Тайны Берлина

Изгнание славян

В двенадцатом веке, к началу которого относится зарождение Берлина, вдоль рек Шпрее и Хафель жили славянские племена, а точнее, по-немецки называвшиеся лужицкие сорбы, венды (Wenden, Winden) или лужичане. Этот факт признается, безусловно, всеми немецкими исследователями. Просто в разные периоды истории существование на этих землях славян не особенно афишировалось. Да и особых расследований славянских корней толком не проводилось. Причина понятна — в кайзеровской Германии этому факту особого значения не придавали, в эпоху Гитлера любая славянская тема была под запретом, а в послевоенное время решались другие насущные проблемы.

В районе Берлина по берегам Шпрее еще в XII в. жили славянские племена

Но факты — упрямая вещь, и любое их замалчивание только может вызвать желание другой стороны расследовать историю и добраться до истины. А истина в том, что славянские племена жили не только в районе нынешнего Берлина по берегам рек Шпрее и Хафель, но и южнее и севернее. Некоторые ученые считают, что название города Лейпцига, Leipzig (по-немецки произносится Ляйпциг) есть не что иное, как производное от славянского слова «липцы» или «липа», по-немецки «липа» — Linde, а название другого немецкого города, Ростока, расположенного на берегу Балтийского моря, происходит от другого славянского слова — «растекаться». И название южного города Дрездена по-славянски произносилось как Драждяны, первоначально рыбацкое поселение сербо-лужицких славян. Название реки Эльбы по-сорбски звучит как Лаба, реки Одер как Бобр. И таких примеров можно привести множество. Также, по мнению некоторых восточных специалистов-славистов, Берлин по-вендски означает «свободное место». Далее, в самом Берлине название одного из его старинных районов Кёпеник происходит от имени древнего славянского князя Яшо де Копаник, что по-вендски означает «остров». Однако у немецких историков возобладало другое мнение. В слове «Кёпеник» они услышали призыв какого-то речного рака, который, согласно одной из притч, кричал покупателям на рынке «кооп них, кооп них», что означает по-немецки якобы «кауф нихьт», то есть «не покупай». Часть немецких ученых убеждена в том, что в названии самого Берлина никакого славянского присутствия нет. Совсем наоборот, в названии города отражено чисто немецкое слово «Бер». А Baer по-немецки обозначает «медведь». И эти хищные звери, которые в те далекие времена, безусловно, водились в сосновых лесах, на них велась охота, дали повод к названию этих мест, короче, от них и пошло название Берлина. В результате современным символом города, его гербом стал немецкий медведь с короной над головой, таким он запечатлен на флаге города. Тем самым вроде все разночтения исключены. И все же медведь медведем, а в XII веке в этих местах, песчаных, болотистых, покрытых не очень богатой растительностью, но с большим количеством озер в округе и росшими рядом сосновыми лесами, жили славяне, они же венды, сорбы, лужичане. Они занимались рыбной ловлей, охотились в лесах на кабанов, медведей и оленей. Не очень плодородные земли распахивали крестьяне, сажали овес, рожь, варили ячменную брагу. Здесь же селились пришлые мелкие торговцы, которые занимались скупкой товара и его продажей в окрестных деревнях и селах. Два поселения по обеим сторонам одной реки назывались Кёльн и Берлин (Coelln und Berlin). Расшифровать первое название не берется никто. Зато в память о прежнем поселении Кёльн в сегодняшнем городе есть престижный район, который так и называется Ной-Кёльн (Новый Кёльн). Обширные лесные массивы Кёпеник, Груневальд, Шпандау дали впоследствии название городским районам, которые давно стали частью инфраструктуры современного Берлина, имеют свою непростую историю. Жизнь первых поселенцев славян протекала довольно размеренно и спокойно. Так она бы и продолжалась, если бы… Если бы в эти места не стали наведываться южные курфюрсты со своими отрядами, феодалы со своими вассалами, рыцари-храмовники, крестоносцы со своими кнехтами, возвратившиеся после походов в Святую землю, искавшие себе пристанище и которым здешняя природа, живописные озера, густые леса, обилие дичи в них пришлись по вкусу. И они начали строить свои владения. И постепенно вытесняли местных жителей. Одних онемечивали и подчиняли себе, других просто изгоняли. Это не была война, нет, славянские племена были слишком разрознены, не имели какого-либо солидного вооружения, оставались, по сути, простыми крестьянами и не могли оказать никакого достойного сопротивления вооруженным германским отрядам. Не день и не два продолжалось вытеснение коренных жителей. Небольшие сражения вспыхивали то в одном месте, то в другом. Пришлые германцы оказались сильнее. У них были конные отряды, с ними шли обученные солдаты, у них были мечи, восточные сабли, были пики, железные шлемы и кольчуги. К тому же они были хорошо обучены искусству боевых сражений, трубили в трубы, в рожки, били в барабаны, собирая единоверцев, и наводили страх на окружающих. Славяне не выдерживали железного вторжения и были вынуждены покидать свои земли, они бросали деревянные жилища, иногда жгли их и уходили, кто на юг, кто на север. Воспоминанием о тех древних славянах в Германии остались поселения лужицких сорбов, в частности, в местах под Берлином, они живут в Люббенау, в городе на каналах, и на юге, в городе Баутцене. И несмотря на все извивы истории, лужицкие сорбы сохранили свою письменность, свой язык, обряды и культуру до нашего времени.

После вытеснения славян в 1307 году два поселения — Кёльн и Берлин — вступили в союз и в 1432 году они объединились. Благодаря рыбной ловле, охоте и речным сообщениям город процветал и по примеру других немецких городов, расположенных на берегу Балтийского моря, стал вольным городом и членом Ганзейского союза. Однако вольным городом он пробыл недолго. Во второй половине XV века представители древнейшего германского рода князей, графов, выходцы из Франконии, Швабии и Баварии — Гогенцоллерны, правители соседнего небольшого княжества Бранденбург, установили над городом свою власть. И отныне его судьба была связана с судьбой правящего дома Гогенцоллернов, о славянах уже давно никто больше не вспоминал. Население города, в основном, немецкое, спокойно приняло Реформацию, то есть отделение от власти римско-католической веры, провозглашенную Гогенцоллернами в 1539 году. Однако желание властей подчиниться жесткому и холодному учению Кальвина в 1613 году вызвало недовольство населения, и Берлин вступил в период смут. В последующие десятилетия эпидемия чумы и Тридцатилетняя война (1618–1648) сократили население города на треть. При курфюрсте Фридрихе Вильгельме (1640–1688) судьба Берлина изменилась в лучшую сторону. Великий курфюрст укрепил город и начал строительство аристократического квартала на западе вдоль улицы Унтер-ден-Линден («Под липами»). В 1701 году Пруссия и другие близлежащие территории Гогенцоллернов объединились в Прусское королевство со столицей в Берлине. Царствование первого короля Пруссии, Фридриха I (курфюрст Фридрих III в 1688–1701 гг., король в 1701–1713 гг.), было отмечено основанием Академии наук. Ее первым президентом стал великий философ и математик Готфрид Вильгельм фон Лейбниц. Кстати, именно Лейбниц собирал народный фольклор, он обратил внимание на лужицкий язык и культуру, подготовил свое исследование, в котором зафиксировал наречия лужицкого языка.

В этот же период времени в Берлине работал архитектор Андреас Шлютер, выстроивший королевский дворец и другие здания и памятники в Берлине в стиле барокко. При Фридрихе Вильгельме I (правил в 1713–1740 гг.) и Фридрихе II Великом (правил в 1740–1786 гг.) город продолжал расширяться в западном направлении. В интеллектуальную жизнь Берлина большой вклад внесли драматург Готхольд Эфраим Лессинг и философ Мозес Мендельсон. Прибытие значительного числа религиозных беженцев из Чехии способствовало превращению города в важный экономический центр. При Фридрихе Вильгельме II (правил в 1797–1840 гг.) Берлин и Пруссия вступили в трудный период. Наполеон быстро овладел Европой, и в 1806 году, после битвы при Йене, французские войска оккупировали Берлин, вынудив прусского короля временно перебраться в Кёнигсберг. После освобождения от французов Берлин вступил в новый период культурного и экономического роста. В 1810 году философ и государственный деятель Вильгельм фон Гумбольдт основал университет им. Фридриха Вильгельма (позже переименованный в университет им. Гумбольдта), который вскоре превратился в крупнейший центр образования в Германии, привлекая ученых международного ранга, среди которых были географ Александр фон Гумбольдт и философ Г.В.Ф. Гегель. В 1823–1829 годах архитектор К.Ф. Шинкель, выполняя пожелания короля превратить Берлин в столицу, достойную ведущей европейской державы, построил Старый музей и другие выдающиеся здания.

Готфрид Вильгельм фон Лейбниц

В 1838 году первая железная дорога Пруссии соединила Берлин и близлежащий Потсдам. Берлин стал узлом в сети железных дорог, которая в значительной степени стимулировала промышленное развитие города во второй половине XIX века. В 1871 году после победы Пруссии во франко-прусской войне, Берлин сделался наконец столицей вновь созданной Германской империи. В период с 1871 по 1900 годы население Берлина удвоилось, достигнув 1,9 млн человек, а включая пригороды — 2,7 млн человек. В 1920 году Большой Берлин объединил столицу и пригород. Теперь город занимал площадь в 878 кв. км; он был разделен на 20 административных районов и имел население 3,8 млн человек. Собственно, если посмотреть на карту Берлина, то можно заметить, что город располагается по обеим сторонам небольшой реки Шпрее, впадающей в другую реку, Хафель.

Вильгельм фон Гумбольдт

С 1933 года политическая ситуация в столице и во всей Германии меняется коренным образом, к власти приходят фашисты во главе с Гитлером, и Берлин на тринадцать лет становится столицей фашистского государства, или тысячелетней империи, провозглашенной фюрером. Но тысячелетний рейх просуществовал до 1945 года. После оккупации союзными войсками город был поделен на четыре сектора — русский, американский, французский и английский. Каждая третья квартира в Берлине разрушена. С 24 июня 1948 года по 12 мая 1949 года длилась блокада Берлина Советами. По воздушному мосту Англия и Америка, совершив 279 114 полетов, доставили в изолированный Берлин почти 2,5 млн тонн грузов. Со временем три сектора объединились в один и появилось два сектора — Западный и Восточный (русский). Ставшие в дальнейшем самостоятельными городами, Восточный и Западный Берлин, разделенные 13 августа 1961 года бетонной стеной длиной 155 километра, на протяжении десятилетий старались не замечать друг друга, более того, вели друг против друга негласную войну. И лишь в 1989 году, когда пала знаменитая Берлинская стена, прежние Восточный и Западный сектора объединились и Берлин снова сделался единым городом, столицей объединенной Германии. Со времен «холодной войны», поры разобщения и вражды, в городе остались свои знаки — остатки Берлинской стены, два центра — Курфюрстендамм в западной части и Александерплатц в восточной, два конгресс-центра, две телебашни, две обсерватории, два университета, два зоопарка, два ипподрома и две Национальные галереи. В этом есть своя неповторимость. После 1989 года Берлин приобрел свою прошлое и вместе с тем свою идентичность и становится красивейшим, богатейшим городом Европы, прошлое наследие которого всегда будет интересовать приезжающих в него людей.

К.-Ф. Шинкель

Кстати, преподавание иностранных языков в Германии ввели в конце девятнадцатого века. Однако русский язык, как и другие славянские языки, оказался за пределами школьных программ. Хотя немецкие классики, опять же Лейбниц, Готшед, знали русский, Шиллер заимствовал материал для своей последней трагедии из польско-русской истории, Рильке переводил «Слово о полку Игореве». Позднейшее нацистское требование «чистоты немецкой нации» напрочь вытравило из памяти немцев сплетения корней со славянами. И в умах населения постепенно закреплялись представления, смешанные с мифами, с предрассудками, ничего не имевшими общего с реальной историей, что и позволило в дальнейшем Гитлеру, мистику по натуре, внедрить в массы представление о немцах как о высшей расе. «Славяне существуют не затем, чтобы властвовать, а затем, чтобы служить, а все образование должны вносить арийцы, «культуртрегеры», как носители высшего сознания и культуры». Во времена ГДР русский язык и литературу изучали в школах, но особого распространения эти предметы не получили. Не лучшая ситуация с изучением русского языка складывается и в наше время. По новейшим данным немецких ученых-славистов, в 1977–1978 годах в Баден-Вюртемберге русский язык изучали 1450 учащихся. В 1987–1988 годах их осталось всего 877. С тех пор число изучающих русский по всей Германии неуклонно сокращается, закрываются кафедры славянской филологии, преподавателей этих языков практически не осталось. Отсюда множество клише, появляющихся в СМИ по истории, культуре и литературе России, о Кремле, по поводу Кремля и вокруг Кремля, которые замещают собой реальные факты, события и историю.

Утерянный шедевр

Этого события ждали давно, его ждали и немцы и русские, берлинцы и петербуржцы, ждали около двадцати пяти лет. И вот 31 мая 2003 года в торжественной обстановке в Царском Селе, под Петербургом, Президент России Владимир Путин и канцлер Германии Герхард Шрёдер открыли новую Янтарную комнату. За 25 лет длившихся работ над этим уникальным объектом было израсходовано свыше шести тонн янтаря, на само оформление комнаты ушло полторы тонны солнечного камня, затрачено несколько миллионов долларов. Собственно, можно было бы поставить точку в деле поиска Янтарной комнаты, впервые появившейся в 1713 году в покоях берлинского дворца Шарлоттенбург. Новая Янтарная комната создана под Петербургом, в том самом месте, где она находилась без малого двести тридцать лет, комната в полной мере отражает свою предшественницу, а кое в чем превосходит ее. Так есть ли смысл вспоминать о старой? Разве так важно, куда она делась? Однако стоп. Если бы не было старой, не появилась бы и новая. К тому же тайна исчезновения первой Янтарной по-прежнему притягивает к себе ученых-историков, археологов, любителей приключений и будет притягивать до тех пор, пока остается хоть малейший шанс ее найти. Куда она делась? Это же не иголка в стоге сена, а солидный музейный экспонат, для транспортировки которого требуется несколько грузовых автомобилей. Так что есть смысл вспомнить предысторию. Ведь среди множества потерянных произведений искусств периода Второй мировой войны едва ли найдется более привлекательный, более ценный, более легендарный объект, чем Янтарная комната, называемая «восьмым чудом света». В 1942–1944 годах гитлеровцы вывезли ее из оккупированного Царского села и разместили в королевском дворце Кёнигсберга. Затем в конце войны, когда Советская армия готовилась к взятию прусской цитадели, упаковали в деревянные ящики и отправили в неизвестном направлении. На юг, на север, на запад? Куда? Назывались самые разные места. Множество экспедиций пытались отыскать ее в Калининграде, в Берлине, в шахтах Тюрингии, в Баварии, в Чехии. Никаких обнадеживающих результатов. Но, может быть, Янтарной комнаты давно нет в первозданной целостности? Утвердительного ответа на этот вопрос пока никто дать не может, поэтому у многих исследователей живет надежда отыскать «восьмое чудо света», явить публике легендарное изделие мастеров далекого прошлого, которое за все прошедшие годы стало буквально бесценным…

Дворец Шарлоттенбург

Своей европейской известностью Янтарная комната обязана восхождению на престол в 1713 году короля Пруссии Фридриха Вильгельма I Гогенцоллерна, прозванного солдатским королем, который сие великое событие решил отметить появлением какого-либо памятного и необычного произведения искусства, от которого были бы в восхищении послы Англии, Франции, России. Он захотел удивить весь Старый Свет. Что можно придумать, чем можно поразить воображение современников? И на помощь «фельдфебелю на коне», как еще называли его соплеменники, пришел берлинский архитектор и скульптор Андреас Шлютер, предложивший идею комнаты с резными панелями из желтой застывшей балтийской смолы, то есть из янтаря. По цене облицовка стен будет не очень дорогой, так как янтарь сам по себе камень недорогой и в обработке легкий, зато это будет сияющая комната, наполненная золотым светом, она станет вечным памятником коронования монарха. Тем более что большинство панно уже готово, работы над ними начинались еще с 1701 года, при его отце, прежнем короле Фридрихе I. Идея молодому курфюрсту понравилась. Он уже представлял, какое неизгладимое впечатление этот шедевр резного искусства немецких мастеров произведет на иностранцев. В дворцовых кладовых города Кёнигсберга накопилось слишком много янтаря, и его вполне можно было пустить в обработку. Первоначально планировалось устроить целую галерею в берлинском замке Шарлоттенбург. Место выбрано было более чем удачное. Для воплощения идеи здание значительно расширили, заново распланировали сад и возвели чайный павильон. Но из-за больших затрат от галереи отказались и решили создать кабинет в Оружейной комнате, общая площадь которого составляла бы 70 квадратных метров. Для работы по янтарю пригласили лучших мастеров-резчиков. В художественной резьбе солнечного камня принимали участие такие архитекторы, как Иоганн Арнольд Неринг, Мартин Грюнберг, Ян де Бодт, Жан Луи Кайяр, Кристиан Эльтестер, Иоганн Фридрих Эозандер, Филипп Герлах Младший.

Но довести задуманное до полного воплощения Шлютеру не довелось. Вернее, ему не дали. Его коллега и вместе с тем конкурент, шведский архитектор Эозандер фон Гёте постарался, чтобы Шлютера отстранили от всех работ. Какая причина послужила отставке, нам не известно. Известно другое: попавший в немилость даровитый архитектор и скульптор, оставшийся без работы, неожиданно получил приглашение от русского императора Петра I приехать в строившуюся на Неве новую столицу России. Шлютер не долго размышлял, дал согласие и отправился украшать северную столицу своими творениями, и работа над Янтарной комнатой продолжалась без него. Есть версия, согласно которой, именно Шлютер рассказал Петру о сооружаемой Янтарной комнате для берлинского дворца Шарлоттенбург. Он описал все ее достоинства, сказочную красоту, он же якобы сделал ее набросок, показал рисунки. И Петр, который по примеру европейских монархов вознамерился свозить в новую столицу всякие диковинные вещицы, чтобы выставлять их на обозрение в сооружаемой Кунсткамере, загорелся желанием увидеть эту комнату. Ему, можно сказать, повезло. Любитель повоевать с соседями Фридрих Вильгельм не бог весть в каком был восторге от Янтарной комнаты. Его теперь больше занимали вопросы взаимоотношений с соседями. Скаредный по натуре, не поощрявший роскоши и мотовства, он уже не обращал ни малейшего внимания на Янтарную комнату, и работы над ней практически прекратились. Фридрих Вильгельм торопился подписать с русским царем Петром I секретный договор, согласно которому, он мог бы беспрепятственно захватить Переднюю Померанию. Петр, который в 1713 году находился в заграничной поездке, встретился с прусским королем и согласился на его предложение, и нужный «фельдфебелю» договор подписал. За эту услугу надо было чем-то отблагодарить великого северного соседа. Чем? Фридриху Вильгельму не пришлось долго ломать голову. Петр сам проявил инициативу, заинтересованно спросил, как выглядит Янтарная комната, о которой говорят, что она «восьмое чудо света», в каком она состоянии. Этот интерес и подсказал Фридриху Вильгельму решение. Он предложил Петру принять в качестве дара эту самую Янтарную комнату, состоявшую из 22 резных панно. Русский царь выразил свой восторг и попросил тотчас ему ее показать. Восхищению его не было предела. А льстивые царедворцы подсказывали, что такого солнечного, яркого кабинета ни у кого из европейских правителей нет и быть не может. Петр I был очень доволен подарком. И немецкий монарх был доволен, во-первых, он мог избавиться от вещи незаконченной и его уже не интересовавшей. Во-вторых, вручал своему могущественному соседу заинтересовавший его подарок, тем самым заручался его поддержкой. И в-третьих, вдобавок к Янтарному кабинету Фридрих Вильгельм задумал подарить русскому царю еще и позолоченную яхту «Либурника» — это презент на будущее. К этому времени янтарные панно перенесли из Оружейной палаты Королевских конюшен в берлинский дворец, они стали облицовкой Табачной коллегии Фридриха Вильгельма. Теперь их предстояло демонтировать и отправлять в далекую Россию. Но прошло еще целых три года, прежде чем Янтарную комнату стали готовить к переезду. В 1716 году по дороге во Францию Петр I снова встретился с Фридрихом Вильгельмом I, на этот раз в его летней резиденции в Бабельсберге, недалеко от Берлина. Состоялся разговор, и Петр I уже официально получил от прусского монарха в качестве дипломатического подарка Янтарный кабинет и яхту. Чтобы не оставаться у прусского короля в долгу, русский царь пообещал ему сделать свой подарок и через два года послал ответный дар — 55 крепких русских гренадеров и кубок собственной работы. Обе стороны остались довольны знаками дружбы и внимания. К демонтажу янтарных панно берлинские мастера приступали с большой неохотой. Их колоссального труда прусский король не оценил по достоинству и решил от него избавиться. И надо сказать, что они не очень-то церемонились с панно, часть была испорчена, часть рассыпалась при упаковке. Их складывали в специальные ящики. Отправкой янтарного кабинета в Россию руководил русский посланник при прусском дворе граф А. Головкин. В общей сложности все уложили в 18 ящиков. Затем погрузили на восемь телег, и этот длинный ценный обоз тронулся в путь, сначала по направлению в Кёнигсберг, из него в Мемель, далее в Ригу, из нее в Петербург. Телеги отправились в декабре, под занавес 1716 года. Шесть долгих недель по тряской заснеженной дороге продолжалась эта утомительная поездка. Обоз встречал санкт-петербургский генерал-губернатор А. Меншиков, он принял ящики, распаковал их и, ознакомившись с инструкцией, велел все панно сложить в одном месте. И сразу возникли вопросы: где хранить драгоценный груз, где его монтировать, в Петербурге или в Петергофе, что с ним вообще делать дальше? Этого Меншиков не знал. Для монтажа янтарных панно нужны были немецкие мастера. А где их брать? Спросить не у кого. А Петра I в тот момент занимали другие заботы, он отправился на два года в заграничный вояж, посещал дворы европейских правителей, был в Копенгагене, в Амстердаме, в Париже. Два года в дороге. И все это время Янтарный кабинет его не интересовал. Ящики были складированы, панно не монтировались. Все оставалось на своих местах. Меншиков понимал, что сборка панно, установление их в кабинете в том виде, в каком они прибыли в Петербург, практически неисполнимы, не хватало многих деталей, нужны были специалисты-мастера. И ящики с янтарными панно убрали в людские покои Летнего дворца, чтобы они никому не мешали. Собственно, в этих людских покоях императора располагалась его домашняя кунсткамера, и кто хотел, мог полюбоваться выставленными там экзотическими экспонатами. Янтарные панно были просто расставлены вдоль стен одной из комнат этой постройки. Ситуация изменилась после того, как на престол в 1741 году вступила императрица Елизавета Петровна. Она-то и решила использовать позабытый Янтарный кабинет для убранства одного из покоев своей официальной резиденции — третьего Зимнего дворца, и поручила заняться этим своему обер-архитектору Ф.Б. Растрелли. Для починки и установки янтарных деталей в феврале 1743 года был приглашен итальянский мастер А. Мартелли. Однако для отделки стен интерьера в Зимнем дворце янтарных деталей не хватало, поэтому Ф.Б. Растрелли использовал зеркальные пилястры и расписал дополнительные панно «под янтарь». В 1745 году Фридрих II подарил императрице Елизавете недостававшую в первоначальном декоре кабинета четвертую раму, исполненную по проекту А. Рейха. В ходе реконструкции дворца Янтарную комнату неоднократно переносили с места на место. Собранная в 1746 году, она стала служить для официальных приемов. В июле 1755 года императрица Елизавета Петровна приказала Ф. Б. Растрелли перенести Янтарную комнату в Большой дворец Царского Села. Начальнику канцелярии императорского двора В. Фермору поручили бережно разобрать кабинет в Зимнем дворце и уложить в ящики. Из Царского Села прислали специальную команду, которая на руках перенесла ящики из Зимнего дворца в Царское Село.

Петр I

Для оформления интерьера в царскосельском дворце янтарных деталей опять не хватило, и поэтому части стен были затянуты холстом и расписаны «под янтарь» художником И. Вельским, а также введены зеркальные пилястры и деревянный резной декор. Учитывая хрупкость материала и частые осыпи янтаря, для комнаты был выделен специальный смотритель, который выполнял небольшие реставрационные работы. В 1758 году на эту должность был приглашен мастер из Пруссии Ф. Роггенбук. Он же возглавил работы по созданию новых янтарных изделий в мастерской Царского Села. Резные работы продолжались и в период правления другой российской императрицы немецкого происхождения Екатерины II. В 1763 году она отдала распоряжение о замене расписных холстов в цоколях пилястр и изготовлении десюдепорта восточной стены Янтарной комнаты. За четыре года работы было использовано 450 килограммов янтаря, и к 1770 году Янтарная комната получила свой окончательный вид, запечатленный позднее на многочисленных фотографиях. Янтарный убор, занимавший три стены, был расположен в два яруса. Центральный (средний) ярус был составлен из восьми симметричных крупных вертикальных панно. В четырех из них установили картины из цветных камней, исполненные в 50-х годах XVIII века во Флоренции в технике флорентийской мозаики по проекту художника Д. Дзокки и изображавшие пять природных чувств: Зрение, Вкус, Слух, Осязание и Обоняние. Расстояние между большими панно заполняли высокие зеркальные пилястры. Нижний ярус комнаты покрывали прямоугольные янтарные панно. Убранство комнаты дополняли комоды русской работы и сервизы из китайского фарфора. В застекленных витринах Янтарного кабинета хранилось одно из самых значительных в Европе собраний янтарных изделий XVII–XVIII веков немецких, польских и петербургских мастеров. По сегодняшней классификации, янтарь, камень органического происхождения, относится к группе ювелирно-поделочных камней, то есть полудрагоценных. На него, как ни на какие другие, отрицательно воздействуют резкие перепады температур. Печное отопление, сквозняки во дворце постепенно разрушали янтарные панно, камень осыпался. В XIX веке трижды проводилась реставрация комнаты — в 1833, 1865, 1893–1897 годах, меняли совсем испорченные камни, поправляли осыпавшиеся. В 1933–1935 годах небольшие реставрационные работы над панно проводились скульптором И. Крестовским. Серьезная же реставрация намечалась на 1941 год, но осуществить ее уже не смогли. В первые дни Второй мировой войны, когда стало известно, что враг рвется к Ленинграду и городу угрожает опасность оккупации, в Екатерининском дворце началась эвакуация музейных ценностей. Их вывозили в глубь страны, в разные музеи. Панели Янтарной комнаты не стали снимать со стен, они были слишком хрупкими для перемещения, их решили законсервировать на месте. Панно оклеили бумагой, затем закрыли марлей и ватой. Надеялись, что настанет час и враг будет отброшен. Но наступило 20 сентября 1941 года, немцы заняли Петергоф и пробыли в нем до 19 января 1944 года. Янтарную комнату советские войска вывезти не успели. Вместе с немецкими регулярными частями, вошедшими в Царское Село, прибыли специалисты из команды «Кунсткомиссион». Оккупанты отыскали Янтарную комнату, демонтировали панели и отправили их в Кёнигсберг. В дарственной книге Кёнигсбергского музея под номером 200 было записано, что комната подарена музею Германским государственным управлением дворцов и садов. Похищенные из Петергофа янтарные панно и двери были смонтированы в одном из залов третьего этажа Кёнигсбергского замка. Директор музея А. Роде в 1944 году писал, что Янтарная комната, вернувшись на свою родину, является лучшим украшением Кёнигсбергского музея. Это было последнее место, где демонстрировалась Янтарная комната. Правда, есть и другие сведения. Якобы советским солдатам при отступлении из Петергофа удалось-таки частично взорвать Янтарную комнату и врагу досталось не так уж много уцелевших панно. Но теперь все эти факты трудно проверить. Когда немцы уходили из Кёнигсберга, панно снова разобрали и не позднее 6 апреля 1945 года вывезли в неизвестном направлении. С этого времени следы комнаты теряются.

А.Д. Меншиков

Предпринимавшиеся ее поиски в Кёнигсберге, в Берлине, в Йоханестале, в соляных шахтах Германии, в других странах не дали никаких результатов. Правда, отдельные фрагменты были обнаружены в Бремене, в Берлине, но ни одного целого панно так и не нашли. Учитывая тот факт, что Петергоф мог остаться без одного из своих ценнейших экспонатов, 10 апреля 1979 года Совет министров РСФСР принял постановление о воссоздании Янтарной комнаты Екатерининского дворца в Царском Селе в первозданном виде. И начались сбор янтаря, сбор средств, началась кропотливая и длительная работа. Архитекторы и дизайнеры за прошедшие годы совершили буквально трудовой подвиг, который не имеет аналогов в мировой реставрационной практике, — восстановили Янтарную комнату. Она, как говорят специалисты, стала теперь лучше, чем была прежде. И тем не менее поиски той, прежней немецкой Янтарной комнаты не прекращались до последнего времени.

Но появились и неожиданные нюансы. Не так давно в российской прессе сообщалось, что в московской квартире бывшего генерала-лейтенанта К.Ф. Телегина, который после войны оставался в Берлине в качестве члена Военного совета Группы советских оккупационных войск в Германии, были найдены фрагменты крупных обработанных янтарных камней. Откуда они? Из Германии. Точнее? Из Берлина. Еще точнее? Из 1945 года, из одного разрушенного дома. Уж не остатки ли это той самой знаменитой Янтарной комнаты? Это была настоящая сенсация. Как они попали к советскому военачальнику? Сам взял или принесли? Получается, что многолетние поиски разных экспедиций, отдельных любителей ничего не стоили, судьба комнаты находилась в одних руках, генерал Телегин мог многое рассказать, но молчал. А ведь он наверняка знал и слышал о ее поисках, но почему-то ни слова не сказал, как в рот воды набрал. Этому есть особые причины. Он молчал потому, что боялся новых разоблачений и обвинений. Дело в том, что этот генерал был арестован по приказу Сталина и сидел в тюрьме с 1948-го по 1953 год. За мародерство, за стяжательство. Как установило следствие на допросах, генерал вывозил из Германии ценности в таком количестве, что их хватило бы для целого музея, а однажды пригнал полный железнодорожный эшелон. По рассказам очевидцев, среди множества ценностей в его доме находились и обломки янтарных украшений. Попали они к нему из Берлина, где их обнаружили солдаты, когда из подвалов какого-то разрушенного дома стали вытаскивать ящики. Вскрыв один, увидели желтые камни. Особой ценности они для них не представляли, доложили начальству. И ящики попали к генералу. Дальнейшая их судьба известна. Очевидно, что Янтарную комнату, вернее, ее остатки, упакованные в ящики, фашисты вывезли из Кёнигсберга в Берлин. Город был осажден, его судьба висела на волоске, шли последние дни, часы войны. Времени на раздумье не оставалось, и ящики спрятали в одном из подвалов. Скорее всего, тот дом попал под бомбежку. Советские солдаты обнаружили ящики при раскопках. Часть янтарных украшений из ящиков «позаимствовал» генерал Телегин, отправил на родину, украсил ими свой домашний кабинет, часть просто разворовали. Да только вскоре генерал попался с поличным, вынужден был отвечать перед следователями. Выручил его другой герой войны — маршал Жуков, который тоже сумел основательно прибарахлиться за счет перемещенных ценностей. И когда Телегин вышел из тюрьмы, то набрал в рот воды, ни слова о янтаре, ни слова о прочих ценностях, вывезенных из Германии, понимал, как это опасно. Но все возвращается на круги своя. Переданные специалистам на оценку куски янтаря из коллекции генерала подтверждают все сказанное выше — янтарь очень старый, у него имеются специальные углубления для штифтов, на которых, очевидно, крепились художественные панно. Очень, очень похоже, что найденные фрагменты на самом деле были частью королевских янтарных украшений, тех самых, которые прусский король Фридрих Вильгельм I вместе с Янтарной комнатой подарил Петру I.

Пожар в Королевской опере

Невысокого роста, подвижный человечек с взлохмаченными волосами молча бегал вдоль открытого окна трехэтажного жилого дома, стоявшего в самом центре Берлина, на углу двух улиц, Таубенштрассе и Шарлоттенштрассе. Он то умоляюще вскидывал руки вверх, то хватался за голову и высовывался наружу. Человечек с ужасом наблюдал за пожаром в служебном здании напротив. Там языки пламени вырывались из высоких окон и захватывали красную черепичную крышу. Разгоравшийся огонь не унимался и, похоже, был готов довести свое страшное дело до конца. Трещало горевшее дерево, на булыжниковую мостовую со звоном сыпались стекла, падали головешки. Жар был такой силы, что пришлось закрыть окно. Прибывшие брандмейстеры качали из всех сил воду из бочек, но струи из брандспойтов едва достигали второго этажа и уже ничего не могли спасти. Человека, с тревогой наблюдавшего за всем происходящим из окна своей квартиры, звали Эрнст Теодор Амадей Гофман, он был известным советником Апелляционного суда, находившегося на улице Линденштрассе (Lindenstrasse, где теперь располагается Берлинский музей), он же был автором «Фантазий в манере Калло», снискавших у берлинской публики признание, он же музыкант и сочинитель оперы, он же музыкальный критик, он же художник.

Был самый конец июля 1817 года. В Берлине стояла невыносимая жара, воздух был сухой, тягучий, и вот результат: скорее всего, по чьей-то небрежности, от какой-то непотушенной сигары занялись портьеры, за ними пламя перебросилось на деревянные перекрытия, которые вспыхнули, как спички. И безжалостный огонь охватил все здание — на центральной улице Унтер-ден-Линден горела Королевская опера, ныне Немецкая государственная опера, горел зрительный зал, пылала сцена. Это означало, что горела и опера «Ундина», единственное масштабное музыкальное творение Гофмана, принесшее ему за два года постановок не только успех, авторитет, но и столь необходимые деньги. Горели превосходные декорации, сделанные знаменитым архитектором и скульптором Карлом Шинкелем, горели дорогие костюмы, парики, все сценические аксессуары, и вместе с ними горели слава, успех и надежда. Этот огонь мог означать только одно — закат сценического творчества, завершение музыкальной карьеры сочинителя опер. Погибшая в огне «Ундина», написанная по мотивам повести приятеля Гофмана де ля Мотт Фуке, была его первым и последним заметным музыкальным произведением, поставленным на городской сцене. Больше он уже не смог создать ничего подобного, и «Ундину» тоже больше не ставил никто.

Эрнст Теодор Амадей Гофман

В 1817 году Гофману исполнилось 41 год, он был женат, трудился не покладая рук как юрист, составлял законы, писал докладные, реляции, прошения, и все это делал, по отзывам свидетелей, качественно, быстро, зная букву и суть бюргерского правосудия. Одетый в строгий коричневый сюртук эпохи Бидермайера со стоячим воротником, на голове жесткий цилиндр, он ходил в суд не столько для того, чтобы исполнить свой долг (как-никак выпускник университета в Кёнигсберге, слушал лекции старика Иммануила Канта), сколько для того, чтобы заработать на жизнь, чтобы не ощущать стеснения в деньгах, а вот в остававшееся свободное время творил, создавал свои рассказы, романы, сочинял музыку, пытался как-то афишировать себя, завоевать авторитет у капризной берлинской публики. И судьба, казалось, начала ему улыбаться. Его опера в течение двух лет была одной из ведущих в репертуаре театра. Главные роли исполняли самые известные певицы и певцы. «Ундину» готовились поставить в Вене, в Праге, в Мюнхене, в Штуптарте, в других городах, его музыкальное творчество признали, о Гофмане заговорили как о выдающимся композиторе. Так, во всяком случае, этого очень хотелось ему, тщеславному и честолюбивому по натуре. На волне славы к нему потянулись издатели, они стали выпрашивать у него новые рассказы для очередного номера журнала. А он, буквально боготворивший музыку, от любви к Моцарту заменивший данное ему при рождении имя Вильгельм на имя Амадей, воспринял постановку своей «Ундины» как новый успешный этап в жизни, тот самый этап, который бы освободил его от каторжного труда в суде, тот самый, который бы дал ему независимость, свободу, неожиданно после пожара в Немецкой опере он, возомнивший себя преуспевающим дирижером, композитором, в один час потерял все, стал, как и прежде чиновником Апелляционного суда, кропавшим на досуге свои новеллки. На другое утро он с тоской смотрел на тлевшие черные головешки, оставшиеся от былого великолепия, на легкий дымок, курившийся над мокрыми руинами, и, очевидно, понимал, что для него настал предел творческого восхождения, за которым неотвратимо последуют продолжение походов в суд, заунывные слушания. И единственная радость — походы с друзьями в пивные, в кофейни, где можно было предаваться воспоминаниям о прошлых успехах, о творческих свершениях, в которых было столько прекрасного.

Берлинский оперный кризис вызвал у Гофмана спад музыкального творчества, как дирижер и композитор он уже не мог претендовать на повышенный интерес к себе со стороны публики и антрепренеров, после пожара его почему-то сразу забыли, а он и не стал особенно сопротивляться, зато, с другой стороны, у него активнее проявился интерес к писанине, к той самой черной романтике, которая всегда жила в его душе и формировала его мировоззрение. Но почему он так легко сдался, почему не продолжил свою борьбу, почему не ставил других музыкальных произведений? Потерял в себя веру как в музыканта, дирижера, постановщика? Ответы на все эти вопросы стоит искать в его биографии, в детстве, когда формировался его характер, когда впервые проявилась множественность его дарований и когда он не смог решиться на что-то определенное.

Знаменитый немецкий писатель-сказочник, черный романтик, основоположник немецкой романтической музыкальной критики появился на свет 24 января 1776 года в семье адвоката в городе Кёнигсберге. Событие совершенно заурядного свойства. Он был третьим и последним ребенком в семье, которая вскоре распалась. После развода родителей Эрнст Теодор Вильгельм остался с матерью, женщиной, не очень-то много внимания уделявшей своему младшему отпрыску. И все же, несмотря на непростые семейные обстоятельства, Эрнст с раннего возраста проявил незаурядные художественные способности, его тянуло к музыке, к рисованию, к поэзии. Он настойчиво занимался с преподавателями, пробовал разные инструменты и к 12 годам свободно играл на скрипке, пробовал свои силы на виолончели, освоил орган. Мало этого, он еще и прекрасно рисовал. Причем для его почерка характерны гротеск, экспрессивность, то есть подчеркивание каких-то не очень приглядных внешних данных, но дающих представление о характере человека. Эти художественные способности, эта множественность дарований во многом помешали ему в дальнейшем выбрать определенную стезю, отдаться чему-нибудь одному. И после окончания лютеранской школы он не стал ни музыкантом, ни художником, ни поэтом. По настоянию родственников продолжил профессию отца, поступил в Кёнигсбергский университет, на факультет правоведения, в котором преподавал знаменитый философ-идеалист Иммануил Кант, лекции которого, кстати, Эрнст не очень-то жаловал и прогуливал. Неудача в любви — он привязался к одной замужней женщине старше его на девять лет — вынудила его покинуть Кёнигсберг. Он отправляется в крошечный городок Глогау, где работает в суде и одновременно расписывает церковь иезуитов. Не удовлетворенный скудными заработками, переезжает в Берлин, где короткое время служит также в суде, затем отправляется в Познань и наконец оседает в Варшаве. Считается, что время, проведенное в Варшаве, было для Гофмана одним из наиболее плодотворных. Он сочиняет маленькие мюзиклы — зингшпили, пишет серьезные сонаты, дирижирует оркестром. В Познани он нашел свою пассию, женился на польке Текле Михалине фон Рорер-Тшцинской, которая в 1805 году родила ему дочь Цецилию. Два года спокойной семейной и благополучной жизни. Гофману двадцать девять лет, у него удачно складывается карьера, с ним любимая жена, дочь, перед ним прекрасное будущее. Но человек предполагает, а Господь располагает. Все сломалось в один день и час, французские войска, возглавляемые императором Наполеоном, вступают в Польшу, занимают Варшаву. И что? А ничего хорошего. Французы повсюду наводят свой порядок, изгоняют пруссаков со всех служебных постов, лишают их заработков и всех привилегий. Это равносильно изгнанию из города, изгнанию из жизни. Гофман остается без работы. Он не поляк, он пришлый, он немец, ему не место в суде, и его музыка никому не нужна. Крушение жизненных планов сказалось на его здоровье, у него срыв, он заболевает нервной горячкой и расстается с семьей, отправляется на лечение. И снова поиски нового места, нового заработка. Ради куска хлеба ему приходилось за плату рисовать карикатуры на Наполеона. В пути погибает маленькая дочь Цецилия. Наконец ему предложили должность капельмейстера в оперном театре маленького старинного городка Бамберга, где он прожил с 1809-го по 1813 год. Удача ему сопутствует. Он показывает свой универсализм и вездесущность — сочиняет музыку к спектаклям, дирижирует оркестром, расписывает декорации, дает частные уроки музыки и неожиданно для себя влюбляется в юную ученицу Юлию Марк. Какие у него перспективы? Он старше своей избранницы на двадцать лет. Однако вопрос не в возрасте, а в благосостоянии. У Эрнста Теодора Амадея Гофмана в кармане нет и гроша ломаного, а одной любовью к музыке и к искусствам сыт не будешь. Мать Юлии категорически против этого брака. Более того, господина учителя осмеяли, и тому пришлось пережить немало неприятных минут. Потерявший любовь и работу, он в смятенных чувствах покидает Бамберг, уезжает в Дрезден, где встречается с женой, затем переезжает в Лейпциг, там работает в городском театре. В 1813 году Гофман торжествует поражение своего врага — Наполеона. «Свобода! Свобода! Свобода!» — записывает он в своем дневнике. Однако эта «свобода» не принесла облегчения. Ему пришлось вернуться в Берлин, где благодаря хлопотам его друга ему предоставили место советника Апелляционного суда…

К сожалению, все случившееся на улице Унтер-ден-Линден 29 июля 1817 года пагубно повлияло на его необузданный характер и нервную натуру. Он не предался меланхолии, нет, но, увы, еще сильнее пристрастился к вину. Он лечился им, он питался им и в прямом и в переносном смысле. Выпивал больше прежнего, практически все свободное время проводил то в одной лавке, то в другой, чаще всего его можно было застать в располагавшемся на Унтер-ден-Линден кафе «Лютгере и Вегнере», где он не только пил, но и увлекся карточными играми. Вино возбуждало его нервную систему, у него оживала фантазия, он становился остроумным собеседником. За бокалом шипучего и пенистого напитка — а пили, как правило, шампанское или бургундское — мог просидеть пять — десять часов кряду, не только слушая других, но и предлагая слушателям свои остроумные суждения, замечания, иногда произносил целые яркие монологи. И под утро возвращался домой. Возвращался вовсе не для того, чтобы лечь отдохнуть, поспать, как это делали его друзья и приятели по застолью, а садился к письменному столу. Лицо у него горело, руки дрожали. Из-под его пера выходили рисунки, исковерканные фигурки. Они оживали под его острым взглядом, начинали двигаться и увлекали своего автора в те самые приключения, которые ему оставалось только описывать. И появлявшиеся из-под его пера черные рассказы снискали ему славу черного романтика, мистика, фантазера. Он буквально сжигал себя в вине, давая волю своей не в меру разыгравшейся буйной фантазии. Мог ли он снова поставить вопрос пред дирекцией театра о возобновлении оперы «Ундина»? Мог, но не особенно старался.

В 1821 году здание Королевской оперы было восстановлено. Еще ярче горели по вечерам фонари на фасаде восстановленного здания. Появились афиши с репертуарным списком. «Ундины» среди них не было.

Гофман от музыки переходит к литературе, и надо сказать, что преуспевает на этом поприще. Именно берлинский период после 1817 года был наиболее продуктивным в творческом отношении. В Берлине были написаны сказки, принесшие ему мировую известность: «Золотой горшок», «Крошка Цахес», «Щелкунчик и мышиный король», романы «Эликсиры сатаны» и «Житейские воззрения кота Мурра», оставшийся незаконченным.

Каждодневная работа в суде требовала от него предельной концентрации мысли. Вечера, проведенные в кабачке неподалеку от дома, сидение по ночам над рукописями подрывали здоровье. С 1818 года у писателя развивается болезнь спинного мозга. Но, несмотря на ограниченность движений, он продолжает творить, диктует рассказ «Угловое окно», ставший важной вехой в истории литературы. Смерть застала его во время работы над новеллой «Враг».

Гофман умер в 1822 году сорока шести лет, почти нищим. Алкоголизм и прогрессировавший паралич — болезнь спинного мозга — не только лишили его подвижности, но и окончательно сгубили. Он оставил после себя столько долгов, что его жена была вынуждена отказаться от прав на наследство. Как такое могло случиться? Куда же тратил все свои заработанные талеры Эрнст Теодор Амадей, ведь он имел неплохое жалование в суде? К тому же получал гонорары за свои романы и рассказы. Оказывается, почти все зарабатываемые средства он спускал в кофейнях и в винных лавках. Там же играл в карты и нередко проигрывал. Одним из главных его кредиторов оказался владелец той самой винной лавки на Унтер-ден-Линден, где больше всего времени проводил Гофман и задолжал ее хозяину в общей сложности тысячу сто шестнадцать талеров. Хозяин, понимая, что после смерти Гофмана взыскивать эти деньги будет не с кого, объявил, что господин судейский чиновник, он же писатель, в принципе оплатил весь этот долг… одним своим именем. Этот хозяин оказался дальновидным. После смерти Гофмана поток посетителей в винную лавку настолько увеличился, что с лихвой покрыл не только все долги писателя, но и принес более чем ощутимую прибыль.

Извлеченный из могилы

В конце мая 1857 года по одной из берлинских улиц в сторону северо-запада, в направлении Гамбурга двигались несколько запряженных карет с траурными лентами. Лошади, понуро опустив головы, неспешно цокали копытами по мощенной булыжником мостовой. Собиравшиеся на улицах любопытные глазели на странную процессию и спрашивали, почему все окна закрыты, почему не видно толпы родственников, где венки, кого же хоронят, но вразумительного ответа не получали. Мало кто знал, что в одной из карет, затянутой черным крепом, находился гроб с останками великого русского композитора Михаила Ивановича Глинки. Вся процедура по эксгумации останков проходила на юге города, на одном из берлинских кладбищ в присутствии русских священников. Деревянный гроб выкопали из могилы, отслужили, как полагалось, молебен и погрузили на траурный катафалк. Решение родственников композитора о перезахоронении озадачило берлинских чиновников — отправить останки русского музыканта в Россию? Какая в этом нужда? Зачем такие расходы? Чем недовольны его близкие? Никто в смерти господина Глинки не виноват, врачи были бессильны что-либо предпринять против его болезни, и когда он скончался, похоронили его по всем законам лютеранской церкви, чего больше? Эти доводы не убеждали. Напротив, православные не могли согласиться с тем, чтобы прах дорогого им человека оставался в немецкой земле. И по настоянию младшей сестры композитора Людмилы Ивановны, в замужестве Шестаковой, издательницы произведений своего старшего брата, других членов семьи решение было непреклонным: хотим, чтобы Михаил Иванович покоился в русской земле, чтобы был среди русских людей, чтобы на родине можно было оказать ему подобающие почести. Через пару дней траурная процессия прибыла в Гамбург, там гроб погрузили на пароход. И началось морское путешествие, которое вскоре завершилось в молодой столице Российской империи, в городе Санкт-Петербурге, на реке Неве, у новой пристани. Так гроб с прахом Михаила Ивановича Глинки, совершив длительную заграничную поездку, прибыл на родину в канун лета 1857 года для окончательного упокоения на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры…

М.И. Глинка

Улица его имени, Глинкаштрассе, расположенная в самом центре Берлина, по сути, рядом с российским посольством, по столичным меркам, небольшая, всего около километра. Она тянется от Унтер-ден-Линден в западную часть города. На одном из домов установлена памятная доска с барельефом русского композитора. Почему-то на доске нет каких-либо объяснений, по какой причине произошло переименование старинной Канонирштрассе, что в переводе означает Пушкарская или Артиллерийская, в улицу имени русского композитора. Ведь справедливости ради следует сказать, что к Михаилу Ивановичу Канонирштрассе не имела прямого отношения. Просто он жил где-то поблизости. И на этом основании в 1951 году волевым решением правительства тогдашней ГДР Канонирштрассе была переименована. Как говорили в то время — в целях укрепления уз дружбы и культурного сотрудничества с Советским Союзом. То есть был совершен чисто политический акт. А вот соседняя с Глинкаштрассе — улица Францёзишештрассе, еще меньших размеров, знаменитая своим храмом, построенным в честь бежавших из Франции в Берлин гугенотов, спасавшихся от ужасов парижской Варфоломеевской ночи, имеет к Глинке самое непосредственное отношение. Композитор снимал квартиру в одном из домов на этой улице, в котором жил до конца своих дней. Тот прежний дом не сохранился — он был разрушен во время бомбежек в годы Второй мировой войны. На новом же доме, построенном, как предполагается, на месте прежнего, с милостивого разрешения хозяина установлена стальная мемориальная доска, открытая 18 февраля 2000 года. На ней под портретом композитора помещены нотный стан и строка из романса Глинки «Жаворонок»: «Кто-то вспомнит про меня и вздохнет украдкой…».

Глинкаштрассе, бывшая Канонирштрассе

Впервые в Берлин Михаил Иванович прибыл в 1833 году. Ему было двадцать девять лет, у себя на родине он считался уже известным сочинителем музыки, в основном, романсов, сам играл на фортепьяно, на скрипке, на флейте, неплохо пел, к тому же владел несколькими иностранными языками, в том числе и немецким, короче, был одним из образованнейших людей своего времени. В этом сказывались и тяга к знаниям и полученный им солидный образовательный багаж сначала в Царскосельском лицее, затем в Благородном пансионе. Попал он в привилегированную дворянскую среду не случайно. Его отец, отставной капитан Иван Николаевич Глинка владел имением Новоспасское в Смоленской губернии, где 1 июня 1804 родился Михаил — будущий выдающийся русский композитор. Ребенок рано проявил многие способности, например, в рисовании, он много читал, хорошо пел. К музыке его приобщил дядя, который владел оркестром крепостных музыкантов. И молодой Глинка играл в этом оркестре на скрипке и флейте. Тяга к музыке, к знаниям и определила будущность Глинки — его решено было отправить в Санкт-Петербург на учебу. С 1812 по 1822 годы Глинка учился в Благородном пансионе для детей дворян, где познакомился с Пушкиным, Кюхельбекером, Дельвигом. В это же время Глинка берет уроки музыки, в частности, у иностранных преподавателей фортепьянной игры. Музыкальное дарование Глинки созревало, с одной стороны, под воздействием художественной среды театрального Петербурга, с другой — под влиянием народных исполнителей русских песен. Конечно, он посещал театр, знакомился с операми Моцарта, Керубини, Россини, а сочинять музыку стал незадолго до окончания пансиона. В конце 20-х годов Глинка продолжал поддерживать контакты с Пушкиным, Грибоедовым, Одоевским, Жуковским, Мицкевичем, Дельвигом, в музыкальном кружке которого часто пел сам. В 1824 году он поступил на службу в канцелярию Совета путей сообщения. Но, увы, монотонная работа его не устраивает, и в 1828 году Глинка, несмотря на достаточно успешное продвижение по карьерной лестнице, уходит со службы и полностью посвящает себя музыке. В начале 30-х годов Глинка уже известный композитор, его музыкальные произведения находят признание в России и за рубежом, он автор цикла популярных романсов на стихи Пушкина, Кукольника, Жуковского — «Я здесь, Инезилья», «Ночной зефир», «В крови горит огонь желанья», «Я помню чудное мгновенье», «Сомнение», «Ночной смотр», «Вальс-фантазия» в первой редакции для фортепьяно. Но это все звучит дома, ему аплодируют российские ценители музыки, а ему хочется посмотреть Европу, послушать зарубежных исполнителей вживую, и в 1830 году он почти на четыре года отправляется за рубеж, посещает Италию, Австрию и Германию. Знакомится там с Берлиозом, Мендельсоном, Беллини, Доницетти, увлекается итальянской романтической оперой, на практике изучает искусство bel canto. Именно в Италии у Глинки с подачи Жуковского просыпается интерес к русской национальной опере, он выбирает героический сюжет из истории войны с поляками, так появился замысел «Ивана Сусанина». Зимой 1833 года Глинка прибыл в Берлин, где состоялось его знакомство с немецкой музыкой, с немецкими исполнителями. Там же в Берлине его представили крупному музыкальному теоретику Зигфриду Вильгельму Дену, заведующему музыкальным отделом Королевской библиотеки, который впоследствии стал его учителем и другом. Глинка писал о нем: «Он привел в порядок мои теоретические сведения и собственноручно написал мне науку гармонии или генерал-бас, науку мелодии… Нет сомнения, что Дену обязан я более всех других maestro». Михаил Иванович пробыл в Берлине более полугода и собирался задержаться подольше, но в 1834-м был вынужден вернуться домой в связи со смертью отца. В 1836 году Глинка приступил к созданию оперы «Жизнь за царя». Ее первое представление состоялось на сцене Большого театра в Санкт-Петербурге 9 декабря 1836 года, на нем присутствовал сам император Николай I, который в знак своего чрезвычайного одобрения пожаловал композитору бриллиантовый перстень. Это была первая русская классическая опера патриотического склада, хотя первоначальное ее название было «Иван Сусанин». Многие из царедворцев оперу не признали. Называли ее мужицкой, грубой. И все же возобладало другое мнение. Кстати, само название «Жизнь за царя» придумал поэт Нестор Кукольник. Между прочим, существовало и третье название — «Смерть за царя». Либретто к опере написал обрусевший немец, барон Розен, причем сделал его в сусальном ура-монархическом духе. Когда в советское время возникла идея поставить на сцене оперу Глинки «Иван Сусанин», то возникли проблемы с текстом, славящим царя-батюшку. Допустить прежнее название и сами тексты советские цензоры не могли. Требовалась переделка либретто, его надо было переписать, переиначить. Эту работу поручили поэту Сергею Городецкому. Он сделал все, как ему указали, но обновленный советской цензурой текст продержался лишь до начала девяностых годов. Сегодня же мы имеем текст оперы первоначальный, то есть сочиненный немцем бароном Розеном. Сам Глинка обозначил жанр своей оперы как «отечественная героико-трагическая опера». Это была первая русская опера без разговорных диалогов, в которой также впервые появился русский персонаж низкого звания, крестьянин Сусанин, который поступил как героическая личность. Но, несмотря на успех оперы, на приглашения в высшие салоны Петербурга, середина 1830-х годов была нелегким периодом в жизни Глинки, он начал бракоразводный процесс с женой, Марией Петровной Ивановой, женщиной красивой, но далекой от музыкальных исканий своего мужа. Не заладилось у него и в придворной певческой капелле Петербурга, куда его в качестве капельмейстера определили на работу. Капелла всецело зависела от воли монарха, от навязываемого им репертуара. И Глинка отправляется в поездку по стране, ищет хорошие голоса. Такая чрезмерно насыщенная деятельность, неприятности в семье, проблемы с капеллой не могли не сказаться на его здоровье, на творчестве. Тем не менее композиторскую деятельность он не забрасывает и в 1842 году приступает к работе над второй оперой — «Руслан и Людмила», еще одной высшей ступенью своего оперного творчества. Это сказочно-эпическое произведение послужило появлению исторического направления в русском оперном искусстве. Сам Глинка называл «Руслана и Людмилу» «большой волшебной оперой». Она создавалась по одноименной юношеской поэме Пушкина. Поэтому Глинка собирался сделать Пушкина еще и либреттистом. Однако дуэль поэта, его преждевременная смерть помешали исполнению этой задумки. Либретто создавалось коллективно, но его основную часть написал В. Широкий, он сумел сохранить некоторые строки из Пушкина. Опера отличается от поэмы своим тоном: у Пушкина она написана в игривом плане, у Широкого — это настоящий былинный рассказ, серьезное повествование, в котором есть и юмористические моменты. Но, к сожалению, новая опера Глинки не произвела на современников большого впечатления. На премьере императорская семья до конца не досидела и ушла, это был, по сути, провал. Откровенное неудовольствие царского дома стало сигналом и для критики, оперы не признали, автора не жаловали. Для Глинки это было сильнейшим эмоциональным потрясением, от которого он долго не мог оправиться. Затянувшийся бракоразводный процесс, несложившиеся отношения с дочерью любимицы Пушкина Анны Петровны Керн Екатериной оставили в его душе тяжелый осадок. Чтобы снять напряжение, развеяться, композитор уезжает из России и с 1844-го по 1848 год живет во Франции и Испании. Эта поездка утвердила европейскую популярность русского гения. Большим почитателем его таланта становится Берлиоз, исполнивший весной 1845 года произведения Глинки на своем концерте. С успехом прошел авторский концерт Глинки в Париже. Там же в 1848 году он написал симфоническую фантазию «Камаринская» с русскими народными темами. Эта жизнерадостная, полная юмора музыкальная фантазия отражала красоту русских народных праздников и обычаев. В Испании Михаил Иванович изучал культуру, нравы, язык испанского народа, записывал испанские фольклорные мелодии, наблюдал народные празднества и традиции. Весной 1856 года он приехал в любимый им Берлин. Этой поездке предшествовали скандал у него на родине, полный разрыв с музыкальным начальством, неприятие его оперы «Руслан и Людмила», с партитурой которой обращались небрежно и в конце концов потеряли. И вот только в наше время, пару лет назад в архиве Государственной библиотеки в Берлине научный консультант Большого театра, специалист по творчеству Глинки Евгений Левашев сделал сенсационную находку. Среди множества фолиантов ему удалось отыскать рукописную партитуру оперы «Руслан и Людмила», ту самую, которая считалась утерянной. Благодаря этой находке Большой театр в Москве в 2003 году смог поставить известную оперу без купюр на основе первозданной партитуры.

Все эти неприятности не могли не сказаться на душевном настроении Глинки. В 1856 году он покинул Россию в состоянии глубочайшей депрессии. И, конечно, не случайно, находясь на границе Петербургской губернии, с печалью в голосе он невольно произнес: «От русской музыки, как от русской зимы, отказываюсь!» И добавил трагически обреченное для себя: «Никогда более этой страны не хотелось бы видеть». Пророческие слова. Однако ему, человеку творческому и, следовательно, увлекающемуся, удалось преодолеть себя, упадок сил прошел, он восстановился и начал активно изучать старинную полифонию, углубился в работу над наследием Генделя и Баха. Три месяца прожил Глинка на Мариенштрассе, в доме номер 6, напротив которого располагался дом 28, где жил его друг Ден. Следует отметить, что эта улица — почти единственная в центре Берлина, которая не пострадала от войны и сохранилась до наших дней в первозданном виде. Глинка почти каждый день встречается со своим учителем и другом Деном. Они вместе посещают концерты, ходят в театры. Ден в восторге от оперного творчества Глинки, в частности, он всячески успокаивает своего друга, они вместе составляют творческие планы.

Накануне зимы 1857 года Глинка решил переменить квартиру. Ему хотелось создать себе условия жизни, более похожие на привычные ему петербургские. Да и финансовая сторона дела сыграла свою роль. Короче, с Мариенштрассе он переехал на Францёзишештрассе. И вот 21 января 1857 года, накануне Рождества, в Берлине произошло знаменательное событие — в Королевском дворце на реке Шпрее состоялся большой праздничный концерт. На нем с большим успехом был исполнен терцет (трио) из оперы «Жизнь за царя». Из всех русских композиторов Глинка оказался единственным, чьи произведения исполнялись на этом ежегодном празднике, который проходил под патронажем короля Пруссии. Конечно, Глинка был очень горд таким признанием. В своем последнем письме родным, которые получили его 15 января 1857 года, он сообщал: «…9 января исполнили в Королевском дворце известное трио из «Жизни за царя»… Оркестром управлял Мейербер, и надо сознаться, что он отличнейший капельмейстер во всех отношениях. Я также был приглашен во дворец… Если не ошибаюсь, полагаю, что я первый русский, достигший подобной чести… У меня сильная простуда или грипп, а время мерзкое, просто ничего не видать от тумана и снега…» Глинка как будто предчувствовал свою довольно скорую смерть. Его сестра позднее писала: «Он так боялся смерти, что до смешного ограждал себя от всяких малостей…» Затем от Глинки долго не было известий.

По предположениям одних, тот праздничный концерт усугубил состояние здоровья Глинки. Разгоряченный и возбужденный, он вышел на улицу и не заметил, как простуда довершила свое злое дело. Другие близкие ему люди считали, что главная болезнь Глинки заключалась не в простуде, а в печени, у него за последнее время изменился цвет лица, оно стало отдавать желтизной. И он часто оставался в постели, чувствовал себя неважно. Отсутствие домашнего ухода, неустроенный быт — все это сказывалось на его состоянии. Простуда только ускорила течение болезни. И в ночь на 15 февраля он скончался. Сообщение о том, что русский композитор умер в съемной берлинской квартире, поступило в Петербург только спустя десять дней. Тело его по распоряжению местных властей было решено похоронить в Берлине, на южной окраине города. Это кладбище не сохранилось до наших дней. И только через три месяца после его кончины, в мае 1857 года, была произведена эксгумация и останки Глинки отправили для перезахоронения в Санкт-Петербург.

На кладбище в Тегеле, это улица Виттештрассе (Wittestrasse), 37, есть каменная стела, посвященная М.И. Глинке. Многие посетители полагают, что именно здесь была его могила. Это не так. Стелу в честь русского композитора возвели в 1947 году по распоряжению советской военной администрации. А вот само кладбище считается русским. И небезосновательно. Оно было основано русской православной общиной в Берлине еще 1894 году, сюда специально завезли четыре тысячи тонн русской земли. В этой православной земле покоятся останки многих известных русских воинов, участников Первой мировой войны, в частности, военного министра В.А. Сухомлинова. В этой земле прах представителя древнего рода князя Ф. С. Голицына, отца известного советского кинорежиссера Сергея Эйзенштейна — М.О. Эйзенштейна.

Есть в Берлине еще одно место, в котором представлены многие экспонаты, напрямую связанные с жизнью и творчеством великого русского композитора в столице Германии, с его музыкальной деятельностью, это Салон его памяти в Доме Российской науки и культуры на Фридрихсштрассе. Салон был открыт в 2004 году по случаю 200-летия со дня рождения Михаила Ивановича Глинки.

Разбойницы-свиньи

Центральная улица Берлина Унтер-ден-Линден (Unter den Linden) всегда привлекала к себе внимание жителей города, туристов, причем не только тенистыми липами, высаженными в срединной ее части. Слева и справа красуются выстроенные в разные века помпезные здания, отражающие разные архитектурные стили. Бывший арсенал, теперь Музей немецкой истории, где, кстати, находится настоящая гильотина, на которой отрубали головы разного рода преступникам, в том числе и политическим, причем гильотина «работала» вплоть до середины двадцатого века. По вечерам загораются огни Королевской оперы, верующих же католиков притягивает собор святой Ядвиги с высоченным зеленым куполом. Чуть дальше находится строгая гауптвахта, больше похожая на древнегреческую усыпальницу, у университета имени Гумбольдта полно студентов, за ним следует череда гостиниц, увеселительных и прочих заведений, вплоть до величественного российского посольства, расположенного недалеко от Бранденбургских ворот, за которыми следует парк Тиргартен. У этой центральной и достаточно короткой улицы есть точная дата рождения — 16 апреля 1647 года. Появилась она в результате одного комичного казуса. В тот теплый весенний и солнечный день курфюрст Бранденбургский Фридрих I, который любил выезжать из своего дворца верхом и направляться прямиком в рощу Тиргартен, чтобы. поохотится на оленей, весь исчертыхался, когда его конь, преодолевая пустошь, в который раз буквально завяз в песке и они снова отстали от унесшихся вперед борзых. При этом каждый раз курфюрсту приходилось глотать пыль, которая клубилась после пробега собак. Сколько можно терпеть такое? Тогда-то и повелел Фридрих привезти полезной земли, укрепить мост через реку Шпрее и с двух сторон дороги высадить липы, чтобы можно было наслаждаться скачкой или ездой в коляске по гладкой укатанной поверхности, радовать взор тенистой аллеей и чувствовать запах молодой листвы. Мост укрепили, липы высадили, дорогу разровняли, но насладиться всем этим, в том числе и запахом молодых листочков, в полной мере ему не удалось. Эту опасность никто не мог предвидеть. Из окрестных деревень на новую дорогу, невзирая на песочные преграды, стали совершать набеги… домашние свиньи. Им не мешал вязкий песок, не пугали собаки, не интересовали королевские лошади, они с радостью и визгом принялись обдирать с отборных деревьев молодую и сочную кору. От домашних хрюшек не было никакого спаса. Хрумкали и чавкали свиньи так аппетитно, что их за десять верст было слышно. Ну и пачкали они, естественно. Оставляли после себя обглоданные стволы и кучи вонючего навоза. Никакой красоты, одна нестерпимая грязь и вонь. И пришлось незадачливому курфюрсту браться за оружие и самостоятельно выслеживать и отстреливать этих нежелательных и непочтительных тварей. Но ничего не помогало, набеги не прекращались. Тогда и додумался курфюрст приставить к липам егерей, чтобы они, а не он, его королевское величество, присматривали за порядком и отстреливали свежую свининку ему на обед. Такое распределение обязанностей очень понравилось и курфюрсту да и егерям тоже, которым немало перепадало парного мясца. Жаль было только местных крестьян, которые долго не могли найти средство, чем можно было удержать в загоне своих ненасытных беглых домашних животных…

Унтер-ден-Линден

Свою помпезность и пышность — смешение архитектурных стилей барокко, рококо и классицизма — Унтер-ден-Линден приобрела в семнадцатом и восемнадцатом веках, когда стала активно застраиваться жилыми и административными зданиями. По примеру своего династического предка курфюрста Бранденбургского, августейшие особы любили прокатиться под тенистыми липами. В день прогулки, когда они, разодетые, в колясках выезжали из дворца и направлялись под липы, на них выбегали смотреть толпы прогуливавшихся зевак. Августейших особ можно было даже поприветствовать криками и подбрасыванием вверх головных уборов. Такая доступность коронованных лиц притягивала на Унтер-ден-Линден не только законопослушных граждан, но и различного рода злоумышленников, лиц политически неблагонадежных или, как их тогда называли, анархистов. Для отщепенцев любой представитель династии, будь то кайзер, герцог или принц, мог сделаться удобной мишенью.

В 1848 году прусский король Фридрих Вильгельм, который слишком заигрывал с революционно настроенными массами Берлина, в чем сказывалось влияние Французской революции, обещал жителям свое покровительство и единение. Пообещал, но сделать не сумел. И в результате чуть не стал сам жертвой собственной агитации и бестолковости. Теплым мартовским днем сел он в свою запряженную коляску, нацепил на себя черно-красно-золотую ленту, цвета государственного флага нынешней ФРГ, свидетельствовавшую о его единении с народом, со студенческими корпорациями, и отправился по Унтер-ден-Линден. Приехал прямо к зданию университета. Именно там собирались молодые люди, готовые к решительным действиям. Перед стенами учебного заведения король и надумал выступить. Он с пафосом государственного вершителя судеб страны объявил, что отныне Пруссия растворяется в Германии и он, Фридрих, готов стать во главе конституционного государства. Он призывал народ к единению и терпению! Король ждал благодарственные аплодисменты, крики «ура», а вместо них послышались возбужденные и недовольные голоса. Его стали обзывать по-всякому, возмущенные студенты закидали своего государя чем ни попадя и двинулись в атаку, желая схватить его и совершить над ним самосуд. Спастись ему удалось чудом, помог оказавшийся рядом полицейский чиновник Вильгельм Штибер. Они оба позорно бежали. И этот Штибер, понимая, какого рода полезную услугу он оказывает его величеству, буквально затолкал того в двери одного из близлежащих домов. Тем самым он не только спас короля от гнева возбужденной толпы и от неминуемой гибели, но и определил свою будущую карьеру тайного советника, стал личным доносчиком короля Фридриха. Это уличное испытание не прошло для его величества без последствий. Неуравновешенный по натуре, страдавший легкими психическими отклонениями, спасенный правитель всей Германии впал в сильное психическое расстройство. По мнению Бисмарка, излишняя мягкость Фридриха Вильгельма нанесла вред политике Пруссии. Слава богу, этот вред продолжался не долго. Король уже не мог править по-прежнему. Психическое расстройство только усиливалось, и в 1858 году он отдал бразды правления своему брату, который в 1861 году в день смерти больного Фридриха сделался полноправным королем Пруссии и Германии, стал Вильгельмом I. Но и этот правитель, хоть и учитывал ошибки своего брата, не избежал нескольких попыток покушений на свою особу. Первое произошло, правда, не в Берлине, а в небольшом южном городке, в районе Пфальца. В хрониках не сказано точно, как это было, бросались ли на него с ножом или же стреляли. Сказано только, что на него напали и он счастливо избежал ранения и смерти, остался цел и невредим. И даже после этого счастливого случая-предупреждения Вильгельм не сделал для себя никаких выводов и не обзавелся телохранителями. В 1861 году сразу после коронации в Кёнигсберге новоиспеченный кайзер снова отправился в южный город Баден-Баден. 14 июля того же года он вместе с женой прогуливался по Лихтенвальской тенистой аллее. Внезапно к нему подошел молодой человек. Он низко откланялся, назвал себя лейпцигским студентом Оскаром Беккером. А затем вытащил револьвер и выстрелил Вильгельму прямо в лицо. По счастливой случайности пуля пробила воротник кителя и оцарапала только шею. Студента схватили. На суде он сказал, что не верит в способности нового государя объединить Германию и потому хотел избавить свою страну от такого неудачного монарха. Его приговорили к двадцати годам тюрьмы. Вильгельм быстро оправился от раны, но опять-таки выводов из той истории не сделал, так и не завел себе охраны. Не очень-то он прислушивался и к высказываниям того самого полицейского шпика Штибера, который не раз предупреждал коронованную особу о том, что анархисты не дремлют, они только и ждут своего часа. Вильгельм не верил. Со свойственной пруссакам упрямостью он полагался на послушание германского народа, на его преданность и разумность.

11 мая 1878 года Вильгельм I, любивший проявления верноподданности своего народа и всяческого восхищения, уже в преклонном возрасте, 81 года, вместе с дочерью великого герцога Баденского в открытой коляске проезжал по улице Унтер-ден-Линден. Казалось, ничто не могло омрачить прекрасный день и наслаждение окружающими тенистыми липами. Они ехали мимо русского посольства, кайзер улыбался, отвечал на приветствия берлинцев и давал объяснения барышне. Увы, под липами их ждал человек с далеко недобрыми намерениями. Это был подмастерье, жестянщик Эмиль Хайнрих Макс Хёдель, житель Лейпцига, анархист, который понимал толк в оружии, был связан с социалистами и мечтал совершить нечто героическое во славу социальной справедливости. За поясом под верхней одеждой у него был револьвер. Он давно ждал этого момента, жаждал обезглавить империю, готов был принести себя в жертву во имя спасения народа. Самое удивительное, что народ его об этом не просил. И вот когда коляска проезжала мимо, Хёдель подбежал сзади, вытащил револьвер и сделал выстрел. Пуля пролетела мимо. Молодая герцогиня от ужаса закричала и упала на дно коляски. Кайзер Вильгельм, напротив, нисколько не испугался. Он стал озираться вокруг, выискивая глазами стрелявшего. Макс Хёдель, заметив свою промашку, подбежал к коляске еще раз, снова прозвучал выстрел. И снова мимо. Судьба благоволила к кайзеру. Макса Хёделя схватили не сразу, он попытался бежать, но собравшиеся люди преградили ему путь, он снова стрелял, кого-то ранил, и его все же скрутили. Кайзер и молодая его спутница остались живы и невредимы, оба отделались шоком. Вечером того же дня Вильгельм сидел в особой ложе королевской оперы и принимал поздравления. Его приветствовали стоя, и вся улица Унтер-ден-Линден в честь счастливого исхода покушения на кайзера была расцвечена огнями. Хёделя судили и приговорили к смертной казни. 16 августа того же года его возвели на эшафот, прочитали приговор, положили на доску, привязав предварительно ноги и руки, и нож гильотины в одно мгновение отсек ему голову. Вполне возможно, что это была та самая гильотина, которая сегодня выставлена в качестве экспоната в Музее немецкой истории. Но на этом покушения на Вильгельма I не закончились.

Вильгельм I

2 июня того же года император ехал в открытой коляске по Унтер-ден-Линден по направлению в парк Тиргартен. Опять же погода была прекрасной. Часы показывали примерно два часа пополудни. В это время на втором этаже дома № 18 по Унтер-ден-Линден открылось окно. Из-за шторки показалась чья-то рука с револьвером. Прозвучал выстрел. Кайзер охнул. Пуля попала в цель. Коляска остановилась, раздались крики. И в этот момент из окна высунулось ружье, прозвучало еще два выстрела. И оба прицельные. Кайзер был ранен в шею, в руку, в грудь. Обливаясь кровью, он упал на сиденье коляски. Подбежавшие люди подняли его на руки. Появившиеся полицейские рванулись к дому 18, взбежали на второй этаж. Там в луже крови лежал стрелявший. Позднее выяснилось, это был тоже анархист, социалист, человек с высшим образованием, более того, доктор философии Карл Эдуард Нобилинг. Этот человек, не очень стойкий в своих убеждениях, захотел отомстить императору за неудачу жестянщика. А потом, видимо, сообразив, что натворил, выстрелил в себя. Нобилинг скончался в больнице от ран, вылечить его не удалось. Раны у кайзера оказались серьезными. Он лечился и поправился полностью только к концу лета. И на следующий год в честь своей золотой свадьбы, которая отмечалась 11 июня 1879 года, совершил жест доброй воли — подписал несколько указов, согласно которым, свыше 600 заключенных за разные преступления получили высочайшее помилование. Их выпустили на свободу. Покушавшихся на жизнь кайзера среди них, как мы понимаем, быть не могло.

В истории Унтер-ден-Линден была еще одна печальная, если не сказать — черная страница. Если анархисты пытались устранить королевскую деспотию одиночными выстрелами, то пришедшие в 1933 году в Германии к власти фашисты начали с того, что решили одним разом убить культурное наследие других народов. Они объявили чуждыми арийскому духу книги авторов, которые не принадлежали немецкой нации. 10 мая 1933 года из аудиторий университета через Унтер-ден-Линден на противоположную сторону улицы к площади Опернплац направилась колонна студентов. Все они были одеты в коричневую форму, в руках у них горели факелы. На площади их ждали сложенные в штабели книги, предназначенные к сожжению. Двадцать тысяч томов, изъятых из библиотек университета и других учебных и общественных заведений Берлина. Сжигались, собственно, не книги, а творения лиц, не угодных нацистскому режиму, и среди них были такие всемирно известные авторы, как Лев Толстой, Генрих Гейне, Лион Фейхтвангер, Томас и Генрих Манн, Бертольт Брехт, Эрих Мария Ремарк, Франц Кафка, Стефан и Арнольд Цвейг, Анна Зегерс и многие, многие другие. Выступивший перед студентами имперский министр народного просвещения и пропаганды доктор Йозеф Геббельс кричал: «Царство еврейского интеллектуализма закончено! Мы провозглашаем царство нового человека! Этому человеку не известны страх смерти и химера морали!» Под радостные вопли многотысячной толпы «Зиг хайль!» факелы полетели в книги. Вспыхнули костры. И тотчас приглашенные оркестры отрядов СС и СА заиграли бравурные марши…

На бывшей Оперной площади, носящей сегодня имя Августа Бебеля, этому печальному событию посвящено мемориальное сооружение — под ногами у прохожих квадратный стеклянный проем, заглянув в него, как в прошлое, можно увидеть пустые полки без книг…

С гибелью нацистского рейха можно говорить и о том, что центральная улица Берлина Унтер-ден-Линден избежала печальной участи полного уничтожения и забвения со всей своей многовековой историей. По архитектурным планам Гитлера она должна была превратиться в триумфальную ось, в парадную трассу, соединяющую восточную и западную части города. Никаких лип на ней бы не осталось. А разъезжали бы по парадной трассе роскошные автомобили, и восторженные толпы народа приветствовали бы своих любимых фюреров. Этим градостроительным планам помешала война. Весной 1945 года, когда приближался конец войны, Гитлер приказал вырубить все липы, они мешали передвижению транспорта и самолетам — улицу превратили во взлетно-посадочную полосу. Но сам фюрер воспользоваться возможностью бегства не захотел, надеялся до последней минуты на помощь, на поддержку, на чудо. Новые липы на Унтер-ден-Линден высадили уже в мирное послевоенное время, тогда же заново восстановили разрушенные здания, занималось всем этим канувшее в Лету правительство ГДР.

Фальшивый капитан из Кёпеника

В истории криминалистики едва ли найдется второй такой случай, когда реальному персонажу, обманщику, грабителю, нарушителю общественного порядка, отсидевшему в тюрьме немалые сроки, поставили бы солидный памятник, причем перед входом в то самое здание, где он совершил свои преступные дела. Видимо, чем-то заслужил. Неужели каким-то большим благим деянием? В самом деле, за какие добродетели поставили перед входом в краснокирпичное здание ратуши района Берлина Кёпеник бронзовую статую в полный рост человека в форме офицера прусской армии, который совершил вооруженное нападение на эту самую ратушу в 1906 году? В уголках губ застыла легкая усмешка, лихие усы эпохи кайзера — признак принадлежности к армейскому сословию.

Статуя «капитана из Кёпеника» у ратуши

Автор памятника, в это тоже трудно поверить, российский соотечественник скульптор Спартак Бабаян. Кто же увековечен в бронзовом монументе, что совершил этот человек, за какие заслуги удостоился столь высокой награды? Каждый прохожий, каждый житель города знает — это знаменитый гауптман Вильгельм Фойгт, или капитан из Кёпеника, тот самый, безработный, который в один прекрасный осенний день 1906 года, не зная, чем заняться и где раздобыть денег, напялил на себя военную форму и давай творить чудеса. Он наделал столько шуму в Берлине, что о нем заговорили по всей Германии, далее эхо прокатилось по Европе и отозвалось за океаном. Он вызвал внимание к себе августейшей особы кайзера Вильгельма II, его подвигам были посвящены книги, пьесы и даже фильмы. Что же это за герой такой? Честно говоря, если серьезно разобраться, то личность Фойгта ничем не интересна. Начало его биографии изобилует приводами в полицию за незначительные ограбления. Мелкий воришка, да и только. Но вот было в нем какое-то обаяние, какая-то особая национальная черта, которая всем показалась очень немецкой. Вернее, его поступок проявил лучшие традиции немецкой нации — бездумное послушание приказу, почитание военной формы и беспрекословное подчинение власти. Итак, Вильгельм Фойгт родился 13 февраля 1849 года в городе Тильзите, в том самом, в котором ранее, в 1807 году, между русским императором Александром I и Наполеоном I был подписан известный Тильзитский мир. После Второй мировой войны, после 1946 года город Тильзит исчез с карты, вместо него появился город Советск в Калининградской области. Наш герой Вильгельм, сын сапожника, имел три класса образования городской школы и после столь «длительного» обучения грамоте ни к какому образованию не стремился. Он никогда не был солдатом, нигде не служил, зато тюрьму и тюремные повадки познал с самого детства. За годы своей беспутной жизни он много раз попадал в поле зрения полиции, семь раз его отправляли за решетку. Он воровал, его сажали, выпускали за примерное поведение, он снова воровал, и его снова сажали, подделывал квитанции, векселя, и его снова сажали. Общий тюремный срок составлял свыше тридцати пяти лет, но отсидел он только двадцать пять.

Вильхельм Фойгт

Он был вдовцом, у него на свободе оставались четверо детей, которых он толком не знал, так как все они жили в разных местах. И вот исполнилось ему 57 лет. И не оказалось у него ни семьи, ни дома, ни денег, ни работы. Куда податься? На работу его не принимали по той простой причине, что у него не было паспорта, а паспорт по закону он не мог получить, потому что нигде не состоял на учете и на службе, так как большую часть своей сознательной жизни воровал и сидел в тюрьме. Круг замкнулся. На какие средства жить? Надо было на что-то решиться. Следует отметить, что по своей натуре Вильгхельм Фойгт был плутоватым малым и, где можно было обмануть, он не стеснялся, вышел из тюрьмы не совсем уж бедным человеком. Как установили позднее судьи, за время последней отсидки он заработал 227 марок, по тем временам вполне приличная сумма, которую вручили ему после выхода из казенного учреждения. Мог он получить и паспорт, в частности, заграничный, да только он сам не спешил, решил заняться делом прибыльным и простым. И вот 8 октября 1906 года на базаре города Потсдама, соседа Берлина, он купил себе военную форму — китель, галифе, шинель и шпагу в ножнах. Хотел достать и кайзеровскую каску со шпилем и золотым орлом, но не нашел, заменил ее обычной офицерской фуражкой. Рано утром 16 октября он переоделся в форму, которая сидела на нем как влитая и, надо сказать, очень шла ему, и отправился на окраину Берлина, в район Кёпеник. Для храбрости и для проверки правдоподобия созданного им образа гауптмана зашел в кафе, выпил чашечку кофе. Все прошло благополучно, обслужили его с подобающим пиететом. После этого он действовал уже смелее. В это время на учебном полигоне у озера Плетцензее проходила смена военного караула. И освободившийся караул — три солдата во главе с ефрейтором гвардейского стрелкового полка — направлялся в свою часть, как на пути ему повстречался высокий армейский чин — гауптман или капитан. Тот остановил караул и приказал немедленно вернуться на учебный полигон, забрать с собой весь караул и подчиняться его приказу. Ефрейтор все выполнил, как приказал ему гауптман. И, таким образом, в полном распоряжении у Фойгта оказались семь вооруженных солдат и два ефрейтора — Клапдор и Мухе. Можно брать город в осаду. Но он решается на другое и своей команде объясняет, что по высочайшему приказанию, подразумевается его величество кайзер Вильгельм II, они должны выполнить одно важное поручение. Какое, не говорит. Это тайна. Поэтому для выполнения задания им прежде всего следует подкрепиться. И в станционном буфете он вручает ефрейтору Мухе две марки, на которые тот покупает лимонад для всей команды. Потом они выходят на следующей станции, в Руммельсбурге, и вместе пьют пиво, также за счет своего нового командира. Настроение у всех очень хорошее и совсем не боевое. И Фойгт рассказывает своим подчиненным, с которыми он обращается отечески ласково, что им предстоит занять ратушу в Кёпенике, арестовать бургомистра и все руководство и навести там надлежащий порядок. Ни у кого из солдат не возникает ни малейшего сомнения в том, что перед ними настоящий капитан. Все выглядит очень натурально. Наконец они прибывают в Кёпеник, двигаются бравым строем по направлению к ратуше. Новоиспеченный гауптман, добившись полного доверия своей команды, отдает приказание — поставить стражу на входе в ратушу и никого не впускать и никого не выпускать из нее. Сам он вместе с другими солдатами поднимается наверх и отдает приказание ефрейтору Мухе из кабинетов никого не выпускать и не впускать, а если по нужде, то только в сопровождении вооруженных солдат. И наконец гауптман Фойгт, который совершенно не знал расположения комнат, открывает дверь в кабинет старшего секретаря герра Розенкранца и объявляет ему от имени его величества об аресте. Оставляет двух вооруженных солдат и находит кабинет бургомистра Лангерханса. И здесь операция повторяется — от имени его величества он объявляет об аресте. Для бургомистра появление в его кабинете вооруженных солдат, возглавляемых гауптманом, явилось полной неожиданностью, и некоторое время он был в шоке. Потом попросил разрешения позвонить своей жене, потом он захотел встретиться со своим заместителем. На что гауптман Фойгт заявил, что управление районом Кёпеник перешло в его руки, он принимает все решения и будет оставаться в ратуше до девяти часов, и больше никаких действий не разрешил. Пришедший в себя бургомистр снова поинтересовался, кто отдал приказ о его аресте, какие силы стоят за гауптманом. На это Фойгт ответил: бургомистру нечего волноваться, его это дело не касается. И сам спустился на улицу, чтобы отдать другие распоряжения. Он привлек на свою сторону еще двух уличных жандармов и обер-вахмистра, чтобы они наводили порядок перед зданием ратуши, так как там стали собираться люди. К вечеру он принимает решение ограбить кассу. В кассе находится служащий, который говорит ему, что в сейфе имеется два миллиона денег. Но эта сумма гауптману Фойгту кажется баснословной, такие деньги ему не нужны, он берет из кассы около четырех тысяч марок, оставляет квитанцию о том, что он, Вильгельм Фойгт, взял из кассы ратуши Кёпеника обозначенную сумму, после этого отдает приказ своим солдатам оставаться на охране здания еще полчаса и затем отправляться в казармы, а сам вместе с деньгами исчезает. В ратуше царит беспокойство, никто не знает, что делать дальше, наконец солдаты покидают помещения и бургомистр звонит в комендатуру, чтобы выяснить, какой гауптман прибыл в ратушу и приказал арестовать его. В это время совершенно случайно в берлинской комендатуре находился младший сын его величества кайзера Вильгельма принц Иоахим, прибывший туда для осмотра вместе с генералом графом Мольтке. Несколько звонков в гвардейский стрелковый полк, и очень скоро выясняется, что никто никакого гауптмана никуда не посылал и никакого такого задания не давал и бургомистр и его служащие стали жертвой какого-то нелепого мошенничества. Никто в Берлине не отдавал приказания арестовать работников ратуши. Тем более не делал этого его величество кайзер. Все это глупая шутка, розыгрыш. В ратушу прибыли полицейские, следственная комиссия, был быстро создан словесный портрет фальшивого гауптмана, который действует от имени его величества и занимается грабежом государственных учреждений. Уже на следующее утро по Берлину были расклеены плакаты с внешностью Вильгельма Фойгта, мужчины в возрасте 45–50 лет, с кайзеровскими усами, рост 170–180 сантиметров. Награда за сведения — 2000 марок. Вскоре на одной железнодорожной станции в общественном туалете полиция наткнулась на брошенную гауптманом шпагу, спустя некоторое время нашли и брошенную им форму. И тут сделал заявление в полицию владелец магазина готового платья на Фридрихсштрассе, который сообщил, что у него примерял обувь человек, похожий по описаниям на фальшивого гауптмана. Еще одно заявление сделал бывший заключенный, который сидел вместе с Фойгтом и опознал его на плакатах. Кольцо постепенно сужалось, полиция устроила засаду по всем адресам, по которым он мог находиться. 26 октября рано утром на улицу Лангештрассе, где, по сведениям, Вильгельм Фойгг снимал в мансарде комнату, прибыли несколько нарядов полицейских, снайперы сидели даже на крыше и наблюдали за входом в жилой дом. Фальшивый гауптман ничего не подозревал, он сидел за столом и завтракал, когда в его комнату ворвались вооруженные полицейские. Он не оказывал никакого сопротивления, а только вежливо попросил разрешения завершить завтрак. Что и было ему милостиво разрешено. И вообще полицейские обращались с ним чрезвычайно вежливо, будто он не вор, не грабитель, не нарушитель общественного порядка, а большая птица. Его сажают в автомобиль и доставляют в здание Полицайпрезидиума на Александерплатц. И здесь с ним обходятся не как с обычным арестантом, оказывают знаки внимания. Он принимает все за чистую монету. И, конечно, не может догадаться, что за всем этим кроется внимание к нему со стороны его величества, его тезки кайзера Вильгельма, которому об этом курьезном деле доложил его сын Иоахим и расписал все в красках, отчего кайзер зашелся в смехе. Такого розыгрыша Германия еще не знала. Именно кайзер произнес слова, ставшие крылатыми, о том, что проявленное служащими уважение к форме — свидетельство почитания власти и умения подчиняться приказу. «И едва ли такое возможно в какой-либо другой стране!» Эта фраза разнеслась по Берлину и по всей Германии, а внимание к Фойгту сделалось повышенным. Его судили, он полностью признал свою вину, покаялся, и его приговорили к четырем годам тюрьмы. «Берлинская иллюстрированная газета» писала, что «если бы Фойгта оправдали и выпустили из зала суда сразу, то народ поднял бы его на руки, его бы встретили с триумфом. Второго такого шутника нигде не сыщешь…». В тюрьме он оказался героем. Ему с воли писали восхищенные письма, ему признавались в любви незнакомые женщины, в конвертах были деньги. Отсидел он только два года. Так как по своей привычке проявил смирение и покорность, завоевал у тюремного начальства хорошие оценки и по милости его величества и за примерное поведение герра Фойгта выпустили. Его ожидали журналисты, писатели, артисты и просто любопытные, всем хотелось взглянуть на того, кто так легко и весело облапошил бургомистра и все руководство бургомистрата, он сделался героем толпы, героем района Кёпеник и всего Берлина. В знак благодарности он пишет письмо своему тезке кайзеру Вильгельму II и начинает его следующими словами: «Всевеличайший! Наисветлейший! Всемилостивейший Кайзер! Король и Господин! Ваше Величество! Вы, Величайший, который ниспослали мне неожиданный подарок…» На берлинской сцене уже готовится постановка «Гауптман из Кёпеника», ему предлагают выходить перед публикой перед каждым спектаклем, ему платят деньги, в киосках продаются открытки с его изображением в форме гауптмана, и это снова приносит ему деньги. Но полиция не спускает с него глаз, его приговаривают к штрафу за распространение своей фотографии, но сумма 288 марок для него смехотворна. Он едет в Гамбург навестить свою сестру и по пути заходит в кабачок, чтобы выпить пива. Предприимчивый хозяин предлагает остановиться у него и обращается к местной публике с призывом посмотреть на фальшивого гауптмана. И снова ему аплодируют и дают деньги. Вместе со вторым ефрейтором Клапдором ему устраивают турне по всей Германии. Он отправляется за границу, его ждут в Бельгии, но не в Голландии и не во Франции, где на него смотрят с презрением, где его считают представителем немецкой военщины, немецкого пруссачества: тупости и глупости. Он отправляется в Америку, в Нью-Йорк, выступает перед немцами эмигрантами. Он возвращается домой и пишет книгу «Как я стал гауптманом из Кёпеника». Накопив деньжат, он отправился в Люксембург, где и купил себе домишко по адресу Рю Нойперг, 5. Он уже не выступает, ходит в разрешенной ему форме гауптмана, играет в бильярд и в карты. Скончался он в возрасте 73 лет, 4 января 1922 года. Но память о нем и его захвате ратуши жива до нашего времени. Со временем была создана целая «Кёпеникиада». Наибольшую известность получила сатирическая пьеса Карла Цукмайреа «Гауптман из Кёпеника», по словам Томаса Манна, лучшая комедия мировой литературы после гоголевского «Ревизора». Впервые она была поставлена на берлинской сцене в 1931 году, и сегодня ее можно увидеть в репертуаре театра Максима Горького в Берлине. Позднее о знаменитом авантюристе было сделано три игровых фильма. Наиболее удачной оказалась лента режиссера Хельмута Койтнера, где в 1956 году в роли Фойгга снялся популярнейший немецкий актер Хайнц Рюманн. В советском прокате фильм назывался «Сила мундира». Жители Кёпеника решили возвести памятник прославленному сапожнику, собрали средства, пригласили скульпторов и объявили конкурс. Выиграл проект Спартака Бабаяна. И через девяносто лет, осенью 1996 года, прусский гауптман появился у входа в ратушу. Нынешние чиновники оказались настолько благоразумными, что разрешили раз в год устраивать даже аттракцион для туристов с арестом бургомистра. И появляются новые ряженые — гауптман, два ефрейтора и семеро солдат, все они вооружены и идут на захват ратуши.

Внимание, «Цеппелин» над городом

Строительство дирижаблей, как нового воздухоплавающего средства, начиналось далеко от Берлина, в южном немецком городке Фридрихсхафен у Боденского озера. Его зачинатель и большой патриот летного дела, человек, глубоко убежденный, что только немецкие дирижабли завоюют небо и всегда будут держать пальму первенства, граф Фердинанд фон Цеппелин все свои средства вложил в развитие дирижаблестроения. И надо сказать, что преуспел в своем начинании. Берлин, как столица всей Германии, страшно завидовал заштатному Фридрихсгафену, где испытывались новые модели воздушных кораблей. Но, помимо зависти, берлинцы еще и гордились тем, что их страна стала родиной гигантских летательных аппаратов, которые одним своим появлением в небе вызывали необыкновенный восторг, чувство гордости и патриотизма. И куда бы ни летали впоследствии дирижабли графа Цеппелина, их путь всегда пролегал через Берлин. На радость многотысячной толпе, они спускались на аэродроме «Темпельхоф», самом старом и крупнейшем в Европе, приземлялись на другом берлинском аэродроме, в Тегеле.

Фердинанд фон Цеппелин

В воспоминаниях московского генерал-губернатора Владимира Федоровича Джунковского (1865–1938), который управлял Москвой с 1908 по 1913 годы и при котором появилось Московское общество воздухоплавания, есть страницы, посвященные его впечатлениям от поездки в Берлин в августе 1908 года и ожидания встречи с первым построенным в мире дирижаблем. Еще в вагоне поезда Джунковский только и слышал рассказы пассажиров об огромном удивительном воздушном судне. Один немец, очень солидный, почти со слезами на глазах говорил, что день, когда он увидел летающий «Цеппелин», стал для него лучшим днем жизни, он видел это германское чудо и теперь может умереть спокойно. Другой с гордостью доказывал, что ни в какой другой стране мира не смогут сделать ничего подобного. В Берлине Джунковскому с большим трудом удалось найти комнату, все гостиницы были переполнены, со всех уголков страны съехалась масса людей, чтоб принять участие в национальном празднике, каковым немцы считали прилет «Цеппелина» из Фридрихсгафена в Берлин. В день появления дирижабля все центральные улицы, и прежде всего Фридрихсштрассе, оказались заполнены народом настолько, что двигаться по ним удавалось с большим трудом. Десятки, сотни тысяч людей устремились к аэродрому «Темпельхоф», все жаждали посмотреть приземление необыкновенного воздушного аппарата. Но порядок был изумительный — на перекрестках стояли полицейские, толпа, как один человек, по мановению их руки останавливалась, чтоб пропустить экипажи и автобусы, а затем по такому же мановению спокойно двигалась дальше. На поле аэродрома устроены были трибуны. Джунковский занял свое место. В ложе для императора находились кайзер Вильгельм и его свита, герцоги, принцы, все ожидали появления графа Цеппелина, чтоб приветствовать великого старца — победителя воздушного пространства. Наступило обусловленное время прилета, но «Цеппелин» все не появлялся. Немецкая публика, привыкшая к аккуратности, стала беспокойной, раздавались недовольные возгласы. В конце концов было получено известие, что из-за сильного ветра дирижабль остановился в Нюрнберге и прилететь в Берлин сможет только на следующий день. Император Вильгельм, узнав о задержке «Цеппелина», откомандировал в Биттерфельд кронпринца, чтобы тот переговорил с графом и дал знать, когда точно тот сможет прибыть в Берлин. Цеппелин сообщил, что прибудет на следующий день ровно в 12 часов. Так и случилось. На следующий день ровно в 12 часов «Цеппелин» «спустился с неба». Но это торжество Джунковскому увидеть не довелось. Ему предстояло возвращаться в Москву, и он с утра торопился на вокзал. По рассказам же других русских очевидцев, прибывших в «Темпельхоф», впечатление от полета «Цеппелина» было действительно потрясающее, казалось, что полнеба заслонила гигантская темная туча, которая стала увеличиваться в размерах по мере приближения к земле. Восторг миллионной толпы превзошел всякие ожидания. Воздушная сигара длиной почти 130 метров, высотой с пятиэтажный дом, чуть покачиваясь и гудя пропеллерами, медленно опускалась на землю. Через некоторое время из гондолы по трапу спустился невысокого роста старичок с пышными седыми усами. Толпа готова была нести его на руках…

В.Ф. Джунковский

Дирижабли Цеппелина часто стартовали непосредственно с поля берлинского аэропорта «Темпельхоф» для выполнения разного рода экспедиций. Они отправлялись в многодневные ознакомительные путешествия, летали в разные города Европы, в Соединенные Штаты, в Южную Америку, в Советский Союз. Но при этом, как выяснилось много позднее, не только перевозили дорогих пассажиров, посланцев мира и дружбы, но попутно выполняли определенные служебные обязанности, которые следует отнести к разряду секретных. Знали об это исключительно ограниченное количество людей.

В то время Германия практически завоевала небо не только над Европой, но и над всем миром. Для ее дирижаблей не было никаких преград. И куда бы ни направлялись гигантские воздушные сигары, всюду их встречали с триумфом, носили на руках. Советский Союз не мог себе позволить такого дорогостоящего удовольствия и штурмовал полярные широты и новые высоты своим способом. В небо взлетали первые аэростаты, покоряя стратосферу, во льды Северного Ледовитого океана отправлялись одна экспедиция за другой. В 1931 году у ученых разных стран усилился интерес к изучению Арктики. Однако большинство организованных воздушных и морских экспедиций за Полярный круг заканчивались, как известно, неудачно и даже трагически. И вот общество «Аэроарктика» — Международное общество по исследованию Арктики воздушным путем — во главе со своим президентом и преемником «Цеппелина», изобретателем и руководителем фирмы по производству дирижаблей Хуго Эккенером решило организовать воздушно-водный научный поход на Северный полюс. Полет дирижабля «Цеппелин» по первоначальному плану доктора Хуго Эккенера должен был осуществляться совместно с подводной лодкой американца Уилкинса, которая двигалась бы подо льдами. Операция сложная, но выполнимая. Добравшись до высоких широт, лодка должна была пробиться на поверхность и ждать встречи с дирижаблем. Однако еще во время пробного рейса на лодке произошла авария. План оказался очень опасен, и от него отказались. Кого еще подключить к экспедиции? Может быть, Советы? В это время как раз советский ледокол «Малыгин» готовился к отплытию на Землю Франца-Иосифа. Немецкие руководители полета предложили советским властям провести совместную акцию по доставке и обмену полезного груза, например, почты. Предложение было принято, начались приготовления.

Едва ли кто из советских участников той экспедиции догадывался, что полет немецкого дирижабля к Земле Франца-Иосифа, помимо научных целей, преследовал еще и другие, военные, секретные, которые разрабатывались за толстыми стенами воздушного ведомства в Берлине. Советскую сторону вдохновила сама идея воздухоплавания, ее поддержали отечественные ученые-исследователи Арктики. Среди них Рудольф Лазаревич Самойлович, ученый-полярник, который в 1928 году руководил операциями ледокола «Красин» по спасению участников экспедиции дирижабля «Италия» во главе с Нобиле. Так вот, Самойлович предлагал здравую мысль: вместо затратных проектов — строительства железнодорожной трассы вдоль побережья Северного Ледовитого океана и освоения ледоколами Северного морского пути — развивать отечественное дирижаблестроение и с этой целью создавать вдоль всего побережья необходимые для их швартовки причальные мачты. В тех местах можно было бы организовать склады с топливом, необходимыми запчастями и продовольствием. Предлагаемая немцами экспедиция на аэростате «Граф Цеппелин» как раз отвечала его представлениям и становилась весомым аргументом в пользу его доводов.

Дирижабль «Граф Цеппелин» LZ-127

Однако для организации предложенной немцами масштабной международной экспедиции требовались немалые средства. Выход был найден в печатании почтовых марок, посвященных экспедиции. Такого рода почтовые марки уже выпускались в серии «Дирижаблестроение», они появились сразу после первого прилета в СССР того самого германского дирижабля «Граф Цеппелин», их моментально раскупили.

И вот в мировую прессу полетели сообщения о намеченной встрече двух «транспортных великанов» — воздушного и морского, о первой встрече в полярной зоне «в лучах северного сияния» немцев и русских. Как отмечалось, это было событие эпохального значения. Наконец-то научный мир мог получить столь необходимую аэронавтическую и метеорологическую информацию. Ледокол «Малыгин» был зафрахтован государственным акционерным обществом «Интурист», на нем находились иностранные туристы, которым предоставлялась возможность посетить западную часть Советского сектора Арктики. Была там и группа советских ученых во главе с известным полярным исследователем профессором В.Ю. Визе.

Немецкое почтовое ведомство ко времени экспедиции выпустило серию специальных почтовых марок, предназначенных для обмена почтой с «Малыгиным». В соответствии с «филателистической программой» экспедиции готовилась и советская серия марок. Ледокол «Малыгин», которым командовал капитан Д.Т. Чертков, вышел из Архангельска 18 июля 1931 года. На его борту находился специальный груз — письма с наклеенными новыми почтовыми марками. К слову сказать, сегодня такие «посвященные» марки, и немецкие и советские, являются большой ценностью. Через неделю, а точнее, 24 июля того же года, в воздух над Боденским озером во Фридрихсгафене поднялся дирижабль «Граф Цеппелин» LZ-127 и взял курс на Берлин. Следует отметить, что это был действительно гигантский летательный аппарат. Его длина достигала 237 метров, диаметр составлял 30,5 метра, он был заполнен водородом, а его пять моторов по 550 лошадиных сил тянули эту махину со скоростью только 120 километров в час. Беспосадочный перелет составлял от 10 до 12 тысяч километров. Летел он, как правило, на высоте 200–300 метров, в случае необходимости опускался ниже. Так что при небольшой скорости обзор из его кабины был идеальный. На его борту находились 46 человек команды и пассажиров. Научным руководителем экспедиции стал советский профессор Р.Л. Самойлович, изобретатель радиозонда профессор-аэролог П.А. Молчанов, инженер-дирижаблестроитель Ф.Ф. Ассберг и радист Э.Т. Кренкель. Командир корабля — доктор Хуго Эккенер, президент «Аэроарктики». На борту «Цеппелина» находился также Линкольн Элсуэрт, участник экспедиции Амундсена на дирижабле «Норге». По сравнению с немецким дирижаблем ледокол «Малыгин» — крошка, в длину он был чуть больше 62 метров, а его водоизмещение составляло 1790 тонн.

Дирижаблю предстояло пролететь расстояние в 13 тысяч километров, общее время в полете 106 часов, или около пяти суток, ледоколу — 8 тысяч километров.

После кратковременной остановки в Берлине дирижабль, приняв дополнительную почту, направился в Ленинград. На воздушном судне оборудовали почтовое агентство для обслуживания пассажиров и экипажа. Специальный штемпель предназначался для обработки корреспонденции. На рисунке был изображен дирижабль в лучах северного сияния. Текст на немецком языке гласил: «Воздушный корабль «Граф Цеппелин»», Полярный рейс, 1931». Штемпель ставился на всех конвертах и открытках, причем гашение производилось красной краской. Объем почтовой корреспонденции, взятой на борт, составил более 300 кг!

В Ленинграде немецкий «Цеппелин» встречали свыше 100 тысяч человек. Встреча была теплой, дружеской. На ленинградском почтамте 25 июля проходило гашение марок спецштемпелем с изображением контуров дирижабля и с надписью на французском языке. Погашенную корреспонденцию принимали на борт дирижабля. На следующий день «Цеппелин» стартовал с ленинградского аэродрома и взял курс на север. Далее его маршрут пролегал над Архангельском в направлении Земли Франца-Иосифа. Около шести часов вечера в бухте Тихой острова Гукера, составной части архипелага Земли Франца-Иосифа, где незадолго до этого построили самую северную в мире полярную станцию, дирижабль пошел на посадку. Недалеко на якоре стоял ледокол «Малыгин». На судне имелась тоже специальная почтовая каюта. Сразу после посадки «Цеппелина» от ледокола отошла моторная шлюпка, загруженная мешками с почтой. Среди пассажиров находились советский полярник-исследователь Папанин, итальянский генерал Нобиле и американский летчик Элворт. Обмен почтой занял около 15 минут. С «Цеппелина» было принято 50 тысяч почтовых отправлений общим весом 300 кг, а с «Малыгина» на дирижабль сдали почту общим весом 120 кг. На всех письмах и открытках этого обмена стояло гашение с датой 27 июля 1931 г.

Дирижабль же после обмена почтой поднялся в воздух и направился на восток. Участники экспедиции продолжали вести научные наблюдения. Они пролетали над островами Северной Земли и кромкой полуострова Таймыр. Впервые в истории науки выпускались радиозонды, производилась тщательная аэрофотосъемка, позволившая сделать ряд исследований и уточнений карты. От намечавшейся посадки у острова Домашний (архипелаг Северная Земля), где была полярная станция, отказались из-за тумана. Во время полета над Карским морем 28 июля дирижабль замедлил скорость и над Диксонской полярной станцией сбросил на трех парашютах почту для полярников.

К моменту прилета в Ленинград — 29 июля — было окончательно установлено, что посадку дирижабль делать не будет. Поэтому в момент пролета над аэродромом с гондолы сбросили парашют с почтой ледокола «Малыгин».

Вся воздушная экспедиция завершилась 29 июля 1931 года. «Цеппелин» появился в небе Берлина, вызвав в который раз необычайное возбуждение жителей столицы. Он плавно приземлился на аэродроме «Темпельхоф». Полярных исследователей встречали с цветами, им улыбались, фотографировали. Этот полет, безусловно, можно считать удачной международной акцией. Правда, вскоре выяснилось одно не очень приятное обстоятельство. После возвращения из Арктики немецкая сторона, несмотря на договор, отказалась предоставить советским полярникам результаты полученных аэрофотосъемок. Ни фотосъемки, ни карты, ни другие важные документы не были переданы советским исследователям. Едва ли это было простым недоразумением. По сути, весь научный архив немцы оставили себе. Более того, ряд последующих попыток уже фашистской Германии подробно изучить арктические области подтверждает мысль о том, что немцы, пролетая над советскими территориями, целенаправленно собирали обширный разведывательный материал. Об этом могли только догадываться советские ученые. Полученные впоследствии сведения пригодились немцам для осуществления своей захватнической деятельности. Выпущенные после полета специальные подробные топографические карты Ленинграда и его окрестностей позволили уже в первые дни войны вести прицельное бомбометание. Кроме того, в Арктике немецкие специалисты создали целую сеть радиометрических станций, в том числе организовали полярную экспедицию на одном из северных островов архипелага Земли Франца-Иосифа. Находясь прямо под носом у советского командования, фашисты снабжали свое руководство метеосводками и сведениями о ледовой обстановке, осуществляли радиоперехват, дешифровку радиограмм, занимались радиопеленгованием советских и союзных военных конвоев. И только несколько лет спустя, уже после окончания военных действий, советская научная экспедиция обнаружила в Арктике следы брошенной немецкой станции. Такие вот негативные последствия имела та научная экспедиция немецкого дирижабля «Цеппелин», вылетевшего из берлинского аэропорта «Темпельхоф» и обследовавшего арктическое побережье Советского Союза как раз накануне прихода к власти фашистов.

Обнаженная Нефертити

Раскрашенный бюст египетской царицы, красавицы Нефертити, жены фараона Эхнатона, правившего свыше тысячи трехсот лет до нашего времени, совершил не так давно переезд из района Шарлоттенбурга в западной части Берлина, где он выставлялся в залах Египетского музея, на Остров музеев, в самый центр бывшего восточного Берлина, на улицу Bodestrasse, 1–3. Кстати, по-немецки «Нефертити» пишется как Nofretete и переводится не как в русском варианте — «красавица грядет», а «красавица вернулась». В переезде всемирно известного экспоната из одного музея в другой ничего особенного нет, просто красавица действительно вернулась на свое исконное место, где она выставлялась ранее. Дело в том, что скульптурный портрет легендарной египетской красавицы экспонировался на Острове музеев с 1920 года, где до Второй мировой войны хранилась большая часть национальных музейных сокровищ Берлина. Но в начале войны часть наиболее ценных экспонатов, в том числе и бюст Нефертити, вывезли. И, как оказалось, не напрасно. Остров музеев жестоко пострадал от бомбового налета союзной авиации в феврале 1945 года. После окончания войны бюст Нефертити обосновался в Египетском музее Западного Берлина. И вот переезд на свое прежнее место, на Остров музеев. Вместе с ним переехала и вся египетская коллекция — 35 тысяч экспонатов, а также 60 тысяч папирусов. В 2009 году коллекция должна будет еще раз поменять место экспозиции. На этот раз она переедет в соседнее здание Нового музея, где еще не завершены реставрационные работы.

На этом малозначительном факте едва ли стоило заострять внимание, если бы не один нюанс. Современные дизайнеры, понимая, что интерес берлинцев к чужой истории, к экспозиции музея угасает и его надо чем-то воспламенить, начали с обновления облика древнеегипетской царицы, причем сделали это своеобразным способом. Для пробы они дополнили бюст египтянки недостающим у нее… обнаженным женским телом. Приставили бронзовое туловище, посмотрели и удовлетворились. У бюста появилось продолжение, разве это не чудо? Открыли двери музея для посетителей. Что-то они скажут, какое будет у них мнение? И образовались многотысячные очереди. Всем хотелось взглянуть на новоявленное чудо. Но после осмотра мнения посетителей кардинально разделились. Это варварское деяние, кощунство, восклицали одни. Другие не соглашались, считали, что это вроде как акт современного искусства, попытка сделать наглядным то, что скрывали время и история. А третьи просто хихикали, чему-то радовались, потупив взоры. Расчет дизайнеров полностью оправдался, шум поднялся немалый. Более того, он выплеснулся за пределы столицы и всей Германии. У большинства заграничных специалистов-египтологов и почитателей экзотики этот акт вызвал шок. Зачем обнажать то, чего никто никогда не видел и никогда не увидит, зачем представлять реальным, осязаемым женское тело, которое никогда не принадлежало египетской царице? И почему не прикрыть ее одеянием, соответствующим времени? Конечно, нашлись и почитатели, которым обнаженная Нефертити очень понравилась и ее новое экспериментальное оформление вызвало восторг. В Каире же подобная акция, понятно, моментально произвела эффект взорвавшейся бомбы. У арабов поголовно абсолютно отрицательная реакция. Кто позволил?! Как такое могло случиться?! Поставить все на свое прежнее место, никаких отклонений от оригинала! И пронеслась буря протеста, возмущения, вплоть до требования — немедленно вернуть национальное сокровище на его истинную родину. Пока продолжается спор, пока идет предъявление доказательств, как бы перетягивание каната то в одну сторону, то в другую, на Остров музеев приходят сегодня тысячи берлинцев, гостей столицы Германии. Они внимательнее, чем прежде, рассматривают бюст Нефертити и… приделанное к ней обнаженное женское туловище. Совпадает, не совпадает? Красивее стала или нет? Не будем приводить те возгласы и замечания, которые высказываются по этому поводу, не в них суть. Дело в другом: а вдруг случится непредвиденное и властям Берлина придется пойти на уступки требованиям Каира? И что тогда? Ведь египтяне уже давно, с 1933 года, ведут тяжбу за возвращение национальной реликвии к себе на родину. И если третейский суд примет их доводы, то… То тогда вселенский скандал и известная египетская красавица должна будет покинуть насиженные места в Берлине. И вернется на свою первоначальную родину. Понятно, что отправится без навязанного ей дизайнерами чужеродного тела. В Египте бюст встретят с царскими почестями. Его там давно ждут. Нам же остается внимательнее присмотреться к облику Нефертити и проследить тот путь, которой совершила она ранее, когда свыше ста лет назад берлинские археологи, по сути, тайно вывезли ее из Египта.

…Если вдоль реки Нила удалится на 300 километров южнее Каира, то можно попасть в небольшую арабскую деревню под названием «Эль Амарна». Те, кто с группой туристов бывал в этих местах, наверняка помнят скалы, пески, остатки фундаментов каких-то древних сооружений. Давным-давно, а точнее, за 1340 лет до рождения Иисуса Христа, на этом месте располагался древний египетский царский город Ахетатон. Как жили древние египтяне, кто ими правил, мы никогда бы не узнали, если бы не поисковые партии. В начале зимы 1912 года берлинский археолог Людвиг Борхардт вместе с участниками экспедиции приступил к раскопкам остатков фундамента одного жилища. И неожиданно рабочие наткнулись на помещения, которые напоминали скульптурную мастерскую. Их взору представились незавершенные бюсты людей, статуи мужчин, женщин, гипсовые маски. Рядом валялись поделочные камни, из которых ваялись все эти модели. Раскопки продолжились более интенсивно, и вскоре рабочие наткнулись на остатки ларца с надписью: «Хвалимый царем начальник работ скульптор Тутмос». Стало совершенно очевидно, что так звали начальника скульптурной мастерской, главного скульптора Ахетатона, произведения которого получили одобрение царя. Дальнейшие раскопки производились теперь с особой тщательностью. Ученые понимали, что они могли наткнуться на скульптуры людей именитых, может быть, самих царей. Их предположения оправдались.

Остров музеев

Шестого декабря 1912 года археологи попросили Борхардта срочно вернуться на место раскопок. В стене они обнаружили какую-то скульптуру. Для ее извлечения инструменты уже не понадобились. Только руками, только кончиками пальцев. И вот спустя несколько часов на свет явился небольшой, всего 48 сантиметров в длину, бюст неизвестной женщины. Раскрашенный скульптурный портрет из известняка представлял, очевидно, царицу в натуральную величину. На голове синий убор — парик вроде короны. Облик женщины поражал какой-то необыкновенной, неземной красотой, у нее были тонко очерченный рот, прямой нос, миндалевидные глаза. Левый глаз почему-то отсутствовал. А в правом имелась вставка из горного хрусталя со зрачком из черного дерева. На лбу когда-то находился урей — священная змея, считавшаяся в Египте символом царской власти. Археолог Борхардт прекрасно понял, какую находку ему удалось отыскать. В своем дневнике он сделал такую краткую запись: «Это невозможно описать, это надо видеть».

Очищенный от нескольких слоев гипса, специальной «упаковки» для сохранности, бюст произвел ошеломляющее впечатление на специалистов. Он служил, вероятно, долгое время моделью, с помощью которой скульптор Тутмос изготовлял другие скульптурные изваяния царицы. На этом основании ученые сделали вывод, что популярность в народе Нефертити была очень высока. Об этом же свидетельствовали и другие данные раскопок.

И вот что удалось выяснить археологам. Нефертити родилась и выросла в Фивах (не путать с древнегреческим городом Фивы в Беотии). Это был один из крупнейших городов и художественных центров Древнего Египта. На его месте сегодня находятся два других египетских города, Карнаке и Луксор, с грандиозными древними храмовыми ансамблями богов. Роскошные дворцы, виллы, усадьбы, сады, искусственные озера — в таком великолепном окружении проходили детство и юность Нефертити. Вполне можно предположить, что по бокам аллей города росли финиковые пальмы, зеленели тамариски, сикоморы. Сами аллеи были выложены тесаным камнем, бирюзово-зеленые фаянсовые плитки обрамляли оконные проемы богатых домов. Египет находился в пике своего расцвета. Родители Нефертити были зажиточные египтяне, имели доступ во дворец фараона, так как, очевидно, находились в родственной связи с ним. Жилось ей, безусловно, очень неплохо. Город Фивы пожинал плоды своего царского величия, сюда из Палестины везли сосуды с вином, рулоны кожи, столь любимый египтянами лазурит, произведения разных ремесел. Из далеких областей Африки шли караваны, нагруженные слоновой костью, черным деревом, благовониями и золотом. Этого золота было так много, что его использовали не только для женских украшений, но и для оформления многих дворцовых помещений. В обиходе были тончайшие ткани из гофрированного льна, пышные, потрясающие своим разнообразием парики, богатые украшения и дорогие умащения.

Когда Нефертити исполнилось девятнадцать лет, ее выдали замуж за царя Аменхотепа IV. По данным современных ученых, вполне возможно, она была его сводной сестрой. Состоялась роскошная свадьба, на которой присутствовали и жившие в то время родители фараона-«солнце» Аменхотеп III и его «великая царская супруга» Тейе, отличавшаяся умом и властностью.

Вместе со своим супругом Нефертити правила Египтом около 20 лет. Эти два десятилетия ознаменовались небывалым для всей древневосточной культуры религиозным преобразованием, сменились устои древнеегипетской сакральной традиции, оставившей очень неоднозначный след в истории страны: на смену культам богов предков волей царственной четы пришел новый государственный культ Атона — животворящего солнечного диска. Вместе с религиозным укладом исчезли и канонические правила древнеегипетского искусства. Пройдя через годы утрированного реализма, искусство времени Эхнатона и Нефертити родило те шедевры, которые были обнаружены в мастерских Ахетатона.

Бюст «владычицы радости», как ее называли, создавался в период ее полного владычества. Она выглядит вполне зрелой умудренной женщиной. По традиции белки глаз, радужная оболочка и зрачки на египетских скульптурах инкрустировались алебастром, хрусталем и черным деревом. У Нефертити инкрустирован только правый глаз. Левую глазную впадину Тутмос оставил пустой. Предполагается, что это было сделано умышленно, так как в то время царица была жива, а «разверзание очей» оживляло душу уже умершего человека.

Чтобы носить огромную корону, Нефертити пришлось брить голову, такова была тоже традиция, в каждом ее ухе было по две серьги.

Нефертити и ее супруг Аменхотеп IV прослыли большими реформаторами, они основали новую столицу Египта Амарн, они пытались распространить свою собственную религию, они заменили всех местных идолов, вместо них предложили одного — Бога Солнце. Это подрывало власть жрецов, но, пока Эхнатон был жив, священнослужители не могли помешать нововведениям. Счастье продолжалось недолго. На 12-м году правления Эхнатона и Нефертити скончалась дочь супругов, принцесса Макетатон. На стене усыпальницы, приготовленной в скалах для царской семьи, изображено отчаяние супругов, на ложе распростерта мертвая девочка. Рядом замерли родители — отец с заломленной над головой рукой, а другой рукой схвативший за руку жену, и мать, прижавшая руку к лицу, словно еще не верящая своей утрате. Пожилая нянька умершей рвется к телу любимицы, ее удерживает молодая служанка. Сцена смерти Макетатон по силе переданных чувств, бесспорно, относится к шедеврам египетского рельефа. Вскоре скончалась и царица-мать Тейе.

Смерть Макетатон, по-видимому, стала переломным моментом в жизни Нефертити. У той, кого современники называли «красавицей, прекрасной в диадеме с двумя перьями, владычицей радости, полной восхвалений… преисполненной красотами», появилась соперница. И Нефертити оказалась в опале. Остаток дней она провела в одном из второстепенных дворцов столицы. Одна из статуй, обнаруженных в мастерской скульптора Тутмоса, показывает Нефертити на склоне лет.

Ее лицо все еще прекрасно, но время наложило на него свой отпечаток, заметны следы утомления и отрешенности от всего земного. Царица одета в облегающее платье, на ногах сандалии. Она мать шести дочерей, многое в жизни видела и испытала.

Вся ее биография подробно «записана» в настенных барельефах жилого здания царской семьи. Там представлены подробные сцены из жизни фараона Эхнатона, его любимой жены Нефертити и их шести дочерей. В египетском искусстве мало произведений, которые столь подробно отражали бы любящих супругов, их благополучную семейную жизнь. Вот Нефертити с супругом и детьми, вот она сидит у мужа на коленях и придерживает рукой маленькую дочь. На одном из рельефов, обнаруженных в Ахетатоне, запечатлен кульминационный момент этой идиллии — поцелуй Эхнатона и Нефертити. И в каждой сцене присутствует Атон — солнечный диск с многочисленными руками, протягивающими царственной чете символы вечной жизни.

В чем же была причина неожиданной опалы Нефертити и крушения союза, любовь и взаимные чувства которого воспевались в десятках гимнов? Вероятно, основной проблемой царственной четы стало отсутствие сына, который мог бы унаследовать престол. Дочери Нефертити не обеспечивали надежности продолжения династической смены власти. В своем почти маниакальном желании иметь сына Эхнатон вступал в браки даже со своими дочерьми. Но судьба не была к нему благосклонна. Сына он так и не дождался.

Когда он умер, Нефертити взяла власть в свои руки. Однако правила она недолго. Против нее был составлен дворцовый заговор. На нее напали и убили. Напали тайком, убили ударами ножей в спину. Это подтверждено новыми раскопками и находками. Не так давно в Луксоре в одной из многочисленных пещер Аллеи фараонов была найдена женская мумия, оказавшаяся мумией Нефертити. Исследования показали, что царице были нанесены серьезные ранения в области спины. Увечья наносились и после ее смерти. На ней вымещали злость убившие ее заговорщики. Очевидно, действовали подкупленные жрецами люди. Сами жрецы надеялись, что нанесенные царице повреждения лишат неугодную счастливого загробного существования.

В 1912 году египетские власти, дававшие разрешение Борхардту на вывоз скульптуры из страны, не смогли точно определить реальную ценность известковой скульптурки. На первый взгляд в бюсте женщины не было ничего интересного. Краски потускнели, камень кое-где осыпался. Ничего ценного. И неприметный на первый взгляд скульптурный портрет женщины уплыл в Германию, где, собственно, началась его вторая жизнь. Скульптуру отреставрировали, подкрасили, обновили, привели в соответствие с оригиналом и представили публике в том первозданном виде, в котором ее создал древний скульптор Тутмос. И она заблистала. И восхищению не было предела. После такой сенсационной находки Людвиг Борхардт, виновник всей этой истории, который в то время работал научным атташе в посольстве Германии в Каире, основал в столице Египта Немецкий археологический институт. Позднее он же способствовал тому, чтобы в Берлине появился такой же Немецкий археологический институт, который начал работать в 1922 году. С того времени это научное учреждение считается крупнейшим центром истории Древнего Востока в Германии. Борхардт скончался в 1938 году. И лучшим ему памятником стал обретший бессмертие бюст египетской царицы Нефертити. Правда, тогда ученый-египтолог и предположить не мог, что в начале двадцать первого века к его находке, к божественной царице приделают чужеродное тело. Известняк и бронза не очень-то сочетаются. Такое самовольство именитому берлинскому археологу едва ли понравилось бы.

«К последней инстанции»

«Zur letzten Instanz» — так по-немецки называется один из самых старинных пивных ресторанчиков Берлина, расположенный в центре на улице Вайзенштрассе, 14–16, недалеко от красочного квартала для туристов Николайфиртель. По легенде, его в 1621 году основал конный рыцарь, один из слуг курфюрста, который в этом месте стал торговать вином и пивом. Первоначально ресторан назывался очень длинно и не очень понятно «Бидермайерштюбхен ам Глокеншпиль», что означало «Бидермайеровская пивная с колокольным перезвоном». Со временем название поменяли на другое — «Булленвинкель», или «Буйволиный уголок», а по-нашему — просто «Мясницкая». В эти места мясники Берлина свозили свежее мясо, торговали им. А вечером после трудового дня захаживали в пивной ресторанчик, обсуждали свои мясницкие проблемы. Так и приклеилось к ресторану новое название. Но долго оно не удержалось. Мясники перебрались в новое место, а на соседней улице Литтенштрассе в конце девятнадцатого века неожиданно построили здание суда. И ситуация изменилась. Теперь в ресторан стали захаживать судьи, адвокаты, прокуроры, нотариусы, люди не бедные, но больше всего было, естественно, истцов и ответчиков. У всех были свои животрепещущие проблемы, которые горячо обсуждались до позднего вечера. В пивном ресторане успокоение находили чрезмерно возбужденные клиенты, они обсуждали тяжбы, выясняли с адвокатами выигрышные обстоятельства дела. И было немало случаев, когда под пиво все спорные вопросы удавалось уладить мирным путем. Иногда, как гласит другая легенда, жены приводили сюда своих не в меру буйных мужей, угощали их пивом, угрожали судебным разбирательством и добивались покорности. Правда, существует еще одна версия. Изредка в ресторан, в отдельную комнату якобы тайно приводили особо опасных преступников, из числа тех, которых приговаривали к смертной казни. Иногда гильотина в Берлине действовала по своему прямому назначению. Так вот, приговоренных приводили в последнюю инстанцию и предлагали на выбор любые яства.

«К последней инстанции»

А что больше всего любили есть и пить берлинцы даже из числа преступников? Конечно, сосиски. Многие отдавали предпочтение кровяной колбасе или свежему мясному фаршу. И всю эту аппетитную снедь запивали пивом. Не отказывались от предложенной отварной свиной ножки с гороховым пюре и кислой капустой. Ресторанчик так и прозвали «К последней инстанции». Со временем он приобрел большую популярность не только у берлинцев, но и у многих заезжих знаменитостей. Говорят, что среди его гостей был Наполеон Бонапарт, который грелся у кафельной печки, ждал, когда его солдаты снимут с Бранденбургских ворот в качестве трофея квадригу. Наполеон попил пива, поел сосисок и вместе с квадригой укатил в свой Париж. Символ Берлина — квадригу — удалось вернуть лишь после победы над Наполеоном и восстановить на Бранденбургских воротах в 1816 году. В честь этого события знаменитый ресторан в наше время посетил и другой правитель Франции, президент Жак Ширак. Не отказал себе в удовольствии выпить берлинского пива, поговорил с владельцами ресторана. Потрогал кафельную печку. Но никакого ущерба городу он не нанес. В этом ресторанчике пил пиво знаменитый русский писатель Максим Горький, пил и размышлял о судьбах России. Но так ничего дельного и не придумал. И сегодня попасть в ресторан «К последней инстанции» не так-то просто, столик надо заказывать заранее. А что касается меню, то предварительно надо подумать, что попробовать. Традиционно по вечерам берлинцы, как и большинство немцев, горячих блюд не едят. Вечером у них обычно на столе черный или серый хлеб с колбасой, сыром, с овощами, реже сосиски, пиво пьют обязательно. В таком «холодном» ресторанном меню есть некоторые сорта блюд, которые многим иностранцам, особенно русским, кажутся достаточно необычными и странными. Например, вечером вы захотите заглянуть «К последней инстанции», там оказывается свободным столик, заказываете кружку пива и что-нибудь перекусить. Вам предлагают нарезанные разных сортов салями, сыры, маринованную сельдь.

«Хакепетер»

Не интересно. Жаждете отведать что-то типичное немецкое? Тогда выбирайте «Татар» или «Хакепетер». А что это? В обоих случаях — это свежее сырое провернутое мясо. Тот самый фарш из традиций берлинских мясников. Одно мясо, и ничего больше. Правда, по вкусу к этому фаршу добавляют много соли, перца, лука и один желток. Все это перемешивается и намазывается на черный, слегка поджаренный хлеб. Необычно, но очень вкусно. Без пива эти блюда едят редко. А вот с пивом в самый раз. История у каждого из этих блюд своя, но во многом сходная. Название «Татар» происходит действительно от кочевников татар, которые наведывались в дальние западные земли и приносили туда элементы своей кухни. Кочевые люди были неприхотливы, ели, в основном, вяленую говядину или конину, а вот чтобы свежие куски мяса становились мягкими и были равномерно отбиты, их клали под седло. Так в течении ездового дня мясо постоянно испытывало давление и разбивалось, доводилось до нужной кондиции. Его посыпали специями, солью и предлагали отведать тем жителям, с которыми встречались татары. По такому же образцу немцы стали готовить и собственное блюдо «Хакепетер». Только брали не конину, а свежую говядину, иногда в нее добавляли свинину и все это перед подачей на стол мелко рубили. При этом содержание жира не должно было превышать тридцать процентов. Нормальным же считается шесть процентов. Мясо рубили в ту пору, когда не было мясорубок. Теперь понятно, почему немцы едят сырое мясо? Потому что переняли у заезжих кочевников, потому что свои мясники любили свежатинку и приучили к этому берлинцев. В результате образовалась многолетняя привычка. Со временем поняли, сырое мясо — пища неприхотливая, в принципе, здоровая, калорийная, по древнему поверью, обогащает кровь и дает много энергии. Естественно, присутствует также элемент экзотики.

Конечно, сортов пива в любом ресторане Берлина столько, что за вечер все попробовать никак не удастся. Самое популярное — «Берлинер вайсе». Но его лучше пить летом, в жаркую пору, так как «Берлинское белое» — это, по сути, приятный шипучий кисловатый напиток, похожий больше на квас, чем на пиво.

«Берлинер киндль»

Никакого особого вкуса. И никакой истории. А вот если заказать «Берлинер киндль», то вы попробуете пиво, ячменное, хмельное, которое в Берлин привезли чешские гугеноты, те самые лютеране по вере, которых католики хотели уничтожить во время Варфоломеевской резни в Париже в ночь на 24 августа 1572 года. Лютеран выискивали не только во Франции, но и в других странах. А чехи варили свое знаменитое пиво не только у себя на родине, но и во Франции. Так вот, чешские гугеноты пивовары бежали от католиков на север и захватили с собой кое-какие секреты производства любимого дитя — пива. Оказавшись на спокойной немецкой земле, чехи стали варить пиво по прежним рецептам, но уже с некоторыми изменениями.

И в память о своем любимом напитке новый сорт так и прозвали «Киндль».