а выглядит на все семьдесят. И ради чего, спрашивается, тогда вся его суета, весь этот вечный страх, бессонные ночи, криминал… В могилу, что ли, с собой он свои миллионы да коллекции собрался взять?.. Не случайно, видно, к нему вчера эти бандюганы приходили? Эх, и его история учит, что она никого ничему не учит. Все то же самое, что и у других, таких, как он».

Мысли Андрея прервал тонкий вкрадчивый голос Кеши:

– Вы мне лучше скажите, что насчет вчерашней картины итальянского художника удалось разузнать? Ваши догадки подтвердились? Что-нибудь надумали? Не забудьте, завтра ведь у нас с вами контрольное время к вечеру истекает… Я не спешу, я просто напоминаю. Мне же, я вам говорил, решать надо будет: беру я ее или возвращаю? Стоит это полотно того или нет? В данном случае я не только о его художественной ценности говорю, но и о сугубо материальной.

– Вот завтра вечером и решите, как договорились, а пока я должен еще поработать, если вы не возражаете и конечно же если в моих услугах еще нуждаетесь, – спокойно прервал его Андрей, просто не терпящий такого нетерпеливого забегания вперед. При этом он выжидательно-внимательно посмотрел в лицо хозяина особняка.

Ничего не ответив, а что-то бубня себе под нос, по-стариковски шаркая желтыми замшевыми тапочками по ковру, Ряжцев, тяжело переставляя ноги, вышел из кабинета, чуть не прищемив свой толстый бархатный халат с шалевым воротником тяжелой кабинетной дверью. Андрей внимательно прислушался. Когда шаги удалились по лестнице, он тут же метнулся к стене и с облегчением вздохнул только тогда, когда нашел, наконец, на деревянной панели свою вчерашнюю отметину. Нажал на нее. Панель бесшумно подалась внутрь. Тогда, не заходя, как в прошлый раз, в бронированное нутро, заглянул туда. На первый взгляд, ничего здесь за сутки не изменилось. Удостоверившись в этом, он легким движением поспешил закрыть потайную комнату тем же способом, только теперь гораздо уверенней. Теперь еще нужно было успеть, пока не вернулся хозяин, сделать срочный звонок по мобильнику, что он и сделал. А потом, сбросив пиджак, приступил к незаконченному вчера осмотру полотна в углу кабинета.

Когда Иннокентий вернулся, Андрей увлеченно работал. То, что эта картина была прекрасно выполненной скорей всего современным художником подделкой, сомнений у него не вызывало. Он разобрался в этом достаточно быстро, но по-прежнему тянул время. После разговора с Ольгой он понял многое. В том числе и то, почему шиловский портрет хозяйки этого дома особо притягивал к себе его взгляд и будил многие воспоминания. Изображенная на нем рукой мастера Галина, это теперь он знал точно, была бледной копией своей матери в молодости, только с одним «но», резко отличавшим ее от Ольги: в глазах дочери не было ее огня и присущего им обычно блеска.

В этот момент откуда-то снизу раздались довольно громкие голоса оживленно беседующих между собой людей. А вскоре послышались и приближающиеся к кабинету Иннокентия шаги… По искреннему удивлению на Кешином лице было ясно видно, что в это время он явно никого к себе не ждал и даже не догадывался, кто бы это мог быть. Он заторопился, но не успел даже дойти до двери, как она чуть ли не перед его носом широко распахнулась. В залитую солнцем комнату вошла целая процессия. Впереди – молодая, статная, холеная женщина, как будто только что сошедшая с висевшего здесь портрета. Следом за ней уверенной походкой шествовала Ольга. Потом двое мужчин, которые прошли в кабинет и встали у двери позади них.

– Галина! Ольга Александровна! Вы как здесь? И, собственно, почему? С какой стати?.. Мы же не договаривались… Я никого сегодня не жду. Да и вообще, что-то случилось, что ли? – Обычно самоуверенный, даже в чем-то хамоватый Ряжцев был явно смущен и обескуражен неожиданным появлением незваных гостей. Однако он довольно быстро сумел собраться, овладел собой, взяв ситуацию под контроль, и укоризненно обратился к своей жене:

– Галочка! Солнышко! Вот так, без всякого предупреждения, ты решила сегодня семейный визит к нам устроить? Сюрприз мне перед ответственной командировкой преподнести? Ну что же, молодец, ты как всегда в своем репертуаре, – добавил он, подходя к жене и нежно целуя ее. – Мы все же, в конце концов, не кто-нибудь, а родня, одна большая семья… И правильно, без всяких церемоний, по-простому, так и надо всегда… Только ты почему-то на минутку забыла, как я сегодня занят и что предупреждал тебя, что не хотел бы никого поэтому видеть у себя. Ну да ладно, что теперь поделать? Теперь уж делать нечего. Нужно принимать дорогих гостей, так ведь?

Галина, не обращая никакого внимания на слова мужа и при этом кокетливо улыбаясь, подошла вплотную к Андрею.

– Мы, кажется, с вами еще не знакомы, но, думаю, это у нас еще впереди, – сказала она и замолчала, остановившись как вкопанная перед стоявшей в углу картиной «Купальщицы после ванны» в большой золоченой раме.

– Ого, папик, неужели ты Джотто уже приобрел, а?

– Нет, это еще не Джотто, пока это только хорошая копия пользовавшейся в свое время большой известностью картины академика портретной живописи Андрея Францевича Беллоли, – сказал, предвосхищая другие вопросы, Андрей, и отступил к стене. – Но будет вам и Джотто, и Писарро, и Нестеров, Филонов, Маковский и даже Ван Гог, могу заверить, – проговорил он, нажав плечом на уже знакомую ему панель. Потайная дверь медленно стала открываться внутрь бронированной комнаты, сопровождаемая звериным рыком Иннокентия, бросившегося, отталкивая всех присутствующих, к входу в тайник.

– Мое все, не отдам, не пущу никого! – орал он, расставив торчащие из бархатного халата свои небольшие пухлые ручонки. Его истошный, идущий изнутри крик, сменившийся хрипом, заставил всех отступить.

– Как сильно жжет глаза, – еле слышно шептал он уже через минуту, медленно оседая на пол и забрасывая под язык таблетку нитроглицерина… – Свет, да уберите вы ради бога этот свет, умоляю вас… Ни о чем больше не прошу, только уберите этот яркий, страшный свет…