Тайны Берлина

Возвращение славян

Расстояние от Москвы до Берлина меньше двух тысяч километров. А вот от польской границы до Берлина каких-то семьдесят пять километров. Если на автомашине от приграничного Франкфурта на Одере до столицы, то с ветерком — максимум сорок минут. Поездом из Москвы, с Белорусского вокзала, ехать, конечно, комфортнее, но и значительно дольше — двадцать семь часов в пути. Жаль, если придется прибыть на вокзал «Лихтенберг», он хоть и считается «русским», но не самый удобный и далеко не самый симпатичный в Берлине. Лучше было бы докатить до другого, крытого, застекленного Восточного вокзала, «Ostbahnhof», что в самом центре столицы. Чуть дальше по курсу площадь Александрплац, названная так в честь русского царя Александра I, прибывшего сюда в 1805 году. Там же красуется бетонная 365-метровая телебашня со своим граненым блестящим шаром на высоте в триста с лишним метров, откуда открывается прекрасная панорама города. В безоблачную погоду, когда светит солнце, на шаре загорается крест. Берлинцы говорят, что этот эффект строители сделали якобы преднамеренно, чтобы досадить партийному руководству ГДР. На самом деле просто никто не ожидал, что так получится. Как бы там ни было, на скоростном лифте можно подняться в этот самый шар, посидеть в ресторане у окна, заказать пива. После длительной дороги очень хорошо освежает. Какой сорт выбрать? Это, конечно, дело вкуса. Но немецкое бочковое пиво, будь то Becks, Spaten, Bitburger, отвечает требованиям любого изысканного гурмана. Общее же у всех сортов одно, во-первых, оно всегда прохладное, у него температура около семи градусов, во-вторых, оно очень плотное, его наливают в течение нескольких минут, и оно дает обильную пену. Немцы ее, кстати, не сдувают. А градус? Градус по стандарту, не больше 4–5. Зато, в-третьих, когда его пьешь, расслабляешься, и невольно в голову приходят разные мысли. Например, почему Германия вызывает у русских такой повышенный интерес и чем русский отличается от немца. На второй вопрос в свое время пытался ответить великий русский писатель Иван Тургенев, который любил бывать не только в Париже, но и в Берлине. Так вот, он замечал, что немец, если увидит, что у него забор сломался, он его сразу починит. А русский начнет удивляться, рассказывать соседям и еще, может быть, сложит сказку, отсюда вывод — фантазия у нашего брата богатая. Возможно, тогда и появилась поговорка: что русскому во здравие, то немцу — смерть. Тургенев, который окончил словесное отделение философского факультета Петербургского университета, в 1838 году продолжил свое образование в Берлине, в Гумбольдском университете, слушал там курс лекций. Он приезжал в Берлин и позже, не случайно действие одного из самых поэтичных его произведений «Ася» разворачивается «в немецком небольшом городке», а события в «Вешних водах» происходят во Франкфурте и Висбадене. В Берлине Тургенев встречался с известным анархистом М.А. Бакуниным, который после 1840 года некоторое время также учился в Гумбольдском университете. Так почему Германия вызывает у русских столь повышенный интерес?

И.С. Тургенев

На этот вопрос можно ответить однозначно — нам интересна другая цивилизация, другая культура. Есть в характере самих немцев такие черты, которые нам в массе, увы, не присущи: они деловиты, требовательны, законопослушны, качественно и в срок выполняют порученное им дело и в то же время они люди сентиментальные, отзывчивые. Увидят сломанный забор, чинят его сразу, без разговоров. Все эти свойства натуры нас привлекают. Не случайно невест для русских царей искали в Германии. Это диктовалось, с одной стороны, политическими интересами — хотели породниться с поместными герцогами, князьями, одновременно думали укрепить добрососедские отношения. Попутно решали и экономико-культурные проблемы — приглашали на работу в Россию нужных специалистов: архитекторов, врачей, учителей, поваров, музыкантов. Но сам Берлин, как столица, стал притягательным для русских не в те времена, когда в него приезжали Петр Первый или Александр Первый, жили композитор Глинка или Тургенев с Бакуниным, а гораздо позднее, только с конца девятнадцатого века, когда после правления канцлера Бисмарка из провинциального городка он превратился в цивилизованную европейскую метрополию, с развитой системой общественного транспорта, с обилием магазинов, ресторанов, закусочных, театров, разных варьете, музеев, карточных клубов и всего прочего, чего душе угодно. И конечно, в центре, на Унтер-ден-Линден и прилежащих улицах, появлялись банки — Имперский, Центральный, Коммерческий, Крестьянский и прочие, прочие.

М.А. Бакунин

К тому же город становился как бы основным пересадочным пунктом, откуда прибывшие иностранцы, в том числе русские, из Петербурга и Москвы, разъезжались по своим местам назначения: кто на юг, в Мюнхен, кто на север, в Гамбург, кто на восток, во Франкфурт-на-Майне. Не случайно один из своих первых вояжей за границу будущий вождь мирового пролетариата Владимир Ульянов в 1885 году совершил в Берлин. Город ему очень понравился, и пиво понравилось, хотя, как он признавался матери в письмах, с немецким языком у него не все было в порядке. Владимир Ильич, как Тургенев и Бакунин, продолжал свое образование в Берлине, правда, в большей степени политическое. Он посещал библиотеку Гумбольдского университета, называемую в народе «комодом», записывался в книгах как присяжный поверенный, читал классиков и писал свои работы. По вечерам он встречался с немецкими социал-демократами, в частности, с Карлом Либкнехтом, перенимал опыт вооруженной борьбы рабочего класса, тайно готовился к свержению у себя на родине царского режима. И в 1917 году Ульянов, ставший к тому времени Лениным, начитавшись Маркса, Энгельса, вернувшись в Петербург из эмиграции, решился осуществить пролетарскую революцию, которую, кстати, классики задумывали вовсе не для России, а для более цивилизованных и подготовленных стран. Но Ленин к тому времени считал себя и умнее других, и материально обеспеченным. Он ведь не только учился у немцев, но получал от них солидную финансовую помощь. Почему и на какие цели? Вот это и есть те самые спрятанные пружины Октябрьской революции, которые большевики никак не хотели раскрывать вплоть до конца двадцатого века. Говорят, что берлинские банки охотно давали деньги на большевистскую печать и на содержание самих большевиков. Такая поддержка была тайной за семью печатями. Конечно, лично Ленин больших сумм не получал, на этот предмет имелись доверенные лица — большевики Шкловский, Ангарский, работавшие в российском торгпредстве в Берлине, которые имели хорошие связи с германским Имперским банком. Но государственный Имперский банк ни за что бы не раскошелился, если бы не немецкие власти. А немецкие власти, точнее, немецкий военный Генеральный штаб, очень опасались возникновения революции в своей стране и, чтобы этого не произошло, не пожалели нескольких миллионов немецких марок золотом для отправки их в Россию для поддержания там революционного восстания. И эта помощь, выраженная немецким золотом, в слитках, в марках, в швейцарских франках, через доверенных лиц, через немцев, через швейцарцев, через латышей поступала в Петербург. В 1918 году в Вашингтоне был опубликован сборник, называвшийся «Немецко-большевистская конспирация», изданный правительственным Комитетом общественного осведомления Соединенных Штатов. Он содержал доклад Эдгара Сиссона, являвшегося в 1917–1918 годах специальным представителем данного комитета в России, считай, шпионом. В — докладе прямо говорилось, что «…нынешние вожди большевистского правительства, Ленин и Троцкий, и их соучастники — германские агенты. Они показывают, что большевистская революция была подготовлена Высшим германским Генеральным штабом и финансирована германским Императорским банком и другими германскими финансовыми учреждениями. Они показывают, что Брест-Литовский договор — предательство русского народа германскими агентами — Лениным и Троцким; что германские офицеры были секретно приняты большевистским правительством в качестве военных советников, в качестве соглядатаев за посольствами союзников России, в качестве офицеров в русскую армию и в качестве управляющих большевистскими военными, иностранными и внутренними делами». В этом документе много чего понаписано. Не все следует принимать на веру. Но факт остается фактом, деньги на большевистскую революцию направлялись как из Швейцарии, так и из Германии, из Имперского банка, располагавшегося в Берлине. Да, в столице германского государства Ленин много чему научился. Он прежде всего вооружился идеологически, получил заверения в финансовой поддержке и отправился домой — все старое ломать и крушить. И он сломал царскую, изжившую себя систему, расколол общество на два класса, на бедных и богатых, на пролетариат и гнилую интеллигенцию, на белых и на красных. И в результате усилился отток далеко не худших русских умов из Петрограда, из Москвы, других центральных городов. Ленин упивался немецкой идеей пролетарской революции и гнал из страны всех неугодных, всех, кто ей сопротивлялся. В результате свыше двух миллионов ученых, деятелей культуры были вынуждены покинуть Россию и осесть далеко за рубежом. Многие родовитые и не очень семьи спасались от разбушевавшегося пролетариата бегством, большинство обосновались в Париже, меньшая часть в Берлине, селились, в основном, на окраинах. Они подыскивали себе там недорогое жилье, пытались устроиться на работу, продавали свои ценности и оставались жить в качестве эмигрантов, потеряв свою родину, свою идентичность, свои корни. В числе изгнанных осенью 1922 года по решению советского правительства оказался и известный философ Н.А. Бердяев, который с 1924 года жил в Берлине. В столице Германии Бердяев опубликовал ряд работ, и в том числе книгу «Новое Средневековье. Размышление о судьбе России и Европы», которая принесла ему европейскую известность. В Берлине обосновался еще один философ, высланный из России, — С.Л. Франк. Он читал лекции в Берлинском университете, публиковал свои труды и покинул Берлин только после прихода к власти нацистов. Позднее, в те же двадцатые годы, когда Советский Союз как самостоятельное социалистическое государство уже признали многие страны, в том числе и Германия, в Берлин стали приезжать посланцы уже из Советской России.

Берлинский университет

Германская столица в те годы переживала своего рода культурное нашествие, город буквально стал Меккой для русских писателей, художников, артистов, представителей творческой интеллигенции. По примерным подсчетам, в 1921–1923 годах в Берлине проживали около двухсот тысяч русских. Столица Германии после Парижа оказалась самым крупным центром русского поселения за границей. Но и позднее, вплоть до мирового экономического кризиса в 1929 году, Берлин продолжал притягивать русских. Здесь долгое время проживали поэтесса Марина Цветаева, писатель Борис Зайцев, поэт Владислав Ходасевич, Нина Берберова, Иван Шмелев, Алексей Ремизов. Кроме того, здесь временно жили и творили Алексей Толстой, Илья Эренбург, впоследствии вернувшиеся на родину. Приезжали Владимир Маяковский, Сергей Есенин. В середине ноября 1922 года группа русских писателей и художников основала союз деятелей русской литературы и искусства, названный по аналогии с петербургской организацией «Домом Искусств». Они хотели, чтобы этот «Дом» стал организацией аполитичной, исповедующей только культурные цели, защиту правовых и материальных интересов деятелей искусства и литературы как за границей, так и в России. И такой «Дом» создали. В нем работали три секции — литературная, изобразительных искусств и музыкальная. Одной из задач «Дома Искусств» было устройство еженедельных вечеров, на которых не только встречались бы члены и гости «Дома», но и читались бы новые произведения писателей, исполнялись музыкальные произведения и прочее. Предполагалось и устройство публичных лекций, концертов, театральных представлений. В этом «Доме» поэт Андрей Белый читал свою лекцию на тему «Культура современной России». Вечера «Дома» устраивались еженедельно. Во главе «Дома Искусств» стоял совет, избранный на общем собрании членов. Вечера «Дома Искусств» устраивали в кафе «Ландграф», на площади Ноллендорфплац. Существовал берлинский Союз русских писателей и журналистов. В городе были русские рестораны, русские книжные магазины. Русские писатели могли публиковать свои произведения в нескольких издательствах. По инициативе Максима Горького крупный издатель Гржебин печатал в Берлине и отправлял в Россию книги лучших русских и советских писателей. Существовало еще три русских театра — «Русский романтический балет», «Синяя птица» и «Русский театр Ванька-Встанька». Руководителем «Романтического балета» был известный артист петербургского Мариинского театра Борис Романов. Во второй половине 20-х годов большинство русских литераторов уехали из Берлина. Дольше других прожил здесь Владимир Набоков. Он обосновался в Берлине в 1922 году и покинул его в 1937 году, уже при фашистах. За эти годы Набоков написал немало романов, пьес, рассказов, стихотворений, в том числе «Защиту Лужина», произведение, получившее высокую оценку как критики, так и собратьев по перу. В годы фашизма в Берлин почти никто не приезжал, не считая служебных командировок. В послевоенные годы ездили, в основном, в Восточный Берлин, в столицу ГДР, где много строилось новых районов, требовался обмен опытом. В семидесятые и восьмидесятые годы Советский Союз покинули большое количество так называемых русских немцев — людей, чьи предки в прошлые столетия эмигрировали из Германии и поселились в России. Уезжали из Сибири, Казахстана, Киргизии. В основном, это были этнические немцы, жители бывшей так называемой Немецкой Республики Поволжья, которая прекратила свое существование с началом Отечественной войны. Затем к этому потоку присоединились диссиденты, в основном, лица еврейской национальности, среди них известная в свое время певица Лариса Мондрус, писатель Фридрих Горенштейн, автор сценария для фильма Андрея Тарковского «Солярис».

Памятник советскому солдату в Трептов-парке

Большинство из выезжавших искали в Берлине не столько свободу, сколько лучшую долю. Сегодня в столице Германии, где в общей сложности проживают примерно 3,4 миллиона человек, пятьсот тысяч — иностранцы. Из этого числа примерно сто тысяч — наши бывшие соотечественники. Кстати, туристов ежегодно в Берлине бывает свыше шести миллионов. В Москве, в которой проживают десять миллионов человек, едва ли наберется даже половина от такого количества немцев. Не случайно, наверное, поэтому в центре Берлина, в районе Вильмерсдорф, имеется немало памятных досок, на которых немецкими буквами написаны русские имена. Десятки бронзовых, мраморных, стальных. За последние годы Берлин неузнаваемо изменился. Город похорошел, посветлел, прибавил в размерах. И хотя поток туристов из России несколько поуменьшился да и интерес к немцам за последние годы тоже поугас, появилось много других заграничных соблазнов, но все же Берлин среди других столиц Европы для русских занимает особое место — он как бы связной пункт немецкой и русской истории, политый немалой совместной кровью. В одном Трептов-парке, где на постаменте высится величавая фигура советского солдата-освободителя с немецким ребенком в руках, захоронены свыше пяти тысяч русских солдат, погибших при освобождении Берлина. Кстати, прообразом для монумента послужил солдат из Кемерова, сержант Николай Масалов, который в апреле 1945 года спас немецкую девочку, вынес ее под обстрелом из разрушенного здания во время штурма города. Позже он был избран почетным гражданином Берлина и Вайсенфельза.

Заграничная любовь Марины Цветаевой

Из Москвы в Берлин Марина Цветаева уезжала с Виндавского, как тогда назывался Рижский, вокзала 11 мая 1922 года. Об истинной причине своего отъезда особенно не распространялась, время было суровое, пролетарское. Преобразованное из ВЧК в ГПУ при НКВД развертывало борьбу против буржуазной интеллигенции, против врагов советской власти, одной из жертв которой стал выдающийся поэт Николай Гумилев, обвиненный в контрреволюционном заговоре и расстрелянный в 1921 году. А муж Цветаевой Сергей Эфрон был бывшим царским офицером, служил в армии Корнилова, воевал в Крыму против красных, скрылся за границей, связался с белоэмигрантами.

М.А. Цветаева

Чего больше для ареста и расследования? Только самым надежным знакомым, которым доверяла, по секрету сказала, что едет на встречу с очень близким человеком. Она была уверена, что он убит. От него с 1918 года не было никаких вестей. Одна воспитывала двоих дочерей и надломилась, как жить дальше, не знала. И вот неожиданная радость — писатель Илья Эренбург привез ей из Праги письмецо. Сергей объявился в столице Чехии, там же стал учиться в университете. Он дал знать о себе и предлагал встретиться с Мариной в Берлине, где собирался цвет российской творческой эмиграции. Цветаева воспряла духом, радовалась предстоящему свиданию, готовилась к грядущим переменам. По сути, ее отъезд можно считать побегом из страны, в которой по декрету Ленина у церквей изымали ценности для борьбы с голодом, где складывались жесткие политические условия советизации и для творческой свободной личности деятельности не находилось. Цветаева устала от бытовых неурядиц, от постоянного безденежья, ее младшая дочь, трехлетняя Ирина, умерла от истощения в интернате. Полная бесперспективность вынуждала многих искать лучшей доли за границей. Май 1922 года по случайному совпадению оказался удачным временем для отъезда. Это был период восстановления дипломатических отношений между Советской Россией и Германией.

С.Я. Эфрон

Накануне, 16 апреля 1922 года, представители двух стран подписали первый международно-правовой документ, признававший законность советского правительства. Правда, этот же договор послужил основой для заключения другого, уже секретного соглашения о военно-техническом сотрудничестве, согласно которому, Германия получала возможность размещать на территории России военные учебные центры и полигоны для испытаний оружия. Цветаева была далека от политики, от всех ее закулисных ходов, главное, что между Москвой и Берлином устанавливались особые доверительные отношения и ей предоставили визу. Ехать в Берлин в те времена приходилось через Ригу, где пересаживались в экспресс, следовавший уже прямым ходом до столицы Германии. Четверо суток Марина почти не смыкала глаз, смотрела за окно, и ее губы беззвучно шевелились, она складывала стихи. В столицу Германии Марина и ее дочь Ариадна прибыли 15 мая. Их никто не встречал. По договоренности она, взяв дрожки, добралась до центра города, в район Вильмерсдорф, высадилась на мощенной булыжником площади Прагерплац, одной из красивейших в Берлине. Весь ее багаж состоял из деревянного сундучка с рукописями и книгами, чемодана с вещами и портпледом для одежды. Это все, что она вывезла из Москвы. Окружавшие немецкие дома с красными черепичными крышами, с архитектурными украшениями — балкончиками, мансардами, с тяжелыми парадными подъездами, с витиеватой лепниной — внушали уважение и любопытство. Светило солнце, на тумбах афиши возвещали о премьерах в Немецком театре, вдоль круглого сквера скользили полупустые трамваи, из кондитерских доносились ароматные запахи кофе и свежеиспеченных булочек — мирная, безмятежная жизнь в Берлине казалась райской по сравнению с московской, мрачной, суетливой. Пражская площадь и ее пивной ресторан «Прагердиле» были известные места среди русских эмигрантов. Там по вечерам собирались любители русской словесности. И что интересно, почти у каждого писателя и прозаика был свой столик. Илья Эренбург, не стесняясь окружающих, стучал на машинке, Андрей Белый читал только что написанные стихи, Владислав Ходасевич делился с кем-то гонораром. К вечеру появлялись другие русские литераторы, художники, музыканты, театральные деятели, известные и не очень, и ресторан «Прагердиле» превращался в спонтанный шумный Дом российского искусства. Не случайно Пражскую площадь в те годы прозвали Русским Берлином. Там же поблизости находились пансионаты, в которых сдавались комнаты. Для Цветаевой встреча с Берлином означала как бы встречу с родиной ее матери Марии, остзейской немки, в девичестве Мейн. Эти немецкие корни способствовали тому, что детям прививали любовь к немецкому языку, так что особых сложностей с адаптацией к незнакомому городу она не испытывала, тем более что в детстве ее вывозили в южные города Германии, она знала и любила немецкую поэзию, особенно стихи Генриха Гейне.

Первые дни Марина с дочерью жила в одной из комнат квартиры Эренбурга, которую он снимал поблизости. Потом переехала. на улицу Траутенауштрассе, 9, в пятиэтажный пансионат фрау Элизабет Шмидт, там занимала две комнаты, одна была с балконом. Прежде всего ей надо было привести себя в порядок, приодеться, сбросить тяжелые башмаки, московский камуфляжный крой одежды, снова превратиться в женщину. Через пару дней Илья Эренбург привел ее, уже обновленную, с улыбкой на лице, на улицу Бамбергерштрассе, 7, где познакомил с владельцем издательства «Геликон» Абрамом Вишняком, молодым кареглазым человеком, моложе Марины на три года. Абрам был женат, у него имелся четырехлетний сын. Эта встреча произвела на Марину особое впечатление. Она старалась не признаваться себе, но… При первом взгляде у обоих неожиданно вспыхнуло чувство — у Марины, как всегда, ярко, проникновенно, а Абрам увидел перед собой человека, от которого как бы исходило непонятное духовное сияние. Они быстро нашли общий язык, у них оказались близкие интересы в литературном мире, стали обмениваться планами. Но Вишняк, несмотря на романтичность натуры, был прежде всего издателем, человеком деловым, который должен был зарабатывать деньги и обеспечивать семью. Он любил душевный покой, ценил семейный уют и думал о деньгах. Эта его прагматическая сторона характера сдерживала Марину, порой отпугивала. Как с ней случалось и раньше, человека, который ей нравился, она наделяла не свойственными ему лучшими, благородными чертами, старалась не замечать черствость, простой, естественный житейский эгоизм. В любом случае Вишняк, поклонник стихов Цветаевой, оказался первым немецким издателем, выпустившим книжки ее стихов — сначала «Разлуку», потом «Ремесло». Кстати, здание самого издательства, которое располагалось недалеко от Пражской площади, по счастливой случайности сохранилось почти неизменным до наших дней, а все здания Пражской площади не уцелели. Все они оказались разрушенными в результате авианалетов 1944 года.

Марина не хотела и всячески старалась не показывать своего чувства. Это была ее тайна, которую она старалась уберечь от окружающих. Но как это сделать? С ней рядом почти постоянно находилась ее дочь Ариадна, ребенок от Сергея Эфрона, ее законного мужа, которого она ждала в Берлине, и вот напасть, в душе смятение, поперек прямой дороги появился человек, который ее притягивал и отталкивал. Чем он завораживал ее, чем? Она не строила иллюзий и понимала, что ему не пара, да и не могла рассчитывать на что-то. Но сердцу не прикажешь. И ее дочь Ариадна не могла не заметить смятение матери. Уже тогда этот десятилетний ребенок отметил в своем дневнике, что «…когда Марина заходит в его контору, она — как та душа, которая тревожит и отнимает покой и поднимает человека до себя, не опускаясь к нему… Марина с Геликоном говорит, как Титан, и она ему непонятна, как жителю Востока — Северный полюс, и так же заманчива. От ее слов он чувствует, что посреди его бытовых и тяжелых дел есть просвет и что-то неповседневное. Я видела, что он к Марине тянется, как к солнцу, всем своим помятым стебельком». Удивительно проникновенный анализ взрослых отношений. Этот порыв, эта любовная связь продолжалась недолго, чуть больше трех недель. Марина невольно притянула к себе этого человека, чтобы испытать не его, а себя, и когда он не смог, не захотел ответить на ее чувство так, как этого требовала ее душа, ее натура, она в который раз разочаровалась, убедилась, что награждает мужчину не свойственными ему чертами характера, и отдалилась. Но страдания остались. И в результате появились стихи, письма. За три недели она написала ему девять писем, хотя, если пешком отправиться от ее пансионата до фирмы «Геликон», потребовалось бы куда как меньше часа. В письмах она откровенно признавалась ему в любви, раскрывала свою душу. Ей нужен был собеседник, исповедник, иначе не могла. Слишком многое вмещала ее душа и должна была изливаться. На пути попался Вишняк. Он ее понял, но по-своему и остановился на полпути. Он ответил только одним письмом, в котором невольно признался, что не очень понимает ее, но тем не менее готов публиковать все, что у нее появится новое. И все. Марина была обречена.

Об истории этой мимолетной любви долго ничего не было известно, вплоть до 1981 года, когда итальянская переводчица и исследовательница творчества Цветаевой Серене Витале привезла из Москвы письма Цветаевой к Вишняку и его ответ и опубликовала их во Франции и в Италии. Эти письма Вишняк вернул Цветаевой, после того как она настоятельно попросила свою знакомую в Берлине забрать их у него. Краткий берлинский эпизод, мимолетное безответное увлечение вскоре забылось, но в памяти осталось только знакомство с каким-то «недовеском», с чем-то серым и невзрачным.

Собственно, на этой скрытой любовной истории можно было бы поставить точку. Приехавший в середине июня в Берлин Сергей Эфрон ни о чем не догадывался, он хотел увезти семью в Прагу, него были свои планы, он думал вернуться в большевистскую Россию, покаяться и принять новый режим. И после первых восторженных объятий, после слов любви и признаний проявилось и отчуждение.

Табличка на доме, где жила Марина Цветаева

Как жить дальше, где, на какие средства? Уехали сначала в Прагу, где в большой бедности протянули три года и где у них родился сын Георгий, называемый в семье Мур, потом перебрались в Париж. Жилье снимали на окраине, подешевле. Долгих тринадцать лет, с 1925 года по 1939-й, Цветаева жила в Париже, печаталась там, наладила связи в издательском мире, но денег в семье все равно не хватало. Возвращаться на родину она не хотела. А вот Сергей… Сергей Эфрон, сблизившись с нелегальными представителями НКВД, дал согласие сотрудничать и решил вернуться «домой», в Советскую Россию. Наивный, он не предполагал, куда возвращался. Первой в СССР в 1937 году уехала дочь Ариадна, за ней последовал ее отец Сергей Эфрон. Через два года к ним присоединилась Марина с сыном Муром. Дальнейшая судьба у всех героев этой истории и типична и трагична для того времени. Сперва арестовали дочь, следом ее отца. И больше ни того, ни другого Марина не увидела. В августе 1941 года Марина Цветаева уехала в Елабугу, где вскоре покончила с собой. Ее сына, девятнадцатилетнего Георгия, в 1944 году забрали на фронт, и он погиб в одном из первых боев.

По данным Ильи Эренбурга, Абрам Вишняк, его жена и ребенок оказались в немецком концентрационном лагере Освенцим и погибли там в 1943 году.

В 1996 году на доме 9, бывшем пансионате фрау Элизабет Шмидт, по улице Траутенауштрассе появилась мемориальная доска с краткой надписью на немецком и русском языках: в этом доме жила Марина Цветаева в 1922 году.

Потери Владимира Набокова

Их было двое: Шабельский-Борк и Таборицкий. Оба русские. Первому двадцать девять лет, второму двадцать семь. Оба бывшие офицеры царской армии, оба сражались в «дикой дивизии», оба ярые монархисты. Оба вооружены. Из Мюнхена в Берлин приехали на тайное дело. В тот самый день сорвали афишу, прикрепленную к стене Центрального вокзала, возвещавшую на русском и немецком языках, что 28 марта 1922 года в здании столичной филармонии ожидается выступление одного из организаторов и лидеров Конституционно-демократической партии России, главного редактора парижской газеты «Последние новости», кадета Павла Милюкова, прибывшего из Парижа. Он выступит с лекцией на тему «Америка и восстановление России». Это был надежный сигнал — враг уже здесь. Тем же вечером 28 марта, последний раз проговорив план совместных действий и перекрестив друг друга, они отправились в центральный район Вильмельсдорф по адресу, указанному в афише. В зале собрались больше тысячи людей, в основном, белоэмигранты, прибывшие из разных городов Германии и даже Франции. Оказались и общие знакомые. Многие здоровались друг с другом, шутили. После лекции ожидалась жаркая дискуссия. Шабельский-Борк и Таборицкий сели в первых рядах, но в разных местах. Прослушали все до конца, раздались аплодисменты. А когда после окончания лекции Милюков направился к столу президиума, Шабельский-Борк, сидевший в третьем ряду, неожиданно вскочил и с криком «Месть за царя, месть за униженную Россию!» вытащил револьвер и стал стрелять в него. Милюкова тотчас уложили на пол. Шабельский выскочил на сцену и продолжал стрелять. К нему бросился один из членов президиума, Владимир Набоков, ударил по руке, и они оба свалились на пол. Подбежавший Таборицкий выстрелил в Набокова, затем еще раз. Тот не шевелился. В зале возникли паника, давка, раздались крики: «Полиция! Полиция!» И оба террориста, продолжая палить в разные стороны, спешно ретировались к дверям. Но покинуть филармонию им не удалось.

В последующие дни берлинские газеты подробно описывали покушение на убийство русского эмигранта Павла Милюкова. Обоих террористов удалось схватить в зале. Они, собственно, не сопротивлялись и отдали свое оружие. У Шабельского два разряженных револьвера, у Таборицкого один — минимум пятнадцать выпущенных пуль. Оба заявили, что осуществили личную месть и никакого заговора нет и в помине, ни к каким партиям они не принадлежат. По данным полиции, были ранены девять человек. Милюков остался цел и невредим. Убит один — русский эмигрант, один из редакторов берлинской газеты «Руль» Владимир Дмитриевич Набоков, он же соратник Милюкова по партии, он же его оппонент, известный юрист и публицист, бывший член Временного правительства. Одна из двух выпущенных пуль в спину попала ему прямо в сердце. В.Д. Набокова похоронили на кладбище в районе Тегель.

Это трагическое событие, наделавшее немало шуму в Берлине и в Европе, произвело тяжкое впечатление на двадцатитрехлетнего Владимира Набокова, сына убитого. Он только что вернулся из Лондона, где вместе с младшим братом Сергеем закончил Кембриджский университет, у него были масса планов, замыслов, думал, что отец поможет начать карьеру, подскажет, какой путь избрать. Профессор юриспруденции, авторитет во многих политических вопросах, конечно, дал бы ему ориентиры в жизни незнакомого города, в поисках своей идентичности. И вот финал — похоронить отца в немецкой земле, павшего от руки русского монархиста, нонсенс какой-то.

Процесс по делу о покушении на Милюкова проходил в начале июля 1922 года в Берлинском уголовном суде в Моабите. Оба обвиняемых утверждали, что Набоков стал случайной жертвой, в него они не целились и не собирались его убивать. Суд доказал обратное. Обоих признали виновными в убийстве и приговорили к двенадцати и четырнадцати годам каторжной тюрьмы, соответственно. Как в дальнейшем выяснили газетчики, Шабельский-Борк и Таборицкий служили помощниками у известного деятеля российской белой эмиграции генерала В.В. Бискупского, жившего в Мюнхене. Ярый монархист, сторонник жестких мер, он вполне мог направить обоих в Берлин с задачей убрать Милюкова, которого считали главным виновником крушения монархии. Именно эти оба человека еще до переезда в Мюнхен, находясь в Берлине, создали организацию наподобие «черной сотни», в задачу которой входило уничтожение тех российских политиков-эмигрантов, которые пошли на переговоры с большевиками. И Таборицкий там же, в Берлине, совершил нападение на бывшего члена Временного правительства Гучкова. Известный публицист того времени Александр Амфитеатров писал, что два изувера не только опорочили моральную репутацию русского правого монархизма, но и убили ее, как убили ни в чем не виновного В.Д. Набокова.

Но все эти сочувствующие сообщения, трагические реляции не радовали родственников. Эмоциональными соболезнованиями не воскресить погибшего, они только добавляли страданий. В душе у Владимира Набокова остался сильный осадок, какая-то неприязнь к монархистам, к белому движению, а еще больше к Берлину, где у белоэмигрантов то и дело случалось свары, иногда с применением огнестрельного оружия.

Табличка на доме, где жил Владимир Набоков

Нет, Берлин, в котором предстояло жить, не доставлял удовольствия молодому Набокову. Не чувствовал он себя в нем защищенным, как дома. Не прижился. Позднее это ощущение неприязни еще только усилилось. Мимо его внимания не прошел тот факт, что оба террориста были освобождены значительно раньше срока, их выпустили по амнистии, и они продолжили свою политическую деятельность в Германии. Шабельский-Борк вернулся в Мюнхен и стал работать, как и прежде, у генерала Бискупского, который позднее получил должность начальника Управления делами российской эмиграции в Германии и перебрался в Берлин, стал сотрудничать с нацистами. Таборицкий же в 1938 году, когда Владимир Набоков уже покинул столицу Третьего рейха, сделался помощником руководителя «Русского национального союза участников войны» генерала А.В. Туркула.

После ухода из жизни отца семья, по сути, распалась. Мать Владимира Набокова, чтобы обеспечить себе существование, вместе со своими сестрами и братьями отправилась в Прагу, где, как сообщали, русским эмигрантам выдавали пособия. Младший брат Сергей надумал уехать искать счастье в Париже, а Владимир Набоков, оставшись один, перебрался жить на улицу Траутенауштрассе, 9, недалеко от площади Прагерплац, поселился в том самом доме, в том самом пансионе фрау Шмидт, прозванном «Русским домом», в котором две комнаты снимала Марина Цветаева.

И тотчас перед Набоковым возник вопрос, как жить, на что существовать, чем заниматься. Небольшие накопления, оставшиеся от отца и поделенные в семье, быстро таяли. Идти работать, служить? Об этом не могло быть и речи. Вместе с Сергеем он уже попробовал себя в банковском деле и только еще сильнее убедился, что сидение в конторе за счетами — не его занятие. За какое дело тогда взяться? И тут проявилось удивительное свойство натуры Владимира Набокова — образованнейший человек, владевший в совершенстве английским, французским языками, образцово воспитанный, был упрям до самоотречения. Он не хотел учить немецкий язык, он не знал его и не желал знать. Конечно, владел несколькими обиходными фразами. И все. В детстве ему доводилось жить в Берлине, но теперь, после убийства отца, у него буквально проявилось отторжение всего немецкого. Интеллигент, русский дворянин, он отгородился от окружавшей его немецкой действительности своим русским литературных духом, как стеной, настроился пробиваться в этой жизни самостоятельно и в одиночку. Стремления наладить прочные контакты с эмигрантскими кругами, с писателями, поэтами у него не наблюдалось. Именно в те годы у него и окрепло решение сделать свое литературное творчество профессиональным. Итак, деньги он будет добывать преподаванием. И преподавал — английский язык, французский язык, входившую в моду английскую игру в теннис и даже бокс. Больших заработков это ему не приносило, но на жизнь хватало. Не более того.

Позднее он сам признавался в своей автобиографической книге «Другие берега», вышедшей в Нью-Йорке в 1954 году, что «американские мои друзья явно не верят мне, когда я рассказываю, что за пятнадцать лет жизни в Германии я не познакомился близко ни с одним немцем, не прочел ни одной немецкой газеты или книги и никогда не чувствовал ни малейшего неудобства от незнания немецкого языка». Странное хвастовство, граничащее с глупостью. Более тою, сожителей по городу Набоков надменно называет «берлинские туземцы». Ни одного знакомого среди немцев, ни одного упоминания. В этой автобиографической повести, где достаточно подробно описываются детские и юношеские годы, совсем вскользь упоминаются те самые пятнадцать лет, проведенные среди «берлинских туземцев», пятнадцать лет творчества. Работы над собой и своими произведениями. И практически ничего не сказал о гибели своего отца в Берлине, о разладе в семье, ни слова о появившейся там жене, Вере Слоним, как и где познакомился с ней, еврейкой, дочерью разорившегося российского предпринимателя. Только немного о родившемся сыне Дмитрии, и ни строчки о своем младшем брате Сергее, о его трагической судьбе, как будто того и не было на свете. Во всем этом проявились свойства характера Владимира Набокова, его замкнутость, избирательность, подбор фактов выгодных и краткое упоминание о неудобных и просто замалчивание совершенно невыгодных. Зачем ему рассказывать о своей жене еврейке, национальность которой в Германии буквально преследовалась по закону. Ну как мог он рассказать о своем брате Сергее, который с юности не был на него похож. Вроде такой же интеллигент, умный, образованный, воспитанный, а другой по натуре. Совершенно другой. Родители случайно обнаружили у него тягу… увы, не к девушкам, а к особам мужского пола. Эта была и семейная драма, горестная семейная тайна. После этого открытия отчуждение между братьями только усилилось, они отдалились друг от друга еще в Берлине, у каждого была своя дорога, свой круг знакомых.

Внесем уточнения в пробелы и неясности в биографии Владимира Набокова его немецкого периода жизни. С Верой Слоним, такой же эмигранткой из Петербурга, он познакомился в Берлине на одном из благотворительных вечеров русской эмиграции. Ее отец занимался в России лесным производством и был богат, потерял все после захвата власти большевиками. И он не был расположен к Набокову. Он предупреждал дочь, что профессия писателя — дело несерьезное и, к сожалению, безденежное. Так и оказалось, особых денег в семье не было, Владимир писал, давал уроки, бегал по издательствам, а Вере пришлось служить в адвокатской конторе, приходить в одно время и уходить в другое, строго по часам. Но она поставила себе цель — помогать своему избраннику на его литературном поприще вплоть до самозабвения. Поставила все на карту во имя его будущности. И выиграла. В Берлине они прожили до 1937 года. Чтобы обезопасить себя, Вера, как выяснилось позднее, носила в сумочке заряженный браунинг. Если бы его обнаружили полицейские… Ситуация в стране с каждым днем накалялась, фашизм, антисемитизм проникли не только во всей уголки страны, отравили нацию, они вошли в каждый дом. Дальнейшее пребывание грозило Вере арестом, желтой звездой-нашивкой, ссылкой в лагерь, что означало смерть. И семье Набокова пришлось срочно покинуть город, к которому привыкли, которому принадлежали пятнадцать лет семейной жизни, где у них появился сын Дмитрий. Судьба дальнейших странствий и восхождений Набокова известна и связана она была уже не с Берлином, а с Нью-Йорком, с университетской средой других городов Америки. А вот его младший брат… Раскроем семейную тайну Набоковых. После жизни в Париже Сергей Набоков почему-то вернулся в фашистскую Германию, пытался устроиться на работу, занимался переводами и искал своих… единомышленников. Но в Третьем рейхе гомосексуализм был объявлен вне закона и всячески преследовался. Гитлер объявил войну лицам нетрадиционной ориентации, и по его указке застрелили бывшего соратника по борьбе Рема. Что говорить о каком-то русском эмигранте, страдавшем таким низменным, презираемым пороком? К тому же Сергей Набоков имел неосторожность критически высказываться по отношению к режиму. На него донесли. В гестапо уже были данные о «странном поведении» приезжего русского. Этого оказалось достаточно, его заключили в концентрационный лагерь, в котором над заключенными проводили разного рода медицинские эксперименты. Окружавшие заключенные очень тепло отзывались о русском Сергее Набокове как о человеке, готовом протянуть руку помощи, поделиться последним. Он не был похож на своего старшего брата. Оттого и пострадал. Из лагеря он так и не вышел. По свидетельствам очевидцев, он умер от истощения и болезней 9 января 1945 года. До окончания войны оставалось всего четыре с лишним месяца. Владимир Набоков, уже преуспевающий американский литератор, влюбленный в бабочек, которых ловил по заказам разных университетов, о смерти брата узнал не сразу. А узнав, ничего не сделал для его памяти. Ни в одном из своих во многом биографических произведений так толком и не упомянул его. Неприглядную семейную историю ему не хотелось раскрывать по одной простой причине. Она могла бросить тень на его безупречную репутацию. А для преуспевающего американца это значило бы крах карьеры.