Тайны и загадки мира. Книги 1-8

Глава 1

Вначале был голос отца.

— Эмалет…

Шепот раздавался где-то неподалеку от живота матери, когда та спала. Потом тот же голос запел длинные песни о стародавних временах. Они повествовали о горной долине Доннелейт и замке, о тех местах, куда отец с дочерью когда-нибудь придут вместе, а также о том, как однажды она родится на свет — родится, уже зная все, что знает ее отец. Рассказывая ей о предстоящем пути, он тараторил так быстро, что никто, кроме них двоих, при всем желании не смог бы разобрать ни слова из его речи.

Со стороны она весьма смахивала на жужжание или свист. Быстро сменявшие друг друга слоги для постороннего уха представляли собой непонятную скороговорку, меж тем как для отца с дочерью это был тайный язык общения. Казалось, что они умели в этих песнях изливать друг другу душу. Казалось, Эмалет подпевала отцу, будто на самом деле умела говорить…

«Эмалет, дорогая моя Эмалет, доченька моя и моя возлюбленная». Отец с нетерпением ожидал ее появления на свет. Ради него ей нужно было поскорее расти и набираться сил. Когда наступит положенный срок, к ней на помощь придет мама и начнет вскармливать ее своим молоком.

А пока мама спала. Плакала. Видела сны. Болела. Порой они с отцом ссорились, и в эти минуты весь мир Эмалет сотрясался от дикого ужаса.

Но вскоре после этого кошмара к ней всегда приходил отец и затягивал свою песнь, не уставая напоминать, что его речь слишком быстра, чтобы ее могла разобрать мать. От этой мелодии маленький круглый мир Эмалет как будто расширялся и постепенно превращался в безграничное пространство, в котором она парила на крыльях отцовской песни.

Кроме того, отец читал ей чудесные стихи, в особенности прекрасные своей рифмой, заставлявшей маленькое тельце Эмалет содрогаться от волнения. Она вытягивала ножки и ручки, вертела головкой в разные стороны — уж очень приятно было внимать музыке слов.

В отличие от отца мать с Эмалет никогда не разговаривала. Подчас создавалось такое впечатление, что она даже не подозревает о существовании своей дочери. Однако, несмотря на то что Эмалет была совсем крошкой, ее тельце, как утверждал отец, уже было сущим совершенством. А на маленькой головке успели вырасти длинные волосы.

Тем не менее Эмалет понимала все, что говорила мать, и даже видела слова, которые та писала на бумаге. Она часто слышала, как мать что-то шепчет, и знала, что матери страшно. Порой они вместе видели одни и те же сны. Лицо Майкла. Сцены борьбы. Эмалет взирала на лицо отца глазами матери и при этом ощущала ее невыразимую печаль.

Отец любил мать, но порой она доводила его до белого каления. Будучи не в силах совладать с собой, он нередко распускал руки, причем подчас колотил ее так сильно, что она не могла удержаться на ногах. Мать страдала, и Эмалет при этом визжала, вернее сказать, пыталась визжать. А ночью после таких побоищ, когда мать забывалась сном, всегда являлся отец. Он успокаивал дочь, говорил, что ей не следует ничего бояться. Говорил, что они вместе придут к каменному кругу Доннелейта. И всякий раз завершал свой разговор с дочерью рассказами о тех далеких временах, когда все люди были прекрасны и жили на одном острове, который был сущим раем. Это замечательное время длилось до тех пор, пока на остров не явились другие люди, в том числе и низкорослые.

Невозможно было без грусти и жалости слушать о слабостях и трагической судьбе этих маленьких человеческих созданий. И невольно напрашивался вопрос: а не лучше бы им вовсе исчезнуть с лица Земли?

«Я расскажу тебе все, что знаю сам. Все, что когда-то было поведано мне», — говорил отец.

И перед взором Эмалет явственно вырисовывался каменный круг, а посреди него — высокая фигура отца. Он представал перед ней таким, каким он был в те далекие годы. Отец играл на арфе, и все танцевали. Она видела, как в тенях деревьев прятались низкорослые люди. Сердитые и злорадные, они были ей неприятны, и ей очень не хотелось, чтобы они прокрались в город. Отец говорил, что эти люди испытывают к ним врожденную ненависть. Еще бы! Можно ли ожидать от них чего-то другого? Но все это теперь не имело никакого значения. Ведь эти людишки остались лишь в обрывках несбыточных снов.

Теперь наступал их час. Час Эмалет и ее отца.

Она вновь видела отца в те давние времена. Он протягивал к ней руки. Это было на Рождество, когда горная долина вся утопала в снегу. Шотландские сосны подступали совсем близко. Слышались рождественские гимны, и Эмалет с упоением внимала мелодичным голосам, то словно взмывавшим ввысь, то опускавшимся до самых низких нот. Сколько всего ей предстояло увидеть и узнать в будущем!

— Радость моя, если нам придется разлучиться, приходи в долину Доннелейт. Ты обязательно ее найдешь. Уверен, ты сможешь это сделать. Люди, которые разыскивают твою мать, могут нас разлучить. Но ты должна всегда помнить главное. Придя в этот мир, ты будешь знать все, что тебе необходимо. Ну а теперь скажи, можешь ли ты мне что-нибудь ответить?

Эмалет сделала над собой усилие, но тщетно. Она не смогла выдавить из себя ни звука.

— Талтос, — произнес отец, целуя живот матери. — Я слышу тебя. И люблю тебя.

Эмалет была счастлива, только пока мать спала. Потому что, просыпаясь, та всегда начинала плакать.

— И почему ты, интересно знать, считаешь, что я не прикончу его на месте? — грозился отец, когда у них с матерью разгорались ссоры из-за Майкла. — Как бы не так! Убью — и глазом не моргну. Сама подумай, что меня может от этого удержать, если ты меня покинешь.

Эмалет видела человека, которого называли Майклом и которого любила мать, но не любил отец. Майкл жил в большом доме в Новом Орлеане. Отец хотел вернуться в этот дом и вновь стать его хозяином, потому что это был его дом. Он приходил в ярость от одной мысли, что в нем жил Майкл. Но отец знал, что его время еще не пришло. Он ждал, когда Эмалет станет большой и сильной и сможет присоединиться к нему. Это будет их Началом. Он хотел, чтобы они вошли в долину Доннелейт вместе. Хорошее начало — залог будущего. Без хорошего начала нельзя рассчитывать на успех какого бы то ни было дела.

Расти и расцветай, моя доченька.

Талтос.

Долина Доннелейт уже давно опустела. Но они — отец, Эмалет и их дети — поселятся в ней и будут жить. У них родятся сотни детей. Это станет их блистательным началом.

— Это место будет нашим храмом, святилищем нашего Начала. Нашим Вифлеемом, — шепотом вещал дочке отец. — Началом всех времен.

Было темно. Мать плакала, уткнувшись в подушку, снова и снова повторяя лишь одно имя: «Майкл. Майкл. Майкл!»

Эмалет всегда знала, когда начинало всходить солнце.

В это время все краски становились ярче, и Эмалет уже могла разглядеть пред собой тонкую руку матери, которая выглядела в ее глазах огромным темным пятном, заслонявшим собой весь мир.

Глава 2

В доме было темно. Машины разъехались, и только в одном окне продолжал гореть свет. Это была старая комната Майкла Карри. Та самая, в которой умерла Дейрдре. Мона вполне отдавала себе отчет в том, что произошло сегодня вечером. Более того, она размышляла о случившемся с явным удовольствием. И неудивительно, потому что она сама, можно сказать, все спланировала…

Она сказала отцу, что вернется в Метэри вместе с дядей Райеном и кузинами Джен и Клэнси. Однако дядя Райен ни сном ни духом об этом не ведал. Покидая дом, он был уверен — как, впрочем, и все остальные, — что она отправилась на Амелия-стрит с отцом, меж тем как Мона ни с кем никуда не поехала.

В ночь на Марди-Гра они с Дэвидом были на кладбище. Мона поспорила с ним, заявив, что он не решится с ней кое-что сотворить пред могилой Мэйфейров, — и проиграла. Он сделал это. Не то чтобы это оказалось потрясающе здорово, но не так уж плохо для пятнадцатилетнего парня. Во всяком случае, Моне данное действо пришлось весьма по вкусу. Ей нравилось то, что они вместе сбежали от взрослых. Нравилось видеть в глазах юноши неподдельный страх и ощущать собственное возбуждение. Нравилось перелезать с ним через побеленный кладбищенский забор и крадучись пробираться меж высоких мраморных надгробий. Нравилось, расправив под собой юбку, чтобы не испачкать трусики, бесстрашно раскинуться на одной из мощеных дорожек и, невзирая на холод и сырость, которые источала земля, наконец сделать то, к чему подстрекал ее инстинкт.

— Ну давай же, давай, — подстегивала она Дэвида, хотя он к этому времени уже не нуждался в том, чтобы его подбадривали и направляли.

Ее взгляд был устремлен не на него, а на холодное, затянутое облаками небо, в котором горела только одна звезда. Потом глаза Моны скользнули вверх по стене, по укрепленным на ней небольшим прямоугольным плитам, пока не остановились на высеченной на одной из них надписи: «Дейрдре Мэйфейр».

Наконец Дэвид кончил. Все оказалось очень просто.

— А ты бесстрашная девушка, — сказал он, когда все было позади.

— А кого мне бояться? Уж не тебя ли? — Она приподняла голову и села.

Разгоряченная от возбуждения, плутовка напустила на себя безразличный вид, будто данное занятие не доставило ей ни малейшего удовольствия. Пусть двоюродный брат далеко не был предметом ее мечтаний, тем не менее случившееся не оставило ее равнодушной.

Спустя некоторое время после того, как ее миссия была выполнена, Мона внесла запись об этом в свой компьютер — там в секретной директории WS\MONA\AGENDA хранились ее самые сокровенные тайны и признания в собственных победах, которыми она не делилась ни с единым человеком на свете. Компьютерная система Моны была никому не доступна. В нее не могли попасть даже дядя Райен и кузен Пирс, которых она время от времени заставала на месте преступления, когда они рыскали по чужим файлам. Ее электронный друг считался наиболее быстродействующим из имеющихся в продаже аналогов IBM-386, обладал самым большим объемом памяти и самым емким жестким диском. Мона не переставала поражаться тому, как мало люди знают о компьютерах. Сама же она с каждым днем открывала в нем все новые и новые возможности.

Да, с ней произошел один из тех случаев, свидетелем которого являлся разве что компьютер. Правда, если ее родители будут продолжать напиваться до потери сознания, не исключено, что подобные события приобретут регулярный характер. Тем более что ей предстояло покорить еще не одного Мэйфейра. Что же касается представителей прочих фамилий, то они ее практически не интересовали. Во всяком случае, она не имела на них никаких видов, если не считать Майкла Карри. Впрочем, он тоже не был исключением, потому что в сущности уже стал Мэйфейром и вся семья приняла его в свои крепкие объятия.

Дело происходило в ночь на Марди-Гра. Было десять часов вечера. Три часа назад закончилось карнавальное шествие. Кроме Майкла Карри, в доме никого не было. Мона Мэйфейр в гордом одиночестве стояла на углу Первой улицы и Честнат-стрит и смотрела на дом. В легком, почти воздушном платье она очень смахивала на привидение. Ночь была темной и ласковой, как раз такой, какие более всего нравились Моне.

К этому времени ее отец уже успел изрядно набраться, и, очевидно, кто-то отвез его домой. Во всяком случае, если бы он самостоятельно одолел тринадцать кварталов до Амелия-стрит и Сент-Чарльз-авеню, это можно было бы счесть за настоящее чудо. Он был пьян еще до начала карнавального шествия, иначе бы не уселся прямо на траву на Сент-Чарльз-авеню с полупустой бутылкой «Саузерн Комфорт» в руках, из которой продолжал отхлебывать на глазах у дяди Райена и тети Беа, а также всех остальных, кто удостаивал его своего внимания. При этом он то и дело отмахивался от Моны, недвусмысленно давая ей понять, чтобы она оставила его в покое.

Однако Моне здорово повезло. Майкл Карри подхватил ее на руки и во время всего шествия носил на плечах — благо она весила не больше пушинки. Ей же было приятно ощущать себя верхом на сильном мужчине. Запустив пальцы в копну его черных курчавых волос, она другой рукой — так крепко, как только могла осмелиться, — обняла его за голову, прижала ладонь к щеке и не без удовольствия сжимала колени, чтобы ощутить бедрами его лицо. До чего потрясающий мужчина этот Майкл Карри! А ее собственный родитель до того затуманил свой взор алкоголем, что даже не замечал, чем занимается его дочь.

Что же касается матери, то она отключилась еще в полдень. Если бы ей удалось встать, чтобы взглянуть на карнавальное шествие по Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит, этот подвиг тоже можно было бы причислить к несусветному чуду. Конечно же, от матери не отходила ни на шаг молчаливая старуха Эвелин. Она всегда начеку и может позвать на помощь, если вдруг Алисия по неосторожности подожжет собственную постель. Оставлять Алисию одну было небезопасно.

Итак, как говорится, все было схвачено. В доме на Первой улице не было даже тети Майкла, Вивиан. Вместе с тетей Сесилией она отправилась на всю ночь гулять куда-то в город. Мона видела, как они уезжали вскоре после праздничного шествия. Эрон Лайтнер, этот таинственный ученый муж, удалился вместе с тетей Беа. Мона слышала их разговор, когда они обсуждали, чьей машиной лучше воспользоваться — его или ее. Мона всегда радовалась тому, что Беатрис Мэйфейр проводит время с Эроном Лайтнером. В ее обществе Эрон как будто сбрасывал с себя по меньшей мере лет десять. Сама же Беатрис относилась к тому типу женщин, которые, несмотря на свой почтенный возраст, не перестают пользоваться мужским расположением. Когда бы она ни появлялась на пороге «Уол-грин» [138], из всех подсобок к ней навстречу спешили мужчины, предлагая руку помощи. Джентльмены не упускали случая поинтересоваться ее мнением относительно качества шампуня от перхоти. Казалось, тетя Беа привлекала к своей особе внимание мужчин играючи, исключительно ради шутки. Но если говорить об Эроне Лайтнере, то здесь дело обстояло иначе. Он был тем единственным, которого она по-настоящему желала, и это обстоятельство явилось совершенно новым поворотом в ее судьбе.

То, что в доме на Первой улице осталась старая служанка Эухения, вряд ли могло испортить дело, потому что она обитала в самой дальней комнате и, как говорили, стоит ей принять на ночь стакан портвейна — и ее уже никто не добудится.

Другими словами, все складывалось как нельзя лучше. В доме практически никого не было — никого, за исключением мужчины, о котором мечтала Мона. Теперь, когда она узнала историю Мэйфейрских ведьм, вернее сказать, когда она наконец добралась до длинного повествования, составленного Эроном Лайтнером, тайна Первой улицы безудержно манила к себе. Конечно, у Моны возникло множество вопросов по поводу прочитанного. Она узнала о том, что тринадцать ведьм происходили родом из шотландской деревушки под названием Доннелейт. В тысяча шестьсот пятьдесят девятом году там была привязана к столбу и сожжена первая из них — несчастная хитроумная колдунья. О такой колоритной истории рода другие могут только мечтать. А Моне довелось принадлежать к такому семейству.

В истории Мэйфейров, которая создавалась на протяжении нескольких веков, был целый ряд фактов, которые имели для Моны особое значение. Но более всего ее заинтриговало жизнеописание дядюшки Джулиена.

Даже самая близкая Моне тетя Гиффорд в этот вечер находилась вдалеке от Нового Орлеана — она скрывалась от всего и от всех в собственном доме в Дестине, штат Флорида. Тетя Гиффорд, которая вечно беспокоилась о судьбе клана, умоляла семью не собираться на Первой улице в канун Марди-Гра. Бедная тетушка Гиффорд. Она и слышать не желала об истории Мэйфейрских ведьм и расследовании Таламаски. «Я в это не верю!» —категорично заявляла она.

Жизнь тети Гиффорд была буквально насквозь пропитана страхом. Она затыкала уши, не желая слушать рассказы о прошлом, и только в последнее время смогла сблизиться со своей бабушкой, деревней Старухой Эвелин, потому что та практически перестала говорить. Тете Гиффорд было неприятно даже упоминать о том, что она доводилась внучкой Джулиену.

Подчас Моне становилось так жаль тетю Гиффорд, что она была готова расплакаться. Казалось, тетя Гиффорд обрекла себя на страдания за весь род. Никто из семьи не был опечален исчезновением Роуан Мэйфейр так, как она. Никто, даже Райен. У нее воистину была добрая и нежная душа и исполненное любви сердце. В чисто практических вопросах — когда, например, речь заходила о наряде для школьных танцев, духах, которые больше подойдут тринадцатилетней девочке («Лаура Эшли» [139], номер один), или о том, не пора ли начать брить ноги, — лучшего советчика, чем тетя Гиффорд, было не найти. О подобных банальных вещах вслух обыкновенно не говорят, однако Мона зачастую не могла принять решение без посторонней помощи.

Итак, вернемся на Первую улицу. Любопытно, что же было у Моны на уме в ту ночь на Марди-Гра, когда она, никем не замеченная, оказалась у небезызвестного особняка? Что она собиралась делать? Этого никто не знал. Вернее сказать, вряд ли на это мог кто-нибудь дать ответ, кроме нее самой. Все было готово. Первая улица была полностью в ее распоряжении! «Мона, Мона, входи! — казалось, шептал ей большой мрачный дом с белыми колоннами, в котором когда-то жил и умер дядя Джулиен. — Это дом ведьм, а ты, Мона, такая же ведьма, как и все остальные. Поэтому твое место здесь».

Уж не сам ли дядя Джулиен говорил с ней? Нет, это невозможно. Стоит дать волю своему воображению — и начинаешь видеть и слышать все, что тебе заблагорассудится.

Хотя все может быть. Во всяком случае, не исключено, что, оказавшись внутри, она встретит призрак дяди Джулиена. Вот было бы здорово! Особенно если он окажется таким же веселым и добродушным, каким всегда рисовался в ее воображении.

Перейдя улицу, осененную сводом ветвистого дуба, она перебралась через ограждавшую дом кованую решетку и спрыгнула в заросли кустарника, ощутив, как холодные влажные листья неприятно полоснули ее по лицу. Затем поправила розовую юбку и, благополучно миновав на цыпочках участок рыхлой земли, выбралась на выложенную плитами дорожку.

В замочную скважину было видно, что за входной дверью едва теплился тусклый свет. Терраса утопала во мраке ночи, и стоявшие на ней кресла-качалки было почти невозможно рассмотреть. Под стать ставням они были окрашены в черный цвет. Сад, окружавший дом, казалось, обступил его плотным кольцом и прижался так близко, будто слился в единое целое со зданием.

Сам особняк виделся Моне, как всегда, прекрасным, таинственным и гостеприимным. Правда, в глубине души она была вынуждена признать, что гораздо милей он был ей в своем прежнем обличье — полуразрушенным и в паутине. Таким, каким оставался в течение многих лет до того, как Майкл взялся за его переустройство. Ей нравился дом в добрые старые времена, когда на террасе в кресле-качалке сидела тетушка Дейрдре, а вокруг буйствовал дикий виноград, готовый, казалось, заполонить весь дом.

Хотя Майкл, несомненно, спас особняк от разрушения, тем не менее Моне хотелось бы вновь увидеть древнюю полуразвалину. В свое время она много чего слышала о том, что в нем происходило, и даже знала о трупе, который однажды нашли на чердаке. Этот факт был на устах матери и тетушки Гиффорд на протяжении многих лет. Матери едва стукнуло тринадцать, когда она родила Мону. И сколько Мона себя помнила, рядом с ней всегда была тетушка Гиффорд.

Порой Мона даже затруднялась сказать, кто же был ее матерью — Алисия или Гиффорд. Кроме того, ее часто держала на руках бабушка Эвелин, которая мало о чем говорила, а в основном пела старые заунывные песни. Если рассудить здраво, то тетушка Гиффорд гораздо больше подходила на роль матери, чем Алисия, которая к тому времени уже стала горькой пьяницей. Но Мона считала иначе и твердо придерживалась этого мнения долгие годы. Недаром же она выросла в доме на Амелия-стрит.

Прежде родственники Моны то и дело обсуждали происшествие с трупом. Не менее часто темой их бесед становилась и Дейрдре, прикованная к постели и медленно приближающаяся к своей кончине. Говорили они также и о тайнах дома на Первой улице.

Когда Мона впервые попала в этот особняк — это было незадолго до свадьбы Роуан и Майкла — ей показалось, что она чует запах тлена. Она попросила разрешения подняться на чердак, чтобы дотронуться до места, где нашли мертвое тело. Как раз тогда Майкл занимался реконструкцией дома и наверху полным ходом шли малярные работы. Но тетушка Гиффорд сказала:

— И думать не моги!

И всякий раз, когда Мона порывалась осуществить свое навязчивое желание, та удостоивала ее строгим и предупредительным взглядом.

То, что сотворил с родовым особняком Майкл, казалось сродни чуду. Мона мечтала, чтобы нечто подобное когда-нибудь произошло с ее родным жилищем, находившимся на углу Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит.

Итак, войдя в дом, Мона прежде всего собиралась подняться на третий этаж. Из истории семьи она узнала, что некогда обнаруженное на чердаке тело принадлежало молодому исследователю из Таламаски по имени Стюарт Таунсенд. Однако оставался вопрос: кто его отравил? Мона была готова побиться об заклад, что это сделал дядя Кортланд, который на самом деле приходился ей не дядей, а прапрадедушкой. Во всяком случае, эта фигура в семейной биографии была окутана самыми невероятными тайнами.

Запахи. Внимание Моны привлек странный запах, который преследовал ее в коридоре и жилых комнатах дома на Первой улице. Он появился вместе с несчастьем, которое случилось на Первой улице на Рождество, и не имел ничего общего с тем зловонием, которое источает мертвое тело. Если верить тетушке Гиффорд — по крайней мере, она так уверила племянницу, — этот запах никто, кроме Моны, не чувствовал.

И все-таки тетушка Гиффорд соврала. Как и всегда, когда речь заходила о каких-нибудь подозрительных явлениях вроде видений или запахов. «Я ничего не вижу! И ничего не слышу!» — раздраженно заявляла она, явно не желая продолжать данную тему. Не исключено, что она говорила чистую правду, потому что Мэйфейры обладали виртуозной способностью не только читать чужие мысли, но и отключать свои собственные ощущения.

Мона желала увидеть все собственными глазами. Хотела найти знаменитую виктролу [140]. Драгоценности вроде жемчуга ее ничуть не интересовали, а вот старая виктрола пробуждала в ней неподдельное любопытство. Но больше всего ей не терпелось проникнуть в БОЛЬШУЮ СЕМЕЙНУЮ ТАЙНУ, чтобы наконец узнать: что случилось на Рождество с Роуан Мэйфейр? Почему Роуан бросила своего мужа Майкла? И как он, полумертвый, оказался на дне бассейна с ледяной водой? Когда его вытащили, никто не верил, что он выживет. Никто, кроме Моны.

Наряду с прочими Мона могла лишь строить предположения по поводу происшедшего, однако догадки ее не устраивали. Ей хотелось узнать правду. Узнать из уст самого Майкла Карри. Насколько ей было известно, до сего дня его версию случившегося никто никогда не слышал. Если он кому-то и рассказал о событиях того злосчастного Рождества, то только своему другу Эрону Лайтнеру из Таламаски, а из того, как известно, слова лишнего не вытянешь. Остальные же пребывали в таком же неведении, как и Мона. Поскольку Майкл не изъявлял никакого желания откровенничать, его никто не принуждал. Очевидно, люди не решались ворошить прошлое из чувства такта и сострадания — все были уверены, что Майкл чудом выжил после покушения на его жизнь.

В ночь после случившегося Моне удалось пробраться в палату интенсивной терапии. Она коснулась руки Майкла и поняла, что он выживет. Конечно, длительное пребывание в холодной воде не прошло бесследно для его здоровья: у него явственно наблюдались нарушения сердечной деятельности из-за слишком долгой остановки дыхания. Но прощаться с жизнью Майкл отнюдь не собирался. Чтобы оправиться от потрясения, его организму требовался всего лишь отдых. Мона поняла это сразу, едва только прощупала его пульс. Однако когда она это делала, то испытала те же ощущения, что и от прикосновения к другим Мэйфейрам. В нем было нечто такое, чем обладали прочие представители ее рода. Чутье подсказывало ей, что он так же, как они, видит призраков. И хотя история Мэйфейрских ведьм не упоминала ни Майкла, ни Роуан, Мона знала наверняка, что он по сути такой же, как они. Но захочет ли он рассказать ей правду? Во всяком случае, если верить дошедшим до нее безумным слухам, то у нее были все основания рассчитывать на удачу.

Сколько ей предстояло узнать! Сколько открыть тайн! Быть тринадцатилетней девочкой казалось Моне сущим издевательством. Насколько она помнила, Жанне д'Арк или Екатерине Сиенской тоже было не больше тринадцати, но разве их можно сравнить с ней. Конечно, они святые, но это еще как посмотреть. С одной стороны, святые, а с другой — едва ли не ведьмы.

Или взять, к примеру, Детский [141] крестовый поход. Если бы Моне довелось принять в нем участие, они бы наверняка отвоевали себе Святую землю. А может, ей стоит подумать об этом серьезно? Скажем, развернуть общенациональное восстание гениальных тринадцатилетних детей. И выдвинуть требование о получении права голоса в зависимости от уровня интеллекта, а не возраста. И неплохо бы давать водительские права всем тем, кто умеет хорошо водить машину. Главное, чтобы он мог разглядеть дорогу из-за руля. Но все это мелочи. Во всяком случае, они могут пока подождать. Сейчас Мону волновало другое. А именно: удастся ли сегодня затащить Майкла в постель? Когда они возвращались с праздничного шествия, она поняла, что он уже достаточно окреп и вполне в состоянии исполнить свои мужские функции. Другое дело, сумеет ли она его к этому склонить.

Майкл еще пребывал в том возрасте, когда мужчина довольно ловко умеет балансировать между зовом плоти и голосом разума. Люди более почтенного возраста, как, например, ее двоюродный дядя Рэндалл, являли собой более легкую добычу. Не говоря уже о таких желторотых юнцах, как кузен Дэвид, который вообще достался ей без всякого труда.

Но поход на Майкла, да еще когда тебе всего лишь тринадцать, представлялся Моне чем-то вроде покорения Эвереста. Тем не менее уже одна только мысль о такой возможности доставляла ей удовольствие. «Я буду не я, если этого не сделаю!» — беспрестанно твердила она себе. А после того, как это свершится, она непременно выудит из Майкла правду о Роуан. В конце концов, должна же Мона узнать, что произошло в то роковое Рождество и почему исчезла Роуан. Вряд ли со стороны той это выглядело предательством в полном смысле этого слова. Однако то, что Роуан ушла не одна, ни у кого не вызывало сомнений. Именно поэтому вся семья за нее ужасно волновалась, хотя далеко не все желали признаться в этом вслух.

Почему-то никто не верил, что Роуан умерла. Создавалось такое впечатление, что она просто ушла, забыв закрыть за собой входную дверь. Но не успела она выйти за порог, как ей на смену поспешила Мона. Та самая, которая давно изнывала по Майклу Карри. Сильный и волосатый, как мамонт, он в буквальном смысле сводил ее с ума.

На мгновение Мона задержала взгляд на огромной входной двери, перебирая в памяти всех членов семьи, которые входили через нее в дом. На Амелия-стрит до сих пор висел большой портрет двоюродного дяди Джулиена. Правда, перед приездом тети Гиффорд мать Моны, Алисия, всегда его снимала, что глубоко задевало чувства бабушки Эвелин. Почти всегда молчаливая, та, казалось, постоянно пребывала в плену собственных мечтаний, от которых ее могло отвлечь только беспокойство за Мону и Алисию — за последней нужен был глаз да глаз, чтобы она не упилась до смерти. Патрик, отец Моны, уже давно потерял человеческий облик и, верно, позабыл даже, как его зовут.

Когда Мона взглянула на входную дверь, ей почудилось, будто в проеме возник седовласый и голубоглазый дядя Джулиен. В эту минуту она почему-то вспомнила о том, что он когда-то танцевал в этом доме с бабушкой Эвелин. Однако семейная история об этом умалчивала, равно как и о самой Эвелин, ее внучках Гиффорд и Алисии, а также о единственном ребенке Алисии — Моне.

Но видение оказалось всего лишь плодом воображения. Никакого дяди Джулиена в дверях не было. Мона поняла, что ей нужно соблюдать осторожность и быть постоянно начеку. Что бы ей ни привиделось, это было за гранью реальности — той самой реальности, на пороге которой она стояла.

Мона направилась по выложенной плитками дорожке к торцу дома, где находилась терраса. На ней в течение многих лет сидела в своем кресле-качалке тетушка Дейрдре. Бедная тетушка Дейрдре! Мона много раз видела ее из-за забора, но ни разу девочке не удалось проникнуть в дом. Теперь она знала, что тетю Дейрдре безбожно накачивали лекарствами.

Теперь терраса была приведена в образцовый порядок. Противомоскитную сетку сняли. Правда, Майкл снова поставил здесь кресло-качалку тетушки Дейрдре и, подобно ей, часами просиживал в нем на свежем воздухе, словно тоже тронулся рассудком. На окнах жилых комнат висели кружевные занавески и изысканные шелковые портьеры. Одним словом, по всему было видно, что в доме жили состоятельные люди.

Там, где тропинка изгибалась, много лет назад упала и скончалась на месте тетя Анта. Та самая, которой на роду было написано произвести на свет ведьму — Дейрдре. Несчастная Анта разбила голову и поэтому лежала здесь вся в крови.

Поскольку поблизости никого не было, Мона, не опасаясь быть застигнутой врасплох, опустилась на колени, чтобы коснуться камней. На какое-то мгновение ей померещился призрак Анты — восемнадцатилетняя девушка с огромными безжизненными глазами. На ее шее висел перепачканный кровью изумрудный кулон, спутанные волосы переплелись с цепочкой.

Но, как и прежде, видение возникло у Моны лишь перед внутренним взором. И не удивительно, что она едва не приняла его за появление настоящего призрака. Когда всю жизнь только и делаешь, что слушаешь странные рассказы, а потом они не менее удивительным образом воплощаются в снах, можно навоображать себе все что угодно. Помнится, тетушка Гиффорд, роняя слезу за кухонным столом в доме на Амелия-стрит, умоляла мать Моны:

— Этот дом — средоточие зла! Слышишь, что я тебе говорю?!! Сущее зло! Не позволяй Моне переступать его порог.

— Не говори чепухи, Гиффорд. Она всего лишь отнесет цветы на свадьбу Роуан Мэйфейр. Для нее это большая честь.

Еще бы! Это было самое пышное венчание за всю историю семьи. Надо сказать, что Моне оно пришлось весьма по вкусу. Жаль, что тетушка Гиффорд не спускала с нее глаз и лишила возможности досконально осмотреть весь дом на Первой улице еще в тот незапамятный полдень, когда все гости праздновали бракосочетание. Увлеченные шампанским и пустопорожними разговорами — в том числе перемыванием костей мистеру Лайтнеру за то, что он до сих пор не изволил представить на всеобщий суд составленную им историю семьи, — присутствующие вряд ли бы обратили внимание на Мону, шныряющую по тайным закоулкам семейного особняка. Но своим появлением на свадьбе Мона была целиком обязана бабушке Эвелин. Помнится, она поднялась со своего кресла и, перебив тетушку Гиффорд, сухим шепотом заявила:

— Пусть ребенок пройдет по нефу.

Ей уже шел девяносто первый год. Главное преимущество, которое давало Эвелин практически постоянное молчание, заключалось в том, что, стоило ей заговорить, как все смолкали и начинали ее слушать. Конечно, это не относилось к тем случаям, когда она бормотала нечто несвязное себе под нос.

Временами Мона почти ненавидела тетю Гиффорд за ее вечные страхи, опасения и выражение непреходящего ужаса на лице. Однако по-настоящему ненавидеть тетю Гиффорд было невозможно, потому что она чрезвычайно по-доброму относилась ко всем, кто ее окружал. В особенности к своей сестре Алисии, матери Моны, которую после троекратного безуспешного лечения от алкоголизма все списали в разряд безнадежных. Каждый вторник Гиффорд приходила на Амелия-стрит, чтобы немного прибрать в доме, подмести пол и посидеть с бабушкой Эвелин. Она также приносила одежду для Моны, которая терпеть не могла ходить по магазинам.

— Знаешь, хорошо бы тебе начать одеваться по моде современных подростков, — как бы между прочим заметила тетя Гиффорд несколько недель назад.

— Спасибо, но меня вполне устраивают мои детские наряды, — ответила Мона. — Они служат чем-то вроде маскировки. К тому же если тебя интересует мое мнение, то большинство современных юношей и девушек выглядят слишком дешево. Ничего не имею против того, чтобы одеваться в соответствии со своим возрастом, но мне кажется, что я еще не доросла до этого уровня.

— Возможно, я бы с тобой согласилась, если бы не твоя грудь. Она выдает тебя с головой! Видишь ли, простеньких детских платьев, рассчитанных на большой бюст, просто не шьют.

— Что-то я тебя не пойму. То тебе хочется, чтобы я поскорее выросла. А то вдруг упрекаешь в безнравственности поведения. Кто я, по-твоему? Ребенок или какая-то социологическая проблема? К тому же я терпеть не могу подстраиваться под какие-то нормы. И вообще… Тебе самой не кажется, что, следуя догмам, мы разрушаем собственную индивидуальность? Ты только посмотри на сегодняшних мужчин. Тех, что показывают по телевизору. За всю историю человечества никогда не было такого, чтобы люди выглядели как из одного инкубатора. Галстуки, рубашки, серые пиджаки… Смотреть противно. Кошмар, да и только.

— Мы говорим о совершенно разных вещах. Я имею в виду лишь необходимость соответствовать своему возрасту: сообразно одеваться и подобающим образом себя вести. Что же касается тебя, то ты не делаешь ни того ни другого и к тому же переводишь разговор в другую крайность. Не стоит воображать себя кем-то вроде заурядной вавилонской блудницы с лентой в волосах. Тебе это не к лицу.

Произнеся слово блудница, тетя Гиффорд так испугалась, что тотчас замолкла и, нервно сжав руки, опустила голову. Черная шапка стриженых волос нависла над покрасневшим от смущения лицом.

— О Мона, детка, я тебя люблю.

— Знаю, тетя Гиф. Но прошу тебя, ради Бога, ради всего святого никогда, никогда впредь не считай меня заурядным созданием! Слышишь? Никогда!

Мона довольно долго простояла на коленях на каменных плитах, пока холод не пробрал ее до самых костей.

— Бедная Анта, — прошептала она, поднимаясь на ноги и в очередной раз поправляя свое розовое платье.

Потом Мона встряхнула головой, чтобы убрать с плеч волосы, и проверила, хорошо ли сидит на затылке атласный бант. Дяде Майклу он всегда нравился.

— Пока у Моны на голове бант, — заметил он в вечер перед карнавалом, — можно быть уверенным, что ничего дурного не случится.

— В ноябре мне будет тринадцать, — прошептала она в ответ, придвинувшись ближе, чтобы схватить его за руку. — Говорят, мне пора снять с себя эту ленту.

— Тринадцать? Тебе? — Окинув ее взглядом, он на какое-то мгновение задержался на бюсте и, наверное устыдившись своих мыслей, покраснел. — Не может быть! Просто не верится! Но ты все равно не снимай эту ленту. Тебе она очень идет. Я сплю и вижу ее в твоих рыжих волосах.

Конечно, его хвалебная песнь банту была невинной шуткой. Такой же, как он сам. Ведь все знали, что он человек здравомыслящий, благоразумный и очень милый. Тем не менее его щеки покрылись румянцем. Любопытно почему? Некоторые мужчины его возраста обычно смотрят на тринадцатилетних девочек с большой грудью как на злую шутку природы, но Майкл, судя по всему, к таковым не относился.

Так или иначе, но ей не мешало бы тщательно обдумать, как она будет себя вести, когда окажется рядом с ним.

Первым делом Мона решила оглядеть со всех сторон бассейн. Она поднялась по ступенькам и вышла на широкую, выложенную плиткой террасу. Внизу, под водой, горели голубоватые лампы подсветки, а над поверхностью сгущался пар. Странно, что в бассейне не отключили подогрев… Ведь Майкл уже давно в нем не плавал. По крайней мере, он сам так утверждал. Очевидно, он решил не остужать воду до Дня святого Патрика. На этот праздник вне зависимости от погоды обыкновенно приезжает добрая сотня малолетних Мэйфейров. Так что имеет смысл заранее прогреть бассейн. Мона прошла до конца террасы к душевой кабине, возле которой некогда на снегу была обнаружена кровь. Судя по всему, здесь состоялась жестокая схватка. Сейчас же это место было совершенно чистым, если, конечно, не считать маленькой кучки прелых листьев. Деревья в саду по-прежнему клонились к земле под тяжестью выпавшего в эту сумасшедшую зиму снега, что было крайне необычно для Нового Орлеана. Неожиданное тепло, которое наступило в последнюю неделю, пробудило природу, и из земли показалась ялапа. Мона чувствовала запах ее крошечных цветков. Глядя на них, она никак не могла представить себе это место залитым кровью, а Майкла Карри лежащим на дне — с окровавленным, разбитым лицом и остановившимся сердцем.

Вдруг Мона ощутила запах… Это был тот же странный запах, что преследовал ее раньше — и в прихожей, и в гостиной, где обычно лежал китайский ковер. И хотя он был едва уловим, она не могла его ни с чем спутать. Следуя за ним, Мона приблизилась к балюстраде. В сочетании с благоуханием ялапы запах, привлекший ее внимание, казался Моне весьма соблазнительным. Она бы даже сказала, вкусным — таким же вкусным, каким кажется сладкий аромат карамели или ирисок, но с той разницей, что этот запах имел явно иное, не связанное с пищей, происхождение.

Неожиданно в ней вспыхнул гнев на того, кто избил Майкла. Этот мужчина понравился ей с первого взгляда. Она также восхищалась и Роуан Мэйфейр. И была бы не прочь когда-нибудь остаться с ними наедине, чтобы кое-что у них выведать и, в свою очередь, кое о чем рассказать. А главное — попросить у них виктролу, если, конечно, они ее нашли. Однако подобная возможность ей ни разу не представилась.

Мона снова встала коленями на обжигающие холодом плиты и дотронулась до них рукой. Запах точно исходил из этого места, однако ничего подозрительного ей обнаружить не удалось. Она посмотрела на дом, на утонувший во мраке черный ход. Везде было темно. Мона перевела взор на здание бывшего каретного сарая, находившееся за железной оградой, неподалеку от дуба Дейрдре.

Это было небольшое строение, в котором теперь жила прислуга. В его окнах светился единственный огонек. Очевидно, Генри еще не спал. Но Мону это обстоятельство не слишком беспокоило. С кем-кем, а с ним уж она сумела бы справиться. Вечером за ужином она заметила, что Генри до смерти напуган случившимся в особняке и, вероятно, уже серьезно подумывал о том, чтобы сменить место работы. Он лез из кожи вон, чтобы угодить Майклу, а тот в ответ лишь неустанно повторял:

— Понимаете, Генри, я принадлежу к так называемой рабочей интеллигенции. И весьма неприхотлив в своих требованиях. Меня вполне устроит самая обыкновенная пища. Например, красные бобы и рис.

Рабочая интеллигенция… После ужина Мона подошла к Майклу, когда тот собирался удалиться, чтобы совершить свой, как он выражался, вечерний моцион.

— Дядя Майкл, — обратилась к нему она, — а что это еще за чертовщина такая — рабочая интеллигенция?

— Ну у тебя и выражения! — прошептал он с нарочитым удивлением в голосе, непроизвольно поправляя ленту в ее волосах.

— О, простите, — пробормотала она в ответ. — Видите ли, я считаю, что всякая девушка из высшего общества должна непременно обладать большим запасом слов.

Он одобрительно рассмеялся. Казалось, такой ответ пришелся ему по вкусу.

— Рабочий интеллигент — это такой человек, которого меньше всего заботит благосостояние среднего класса, — объяснил он. — Достаточно ли ясно я выразился, чтобы меня могла понять девушка из высшего общества?

— Вполне. Ваш ответ чрезвычайно последователен и точен. Должна вам заметить, что я терпеть не могу соглашательство в какой бы то ни было форме.

И снова он разразился мягким, обворожительным смехом.

— А как вы стали рабочим интеллигентом? — продолжала расспрашивать Мона. — Не могла бы и я записаться в ваши ряды?

— Записаться, Мона, нельзя, — ответил он. — Чтобы стать рабочим интеллигентом, надо родиться рабочим. Например, сыном пожарного, сколотившего небольшое состояние. Рабочий интеллигент, если захочет, может сам косить траву. Может самостоятельно мыть свою машину. Или сесть за руль автофургона, несмотря на то что, по мнению окружающих, ему больше подошел бы «мерседес». Рабочий интеллигент свободен в выборе своих занятий.

Господи, как он улыбнулся при этих словах! Безусловно, в них сквозила ирония над самим собой, возможно даже несколько горькая. Но это было не главное. В его взгляде она прочла, что одним своим видом доставляет ему удовольствие. Ну конечно, в этом не могло быть сомнений. Она определенно вызывала у него интерес, и только некоторая усталость и благовоспитанность заставляли его держать себя в рамках.

— Ну что же, мне это кажется весьма привлекательным, — одобрительно заключила она. — Любопытно только узнать: вы снимаете рубашку, когда косите траву?

— Мона, сколько тебе лет? — игривым тоном осведомился он, склонив голову набок. Его взгляд оставался по-прежнему совершенно невинным.

— Я же говорила, тринадцать, — простодушно бросила она в ответ.

Поднявшись на цыпочки, она быстро чмокнула его в щеку, своим порывом заставив в очередной раз покраснеть. Он не мог не заметить очертания ее груди, талии и бедер — всей фигуры в целом, откровенно угадывавшейся под свободным розовым ситцевым платьем. Майкла тронуло такое проявление внимания, но, несмотря на невинность, ее поцелуй пробудил в нем совершенно иные чувства. Взгляд его на минуту словно остановился. Чуть придя в себя, он сказал, что ему нужно выйти на воздух. Помнится, он что-то бормотал насчет ночи на Марди-Гра и вспоминал, как в детстве, направляясь на карнавальное шествие, каждый раз проходил мимо этого дома.

Хотя врачи продолжали пичкать Майкла всевозможными лекарствами, с сердцем у него было все в порядке. Правда, время от времени он жаловался Райену на легкие боли, и тот неустанно напоминал ему, что можно, а чего нельзя делать. Однако в вопросе разрешений и запретов Мона предпочла разобраться сама.

Она долго стояла возле бассейна, перебирая в памяти все подробности давнего злосчастного происшествия: бегство Роуан, что-то вроде выкидыша, кровавые следы, избитый Майкл в ледяной воде… Может быть, запах как-то связан с прерванной беременностью? Мона поинтересовалась у Пирса, чувствует ли он этот запах. Тот ответил, что нет, не чувствует. Тетя Беа тоже. Равно как и Райен. Ладно, хватит ходить вокруг, выискивая всякие таинственные явления! Вдруг в памяти Моны всплыло мрачное лицо тети Гиффорд в больничном коридоре в ночь на Рождество. Тогда все думали, что Майкл не выживет. Вспомнила Мона и взгляд тети Гиффорд, обращенный на дядю Райена.

— Ты знаешь, что там произошло! — заявила ему тетя Гиффорд.

— Чушь, — отрезал ей в ответ Райен. — Это все твоя маниакальная подозрительность Не желаю это даже обсуждать. Тем более в присутствии детей.

— И я не хочу, чтобы наш разговор слышали дети, — дрожащим голосом продолжала тетя Гиффорд. — Им не следует знать об этом! Поэтому, умоляю, увези их отсюда. Слышишь, увези! Я давно тебя об этом прошу.

— Ты так говоришь, будто во всем виноват я! — прошептал дядя Райен.

Бедный дядя Райен! Семейный юрист и адвокат, он являл собой великолепный пример того, что может сделать с человеком желание «соответствовать определенным нормам». Вообще-то, дядю Райена можно считать во всех отношениях шикарным самцом: широкий квадратный подбородок, голубые глаза, хорошо развитая мускулатура, плоский живот, изящные, как у музыканта, руки… Но эти его качества мало кто замечал, потому что, когда люди смотрели на дядю Райена, им в глаза прежде всего бросались безупречно сидящий костюм, отлично сшитая рубашка и сияющие блеском ботинки. Ему под стать выглядели и все прочие сотрудники фирмы «Мэйфейр и Мэйфейр». Странно, что их примеру совершенно не следовали женщины. Правда, у них тоже были свои стереотипы: жемчуга, пастельные тона и каблуки всевозможной высоты. Мона считала этих дам ненормальными. На их месте и с их миллионами она непременно стала бы родоначальницей собственного стиля.

Что же касается того спора, который разгорелся между дядей Райеном и тетей Гиффорд в коридоре больницы, то он вовсе не хотел каким бы то ни было образом причинить ей боль, а всего лишь выказал свое отчаяние. Ведь он, как и все остальные, был чрезвычайно обеспокоен состоянием Майкла Карри.

Положение спасла тетушка Беа, которая подоспела вовремя и успокоила их обоих. Помнится, Моне очень хотелось тогда сообщить тете Гиффорд, что Майкл Карри не умрет, но она боялась еще сильнее напугать ее своим пророчеством. В разговорах с тетушкой Гиффорд лучше вообще не касаться подобных тем.

Поскольку мать Моны практически не просыхала от запоев, то говорить с ней тоже не имело никакого смысла. Равно как с бабушкой Эвелин — та, как правило, отмалчивалась, когда Мона о чем-нибудь ее спрашивала. Правда, если она все же удосуживалась что-то изречь, то это было нечто весьма разумное. По словам ее врача, с головой у нее все было в полном порядке.

Мона никогда не забудет того времени, когда дом пребывал в страшном запустении, почти на грани разрушения, а Дейрдре сидела в своем кресле-качалке. Мона неоднократно просила разрешения посетить дом, но каждый раз нарывалась на категорический запрет.

— Прошлой ночью мне приснился странный сон, — как-то сказала она матери и тетушке Гиффорд. — Мне привиделся дядя Джулиен. Он велел мне перелезть через ограду и посидеть на коленях тети Дейрдре. И добавил, что я должна это сделать, независимо от того, будет с ней рядом тетя Карлотта или нет.

Она сказала чистую правду. Но от этой правды у тети Гиффорд случилась истерика.

— Не смей никогда даже приближаться к Дейрдре. Слышишь, никогда! — кричала она.

Алисия вдруг разразилась нездоровым смехом. А Старуха Эвелин спокойно наблюдала за ними со стороны.

— Скажи, пожалуйста, проходя мимо, ты кого-нибудь видела возле тети Дейрдре? — вдруг осведомилась Алисия.

— Си-Си, как ты можешь?! — укоризненно воскликнула тетушка Гиффорд.

— Только молодого человека, — ответила матери Мона, — всегда одного и того же. Он всегда рядом с ней.

Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения Гиффорд. Моне пришлось поклясться, что она будет держаться подальше от пресечения Первой улицы и Честнат-стрит и на этот дом никогда даже глаз не поднимет. Откровенно говоря, Мона без зазрения совести нарушала данное обещание и впредь по-прежнему не упускала случая лишний раз пройти мимо запретного места. Двое ее друзей из школы при монастыре Святого Сердца жили неподалеку от дома на Первой улице. Под предлогом оказания им помощи в выполнении домашнего задания Мона частенько возвращалась с занятий вместе с ними. Им очень нравилось то, что она взяла их на поруки, девушка же, в свою очередь, делала это не без удовольствия, ибо втайне преследовала совсем иные цели. К тому же друзья рассказывали ей всевозможные истории о таинственном доме.

— Этот молодой человек — призрак, — прошептала мать Моны, несмотря на присутствие Гиффорд. — Никогда никому не говори, что ты его видела. Но ко мне это не относится. Мне можно рассказывать все. Как он выглядит?

С этими словами Алисия залилась пронзительным смехом и хохотала до тех пор, пока Гиффорд не расплакалась. Старуха Эвелин не проронила ни слова, хотя все слышала, о чем свидетельствовало настороженное выражение ее маленьких голубых глаз. Одному Богу было известно, что она тогда думала о своих внучках.

Чуть позже, по дороге к своей машине («ягуар»-седан весьма соответствовал образу Гиффорд и мог считаться вполне достойным средством передвижения для любого обитателя Метэри), тетя решила поговорить с Моной с глазу на глаз:

— Прошу тебя, поверь мне на слово. Не нужно даже близко подходить к этому дому. От него исходит одно только зло.

Мона выдавила из себя обещание. Но какое это могло иметь для нее значение, если она была отмечена судьбой! А значит, должна была узнать об этом месте все, что можно.

Теперь же, когда между Роуан и Майклом случилась ссора, девушка считала своей первостепенной обязанностью докопаться до причин странного происшествия.

Еще больше раздразнило ее любопытство составленное в Таламаске досье Мэйфейрских ведьм, на которое она как-то наткнулась, копаясь среди бумаг на столе у Райена. Чтобы подробно ознакомиться с документом, она вытащила бумаги из папки и поспешила в буфетную, где поудобнее устроилась возле стойки, моля лишь о том, чтобы ее не застали на месте преступления. Шотландия… Доннелейт… А ведь семья, кажется, до сих пор владеет собственностью в тех краях. Потрясающая история! Что же касается некоторых подробностей относительно Анты и Дейрдре, то они были поистине скандальными. Кроме того, Мона поняла, что история семьи не завершена: в ней отсутствовали сведения о Майкле и Роуан Мэйфейр.

Эрон Лайтнер прервал свое, как он его называл, повествование на периоде, предшествовавшем рождению нынешнего поколения Мэйфейров. Ибо счел непозволительным вмешиваться в частную жизнь здравствующих представителей рода, несмотря на то что в ордене рассуждали иначе и полагали, что семья имеет право знать собственную историю, если таковая где-нибудь существует в устной или письменной форме.

Да-а-а… Удивительные люди в этой Таламаске! Мона вспомнила о том, что тетушка Беа собирается замуж за одного из них, и в голову ей вдруг пришло странное сравнение: ей представилось, будто большая жирная муха запуталась в липкой паутине.

Ох уж эта Роуан Мэйфейр! И как она только сумела ускользнуть из цепких рук Моны? Но факт остается фактом: Моне ни разу не доводилось и пяти минут побыть с Роуан наедине. Столь трагическое обстоятельство стоило запечатлеть в файле под именем WS\MONA\DEFEAT [142].

Однако Мона все же сделала одно верное наблюдение: Роуан очень боялась той силы, которой обладала. Впрочем, боялась не только она, но и все остальные.

Как ни странно, но Мону эти силы ничуть не пугали. Она чувствовала себя кем-то вроде виртуоза-танцора, приближающегося к вершине своего мастерства. Ее рост составлял пять футов и один дюйм, и, судя по всему, выше она уже не будет, а тело ее созревало буквально на глазах.

Ей нравилось ощущать свою силу и непохожесть на других. Нравилось читать чужие мысли и видеть то, чего не видят другие. То обстоятельство, что человек, который находился при тете Дейрдре, оказался призраком, сильно ее взволновало, но не слишком удивило. Как будто она об этом уже знала. Жаль, что ей так и не удалось попасть в дом в те дни!

Но они ушли безвозвратно в прошлое. Что было, то было. И нужно уповать только на то, что имеется в распоряжении в настоящее время. Надо заметить, некоторые обстоятельства просто наводят ужас. После исчезновения Роуан Мэйфейр, которое взбудоражило всю семью, стали всплывать весьма нелицеприятные подробности происшедшего. Но Мона должна выяснить все сама. Ради этого она оказалась в эту ночь перед небезызвестным домом, в котором никого, кроме Карри, не было.

Она не заметила, как перестала ощущать запах, преследовавший ее у бассейна. Возможно, она к нему привыкла. Тем не менее он никуда не исчезал.

Все складывалось как нельзя лучше.

Мона прошла вдоль задней террасы, проверив одну за другой многочисленные двери, ведущие с улицы в кухню. Хоть бы одну из них забыли запереть! Но не тут-то было. Генри исполнял свои обязанности с особой тщательностью, запирая все замки и засовы, словно это был не дом, а крепость. Ну да ладно, это пустяки. Мона знала, каким образом можно проникнуть внутрь.

Она тайком прокралась к задней части дома, где находилась старая кухня, которая теперь служила ванной, и взглянула вверх, на окно. Вряд ли кому пришло бы в голову его запирать — ведь оно находится достаточно высоко от земли. Оставалось решить, как до него добраться. Тогда Моне пришло в голову воспользоваться одним из больших, но довольно легких мусорных баков, сделанных из пластмассы. Она спустилась вниз по аллее, взяла один из баков за ручку, и — о чудо! — без особого труда подтащила его к стене дома. Поставив бак под окном, Мона вскарабкалась на черную крышку, которая затрещала у нее под ногами, и дернула зеленые ставни. Они поддались, хотя и не сразу…

Мона надавила снизу вверх на раму. Сначала та поднялась легко, но на половине дороги застряла. Тем не менее образовавшегося отверстия оказалось вполне достаточно, чтобы пролезть. Мона рисковала лишь испачкать платье о запылившийся подоконник, однако на это можно махнуть рукой. Подтянувшись на руках, она проскользнула внутрь и буквально свалилась на покрывавший пол резиновый ковер.

Наконец-то! Она внутри дома на Первой улице!

Конечно, ее появление сопровождалось немалым шумом, и потому Мона на секунду замерла посреди ванной комнаты и прислушалась. Озираясь по сторонам, она сумела разглядеть блеск старого фарфорового унитаза и мраморный бортик душевой. На память ей вдруг пришел давний сон — последний из тех, в которых являлся дядюшка Джулиен. Он привел ее в этот дом и вместе с ней поднимался по лестницам.

Сейчас Мона уже наверняка позабыла бы подробности этого сна, если бы не записала его содержание в свой компьютерный дневник — в файл WS\DREAMS\JULIEN [143]. Там же были зафиксированы и все другие сны, связанные с дядюшкой Джулиеном. Теперь она вспомнила этот файл, который перечитывала много раз, однако воссоздать подробности самого сна никак не удавалось.

Дядюшка Джулиен включил виктролу, ту, которую так хотелось заполучить Моне, и начал танцевать. На нем был длинный стеганый атласный халат. Дядюшка говорил, что Майкл для их семьи чересчур хорош. Но даже совершенство ангелов имеет свои пределы.

— Понимаешь, Мона, абсолютное добро передо мной почти всегда было бессильно, — произнес он со своим очаровательным французским акцентом. Во всех снах он разговаривал с ней по-английски, несмотря на то что она прекрасно знала французский. — Но для окружающих людей, за исключением себе подобных, идеальный человек всегда является помехой.

Идеальный человек… В файл MICHAELона записала: «Великолепен и восхитителен до чрезвычайности. Исключительное совершенство».

И далее сделала комментарий: «Мысли о Майкле Карри: после сердечного приступа он стал привлекательнее прежнего. Теперь он похож не то на огромное чудовище с раненой лапой, не то на рыцаря со сломанной рукой, а больше всего, пожалуй, — на хромоногого лорда Байрона».

Она всегда находила Майкла парнем что надо, так сказать, стоящим того, чтобы за него побороться. И не нуждалась в дополнительных указаниях на этот факт. Правда, слушая дядюшку Джулиена во сне, она лишний раз утверждалась в своей решимости завоевать Майкла. Кроме того, Джулиен рассказывал ей о собственных любовных похождениях. О том, в частности, как на чердаке особняка на Первой улице соблазнил бабушку Эвелин, которая тогда была не старше теперешней Моны. От их незаконного союза появилась на свет бедная Лаура Ли — мать Гиффорд и Алисии. Перед смертью дядюшка Джулиен отдал бабушке Эвелин виктролу.

— Убери ее из этого дома, пока не явились они, — сказал он. — Унеси ее подальше отсюда и сохрани…

— …Это был безумный план, — продолжал рассказывать он Моне во сне. — Понимаешь, Мона, я никогда не верил в колдовство. Но нужно было что-то предпринять. Мэри-Бет начала сжигать мои книги. Она делала это прямо на улице, вернее сказать, на лужайке, унижая перед всеми мое человеческое достоинство. Виктрола была для меня чем-то вроде маленького колдовства. Маленьким чудом, средоточием всей моей воли.

Пока Джулиен рассказывал о своем «безумном плане», Моне было все ясно и понятно, но когда она на следующий день попыталась восстановить в памяти их разговор, то поняла, что почти все забыла. Ну да ладно. Итак, виктрола. Дядюшка Джулиен хотел, чтобы она оказалась у Моны. Ей всегда было по душе разного рода колдовство.

Любопытно было бы узнать, что же произошло с этой проклятой виктролой.

Джулиен навлек на себя все неприятности (если считать неприятностью то, что он спал с тринадцатилетней Эвелин) в тысяча девятьсот четырнадцатом году, когда отдал виктролу Эвелин. Когда же та попыталась передать реликвию Моне, между Гиффорд и Алисией разгорелась страшная ссора. Девочке тогда думалось, что наступил самый черный день в ее жизни.

Она никогда не видела такой ожесточенной схватки между сестрами.

— Ты не отдашь ей виктролу! — в запале кричала Гиффорд.

Подбежав к Алисии, она влепила той несколько пощечин. Затем начала выталкивать ее из спальни, в которой находилась виктрола.

— Ты не имеешь никакого права вмешиваться. Она моя дочь, а не твоя. Старуха Эвелин велела отдать эту вещь ей! — в свою очередь орала Алисия.

Несмотря на то что они дрались с ожесточением девчонок-подростков, бабушка Эвелин, которая все это время находилась в гостиной, просила Мону не обращать на них внимания:

— Гиффорд ничего дурного с виктролой не сделает. Рано или поздно она все равно станет твоей. Никто из рода Мэйфейров не способен ее уничтожить. Что же касается жемчуга, то пусть он пока хранится у Гиффорд.

Что-что, а жемчуг интересовал Мону меньше всего.

Своей непродолжительной речью бабушка Эвелин исчерпала запас красноречия на три или четыре недели вперед.

После этого скандала Гиффорд тяжело заболела и провалялась в постели несколько месяцев. Ссора истощила ее жизненные силы, чего, впрочем, и следовало ожидать. Дяде Райену пришлось увезти ее в Дестин, во Флориду, чтобы дать возможность отдохнуть на взморье. Приблизительно то же самое произошло и после похорон Дейрдре. Здоровье тети Гиффорд вновь так сильно расшаталось, что Райен в очередной раз отправил ее в Дестин. В тяжелые минуты жизни она всегда сбегала в свое прибрежное жилище — современный дом, никоим образом не связанный ни с какими таинственными историями. Там на белом песчаном пляже под плеск прозрачных волн ее душа находила покой и умиротворение.

Но самое ужасное для Моны было то, что тетя Гиффорд так и не отдала ей виктролу! Однажды Мона поставила вопрос ребром и потребовала ответить, где находится вожделенный предмет, на что тетушка Гиффорд ответила:

— Я отнесла ее на Первую улицу. Вместе с жемчугом. Не волнуйся, они спрятаны в надежном месте — там же, где хранятся остальные памятные вещи дядюшки Джулиена.

Услышав это, Алисия возмутилась, накричала на Гиффорд, и сестры снова сцепились в драке.

В одном из снов дядюшка Джулиен танцевал под музыку с пластинки, стоявшей на виктроле. «Это вальс из „Травиаты“, дитя мое, — сказал он Моне, — весьма подходящая музыка для куртизанки». Джулиен кружился в танце под щемящее-проникновенное звучание высокого сопрано.

Хотя обычно редко удается воспроизвести приснившуюся мелодию, на этот раз девушка на удивление хорошо ее запомнила и слышала достаточно отчетливо. Как очаровательно она звучала! Позже, когда Мона стала ее напевать, бабушка Эвелин узнала знакомую музыку и сказала, что это вальс Виолетты из знаменитой оперы Верди.

— Я слышала ее на пластинке Джулиена, — сообщила тогда ей бабушка Эвелин.

— Как же мне заполучить виктролу? — помнится, спросила Мона в своем сновидении.

— Ну хоть бы кто-нибудь в нашей семье решал свои проблемы самостоятельно! — чуть не плача, сетовал дядюшка Джулиен. — Я так устал! Разве ты не видишь? Я становлюсь все слабее и слабее. Cherie [144], пожалуйста, носи фиолетовую ленту. Я ничего не имею против розовых тонов, но они выглядят вульгарно в рыжих волосах. Носи фиолетовый цвет ради своего дядюшки Джулиена. Ах, как я устал…

— Почему? — спросила она, но дядюшка Джулиен к этому времени уже исчез.

Это был последний раз, когда Мона видела его во сне. Позже она купила несколько фиолетовых лент, однако Алисия, убежденная в том, что этот цвет приносит несчастье, забрала их у дочери. Поэтому у Моны на голове по-прежнему красовался розовый бант в тон ее ситцевому с кружевами платью.

Бедная Дейрдре, кажется, скончалась в мае прошлого года, вскоре после того, как Моне привиделся этот сон. Дом на Первой улице перешел в собственность Роуан и Майкла, и в нем началась великая реставрация. Каждый раз, проходя мимо, Мона заставала Майкла за работой. То он что-то делал на крыше, то взбирался на лестницу, то перелезал через высокое железное ограждение или шел по парапету с молотком в руке.

— Тор [145]! — как-то окликнула его она, но он не расслышал, поэтому в ответ лишь улыбнулся и помахал ей рукой. Да, этот парень просто умопомрачителен.

Она не могла точно сказать, когда именно ей впервые приснился дядюшка Джулиен. Поначалу она, конечно, не догадывалась, что он будет появляться так часто. Возникало ощущение, будто он постоянно присутствовал в окружающем пространстве. Ее не сразу осенила идея записывать даты снов и соотносить их с хронологией событий, происходивших в семействе Мэйфейр. К этому она пришла позже, когда начала заносить информацию обо всем случившемся во сне и наяву в файл WS\MAYFAIR\CHRONO [146]. С каждым месяцем она открывала для себя все новые возможности компьютерной системы, все больше способов прослеживать свои мысли, чувства и планы.

Открыв дверь ванной, Мона вышла в кухню. Через стеклянные двери было видно, как от порыва своенравного ветра всколыхнулась, словно живая, поверхность воды в бассейне. Девочка сделала несколько шагов вперед, при этом на сигнальном датчике загорелся красный огонек. Мона бросила взгляд на расположенную в кухне контрольную панель и обнаружила, что сигнализация отключена. Вот почему она не сработала, когда девушка открыла окно! Выходит, ей просто повезло, тем более если учесть, что Мона начисто забыла об этой чертовщине, а ведь именно сигнализация спасла Майклу жизнь. Дело в том, что он мог бы умереть, не приходя в сознание, в ледяной воде, если бы вовремя не подоспели пожарные. Кстати сказать, они прибыли из того самого отделения, где когда-то работал его отец, уже давно ушедший из жизни.

Майкл… Мону неодолимо тянуло к нему с первой минуты их встречи. Это было нечто вроде рокового влечения. Не последнюю роль в этом деле играла его внушительная комплекция, в частности крепкая, мощная шея. Мона питала особую слабость к этой части мужской фигуры. Она могла пойти в кино только ради того, чтобы увидеть крупным планом шею Тома Беренджера [147].

Кроме того, ей нравилось присущее Майклу чувство юмора. Пусть он редко одаривал ее улыбкой, зато не упускал случая разок-другой игриво ей подмигнуть. А какие у него были глаза! Огромные, голубые и поразительно невинные. Однажды тетя Беа, очевидно желая сделать ему комплимент, сказала во всеуслышанье:

— Люди такого типа всегда обращают на себя внимание!

Даже Гиффорд не могла не согласиться с таким утверждением.

Обычно мужчины хорошего сложения редко блистают умом. Однако Мэйфейры являлись приятным исключением из этого правила. От природы интеллектуалы, они всегда отличались правильными пропорциями. Если на ком-то из них плохо сидела одежда от братьев Брукс или от «Барберри», значит, он не был чистокровным Мэйфейром. От таких можно было ждать чего угодно. И глазом не моргнут, подложат вам яду в чай. А ведут себя точно заводные куклы, вышколенные в Гарвардском университете. Загорелые, аккуратно причесанные, они только и делают, что направо и налево пожимают всем руки.

Даже кузен Пирс, гордость и радость Райена, не избежал этой участи и превратился в глянцевого двойника своего отца. Ему под стать была очаровательная кузина Клэнси, которая являла собой уменьшенную копию тети Гиффорд, хотя в отличие от нее обладала крепким здоровьем. Пирс, Райен и Клэнси, адвокаты корпорации, выглядели так, будто были сделаны из винила. Главной задачей в их жизни было изыскивать всевозможные способы избежания любого рода внешнего беспокойства.

Юридическая контора «Мэйфейр и Мэйфейр», казалось, кишела виниловыми людьми.

— Не обращай внимания, — сказала однажды мать в ответ на критические замечания Моны. — Они денно и нощно пекутся о деньгах. Благодаря им мы избавлены от необходимости отягощать себя заботами о собственном благосостоянии.

— Не уверена, что подобное распределение ролей мне по душе, — ответила Мона, наблюдая за тем, как мать проносит сигарету мимо рта, после чего пытается нащупать рукой стакан вина на столе.

Мона подтолкнула стакан к ней. Она ненавидела себя за этот жест, но ей было мучительно больно видеть, что мать не в состоянии самостоятельно справиться даже с таким элементарным делом.

Однако Майкл Карри отличался от прочих представителей мужской половины Мэйфейров. Этому уравновешенному, невозмутимому лохматому здоровяку явно недоставало своеобразного лоска, свойственного мужчинам типа Райена, — лоска нестареющего выпускника частной школы. Тем не менее, когда Майкл надевал очки в темной оправе и садился читать Диккенса, от него невозможно было глаз оторвать — до того притягательно он выглядел в чисто физическом плане. Именно таким Мона застала его, когда сегодня в полдень поднялась к нему в комнату. Предстоящее праздничное шествие Майкла нисколько не интересовало. Он даже не хотел спускаться вниз. Судя по всему, ему до сих пор не удалось до конца оправиться от удара, нанесенного Роуан. Время для него ничего не значило, вернее сказать, он сознательно от него отмахивался, поскольку следом за размышлениями о сменявших друг друга днях и ночах сразу же приходили мысли о Роуан, точнее о том, как давно она его покинула.

— Что ты читаешь? — спросила его Мона.

— «Большие надежды», — ответил он. — Тебе знаком этот роман? Я часто беру его в руки. Особенно мне нравится глава о жене Джо, миссис Джо, — о том, как она писала букву «Т» на доске. Обожаю перечитывать книги. Это все равно, что снова и снова слушать любимую песню…

В его теле скрывался восхитительный неандерталец, который ждал подходящего случая, чтобы схватить вас за волосы и утащить в свою пещеру. Неандерталец с мозгом кроманьонца. Он мог быть самой любезностью и блистать хорошими манерами, владеть всеми имеющимися в арсенале современного человека улыбками и соответствовать всем требованиям семьи. Мону восхищала его эрудиция. У него был очень богатый запас слов, хотя он не всегда считал нужным им пользоваться. Что же касается самой Моны, то ее лексический уровень вполне соответствовал старшему курсу колледжа. Однажды в школе кто-то даже недоуменно заметил, что самое большое число слов выходит из самого маленького в мире тела.

Подчас Майкл начинал говорить как новоорлеанский полицейский, а через минуту его речь могла стать не менее благообразной, чем речь директора школы. «Необычное сочетание свойств и качеств», — записала Мона в свой компьютерный дневник. И тотчас вспомнила замечание дядюшки Джулиена: « Этот парень чересчур хорош».

— А что, если я каким-то образом причиню ему зло? — шепотом задала сама себе вопрос Мона, вглядываясь в темноту дома. — Ерунда!

Честно говоря, Мона ни на миг не сомневалась в том, что не несла в себе никакого зла. И вообще, подобные мысли казались ей старомодными. Они были больше свойственны дядюшке Джулиену, во всяком случае, тому Джулиену, который виделся ей во сне. Она совсем недавно узнала, что склонность к подобным раздумьям называется самокопанием. Поэтому это слово она не преминула занести в компьютер в поддиректорию WS\ JULIEN\CHARACTER [148], в файл под именем DREAM.

Пройдя через кухню, Мона оказалась в узкой кладовой. С террасы струился мягкий белый свет, его отблески лежали пятнами на полу. Она сделала еще несколько шагов и очутилась в огромной столовой. Майкл считал, что полы из твердых пород дерева были настелены здесь в тридцатых годах двадцатого века, но, если верить дядюшке Джулиену, это сделали еще в последнем десятилетии века девятнадцатого. Такой пол получил название деревянного ковра, правда, с течением времени он слегка покоробился. От дядюшки Джулиена Мона узнала о доме много интересного, хотя, откровенно говоря, она не имела понятия, для чего могут ей пригодиться все эти сведения.

Удивительно, но она сумела разглядеть в полутьме настенную роспись — изображение Ривербенда, плантации, на которой родился Джулиен: причудливый мир сахарных заводов, повозок с невольниками, конюшен и фургонов, движущихся по старой дороге вдоль реки. Даже подумать страшно, и как это она сумела увидеть все это во мраке ночи, словно обладала зрением кошки. И вообще, темнота была очень по душе Моне. Именно во тьме она всегда чувствовала себя уютно, как дома. Никто и не догадывался о том, насколько приятно ей было бродить во мгле в полном одиночестве. У нее даже возникало желание петь.

Она обошла вокруг длинного стола, до блеска отдраенного и вымытого, хотя всего несколько часов назад он ломился от всевозможных яств, выставленных по случаю празднования Марди-Гра. Среди них был и замороженный «Королевский торт», и наполненная шампанским огромная серебряная чаша, которая некогда использовалась для пунша. Собираясь в особняке на Первой улице, Мэйфейры практически каждый раз обжирались до колик в желудке.

И все-таки счастье, что Майкл не уехал из этого дома, после того как при весьма странных обстоятельствах его покинула Роуан. Интересно, известно ли ему, где она находится?

— Она разбила его сердце! — со слезами на глазах как-то сказала тетя Беа.

Но вот на арену действий выходит девушка, совсем еще ребенок, обладательница чудодейственного клея, способного скреплять разбитые сердца. Остановись, мир, и дай дорогу малышке Моне.

Через высокие двери она вошла в переднюю и остановилась, прислонившись к дверному косяку, — точь-в-точь как дядюшка Джулиен. На старых портретах его почти всегда изображали в проеме какой-нибудь из дверей дома. Всем своим существом она пыталась впитать в себя тишину и величие старинного особняка, вдохнуть аромат дерева, которым тот был отделан изнутри.

И вновь Мона ощутила прежний запах, едва не пробудивший в ней чувство голода. Что же он ей напоминает? Откуда бы ни исходил этот аромат, в приятности ему не откажешь. Казалось, он являл собой композицию доброй сотни ароматов — нечто среднее между сливочной помадкой, карамелью, шоколадом… А вернее сказать, нечто похожее на них и в то же время ни на что из них не похожее… Он вызывал такое же неповторимое ощущение, как то, которое обычно испытываешь, впервые пробуя на вкус шоколадную конфету с вишневым ликером. Или шоколадное пасхальное яйцо от «Кэдбери».

Нет, пожалуй, ни одно из этих сравнений не соответствует истине. Мона попыталась найти другие, более подходящие, никак не связанные со съестным. Как насчет запаха горячей смолы? Когда-то она считала этот запах весьма соблазнительным, но в какой-то момент вдруг ощутила в нем легкий оттенок бензина, который испортил все дело. Пожалуй, в данном случае сравнение с ним более всего уместно.

Она прошлась по прихожей, мимолетом бросив взгляд на мерцающие лампочки сигнализационного устройства. Кстати сказать, оказалось, что и здесь сигнализация отключена: устройство находилось в режиме ожидания. У подножия лестницы запах усилился.

Мона знала, что, после того как смыли кровь и убрали из комнаты китайский ковер, дядя Райен еще раз тщательно обследовал все помещения и закоулки дома. При этом он использовал вещество, которое вызывало свечение оставшейся крови в темноте. Теперь везде царили идеальный порядок и чистота. Райен лично позаботился о том, чтобы все уборочные работы были завершены до возвращения Майкла из больницы, и был готов поклясться, что никакого странного запаха в доме больше нет и быть не может.

Мона глубоко вдохнула, пытаясь полнее ощутить неизвестный аромат. Да, пожалуй… Да. Он будил в душе страстное желание. Нечто подобное она испытала во время одной из своих сумасбродных выходок, когда однажды с карманами, полными денег, дерзнула в одиночестве отправиться на автобусе в центр города. Это было одно из самых запоминающихся приключений в ее жизни. За окном уже мелькали большие дома, и вдруг до нее донесся аппетитный запах жаренного на углях мяса. Она тут же вышла, решив во что бы то ни стало разыскать его источник. Им оказался небольшой ресторанчик, ютившийся в полуразрушенном здании на Эспланейд-авеню во Французском квартале. Однако вкус барбекю обманул ее ожидания.

Ладно, хватит говорить о еде, тем более что, как было уже замечено ранее, к пище данный запах не имел никакого отношения.

Она заглянула в комнату и в очередной раз поразилась переменам, произведенным Майклом в особняке после исчезновения Роуан. Китайский ковер, разумеется, убрали, потому что он был весь залит кровью. Но что заставило его переделать старую систему смежных гостиных? Мэйфейры дружно сочли это кощунством.

Тем не менее он их реконструировал, и теперь они представляли собой одно большое помещение с необъятным мягким диваном, стоявшим под арочным сводом, и множеством французских стульев, некогда принадлежавших лично дядюшке Джулиену, о чем Майкл не уставал напоминать. Правда, теперь они были обиты парчой с золотистым узором или дорогой полосатой тканью, что придавало им чертовски богатый вид. В комнате также стоял стол, через стеклянную столешницу которого просвечивал старинный ковер. Ковер был длиной не меньше двадцати пяти футов и покрывал пол целиком — от камина до камина. Выглядел он ужасно старым — наверное, лет ему было не меньше, чем той рухляди, что хранилась на чердаке. Да и этот ковер Майкл, скорее всего, достал оттуда же, вместе с позолоченными стульями.

Ходили слухи, что, вернувшись из больницы, он отдал одно-единственное распоряжение: перестроить смежные гостиные, изменив их вид до неузнаваемости, и разместить там мебель Джулиена.

Что ж, вполне разумно. Уничтожая комнаты, в которых они с Роуан провели счастливейшие минуты жизни, он таким образом стирал едва ли не последние следы ее присутствия. Обивка некоторых кресел была изрядно потерта, деревянные детали местами крошились. Ковер на полу, сделанном из добротной сосны, истончился и залоснился до блеска.

А что, если мебель тоже была запачкана кровью? Моне никто никогда не рассказывал подробностей происшедшего, если, конечно, не считать дядюшки Джулиена. Но затуманенное сном сознание не позволяло собраться с мыслями и задать ему самые главные вопросы. А дядюшка Джулиен о чем-то рассказывал и рассказывал или беспрестанно танцевал.

Однако виктролы в гостиной не было. Вот было бы здорово, если бы ее спустили сюда вместе с прочими вещами Джулиена! Но, увы, этого не произошло. Более того, Мона ни от кого не слышала о том, что виктролу кто-то нашел.

Каждый раз, приходя в этот дом, Мона обследовала первый этаж. Майкл слушал музыку в библиотеке, где стоял магнитофон. Огромный рояль фирмы «Бёзендорф» в зале гостиной скучал в своем углу напротив камина и воспринимался скорее как предмет мебели, чем как инструмент, способный издавать звуки.

Гостиная и сейчас производила прекрасное впечатление. А как приятно было в прежние времена удобно устроиться здесь на большом диване, с которого отлично просматривались и все зеркала, и симметрично расположенные по боковым стенкам мраморные камины, и две двери в противоположной выходу на старую террасу Дейрдре стене. Да, думала Мона, великолепная комната. А сколько в ней преимуществ! Часто, танцуя на голом полу зала на Амелия-стрит, она мечтала о зеркалах и о том, что однажды возьмет кредит у «Мэйфейр и Мэйфейр» и сделает на нем себе целое состояние.

«Дайте мне всего один год, — размышляла про себя она, — и я взорву рынок. Если удастся найти азартного игрока в этой скучнейшей юридической конторе, то…»

Дом на Амелия-стрит уже давно нуждался в ремонте, но до этого никому не было дела. Бабушка Эвелин всегда отсылала прочь плотников и рабочих, ибо свое спокойствие ставила превыше всего. Да и какой смысл приводить в порядок дом, хозяева которого, Патрик и Алисия, не просыхают от пьянства, тем более что саму Эвелин вполне устраивал сложившийся быт.

У Моны был свой уголок — большая спальня на втором этаже. Здесь находился ее компьютер со всем содержимым, а также книги. Она знала, что ее день еще придет. А пока у нее было достаточно времени, чтобы в свободное от учебы время изучать денежные фонды, ценные бумаги, способы управления материальными средствами и тому подобное.

Она мечтала стать во главе собственного фонда «Мона-1». Для этого она собиралась попросить Мэйфейров вложить начальный капитал, с тем, чтобы потом прибрать к рукам все инвестируемые ими компании под предлогом борьбы за охрану окружающей среды.

Читая «Уолл-стрит джорнал» и «Нью-Йорк таймс», Мона была в курсе всего, что происходило на рынке. Компании, делающие ставку на природоохранные технологии, зарабатывали неплохие деньги. Кто-то изобрел микроорганизмы, поглощающие разлитую нефть, которые могли очистить изнутри даже кухонную плиту. Но их время еще не наступило. Фонд «Мона-1» увековечит ее имя. Он станет таким же легендарным, как «Фиделит и Магеллан» или «Николай II». Мона была бы не прочь заняться бизнесом хоть сейчас, найдись хоть одна живая душа, готовая в нее поверить. Если бы царство взрослых хотя бы чуточку приоткрыло дверь и позволило ей войти!

Да, ее планы изумили и даже потешили дядю Райена. Казалось, он был заинтересован и заинтригован, а возможно, даже несколько смущен, однако не изъявил ни малейшего желания помочь в претворении этих планов в жизнь.

— Тебе нужно еще учиться, — заявил он. — Хотя, не скрою, я глубоко поражен твоим знанием рынка. Откуда такая осведомленность?

— Ты что, издеваешься надо мной? Оттуда же, откуда и у тебя, — ответила Мона. — Из «Джорнал» и «Бэррон» [149]. Кроме того, я получаю последние статистические данные в режиме онлайн в любое время дня и ночи. — Она имела в виду модем и множество информационных служб, с которыми имела возможность связываться. — Хочешь узнать, какой курс акций на рынке? Не звони в офис, звони мне.

Помнится, услышав это, Пирс смеялся до упаду: «Просто позвоните Моне!» Однако дядя Райен был в самом деле поражен. Сыграла ли свою роль усталость после праздника Марди-Гра или нет, но перед уходом он весьма неосмотрительно заметил:

— Я искренне рад, что ты этим интересуешься.

— Интересуюсь! — фыркнула Мона. — Да я жду не дождусь, чтобы поскорее приступить к делу! Но почему, дядя Райен, ты становишься таким занудой, когда речь заходит о быстром росте капитала? А что ты думаешь насчет Японии? Разве тебе не известно, что, уравновесив рынок ценных бумаг США внешними инвестициями, можно получить мировую…

— Хватит, — оборвал он ее. — Скажи, кто будет инвестировать фонд «Мона-1»?

Ответ Моны не заставил себя ждать:

— Все!

Самым приятным и утешительным в этом разговоре было то, что дядя Райен, от души рассмеявшись, пообещал подарить ей на пятнадцатилетие черный «порше-каррера». Заручившись этим обещанием, она ни на секунду не позволяла дяде о нем забыть. Мона никак не могла понять, почему при тех деньгах, которые водились у Мэйфейров, нельзя купить фальшивые водительские права, чтобы она уже сейчас могла давить на педали. О машинах она знала все. «Порше» был ее машиной, и всякий раз, заметив его на какой-нибудь парковке, Мона начинала рыскать вокруг, ожидая появления владельца. Три раза ей посчастливилось покататься на машине своей мечты с совершенно незнакомыми людьми. Естественно, для ее родных такие поездки оставались тайной. В противном случае их бы хватил удар.

Как будто ведьма не в состоянии себя защитить.

— Да-да, я своего обещания не забыл, — сказал дядя Райен накануне вечером. — Будет тебе черный «порше». А ты сама помнишь, что обещала не ездить свыше пятидесяти пяти миль в час?

— Да ты, верно, опять надо мной издеваешься! — возмутилась она. — С какой радости я стану делать на «порше» более пятидесяти миль?

Пирс чуть не поперхнулся джином с тоником.

— Не вздумай покупать ребенку гроб на колесах! — заявила тетушка Беа. Вечно она во все вмешивается. Да еще наверняка, как всегда, позвонит тете Гиффорд и заручится ее поддержкой.

— Какому ребенку? Что-то я не вижу здесь никаких детей, — хмыкнул Пирс.

Мона продолжила бы обсуждение совместных капиталовложений, если бы не Марди-Гра. От праздничного шествия и банкета все устали, к тому же дядю Райена втянул в политическую дискуссию дядя Рэндалл, а значит, как собеседники они были потеряны для остальных на весь оставшийся вечер. Дядя Рэндалл вообще повернулся к Моне спиной. Он старался не смотреть ей в глаза и всячески избегал встреч с нею, после того как она затащила его в постель. Но Моне было на это наплевать. Для нее это было нечто вроде эксперимента: сравнить восьмидесятилетнего старика с молодыми парнями.

Теперь же она всеми силами стремилась заполучить Майкла, а потому дядя Рэндалл волновал ее меньше всего. Если он и был ей прежде интересен, то только по причине преклонного возраста: она искренне забавлялась, глядя, как старые мужчины таращатся на молоденьких девочек. Тем более что в противоположность Майклу дядя Рэндалл не отличался добротой. А это качество Мона очень ценила. Она обнаружила в себе эту склонность много лет назад и зачастую даже делила всех людей на добрых и недобрых.

Итак, к вопросу о капитале она еще вернется завтра.

Завтра или в один из ближайших дней она заведет папку под названием «Мона-1», где будут храниться основные сведения о биржевых операциях последних пяти лет. Для такого человека, как Мона, сделать это не составит труда. Она уже видела, как начнет разрастаться ее фонд. Со временем он станет таким большим, что от него сначала отпочкуется совместный фонд «Мона-2», а потом настанет очередь создания и «Моны-3». Она будет путешествовать по всему миру в личном самолете и встречаться с генеральными директорами инвестируемых ею компаний.

Она будет следить за работой заводов в Китае, офисов в Гонконге и научных разработок в Париже. Мона воображала, что в такие поездки она будет отправляться непременно в ковбойской шляпе, хотя пока таковой у нее не было. Вместо шляпы голову Моны украшал бант. Тем не менее, девушка не представляла себя иначе и знала, что настанет день, и она в ковбойской шляпе спустится по трапу самолета.

Может быть, уже было пора показать дяде Райену распечатку курса ценных бумаг, за которым она следила весь прошлый год. Вложи Мона в них свои деньги, она давно уже сделала бы себе состояние. Да, пожалуй, стоит открыть этот файл и вывести его на печать.

Однако нельзя было терять ни минуты. Мона явилась в дом на Первой улице, чтобы добиться своей главной на сегодняшний день цели. Во-первых, завладеть лакомым куском под названием Майкл. Во-вторых, отыскать таинственную виктролу.

Во мраке тускло блестели позолоченные детали стульев и кресел. На узорчатой обивке дивана выделялись беспорядочно разбросанные гобеленовые подушки. На всем лежал налет безмятежности, словно окружающий мир улетучился как дым. На рояле виднелся слой пыли. Бедная старушка Эухения была уже слишком слаба, чтобы следить за чистотой. А Генри, верно, чересчур хорош, чтобы снизойти до таких мелочей, как подметание полов и уборка пыли. Майкл еще не оправился от потрясения, поэтому не обращал внимания на то, как слуги выполняют свои обязанности.

Выйдя из гостиной, Мона подошла к подножию лестницы. Как и следовало ожидать, наверху царила тьма, и ступени словно растворялись в небесном мраке. Мона коснулась ладонью столбика перил и начала подниматься. Наконец очутившись в вожделенном месте под покровом ночи, она ощутила себя чрезвычайно свободной и даже пропела тоненьким, чуть слышным голоском:

— Дядюшка Джулиен, я здесь.

Поднявшись наверх, она убедилась, что комната тети Вив пуста.

— Бедный Майкл! Теперь ты в моей власти, — тихо проговорила она, а обернувшись, с удивлением обнаружила, что дверь в спальню хозяина открыта. Оттуда в коридор сочился тусклый свет маленького ночника.

«Выходит, ты тут совсем один, мой большой мальчик, — подумала она. — И даже не боишься находиться в комнате, в которой умерла Дейрдре. А помнишь, что говорила бабушка Мэри-Бет? И все те, кто видел вьющихся возле нее призраков, когда она лежала на этой самой постели. И одному Богу известно, что творилось в этой комнате прежде».

Решение Майкла переехать в эту проклятую комнату тетя Гиффорд сочла прискорбным, достойным искреннего сожаления. Но Мона могла его понять. После того как Роуан покинула мужа, ему не хотелось оставаться в супружеской спальне. Кроме того, бывшая северная спальня хозяев была самой красивой и уютной во всем доме. Майкл отреставрировал собственными руками и гипсовый потолок, и медальон. И даже отполировал огромную кровать под балдахином.

О да, Мона прекрасно понимала Майкла. Подобно ей, он тоже любил темноту, но только по-своему. Иначе зачем ему было жениться на женщине из их рода? Тьма для него обладала некой притягательной силой. Так же как и Мона, он хорошо чувствовал себя и в полумраке, и в непроглядной мгле. Она сразу об этом догадалась, увидев его прогуливающимся по ночному саду. Любопытно, нравилось ли ему раннее утро? Если да, то наверняка только самое начало, когда еще едва брезжит рассвет и очертания предметов неясны и зыбки.

«…Чересчур хорош» — снова вспомнились ей слова дядюшки Джулиена. Но это еще нужно проверить.

Неслышно приблизившись к дверному косяку, Мона увидела горевший ночник, шнур от которого тянулся к розетке на противоположной стене. Сквозь кружевные занавески в комнату проникал мягкий свет уличных фонарей. На кровати, повернувшись на бок, лежал Майкл — в безукоризненной белизны пижаме, столь тщательно выглаженной, что виднелась даже стрелка на рукаве. На маленькой подушечке покоилась ладонью вверх его рука. Мона слышала его глубокое, тяжелое, хрипловатое дыхание.

Но Майкл не чувствовал ее присутствия. Он крепко спал и бормотал во сне что-то непонятное.

Мона тихо проскользнула в комнату.

Его дневник лежал на столике возле кровати.

Мона узнала его по обложке. Она видела, как Майкл записывал в него что-то сегодня вечером. Мона сознавала, что читать чужие дневники недопустимо, но ей так хотелось хотя бы мельком увидеть несколько слов.

А что, если только заглянуть в него — всего лишь одним глазком?

«Роуан, вернись ко мне. Я жду».

Тихо вздохнув, Мона закрыла дневник.

Сколько пузырьков с таблетками! Да уж, врачи просто закормили его лекарствами. Большинство названий были Моне знакомы: такие же препараты довольно часто принимали старшие Мэйфейры — либо для нормализации давления, либо в качестве мочегонного. Правда, многие из этих снадобий давали побочный эффект: выводили из организма кальций, как, например, это случилось с Алисией, когда она однажды решила вдруг привести себя в порядок и начала их употреблять, чтобы похудеть. Некоторые наименования лекарств, однако, Мона встречала впервые. Очевидно, именно из-за них он все время ходил полусонный.

Она бы сделала ему большое одолжение, если бы выбросила всю эту коллекцию в мусорное ведро. Единственное, что ему было нужно, так это напиток Мэйфейрских ведьм. Мона решила, что, как только вернется домой, обязательно залезет в большой фармацевтический справочник, который был у них в библиотеке, и прочтет об этих лекарствах. Взять хотя бы ксанакс. Эта дрянь может кого угодно превратить в зомби, тем более если принимать ее по четыре раза в день. Помнится, Алисии врачи запретили принимать этот препарат, потому что она поглощала его горстями, запивая вином и пивом.

Да, пожалуй, эту комнату и в самом деле можно назвать несчастливой. Хотя декоративная отделка окон и люстра отличались красотой и изысканностью, тем не менее следует признать, что комната в целом производит весьма унылое впечатление и не способствует созданию радостного настроения. К тому же и здесь ощущается тот странный запах.

Преследовавший Мону запах был очень слабым, но, тем не менее, несомненно, присутствовал — изысканный аромат, чуждый духу этого дома и имевший некое отношение к Рождеству.

Мона подошла ближе к очень высокой старинной кровати и взглянула на дядю Майкла. Его голова утонула в белоснежной подушке, но темные ресницы и брови были на удивление отчетливо видны. Этот яркий представитель сильной половины человечества являл собой воплощение воистину совершенной мужской красоты. Чуть больше тестостерона — и он скорее походил бы на обезьяну с мохнатой грудью и кустистыми бровями. Но этой капли как раз не хватало, а потому вышло как раз то, что надо.

— «Да будет славен прекрасный новый мир, — прошептала она, — в котором есть такие люди!» [150]

Майкл находился под действием лекарств, и будить его бесполезно — в этом Мона не сомневалась.

До Рождества он почти постоянно носил перчатки, объясняя это чрезмерной чувствительностью своих рук. Сколько раз Мона пыталась поговорить с ним об этом! Но сегодня он несколько раз повторил, что больше в перчатках не нуждается. Еще бы! Если каждые четыре часа принимать по два миллиграмма ксанакса вместе со всей прочей дрянью, можно вообще лишиться всяких ощущений.

Именно избыток всяческих снадобий довел Дейрдре до полного отупения и лишил ее жизненных сил. Кто знает, какие возможности были при этом утеряны! Но больше подобного никогда не произойдет.

А это что еще за симпатичная склянка? Элавил? Очередное успокоительное? Ничего себе! Да еще в какой лошадиной дозе! Удивительно, что Майкл вообще сумел спуститься вниз, не говоря уже о том, что во время шествия нашел в себе силы нести Мону на плечах. Бедняга, да и только. Такое обращение с ним иначе как садистским не назовешь.

Мона легонько дотронулась до щеки Майкла. Как она гладко выбрита… Он не проснулся, а лишь протяжно вздохнул — а может быть, зевнул, — такие звуки способен издавать только мужчина.

Она не сомневалась в том, что в конце концов сможет его разбудить. Действительно, он же не в коме. Но тут ее точно громом поразило: ведь этим вечером она уже успела переспать с Дэвидом. Какая досада! Все прошло нормально, и секс был вполне безопасным, но все-таки после этого действа Моне было немного не по себе. Словом, прежде чем будить Майкла, нужно обязательно принять теплую ванну.

Как же она не подумала об этом раньше?! Ведь ее платье до сих пор испачкано землей. Быть тринадцатилетней — просто беда. Невозможно постоянно сохранять опрятный вид. То забудешь сделать одно, то другое. И так всегда. Что ни говори, но даже Алисия сумела это заметить:

— То ты маленький компьютерный гений, то начинаешь вопить, что не можешь найти свою куклу. А ведь я говорила, что все твои куклы в кабинете. Да и кому они нужны, твои чертовы куклы?! Господи, как я рада, что мои тринадцать остались в далеком прошлом! Ты же знаешь, что мне было именно столько, когда я тебя родила.

Нашла кому рассказывать! Да, Моне было всего лишь три года, а матери шестнадцать, когда та потеряла ее в «Мэйсон Бланш» [151] и не могла найти целых два часа!

— Подумаешь, я просто забыла о ней, — оправдывалась тогда Алисия. — Мне казалось, что я вовсе не брала ее с собой в город.

Только в шестнадцать лет может прийти в голову, что это достаточное оправдание. Хотя для Моны тогда все сложилось не так уж и плохо. По крайней мере, она всласть накаталась на эскалаторах.

— Обними меня, — тихо произнесла Мона, глядя на спящего Майкла. — У меня было такое ужасное детство!

Но он спал, словно заколдованный волшебной палочкой какой-то феи.

Возможно, Мона избрала не слишком подходящую ночь, чтобы заманить Майкла в постель. Да, начинать штурм нужно, хорошо подготовившись, — все должно быть безукоризненным. А между тем Мону уже терзали сомнения. И не только из-за Дэвида, но и из-за юбки, испачканной кладбищенской землей, и из-за того, что к волосам прилипли жухлые листья. Ни дать ни взять Офелия, разве что еще не столь сексуальна.

Возможно, эта ночь больше подходила для тщательного обследования мансарды. А вдруг удастся отыскать виктролу и завести ее? Не исключено, что вместе с патефоном хранятся и старые пластинки — даже та, которую обычно заводила бабушка Эвелин. А что, если в эту темную ночь ей доведется повстречать самого дядюшку Джулиена? Что, если сейчас вовсе не время заниматься Майклом?

Но как великолепен, как хорош был ее рабочий интеллигент Эндимион! [152] Нос с небольшой горбинкой, неглубокие бороздки на лбу. Вылитый Спенсер Трейси [153], мужчина ее мечты. А, как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе, что применительно к ее ситуации означает примерно следующее: лучше иметь мужчину наяву, чем двух призраков во сне.

Кстати, о руках… Они у него были большие и мягкие — чисто мужские. Ему никто никогда не скажет: «У вас пальцы скрипача». Прежде Мона находила сексуальными мужчин с изящными руками и чертами лица. Таких, как, например, кузен Дэвид — с гладким, без щетины, лицом и одухотворенным взглядом. Однако вкусы меняются, и с некоторых пор ее в большей мере привлекал так называемый мужественный тип — сильные, мускулистые, грубоватые самцы.

Она коснулась пальцами сначала подбородка Майкла, потом шеи и кончика уха, провела рукой по вьющимся темным волосам. Что в мире могло быть мягче и прекраснее этих легких завитков! У ее матери и у тети Гиффорд были такие же чудесные черные волосы. Рыжая копна Моны никогда не будет столь мягкой. Потом девушка ощутила легкое, но теплое и приятное благоухание его кожи. Не удержавшись, она наклонилась и поцеловала его в щеку.

Внезапно Майкл открыл глаза, но взгляд их казался невидящим. Мона присела рядом с ним на кровать, хотя понимала, что подобное вторжение в его жизнь — поступок, мягко говоря, неблаговидный. Тем не менее, она ничего не могла с собой поделать. Он повернулся. Разве не этого она добивалась?.. Внезапно ее охватило непреодолимое желание, напрочь, однако, лишенное эротики. Это было чисто романтическое чувство. Ей хотелось, чтобы он ее обнял, поднял на руки, поцеловал… — в общем, сделал нечто в этом роде. Она хотела ощутить на себе его руки, оказаться в объятиях не мальчика, но мужа. Все-таки здорово, что он давно уже вышел из юношеского возраста. Сейчас перед ней лежал дикий зверь, могучий, неотесанный, грубый, с бледными губами и непокорными мохнатыми бровями.

Она поняла, что он проснулся и смотрит на нее. В тусклом свете уличных фонарей его лицо выглядело бледным, но виделось вполне отчетливо.

— Мона!.. — прошептал он.

— Да, дядя Майкл. В этой суматохе все про меня позабыли. Можно мне провести у вас ночь?

— Но, милая моя, нужно позвонить твоим папе с мамой.

Он начал подниматься, и его очаровательно взлохмаченные волосы упали ему на глаза. Не было никаких сомнений, что он все еще находится под действием лекарств.

— Нет, дядя Майкл! — сказала она быстро, но мягко, положив руку ему на грудь. Потрясающее впечатление! — Мои папа и мама давно уже спят. Они думают, что я в Метэри, с дядей Райеном. А дядя Райен полагает, что я дома. Не надо никому звонить. Вы только взбудоражите всех, и мне придется брать такси, чтобы ехать домой в одиночестве. А я этого совсем не хочу. Я хочу провести ночь здесь.

— Но они поймут…

— Мои родители? Уверяю вас, они ничего не поймут. Дядя Майкл, вы видели моего отца сегодня вечером?

— Да-а, дорога-а-я, видел. — Он попытался подавить зевок, но безуспешно и от этого почувствовал себя неловко и внезапно напустил на себя участливый вид. Очевидно, он счел неприличным зевать при обсуждении ее отца-алкоголика.

— Он долго не протянет, — мрачным тоном произнесла она. Больше ей не хотелось говорить об отце. — Я не могу оставаться на Амелия-стрит, когда они с матерью напиваются. Там нет никого рядом, кроме бабушки Эвелин. Из-за них она уже давно потеряла сон, потому что все время должна следить за ними.

— Бабушка Эвелин, — пробормотал в раздумье Майкл. — Как приятно звучит. А я ее знаю? Бабушку Эвелин?

— Нет. Она никогда не выходит из дому. Однажды она попросила, чтобы к ней привели тебя, но ее никто не послушал. На самом деле она доводится мне прабабушкой.

— Как же, помню, помню… Мэйфейры с Амелия-стрит, — произнес он. — Ваш дом такой большой, розового цвета. — Он опять оказался не в силах подавить зевоту и к тому же с трудом удерживал вертикальное положение. — Мне его показала Беа. Очень милый. Итальянский стиль [154]. Помнится, Беа говорила, что в нем выросла Гиффорд.

— Верно. Это так называемый новоорлеанский консольный стиль, — уточнила она. — Дом был построен в тысяча восемьсот восемьдесят втором году. Позднее его несколько модернизировал архитектор Салли. Теперь он весь забит всяким хламом с плантации Фонтевро.

Кажется, ее слова пробудили в Майкле любопытство. Но она пришла не за тем, чтобы говорить с ним об истории и архитектуре. Ее интерес был совсем иного рода.

— Ну, так вы позволите мне провести ночь у вас? — вновь осведомилась она. — Мне очень-очень нужно остаться сегодня здесь, дядя Майкл. Понимаете, другой такой возможности может не представиться. Поэтому мне просто необходимо сегодня быть здесь.

Он сел и откинулся на подушку, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми.

Неожиданно она взяла его за руку. Судя по всему, он не осознавал, что означает этот внезапный жест. А она всего лишь собиралась прощупать у него пульс, как это обычно делают врачи. Его рука оказалась тяжелой и немного холодной, пожалуй, даже чересчур. Однако сердце билось достаточно ровно. Значит, все в порядке. Значит, он не так уж болен, по крайней мере не настолько, насколько ее отец, которому жить оставалось от силы месяцев шесть. Но у отца слабым местом было не сердце, а печень.

Стоило Моне закрыть глаза, и перед ее внутренним взором возникало сердце Майкла — она отчетливо видела его во всех деталях. Картина, появлявшаяся в ее воображении, походила на произведение современной живописи: хитросплетение небрежных дерзких мазков, сгустков красок, линий и выпуклых форм! Итак, со здоровьем все было в полном порядке. Стало быть, уложи она его сегодня в постель, он сможет это пережить.

— Знаете, в чем сейчас ваша проблема? — вдруг спросила она. — В этих пузырьках с лекарствами. Выбросьте их в мусорную корзину. От такого количества лекарств даже здоровый сделается больным.

— Ты в самом деле так думаешь?

— Имейте в виду. Вам это говорит сама Мона Мэйфейр, которая принадлежит к числу наиболее одаренных представителей семейства Мэйфейр и которой открыто то, чего другим знать не дано. Дядюшка Джулиен доводился мне трижды прапрадедушкой. Понимаете, что это означает?

— В тебе сходятся три линии родословной, берущие начало от Джулиена?

— Именно. Кроме того, существуют еще жутко запутанные другие линии. Без компьютера их даже невозможно представить и проследить. Но у меня есть компьютер, и я выяснила всю картину в целом. Оказалось, что во мне гораздо больше мэйфейровской крови, чем в ком-либо из других членов семьи. А получилось это потому, что мои родители приходятся друг другу кузенами. Таким близким родственникам, в принципе, нельзя жениться. Но мать забеременела, так что им пришлось это сделать поневоле. Откровенно говоря, у нас в роду внутрисемейные браки далеко не редкость, так что…

Она остановилась, решив, что слишком разговорилась. Мужчину в его возрасте подобной болтовней не возьмешь. Она лишь утомит его, тем более что он и так с трудом борется со сном. Поэтому нужно действовать более искусно.

— У тебя все хорошо, парень, — сказала она. — Поэтому выбрось эти лекарства.

Он улыбнулся:

— Хочешь сказать, что моей жизни ничто не грозит? И я опять буду лазить по лестницам и забивать гвозди?

— Ты будешь махать молотком, как Тор. Только откажись от всех успокоительных. Не знаю, зачем тебя ими пичкают. Очевидно, чтобы ты не извелся от беспокойства из-за тети Роуан.

Он тихо рассмеялся, пылко схватив ее за руку. Но в этот миг в выражении его лица, в глазах промелькнула мрачная тень, и даже в интонации голоса Мона уловила печальные нотки.

— Неужели ты веришь в меня, Мона?

— Еще как верю. И не только верю, но еще и люблю тебя.

— О нет! — усмехнулся он.

Он попытался отдернуть руку, но Мона лишь крепче ее сжала. Нет, сердце его функционировало вполне нормально. А все неприятности происходили исключительно из-за лекарств.

— Я люблю тебя, дядя Майкл. Но тебе не нужно из-за меня беспокоиться. Просто будь достоин этой любви.

— Вот именно это меня и беспокоит. Достоин ли я любви очаровательной девочки из школы Святого Сердца?

— Дядя Майкл, ну пожа-а-алуйста! — пропела Мона. — Мои эротические приключения начались в восемь лет. Но я не потеряла невинности. Я просто вырвала с корнем все ее следы. Я уже совсем взрослая женщина, хотя и притворяюсь маленькой девочкой, притулившейся на краю твоей кровати. Когда тебе тринадцать лет и все твои родственники знают об этом, невозможно доказать, что ты уже взрослая. Поэтому приходится строить из себя ребенка — исключительно из политических соображений. Этого требуют обстоятельства. Но, уверяю тебя, я совсем не такая, какой кажусь со стороны.

Он рассмеялся, и в его смехе прозвучало понимание и в то же время отчетливо слышалась ирония.

— А что, если Роуан, моя жена, вернется домой и застанет нас вместе? Что, если она услышит, как ты рассуждаешь со мной о политике и сексе?

— Роуан, твоя жена, не вернется домой, — как-то само собой вырвалось у Моны, и она тут же пожалела об этом. Ей не хотелось говорить ему ничего неприятного, ничего такого, что могло бы его расстроить. Судя по выражению лица Майкла, она поняла, что ее слова глубоко задели и больно ранили его душу. — Я хотела сказать… Она…

— Она?.. Что ты имеешь в виду, Мона? Скажи. — Он вдруг стал невероятно спокоен и серьезен. — Что ты знаешь? Поведай мне, что таит твое маленькое мэйфейрское сердце? Где моя жена? Ну же, примени ради меня свое колдовство.

Мона вздохнула. Она старалась, чтобы ее голос звучал так же тихо и спокойно, как и его.

— Этого никто не знает. Все насмерть перепутаны, но пребывают в полнейшем неведении. Я могу сказать только то, что чувствую. А я чувствую, что она жива, но боюсь, что к прошлому возврата нет. — Она посмотрела на него. — Понимаешь, что я имею в виду?

— У тебя нехорошие предчувствия? Думаешь, она не вернется? Ты это хочешь сказать?

— Ну да, вроде того. Я не знаю, что у вас случилось на Рождество. И не хочу расспрашивать тебя об этом. Но кое-что могу тебе поведать. Я держу руку у тебя на пульсе, верно? Мы говорим с тобой о том ужасном происшествии. Однако оно не вызывает у тебя никакого беспокойства. Твой пульс никак на него не реагирует. Стало быть, не так уж ты болен. Тебя одурманили. И, как всегда, твои доктора перестарались. В их действиях нет никакой логики. И все, что тебе сейчас нужно, — это хорошее противоядие.

Майкл вздохнул, всем своим видом давая понять, что она победила.

Мона наклонилась и запечатлела у него на губах поцелуй. Казалось, на миг их губы срослись, так что она даже слегка испугалась. Вздрогнул и Майкл. Однако за этим ничего не последовало. Лекарства сделали свое черное дело — так сказать, завернули поцелуй в одеяло.

Какое большое значение имеет возраст! Одно дело целоваться с мальчишкой, который это делает второй раз в жизни, а совсем другое — с опытным взрослым мужчиной. Механизм отлажен. Вся загвоздка в том, чтобы его раскрутить, а для этого нужен мощный толчок.

— Спокойно, дорогая, спокойно, — ласково произнес Майкл, отстраняя девушку от себя.

Ей стало до боли обидно. Вот он, мужчина ее мечты, совсем рядом, а она никак не может заставить его сделать то, что ей хочется. Хуже того, ей, возможно, не удастся добиться этого не только сейчас, но и когда-либо в будущем.

— Я понимаю тебя, дядя Майкл. Но и ты тоже должен понять, что существуют семейные традиции.

— Неужели?

— Дядюшка Джулиен переспал с моей прабабушкой в этом самом доме, когда ей тоже было тринадцать. Вот почему я получилась такой умной.

— И прехорошенькой, — добавил он. — Но я, в свою очередь, унаследовал кое-что от своих предков. То, что называется «моральными устоями».

Майкл медленно расплылся в улыбке и, взяв ее руку, принялся поглаживать ее, словно котенка или маленького ребенка.

В такой ситуации лучше было отступить. Сейчас он выглядел еще более вялым, чем в самом начале разговора. Может, зря она затеяла это дело сегодня? Может, нужно было немного подождать? Но Мона изнывала от желания. Ее неумолимо влекло к этому мужчине и к всему миру взрослых, который он олицетворял. Ей снова дали понять, что она ребенок, и от этого ей стало так горько и неловко, что она чуть не расплакалась.

— Почему бы тебе не переночевать в другой спальне? — предложил Майкл. — Она убрана. И с тех пор, как ушла Роуан, там все время поддерживают чистоту. Если хочешь, можешь спать там. Очень милая комната… — Он произнес эти слова хриплым голосом и с закрытыми глазами, продолжая любовно гладить ей руку.

— Хорошо, — согласилась она, — пусть будет в другой спальне.

— Там ты найдешь несколько фланелевых ночных сорочек — из тех, что я когда-то подарил Роуан. Правда, тебе они будут длинноваты. Только… Подожди минуточку. Может быть, тетя Вив еще не спит. Думаю, стоит поставить ее в известность, что ты здесь.

— Тетя Вив с тетей Сесилией поехали гулять куда-то в город, — произнесла Мона, отважившись при этом еще раз пожать его руку, которая стала немного теплее. — Они подружились. Полагаю, тетя Вив стала теперь самым почетным членом семьи Мэйфейр.

— Остается еще Эрон. Он должен быть в соседней спальне, — как бы размышляя вслух, сообщил он.

— Эрон уехал с тетей Беа. У них роман. Они отправились в его гостиничный номер. Потому что честь тети Беа не позволяет ей пригласить Эрона к себе домой.

— Правда? Беа и Эрон? Гм-м-м… Надо же… Кто бы мог подумать? Никогда не замечал.

— Неудивительно. Держу пари, Эрон тоже скоро станет почетным членом семьи Мэйфейр.

— Вот это будет парочка! Для него она просто находка. Ведь Эрону как раз нужна женщина, которая ценила бы в нем джентльмена. Ты со мной согласна?

Он снова смежил веки, словно не в силах был долго держать глаза открытыми.

— Я считаю, дядя Майкл, что на свете нет ни одной женщины, которая бы не ценила джентльменов, — ответила Мона.

Он открыл глаза.

— Неужели тебе все на свете известно?

— Нет, конечно. Разве может кто-то знать все на свете? В таком случае Господу стало бы скучно. Ты со мной не согласен?

— Не знаю, я об этом не думал. — Майкл снова улыбнулся. — Мона, ты маленькая, но очень опасная. Прямо как хлопушка.

— Ты еще не видел меня во фланелевой рубашке.

— И не увижу. Надеюсь, что ты запрешь свою дверь и спокойно уснешь. Эрон может вернуться в любую минуту. И Эухения часто просыпается ночью и бродит по дому…

— Бродит по дому?

— Ну, ты же знаешь, как это бывает у пожилых людей. Мона, я умираю хочу спать. А ты?

— А если мне станет страшно одной в спальне Роуан?

— Не сочиняй.

— Что это значит?

— Это значит, что ты никого и ничего не боишься. Ты сама этознаешь. И знаешь, что я знаю.

— Ты хочешь переспать со мной? Да?

— Нет.

— Неправда.

— В данной ситуации это не имеет значения. Я никогда не сделаю то, что мне не положено делать. И вообще, Мона. Полагаю, мне все же следует кого-нибудь сюда позвать.

— Не надо, — возразила она. — Честное слово, я уже ухожу спать. Утром мы позавтракаем. Генри говорит, что великолепно готовит яйца по-бенедиктински.

Майкл слегка улыбнулся. Он чувствовал себя слишком усталым, чтобы спорить с малышкой, и не мог даже собраться с мыслями и вспомнить номера телефонов тех, кому следовало бы сейчас позвонить. До чего же коварны эти лекарства! Из-за них он с трудом подбирал самые обыкновенные выражения. Она ненавидела всякие лекарства. И дала себе слово никогда не прикасаться ни к ним, ни к алкоголю в какой бы то ни было форме.

Моне хотелось, чтобы ее ум оставался блестящим и острым, как коса.

Неожиданно Майкл рассмеялся и шепотом произнес:

— Как коса…

Неужели он услышал ее не высказанные вслух мысли? Мона прервала свои размышления на эту тему, потому что он не понял, что на самом деле она ничего не говорила. Девушка была не прочь поцеловать его еще раз, но боялась, что добром это не кончится, а потому лишь улыбнулась и приготовилась уходить, зная, что через несколько минут он уснет мертвым сном. Она решила принять теплую ванну, а потом поискать на чердаке виктролу.

К ее удивлению, он скинул с себя одеяло, встал с кровати и пошел впереди нее не слишком твердо и уверенно, однако с поистине рыцарским достоинством.

— Идем, я покажу тебе, где что лежит.

Уже на пороге он еще раз зевнул и глубоко вздохнул. Спальня Роуан была так же красива, как и в день ее свадьбы. На каминной полке, как и тогда, стоял букет белых и желтых роз. И белое платье Роуан было аккуратно разложено на старинного образца кровати с четырьмя столбиками, покрытой светло-розовым узорчатым покрывалом. Создавалось такое впечатление, что хозяйка ненадолго уехала и должна вскоре вернуться.

Майкл на мгновение остановился, словно забыл, зачем сюда пришел. Но не потому, что его охватили воспоминания. Мона сумела бы почувствовать, если бы он вдруг им предался. Все дело было в том, что он не мог собраться с мыслями. Вот до чего могут довести лекарства! Из-за них можно утратить способность восприятия самых обыкновенных и до боли знакомых вещей.

— Ночные сорочки там, — наконец сказал он, сделав легкий жест в сторону распахнутой двери в ванную.

— Я сама справлюсь, дядя Майкл. Иди и ложись в постель.

— Тебе действительно не будет здесь страшно, малышка? — искренне забеспокоился он.

— Нет, дядя Майкл, — ответила она, — не волнуйся. Возвращайся в свою комнату.

Он долго смотрел на нее, словно не в силах постичь смысл сказанного. Тем не менее было очевидно, что он ощущал ответственность за ее безопасность и считал своим долгом проявить максимальную заботу о нежданной гостье.

— Если тебе все же станет страшно…

— Не станет, дядя Майкл. Мне просто хотелось тебя подразнить. — Она не могла удержаться от улыбки. — Если кого-то и надо бояться, то, скорее всего, меня.

Он тоже расплылся в добродушной улыбке, после чего кивнул и, бросив на нее прощальный взгляд своих лазурных глаз, очарование которых на миг затмило действие лекарств, вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

В ванной Мона обнаружила небольшую, но симпатичную газовую колонку и сразу ее включила. На плетеной полке лежала стопка белых махровых полотенец. На верхней полке туалетного шкафчика девушка отыскала аккуратно сложенные ночные сорочки. Толстые и старомодные, они были сшиты из пестрого материала в цветочек. Мона выбрала ту, которая, по ее мнению, выглядела наиболее вульгарно: розовую с красными розами. Потом открыла кран и начала набирать воду в глубокую и широкую ванну.

Аккуратно отцепив изящный розовый бант из тафты, она положила его на туалетный столик рядом со щеткой и гребешком.

До чего же чудесный дом, думала Мона. Совсем не такой, как на Амелия-стрит. В доме Моны ванны были шершавыми, пол прогнил от сырости, а несколько уцелевших полотенец почти превратились в отрепья. Да и те, кроме Моны, никто не удосуживался постирать. Спасибо, тетя Беа принесла им стопку подержанных полотенец, не то им вообще нечем было бы вытираться. Всем было на такие мелочи наплевать. Правда, надо признать, бабушка Эвелин каждый день подметала дорожку у дома, которую она называла «тротуаром».

Дом же Майкла являл собой яркое свидетельство вложенной в него любви. И пусть белый кафель был старым, зато сливовый ковер с густым ворсом купили совсем недавно, бронзовые детали арматуры были приведены в порядок, а с двух сторон от зеркала висели бра с прозрачными, как пергамент, плафонами. На стуле лежала розовая подушка, из центра медальона на потолке свисала небольшая люстра с четырьмя свечеобразными лампочками из розового стекла.

— А деньги?.. Откуда взять такие деньги? — как-то раз сказала Алисия, когда Мона завела разговор об их доме и выразила желание вновь сделать его красивым.

— Можно было бы попросить денег у дяди Райена. Мы же ведь Мэйфейры. И деньги достались всем нам по наследству. Черт, я уже достаточно взрослая, чтобы вызвать водопроводчика и нанять рабочих. Почему ты всегда напрочь отметаешь все мои предложения?

В ответ Алисия лишь презрительно махнула рукой. Просить у людей денег значит позволять им вмешиваться в твою жизнь. А этого на Амелия-стрит никто не хотел. Да и кому придется по душе, если кто-то начнет производить ревизию в его доме? Бабушка Эвелин вообще не переносила шума и чужих людей; отец терпеть не мог, когда кто-нибудь задавал ему вопросы… — в общем, на все всегда находились отговорки.

А вещи продолжали ржаветь, гнить или биться, и никто ни о чем не заботился. Две ванные комнаты вообще уже несколько лет не работали. Оконные стекла были либо разбиты, либо закрашены темной краской. Перечисление можно продолжать до бесконечности.

И тут Мону осенила одна коварная мысль. Вернее сказать, впервые она пришла ей в голову, когда Майкл сказал, что ее дом построен в итальянском стиле. Любопытно, что бы он сказал о его нынешнем состоянии? Возможно, кое-что посоветовал бы? Ведь во всем, что касается реставрации жилых помещений, он большой мастер. Поэтому Мона решила привести его к себе в дом, чтобы он на него посмотрел.

Но если он приедет к ним домой, неизбежно случится то, что должно случиться. Он увидит не вяжущих лыка Алисию и Патрика и сообщит об этом дяде Райену. Рано или поздно он обязательно это сделает. А дальше события будут развиваться так, как это уже было множество раз: придет тетя Беа и в очередной раз предложит поместить их в больницу.

К сожалению, сердобольные Мэйфейры не понимают, что в таких случаях госпитализация приносит больше вреда, чем пользы. После очередного курса лечения Алисия возвращалась домой безумнее прежнего и с еще большей алчностью нажимала на спиртное — очевидно, чтобы залить им свое горе. Последний раз она превзошла самое себя и начала крушить в комнате Моны все, что попадалось под руку. Спасти удалось разве что компьютер — Мона заслонила его собой.

— Да как ты посмела посадить под замок родную мать? Я знаю, это твоих рук дело! Вы с Гиффорд заодно! Ах ты лживая маленькая ведьма! Да как тебе только в голову пришло проделать такое со мной?! Со мной — твоей собственной матерью! Я бы на твоем месте никогда так не поступила! Старуха Эвелин права: ты сущая ведьма. А ну-ка вынь этот розовый бант из своих волос!

Они сцепились. Мона, схватив Алисию за руки, пыталась угомонить мать:

— Ну ладно, ма! Хватит!

Потом Алисия, как всегда, обмякла. Задыхаясь от рыданий, она, словно мешок с картошкой, свалилась на пол и начала бить по нему кулаком. И тут в дверном проеме появилась бабуля Эвелин. То, что она проделала такой большой путь без посторонней помощи, уже само по себе было дурным знаком. Увидев ее, Алисия мгновенно стихла.

— Не тронь ребенка! — сурово приструнила ее Эвелин. — Алисия, ты типичная пьянь. Такая же, как твой муж.

— Этот ребенок доставляет мне одни только неприятности… — заныла Алисия.

Нет, Мона ни за что больше не согласится отправить мать в больницу. Однако это могут сделать другие. Мало ли что вообще может случиться. Поэтому лучше не вмешивать в это дело Майкла, даже если он изъявит желание помочь ей привести дом в порядок. Нет, эта идея положительно никуда не годится. Нужно придумать что-нибудь получше.

К тому времени, как Мона сняла с себя всю одежду, ванную комнату окутал приятный теплый пар. Девушка выключила лампу, оставив в качестве единственного освещения оранжевое пламя газовой колонки, и погрузилась в горячую ванну. Она лежала с распущенными волосами и представляла себя Офелией, отдавшейся воле водной стихии, которая несла ее навстречу смерти.

Вертя головой в разные стороны, Мона начала полоскать свои рыжие волосы, как белье. Они должны быть чистыми. Она вытащила из них все остатки опавших листьев. Господи, да ведь среди них вполне могли оказаться какие-нибудь насекомые! Фу, какая гадость! Именно после такого мытья ее волосы всегда становятся густыми и блестящими. Другое дело — душ. Он начисто лишал их пышности. А Мона всегда мечтала об очень длинных и густых волосах.

Ароматизированное мыло. Подумать только! Флакон густого, переливающегося, как перламутр, шампуня. Что ни говори, а эти люди знали толк в жизни. У них все было как в лучшем отеле.

Наслаждаясь каждым мгновением, Мона медленно намылила тело и волосы, после чего погрузилась в воду, чтобы смыть пену. Если бы только ей удалось как-нибудь отремонтировать дом на Амелия-стрит, не привлекая к нему внимание своей вездесущей родни. Или уговорить дядю Майкла провернуть это дело без лишнего шума, то есть никому ничего не рассказывая об Алисии и Патрике. Но что делать с бабушкой Эвелин, если она начнет вдруг отсылать рабочих прочь или требовать, чтобы они выключили свои шумные агрегаты?

До чего же приятно чувствовать себя чистой! Она опять подумала о Майкле — могучем гиганте, спящем на кровати ведьм.

Мона встала, достала полотенце и принялась энергично вытирать им волосы, сначала откинув их вперед, потом назад. Покончив с этим, она вылезла из ванны. Ей было приятно ощущать свою наготу. Ночная сорочка оказалась ей немного длинна, однако в ней Мона почувствовала себя очень покойно и комфортно. Она приподняла подол, как это делали маленькие девочки на картинах старых мастеров. Именно такой она себя ощущала, особенно когда на голове ее красовался бант. Ей больше всего нравилось строить из себя маленькую старомодную девочку, и этот образ она всегда стремилась поддерживать. Хотя… Если разобраться, таковой она на самом деле и являлась.

Мона еще раз тщательно растерла голову полотенцем, потом взяла с туалетного столика щетку, и, на секунду задержав взгляд на своем отражении в зеркале, принялась расчесывать волосы — от лба к затылку и далее по плечам, чтобы они лежали ровно и аккуратно.

Пламя газовой колонки казалось живым существом, которое вилось и дышало, обдавая Мону своим теплом. Взяв бант, она привязала его так, что два кончика торчали вверх, как рожки дьявола.

— Дядюшка Джулиен, мой час настал, — прошептала она, плотно смежив веки. — Скажи, где мне искать виктролу?

Раскачиваясь из стороны в сторону, как Рэй Чарльз, она старалась выделить из сонма неясных видений единственное, которое ей было нужно.

Вдруг к ровному шуму газовой горелки прибавился еще один звук, едва слышно доносившийся откуда-то издалека. Отдаленно он напоминал игру скрипок, был таким тихим, что определить, какие инструменты его издают, было невозможно. Наверняка Мона знала только одно: их было много, и, скорее всего, это… Она открыла дверь ванной. Ну конечно же, это вальс из «Травиаты»! Где-то вдалеке определенно слышалось сопрано. Мона невольно принялась ему вторить, но при этом перестала слышать музыку! О Господи, неужели виктрола в гостиной?

Накинув полотенце на плечи, словно шаль, Мона босиком вышла в коридор и, перегнувшись через перила, прислушалась. Песня зазвучала очень отчетливо, намного громче, чем во сне. Веселый женский голос пел по-итальянски, затем вступил хор — его пение, как это обычно бывает на старых заезженных пластинках, больше напоминало птичий гомон.

Неожиданно сердце Моны яростно заколотилось. Она нащупала бант, чтобы убедиться, что он надежно держится в волосах. Потом подошла к ступенькам и сбросила с себя полотенце. Как раз в этот миг из зала большой гостиной в коридор полился тусклый свет. По мере того как она спускалась по лестнице, он становился все ярче. Наконец ее босые ноги ощутили грубоватую поверхность шерстяного ковра. Бросив взгляд вниз, она увидела по-детски торчащие из-под подола рубашки пальцы — точь в точь как у ребенка с картинки.

Мона остановилась. И вдруг обнаружила, что у нее под ногами уже не красный шерстяной ковер, а дорожка с восточным узором, очень старая и чрезвычайно тонкая. Она явственно почувствовала, как изменилась фактура ткани. А точнее, ощутила, что стоит на чем-то изношенном и потертом, и двинулась дальше, ступая по голубым и розовым персидским розам. Стены вокруг нее тоже изменились: теперь их покрывали обои, обильно украшенные темной, потускневшей от времени позолотой. Далеко внизу, в холле, из самой середины медальона в виде гипсовых листьев свисала совершенно незнакомая люстра — нечто венецианское, воздушное, как пена. В люстре горели настоящие свечи.

Мона даже почувствовала запах воска. А сопрано продолжало звучать все в том же неизменном ритме, по-прежнему пробуждая в Моне желание петь. Сердце ее, казалось, было переполнено чувствами.

— Дядюшка Джулиен! — тихо вымолвила она, едва не плача. О, такого грандиозного видения у нее еще никогда в жизни не было!

Мона вновь взглянула в сторону холла. Какие восхитительные вещи там стоят!

Высокие створки двери, ведущей в большую гостиную, были распахнуты. В проеме этой двери когда-то стоял убийца ее родственницы, а спустился он туда по той же лестнице, по которой спускалась сейчас Мона. Зал гостиной тоже выглядел совсем иначе. Теперь в нем над изящными хрустальными подсвечниками плясали тоненькие язычки пламени.

Неизменными остались только ковер и парчовые стулья дядюшки Джулиена.

Спешно сбегая по лестнице, Мона старалась ничего не упустить из виду. Бросая взгляд то влево, то вправо, она то и дело подмечала интересные детали: старинные газовые канделябры с гофрированными хрустальными поддонами, обрамление из освинцованного стекла вокруг входной двери, которого раньше не было.

Судя по всему, виктрола была включена на полную громкость. На этажерке для безделушек стояло множество фарфоровых статуэток, на одной из каминных полок красовались бронзовые часы, а на другой — греческая статуя. Кроме того, на окнах теперь висели мягкие, переливающиеся портьеры из старинного бархата, отделанные бахромой и каскадом ниспадавшие на начищенный до блеска деревянный пол.

Дверные рамы и плинтуса были выкрашены под мрамор! Такой декор вошел в моду в конце девятнадцатого века. Газовые лампы отбрасывали ровный свет на оклеенный обоями потолок, и казалось, будто брызги этого света танцевали в ритме звучавшего вальса.

А ковер? Несомненно, это был тот самый ковер, который она видела раньше, только, естественно, теперь он выглядел более новым. Да, так и должно быть — ведь он принадлежал Джулиену, равно как и стоящие сейчас в самом его центре великолепные кресла, предназначенные для удобства тех из гостей, кто предпочитал танцам спокойную беседу.

Мона подняла руки и, встав на цыпочки, начала вальсировать, вторя льющемуся с пластинки сопрано. Она так закружилась в танце, что узкая ночная сорочка раздулась, образовав вокруг тела колокол. Как ни странно, девушка без труда понимала итальянский, хотя учить этот язык начала совсем недавно. Захваченная ритмом, она неистово раскачивалась из стороны в сторону, то позволяя волосам рассыпаться по лицу, то отбрасывая их назад. Взгляд ее сделался блуждающим, а перед глазами попеременно мелькали детали интерьера: поблекшая желтая бумага, которой был оклеен потолок, неясные очертания большого дивана, похожего на новый, купленный Майклом, с той только разницей, что обит он был не бежевой парчой, а золотистым бархатом, довольно потертым, но зато гармонировавшим с тоном портьер. В свете мерцающих фонарей он выглядел особенно роскошным и теплым.

На кушетке в простой хлопковой пижаме неподвижно сидел Майкл, устремив на нее застывший взгляд. Замерев на полутакте, она опустила красиво изогнутые, как у балерины, руки, ощутив при этом, как вспорхнули вверх ее распущенные волосы. Майкл глядел на нее, как на несусветное чудо. Музыка продолжала звучать. Набрав в грудь побольше воздуха, чтобы восстановить дыхание, Мона направилась к кушетке. Никогда в жизни она не видела перед собой более пугающего зрелища, чем то, что предстало сейчас перед ее глазами: совершенно ошарашенный, растерянный, находящийся, казалось, на грани безумия Майкл.

Не то чтобы Майкл был испуган — страх вообще не был ему свойствен, так же как, впрочем, и самой Моне, — а скорее, взволнован, расстроен, потрясен происходящим. Судя по всему, он видел то же, что и Мона, и слышал ту же музыку. Приблизившись, Мона опустилась на кушетку рядом с ним. Он не шелохнулся, а лишь поднял на нее круглые от удивления глаза. Едва она прильнула к его губам поцелуем и, притянув к себе, откинулась назад, на кушетку, как свершилось неожиданное. Майкл оказался бессилен перед ее чарами и всецело отдался во власть инстинкта, и тогда свершилось то, что должно было свершиться. Она его покорила.

На мгновение он отпрянул назад, словно хотел еще раз удостовериться в том, что рядом с ним действительно Мона. Его взор все еще был затуманен лекарствами, хотя, если говорить откровенно, их действие было только ей на руку. Не иначе как они помогли усыпить его благочестивую католическую совесть. Мона снова поцеловала его в губы, на этот раз немного поспешно и небрежно, одновременно просовывая руку ему между ног. Знак мужского достоинства был тверд как скала. Было бы странно, если бы Майкл оказался в состоянии сопротивляться.

Она ощутила ответные объятия и услышала свойственный ему жалобный вздох. Дескать, уже слишком поздно и он не властен ничего с собой сделать, разве что уступить искушению, уповая на то, что Господь простит ему эту слабость. Однако расслышать, что он на самом деле при этом пробормотал, Мона не сумела.

Под звуки вальса Мона буквально затащила его на себя и еще глубже утонула в мягкой кушетке, от которой пахло пылью. Потом Майкл слегка приподнялся, и она, вытянувшись, почувствовала, как его дрожащая рука скользнула под ночную сорочку. Слегка приподняв подол, его пальцы нащупали обнаженный девичий живот и бедро.

— Знаешь, а там еще кое-что есть, — промурлыкала она, изо всех сил прижимая его к себе.

Опережая мысленный посыл, рука Майкла мягко и нежно пробиралась все дальше и дальше, все сильнее разжигая в Моне страсть и постепенно отключая ее внутренний сигнал тревоги. Она почувствовала, как увлажнились с внутренней стороны ее бедра.

— Давай же, я больше не в силах ждать, — поспешно пробормотала она, чувствуя, как жар разливается по лицу. — Сделай мне этот подарок.

Возможно, ее слова прозвучали несколько диковато, но она больше не могла изображать из себя маленькую девочку. Он вошел в нее, и тело пронзила до боли приятная судорога, а когда он начал ритмично двигаться, она, в блаженстве откинув назад голову, слегка приоткрыла рот, из которого, казалось, был готов сорваться крик: «Да! Да! Да!»

— Твоя взяла, маленькая соблазнительница! — хриплым шепотом произнес Майкл.

Она отдавалась страсти алчно и неистово, скрипя зубами и едва сдерживая рвавшийся наружу стон. Невыносимо сладостное ощущение овладело обоими с такой невероятной силой, что противостоять ему не было никаких сил.

Наконец Мона в сладостной истоме повернулась на бок. Покрытая испариной и почти бездыханная, она походила на Офелию, которую только что нашли в усыпанной цветами реке. Вдруг в комнату ворвался жуткий пронзительный звук, который заставил ее открыть глаза.

Как будто кто-то резко сорвал иглу с пластинки на виктроле. Мона повернулась. Майкл тоже. Взгляд девушки выхватил маленький силуэт: Эухения, темнокожая служанка, с суровым видом стояла возле стола, недовольно скрестив руки и вызывающе вскинув вверх подбородок.

Виктрола тотчас исчезла, диванное покрывало стало вновь парчовым, а тусклые свечи превратились в обыкновенные электрические лампочки.

Стол, возле которого стояла Эухения, тоже словно куда-то вмиг испарился, и теперь она оказалась прямо напротив кушетки, на которой они занимались любовью.

— Мистер Майк, скажите на милость, чем это вы занимаетесь с этим ребенком?!

Майкл был настолько выбит из колеи, расстроен, пристыжен, смущен, что, кажется, был готов провалиться сквозь землю. Тем не менее, собрав силу воли в кулак, он поспешно вскочил и принялся завязывать тесемки на пижаме, попеременно поглядывая то на Эухению, то на Мону.

Кажется, настало время показать, на что способны Мэйфейры, по крайней мере праправнучка Джулиена. Мона поднялась и, подойдя почти вплотную к дерзкой старухе, произнесла:

— Послушайте, Эухения. Вы дорожите работой в этом доме? Если да, то сейчас же возвращайтесь в свою комнату и поплотнее закройте за собой дверь.

На мгновение мрачное морщинистое лицо служанки застыло, искаженное гримасой оскорбленного достоинства, но под пристальным взглядом юной особы вскоре смягчилось.

— Ну же, выполняйте приказание, — повторила Мона. — Вам не о чем беспокоиться. Мона всегда делает только то, что хочет. И ничего дурного дяде Майклу не желает. Вы сами это прекрасно знаете. А теперь ступайте.

Любопытно, что подействовало на прислугу больше: чары Моны или испытанное потрясение? Впрочем, какая разница? Так или иначе, она не нашла в себе силы вымолвить хоть слово в ответ. Мона владела силой ведьмы, а старая женщина всего лишь ей подчинилась. Этой девушке повиновались все и всегда, однако она сама считала малодушием прибегать к подобным мерам воздействия на людей. В данном же случае ничего другого ей не оставалось.

В нерешительности потупившись, Эухения наконец повернулась и поспешила прочь, быстро семеня ногами по полу. Потом шуршание юбок донеслось с лестницы. Походка у нее была какой-то странной, но на удивление проворной!

Майкл сидел на диване, сощурившись и вперив в Мону пристальный взгляд. Выглядел он при этом неожиданно спокойным и, казалось, никак не мог взять в толк, что, собственно говоря, произошло. Внутреннее смущение выдавало лишь легкое подергивание век.

— Господи Иисусе! Мона! — прошептал он.

— Это свершилось, дядя Майкл, — торжественно провозгласила Мона и вдруг почувствовала, что голос ей изменил и она готова вот-вот упасть в обморок. — А сейчас позволь лечь рядом с тобой в постель, — уже совсем другим тоном добавила она, — потому что теперь мне и в самом деле страшно.

Они лежали в темноте на большой кровати. Мона разглядывала собранный в сборки атласный балдахин. Когда-то на него вот так же смотрела Мэри-Бет. Интересно, какой узор она предпочитала? Опьяненный лекарствами, обессилевший Майкл тихо сопел рядом. Дверь в комнату была заперта на замок.

— Спишь? — шепотом осведомилась она.

Ей ужасно хотелось расспросить его насчет видения. Но она не осмеливалась. В памяти остался образ большой гостиной, и Мона старалась его сохранить — словно драгоценный рисунок сепией. Ведь именно эти канделябры и кресла она видела на старых картинах и фотографиях.

— Это никогда не должно повториться, милая, — не слишком твердым тоном произнес Майкл. — Никогда, слышишь, никогда!

Потом ласково обхватил ее рукой и слегка притянул к себе. Его неумолимо одолевал сон, а сердце билось очень медленно и тихо. Но ровно.

— Как скажешь, дядя Майкл, — тихо пробормотала она в ответ. — Но мне бы хотелось тебя кое о чем спросить.

Она лежит в кровати Мэри-Бет, в кровати Дейрдре! Мона уютно свернулась калачиком и придвинулась еще ближе к Майклу, с удовольствием ощущая его руку на своей груди.

— Милая, — прошептал он. — Что это был за вальс? Из Верди? Кажется, «Травиата»? Но…

Он не закончил фразу и затих, окончательно сморенный сном.

Глядя в темноту, Мона улыбалась. Майкл слышал! Он был там, в этом видении, вместе с ней. Потом она повернулась и осторожно, чтобы не разбудить, коснулась губами его щеки. Пальцы ее скользнули под пижаму спящего рядом мужчины, дабы полнее насладиться теплом его кожи.

Вскоре и она забылась сном.

Глава 3

В Сан-Франциско зарядил противный зимний дождь. Вода стекала по крутым улицам Ноб-хилл, а пелена тумана, размывая очертания, заволокла здания, объединенные в единое целое по каким-то немыслимым законам. Так, рядом с готическим собором Милости Господней и импозантными, украшенными лепниной фасадами домов возвышались похожие на башни современные постройки, выросшие на фундаменте старого отеля «Фэйрмонт». Небо мрачнело с невероятной быстротой, и дорожное движение уже в пять часов вечера становилось просто невыносимым.

Доктор Сэмюель Ларкин медленно миновал отель «Марк Хопкинс» — кажется, так он назывался прежде; во всяком случае, теперешнего его названия доктор не знал. После этого он поехал вниз по Калифорния-стрит, как всегда не отставая от переполненного кабельного вагончика, набитого промокшими до нитки туристами. Глядя на них, Ларкин не уставал поражаться энтузиазму этих людей, подвигшему их отправиться на экскурсию в такой холодный и мрачный день. Сам Ларкин был человеком достаточно осторожным, поэтому никогда не стремился угнаться за легковыми автомобилями, за рулем которых сидели неместные водители. На светофоре он всегда уступал дорогу кабельному вагончику, только потом трогался с места сам.

Следуя по своему обычному маршруту, который был, на его взгляд, несколько небезопасным, но зато весьма живописным, Ларкин спустился к Маркет-стрит и через несколько кварталов в который уже раз полюбовался симпатичным, выглядевшим весьма экзотически деревянным въездом в Китайский квартал. Давно ставший привычным путь напоминал доктору о первых годах пребывания в этом городе. В те времена в кабельных вагончиках можно было спокойно ездить на работу, шпиль собора Святого Марка являлся самой высокой точкой города, а манхэттенских небоскребов не было и в помине.

«И как только Роуан решилась покинуть эти места?» — удивлялся он. В Новом Орлеане Ларкин был всего несколько раз, тем не менее этого оказалось вполне достаточно, чтобы составить о нем собственное мнение. Переехать туда из Сан-Франциско — все равно что променять Париж на глухую провинцию. Впрочем, что касается Роуан, то это был далеко не единственный ее поступок, мотивов которого Ларкин не мог понять.

Доктор едва не проехал мимо непритязательного вида ворот Института Кеплингера. Круто свернув, он быстрее обычного спустился по пандусу в подземный гараж, сухой и темный. Часы показывали десять минут шестого. Самолет на Новый Орлеан вылетает в восемь тридцать. Нельзя терять ни минуты.

Ларкин показал пропуск охраннику на первом посту, тот сразу куда-то позвонил, очевидно, чтобы проверить его достоверность, и, быстро получив удовлетворительный ответ, разрешил ему пройти.

Во второй раз засвидетельствовать свою личность Ларкину пришлось у входа в лифт — перед встроенным под видеокамерой маленьким динамиком, вещавшим женским голосом. Ларкин всегда терпеть не мог, когда не видел в лицо того, кто его рассматривал.

Быстро и беззвучно лифт поднял его на пятнадцатый этаж в лабораторию Митчелла Фланагана. Довольно скоро отыскав нужную дверь и увидев, что за ее дымчатым стеклом горит свет, Ларкин громко, постучал.

— Митчелл, это Ларкин, — произнес он в ответ на бормотание, раздавшееся из-за двери.

Митчелл Фланаган выглядел как обычно: подслеповатый увалень, взиравший на все и вся сквозь толстые очки в металлической оправе. Копна его волос соломенного цвета больше подошла бы огородному чучелу. Лабораторный халат был явно несвежим, но, по непонятному стечению обстоятельств, без единого пятнышка.

«Гений, которого так ценит Роуан, — пронеслось в голове у Ларкина. — Но разве не я ее любимый хирург? Уж не ревную ли я?» Когда-то Ларкин был без ума от Роуан Мэйфейр, но теперь прежнее увлечение изрядно поистощилось. А потому, что бы с ней ни случилось, ему не было до того никакого дела. Какая, собственно говоря, разница, уехала она на юг или нет, выскочила замуж или нет? Так почему сейчас его должен волновать тот факт, что Роуан впуталась в какой-то кошмарный медицинский эксперимент? Да, в свое время Ларкин был не прочь уложить ее в постель, но ведь до этого их отношения так и не дошли.

— Входи, — произнес Митчелл, с трудом сдерживая желание силой затащить Ларкина в застеленный ковром коридор, в котором струи белого света мягко очерчивали пол и потолок.

«Это место меня с ума сведет, — подумал Ларкин. — Все время кажется, будто откроется какая-нибудь дверь, а за ней в резервуарах с антисептиком лежат человеческие тела».

Митчелл шел впереди, ведя Ларкина мимо стальных дверей с маленькими смотровыми окошками, из-за которых доносились различные шумовые сигналы, издаваемые электронными приборами.

Ларкин знал, что бесполезно просить о разрешении посетить эти лаборатории, считавшиеся в данном заведении святая святых. Генетические исследования в Институте Кеплингера проводились под грифом «совершенно секретно» и поэтому были недоступны для большинства медицинского персонала. Ларкину же предстояло взять нечто вроде частного интервью у Митчелла Фланагана, за которое Роуан Мэйфейр — или ее семья, что, собственно говоря, одно и то же — назначила весьма высокую цену.

Митчелл привел Ларкина в просторный кабинет с большими, распахнутыми настежь окнами, выходившими на оживленную, наводненную народом Калифорния-стрит. Из них открывался весьма захватывающий вид на Бэй-бридж. Прозрачные занавески, больше похожие на противомоскитную сетку, были прикреплены по периметру окон длинными хромированными рейками. С одной стороны, они маскировали и смягчали уличную темноту, но с другой — усиливали впечатление замкнутого пространства и вызывали у Ларкина неприятное ощущение, от которого ему становилось не по себе. Его воспоминания о Сан-Франциско до наступления эры высоких зданий были еще слишком свежи и отчетливы. Мост выглядел непропорциональным и явно находился не на своем месте.

По одну сторону от большого стола из красного дерева возвышалась стена, сплошь состоявшая из компьютерных экранов. Митчелл сел на стул с высокой спинкой лицом к Ларкину, жестом указав гостю на более удобное мягкое кресло возле стола, обитое тяжелым темно-красным шелком и по стилю отдаленно напоминавшее что-то восточное, хотя, возможно, никакого стиля у него и вовсе не было.

Под подоконниками громоздились выдвижные ящики с дискетами, снабженные замками с цифровым кодом. Ковер по тону совпадал с цветом кресла, в котором вольготно устроился Ларкин. Прочие же беспорядочно стоявшие в кабинете кресла тоже были темно-красными и почти терялись на фоне пола и обитых темными панелями стен.

Стол, перед которым они сидели, был пуст. Позади лохматой головы Митчелла висела огромная абстрактная картина, на которой, судя по всему, был изображен сперматозоид, спешивший оплодотворить яйцеклетку. Тем не менее цветовая гамма картины была удивительной: ярко-синие, пылающие оранжевые и неоново-зеленые тона. Создавалось впечатление, будто картину написал какой-то гаитянский художник, почерпнувший сюжет из научного журнала. Увидев в нем изображение спермы и яйцеклетки, он вряд ли понял, а скорее всего, и не стремился понять, что это означало на самом деле.

Офис в целом отличался избытком роскоши, как, впрочем, и весь Институт Кеплингера. Не вписывался в общую картину разве что сам Митчелл. Неряшливый и даже грязноватый на вид, он являл собой образ типичного самоотверженного ученого, которого ничто, кроме науки, не интересует. Судя по всему, на внешние приличия ему тоже было наплевать. Во всяком случае, он явно не брился вот уже по крайней мере два дня.

— Господи, до чего же я рад, что ты наконец пришел! — начал Митчелл. — Я чуть было не свихнулся. Когда ты мне две недели назад без всяких объяснений подсунул это дело, я думал у меня ум за разум зайдет. Ты сказал, что действуешь по поручению Роуан Мэйфейр. И что я должен выяснить все, что смогу. Не так ли?

— И что же ты выяснил? — спросил Ларкин.

Он начал было расстегивать плащ, потом передумал и потянулся к портфелю, собираясь его раскрыть. В нем находился магнитофон, но Ларкину не хотелось его использовать. Это могло только помешать делу и, чего доброго, до смерти напугать Митчелла.

— А чего ты хочешь за две недели? Чтобы получить изображение человеческого генома [155], пришлось затратить пятнадцать лет. Надеюсь, ты об этом слышал?

— Мне хотелось бы узнать, что ты вообще по этому поводу думаешь. Ты же понимаешь, что даешь интервью не научному редактору «Нью-Йорк тайме». Все, что мне от тебя нужно, это характеристика ситуации в целом. Что все это значит? С чем мы имеем здесь дело?

— Хочешь увидеть своего рода гипотезу? — Митчелл жестом показал на компьютер. — То, как это должно выглядеть в трехмерном пространстве? Так сказать, раскрашенное в натуральные тона?

— Давай для начала просто поговорим. Терпеть не могу компьютерные версии.

— Послушай, прежде чем я смогу что-либо сказать, я должен получить дополнительные образцы. Кровь, ткань, все, что только возможно. Мой секретарь звонил тебе каждый день, вплоть до сегодняшнего, но безрезультатно — тебя не поймать. Почему ты мне не перезвонил?

— Видишь ли, больше ничего не удалось раздобыть. Так что в твоем распоряжении были все имеющиеся у нас материалы.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что ты получил все образцы, все, чем я располагаю. Кое-что еще есть в Нью-Йорке, но мы вернемся к этому позже. К сожалению, я не могу прислать тебе ни дополнительное количество крови, ни ткани, ни околоплодную жидкость, ни что-либо еще. В твоих руках все, что прислала мне Роуан Мэйфейр.

— Тогда мне нужно поговорить с Роуан Мэйфейр.

— Это невозможно.

— Почему?

— Ты не мог бы выключить этот противный мигающий свет? Он действует мне на нервы. Надеюсь, в твоих хоромах найдется самая обыкновенная лампочка?

Поначалу Ларкину показалось, будто его просьба застала Митчелла врасплох. Он отпрянул словно в испуге, так что Ларкин даже решил, что тот не понял смысла обращенных к нему слов. Однако Митчелл быстро пришел в себя и наконец произнес:

— О, да.

Он коснулся панели, встроенной с нижней стороны крышки стола, у самого ее края. Свет под потолком мгновенно погас, а на столе зажглись две маленькие лампы, источающие мягкий, приятный для глаз желтый свет. И только теперь Ларкин обратил внимание на лежавший на столе журнал для записей в темно-зеленой обложке.

Поначалу Ларкин даже не приметил этот безукоризненно чистый, великолепный журнал с кожаными уголками. Равно как и черный, антикварного вида телефонный аппарат с огромным количеством таинственных кнопок, который почему-то напомнил ему ритуальную китайскую жабу.

— Вот так-то лучше. Терпеть не могу белый свет, — заметил Ларкин. — А теперь расскажи, что тебе удалось узнать.

— Нет, сначала ты мне ответь. Почему я не могу поговорить с Роуан Мэйфейр? И почему я не могу получить дополнительные образцы? Почему она не прислала тебе фотографии этого субъекта? Я должен поговорить с ней сам.

— Ее никто не может найти. Несколько недель подряд я только и делал, что пытался ее разыскать. Ее семья безуспешно этим занимается еще с самого Рождества. С того самого дня, когда она исчезла. Сегодня вечером, в восемь тридцать, я улетаю в Новый Орлеан. Хочу повидаться с ее родными. Я был последним, с кем говорила Роуан. Это случилось две недели назад. Она позвонила мне, что уже само по себе было очень важно, потому что свидетельствовало о том, что она жива. Всего один телефонный звонок, а потом вот эти образцы. По ее просьбе я связался с Мэйфейрами, чтобы переговорить с ними насчет денежных средств. И только тогда я узнал о ее исчезновении. После Рождества, кажется, ее встречали только раз — в Шотландии, в городке под названием Доннелейт.

— А как же курьерская служба, доставившая образцы? Откуда они были посланы? Это же можно проследить.

— Пытались. Но не добились ровным счетом никакого успеха. Курьер получил образцы у консьержа женевского отеля. Ему, в свою очередь, передала их некая дама, которая как раз выезжала из этого отеля. Судя по описанию, это была Роуан. Однако нет никаких доказательств того, что Роуан останавливалась в этом отеле, по крайней мере под своим именем. Все эта история окутана тайной. Но если верить свидетельствам, именно Роуан сообщила консьержу адрес, по которому следует отправить посылку. Послушай, Митчелл, ее родные разузнали все, что могли. Поверь, они обеспокоены исчезновением Роуан больше других. Когда я позвонил им, чтобы рассказать о ее звонке и посылке с образцами, чувствовалось, что они вне себя от горя. Поэтому я сегодня отправляюсь в Новый Орлеан. Они желают видеть меня лично. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов материальную сторону дела. Поэтому я с радостью окажу им эту услугу. Семья направила своих детективов во все уголки Женевы, но им не удалось обнаружить никаких следов. А уж если это семейство не смогло ничего разузнать, то… Не думаю, что кому-то другому посчастливится больше.

— Но почему?

— Деньги. Все дело в деньгах Мэйфейров. Ты наверняка слышал о крушении планов Роуан в борьбе за Мэйфейровский медицинский центр. Так вот, Митчелл, давай не тяни время, скажи мне, что это за образцы. У меня каждая минута на счету. Я рискую опоздать на самолет, а потому прости, но вынужден тебе напомнить, что пора перейти к делу.

Скрестив руки на груди, Митчелл Фланаган какое-то время просто молчал. О напряженной работе его мозга свидетельствовала лишь подергивающаяся нижняя губа. Потом он снял очки и уставился в пустоту. Затем снова их надел — как будто без них у него не ладился мыслительный процесс — и лишь после этого перевел пристальный взгляд на Ларкина.

— Ладно. Насчет того, что ты сказал… Или того, что, по твоим словам, сказала Роуан…

Ларкин молчал — он боялся, что, начав говорить, может выдать себя с головой, поэтому решил держать язык за зубами. Ему не терпелось услышать, что поведает Митчелл дальше.

— Этот субъект не является homo sapiens, — продолжал Митчелл. — Он примат. Млекопитающее мужского пола. Очень жизнеспособен. Имеет уникальную — я бы сказал, сверхъестественную — иммунную систему. Последние тесты показали, что он достиг зрелости. Хотя это еще не доказано. Обладает странным механизмом усваивания белков и минеральных солей. Кроме того, я обнаружил нечто необычное в его костях. А именно, что его костный мозг огромен. Правда, это может быть связано с прогрессирующим слабоумием. Это все, что я могу сейчас сказать. Для того чтобы узнать больше, нужно провести дополнительные исследования.

— А не мог бы ты дать мне его словесный портрет?

— Я могу только основываться на рентгенографических данных. Его вес около ста пятидесяти фунтов. По данным последних, январских, тестов, рост составлял шесть с половиной футов. Надо сказать, что данные о росте, полученные в результате первой рентгенограммы, снятой двадцать восьмого декабря в Париже, существенно ниже тех, которые были получены во второй раз, пятого января в Берлине. Однако между пятым и двадцать седьмым января никаких изменений не произошло. Все параметры остались прежними, что позволило сделать предположение о достижении им зрелости. Хотя, это, конечно, всего лишь мои гипотезы и догадки. Его черепная коробка недоразвита, но, возможно, такой и останется.

— На сколько он прибавил в росте в промежуток между декабрем и январем?

— На три дюйма. Рост произошел преимущественно за счет конечностей. Кстати сказать, передние конечности у него очень длинные. Немного увеличился размер головы. Но, возможно, не настолько, чтобы это обратило на себя внимание. Тем не менее его голова стала крупнее обычной. Если хочешь, я покажу тебе его на компьютере. Увидишь, как он выглядит, как двигается…

— Нет, не надо. Лучше расскажи что-нибудь еще.

— Что-нибудь еще? — с вызовом переспросил Митчелл.

— Да, что-нибудь еще.

— А тебе этого недостаточно? Ларкин, это ты, а не я должен кое-что объяснить. Например, где проводились все эти тесты? Поскольку эти материалы пришли из разных клиник Европы, хотелось бы знать, кто именно их делал.

— Мы думаем, что сама Роуан. Ее родственники еще пытаются это выяснить. Очевидно, Роуан незаметно проникла в какую-нибудь клинику вместе с этим субъектом. Сделала ему рентгенограмму. И так же незаметно, не вызвав ничьих подозрений, вышла вместе с ним. И ни у кого не возникло сомнений в том, что она является лечащим врачом, а это существо — ее пациентом. В Берлине никто не мог ее вспомнить. Единственным подтверждением ее пребывания там служат записанные на снимке компьютерные данные и время снятия рентгенограммы. Подобным образом были получены результаты сканирования мозга, электрокардиограмма и тест на таллий. Она беспрепятственно проникла в лабораторию одной из женевских клиник и сделала необходимые анализы. Никто не задал ей ни одного вопроса по самой простой причине: на ней был белый халат. Кроме того, выглядела она весьма представительно и говорила по-немецки. Потом она забрала результаты и ушла.

— Что-то у тебя все выходит чересчур просто. В жизни так не бывает.

— Тем не менее именно так все и было. Оборудование в клиниках практически общедоступно. А Роуан ты знаешь. Кому придет в голову задавать ей вопросы?

— Верно.

— Кстати сказать, все, с кем она встречалась в Париже, запомнили ее очень хорошо. Тем не менее никто не мог оказать нам существенной помощи в ее розыске. Никто не знал, откуда она приехала и куда отправилась. Что же касается ее спутника, то, по словам очевидцев, он был высоким, худым, с длинными волосами и в шляпе.

— У него длинные волосы? Ты уверен в этом?

— Вполне. По крайней мере, так утверждала одна парижанка, с которой беседовали нанятые семьей детективы. — Ларкин пожал плечами. — Те, кто встречал Роуан в Доннелейте, тоже говорили, что ее спутником был высокий худощавый мужчина с длинной черной шевелюрой.

— Выходит, после той ночи, когда Роуан сообщила тебе о посылке, ты больше не получал от нее никаких вестей?

— Совершенно верно. Она пообещала связаться со мной при первой возможности.

— А как насчет этого звонка? Откуда он был? Может быть, сохранилась запись вашего с ней разговора?

— Она сообщила, что звонит из Женевы. И рассказала то, что я только что тебе передал. Потом очень настойчиво выразила желание переправить мне посылку и заявила, что постарается сделать это до утра. Просила, чтобы я отнес ее тебе. Да, еще она сказала, что она родила весьма подозрительное существо. Околоплодными водами были пропитаны обрывки полотенец. Кроме них, она прислала для проведения анализов свою кровь, слюну и волосы. Надеюсь, ты провел необходимые анализы?

— Разумеется.

— Но как она могла родить существо, не являющееся человеком? Я хочу знать все, что ты обнаружил, какими бы невероятными и противоречивыми ни казались твои выводы. Завтра мне придется как-то объяснять происшедшее ее семье. Но сначала я должен постичь это сам.

Митчелл поднес руку ко рту и слегка откашлялся.

— Как я уже сказал, это существо не является homo sapiens, — прочистив горло и глядя Ларкину прямо в глаза, начал он, — хотя внешне вполне может выглядеть как обыкновенный человек. Однако кожа у него гораздо эластичнее, чем у нас. Вернее говоря, она такая же эластичная, как у человеческого зародыша. Похоже, это ее качество сохранится и в дальнейшем. Впрочем, время покажет. Череп у него такой же мягкий, как у грудного ребенка. И, вполне вероятно, тоже может оставаться таковым на протяжении всей его жизни, хотя утверждать что-либо наверняка в данном случае нельзя. И еще. У него до сих пор не закрылся родничок. Более того, если верить последним рентгенограммам, тенденция к его зарастанию отсутствует, а это означает, что он не закроется никогда.

— Боже правый! — воскликнул Ларкин.

Он не мог удержаться, чтобы не пощупать собственную голову. Детские роднички всегда вызывали у него странное беспокойство. У самого Ларкина детей не было. Очевидно, поэтому он никак не мог привыкнуть к столь необыкновенному явлению — в отличие от матерей, которых ничуть не удивляли затянутые кожей дырки в голове их малышей.

— Кстати говоря, это существо в утробном состоянии развивалось совершенно не так, как обычно растет и развивается обычный человеческий зародыш, — продолжал Митчелл. — Анализ околоплодной жидкости показал, что при рождении он представлял собой маленькое, но полностью развитое существо мужского пола. Вполне возможно, что благодаря своей столь поразительной эластичности он, едва покинув утробу матери, встал на ноги и начал самостоятельно передвигаться, как делают это сразу после рождения жеребята или детеныши жирафа.

— Значит, полная мутация, — предположил Ларкин.

— Нет, выбрось ты это из головы. Никакая это не мутация. А продукт независимого и очень сложного эволюционного процесса. Конечный результат различных мутаций и выборок, продолжавшихся несколько миллионов лет. Если матерью этого создания является не Роуан Мэйфейр — а анализы имевшихся в моем распоряжении образцов заставляют склоняться к мысли, что родила его все-таки она, — то я бы позволил себе предположить, что мы имеем дело с неким существом, которое эволюционировало в полной изоляции на каком-то неведомом нам континенте. По развитию оно далеко превосходит homo erectus или homo sapiens. И в отличие от человека обладает полным набором генетически унаследованных признаков других видов.

— Других видов?

— Именно так. Это существо поднималось по своей собственной эволюционной лестнице. Оно не чужеродно нам, ибо развивалось из той же первичной субстанции. Но состав его ДНК более сложный. Если раскрутить ее двойную спираль, то полученная длина окажется в два раза больше человеческой. Если судить по чисто внешним, лежащим на поверхности факторам, субъект исследования поднимался по эволюционной лестнице, сохраняя все признаки схожести с существами более низких форм. Признаки, которые человек давно утратил. Я только начал их расшифровывать. Вот в чем проблема.

— Ты не мог бы работать побыстрее? Может, удастся выяснить кое-что еще.

— Ларкин, дело здесь не в скорости. Мы только что приблизились к пониманию генома человека, к постижению того, какой ген является настоящим, а какой служит лишь балластом. Как мы можем расшифровать геном этого существа? У него, между прочим, девяносто две хромосомы, то есть в два раза больше, чем у нормального человека. Очевидно также, что вещество клеточных мембран этого существа значительно отличается от человеческого, но чем именно, я не могу сказать. Потому что нам еще далеко не все известно о собственных клеточных мембранах. Мои знания об этом существе ограничиваются рамками знаний о нас самих. Я могу лишь с достоверностью заявить, что оно не такое, как мы.

— Я никак не могу понять, почему это существо не может быть мутантом.

— Видишь ли, Ларкин… В своем нынешнем состоянии оно находится от нас слишком далеко. Таких различий невозможно достичь посредством мутации. У него очень сложная и высокая организация. И это не может быть случайностью. Кроме того, он, если можно так выразиться, необыкновенно красив. Давай будем рассуждать в процентах сходства хромосом. Человек и шимпанзе схожи на девяносто семь процентов. У этого же существа процент схожести с человеком едва ли дотягивает до сорока. Я уже провел иммунологическое тестирование его крови, которое подтвердило эту цифру. Из этого следует, что данное существо отошло от человеческого пути развития три миллиона лет назад. Разумеется, если оно вообще когда-либо принадлежало к одной из ветвей человеческого рода, в чем я тоже совсем не уверен. Скорее всего, у него свое собственное древо.

— Но как тогда Роуан смогла стать его матерью? Я хочу сказать, нельзя же просто…

— Ответ на удивление прост. У Роуан тоже девяносто две хромосомы. Одинаковое количество эконов и интронов. Это подтвердили присланные ею образцы крови, околоплодной жидкости и тканей. Уверен, что она сама уже это определила.

— А как же Роуан проходила обследования? Неужели никто никогда не замечал, что у этой женщины в два раза больше хромосом, чем положено?

— Я заглянул в файлы университета, в котором она проходила обследование. И проверил результаты анализов ее крови. У нее действительно девяносто две хромосомы. Однако нет никаких оснований полагать, что в состоянии покоя ее организма дополнительное количество хромосом было бы задействовано. На это никто никогда не обращал внимания, потому что никто даже не заглядывал в распечатку генетической программы Роуан. Да и зачем, собственно говоря, было это делать? Ведь Роуан никогда не жаловалась на здоровье.

— Но все-таки кто-то…

— Ларкин, расшифровка ДНК находится в зачаточном состоянии. Некоторые вообще выступают против ее изучения на ком бы то ни было. В мире есть миллионы врачей, которые понятия не имеют о том, что заложено в их собственных генах. А некоторые из них даже не желают это знать. Лично я к таковым не отношусь. Мой дедушка умер от хореи Гентингтона [156]. Мои братья не хотят даже выяснить, являются ли и они носителями этого гена. А я хочу. И рано или поздно сделаю себе этот тест. Но все дело в том, что генетические исследования только начались. Если бы это существо появилось лет двадцать назад, его бы не смогли отличить от обыкновенного человека. Или, что гораздо хуже, сочли бы каким-нибудь уродом.

— Стало быть, все сводится к тому, что Роуан не человек?

— Нет, она человек. Совершенно определенно. Как я уже пытался объяснить, все тесты, которые проводились ею на протяжении жизни, были совершенно нормальными. Данные педиатрических обследований, темпы ее роста ничем не отличались от тех, что свойственны обыкновенным людям. Это означает, что до того момента, когда внутри ее зародилась новая жизнь, дополнительные хромосомы не участвовали в процессах развития.

— И что же случилось тогда?

— Я подозреваю, что зачатие послужило катализатором некоторых сложных химических реакций в ее организме. Именно поэтому в околоплодной жидкости было обнаружено много различных питательных веществ, в частности высокая концентрация белков и аминокислот. Есть некоторые основания полагать, что питательная субстанция еще долгое время находилась возле растущего существа после прохождения им стадии эмбрионального развития. А теперь что касается грудного молока. Ты разве не знал, что там было еще и грудное молоко? Его состав и плотность в корне отличались от обычного женского молока. Содержание белка было во много раз выше. И опять же мне понадобятся месяцы, а может быть, даже годы, чтобы все это расшифровать. Мы имеем здесь дело с совершенно новым типом плаценты. И я даже толком не знаю, с какого конца подступиться к изучению этого необычного явления.

— Значит, Роуан была такой, как все, — начал Ларкин. — Хотя у нее в ДНК находились посторонние гены. Когда же произошло зачатие, эти гены включились в работу и привели в движение какие-то процессы.

— Да. Нормальный человеческий геном работал в ее организме нормально и бесперебойно. А встроенные в ее ДНК дополнительные гены все это время бездействовали, ожидая специальной команды, которая должна была заставить ДНК ввести в работу новые программы.

— И вы сейчас трудитесь над тем, чтобы воспроизвести эту ДНК?

— Именно. Но даже если мы не будем уступать в скорости темпам размножения этих клеток, потребуется некоторое время. Кстати, у этих клеток обнаружилась еще одна интересная особенность. Они сопротивляются всем вирусам, которыми я пытался их поразить. Сопротивляются любым видам бактерий. Вдобавок они очень эластичны. Все дело в мембране, как я уже говорил. Это не человеческая мембрана. А когда такая клетка умирает — под действием интенсивного тепла или интенсивного холода, — от нее практически не остается никакого следа.

— Они высыхают? Или исчезают?

— Скажем так, они сокращаются. И здесь мы наталкиваемся на еще одно удивительное свойство, касающееся этого субъекта. Даже если предположить, что мы столкнулись не с единичным случаем, а подобные существа уже давно живут на земле, доказательств их существования в процессе исследования ископаемых нам все равно не удалось бы найти по одной простой причине: их останки разлагаются и исчезают гораздо быстрее человеческих.

— Исследование ископаемых? Почему мы вдруг заговорили об исследовании ископаемых, если речь идет о монстре?..

— Никакой он не монстр. А всего лишь другой вид плацентарного примата, имеющий в своем арсенале огромный набор способностей. Очевидно, его ферменты обладают свойством растворять собственные останки после смерти тела. А что касается костей, то это вообще отдельный вопрос. Такое впечатление, что кости после смерти уплотняются. Хотя я в этом не совсем уверен. Я был бы не прочь получить консультацию других специалистов и поработать над этим вопросом вместе с ними. А еще лучше было бы подключить к исследованиям целый институт.

— Скажи, пожалуйста, насколько схожи спирали ДНК этого существа с человеческими? Я хочу узнать, возможно ли вычленить участок его спирали и соединить с нашей?

— Нет. Ох уж мне этот гениальный хирургический ум! Разумеется, сорока процентов сходства недостаточно. По этой причине нельзя, например, скрещивать крыс и обезьян, Ларкин. Кроме всего прочего, могут возникнуть непредсказуемые последствия. Кто знает, может, ДНК этого существа несет в себе некую несовместимую программу. Чертовски не похоже, чтобы эти спирали обладали способностью к соединению. Я не сумел привить их ни к одному виду человеческих клеток. Тем не менее это не означает, что подобное невозможно в принципе. Организм существа вполне может это проделать благодаря очень быстрым повторяющимся мутациям, происходящим внутри определенных генов.

— Погоди, погоди… Чуть помедленнее, пожалуйста, — я не успеваю схватить суть. Как ты справедливо заметил, я ведь не генетик, а всего лишь хирург.

— Не зря я всегда считал, что ваша братия не удосуживается вникать в то, что делает.

— Митчелл, если мы все время будем вникать в суть дела, мы не сможем работать. Если тебе когда-нибудь понадобится наша помощь — не дай Бог, конечно, такому случиться, — ты сам возблагодаришь нас за невежество, чувство юмора и крепкие нервы. Итак, это существо… Возможно ли скрестить его с человеческими особями?

— Нет, если ДНК таковых не является подобной той, которая имеется у Роуан. Они должны иметь сорок шесть незадействованных хромосом. Именно по этой причине нам нужно разыскать Роуан и тщательно ее обследовать.

— Но это существо вполне может совокупляться с Роуан, не так ли?

— Со своей собственной матерью? Теоретически может. Но не думаю, что она совсем выжила из ума, чтобы на это пойти.

— Она сообщила мне, что она уже однажды забеременела от него, но у нее был выкидыш. И подозревала, что беременна во второй раз.

— Неужели? Она сама тебе это сказала?

— Да. И мне нужно решить, стоит ли сообщать об этом семейству Мэйфейр. Кстати, они собираются построить уникальный нейрохирургический исследовательский центр в Соединенных Штатах.

— Да. Роуан об этом очень мечтала. Но вернемся к семье. Сколько их всего? Я имею в виду ее братьев и сестер, которых можно протестировать. Кстати, где мать Роуан? Она жива? А ее отец?

— У нее нет братьев и сестер, а отец с матерью давно умерли. Но в этой семье огромное количество двоюродных родственников. И что примечательно, среди них нередки внутрисемейные браки. И не просто браки, а, если можно так выразиться, заранее запрограммированные связи. Правда, об этом они не очень любят распространяться. И вообще эти люди против всяких генетических тестов. Им и прежде предлагали их провести.

— Но среди них могут оказаться те, у которых тоже имеется дополнительный набор хромосом. А как насчет отца этого существа — человека, от которого забеременела Роуан? Он тоже должен обладать девяносто двумя хромосомами.

— Вот как? Ты уверен в точности своего предположения? Дело в том, что этим человеком был ее муж.

— Абсолютно уверен.

— К мужу мы еще вернемся, но позже. Я собрал о нем много сведений. А пока расскажи мне поподробней о мозге этого субъекта. Ты видел результаты компьютерной томографии?

— Объем его мозга превышает человеческий в полтора раза. Результаты обследований, проведенных в Париже и Берлине, показали, что за этот период произошел феноменальный рост передних лобных долей мозга. Готов поспорить, что этот тип обладает выдающимися лингвистическими способностями. Но пока это всего лишь моя догадка. Еще я отметил некоторую особенность его слуха. Судя по всему, он способен воспринимать звуки, недоступные обыкновенному человеческому уху. Подобно летучим мышам или морским животным. Это очень важный фактор. Кроме того, у него очень сильно развито обоняние. Во всяком случае, данных, позволяющих сделать такой вывод, предостаточно. Хотя, конечно, пока это всего лишь моя гипотеза, не более. И знаешь, что более всего потрясает в этом феномене? То, что его генотип не отличается от других. Представляешь, он развивался по совершенно другому пути. Ему требовалось для этого в три раза больше белка, чем нормальному человеческому существу. Он синтезировал свой собственный вид лактозы, который по сравнению с человеческим в большей степени обладал кислотными свойствами. А в результате его внешний вид практически ничем не отличается от нашего.

— И какой же напрашивается из этого вывод?

— Никакой. Давай лучше поговорим о том человеке, от которого забеременела Роуан. Что тебе о нем известно?

— Довольно много. Он жил в Сан-Франциско. До женитьбы на Роуан был довольно знаменит. Недавно его тщательным образом обследовали в клиниках Сан-Франциско. В Новом Орлеане он перенес тяжелейший сердечный приступ. Результаты его последних анализов можно получить в любой момент. Причем для этого не обязательно спрашивать его разрешения. Если у него окажется девяносто две хромосомы… ну, то есть если он…

— Иначе не может быть.

— Но Роуан говорила о каких-то сторонних факторах, не имеющих к нему отношения. Она сказала, что отец ребенка был нормальным мужчиной, ее мужем, и что она любила его. Чувствовалось, что воспоминание о нем причиняет ей боль. Но как раз на этом наш разговор прервался. Она лишь успела попросить меня связаться с семьей и договориться насчет денег, после чего сразу повесила трубку. Однако у меня до сих пор остается подозрение, что нас кто-то намеренно прервал.

— О, я знаю, о ком шла речь! Ну конечно же. Все в свое время об этом только и говорили. Муж Роуан — тот самый человек, которого она спасла в море.

— Совершенно верно. Его зовут Майкл Карри.

— Да, да, Карри. Человек, который буквально вернулся с того света и при этом обрел необыкновенные способности — что-то вроде невероятной чувствительности рук… Я читал статьи о нем в газетах. О, как нам тогда хотелось провести с ним несколько тестов. Ради этого я даже пытался связаться с Роуан.

— Да. Это он.

— Значит, он вернулся в Новый Орлеан вместе с Роуан?

— Можно сказать и так.

— И они поженились.

— Да.

— Экстрасенсорные способности. Ты догадываешься, что это может означать?

— Ну, я допускаю, что у Роуан они есть. И всегда считал ее великим хирургом. Другие утверждали, что у нее особый дар целителя, диагноста и еще Бог знает кого. Ну, так что же означают экстрасенсорные способности?

— Выкинь ты из головы всю эту колдовскую чепуху. Я сейчас говорю о генетических особенностях. Экстрасенсорные способности могут быть их проявлением. Они могут быть связаны с наличием девяноста двух хромосом. Хотя это вопрос о том, что первично: курица или яйцо. Господи, если бы нам удалось заполучить результаты анализов родителей этой парочки! Послушай, не мог бы ты уговорить эту семью пройти некоторые тесты?

— Вряд ли. Они в курсе генетических исследований, проводимых среди меннонитов. Слышали о работах, которые ведут мормоны в Солт-Лейк-Сити. Они также знают, что такое «эффект основателя» [157]. И совсем не в восторге от своих внутрисемейных браков. Напротив, это что-то вроде большой семейной шутки. И в то же время неприятный факт их биографии, о котором они стесняются лишний раз упоминать. Тем не менее это не останавливает их от дальнейших внутрисемейных союзов. Двоюродные братья продолжают жениться на двоюродных сестрах. Помнишь, как было заведено, например, в семье Уилксов из «Унесенных ветром»?

— Но им придется вступить с нами в сотрудничество. Это слишком важно. Хотелось бы знать, возможно ли, чтобы эта проклятая особенность не проявилась в каком-либо поколении? Я имею в виду… Черт! Как подумаю о том, какие возможности открываются… Нет, правда, у меня просто голова идет кругом. Но вернемся к мужу Роуан. Не могли бы мы прямо сейчас получить интересующие нас данные?

— Позволь мне его об этом спросить. Никогда не мешает проявить вежливость. Тем не менее все сведения о нем есть в Центральной больнице Сан-Франциско. Ты можешь позвонить прямо туда сразу после моего ухода. Карри добровольно согласился на обследование. Он хотел выяснить источник своих паранормальных способностей. Возможно, он согласится подвергнуться еще одному тестированию. Если тебе удастся поймать его в подходящий момент. Потому что в свое время пресса вынудила его буквально уйти в подполье. Говорят, у него были видения, и, стоило только ему коснуться руками совершенно незнакомого человека, он мог узнать о нем очень многое. Кажется, Карри в конце концов так устал от всего этого, что стал постоянно носить перчатки, пытаясь таким образом избавиться от непрошеных образов, то и дело мелькавших перед его глазами.

— Да-да, я собирал все материалы, касавшиеся этого феномена, — кивнул Митчелл.

Он замолчал и задумался, словно мысленно решая какую-то трудную задачу. Потом выдвинул ящик стола, вытащил оттуда большой желтый блокнот с разлинованной бумагой, небрежно исписанной каракулями, и, достав из кармана ручку, начал царапать в нем нечто непостижимое для постороннего глаза, все время что-то бормоча себе под нос и время от времени покашливая, словно прочищая горло.

Поняв, что Митчелл так глубоко ушел в себя, что стал безнадежен как собеседник, Ларкин решил вернуть его к действительности.

— Роуан говорила о каком-то постороннем вмешательстве во время родов. Не знаю, о каком именно — термическом или химическом. Она толком не объяснила, что имела в виду.

— Ну, — не отрываясь от своей писанины, пробормотал Митчелл, запустив свободную руку в густую гриву прямых волос. — Без термического воздействия, разумеется, не обошлось. Что же касается химического, то оно было просто огромным. На полученных мною обрывках ткани присутствовала еще какая-то жидкость, причем в больших количествах. Она похожа на молозиво. Ну, знаешь, это субстанция, которая предшествует появлению у женщин грудного молока. Однако по составу присланная жидкость отличалась от молозива — она оказалась более густой, с более высокой кислотностью, чем молоко, и, подобно ему, содержала множество питательных веществ, но совершенно другого состава. В этой жидкости оказалось гораздо больше лактозы. Что же касается постороннего вмешательства, то оно и в самом деле имело место. Но трудно сказать, откуда оно исходило.

— А не могло оно иметь паранормальную природу? Нечто вроде психоэнергии?

— Надеюсь, ты задаешь мне этот вопрос в частном порядке? И не сообщишь о нашем разговоре в «Нэшнл инквайер», когда выйдешь отсюда? Тогда я отвечу, что да, вполне вероятно наличие некой психоэнергии. Мы с тобой оба знаем, что можно измерить теплоту, исходящую от ладоней людей, обладающих так называемым даром целительства. Да, это может быть психоэнергия. Господи, Ларкин, мне позарез необходимо найти Роуан вместе с ее ребенком. Я не могу вот так просто сидеть здесь и…

— Именно это от тебя и требуется. Просто сидеть здесь и следить, чтобы с этими образцами ничего не произошло. Продолжай изучать ДНК этого существа. А я позвоню тебе завтра из Нового Орлеана. И сообщу о решении Майкла Карри — даст он согласие на обследование своей крови или нет.

Ларкин встал и взял свой портфель, собираясь уходить.

— Погоди минутку, — остановил его Митчелл. — Ты что-то говорил о Нью-Йорке. О том, что там остался еще какой-то материал.

— Ах да, Нью-Йорк. Чуть не забыл. Во время родов Роуан потеряла очень много крови. Потом встал вопрос об исчезновении Роуан. Это произошло на Рождество. Коронер в Новом Орлеане собрал все возможные судебно-медицинские улики и переправил их в Нью-Йорк, в Международный центр генетических исследований.

— О Господи. Наверно, они умом тронутся.

— Не знаю, пытался ли кто-нибудь вообще свести воедино полученные результаты анализов. Пока что семье приходят весьма разрозненные сообщения, в целом подтверждающие то, что ты уже выяснил. А именно: генетические аномалии у матери и ребенка, избыточное количество гормонов роста, другой тип ферментов. Но ты оставил их далеко позади. Потому что в твоем распоряжении были рентгенограммы и результаты исследования костей.

— Ее родные держат тебя в курсе дела?

— О да. С тех пор как убедились, что я действительно разговаривал с Роуан. Она сообщила через меня кодовое слово, чтобы они могли профинансировать твою работу. Так вот, как только они поняли, что я последний человек, который беседовал с Роуан, пусть даже по телефону, они охотно согласились на совместное сотрудничество. Вряд ли они понимают всю глубину проблемы. И, боюсь, прекратят сотрудничество, как только я им все изложу. Но пока они готовы на все, лишь бы найти Роуан. Они очень пекутся о ее судьбе. И даже обещали встретить меня в аэропорту. Кстати говоря, мне уже пора выходить, иначе я могу опоздать на самолет.

Торопливо обойдя вокруг стола, Митчелл проводил Ларкина в полутемный коридор, вдоль которого тянулся длинный ряд ламп.

— А что именно находится в Нью-Йорке? То же самое, что и у меня?

— Там намного меньше материала, чем у тебя, — ответил Ларкин. — За одним только исключением. В их распоряжении осталась плацента.

— Я должен ее получить.

— Ты ее получишь. Родственники предоставят тебе эту возможность. Как я уже говорил, в Нью-Йорке пока что никто не собрал разрозненные данные в общую картину. Но над этим вопросом работает группа ученых.

— Что ты имеешь в виду? Где?

Остановившись у двери, ведущей во второй коридор, Ларкин взялся за круглую дверную ручку.

— У Роуан есть друзья в организации под названием Таламаска. Это организация, объединяющая ученых-историков. У них имеются материалы, взятые с места рождения ребенка, а также с места исчезновения Роуан.

— Правда?

— Да. Не знаю, к каким заключениям они пришли. Знаю только, что организация проявляет чрезвычайно большое внимание к истории семейства Мэйфейр. Такое ощущение, что у них к этому делу какой-то особый интерес. С того дня, как я вступил в сотрудничество с семьей Роуан, они стали звонить мне днем и ночью. Завтра утром в Новом Орлеане у меня назначена встреча с одним из их представителей — Эроном Лайтнером. Постараюсь у него выяснить, не узнали ли они что-либо еще.

Ларкин открыл дверь и направился в сторону лифта. Митчелл неуклюже и торопливо засеменил вслед за ним. Выглядел он при этом по обыкновению смущенным и рассеянным. Ларкин нажал кнопку вызова лифта, и вскоре перед ними открылись двери кабины.

— Пора, старик, — произнес Ларкин. — Не прочь отправиться со мной?

— Еще чего! Я возвращаюсь в лабораторию. Но если ты мне не позвонишь завтра…

— Непременно позвоню. Обещаю. А пока это все нужно держать…

— За семью замками. А разве в Институте Кеплингера есть что-нибудь, что не является чрезвычайно секретным? Здесь тайна на тайне сидит и тайной погоняет. Так что насчет этого можешь быть совершенно спокойным. К моему компьютеру ни у кого нет доступа, кроме меня. А без доступа никто не сможет прочесть ни одного файла. Так что не волнуйся. Для Института Кеплингера это в порядке вещей. Когда-нибудь я расскажу тебе, какие у нас тут приключались истории, но, разумеется, с измененными именами и датами.

— Вот и умница. Я позвоню тебе завтра.

Ларкин взял Митчелла за руку.

— Не оставляй меня в неведении, Ларкин. Этот тип может спариваться с Роуан! И если это произойдет…

— Обещаю, что обязательно позвоню.

Ларкин поймал на себе прощальный взгляд Митчелла, который стоял по другую сторону дверей лифта и не спускал с него глаз. И невольно на память доктору пришли слова, сказанные Роуан по телефону: «В Институте Кеплингера есть один парень, которому можно полностью доверять. Ты должен с ним связаться. Это Митчелл Фланаган. Передай ему, что его час настал».

В этом Роуан была чертовски права. Митчелл как раз тот парень, который им нужен. В этом Ларкин не сомневался.

Однако по дороге в аэропорт его стали одолевать беспокойные мысли о Роуан. Он вспомнил, как глубоко был изумлен, услышав по телефону ее далекий голос. Вспомнил, как она предупреждала его, что их разговор может прерваться в любую минуту.

Все дело в том, что эта история с самого начала чрезвычайно заинтриговала Ларкина. Звонок Роуан, образцы, последовавшая за ними серия открытий… И ко всему прочему эксцентричное семейство в Новом Орлеане. Ничего подобного в жизни Ларкина еще ни разу не было. И чем больше его ожидало волнений и меньше увеселений, тем лучше. Чтобы отправиться на поиски приключений, ему пришлось взять бессрочный отпуск в университетской клинике. Уж очень он хотел встретиться с этими людьми в Новом Орлеане, а заодно взглянуть на унаследованный Роуан дом, а также на человека, за которого она вышла замуж и ради которого принесла в жертву свою медицинскую карьеру.

Когда Ларкин прибыл в аэропорт, дождь зарядил сильнее прежнего. Но Ларкин привык путешествовать в любую погоду, поэтому дождь для него стал столь же привычен, сколь привычен, например, снег в Чикаго или сезон дождей в Японии.

Он поспешил к стойке первого класса, чтобы получить свой билет, и спустя несколько минут уже шел по направлению к выходу. Все было рассчитано со скрупулезной точностью: как раз шла посадка на самолет.

Ларкин понимал, что главную проблему составляет уже само по себе рождение странного существа. И загадка его появления была тесно связана с тайнами семейства Мэйфейр. Однако, размышляя над этим, Ларкин впервые был вынужден признать, что не очень-то верит в то, что этот феномен на самом деле существует. Он знал, что существует Роуан. Но чтобы у нее был какой-то странный отпрыск? Однако вместе с тем Ларкину стало понятно и другое. В существование нечеловеческого ребенка бесповоротно верил Митчелл Фланаган. А также постоянно названивающие ему люди из Таламаски. Не говоря уже о самой Роуан.

Значит, это существо отнюдь не было плодом чьего-то воображения. И доказательств тому более чем достаточно.

К выходу Ларкин подошел последним. «Вот что значит точно рассчитать время, — с гордостью подумал он. — Ни минуты опоздания, ни стояния в очереди».

Он уже собрался подать свой билет молоденькой стюардессе, когда кто-то дотронулся до его руки.

— Доктор Ларкин.

Обернувшись, Ларкин увидел высокого молодого человека крепкого сложения со светлыми волосами и почти бесцветными глазами.

— Да, я доктор Ларкин, — ответил он, борясь с искушением добавить: «Только не сейчас».

— Эрик Столов, — представился блондин. — Я говорил с вами по телефону.

Мужчина помахал перед Ларкиным маленькой белой карточкой. Ларкин отдал билет стюардессе и взял визитку.

— Вы мне сказали, что представляете Таламаску.

— Где образцы?

— Какие образцы?

— Те, которые вам прислала Роуан.

— Послушайте, я не могу…

— Пожалуйста, скажите мне, где они.

— Прошу прощения, но это исключено. Если хотите, можете позвонить мне в Новой Орлеан. Завтра днем я встречаюсь там с вашим другом, Эроном Лайтнером.

— Где образцы? — настойчиво продолжал повторять молодой человек, неожиданно преградив Ларкину путь.

Понизив голос до шепота, Ларкин процедил сквозь зубы:

— Убирайтесь с моей дороги.

Внезапно им овладел такой сильный, неодолимый гнев, что он едва удержался, чтобы не размазать парня по стене.

— Прошу вас, сэр, — спокойно обратилась стюардесса к Столову. — Если у вас нет билета на этот рейс, вам придется немедленно уйти.

— Вот именно, — теряя остатки терпения, произнес Ларкин. — Уходите отсюда. И вообще. Какое вы имеете право обращаться ко мне подобным образом!

Оттолкнув молодого человека в сторону, он устремился к трапу самолета. Сердце его бешено колотилось, а пот ручьем тек под одеждой.

— Проклятый сукин сын. Да как он только посмел? — бормотал он себе под нос.

Через пять минут после взлета Ларкин уже звонил по сотовому телефону. Связь была отвратительная. Впрочем, так было всегда: во время телефонных разговоров с борта самолета ему почти никогда не удавалось ничего толком расслышать. Тем не менее дозвониться до Митчелла удалось.

— Ничего никому не рассказывай, — повторял снова и снова Ларкин.

— Не волнуйся, — успокаивал его Митчелл. — Никто ничего не узнает. Поверь мне на слово. У меня пятьдесят сотрудников. И каждый из них работает над одним из пятидесяти фрагментов нашей головоломки. Кроме меня, ни у кого нет ни малейшей возможности представить картину в целом. Ни одна живая душа не сможет проникнуть ни в это здание, ни в офис, ни в мои файлы.

— Я позвоню тебе завтра, Митчелл. — Ларкин отключил связь. — Самонадеянный кретин, — выругался он, пряча телефон.

В отличие от Столова Эрон Лайтнер произвел на доктора весьма приятное впечатление — во всяком случае, по телефону. Правда, его истинно британская и весьма старомодная манера речи показалась Ларкину излишне официальной. Интересно, что же все-таки за люди работают в этой таинственной Таламаске? Неужели они вправду друзья Роуан? Откровенно говоря, Ларкин в этом сильно сомневался.

Откинувшись назад в кресле, он стал перебирать в памяти сначала всю долгую беседу с Митчеллом, потом телефонный разговор с Роуан. Эволюция молекул, ДНК, клеточные мембраны… Все это его пугало и одновременно увлекало и притягивало к себе.

Он вдруг вспомнил, что в начале беседы Митчелл хотел показать ему трехмерное компьютерное изображение исследуемого им существа. Угораздило же Ларкина отказаться! Скорее всего, однако, он увидел бы на экране лишь некий набросок, неясные контуры или что-то в этом роде. Ну в самом деле, откуда Митчелл может знать, как это создание выглядит? Уродливо оно, например, или, наоборот, красиво?

Ларкин попытался нарисовать его в своем воображении. Ему представилось тонкое, как тростинка, человекоподобное существо с непомерно большой головой и чрезвычайно длинными руками.

Глава 4

Всего час оставался до наступления среды — начала Великого поста. Стоящий на берегу залива маленький дом, двери которого выходили прямо на белый пляж, был погружен в тишину. Звезды усыпали все небо, и казалось, что вдали, у линии горизонта, они спускаются так низко, что почти касаются земли. Их мягкое мерцание служило единственным освещением в ту ночь. Легкий ветерок гулял под невысокими потолками комнат, неся с собой вечернюю прохладу в каждый уголок, в каждую щелку и без того холодного дома.

Но Гиффорд холода не боялась. Облачившись в толстый свитер из чистой шотландской шерсти и теплые шерстяные носки, она наслаждалась свежим дуновением морского ветра, равно как и приятным жаром, исходящим от пылавшего в камине огня. Холод, морской воздух, запах горящих дров — именно такой Гиффорд всегда представляла зиму во Флориде. Это место было ее надежным пристанищем, где она скрывалась от жестокого мира.

Гиффорд лежала на кушетке напротив камина, наблюдая за тем, как световые блики пляшут на белом потолке. Интересно, почему именно здесь она ощущала себя такой счастливой? Почему ее так неодолимо тянуло сбежать сюда от безысходной тоски, которая одолевала ее дома? Дестин был идеальным местом для отдохновения ее души. Этот дом ей достался в наследство от Дороти, прабабушки по отцовской линии, и с ним уже долгие годы у нее были связаны самые приятные мгновения жизни.

Однако именно сейчас Гиффорд отнюдь не была счастлива. Да, здесь она не испытывала такой тоски, которая терзала ее во время празднования Марди-Гра в Новом Орлеане, но это не делало ее более счастливой. Она все равно продолжала страдать. Но какой бы виноватой она себя ни чувствовала из-за своего бегства, она успокаивала себя мыслью о том, что все равно не может пойти на Марди-Гра в старый дом на Первой улице, как бы ей этого ни хотелось.

Марди-Гра она провела в Дестине, во Флориде. Это был самый обыкновенный день, такой же, как все остальные. Тихий и чистый, далекий от всякой суматохи, связанной с карнавалом, толпами людей, грязной Сент-Чарльз-авеню, пьяными и вечно о чем-то спорящими родственниками. День, проведенный вдалеке от ее любимого мужа Райена, который продолжал вести себя как ни в чем не бывало, делая вид, будто Роуан Мэйфейр никуда не сбежала и не бросила своего мужа Майкла Карри. И будто в Рождество на Первой улице не было никакой кровавой стычки. Он делал вид, будто то, что тогда случилось, вполне исправимо, нужно только все тщательным образом обдумать, взвесить и принять правильное решение, в то время как на самом деле все безнадежно разваливалось на части.

Майкл Карри в то незапамятное Рождество едва не лишился жизни. Никто до сих пор не знал, что произошло с Роуан. Но ни у кого не оставалось сомнений в том, что случилось нечто ужасное. И тем не менее, несмотря ни на что, родственники все равно изъявили единодушное желание собраться на Марди-Гра на Первой улице. Что ж, рано или поздно они расскажут Гиффорд, как прошел праздничный вечер.

Конечно, великому наследству Мэйфейров ничто не угрожало. Личные трастовые фонды Гиффорд, в которых были задействованы баснословные деньги, тоже оставались вне опасности. Если что и настораживало Гиффорд, так это образ мышления, общий настрой шести сотен Мэйфейров. Практически все они приходились друг другу троюродными или четвероюродными братьями и сестрами и в большинстве своем сумели подняться до нынешних высот совсем недавно — после замужества Роуан Мэйфейр, новой наследницы невероятно огромного состояния семейства, которая незадолго до этого вступила в свои права. Но волею странного происшествия, имевшего место в рождественскую ночь, все они были столь же быстро низвергнуты едва ли не в самые глубины ада. Гиффорд крайне беспокоило и здоровье Майкла Карри, который до сих пор не оправился от сердечного приступа, случившегося как раз двадцать пятого декабря. Увидев его в конце января, она пришла к выводу, что бедняга за один месяц постарел лет на десять.

Конечно, все собрались в семейном особняке на Марди-Гра не ради дани традиции, а исключительно от отчаяния. Они пытались сохранить оптимизм и бодрость духа, которые, казалось, уже невозможно было обрести после того кошмара. Но какую дурную услугу они оказали Майклу! Неужели всем было наплевать на то, что он чувствовал? Нетрудно представить, каково человеку, которого бросила жена, попасть в окружение толпы ее родственников, тем более если они ведут себя так, будто ничего не произошло. Впрочем, это было весьма характерно для семейства Мэйфейр. Неискренние рассуждения, дурные манеры, извращенная мораль — все это представлялось как возвышенные идеалы, достойные всеобщего почитания, и становилось стержнем любого семейного торжества.

«Я родилась не человеком, а членом семейства Мэйфейр, — размышляла Гиффорд. — И замуж я вышла за Мэйфейра, и родила Мэйфейров, и, уж конечно, умру тоже как истинная Мэйфейр. Все придут на мои поминки и будут лить слезы, как это принято у Мэйфейров. Чего же тогда стоит моя жизнь?» В последнее время подобные мысли часто посещали Гиффорд, но исчезновение Роуан отодвинуло их на второй план. Сколько еще ей удастся протянуть? И почему она в свое время не отговорила Роуан и Майкла от женитьбы? Почему хотя бы не убедила их уехать из этого дома и даже из Нового Орлеана?

Особую проблему представлял Мэйфейровский медицинский центр — огромный исследовательский комплекс, который создавался по инициативе и при активном участии Роуан. К его созданию с большим энтузиазмом отнеслись сотни членов их огромного семейства — и особенно старший и любимый сын Гиффорд, Пирс, который теперь страшно сокрушался по поводу того, что медицинский центр, наряду со всем, что имело отношение к Роуан, попал в неизвестно чьи руки. Дочь Шелби тоже пребывала в глубоком расстройстве, несмотря на то, что еще училась в юридическом колледже и была довольно далека от этих дел. Даже Лилия, младшая и наиболее отдалившаяся от семьи дочь Гиффорд, которая находилась сейчас в Оксфорде, писала домой, что необходимо любой ценой продолжить создание медицинского центра.

Вспомнив об этом, Гиффорд почувствовала, что ее охватило волнение. Нарисовав себе всю картину целиком, она не на шутку испугалась и пришла к выводу, что необходимо приступить к более активным действиям. Искать, раскрывать, разоблачать!

К тому же ее беспокоила судьба Майкла. Кто знает, что ждет его впереди? Правда, врачи утверждали, что он поправится. Но как сообщить ему, насколько плохо обстоят дела на самом деле? Такие вести могут вызвать у него очередной сердечный приступ. И не исключено, что на этот раз он окажется смертельным.

Итак, наследство Мэйфейров разрушило еще одну невинную душу, с горечью подумала Гиффорд. Не удивительно, что им приходится заключать браки между близкими родственниками. По крайней мере, это позволяет не втягивать в пучину несчастий ни в чем не повинных людей. Чтобы заключить союз с кем-либо из Мэйфейров, нужно быть Мэйфеиром самому. Потому что их руки по локоть в крови.

Мысли о том, что Роуан в опасности, что ее заставили бежать в ту рождественскую ночь, что с ней что-то случилось, была слишком невыносимой для Гиффорд. Тем не менее, она совершенно не сомневалось, что все обстояло именно так. И что с Роуан случилось нечто очень плохое. Это ощущение испытывали все. А главное — так считала Мона, племянница Гиффорд. А если Мона что-то чувствовала, на это стоило обратить внимание. Девочка не отличалась особой впечатлительностью и никогда не хвасталась тем, что видела призраков на Сент-Чарльз-авеню. Так вот, на прошлой неделе Мона заявила, что не следует рассчитывать на возвращение Роуан и, если кто-то заинтересован в создании медицинского центра, следует продолжать это дело без нее.

«Подумать только, — тогда улыбнулась про себя Гиффорд, — достойнейшая из достойных фирма „Мэйфейр и Мэйфейр“, которая представляет интересы всех Мэйфейров, прислушивается к словам тринадцатилетнего подростка». Как ни странно, но это было истинной правдой.

Больше всего Гиффорд сожалела о том, что в свое время не свела Мону с Роуан. Может быть, Мона сумела бы почувствовать неладное и заблаговременно предупредить об этом остальных. Гиффорд вообще сожалела о многом. Временами ей казалось, что вся ее жизнь состояла из одних только охов и раскаяний. За фасадом ее внешнего благополучия: прекрасный, словно сошедший с картинки дом в Метэри, замечательные дети, красавец муж, ее собственная привлекательность южной аристократки — не было ничего, кроме сожаления, как будто ее жизнь была построена на фундаменте огромной подземной тюрьмы.

Гиффорд ожидала самого худшего: вести о том, что Роуан мертва. Впервые за сотни лет у семьи не было законной претендентки на наследство. Ох уж это наследство. После того как Гиффорд прочла длинное повествование Эрона Лайтнера, она уже не могла испытывать прежних чувств к наследию семьи. Интересно, где находится драгоценное ожерелье? Наверняка ее предусмотрительный муж Райен припрятал его в надежном месте. Вероятно, там же, где хранил рукопись этой ужасной «истории» семьи. Гиффорд не могла простить ему неосторожности, из-за которой длинное исследование Таламаски, раскрывавшее семейную тайну, попало в руки Моны. Теперь девочке известно о передающемся из поколения в поколение даре ведьмовства.

А может быть, Роуан сбежала вместе с ожерельем? Гиффорд вдруг вспомнила о еще одном, хотя и менее значительном поводе для сожаления: она позабыла отослать Майклу медаль.

Через два дня после Рождества, когда детективы и следователь полиции осматривали дом изнутри, а Эрон Лайтнер и его напарник Эрик… — как бишь его там? — собирали образцы крови, залившей ковер и стены, Гиффорд случайно заметила валяющуюся возле бассейна медаль.

— Ты хоть понимаешь, что они и об этом напишут в своем исследовании? — возмущалась в разговоре с мужем Гиффорд, имея в виду труд Лайтнера.

Но Райен и слушать ее не хотел.

Еще бы! Эрону Лайтнеру доверяли все. А Беатрис, судя по всему, вообще в нем души не чаяла. Чего доброго, она еще и замуж за него выскочит.

Находкой Гиффорд была медаль, а правильнее сказать — орден Святого Архангела Михаила, великолепный старинный серебряный экземпляр на порванной цепочке. Гиффорд украдкой сунула его в свою сумочку и собиралась отдать Майклу, когда он вернется домой из больницы. Ей хотелось избавить его от лишнего расстройства. Однако после Гиффорд почему-то совершенно об этом забыла. Наверное, надо было перед отъездом отдать орден Райену? Но кто знает, какие воспоминания он мог пробудить в душе у Майкла. Не исключено, что орден был на нем в то самое Рождество, когда он чуть не утонул в бассейне. Бедняга…

Дрова в камине громко трещали, и мягкое, умиротворяющее мерцание огня разливалось по пологому потолку. Только сейчас Гиффорд обратила внимание на тихий шум прибоя, который оставался таким на протяжении целого дня. Иногда в Мексиканском заливе царил полный штиль. Интересно, бывало ли такое затишье на побережье океана? Гиффорд любила рокот волн. Ей нравилось, когда они в темноте обрушивались на берег, словно предупреждая о своем намерении завладеть новой территорией — отрезком суши вместе со стоявшими на берегу пляжными домиками, особняками и припаркованными автофургонами. Не иначе как они служили первыми ласточками предстоящего урагана и мощной приливной волны, которые беспощадно сметут с песчаной земли все, что попадется им на пути. И если кому-то пока еще случайно удается выйти из такой переделки невредимым, этой участи им все равно не избежать.

Гиффорд с упоением размышляла о бушующем море. Она всегда хорошо засыпала под грохот шторма. Природа никогда не служила источником ее страхов и несчастий. Нет — все они брали свое начало исключительно в легендах и преданиях окутанного тайной прошлого семьи. И этот дом она любила главным образом за его хрупкость — за то, что ураган в два счета мог разнести его в щепки и разметать по округе, словно колоду карт.

Днем Гиффорд совершила прогулку вдоль берега, чтобы посмотреть на дом, который недавно купили Майкл и Роуан. Он стоял южнее, в нескольких милях от ее убежища, и, естественно, представлял собой вполне современное строение на сваях, свысока смотрящее на пустынную полосу пляжа. Разумеется, никаких признаков жизни Гиффорд в этом доме не обнаружила.

Вид этого места почему-то оказал на нее довольно удручающее впечатление, от которого она долго не могла избавиться. Возвращаясь назад, она вспоминала о том, как Роуан и Майкл провели здесь свой медовый месяц, а также о том, как полюбился им этот дом. Правда, собственное прибрежное жилище приходилось ей по душе гораздо больше, и она лишний раз порадовалась тому, что оно было низким, а от залива его защищала невысокая и неприметная с берега дюна. В последнее время никто уже не строил таких домов. А Гиффорд очень ценила его именно за уединенность и гармоничное единение с пляжем и водой. Ей нравилось, что можно было выйти за дверь, сделать всего три шага по дорожке и сразу же оказаться на песчаном берегу, откуда было рукой подать до кромки моря.

В сущности, залив ничем не отличался от моря. Шумный или тихий, он все равно был огромным и безбрежным, каким бывает только настоящее море. И простирался на юг до самого горизонта, если вообще не до самого края земли.

Через час должна была наступить первая среда Великого поста. Гиффорд ждала ее прихода с таким напряжением и нетерпением, будто это был час ведьмовства. В глубине души она давно затаила обиду на праздник Марди-Гра, который никогда не делал ее счастливой. Более того, обыкновенно он приносил ей гораздо больше печалей, чем она была способна вынести.

Хорошо бы проснуться на следующий день, когда все уже окажется позади! Гиффорд с таким предвкушением ожидала наступления поста, словно от него зависел приход весны. Заранее разведя огонь, она улеглась на кушетку и, чтобы как-то скоротать ближайший час, отдалась своим размышлениям. Ей нужно было хотя бы чем-то себя занять, чтобы не считать медленно тянущиеся минуты и не терзаться угрызениями совести из-за того, что она проигнорировала общество своей семьи, собравшейся в особняке на Первой улице, а значит, ничего не предприняла для предотвращения беды. Неожиданно она ощутила досаду на тех, кто всегда мешал ей воплотить в жизнь свои благие намерения, кто не мог отличить истинную угрозу от ложной и пропускал мимо ушей все, что говорила Гиффорд.

Нужно было предупредить Майкла Карри, размышляла она, а Роуан Мэйфейр. Но они ведь сами читали семейную историю. И должны были все знать. Дом на Первой улице еще никому не принес счастья. Зря они туда переселились. В этом состояла их роковая ошибка. Зло обитало в каждом кирпиче, в каждом кусочке известки этого дома. В нем коротали свой век тринадцать ведьм, не говоря уже о том, что на чердаке до сих пор хранились вещи Джулиена. В этих вещах затаилось зло. Словно осиные гнезда, спрятанные в капителях коринфских колонн, оно облепило весь особняк вместе с его потолками, навесами и карнизами. Это был дом без надежд и без будущего. Гиффорд всегда это знала.

Чтобы это утверждать, ей не нужны были никакие исследователи из Таламаски, прибывшие из Амстердама. То, что она знала, не прочтешь ни в одной книге.

Причем осознание опасности пришло к ней с первым посещением дома, когда, еще маленькой девочкой, ее привела туда любимая бабушка Эвелин. Ее уже тогда называли Старухой, потому что ей было много лет, а в семье Мэйфейров к тому времени уже появились несколько молодых Эвелин. Одна из них вышла замуж за Чарльза Мэйфейра, другая — за Брюса. Однако об их дальнейшей судьбе Гиффорд ничего не было известно.

Итак, они с бабушкой пришли на Первую улицу, чтобы навестить тетушку Карлотту и бедную Дейрдре Мэйфейр, как всегда восседавшую на своем троне — в кресле-качалке. Гиффорд тогда увидела знаменитое привидение, причем удивительно ярко и отчетливо. Им оказался мужчина, все время стоявший у кресла Дейрдре. Заметила его и бабушка Эвелин — в этом у Гиффорд не было никаких сомнений. А тетушка Карлотта, эта строгая и высокомерная дама с норовистым характером, без умолку болтала с ними в мрачной гостиной, будто никакого призрака и в помине не было.

Что же касается Дейрдре, то к тому времени она уже практически впала в невменяемое состояние.

— Бедное дитя, — посетовала тогда бабушка Эвелин. — Джулиен все это предвидел.

Это была одна из тех фраз, которые часто повторяла Старуха Эвелин, но всегда наотрез отказывалась давать им объяснения. Позже она сказала своей внучке Гиффорд:

— Дейрдре пришлось познать всю горечь жизни и не довелось испытать ни капли радости от принадлежности к нашему семейству.

— А разве в этом есть радость? — спросила тогда Гиффорд. Тот же вопрос задавала она себе и сейчас.

Гиффорд казалось, что под словом «радость» Старуха Эвелин подразумевала нечто такое, что хранили в себе старые пластинки и фотографии, на которых были запечатлены она и дядюшка Джулиен. На одной из них они — оба в белых плащах и темных очках — сидели летним днем в машине. На другой — стояли под дубами в парке Одюбон. Третья фотография была сделана в комнате Джулиена на верхнем этаже…

После смерти Джулиена Эвелин провела десять лет в Европе вместе со Стеллой. У нее там были какие-то «дела», при упоминании о которых Старуха Эвелин всегда принимала торжественный и серьезный вид.

Когда бабушка Эвелин еще не прекратила говорить, она с большим удовольствием делилась впечатлениями своей далекой молодости. Помнится, прежде чем поведать ту или иную историю, она понижала голос до таинственного шепота. В особенности она любила рассказывать о том, как Джулиен затащил ее в постель, когда ей было тринадцать, и как он, явившись на Амелия-стрит, кричал без умолку перед окнами ее дома: «Эвелин, спускайся, спускайся!», пока дедушка Уолкер не выпустил внучку из спальни на чердаке, куда сам же ее и запер.

Отношения между дедушкой Эвелин и Джулиеном не сложились из-за имевшего место в прошлом несчастного случая. Это произошло на Ривербенде, когда Джулиен был еще мальчишкой и из-за неосторожного обращения с оружием стал невольным убийцей своего двоюродного брата Августина. Внук Августина поклялся, что на всю жизнь возненавидит того, кто застрелил его предка. Правда, в семье Мэйфейров предки у всех были практически одни и те же. Ветви их фамильного древа настолько тесно переплетались друг с другом, что стали подобны колючей лозе, наглухо заполонившей окна и двери замка Спящей Красавицы.

Как ни удивительно, но тринадцатилетняя Мона сумела отлично разобраться во всех хитросплетениях. С помощью компьютера она восстановила семейное древо и в доказательство тому совсем недавно с гордостью заявила, что на ней соединяется больше линий, нисходящих от Джулиена и Анжелики, чем на ком-либо еще. Очевидно, нет смысла напоминать, что все эти линии вели свое начало от древних Мэйфейров, живших на Сан-Доминго. Всякий раз, когда Гиффорд вспоминала об этом, ей становилось не по себе. Она беспокоилась за Мону. Уж лучше бы девочка уделяла больше внимания своим сверстникам и интересовалась одеждой, а не жизнеописанием семьи, компьютерами, гоночными машинами и оружием.

— Неужели эта история с ружьем ничему тебя не научила? — в свое время увещевала Мону Гиффорд. — Все беды начались именно с проклятого ружья. Из-за него между нами и Мэйфейрами с Первой улицы образовалась глубочайшая пропасть.

Но разве могли какие-то аргументы тетушки Гиффорд остановить Мону, одержимую как в большом, так и в малом? Пять раз Гиффорд поддавалась на уговоры племянницы пойти в проклятый стрелковый тир, который находился на другой стороне реки. Той, видишь ли, позарез хотелось научиться стрелять из большого револьвера тридцать восьмого калибра. Тетушку приводили в ужас подобные увлечения племянницы. Тем не менее, она предпочитала уступить Моне, дабы не волноваться из-за того, что та занимается неизвестно чем без пригляда взрослых.

К тому же увлечения девушки почти всегда находили одобрение у Райена. Более того, после нескольких посещений тетушкой Гиффорд тира, где она обучалась стрельбе вместе с племянницей, муж заставил ее на всякий случай держать оружие в машине. А также уговорил принести пистолет в дом.

Моне еще многое предстояло узнать. Интересно, рассказывала ли ей бабушка Эвелин свои истории? Подчас она нарушала молчание. Ее голос с прежних времен не изменился, поэтому при желании она, как старшина племени, могла затянуть песнь про ушедшие в прошлое времена.

— Я бы умерла на этом чердаке, если бы не Джулиен. Этот молчаливый безумец, бледный, как цветок, который никогда не видел солнца, сделал мне ребенка. И этим ребенком стала твоя мать, которой была уготовлена такая печальная участь.

— Но почему, почему дядюшка Джулиен сотворил это с такой молоденькой девочкой?

Гиффорд только раз задала бабушке Эвелин этот вопрос, и ответ оказался для нее столь неожиданным, что до сих пор звучал у нее в ушах словно гром:

— Гордись тем, что в твоих жилах течет кровь Мэйфейров. Гордись. Потому что Джулиен все предвидел. Линия наследственности стала терять свою силу. К тому же я любила Джулиена. А Джулиен любил меня. Только не пытайся понять этих людей — Джулиена, Мэри-Бет и Кортланда. Они были своего рода гигантами. Таких на земле больше нет.

Гиганты на земле. Кортланд, сын Джулиена, был отцом бабушки Эвелин, хотя она никогда этого не признавала, а Лаура Ли — ребенком Джулиена! Господи! Гиффорд никогда не могла проследить линии наследственных связей без помощи ручки и бумаги, да, честно говоря, ей никогда особенно не хотелось это делать. Гиганты на земле! Скорее дьяволы из преисподней.

— О, как здорово! — восторгалась Алисия, слушая эти истории. Она всегда не без удовольствия подтрунивала над страхами Гиффорд. — Продолжай, бабушка Эвелин. Рассказывай, что было потом. Что случилось со Стеллой?

К тринадцати годам Алисия уже испытывала страстную тягу к спиртному. Хотя она была такой же худой и хрупкой, как Гиффорд, выглядела Алисия гораздо старше своих лет. Она прожигала жизнь в городских барах, напиваясь до умопомрачения со всякими подозрительными мужчинами. Чтобы хоть как-то усмирить непокорную, дедушка Филдинг решил выдать ее замуж за Патрика. И как только его угораздило выбрать именно его! Как оказалось впоследствии, это была плохая идея, несмотря на то, что дедушка действовал из лучших побуждений.

«И все эти люди — мои родственники… — с горечью размышляла Гиффорд. — Сестра, вышедшая замуж за своего сколько-то там раз двоюродного брата Патрика… Одно можно сказать наверняка, хотя Мона рождена от родителей-алкоголиков, да к тому же и состоявших между собой в кровном родстве, она далеко не идиотка. И пусть девочка слегка не вышла ростом, или, как говорят в таком случае на Юге, немного „petite“ [158], во всех остальных отношениях ей крупно повезло. Она умница, и быть неудачницей ей явно не грозит».

Пожалуй, Мону можно назвать самой хорошенькой из всех Мэйфейров во все времена. И кроме того, самой умной, самой беспечной и самой воинственной. Что бы Мона ни вытворяла, тетя Гиффорд не переставала ее любить. И не могла без улыбки вспоминать о том, как они стреляли в тире и в наушниках слышался голос Моны:

— Давай, тетя Гиффорд, давай! А вдруг это тебе когда-нибудь здорово пригодится? Давай, держи двумя руками!

О том, что Мона была не по годам взрослой девушкой, свидетельствовала ее ранняя сексуальная зрелость. Она вбила себе в голову, что должна познать как можно больше мужчин. От одной только мысли о столь безумной идее Гиффорд начинало трясти. Правда, несмотря на то, что она старалась уберечь племянницу от нежелательных последствий подобного поведения, следовало признать, что сожаления скорее были достойны мужчины, ненароком привлекшие внимание девушки, чем она сама. В этом вопросе Мона воистину была бессердечной. Что она сделала с бедным Рэндаллом! Хотя Гиффорд так и не добилась ни от одного из них объяснений, было вполне очевидно, кто из них двоих стал инициатором случившегося. Наверняка Мона сама обольстила старика, после чего утратила к нему всяческий интерес. Теперь при одном упоминании имени Моны с ним случался едва ли не апоплексический удар. Он начинал клясться и божиться, что никогда в своей жизни мухи не обидел, не то, что ребенка. Как будто кто-то грозился упрятать его в тюрьму!

Кстати сказать, Таламаска с ее выдающимися учеными ничего не знала о Моне. Равно, как не знала о Старухе Эвелин и дядюшке Джулиене. Да, действительно, они понятия не имели о маленькой девочке, их современнице, которой было уготовано стать настоящей ведьмой. И это далеко не преувеличение.

Гиффорд размышляла об этом со смущением и одновременно с удовлетворением. Значит, о том, что представлял собой на самом деле дядюшка Джулиен, почему он застрелил Августина и оставил после себя столько внебрачных детей, членам Таламаски было известно не больше, чем членам семейства.

Значительную часть истории семьи, которую составили члены Таламаски, Гиффорд считала совершенно неприемлемой. Какие-то привидения, духи… Подобные вещи вызывали у Гиффорд откровенное отвращение. Она запретила Райену распространять этот документ. Но, к сожалению, его успели прочитать сам Райен, Лорен и Рэндалл. И что хуже всего, его полностью прочла Мона, как-то раз тайком стащив бумаги со стола.

Правда, что касается Моны, то за нее не было нужды беспокоиться: она умела отличать реальность от фантазии. Другое дело — Алисия, которая напрочь лишена такой способности и поэтому и спилась. Большинство Мэйфейров не знали границы реальности, в том числе и муж Гиффорд, Райен. В своем отрицании всего сверхъестественного или заведомо дьявольского он был так же далек от истины, как старая колдунья, которая везде видит одних только духов.

Но Мона обладала трезвым умом. В прошлом году, позвонив Гиффорд, чтобы объявить ей, что уже утратила девственность, Мона сообщила, что факт дефлорации для нее не имел никакого значения и что самым важным для себя аспектом этого действа она считала изменение собственных взглядов на мир. А потом как бы невзначай добавила:

— Я принимаю противозачаточные таблетки, тетя Гиффорд, и слежу за циклом. Мне пора начинать открывать для себя мир, набираться опыта и все такое прочее. Или, как говорит бабушка Эвелин, «испить свою чашу». Но мне совсем не безразлично собственное здоровье.

— Ты можешь отличить правду от лжи, Мона? — спросила у нее Гиффорд. В глубине души она немного завидовала племяннице, и от избытка чувств у нее на глазах выступили слезы.

— Да, могу, тетя Гиффорд. Ты же знаешь, что могу. К тому же сегодня я еще провела генеральную уборку во всем доме. Вылизала его так, что все блестит. Кроме того, уговорила маму и папу пообедать, пока они не начали очередную ночную попойку. Словом, у нас все тихо и спокойно. Бабушка Эвелин сегодня разговаривала. Сказала, что хочет сидеть на террасе и смотреть на проезжающие машины. Так что за меня не волнуйся. У меня все схвачено.

Все схвачено! Вскоре после этого разговора Мона сделала странное признание Пирсу, которое наверняка было заранее выдуманной ложью:

— Знаешь, а мне даже нравится то, что они не просыхают от пьянства. Нет, я не хочу, чтобы с ними что-то случилось, чтобы они на моих глазах упились до смерти или что-нибудь в этом роде. Пусть себе живут. Зато когда они пьяны, я свободна как птица. Терпеть не могу, когда приходит какой-нибудь сердобольный родственник и начинает меня расспрашивать, когда я ложусь спать и приготовила ли я уроки… А я могу гулять хоть по всему городу. И никому нет до меня никакого дела.

Ее откровение слегка позабавило Пирса. Как ни странно, Мону он обожал, хотя в его вкусе были создания, скажем так, более невинные и жизнерадостные — такие как его невеста и одновременно двоюродная сестра Клэнси Мэйфейр.

Даже если не принимать во внимание буквальное значение слова, Мона отнюдь не невинное существо. Все дело в том, что у нее имелась своя философия: никогда не считать себя плохой и не делать ничего дурного. В остальном — полная свобода. Можно сказать, Мона всегда была своего рода язычницей.

А свободой она и в самом деле пользовалась. И распоряжалась ею в соответствии со своими языческими представлениями. Она даже заранее просчитала, когда ей следует перейти к активной сексуальной деятельности. Вскоре после того, как она начала воплощать свое намерение в жизнь, тетушке Гиффорд постоянно сообщали о ее многочисленных связях.

— А ты знаешь, что ребенок обожает заниматься этим делом на кладбище?! — кричала в трубку Сесилия.

Но что Гиффорд могла сделать? Она и так пропадала в доме Моны почти постоянно, так что Алисию от одного ее появления уже начинало тошнить. Мать Моны рада была не пускать Гиффорд на порог, но не тут-то было. Что же касается бабушки Эвелин, то она не имела обыкновения делиться с кем бы то ни было тем, что видела или не видела.

— Я рассказала тебе все о моих парнях, — однажды заверила ее Мона. — Поэтому можешь на этот счет больше не волноваться!

По крайней мере, бабушка Эвелин перестала потчевать их целыми сутками историями о том, как они с Джулиеном танцевали под виктролу. И, возможно, из-за ее молчания Моне ни разу не довелось слышать о связи ее прабабушки со Стеллой. И неудивительно. Об этом не пронюхал даже хитроумный Лайтнер! В его документах ни словом не упоминалось о том, что Стелла состояла в сексуальных отношениях с женщинами!

— Это были лучшие годы моей жизни, — с упоением рассказывала бабушка Эвелин своим дочерям. — Это случилось с нами в Европе, а точнее, в Риме. Даже не помню, где находились в это время Лайонел и эта противная нянька. Наверное, она вышла погулять с Антой. Ничего подобного у меня больше никогда и ни с кем не было. Иное дело — Стелла. В первую же нашу ночь она рассказала мне о своих связях с женщинами. Сколько их было всего, сосчитать невозможно. Она говорила, что любовь с женщиной подобна верхушкам сливок. И я с ней вполне согласна. Попадись мне на моем веку еще такая женщина, как Стелла, я вновь отдала бы ей свое сердце. Помнится, после возвращения из Европы мы вместе поселились во Французском квартале. Стелла снимала там небольшую квартиру. Мы лежали с ней на огромной кровати, ели устрицы с креветками и пили вино. О, до чего быстро пролетели эти недели в Риме!..

Потом у них зашел разговор о виктроле, которую Джулиен подарил юной Эвелин. Стелла все поняла и никогда не просила ее вернуть. Не то, что Мэри-Бет. Та как-то раз пришла на Амелия-стрит и заявила:

— Отдай мне виктролу Джулиена.

Джулиен умер всего шесть месяцев назад, а Мэри-Бет уже, как ураган, начала рыскать по его комнатам.

— Я, конечно же, не отдала ей виктролу, — сказала бабушка Эвелин.

Потом она привела Гиффорд и Алисию в свою комнату и завела виктролу. Они слушали старые песни, а также арии из «Травиаты».

— Эту оперу мы со Стеллой слушали в Нью-Йорке. Как я любила Стеллу!

— Дорогие мои, — обратилась она однажды к Алисии, Гиффорд и Моне, которые были тогда, по-видимому, слишком молоды, чтобы суметь ее понять, — рано или поздно вы должны познать нежную и драгоценную любовь другой женщины. Не будьте глупыми. В этом нет ничего неестественного. Такая любовь подобна кусочку сахара в вашей чашке с кофе. Она все равно что клубничное мороженое. Или чистейший шоколад.

Не удивительно, что после таких рассказов Алисия превратилась в настоящую потаскуху. Она не отдавала себе отчета в том, что делала. В ее постели перебывали почти все моряки, сходившие на берег в увольнение, и целая армия солдат. Она спала со всеми подряд, пока Патрик не взялся за ее перевоспитание.

Их первая ночь превратилась в сплошную попойку, а на рассвете Патрик объявил, что берет Алисию на поруки. Он обещал позаботиться о маленьком несчастном создании, заблудшей овце. Вскоре она забеременела от него Моной. Это были веселые годы, наполненные шампанским и смехом. Теперь же от былой романтики не осталось и следа: они оба превратились в обыкновенных пьяниц. Не осталось ничего хорошего, кроме Моны.

Гиффорд взглянула на часы, золотые наручные часики, которые ей подарила Старуха Эвелин. Осталось меньше часа до конца Мар-ди-Гра. Ровно в полночь наступит среда Великого поста, и тогда ей можно будет вернуться домой, в Новый Орлеан.

Она подождет до утра, а то и до полудня. Затем, невзирая на жуткое встречное движение, поедет в Новый Орлеан, и часам к четырем уже будет на месте. По дороге она остановится в Мобиле, у церкви Святой Сесилии, чтобы поклониться предкам. Одно только воспоминание об этой церквушке, а также о святых и ангелах принесло ей успокоение, и она смежила веки. Пусть прах остается прахом. Еще один час — и она сможет отправиться домой.

Райен не мог понять, отчего жена так сильно боится праздника Марди-Гра.

— Причина в том, что все вы соберетесь в доме на Первой улице, — отвечала она, — и будете делать вид, что с Роуан ничего не произошло. Вот это меня и пугает больше всего.

Она опять вспомнила про орден и дала себе слово, что позже проверит, лежит ли он по-прежнему в ее сумочке.

— Ты должна понимать, что означает для семьи этот дом, — с укором произнес Райен.

Ох уж этот Райен! Нашел кому говорить! Будто она сама этого не знала. Будто она не росла в десяти кварталах от злополучного особняка и изо дня в день не слушала истории из уст бабушки Эвелин.

— Я сейчас имею в виду не предания о Мэйфейрских ведьмах, а только нашу семью в целом, — оправдывался он.

Гиффорд откинула голову на спинку кушетки. Ах, как было бы здорово остаться в Дестине навсегда! Но это невозможно. И никогда возможным не станет. Дестин был для нее убежищем, но не домом. Дестин был всего лишь пляжем и домиком с камином.

Неожиданно раздался пронзительный звонок телефона. Маленький белый аппарат спрятался среди подушек, так что она долго не могла его найти. На другом конце уже собирались дать отбой, когда Гиффорд наконец сняла трубку.

— Гиффорд слушает, — усталым голосом проговорила она. Слава Богу, это был Райен.

— Не разбудил тебя?

— Нет, — тяжело вздохнув, ответила она. — Разве я могу уснуть? Я вся в ожидании. Расскажи, как все прошло. Нормально? Как Майкл? Ему лучше? И вообще, я надеюсь, ничего больше не произошло… Или…

— Гиффорд, ради Бога! Скажи, на милость, о чем ты думаешь, когда вот так говоришь? Уж не внушила ли ты себе, что твои тревожные вопросы могут изменить то, что уже все равно состоялось? Ну, допустим, тебе удастся поразить меня своими чарами. И какой в этом толк? Хочешь услышать дежурные слова, которые всегда готовы сорваться с моих уст? А что еще мне остается делать? Ласково и осторожно поведать тебе о том, что кого-то насмерть затоптали полицейские или перемололи лопасти парома?

У Гиффорд отлегло от сердца. Она уже поняла, что все в порядке. Ничего плохого не произошло. И могла бы спокойно повесить трубку, если бы Райен со свойственной ему большой деликатностью не пустился в рассказы о всякой всячине, свидетелем которой ему довелось стать. Он стал перечислять ей все забавные случаи, которые произошли на празднике. На самом деле суть его рассказов сводилась к одной-единственной фразе: «Все прошло прекрасно, и ты, глупая, зря не осталась в городе».

— После двадцати шести лет совместной жизни ты так и не научился понимать, о чем я думаю… — нерешительным тоном начала она.

Ей не хотелось сейчас ни вступать с ним в спор, ни вообще продолжать разговор. Теперь, когда Марди-Гра наконец закончился, она вдруг ощутила страшное утомление.

— Нет, черт побери. Я в самом деле не знаю, о чем ты думаешь, — ровным голосом ответил он. — Равно как не знаю, почему ты сейчас во Флориде, а не здесь, среди нас.

— Ну ладно. Что там у тебя еще? — мягко спросила Гиффорд.

— У Майкла все хорошо. Как, впрочем, и у всех остальных. Джин досталось больше бусин, чем кому-либо другому из нашей семьи. Малышка Си-Си получила приз за лучший костюм. А Пирс готов прямо сейчас идти с Клэнси под венец! Если ты хочешь, чтобы твой сын не наделал глупостей и все произошло как полагается, по всем правилам, то лучше поскорее приезжай и обсуди с матерью Клэнси все, что касается подготовки к предстоящей свадьбе. Меня она определенно слушать не желает.

— Ты сказал ей, что расходы на организацию свадебной церемонии мы берем на себя?

— Нет, до этого вопроса я не дошел.

— Так дойди. Именно это она хочет от тебя услышать. Послушай, расскажи мне о Майкле. Что вы говорили ему о Роуан?

— Почти ничего. Во всяком случае, мы старались эту тему не затрагивать.

— Слава Богу.

— Видишь ли, он еще недостаточно окреп, чтобы выслушать всю историю целиком.

— А кто ее вообще знает целиком? — с горечью в голосе произнесла Гиффорд.

— Однако мы собираемся ему все рассказать, Гиффорд. Долго так продолжаться не может. Нельзя все время держать его в неведении. Он должен все узнать. Физически он уже почти здоров. Правда, не могу того же сказать о здоровье душевном. Да и никто не может. Выглядит он… каким-то не таким, как раньше. Он очень изменился.

— Постарел, ты хочешь сказать? — печальным тоном осведомилась Гиффорд.

— Нет, но изменился. И дело не в том, что теперь у него волосы с проседью. Изменилось выражение его глаз. И его поведение. Он стал чересчур мягок, спокоен и выдержан в общении со всеми.

— Не нужно его волновать, — посоветовала Гиффорд.

— Можешь целиком положиться на меня. — Это была одна из излюбленных фраз Райена, которую он всегда произносил с подчеркнутой нежностью. — Береги себя. И не заходи в воду одна.

— Райен, о чем ты говоришь? Вода уже просто ледяная. Чтобы не мерзнуть в доме, мне приходится целый день топить камин. Правда, погода стоит тихая и ясная. На небе ни облачка. Подчас мне кажется, что я могла бы остаться тут навсегда. Прости меня, Райен. Я не могу заставить себя переступить порог особняка, не могу даже приблизиться к Первой улице.

— Знаю, Гиффорд, знаю. Но уверяю тебя, дети сказали, что в этом году у нас был самый лучший Марди-Гра. Всем очень нравятся наши сборища на Первой улице. В течение дня там побывали все Мэйфейры. Представляешь, в этом году на праздник прибыли шестьсот или семьсот человек. Честно говоря, я сбился со счета. Помнишь Мэйфейров из Дентона, из Техаса? Так вот. В этом году приехали даже они. А Грейди из Нью-Йорка, помнишь? Все-таки Майкл молодчина. Хорошо, что он не нарушил традиции. Гиффорд, не принимай это в упрек, но если бы ты видела, как все было здорово, ты бы меня поняла.

— А как Алисия? — полюбопытствовала Гиффорд, имея в виду, протрезвела ли она. — С ней и Патриком тоже было все хорошо?

— До дома Майкла Алисия не дошла. К трем часам она уже была в своей обычной форме. Патрик тоже на банкет не явился. Ему было плохо. Нам пришлось оказать ему небольшую медицинскую помощь.

Гиффорд вздохнула. Она надеялась услышать, что Патрик умер. Она вполне отдавала себе отчет в своих чувствах. К чему врать самой себе? Патрик всегда был ей не по душе. Пьяница и развратник, он находил особое удовольствие в том, чтобы придираться к жене и дочери. Для Моны он был почти что пустым местом. «Я не уважаю отца», — хладнокровно заявляла та. Но над Алисией муж имел какую-то необъяснимую, странную власть.

— Ну, так как у Патрика дела? — переспросила Гиффорд, надеясь, что тот упал и сломал себе шею или что с ним случилось что-нибудь в этом роде, а Райен не хотел ей об этом сообщать.

— Он сцепился с Беатрис. Кажется, из-за Моны. Он был так пьян, что вряд ли наутро вспомнит, из-за чего, собственно говоря, они завелись. После шествия его отвезли домой. Ты ведь в курсе того, как Беа озабочена судьбой Моны. Так вот она все еще настаивает на том, чтобы послать ее в школу на полный пансион. А знаешь, что произошло между Беа и Эроном? Вивиан, тетушка Майкла, сказала…

— Знаю, знаю, — вздохнув, перебила его Гиффорд. — Ты думаешь, что исследование нашей семьи кое-чему его научит.

Райен вежливо рассмеялся.

— О, забудь ты эту чепуху. Если бы ты не думала обо всех этих глупостях, ты могла бы быть здесь, с нами и так же, как мы, веселиться. Одному Богу известно, как пойдут у нас дела, если вдруг отыщется Роуан. Возможно, это будет только к худшему.

— Что ты имеешь в виду?

— У нас появятся проблемы. Настоящие проблемы. Послушай, я сейчас слишком устал, чтобы снова обсуждать случившееся. С тех пор как исчезла Роуан, прошло шестьдесят семь дней. Меня вымотали переговоры с детективами, которые звонят мне из Цюриха, Шотландии, Франции. Словом, оставим сейчас эту тему. На Марди-Гра было весело. Мы все собрались вместе. Знаешь, Беа, пожалуй, права. Мону надо отправить в школу. Ты так не считаешь? В конце-то концов, она и вправду одаренный ребенок. Настоящий гений.

Гиффорд хотела ему ответить. Она хотела сказать, что Мона не вернется в школу, как бы ее к этому ни принуждали. Она просто-напросто сбежит оттуда, сядет в первый попавшийся самолет, поезд или автобус и отправится прямиком домой. Ничто и никто не сможет заставить Мону вновь посещать школу! Если школа будет в Швейцарии, девочка вернется домой через сорок восемь часов. А если в Китае, она вернется, наверное, еще скорее. Однако Гиффорд ничего не стала говорить. Она вновь ощутила болезненно приятное чувство любви к племяннице и страстную веру в то, что она никогда не пропадет.

Однажды Гиффорд спросила Мону:

— Чем отличаются мужчины от женщин?

— Мужчины не знают, что может случиться. И поэтому счастливы, — ответила Мона. — Но женщины предвидят все, что может произойти. Поэтому всегда волнуются.

Гиффорд тогда от души рассмеялась. Среди замечательных воспоминаний о детстве Моны Гиффорд хранила в памяти еще один трогательный эпизод. Моне тогда было всего шесть лет. Пьяная Алисия упала у входа на террасу на правый бок, прижав к земле карман с ключом от дома, так что Мона не смогла его достать. Тогда девочка взобралась снаружи на второй этаж и каблуком своей туфельки аккуратно пробила маленькое отверстие в окне, чтобы дотянуться рукой до задвижки. Конечно, все стекло пришлось заменить, но Мона была так аккуратна, что на ковер верхнего этажа и в сад упало всего несколько маленьких осколков.

— Почему было просто не заклеить дырку в окне липкой лентой? — удивилась девочка, увидев, что Гиффорд вызвала стекольщика. — Ведь у нас почти все окна в доме так заклеены.

И как только она, Гиффорд, допустила, чтобы ребенок прошел через это? Более того, Мону и до сих пор постоянно подстерегали подобные испытания. Этот круговорот горестей и сожалений терзал Гиффорд, но она не в силах была его остановить. Равно как и карусель несчастий, которые происходили с Роуан и Майклом. Не проходило и месяца, чтобы Гиффорд не вспоминала случая, когда ее шестилетняя племянница волоком тащила бесчувственную Алисию в дом. Помнится, тогда из клиники ей позвонил доктор Блэйдс.

— Гиффорд, — сказал он, — ваша сестра серьезно больна. Ребенку и Старухе Эвелин просто не справиться с такой нагрузкой.

— За Мону не волнуйся, — вдруг сказал Райен, как будто в воцарившейся между ними напряженной тишине сумел уловить ее мысли. — О ней нужно беспокоиться меньше всего. Во вторник у нас намечено обсуждение проблем, связанных с исчезновением Роуан. Мы соберемся за круглым столом и подумаем, что делать дальше.

— Какой смысл решать, что делать дальше! — возразила Гиффорд. — Если у вас нет никаких доказательств, что Роуан заставили покинуть Майкла силой, вы…

— Послушай, дорогая, ты не права. Как это у нас нет доказательств? У нас есть доказательства, причем достаточно веские. В этом-то все и дело. Поэтому мы должны обстоятельно во всем разобраться. В настоящее время мы вполне уверены в том, что последние два чека, присланные к оплате на личный счет Роуан, были подписаны не ее рукой. Нам придется сообщить об этом Майклу.

Ответом ему было молчание. За последнее время это был первый серьезный инцидент. Новость свалилась на Гиффорд как гром среди ясного неба, и от неожиданности у нее перехватило дыхание.

— Мы считаем, что их подделали, — продолжал Райен. — И вот еще что, дорогая. Эти чеки были последними. Кроме них, больше ничего, слышишь, ничего не поступало в банк. Только эти два чека, обналиченные в Нью-Йорке две недели назад.

— В Нью-Йорке?

— Да. След ведет именно оттуда. Мы даже не уверены, что в Нью-Йорке была сама Роуан. Послушай, мне сегодня уже трижды звонили в связи с этим делом. Оказывается, Марди-Гра празднуют далеко не во всей стране. Дома на автоответчике я обнаружил кучу сообщений. Из Сан-Франциско к нам едет тот доктор, который говорил с Роуан по телефону. У него есть какие-то важные новости. Но ему не известно, где сейчас находится Роуан. Чеки — это последняя весточка…

— Ну же, продолжай, я внимательно тебя слушаю, — потухшим голосом произнесла Гиффорд.

— Знаешь, мы договорились, чтобы этого доктора завтра утром встретил Пирс. А я приеду за тобой. Я уже давно так решил.

— Глупости. У меня есть машина. Какой смысл тащиться назад в разных машинах? Не выдумывай ерунды. Лучше отправляйся спать. Не волнуйся, я приеду вовремя и еще успею повидать доктора из Сан-Франциско.

— Но я хочу за тобой приехать, Гиф. Давай я возьму машину напрокат, а твою отгоню домой сам.

— Райен, это ни к чему. Я выезжаю в полдень. И уже все продумала. Иди на встречу с доктором или в офис. Спокойно занимайся своими делами. Итак, насколько я поняла, у вас все хорошо. На праздник собралась вся семья. Все прошло замечательно. Как, впрочем, и следовало ожидать. И оказалось не важно, была с вами Роуан или нет. Майкл сумел ловко всем подыграть. Осталась, правда, одна загвоздка. Два поддельных чека. Любопытно, что бы это значило?

Вновь воцарилась гнетущая тишина. Разумеется, они оба знали, что это могло значить.

— Как вела себя сегодня вечером Мона? Никого не повергла в очередной шок?

— Разве что своего кузена Дэвида. По мне, так у нее день прошел на ура. У Пирса все хорошо. Правда, он никого вокруг не видит, кроме Клэнси. Воду в бассейне подогрели. Барбара спит. Звонила Шелби. Извинялась, что не смогла приехать домой. Лилия тоже звонила. А также Мэндрейк. Джен и Элизабет уютно устроились у себя в берлоге. Я же так устал, что, кажется, вот-вот свалюсь с ног.

Гиффорд тяжело вздохнула.

— После праздника Мона поехала домой с этой парочкой? Значит, на Марди-Гра она была совсем одна?

— За Мону не беспокойся. С ней все будет в порядке, ты же ее знаешь. Если что-нибудь будет не так, мне позвонит Старуха Эвелин. Когда я уходил от них, она сидела у кровати Алисии.

— Вот так мы всегда себя и обманываем. То по одному поводу, то по другому.

— Гиффорд…

— Да, Райен?

— Я хочу задать тебе один вопрос. Я никогда ни о чем подобном тебя не спрашивал. И сейчас вряд ли отважился бы, если бы мы не…

— Не говорили по телефону?

— Да. Если бы мы не говорили по телефону.

Они много раз обсуждали эту странную особенность их долгого брака. Самые задушевные беседы они вели по телефону. Так или иначе, но во время таких разговоров они проявляли больше терпимости друг к другу. И практически никогда не вступали в бесконечные споры, которые обычно затевали при непосредственном общении.

— Как ты думаешь, что случилось там на Рождество? — напрямик, без околичностей спросил Райен. — Что произошло с Роуан? У тебя есть какие-нибудь подозрения? Хотя бы смутные? Может, тебе что-нибудь подсказывает шестое чувство?

Гиффорд потеряла дар речи. За всю их совместную жизнь Райен никогда не задавал ей подобных вопросов. Напротив, все свои силы он прилагал к тому, чтобы не вынуждать Гиффорд искать ответы на трудные вопросы. То, что произошло сейчас, можно назвать поистине из ряда вон выходящим случаем. Вот почему в первый момент она не могла прийти в себя от потрясения. И не знала, что ему ответить. Даже ведьмовское предчувствие оказалось бессильным и не подсказывало ничего конкретного. Поэтому Гиффорд надолго задумалась, прислушиваясь к потрескиванию горящих поленьев и тихому плеску волн снаружи, такому же тихому, как ее собственное дыхание.

В ее голове пронеслось много разных мыслей. В какой-то миг она едва не выпалила: «Спроси Мону», но вовремя себя остановила. Стыдно вовлекать в это дело племянницу. Наконец без каких-либо вступлений она начала:

— Накануне Рождества, днем, в особняке появился мужчина. Вернее сказать, бесплотное существо, тот самый дух. Не буду называть его имени — оно тебе хорошо известно. Он проник в наш мир и что-то сотворил с Роуан. Вот что случилось на Рождество. Теперь этого мужчины в доме на Первой улице нет. Мы все в этом уверены. Все те из нас, кто хоть раз его видел, знают, что его там больше нет. Дом пуст. Он проник в наш мир. Он…

Гиффорд говорила быстро, высоким голосом, в котором явственно слышались истерические нотки. Потом вдруг замолчала — так же резко и внезапно, как и начала свой ответ. В голове у нее билось только одно слово: Лэшер. Но она не могла произнести его вслух. Она помнила, как много лет назад тетушка Карлотта, тряся ее, как куклу, приговаривала: «Никогда, никогда не произноси это имя, слышишь, никогда!»

Даже теперь, в своем тихом и спокойном убежище, Гиффорд не могла заставить себя выговорить это имя. Как будто что-то ее останавливало, как будто чья-то рука сжимала ей горло. Может быть, причиной тому была странная смесь жестокости и заботы, которые проявляла по отношению к ней Карлотта. В повествовании, составленном в Таламаске, говорилось, что кто-то вырвал глаз Анте и вытолкнул ее из чердачного окна. Боже милостивый! Нет, Карлотта не могла такое сотворить!

Гиффорд не удивляло, что муж замешкался с ответом. Собственная откровенность потрясла даже ее саму. А ведь то, о чем она только что рассказала, можно сказать, стояло у нее перед глазами. Она, пусть и не слишком отчетливо, видела всю картину происшедшего. В такие минуты Гиффорд особенно остро чувствовала свое одиночество в браке.

— Ты действительно веришь в это, Гиффорд? Любимая, ты и в самом деле искренне в это веришь?

Она не ответила. Не потому, что не хотела. Просто не могла. Она была чересчур подавлена. Ей казалось, что всю совместную жизнь они провели в спорах. Разразится завтра шторм или будет светить солнце? Могут ли изнасиловать Мону, когда она возвращается ночью по Сент-Чарльз-авеню? Вырастут ли снова ввозные пошлины? Свергнут ли наконец Кастро? Существуют ли привидения? Были ли среди Мэйфейров ведьмы? Может ли кто-нибудь на самом деле разговаривать с мертвыми? Почему усопшие так странно себя ведут? Какого черта им нужно? Вредны ли для здоровья масло и красное мясо? Следует ли пить молоко? Ведь взрослые не способны переваривать молоко так, как дети… И так далее и тому подобное… Вопросам не было конца и края.

— Да, Райен, — грустным и немного небрежным тоном ответила Гиффорд. — Я в это верю. Понимаешь, Райен, я верю в то, что вижу. А я всегда его видела. Тебе же это просто не дано.

Гиффорд была не совсем права. Вернее сказать, она неправильно выразилась. Райен тоже обладал способностью видеть духов, но он не желал ею пользоваться. Она услышала его тихий вздох и поняла, что он вновь от нее удалился — вернулся в построенный им самим мир. В мир, где не стоял вопрос веры и доверия, где не существовали никакие духи, а ведьмовство Мэйфейров было не более чем семейной забавой. Такой же забавой, как их старые дома, призрачные общие фонды, драгоценности и золотые монеты в подвалах. Такой же забавой, как женитьба Пирса Мэйфейра на Клэнси Мэйфейр, чего, кстати, нельзя было ни в коем случае допускать, потому что у них, так же как у Алисии и Патрика, был общий предок — Джулиен. Но какой смысл снова затевать обо всем этом разговор? Какой смысл? У Гиффорд не было ни причин на это, ни желания делиться своим мнением, ни настоящих доверительных отношений с мужем.

Но любовь? Ведь у нее остались к нему и любовь, и уважение. Ни от кого в мире она так не зависела, как от Райена. Поэтому Гиффорд в ответ сказала то, что обычно говорила в таких случаях:

— Я люблю тебя, милый. — До чего же приятно было произнести эти слова на манер Ингрид Бергман с таким глубоким чувством, которое придавало им особенный смысл. — Я очень тебя люблю.

— Гиффорд…

На другом конце линии повисло молчание. Семейный адвокат задумался. Зачем ему, голубоглазому мужчине средних лет, у которого волосы уже подернуты сединой и которому так же, как и его жене, небезразлично благосостояние семьи, верить в какие-то привидения? Призраки не требуют наследства, не подают на вас в суд, не пугают налоговым управлением и не упрекают за то, что вы позволили себе в обеденный перерыв пропустить порцию-другую мартини.

— Что, милый? — тихо переспросила она.

— Если ты веришь в это, — осторожно начал Райен, — если ты действительно веришь в то, что ты мне сейчас сказала, если это привидение, как ты говоришь, покинуло дом, почему ты не пошла туда, Гиффорд? Почему ты не была с нами сегодня?

— Эта тварь похитила Роуан, — сердито прорычала в трубку Гиффорд. — Если ты надеешься, что все закончилось, то ты глубоко ошибаешься, Райен!

Вскипев от негодования, она резко выпрямилась. Все ее доброе отношение к мужу испарилось в мгновение ока. Подчас он становился столь редким занудой, что она не могла его выносить. Ей начинало казаться, что именно этот мужчина разрушил всю ее жизнь. И это было такой же правдой, как то, что она его любила. Такой же правдой, как появление призрака в особняке на Первой улице.

— Райен, неужели ты не ощущаешь ничего странного в этом доме?! — едва сдерживаясь, чтобы не закричать, продолжала она. — Не может быть, чтобы ты ничего не чувствовал! Еще ничего не закончилось. Все только начинается! И мы обязаны во что бы то ни стало найти Роуан!

— Я приеду за тобой утром, — рявкнул в трубку Райен. Было ясно, что он не на шутку рассердился. Обрушившийся на него гнев жены отозвался в нем ответным взрывом ярости. Но сдаваться Райен не собирался.

— Я хочу приехать и забрать тебя домой.

— Ладно, — наконец согласилась она. — Приезжай. Я тоже этого хочу.

Неожиданно для самой себя она услышала в своем голосе жалобные нотки, означавшие лишь одно: ее очередное поражение.

Хорошо, что она, по крайней мере, отважилась высказать хотя бы небольшую часть собственных соображений о похитившем Роуан субъекте. Да, она сделала то, что хотела, и теперь очередь была за мужем. Пусть он с ней спорит, пусть распекает ее на все лады, пусть даже выйдет победителем в этой схватке. Все это будет не сегодня, а позже. Возможно, даже завтра.

— Гиффорд, Гиффорд, Гиффорд… — ласково пропел он в трубку. — Я приеду. Буду на месте, прежде чем ты успеешь проснуться.

Неожиданно ее охватила невероятная слабость, некое странное оцепенение. Ей даже показалось, что она не сможет пошевелиться, пока он не явится за ней. Пока она не увидит, что он вошел в дверь ее домика.

— А теперь, умоляю тебя, запри хорошенько дом, — продолжал Райен, — и ложись. Держу пари, что ты притулилась на кушетке и что все двери в доме стоят нараспашку…

— Это Дестин, Райен.

— Запрись. И положи пистолет возле кровати. Чтобы он был под рукой. И прошу тебя, пожалуйста, включи сигнализацию.

— Пистолет! О Господи! Да неужели я смогу им воспользоваться в твое отсутствие!

— Именно в мое отсутствие он может тебе пригодиться.

Гиффорд вспомнила Мону и невольно улыбнулась.

Прежде чем закончить разговор, они, свято храня однажды заведенную ими традицию, обменялись поцелуями.

Впервые Гиффорд поцеловала Райена, когда ей было пятнадцать. Тогда они были влюблены друг в друга. Помнится, сразу после рождения Моны Алисия ей сказала:

— Счастливая… Ты любишь своего Мэйфейра. Я же вышла замуж только вот из-за этого!

Сколько раз Гиффорд задумывалась о том, чтобы забрать к себе Мону. Возможно, со стороны Алисии она не встретила бы никаких препятствий. Ее сестра была законченной пьяницей. Странно, что Мона вообще появилась на свет, да к тому же родилась такой крепкой и здоровой. Но на самом деле у Гиффорд и в мыслях не было отобрать у Алисии ребенка. Она прекрасно помнила, к чему привело доброе намерение Элли Мэйфейр — честно говоря, Гиффорд лично ее никогда не знала, — которая взяла на воспитание и увезла в Калифорнию Роуан, дочь Дейрдре, чтобы спасти девочку от семейного проклятия. За этот поступок Элли возненавидели все. Это случилось в тот ужасный год, когда умер дядюшка Кортланд. Он упал с лестницы в доме на Первой улице. Как тяжело переживал его смерть Райен…

Гиффорд тогда уже исполнилось пятнадцать, и они с Райеном были безумно влюблены друг в друга. Нет, какими бы благими ни были намерения, ни в коем случае нельзя отбирать ребенка у матери. Яркое доказательство тому — судьба Дейрдре, которая, лишившись дочери, сошла с ума, и безвременный уход из жизни дядюшки Кортланда, пытавшегося этому помешать.

Безусловно, Гиффорд сумела бы лучше позаботиться о Моне, чем родная мать. А если быть до конца откровенной, то заботиться о малышке хуже, чем делали это Патрик с Алисией, было попросту невозможно. Но следует отдать Гиффорд должное: она всегда относилась к Моне как к своему родному ребенку.

Огонь в камине погас, и в комнате стало как-то неуютно и даже холодно. Неплохо было бы снова его разжечь. Во всяком случае, спать ей еще совсем не хотелось. Хорошо, если удастся забыться сном хотя бы часам к двум ночи. Тогда к приезду Райена она будет свежа и бодра. Ничего удивительного: когда тебе сорок шесть, нужда в продолжительном сне, как правило, отпадает. Вполне довольствуешься малым.

Опустившись на колени перед широким каменным камином, Гиффорд взяла из аккуратной стопки лежащих рядом дров небольшое дубовое полено и бросила в чуть теплящиеся угли. За ним туда же отправились комок газеты и несколько щепок. Огонь вспыхнул с новой силой. Его языки весело заплясали на покрытых копотью кирпичах. Руки и лицо Гиффорд начал обволакивать жар, так что ей вскоре пришлось отпрянуть назад. С огнем у нее было связано что-то неприятное, скорее даже, ужасное — очевидно, какое-то воспоминание о происшествии в семье, которое она старательно стерла из своей памяти.

Она стояла в комнате, устремив взор на белый пляж. Шума волн совсем не было слышно. Бриз накрыл все тяжелым покрывалом тишины. Звезды светили так ярко, как будто это был последний день мироздания. Легкий морской ветер своей прозрачной чистотой наполнил душу Гиффорд необъяснимым восторгом, так что она была не в силах сдержать слезы.

Она страстно желала остаться в этом месте еще на какое-то время, до тех пор, пока ее не начнет неодолимо тянуть к родным дубам, растущим у ее дома. Но этого никогда не случалось. Она всегда уезжала раньше, чем ей бы хотелось. Долг, семья и многое другое призывали ее покинуть Дестин прежде, чем она была к этому готова.

Нельзя сказать, что она не любила родные дубы и паутину, опутавшую все и вся, полуразрушенные стены соседних домов и разбитые мостовые, а также бесконечные объятия ее многочисленных родственников. Да, они были очень милы ее сердцу, но почему-то подчас ей так не терпелось сбежать от всего этого.

Подальше от всех и вся.

— Мне бы хотелось умереть, — содрогнувшись от своей мысли, прошептала Гиффорд.

Голос ее дрожал, и бриз уносил его прочь. Она вошла в кухню, которая на самом деле представляла собой лишь часть большой центральной комнаты, выпила стакан воды и через открытые стеклянные двери вышла из дома. Пройдя через двор, она поднялась по ступенькам к дорожке и, одолев маленькую дюну, спустилась вниз, на гладко уложенный ветром песок.

Теперь она явственно слышала голос залива. Он наполнял ее своим шумом. Казалось, в мире не было ничего, кроме этого звука. Он заставлял забыть обо всем на свете, утратить все прежние чувства и ощущения. Когда она бросила мимолетный взгляд на свой дом, он показался ей маленьким и незначительным и походил скорее на бункер за песчаной насыпью, а не на симпатичное прибрежное строение, каким был на самом деле.

Прабабушка Дороти построила этот дом для своих внуков и правнуков в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. В те времена Дестин был обыкновенной рыболовецкой деревней, жизнь в которой сонно текла по своим законам. По крайней мере, все так говорили. Тогда никто понятия не имел об огромных кондоминиумах, гольф-клубах и прочем. Ничего подобного не было и в помине.

От неожиданного порыва ветра Гиффорд бросило в дрожь. Как будто он усилил свою хватку, собираясь швырнуть ее в сторону. Устремив взгляд на волны, лениво плещущиеся у края мерцающей поверхности пляжа, она направилась против ветра к воде. Ей захотелось прилечь прямо на берегу и уснуть. Она всегда так делала, когда была девочкой. В окрестностях Дестина не было более безопасного места, чем пляж. Сюда еще не дошли такие радости цивилизации, как всякого рода средства передвижения, которые не только могли нанести вам физическое увечье, но и испортить всякое впечатление одним только выхлопом и шумом.

Как звали того поэта, который когда-то погиб на пляже Огненного острова? Все тогда решили, что его кто-то переехал, пока он спал, хотя толком никто ничего не знал. Ужасная история, просто ужасная. Гиффорд не могла вспомнить его имя. Только стихи. Это было во времена ее студенческой юности. Они с Райеном стояли на палубе лодки, пили пиво и целовались. Он обещал ее увезти из Нового Орлеана. Какая ложь! Они собирались жить в Китае! Или в Бразилии? Но Райен ушел с головой в дела «Мэйфейр и Мэйфейр». Контора поглотила его целиком и полностью задолго до того, как ему исполнился двадцать один год. Интересно, помнил ли он до сих пор их любимых поэтов? Не забыл ли, как они восхищались стихотворением Лоуренса о голубой горечавке или « Воскресным утром» Уоллиса Стивенса?

Но разве могла она винить его за то, что произошло за годы их супружеской жизни. Она сама не могла отказать ни бабушке Эвелин, ни дедушке Филдингу, ни тем старикам, которые так заботились о ней, когда умерли ее родители. У нее было такое впечатление, будто они с сестрой всегда принадлежали этим старикам. Мать Ранена так и не простила им того, что они не устроили традиционной свадьбы и что невеста не надела белого платья. К тому же Гиффорд ни на день не могла оставить Алисию одну — та была еще слишком молода, но уже совершенно безумна и постоянно попадала в какую-нибудь беду. Гиффорд даже не смогла продолжить обучение в университете. Когда она изъявила желание это сделать, бабушка Эвелин ей сказала:

— А чем плох Тулейн? Туда можно ездить на такси.

И ей ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Поехать в Сорбонну ей не разрешили, и второй курс там остался только в мечтах.

— Ты потомственная Мэйфейр, — заявила бабушка Эвелин во время обсуждения свадебной церемонии. — Мэйфейр в десятом поколении. Представляю, как была бы потрясена твоя мать, спаси Господи ее душу. Бедняжка, она и так очень страдала.

Но камнем преткновения оказался не столько вопрос, где Гиффорд хочет жить — на севере, в Европе или где-то еще, сколько сама свадебная церемония, вокруг порядка проведения которой разгорелись самые жаркие дебаты. Родня никак не могла прийти к согласию, где молодым следует венчаться — в храме Имени Господня или в ирландской церкви Святого Альфонса.

Гиффорд и Алисия посещали школу при церкви Имени Господня, которая располагалась очень далеко от старой церкви Святого Альфонса — в деловой части города, напротив парка Одюбон. В те времена неф еще не был расписан, и великолепные мраморные статуи красиво выделялись на фоне белокаменных стен.

В этой церкви Гиффорд приняла свое первое причастие и участвовала в торжественной церемонии. На ней было длинное белое платье и туфли на высоких каблуках, а в руках — букет цветов. Как все дебютантки, она очень волновалась.

Само собой напрашивалось решение устроить венчание в храме Имени Господня. Какое отношение к Гиффорд могла иметь какая-то старая церковь Мэйфейров, церковь святого Альфонса? В конце концов, Дейрдре Мэйфейр можно было об этом не сообщать. К тому времени она уже была безнадежно больна и совершенно невменяема. И все было бы хорошо, если бы не начал мутить воду дедушка Филдинг.

— Святой Альфонс — наша семейная церковь. А ты Мэйфейр в десятом колене! — заявил он.

Мэйфейр в десятом колене.

— Терпеть не могу, когда так говорят. Это совсем ничего не значит, — возражала Гиффорд.

— Чушь какая! — возмущалась бабушка Эвелин. — Это очень многое значит. Это значит, что за тобой стоят десять поколений. Десять различных родовых линий. Разве этого мало? Ты должна этим гордиться.

Вечерами бабушка Эвелин вязала, сидя на террасе дома на Амелия-стрит. Она бросала свое занятие только тогда, когда темнело и уже ничего не было видно. Ей нравилось наблюдать за тем, как над Сент-Чарльз-авеню сгущаются сумерки. Они действовали на нее успокаивающе. Она даже любила просто смотреть на толпы людей, прогуливающихся по вечерним улицам, на машины, освещенные изнутри желтыми лампочками и отчаянно грохотавшие на поворотах. Это были дни шума и пыли. Еще не изобрели кондиционеры и не вешали ковры длиной во всю стену. А белье из прачечной было жестким, как картон.

«Да, мы принадлежим старикам», — думала Гиффорд. Она почти позабыла свою мать. Помнила только, что та всегда была больна, жила в затворничестве и очень страдала. А еще она помнила ее шаги за закрытой дверью. Гиффорд и Алисия очень рано остались сиротами.

Те давние времена вызывали у Гиффорд своего рода ностальгию. В особенности ей были памятны прогулки с бабушкой Эвелин, которая всегда носила с собой ирландскую трость. Не могла Гиффорд без умиления вспоминать и то, как читала книжки дедушке Филдингу.

«Нет, уехать из родного города мне никогда по-настоящему не хотелось», — решила про себя Гиффорд. Она никогда подолгу не могла жить в крупных современных городах Америки, таких как, например, Даллас, Хьюстон или Лос-Анджелес. Несмотря на то, что поначалу они привлекали ее своей чистотой и насыщенностью жизни, царившая там суета была ей не по вкусу. Когда еще ребенком Гиффорд впервые попала в Лос-Анджелес, он показался ей чудом из чудес. Но такие города ее быстро утомляли. Вероятно, очарование Дестина заключалось еще и в том, что он находился недалеко от ее родного города, и ей не составляло труда до него добраться. А при желании она всегда могла сесть в машину и еще до захода солнца вернуться к родным ее сердцу дубам. Да, она воистину любила свой Новый Орлеан, город тараканов, город разрухи, город ее семьи и многих других счастливых людей.

На память ей пришел отрывок из Хилари Беллок, который однажды она обнаружила среди бумаг покойного отца:

Где солнце католикам будет светить,

Я сам это вам смогу подтвердить,

Там музыка, смех и хмельное вино.

BenedicamusDomino!

— Хочу тебе раскрыть один небольшой секрет, — однажды сказала ей мать, Лаура Ли. — Поскольку ты Мэйфейр в десятом колене, а это действительно так, ты никогда не будешь счастлива за пределами Нового Орлеана. Так что на этот счет даже и не обольщайся.

Что ж, по-видимому, она была права. В десятом колене, в пятнадцатом… Не в этом суть. Но была ли счастлива сама Лаура Ли? Гиффорд до сих пор помнила ее смех, ее надломленный грудной голос.

— Я слишком больна, чтобы думать о счастье, любимая моя девочка, — говорила ей мать. — Принеси-ка мне лучше «Тайме пи-кайун» [159] и чашку горячего чая.

Подумать только! В жилах Моны течет больше крови Мэйфейров, чем у кого бы то ни было в клане. Любопытно, каким коленом является она? Может, двадцатым? Нет, Гиффорд положительно должна увидеть компьютерную версию семейного древа собственными глазами. И тщательно изучить сложнейшую схему, в полной мере отображающую многочисленные линии браков между двоюродными и троюродными братьями и сестрами. В этом деле ее интересовало только одно: была ли хоть одна струя свежей крови за последние четыре-пять поколений?

Мэйфейр женится на Мэйфейр. Никто из них не считал нужным объяснять причину внутрисемейных браков посторонним людям. А теперь еще случилось так, что Майкл Карри остался в злополучном доме совсем один, меж тем как его жена исчезла в неизвестном направлении. И как могло случиться, что Роуан, которую ребенком похитили из этого дома ради ее собственного блага, вернулась в него, чтобы быть проклятой…

Однажды в минуту отчаяния Райен сказал:

— Знаешь, Гиффорд, на самом деле в жизни имеют значение только две вещи: семья и деньги. Остальное не важно. Нужно быть очень, очень богатыми, как мы, и иметь хорошую, крепкую семью.

Она тогда смеялась до слез. Должно быть, это произошло пятнадцатого апреля, когда он посчитал свой подоходный налог. Однако Гиффорд вполне поняла, что он хотел сказать. Она, так же как Райен, не была ни художником, ни певицей, ни танцовщицей, ни музыкантом. Семья и деньги для них олицетворяли собой весь мир. То же самое можно было сказать и о всех остальных Мэйфейрах, для которых семья была не просто семьей в обычном понимании этого слова. Это был клан, нация, религия, одержимая привязанность друг к другу.

— Я не смогла бы без них прожить, — уже вслух продолжала размышлять Гиффорд. Она любила это делать здесь, где морской ветер поглощал все и вся, где монотонный рев волн создавал такое ощущение легкости, что душа невольно начинала петь.

Мона будет жить лучше, чем ее тетушка. Она сможет ходить в тот колледж, в который захочет! У Моны будет возможность решать — уехать или остаться. У нее будет выбор. Пока у нее не было подходящего кандидата в мужья. Не то, что не было. Гиффорд могла бы назвать по крайней мере человек двадцать двоюродных и троюродных братьев Моны, которые могли бы составить ей хорошую партию. Но дело было совсем в другом. Гиффорд хотела, чтобы девушка пользовалась полной свободой — тем, чего она, Гиффорд, никогда не имела. Мона была сильной. Гиффорд не раз видела во сне, как та проявляла смелость и волю, совершая поступки, на которые далеко не каждый решится. То она ходила по высокой стене, приговаривая: «Поторопись, тетя Гиффорд». То, дымя сигаретой, сидела на крыле самолета, который летел сквозь облака, а Гиффорд тем временем, дрожа от дикого страха, пыталась удержаться на веревочной лестнице.

Наклонив голову и позволив ветру хлестать ее волосами по лицу, она продолжала стоять на берегу залива, воображая, будто парит над землей.

— О Господи! Как хорошо! — ощущая себя в незримом полете, восклицала она. Какая благодать! Завтра приедет Райен и заберет ее домой. Райен приедет сюда. А что, если случится чудо и окажется, что Роуан жива? Роуан вернется домой! Все со временем встанет на свои места, и вскоре на горизонте явственно замаячит надежда на великое возвращение Роуан.

А почему бы на самом деле не упасть прямо на песок и не уснуть? А еще неплохо бы подумать насчет платья для Клэнси. Нужно будет непременно помочь ей в выборе свадебного наряда. Мать девочки ровным счетом ничего не смыслит в этом деле.

Интересно, наступила ли уже среда?

Хотя небо было безоблачным и над водой ярко светила луна, Гиффорд не могла разглядеть, который был час. Но в глубине души она знала, что Великий пост уже начался. Очевидно, в Новом Орлеане гильдии уже закрыли свои танцевальные залы и оркестры приветствовали завершение Марди-Гра последним взлетом смычка. Праздник остался позади.

Пора возвращаться в дом. Райен велел ей запереть изнутри все окна и двери и включить сигнализацию. Раз он сказал, значит, она так и сделает. Однажды, сильно рассердившись на мужа, Гиффорд спала на берегу. Никогда она не ощущала такой свободы и безмятежности, как в ту ночь, которую подобно страннику провела под открытым небом. На этом пляже можно было остаться наедине с самыми древними созданиями на земле — с песком и морем. Можно было в грезах улететь в любое время, попасть в любую книгу, переместиться в мечтах в библейские земли или легендарную Атлантиду. Но сейчас следует все же последовать совету Райена.

О, как бы было хорошо, окажись он сейчас здесь, рядом с ней!

В ту ночь год назад, когда умерла Дейрдре Мэйфейр, Гиффорд проснулась от собственного крика. Чтобы успокоить, Райен обнял ее и прижал к себе. «Кто-то умер!» — кричала она. Потом раздался телефонный звонок. Райен встал и направился к аппарату. «Дейрдре. Это Дейрдре», — вернувшись, сообщил он.

Любопытно, повторится ли подобное ощущение, если что-нибудь случится с Роуан? Или она слишком далека от Гиффорд в родстве?

Кто знает, может, Роуан умерла ужасной смертью через несколько часов после своего исчезновения? Нет, этого не может быть. Потому что от нее приходили письма и сообщения. Райен сказал, что все шифры были абсолютно правильными. К тому же Роуан лично звонила знакомому доктору в Калифорнию.

Да, завтра они узнают подробности этого разговора, как говорится, из первых уст. Вернувшись в своих размышлениях к тому, с чего она начала, Гиффорд повернулась спиной к морю и медленно направилась в сторону темнеющей дюны.

По обеим сторонам от нее стояли низенькие домики, которые, казалось, навечно вросли в окружающий ландшафт. За ними возвышались более внушительные здания с многочисленными огоньками на крышах, чтобы их в темноте могли заметить низко летящие самолеты. А где-то далеко-далеко сияли огни города. Над морем у самого горизонта, отливая лунным светом, клубились кучевые облака.

Да, пора запереть дом и лечь спать. Причем непременно возле камина. К ней наконец пришла та сладостная истома, которая предвещала приятный сон. В такие минуты она любила оставаться одна и засыпать под шипение пламени. Поутру ее разбудит кофеварка, которая включится в половине шестого. В крайнем случае она услышит, как к берегу причалит первая лодка.

Среда Великого поста. На Гиффорд снизошло чувство глубокого умиротворения, нечто среднее между верой и набожностью. Прах к праху… Впрочем, хватит о прахе. В свое время она срежет святую пальмовую ветвь на Пальмовое воскресенье. Возьмет с собой Мону, Пирса, Клэнси и Джен и, как в старые добрые времена, отправится в Страстную пятницу в церковь, чтобы поцеловать крест. Возможно, они даже посетят все девять церквей — Имени Господня, Святого Духа, Святого Стефана, Святого Генриха, Пресвятой Богородицы, Вечной помощи Божьей Матери, Святой Марии, Святого Альфонса, Святой Терезы, — как делали прежде с Алисией и Старухой Эвелин. В те времена все храмы находились в центре города, а в городе было полным-полно католиков, причем истинно верующих католиков.

Им не всегда удавалось заглянуть в церковь Святого Патрика, и чаще всего они проходили мимо негритянской церквушки на Луизиана-авеню, хотя могли бы запросто в нее зайти, потому что в католических церквах никакой сегрегации не было, а церковь Святого Духа воистину стоила того, чтобы на нее посмотреть. Во время обхода церквей бабушка Эвелин никогда не упускала случая вспомнить о том, как снесли храм Святого Михаила. Там когда-то подвизалась сестрой милосердия их двоюродная сестра Марианна. Было до боли грустно слушать о том, как разнесли по частям эту церковь вместе с монастырем и всеми святынями, которые потом распродали с молотка. Кстати сказать, Марианна тоже была потомком Джулиена. Во всяком случае, так говорили.

Интересно, сколько из этих церквей до сих пор сохранилось? Да, в этом году в Страстную пятницу надо будет обязательно проехать до Амелия-стрит и предложить Моне разыскать их. Девушка всегда обожала приключения, особенно сопряженные с рискованным посещением окрестностей. Только так можно было ее куда-то завлечь. «Мона, я хочу разыскать девять церквей, — скажет ей Гиффорд, — которые обыкновенно посещала бабушка. Надеюсь, их еще не снесли». А что, если они возьмут с собой и бабушку Эвелин? Ее мог бы подвезти Геркулес, а они пошли бы рядом пешком. Бабушка Эвелин уже слишком стара и не в силах долго ходить. Хотя, возможно, все это будет выглядеть очень глупо.

Что же касается Моны, то она, скорее всего, охотно откликнется на предложение Гиффорд. Только опять начнет расспрашивать о виктроле. И кто ей вбил в голову, что теперь, когда дом на Первой улице отремонтировали, кто-нибудь непременно должен найти виктролу на чердаке и отдать ей? Рано или поздно ей придется узнать, что никакой виктролы на чердаке давным-давно нет. Ее спрятали вместе с жемчугом там, где никто…

Мысли покинули Гиффорд в мгновение ока, словно внезапно выпорхнули у нее из головы. Она дошла до начала дощатого настила и посмотрела вниз на свой уютный дом — на залитую мягким мерцающим светом жилую комнату, на большие, обтянутые кремовой кожей кушетки и на выложенный плиткой цвета карамели пол.

В доме Гиффорд кто-то был. И этот «кто-то» стоял справа от камина возле кушетки, той самой, на которой она весь вечер дремала. Она видела, что он поставил ногу на нижний край камина — точь в точь как любила ставить туда босую ногу сама Гиффорд, чтобы ощутить, насколько тот успел прогреться.

Но этот человек не был бос. Да и одежду его обыкновенной, пожалуй, не назовешь. В свете камина он выглядел истинным щеголем. Высокий и величественно худощавый, он почему-то сразу напомнил ей Ричарда Кори из старой поэмы Эдвина Арлингтона Робинсона.

Она медленно прошла по дощатому настилу и укрылась от ветра в относительно тихом и теплом заднем дворике. Сквозь стекла дверей ее дом был виден как на ладони. Да, положительно в нем было что-то не так. Общую картину нарушал высокий незнакомец. Что-то в его облике Гиффорд сразу насторожило. На нем был темный твидовый пиджак и шерстяной свитер. Но не они привлекли ее пристальное внимание. Необычными были его длинные, блестящие черные волосы.

Они доходили до плеч, делая его похожим на Христа. Это сравнение почему-то сразу пришло Гиффорд на ум. В самом деле, когда он повернулся и посмотрел на нее, ей сразу вспомнились открытки с изображением Иисуса из дешевой лавки. Ярко раскрашенные сияющими красками, они выглядели довольно милыми, а изображенный на них Христос, если их повертеть, попеременно то открывал, то закрывал глаза. Его одежды обычно ниспадали мягкими складками, длинные локоны сияли, а в смиренной улыбке не было ни боли, ни таинственности. Надо сказать, что у незнакомца были такие же, как у Христа, аккуратные усы и борода, и это придавало его лицу выражение святости и величественности.

Да, выглядел он именно так. Но кто же это, черт побери? Не иначе, как кто-то из соседей. Пришел попросить предохранитель на двадцать пять ампер или карманный фонарик. Да еще вырядился в твидовый пиджак от Харриса.

Незнакомец неподвижно стоял в комнате и смотрел на огонь. Потом медленно повернулся и устремил на Гиффорд взгляд, в котором не было ни капли удивления. Как будто он все время наблюдал за ней и в темноте ночи, наполненной порывами ветра, слышал ее шаги. Как будто знал, что она уже почти рядом и вопрошающе взирает на него, опершись рукой о стальную дверную решетку.

Какое у него было лицо! Гиффорд сразу поразила удивительно яркая, подкупающая красота, затмевавшая собой и необычно длинную шевелюру, и дорогую одежду. Выражение его лица являло собой безмятежность. Но еще больше ее поразило другое. Запах. От него исходил особый запах — можно сказать, благоухание.

Оно не было ни сладким, ни цветочным, ни конфетным, ни пряным. И, тем не менее, казался чрезвычайно приятным. Запах принадлежал к тем, которые хотелось вдыхать все больше и больше. Гиффорд уже было знакомо это ощущение — кажется, оно посещало ее совсем недавно. Да, она прекрасно помнила свое страстное желание насладиться чарующим ароматом. Но было в нем все-таки что-то весьма странное. Она отчего-то вдруг вспомнила об ордене Святого Михаила. Надо бы проверить, лежит ли он до сих пор в ее сумочке. Господи, какая ерунда лезет в голову! О чем она думает, когда в ее комнате стоит незнакомец!

Гиффорд понимала, что ей следует проявлять осторожность. Надо немедленно выяснить, кто он такой и что ему нужно. Причем это необходимо сделать, не входя в дом. У нее в жизни бывали случаи, когда она оказывалась в довольно неловком положении, но, надо сказать, умела выходить из сложных ситуаций, не испытывая при том и половинной доли смущения и страха, которые овладели ею теперь. Правда, следует признать, что сталкиваться лицом к лицу с настоящей опасностью ей еще ни разу не доводилось.

Да, должно быть, это кто-то из соседей. Очевидно, у него заглох мотор в машине, и он, увидев свет в доме или струящийся из трубы и стелющийся по спящему берегу дым, решил зайти на огонек.

Впрочем, внезапно возникшие обстоятельства не настолько ее взволновали, насколько заинтриговали. Ее подмывало поскорее узнать, что же за странный тип находится в ее доме и, стоя возле камина, откровенно разглядывает вернувшуюся хозяйку. В облике мужчины и в его манере держаться не было ничего угрожающего. Напротив, казалось, он проявлял по отношению к ней не меньшее любопытство и такой же острый интерес.

Он наблюдал за тем, как Гиффорд вошла в комнату. Поначалу она хотела закрыть за собой стеклянную дверь, но потом передумала.

— Итак, чем могу быть полезна? — вместо приветствия осведомилась она.

Шум залива вновь отошел на второй план, словно в мгновение ока обратился в шепот, который был едва слышен. Она стояла спиной ко всему внешнему миру, и в этом мире царила тишина.

Неожиданно запах усилился. Казалось, что он заполонил всю комнату, смешавшись с благоуханием горящих в камине дубовых поленьев, обуглившихся кирпичей и свежим морским воздухом.

— Подойди ко мне, Гиффорд, — произнес незнакомец с ошеломляющим спокойствием и простотой. — Приди ко мне. В мои объятия.

— Кажется, я вас не вполне расслышала… — ответила она с натужной, неестественной улыбкой, которая возникла на ее лице, прежде чем она успела опомниться.

Гиффорд медленно направилась к камину. Запах был таким изысканным, таким обворожительным, что хотелось вдыхать его все больше и больше.

— Кто вы? — стараясь говорить как можно вежливее, осведомилась она. Чтобы не выдать своего смущения, она тщилась сохранить внешнюю непринужденность, как будто ничего особенного не произошло. — Мы с вами знакомы?

— Да, Гиффорд. Ты знаешь меня. Ты хорошо знаешь, кто я такой, — произнес он нараспев, как будто читал стихи, хотя говорил далеко не стихами. Создавалось впечатление, что он придавал особое значение каждому изреченному им слогу. — Ты видела меня, когда была совсем маленькой девочкой, — последнее слово он произнес с наибольшим изяществом. — Знаю, что видела. Но не помню в подробностях, как и когда именно это произошло. Надеюсь, ты сможешь освежить мою память. Гиффорд, перенесись мыслями в прошлое. И попытайся вспомнить пыльную террасу и заросший сорняком сад.

Вид у незнакомца был грустный и задумчивый.

— Я впервые вас вижу, — ответила она с некоторым сомнением в голосе.

Он подошел к ней ближе. Лицо его было вылеплено с удивительным изяществом. А кожа… О, она была поистине безупречна! Пожалуй, он выглядел лучше, чем Иисус на открытках. И еще естественнее, чем знаменитый автопортрет Дюрера.

— «Салъватор Мунди», — продолжая свои размышления вслух, прошептала она. Кажется, так называлась эта картина.

— Несколько последних столетий прошли для меня бездарно, — продолжал он. — Можно сказать, я их утратил в борьбе за то, чтобы увидеть нечто обыкновенное и вполне осязаемое. Но сейчас я пробудил в себе память прошлого и старые истины. Я обратился к тем временам, когда меня не интересовали трепетные и хрупкие красавицы из рода Мэйфейр. Подобно тому, как это делают люди, мне пришлось воспользоваться собственноручно сделанными записями. Но я их делал второпях, потому что в то время пелена все больше сгущалась надо мной. Плоть сжимала меня все сильней и сильней, лишая легкости и подвижности, которые свойственны призраку и которые могли принести мне более легкую и быструю победу. Гиффорд. Это имя я записал собственноручно. Гиффорд Мэйфейр — внучка Джулиена. Гиффорд пришла на Первую улицу. Гиффорд одна из тех, кто видел Лэшера. Разве я не прав?

Когда Гиффорд услышала это имя, ее охватило оцепенение. Все прочее, что говорил незнакомец, воспринималось ею как мелодичная песня, смысл которой почти не доходил до ее сознания.

— Да, я воздал должное каждому плаксивому младенцу. Но только затем, чтобы вернуть им более достойную судьбу. А тебе — драгоценную и трагическую любовь.

Когда он говорил, его сходство с Христом и с картинами Дюрера все больше и больше усиливалось. По-видимому, он делал это специально, то выделяя легкими кивками какое-то слово, то соединяя на миг пальцы в щепотку, то вздымая ладонь к небу. Ни дать ни взять Христос, беседующий с апостолами и уже доподлинно знающий, что ему предстоит быть распятым на кресте.

Было вполне очевидно, что его голова совершенно пуста, начисто лишена всякой способности рационально мыслить. Лэшер. Ее тело вдруг напомнило, до какой степени она страшится этого человека. Она подняла руки, переплетя их в привычном для нее жесте, и краем глаза заметила, что ее пальцы трепещут, словно легкие крылышки с неясными очертаниями.

Кровь ударила ей в голову, пульс участился. Гиффорд уже не могла видеть отчетливо его прекрасное лицо — оно маячило перед ней, словно отражение в стекле, сливавшееся с видом за окном. Ее обуял такой страх, что она не могла двинуться с места, но зато он не удержал ее от другого жеста. Она подняла ладонь ко лбу, но рука незваного гостя резко взметнулась и сильной хваткой до боли сжала ей кисть.

Глаза ее невольно закрылись. Ей стало так страшно, что на мгновение показалось, будто все это происходит не с ней. Будто все это происходит не наяву. Будто она потеряла чувство пространства и времени. Страх то убывал, то накатывался снова, вызывая в ней новую волну ужаса. Гиффорд чувствовала, как сжимаются его пальцы. Ощущала исходящий от него пленящий теплый запах. Одержимая страхом и яростью, но не потеряв присутствия духа, она процедила сквозь зубы:

— Отпусти меня.

— Что ты собираешься делать, Гиффорд? — Голос прозвучал нерешительно, мягко и мелодично, как и раньше.

Теперь он стоял совсем близко. Чудовищно высокий, около шести с половиной футов — точнее она определить не могла. Однако, несмотря на столь большой рост, он выглядел изящным, как будто слепленным из очень тонкого материала. Первое, что бросилось Гиффорд в глаза, — это его лобная кость, которая сильно выдавалась вперед.

— Так что же ты собираешься делать? — повторил он свой вопрос, который прозвучал без всякого раздражения, едва ли не по-детски простодушно.

— Сотворить крестное знамение! — ответила она хриплым шепотом.

И, высвобождаясь из его хватки, она конвульсивным движением перекрестилась, про себя несколько раз повторив: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…» Немного успокоившись, она вновь обратила взор на незнакомца и на сей раз увидела его вполне отчетливо.

— Вы не Лэшер, — сказала она. Последнее слово, казалось, растворилось у нее прямо на языке. — Вы обыкновенный человек. Просто мужчина, который стоит здесь, в моей комнате.

— Я Лэшер, — мягко произнес он, словно стараясь защитить ее от грубого действия, которое производили на нее эти слова. — Я Лэшер, и теперь у меня есть плоть. И я вернулся, моя прекрасная ведьма Мэйфейр. — У него было прекрасное произношение, он говорил очень отчетливо, хотя и достаточно быстро. — Да, я теперь человек. Сотворенный из плоти и крови, моя ненаглядная колдунья. Если ты порежешь меня, потечет кровь. А поцелуешь меня — это лишь усилит мою страсть. Хочешь попробовать?

Она опять ощутила некое раздвоение сознания. К сожалению, к страху невозможно привыкнуть; он не может состариться и даже не поддается дрессировке. Когда человека напугают до смерти, он, к своему счастью, теряет сознание. На какой-то миг ей показалось, что именно это с ней сейчас произойдет. Но допустить подобное Гиффорд никак не могла. Если она упадет в обморок, все будет потеряно. Поэтому она взяла себя в руки и, призвав все мужество, уставилась на мужчину, который стоял почти рядом с ней, источая невероятно обворожительный, почти божественный аромат, и взирал на нее сияющими, неподвижными и умоляющими глазами. Лицо у него было гладкое, как у ребенка. И так же по-детски выглядели ярко-розовые губы.

Казалось, он не осознавал, сколь ослепительна его красота, или, по крайней мере, безотчетно пользовался ею, чтобы очаровать Гиффорд, а быть может, просто чтобы сбить с толку, успокоить, усыпить ее бдительность. Казалось, он видел не свое отражение в ее глазах, а только ее.

— Гиффорд, — шептал он. — Внучка Джулиена.

Неожиданно ее охватил такой невероятно гнетущий ужас, какими бывают лишь бесконечные детские страхи. Это был миг безумного помрачения. Ребенком она в такие минуты обычно вся скукоживалась и, стиснув колени руками, принималась рыдать, боясь при этом приоткрыть глаза, боясь каждого скрипа в доме, боясь стонов матери, а также темноты и всего того кошмара, который та в себе таила.

Усилием воли Гиффорд заставила себя вернуться к реальности. Для этого она посмотрела вниз, желая почувствовать под ногами кафельный пол и увидеть надоедливо-настойчивое мерцание огня. Потом взглянула на руки незнакомца — они были белыми, но с ярко очерченными, как у всякого взрослого, венами. Она перевела взор на его гладкий, без единой морщинки, как у самого Христа, обрамленный темными волосами лоб. Она невольно обратила внимание на очертания его ровных черных бровей, благодаря которым еще ярче выделялись глаза, особенно когда они были устремлены на нее. Покрытый блестящей и густой черной бородой подбородок остро выдавался вперед.

— Я хочу, чтобы вы сейчас же покинули дом, — произнесла она, понимая всю бессмысленность и бесполезность собственных слов.

Гиффорд вспомнила о пистолете, который лежал в туалете. Только сейчас она поняла, что всегда искала повод применить его в деле. В ее памяти всплыли запах пороха и грязный тир с цементными стенами в Гретне. Казалось, она даже слышала бодрый голос Моны. И почти осязала большой и довольно увесистый предмет в своих руках, который сотрясался при каждом нажатии курка. О, как бы он сейчас ей пригодился!

— Я хочу, чтобы вы пришли сюда утром, — продолжала она, кивком головы стараясь придать своим словам больше веса. — А сейчас вы должны покинуть мой дом. — Она почему-то вновь вспомнила об ордене. О Господи, почему ей не пришло в голову его надеть! А ведь ей хотелось это сделать. «О святой Михаил Архангел, защити нас в делах ратных!» — Уходите отсюда!

— Не могу, драгоценная моя, — медленно пропел он в ответ.

— Вы несете какую-то чушь. Я вас не знаю. И повторяю еще раз: уходите.

Она хотела отойти в сторону, но не могла набраться смелости.

Внезапно его лицо утратило всякое очарование и сострадание, если таковое на самом деле было. Он глядел на нее внимательным взором, в котором, возможно, прослеживалась некоторая горечь. Его лицо, как у всякого ребенка, было подвижным и одновременно спокойным. Промелькнувший в глазах всплеск эмоций не оставил на нем ни малейшего следа. Особенно гладок и совершенен был его удивительно пропорциональный лоб. Любопытно, был ли Дюрер от природы таким же совершенным?

— Прошу тебя, Гиффорд, вспомни меня, — продолжал умолять он. — Я тоже был бы не прочь тебя вспомнить. Когда ты увидела меня, я стоял под деревьями. Расскажи мне, что ты видела. Помоги мне, пожалуйста, Гиффорд. Помоги мне сложить все в одну картину. Я совсем растерялся в этом мире. И преисполнился таких древних страстей, как злоба и ненависть! Преисполнился вечных как мир равнодушия и боли! Конечно, когда я был невидимым, во мне присутствовала мудрость. И, разумеется, я был ближе к ангелам небесным, чем к дьяволу. Но меня манила плоть, и я не смог устоять. Я не хочу утратить ее еще раз. Ни за что не позволю себя разрушить. Моя плоть будет жить. Ты знаешь меня, Гиффорд. Скажи, что это так.

— Я не знаю вас! — проговорила она, отшатнувшись и шагнув назад.

Их разделяло такое малое расстояние, что она не могла рассчитывать на побег. Если бы даже она решилась это сделать, он тотчас бы схватил ее за шею. Стоило ей представить его пальцы у себя на затылке, как у нее вновь затряслись поджилки. Ее охватил дикий ужас от сознания того, что он в любой момент мог это сделать и никто не в силах его остановить; оттого, что люди вообще способны на такие поступки, и оттого, что она одна и совершенно беззащитна перед странным незнакомцем. Охваченная этими мрачными мыслями, она вновь принялась требовательно уговаривать его покинуть дом:

— Уходите отсюда! Слышите! Немедленно уходите!

— Не могу, красавица моя, — слегка приподняв бровь, упорствовал он. — Поговори со мной. Расскажи, что ты видела, когда много лет назад приходила в тот дом.

— Зачем я вам нужна?

Она отважилась сделать еще один, очень осторожный шаг назад. За ее спиной расстилался пляж. Что, если она побежит через двор по дощатой дорожке прямо к заливу? Теперь морской берег казался ей пустынным пристанищем кошмарных снов. Интересно, не снился ли ей когда-то очень давно этот ужасный сон?

«Никогда, никогда не произноси это имя!»

— Я теперь такой неуклюжий, — неожиданно разоткровенничался незнакомец. — Пожалуй, когда я был призраком, то был куда более изящен, верно? Я мог прийти и уйти, когда мне было нужно. Теперь же приходится странствовать по жизни так, как делают это все люди. Но мне нужны только Мэйфейры. Нужны они все до единого. Я хочу собрать их всех в тихой прекрасной долине и петь для них под луной. Ведь прежде я с легкостью мог собрать вас всех в один круг. Но теперь у нас никогда не будет такого счастья, Гиффорд. Полюби меня, Гиффорд.

Он резко отвернулся, будто пронзенный болью. Но ему не нужно было ни ее сочувствие, ни ее участие. Ему было ровным счетом все равно, какие она испытывала к нему чувства. Предавшись своему страданию, он довольно долго сохранял молчание, и все это время его грустный и безразличный взор был устремлен в сторону кухни. В выражении его лица и в манере держаться было нечто такое, что невозможно выразить словами.

— Гиффорд, — наконец произнес он. — Гиффорд, скажи… Каким ты меня находишь. Хорош ли я для тебя? — Он вновь повернулся к ней лицом. — Посмотри на меня.

Он резко склонил голову, собираясь ее поцеловать, причем сделал это с такой стремительностью, с какой только пернатые способны добраться до вожделенного водопоя. И вновь ее окатила волна теплого приятного аромата, на сей раз напоминавшего запах какого-то животного. Подобным образом пахнут собаки и птицы, когда их вытаскивают из клетки. Его губы закрыли ей рот, а ладони обвили шею. Она почувствовала, как его большие пальцы нежно скользнули по ее подбородку, потом по щекам. И ей захотелось убежать, скрыться, замкнуться в своем внутреннем мире, чтобы оградить себя от всякой боли. Она почувствовала томительно-приятное тепло, разливающееся внизу живота, и хотела сказать: «Этому никогда не бывать», но не смогла вымолвить ни слова. Гиффорд поняла, что оказалась полностью в его власти. Он убаюкал ее своими нежными ласками, пальцами, которые поглаживали ей шею и лежали прямо на горле. По телу пробежали мурашки — по спине, по плечам и рукам, до самых кончиков пальцев. Господи, кажется, она вот-вот упадет в обморок. Она теряла сознание.

— Нет, нет, дорогая, я не причиню тебе боли, — как бы в ответ на ее страхи проговорил ночной посетитель. — Гиффорд, милая, моей победе будет грош цена, если я заставлю тебя страдать.

Его слова прозвучали как песня. Ей казалось, что она даже слышала мелодию, которая будто изливалась из него во мрак комнаты. Он целовал ее снова и снова. Пальцы, покоившиеся на ее горле, не сдавливали его. Тем не менее она дрожала. Гиффорд не сразу осознала, что невольно положила руки ему на грудь. Конечно, она не смогла бы с ним справиться. Не смогла бы даже сдвинуть его с места. Ведь он все-таки мужчина и, без сомнения, намного сильнее ее. Всякие попытки с ее стороны отстраниться от него были бы тщетны. Внезапно ее тело охватило такое сильное и до боли приятное ощущение, что она сотряслась в сладостном спазме — можно сказать, достигла вершины, если бы за ней не последовало множество других таких же вершин. А когда вы достигаете множества вершин, это уже не победа, а, наоборот, верное поражение. Нечто вроде сдачи в плен противнику.

— Пусти меня, — с истинно детским простодушием произнес он. — Позволь мне войти в тебя. Ты создана для меня. И должна принадлежать мне.

Он отпустил ее, потом снова подхватил и ласково поднял на руки. В следующий миг она ощутила под собой холодный пол. Глаза ее оставались открытыми, и она молча наблюдала за тем, как он стаскивает с нее шерстяные чулки. И в это мгновение Гиффорд вдруг ни с того ни с сего подумала, что свитер может оказаться слишком колючим. Интересно, каково это обнимать человека, облаченного в одежду из грубой шерсти? Шелковые волосы приятно щекотали ей лицо. Она все ощущала и слышала, но не могла издать ни звука. В этом был виноват запах. Он напрочь лишал ее сил, путал мысли в голове.

— Нет, я не позволю этому случиться, — с трудом выдавила из себя Гиффорд. — Ее голос прозвучал словно издалека. В нем не ощущалось ни силы, ни даже какого-либо искреннего желания говорить. — Уходи, Лэшер, оставь меня, — продолжала она все тем же безвольным тоном. — Я тебе говорю. И Стелла говорила маме…

Она потеряла мысль на лету. А в памяти мгновенно возникло видение из далекого прошлого. Это была юная Дейрдре, ее старшая двоюродная сестра. Когда-то она забралась на высокий дуб. И там, откинувшись назад и сомкнув веки, предавалась любовным утехам с каким-то мужчиной. Помнится, на ней было коротенькое цветастое платье, не способное скрыть от посторонних глаз творимый ею грех. Гиффорд стояла под деревом и была свидетелем Дурных Мыслей и Порочных Прикосновений. Свидетелем экстаза! Тогда она впервые увидела во всей красе мужскую плоть, которая сливалась с лоном женщины.

— Избави нас от зла, — прошептала она.

За сорок шесть лет жизни подобным образом прикасался к ней только один мужчина. Только один мужчина мог так неловко срывать с нее одежду, будь то в шутку или всерьез. Только он мог вонзать в нее свой член и целовать ей горло. То, что происходило с ней теперь, не было плодом воображения. Она явственно ощущала в себе мужскую плоть, которая проникала все глубже и глубже. Да, именно плоть, а не призрачную субстанцию.

«Господи, я не могу!.. Господи, помоги мне!»

— Ангел Господень, мой святой хранитель…

Слова сорвались у нее с языка сами по себе. Она с ужасом вдруг поняла, что, несмотря на то что не давала согласия на подобные действия с его стороны, она тем не менее даже не пыталась оказать ему сопротивление. И вдруг ее поразила страшная мысль: что скажут люди, узнав, что она даже не боролась за свою честь. А между тем все было именно так. Трусливая пассивность, замешательство, вялые попытки схватить его за плечо и оттолкнуть, которые всякий раз заканчивались безрезультатно — ее ладонь лишь безвольно проскальзывала по гладкому ворсу его пиджака. А в конце концов, когда он неистово ею овладел, она позволила волне экстаза захлестнуть ее целиком и унести в море мрака, тишины и умиротворения.

— Зачем? Зачем ты это делаешь? — бормотала Гиффорд.

Охватившее ее сладостное ощущение было сродни запаху, исходившему от мужчины. Оно было таким сильным, что у нее даже закружилась голова. Вместе с движениями мужского органа внутри ее тела все это создавало впечатление чего-то чрезвычайно естественного, благостного и полноценного. В какой-то миг ей показалось, что все закончилось, и она перевернулась на бок, но вскоре поняла, что на самом деле даже не шевельнулась, а он продолжал в нее вонзаться снова и снова.

— Милая моя Гиффорд, — пропел Лэшер. — Удостой меня стать твоим женихом в горной долине, в круге. Будь моей невестой.

— Мне кажется… Мне кажется… Ты делаешь мне больно, — с трудом вымолвила она. — О Господи! О Матерь Божья! Помогите мне! Господи! Ну хоть кто-нибудь! Помогите!

И снова ее мольбы потонули в его поцелуе. И еще одна горячая струя спермы излилась в ее лоно, после чего слегка вытекла наружу и расплылась под ее телом. Гиффорд ощутила подъем очередной волны сладострастия, столь сильной, что не смогла ей противостоять. Сначала ее подбросило вверх, потом начало швырять из стороны в сторону.

— Помогите мне! Кто-нибудь…

— Здесь никого нет, дорогая. В этом заключается секрет нашей вселенной, — проговорил он. — Это моя участь и мои слезы. И мое послание миру. Чрезвычайно приятно, не правда ли? Всю свою жизнь ты говорила себе, что это не имеет для тебя никакого значения…

— Да…

— Говорила, что существуют более возвышенные вещи. Теперь ты знаешь, ты знаешь, почему люди рискуют жизнью ради каких-то нескольких мгновений. Ради чисто плотского удовольствия. Ради этого экстаза.

— Да.

— Теперь ты знаешь, что, кем бы ты ни была прежде, кем бы ты ни была всегда, живой ты стала только сейчас, со мной. Когда я внутри тебя, а ты ощущаешь лишь собственное тело, и все остальное на свете перестало для тебя существовать. Драгоценная моя Гиффорд.

— Да.

— Принеси мне ребенка. Представь, Гиффорд. Представь только его маленькие ручки и ножки. Представь, как он просыпается. И вытащи его из мрака. Стань чародейкой моих снов, Гиффорд. Матерью моего ребенка.

Солнце светило прямо над головой, и в тяжелом свитере ей было жарко и неудобно. Ее разбудила сильная боль внутри, которая толкала ее вверх, заставляя выбраться из тумана и приоткрыть глаза. Но стоило ей это сделать, как она тотчас сощурилась, потому что над ней простиралось яркое небо.

Боль скручивала ее, поднималась пульсирующими волнами откуда-то изнутри, накатывалась невыносимыми спазмами. Это были родовые схватки! Она провела рукой между ног, и, почувствовав влагу, подняла пальцы к лицу. Они были в крови, капля которой упала ей на щеку. Она явственно это ощутила. Равно как видела, какой огненно-красной была ее кровь. Настолько красной, что даже ничуть не померкла в отсветах слепящего солнечного света.

Неожиданно ее окатило ледяной водой. Огромные волны то вздымались и падали прямо на нее, то, словно поглощенные ветром, исчезали в небытие. Гиффорд лежала на берегу залива. На востоке вставало солнце. Выбравшись из-за кудлатых гор-облаков, оно уже пустилось в свое очередное путешествие по голубому небосклону.

— Ты видишь это? — жутким шепотом спросила она.

— Прости, дорогая, — ответил он.

Лэшер стоял поодаль от нее, и на фоне яркого морского пейзажа она могла различить лишь темные очертания его фигуры; отчетливо выделялись разве что его длинные, развевающиеся на ветру волосы. Она вдруг вспомнила, какими они были шелковистыми, какими красивыми и какой дивный источали аромат. Но сейчас Лэшер был для нее просто маячившим вдалеке силуэтом. Правда, она явственно ощущала его запах, а также слышала голос… Но не более того…

— Прости меня, драгоценная моя. Без этого я не мыслю своей жизни. Знаю, ты старалась. Прости, дорогая моя, любимая моя Гиффорд. Я не хотел причинять тебе боль. Мы оба старались. Господи! Прости меня! Что мне делать, Гиффорд?

И вновь наступила тишина, которую нарушал только шум падающих волн.

Куда он подевался? Куда запропастился ее худой, как тростинка, Христос с мягкими блестящими волосами, который так долго беседовал с ней? Вода омывала ей лицо, и это было очень приятно.

Она пыталась вспомнить, о чем он ей рассказывал. Кажется, он говорил что-то о том, как он пойдет в какой-то маленький городок и найдет в хлеве детскую колыбельку и маленького гипсового Христа. Говорил о братьях-монахах в коричневых одеждах и о том, что он сам желал стать не священником, а только одним из братьев. «Но ты предназначен для большего», — убеждала его она.

На мгновение сквозь боль ее пронзило острое чувство потери — ощущение навечно утраченных слов, часов и образов. Помнится, она сказала ему, что тоже была в Ассизах [160] и что ее святым был Франциск Ассизский. Просила вытащить у нее из сумочки орден. Это был орден Святого Михаила, но все равно он был ей нужен. Он все понял. Тот, кто понимает святого Франциска, тот поймет и святого Михаила. Тот поймет всех святых. Она хотела его о чем-то спросить, но он продолжал рассказывать ей о песнях, которые любил. Ему нравилось петь по-итальянски и исполнять латинские гимны. В них не было ничего премудрого. В них говорилось о солнечных холмах Италии и о том, как холодный туман сгущается над Доннелейтом.

Гиффорд почувствовала тошноту и вкус соли на губах. Руки ее занемели от холода. Вода обжигала ее! Накатившиеся волны перевернули ее на другой бок, и песок больно впился ей в щеку. Боль в животе стала невыносимой. О Боже, ты не можешь представить себе такую боль и не… Что? Помоги же мне!

Она опять перевернулась на правый бок, посмотрела на сияющий залив и на утро, представшее ее глазам во всем своем великолепии. Господи, это все случилось на самом деле, и она не смогла это остановить! А теперь это превратилось в массу изливающихся из нее, произносимых шепотом тайн и угроз… И это убило ее.

Но что будет делать без нее Райен? Что станет с Пирсом, если ее не будет в живых? Она нужна Клэнси. Их свадьба может расстроиться, если что-то случится с Гиффорд! Господи, куда же подевалась Роуан? Интересно, какую они выберут церковь? Только не церковь Святого Альфонса. Роуан!..

Неожиданно на нее навалилось множество дел, которые предстояло сделать. Она начала мысленно составлять списки и строить планы. Нужно было не забыть позвонить Шелби и Лилии. Ее вновь окатила вода, но она уже не ощутила ни вкуса соли, ни леденящего холода. Алисия не знает, где находится виктрола! Об этом не знает никто, кроме Гиффорд. Господи, да ведь она совсем позабыла о салфетках к свадьбе! В мансарде на Первой улице хранится целый ворох льняных салфеток, вполне пригодных для таких торжеств. Но воспользоваться ими можно только в том случае, если к этому времени вернется Роуан и распорядится, чтобы… О святые небеса! Единственным человеком, который не вызывал у Гиффорд беспокойства, была Мона. Кому-кому, а ей тетушка была совершенно не нужна. Мона!..

О, до чего же приятна вода! Нет, Гиффорд ничуть против нее не возражала, как говорится — ни капельки. Интересно, где ожерелье? Роуан, уж не ты ли взяла его с собой? Лэшер все же дал Гиффорд орден. Он висел у нее на шее, но не могло быть и речи о том, чтобы поднять руку и коснуться цепочки. Сейчас гораздо важнее провести, так сказать, полную инвентаризацию. И главное, не забыть включить в эту опись виктролу, семейный жемчуг, ожерелье и пластинки дядюшки Джулиена. А также все старые песни, которые проигрывали на виктроле, и платья, в свое время принадлежавшие бабушке Эвелин и теперь хранившиеся в сундуке в мансарде. Гиффорд окунула голову в воду, надеясь таким образом смыть кровь с лица и рук.

Нет ничего страшного в том, что вода такая холодная. На это вполне можно не обращать внимания. Другое дело — боль, ужасная, мучительная, раздирающая на части. Она ни на миг не позволяет о себе забыть. Да и вообще, стоит ли жизнь таких мучений? Вряд ли. Что необычного в том, чтобы терпеть эту боль? Что необычного в том, чтобы переносить такие страдания? В этом нет ничего особенного, и все это знают. Так стоит ли ради этого жить? Она, во всяком случае, не могла дать утвердительный ответ на этот вопрос.

Глава 5

Сейчас мать чувствовала себя очень несчастной. Ей хотелось освободиться от ленты, связывавшей ее руки, но, сколько она ни боролась, добиться желаемого результата не могла. Когда мать плакала, Эмалет тоже чувствовала себя несчастной. Постель, в которой лежала мать, была до безобразия грязной, и от этого ее тошнило. Едва мама повернула голову набок, как ее вырвало, а мир Эмалет содрогнулся, словно от землетрясения.

Эмалет в полной мере чувствовала материнскую боль. Если бы только мать знала об этом, если бы она хоть смутно догадывалась о том, что внутри ее находилось разумное существо. Но она этого пока не знала. И поэтому, наверное, вела себя так опрометчиво. Она кричала, но никто не приходил ей на помощь. В ярости она пыталась разорвать ленту, но та не поддавалась. Случалось, что она надолго погружалась в сон, и ей снились странные сны. Но стоило ей проснуться, как она снова начинала плакать.

Когда мать смотрела в окно, которое находилось довольно далеко от нее, Эмалет тоже видела башни, огни большого города и облака в небе. Так же, как мать, она слышала шум пролетающих самолетов и доносящийся откуда-то снизу рокот машин. Когда мать упоминала какое-то название, Эмалет уже знала, что оно значит. Мать ненавидела место, в котором находилась. Ругала его грязными словами, а также бранила себя и обращалась с молитвами к мертвым. Отец рассказывал Эмалет о том, что представляли собой эти умершие люди. Он говорил, что они никогда не смогли бы помочь матери.

Мертвые находятся за пределом этого мира, утверждал отец. Когда-то он был среди них, но возвращаться туда не хотел. По крайней мере, до тех пор, пока не придет время. Но, прежде чем оно настанет, ему и Эмалет нужно успеть размножиться и покорить мир. Земля должна принадлежать их детям.

— Мы пришли в этот мир в самое удачное время. Никогда прежде он не был в такой мере готов к нашему появлению. В далеком прошлом нам было трудно выжить. Но сейчас все по-другому. Будем терпеливы и смиренны — и весь мир станет нашим.

Эмалет молилась, чтобы вернулся отец. Он придет и освободит мать, позволит ей встать с ненавистной кровати. Тогда она больше не будет плакать. Ведь отец любит маму.

— Помни, — как-то сказал он Эмалет, — я люблю ее. И она нам нужна. У нее есть молоко, без которого ты никогда не сможешь вырасти.

Эмалет с нетерпением ждала того времени, когда она сможет выйти из мрака материнской утробы и расправить свои конечности, чтобы дальше расти, ходить, улыбаться, сидеть на руках у отца. Бедная мама. Ей было больно. И она все больше и больше спала.

Когда она спала, в комнате было тихо и одиноко. С каждым разом ее сон был все глубже и глубже. И Эмалет начала уже побаиваться, что когда-нибудь мать может не проснуться. Малышка переворачивалась, стремясь добраться наконец до края своего маленького, тесного мирка. Ей становилось страшно оттого, что вокруг начинал меркнуть свет. Но всякий раз оказывалось, что над городом всего лишь сгущались сумерки. А когда становилось совсем темно, дома наполнялись многочисленными огнями. Еще немного — и Эмалет увидит настоящий свет. Отец сказал, что она увидит его ярко и отчетливо. Как это прекрасно!

Отец также говорил, что мертвые не видят света. Им уготован лишь хаос.

Эмалет открыла рот и попыталась выдавить из себя слова, изо всех сил надавив на крышу своего убежища. Она вертелась и толкала мать изнутри. Но мать, голодная, изможденная и одинокая, не просыпалась. Возможно, то, что она сейчас спала и не знала страха, было только к лучшему. Бедная мама.

Глава 6

Юрию нужно было во что бы то ни стало разыскать Эрона Лайтнера в Новом Орлеане. Ради этого ему надлежало незамедлительно покинуть Таламаску. Покинуть Обитель, невзирая ни на какие приказы. Он считал своим долгом найти Эрона и, наконец, выяснить, какие события послужили причиной столь глубокого беспокойства, внезапно охватившего его любимого наставника и друга.

Выезжая за ворота Обители, Юрий понимал, что вернуться обратно ему уже не суждено. Таламаска не прощала тех, кто не повиновался приказам, а не считаться с требованиями Таламаски он не мог.

Впрочем, все оказалось гораздо проще, чем он себе представлял. Серым и холодным днем он сел в машину и, не мешкая, покинул дорогое его сердцу место на окраине Лондона, которому отдал большую часть жизни.

Впоследствии, размышляя над своим решением, Юрий обнаружил, что не только не испытывал никакого внутреннего конфликта, но даже не слишком терзался сомнениями. Правда, положа руку на сердце, он не мог не признать, что действовал не очень решительно. Однако это было вполне естественно для такого ответственного человека, как он. Особенно ему не давала покоя нравственная сторона дела, поэтому он неоднократно пересматривал свой поступок с точки зрения морали и логики, пытаясь разобраться, как следовало правильно поступить на его месте.

Так или иначе, но Юрий принял решение, не дожидаясь, пока это сделают за него старшины, тем более что они уже запретили ему поддерживать всякие связи с Эроном и сообщили, что дело Мэйфейрских ведьм закрыто.

Чутье ему подсказывало, что с Мэйфейрскими ведьмами творилось что-то неладное. Очевидно, Эрона обескуражило некое непредвиденное и неблагоприятное событие. Чтобы узнать, что именно выбило его друга из колеи, Юрий бросил все и отправился в Новый Орлеан. Впрочем, больше он все равно не мог ничего предпринять в этом направлении.

По происхождению сербский цыган, Юрий был высоким, смуглокожим, с длинными ресницами и огромными черными как уголь глазами. Волосы у него слегка вились, но из-за короткой стрижки, которую он всегда носил, это было почти не заметно. Стройный и довольно подвижный, он предпочитал одежду, которая еще больше подчеркивала его худощавую фигуру: несколько небрежного вида шерстяной пуловер, светлая трикотажная сорочка и защитного цвета брюки в обтяжку.

Глаза у него были слегка раскосыми, а на квадратном лице особенно выделялся красиво очерченный рот, который довольно часто расплывался в улыбке. В Индии и Мексике его всегда принимали за местного жителя. Впрочем, не выглядел он чужестранцем даже в Камбодже или Таиланде. Происходило это, очевидно потому, что в его чертах, стройной фигуре и, возможно, в спокойных манерах явно прослеживалось нечто азиатское. Боссы из Таламаски называли его человеком-невидимкой.

В этой организации он считался исследователем номер один. К так называемому тайному ордену детективов-экстрасенсов он тяготел с самого детства. Не наделенный никакими экстрасенсорными способностями, он наравне с таламасскими заклинателями, медиумами, прорицателями и колдунами с успехом расследовал самые разные случаи, происходившие по всему земному шару. Более того, у него была репутация наиболее удачливого искателя пропавших людей, равно как неутомимого и аккуратного собирателя информации. Другими словами, он принадлежал к числу тех, кого называют недремлющими шпионами. Юрий был чрезвычайно предан Таламаске. Не было такого дела, за которое он бы не взялся, и такой опасности, которую не попытался бы преодолеть, чтобы исполнить свой долг перед орденом.

Вопросы по поводу порученных ему заданий он задавал крайне редко, равно как никогда не пытался охватить разумом полную картину того, к чему был причастен. Короче говоря, не вникал в то, что находилось вне его компетенции, а просто работал на Эрона Лайтнера или Дэвида Тальбота, занимавших весьма высокие посты в ордене. Иногда они не могли его поделить, и у них на этой почве даже возникали споры. Однако это лишь льстило самолюбию Юрия, поскольку он знал, что причиной их разногласий была его исполнительность, которую оба они высоко ценили.

Юрий владел многими языками, причем говорил на них почти без акцента. Благодаря своей матери — и ее любовникам — он уже к восьми годам выучил английский, русский и итальянский.

Когда ребенок столь рано овладевает большим числом языков, у него появляются необычайные преимущества не только в области лингвистики, но также в логике и образном мышлении. Юрий унаследовал от матери живой ум и был по характеру довольно общительным. Хотя по природе ему было не свойственно замыкаться в себе, тем не менее большую часть жизни приходилось подавлять свою разговорчивость и позволять ей проявляться лишь в редких случаях.

Особенно ему на пользу пошло время, проведенное вместе с матерью. Это была далеко не глупая, хотя и чуточку безрассудная дама, довольно красивая, но не прилагавшая никаких усилий, чтобы такой казаться. Она неплохо зарабатывала на своих приятелях-мужчинах и, будучи весьма общительной, любила перемолвиться словечком-другим со служащими отелей, в которых развлекала своих поклонников. У нее была уйма подруг, с которыми она встречалась в каком-нибудь кафе, где они болтали без умолку за чашкой кофе или английского чая.

Любовники матери ничего для Юрия не значили. Многих из них он вообще в глаза не видел. А те, что становились спутниками матери на более длительное время, всегда приходились ему по душе. В противном случае мать не стала бы иметь с ними дело. Мальчик рос и взрослел в атмосфере добропорядочной беспечности. Разглядывая журналы и газеты, он рано научился читать. И с детства пристрастился к привычке бродить по улицам.

Его горести и молчание начали свой отсчет с того времени, когда цыгане забрали Юрия к себе. Он никогда не забывал, что они были его родственниками, двоюродными братьями и сестрами. Но это была настоящая банда, которая покупала и переправляла детей в Париж или Рим, чтобы они там промышляли воровством. В их таборе Юрий оказался после смерти матери. Она умерла в Сербии, в своей родной деревне, куда вернулась, как только поняла, что близится смерть.

Спустя много лет Юрий пытался разыскать это захудалое селение и тех, кто остался в живых из его семьи, но не смог восстановить в памяти свое последнее путешествие, из которого помнил только то, что их путь пролегал на север — через Италию в Сербию. События тех дней были омрачены страданиями матери, каждый вдох которой давался со страшными мучениями. Предчувствуя ее кончину, Юрий в глубине души сознавал, что вскоре может остаться совсем один в незнакомой и, в общем-то, чужой ему стране.

Но что же задержало его так надолго в цыганском таборе? Почему он превратился в ловкого карманного воришку? Почему делал то, чему его учили цыгане: танцевал и вертелся среди туристов, между делом вытаскивая у них бумажники?

Кажется, этот вопрос не оставит его в покое до самой смерти. Конечно же, он пытался сопротивляться. Но за это его били, морили голодом, всячески глумились и запугивали. Он дважды пытался бежать, но его отлавливали и в последний раз под страхом смерти строго предупредили, чтобы больше подобное не повторялось. Правда, случалось, что с ним обращались очень бережно, можно сказать — ласково. Его убеждали, увещевали и заманивали многочисленными обещаниями. Все это тоже было.

Когда ему стукнуло девять лет, Юрий понял, что ему уже пора быть умнее. Наверняка его мать даже в его возрасте не была такой глупой. Насколько он помнил, ее никогда не мог запугать и подчинить себе ни один сутенер. Правда, она то и дело влюблялась, по крайней мере на время.

Своего отца Юрий ни разу не видел, но знал, что тот был родом из Лос-Анджелеса и что у него было много денег. Перед тем как отправиться с Юрием в последнюю поездку, в сейфе одного из римских банков мать спрятала паспорт, немного денег и дорогие японские часы — наследство, которое досталось Юрию от родителя, умершего, когда сыну было всего два года.

Однако заполучить все это Юрию удалось только в возрасте десяти лет.

На протяжении нескольких месяцев цыгане заставляли его воровать — сначала в Париже, потом в Венеции и Флоренции; и лишь с наступлением зимы они прибыли в Рим.

В этом древнем как мир городе, который был знаком ему с младенческих лет и в котором он знал все закоулки, Юрий не преминул воспользоваться своими преимуществами. Во всяком случае, у него не возникало вопроса, куда ему следует направиться прежде всего. В разгар одного воскресного утра, пока воры-цыгане промышляли среди толп народа на площади перед Ватиканом, мальчик сделал ставку на свободу и решил бросить очередной вызов судьбе. Разжившись бумажником, который стащил у одного из туристов, он сел в такси и уже через несколько минут оказался в фешенебельном кафе на Виа Венето. Прогуливаясь между рядов столиков, за которыми обычно сидели богатые гости города, он начал подыскивать себе подходящую компанию, вспоминая при этом уроки матери, умевшей проделывать это с завидным изяществом.

Для Юрия не являлось секретом то, что некоторые мужчины предпочитали женщинам маленьких мальчиков. Кроме того, он многому научился, подглядывая за своей матерью в замочную скважину или щель в двери. Не надо было быть слишком искушенным в подобных делах, чтобы понять, что тем, кто брал в свои руки инициативу, было гораздо проще выполнять свои функции, чем тем, кто играл пассивную роль. К тому же, когда стороны вступали в связь в атмосфере взаимной доброжелательности и изящества, весь процесс представлялся не таким уж невыносимым.

У Юрия было еще одно неоспоримое достоинство: привлекательная внешность. Поскольку природа не обделила его красотой, он считал себя вправе воспользоваться этим преимуществом, опять же вспоминая, как мастерски обращала его себе на пользу мать.

Благодаря скудному питанию в цыганском таборе, Юрий был весьма строен и выделялся среди прочих на редкость ровными и белыми зубами и от природы красивым голосом. Все это вместе взятое могло сослужить ему хорошую службу. Итак, оценив себя в зеркале общественной уборной и отрепетировав перед ним обворожительную улыбку, он отправился испытывать ее на избранных им партнерах.

Кроме всего прочего у Юрия обнаружился талант почти безошибочно определять человеческие характеры.

Если не считать нескольких небольших ошибок, которые он совершил поначалу, то можно сказать, что дела у него пошли как по маслу. Отправившись по стопам своей матери, он очень скоро оказался в привычной обстановке роскошных гостиничных номеров с горячим душем и первоклассными обедами. Он быстро научился определять, какой историей следует потчевать того или иного партнера, чтобы удовлетворить его любопытство или успокоить совесть. Причем делал это с такой непринужденностью, что те, невольно поддавшись его обаянию, давали волю своим чувствам, которые были столь очевидны и вполне предсказуемы.

Каждому из своих партнеров он представлялся по-разному: то как индиец, то как португалец, а однажды даже назвал себя американцем. Он говорил, что приехал в Рим отдыхать вместе с родителями. Они оставили его в номере, а сами пошли гулять по магазинам. И если добрый господин не прочь купить ему что-нибудь из одежды в небольшой гостиничной лавке, он с радостью примет от него этот подарок. О родителях волноваться не стоит, потому что они никогда не обращают внимания на такие мелочи. Что же касается книг и журналов, то они тоже ему не помешали бы, как, впрочем, и шоколад, который ему весьма по вкусу. Юрий никогда не скупился на улыбку и благодарность и, надо отметить, и та и другая чаще всего отнюдь не были неискренними.

В случае надобности Юрий служил своим клиентам переводчиком. Подчас он помогал им подносить покупки, а также сопровождал их в поездках на виллу Боргезе, в одно из его излюбленных мест, где показывал гостям фрески, статуи и все то, что особенно нравилось ему самому. Он даже никогда не считал, сколько ему давали денег. А просто совал их в карман, с деловым видом подмигивая своему благодетелю и одаривая его ослепительной улыбкой. Но все это время Юрия не покидал страх перед цыганами, которые могли в любой момент выследить его и вернуть в табор. От одной мысли, что это может произойти, у него перехватывало дыхание. Прогуливаясь по парку, он всякий раз дрожал от страха, много курил и проклинал свою горькую участь. Подчас ему казалось, что он вообще никогда не осмелится покинуть этот город. Но, насколько он помнил, из Рима цыгане собирались направиться в Неаполь, поэтому ему оставалось уповать только на то, что они уже уехали.

Бывало и так, что ему приходилось слоняться по гостиничным коридорам, собирая остатки пищи с лежавших на тележках подносов, на которых доставляли еду в номера.

Однако со временем жизнь становилась все легче и легче. Постепенно он научился договариваться с клиентами о том, чтобы провести ночь в чистой постели, и только потом приступал к выполнению своей маленькой задачи.

Один симпатичный седовласый американец купил для него фотоаппарат только затем, чтобы удовлетворить его любопытство, потому что Юрий расспрашивал его о таких штуках. Другой его клиент, француз, отдал ему свой портативный радиоприемник, сославшись на то, что ему надоело таскать его с собой. Двое молодых арабов приобрели ему теплый свитер в магазине английских товаров.

На десятый день свободного предпринимательства карманы Юрия уже порядком раздулись от денег. Бумажное богатство стало довольно увесистым и несколько обременительным, поэтому, набравшись храбрости, он отправился посреди бела дня в шикарный ресторан, где заказал себе обед.

— Мамочка советовала мне есть шпинат, — отчеканил он официанту на великолепном итальянском. — У вас есть шпинат? — поинтересовался он.

Он знал, что шпинат считался одним из лучших блюд в ресторанах Рима. Здесь его умели готовить так искусно, что горечь совсем не чувствовалась. А какая была телятина! Сущее объедение! Свою благодарность Юрий выразил в щедрых чаевых, которые оставил возле тарелки.

Но сколько он еще мог так протянуть?

На пятнадцатый день вольной жизни или немного позже Юрий повстречал человека, который круто изменил его жизнь.

Стоял ноябрь, и на улице с каждым днем становилось все холодней и холодней. В тот день Юрий побывал на Виа Кондотти, где в одном из дорогих магазинов, который находился неподалеку от Испанской Лестницы, купил себе новое кашемировое кашне. Фотоаппарат висел у него на плече, радиоприемник лежал в кармане рубашки под свитером. С набитыми деньгами карманами он бродил по улицам, куря сигареты и хрустя воздушной кукурузой. Уже начинало смеркаться и наступало время, когда ему особенно нравилось разглядывать сияющие огнями кафе, которые так любили посещать американцы. Он уже гораздо реже вспоминал цыган, потому что со дня своего побега ни разу их не встретил.

Узкая улочка, по которой он шел, была пешеходной. Возвращаясь с работы, по ней прогуливались под ручку, как это принято в Риме, симпатичные девушки. Юрий порядком проголодался — воздушной кукурузой долго сыт не будешь — и уже начал подумывать о том, чтобы зайти в один из ближайших ресторанов. А почему бы и нет? Он мог попросить столик для себя и своей мамы, потом, для убедительности выждав некоторое время, сделать заказ и при этом как-нибудь показать официанту, что у него в бумажнике достаточно денег, чтобы расплатиться. Пусть думает, что он из богатой семьи.

Выкинув сигареты и слизнув оставшуюся на губах от воздушной кукурузы соль, Юрий собирался более тщательно обдумать перспективу этой затеи, как вдруг его внимание привлек один молодой человек, который сидел за столиком в кафе, склонив голову над полупустым стаканом и графином вина. На вид ему можно было дать двадцать с небольшим. У него были длинные взлохмаченные волосы, однако это не ввело Юрия в заблуждение. Дело в том, что ему сразу бросился в глаза великолепной работы костюм, который явно выдавал в незнакомце американца. Но не хиппи без гроша в кармане, а вполне состоятельного молодого человека. К тому же перед ним на столе лежали весьма дорогой японский фотоаппарат, записная книжка и чемоданчик. Он пытался что-то записать в обтянутый кожей блокнот, но каждый раз, когда брал ручку и заносил в него несколько слов, его начинал сотрясать жуткий кашель — такой же, как мучил мать Юрия во время их последней поездки. При каждом приступе лицо незнакомца искажала гримаса боли и глаза его невольно закрывались, а когда открывались вновь, то выражали откровенное недоумение. Казалось, он никак не мог понять, как такая ординарная вещь, как кашель, может приносить столько страданий.

Юрий наблюдал за ним со стороны. Помимо того, что молодого человека бил кашель, он еще изрядно продрог и был мертвецки пьян. Это обстоятельство слегка оттолкнуло Юрия. Он сразу вспомнил своих хозяев-цыган, которые практически никогда не просыхали от выпивки. По складу своего характера он никогда не любил одурманивать себя алкоголем. Очевидно, Юрий пошел в мать, единственным пристрастием которой, насколько он помнил, был черный кофе.

Но, несмотря на то, что молодой незнакомец не вязал лыка, что-то в нем все же привлекало внимание Юрия. Возможно, его беспомощность, молодость и отчаяние. Мужчина вновь попытался что-то записать в блокноте, потом огляделся по сторонам — очевидно, краем своего замутненного сознания он понимал, что уже наступил вечер и нужно подыскать себе более теплое местечко. Затем он поднял стакан с темно-красным вином и медленно его осушил, но не успел выпрямиться, как вновь зашелся очередным приступом кашля. Не в силах удержать вертикальное положение, он тяжело откинулся на спинку металлического кресла.

Да, пожалуй, на вид ему было не больше двадцати пяти. Его всклокоченные волосы выглядели чистыми, а под голубым пиджаком помимо белой рубашки с шелковым галстуком был надет шерстяной жакет. Очевидно, не будь он так болен и пьян, с ним можно было бы неплохо поразвлечься. Очень неплохо поразвлечься!

Однако он явно был очень болен. Что-то в нем тронуло Юрия до глубины души. Возможно то, как он сидел. У незнакомца был на редкость жалкий и несчастный вид. Он не находил в себе сил даже пошевелиться, хотя прилагал к этому немалое старание. Юрий осмотрелся по сторонам. Ни цыган, ни кого-либо на них похожего поблизости не было. Не заметил он также и полицейских. Значит, помочь бедняге добраться до теплого крова будет не так-то трудно.

Он подошел к столу и сказал по-английски:

— Вы замерзли. Позвольте мне поймать для вас такси. Это можно сделать на Пьяцца ди Спанья. Вас отвезут в отель или в любое другое место, которое вы укажете.

Мужчина в недоумении уставился на него, словно не понимал английского. Юрий слегка наклонился и положил руку ему на плечо. Молодого человека била дрожь, а глаза его налились кровью. Но до чего интересное было у него лицо! Широкие скулы, высокий лоб. Несомненно, оно было очень красиво. Возможно, Юрий ошибся, и незнакомец был вовсе не американец, а швед или норвежец, раз он не понимал по-английски.

Но вскоре его сомнения развеялись.

— Малыш, — ласково произнес он, расплывшись в улыбке. — Мой малыш.

— Да, я малыш, — сказал Юрий, расправив плечи, улыбнувшись и подмигнув правым глазом.

На самом деле его сердце сжалось от боли, потому что так называла его мать. К тому же незнакомец произнес это точно таким, как она, тоном.

— Разрешите мне вам помочь, — продолжал Юрий, взяв мужчину за правую руку, которая безжизненно лежала на столе. — Вы так замерзли.

Мужчина хотел что-то ответить, но ему помешал кашель. Юрий остолбенел. Он испугался, что молодой человек может начать кашлять кровью. Как бы предугадав его опасения, тот выудил из кармана носовой платок и закрыл им лицо. Причем сделал это таким неуклюжим движением, будто производить подобные действия было выше его сил. На этот раз он забился в конвульсиях в полной тишине, как будто проглотил и кровь, и шум, и боль. Затем сделал на редкость безнадежную попытку встать на ноги.

Юрий понял, что нужно брать дело в свои руки. Обняв молодого человека за талию, он помог бедняге подняться и неспешно повел его между беспорядочно стоявших металлических столиков, за которыми весело болтали туристы. Потом так же медленно и осторожно они прошлись по чистой и красивой Виа Кондотти, вдоль которой ярко пестрели цветочные прилавки и двери открытых магазинов.

К этому времени уже совсем стемнело.

Когда они подошли к Испанской Лестнице, молодой человек шепнул Юрию, что живет в гостинице, которая находится наверху этой лестницы, выразив при этом большое сомнение, что сможет по ней подняться. Юрий призадумался. Чтобы попасть в гостиницу кружным путем, потребуется затратить много времени. Но ничего лучшего он придумать не мог. В самом деле, одолеть столько ступенек бедолаге совсем не под силу. Поэтому Юрий поймал такси и сообщил водителю, куда ехать.

— Да, «Хасслер», — с облегчением подтвердил спутник Юрия, откинувшись на сиденье и закатив глаза, как будто собирался сию минуту умереть.

Но когда они вошли в знакомый вестибюль, в котором Юрий нередко играл еще ребенком, — но не настолько часто, чтобы его запомнили равнодушные и подобострастные служащие, — оказалось, что молодой человек в этом отеле не жил, а только оставил большую пачку итальянских денег и внушительную стопку международных кредитных карточек. На беглом итальянском, время от времени прерываемом легким кашлем, он объяснил портье, что ему нужен номер-люкс. Все это время он стоял в обнимку с Юрием, поскольку сохранять вертикальное положение без посторонней помощи просто не мог, поэтому давать какие-либо объяснения по поводу присутствия малолетнего провожатого было совершенно излишне.

Едва Юрий доставил его до кровати, как тот сразу потерял сознание и пролежал неподвижно довольно долгое время. От него исходил специфический теплый запах, а глаза его то лениво открывались, то закрывались.

Юрий заказал в номер бульон, хлеб, масло и вино. Он не знал, что еще можно было сделать для этого человека. Мужчина лежал на кровати, улыбаясь, как будто нашел в манерах Юрия нечто особо привлекательное. Мальчику было знакомо это выражение лица. Так часто смотрела на него мама.

Чтобы не беспокоить незнакомца дымом, Юрий удалился покурить в ванную.

Когда принесли бульон, он покормил мужчину с ложечки, а после поднес к его губам стакан с вином. Ему доставляло удовольствие наблюдать за тем, как тот ест и пьет.

Только когда немного вина пролилось на плохо выбритый подбородок мужчины, Юрий понял, что тот был наполовину парализован. Молодой человек, казалось, пытался пошевелить правой рукой, но безуспешно. Тогда Юрий вспомнил, что тот тщился делать какие-то записи в блокноте и доставать деньги из кармана в вестибюле отеля левой рукой. Возможно, поэтому он их уронил. Покоившаяся на плече Юрия рука была безжизненной, равно как бесчувственна была половина лица.

— Что я могу сделать для вас? — спросил Юрий на итальянском. — Может быть, позвать врача? Ведь вам нужен врач? Где ваша семья? Скажите, как с ней связаться?

— Поговори со мной, — ответил мужчина на итальянском. — Побудь со мной. Не уходи.

— Поговорить? Зачем? Что я могу вам рассказать?

— Расскажи мне какие-нибудь истории, — ласковым тоном продолжал мужчина на итальянском. — Расскажи, кто ты такой. Откуда родом? И как тебя зовут.

Юрий быстро сочинил нехитрую историю. Сказал, что он сын одного магараджи из Индии, откуда они с матерью сбежали. В Париже их похитили убийцы с целью получения выкупа, но Юрию только что удалось от них спастись. Он говорил легко и быстро, почти не вкладывая в свою речь никаких чувств. Вскоре он заметил, что мужчина улыбается. Не иначе как он догадывался, что всю историю Юрий выдумал. Чем шире мужчина улыбался и даже посмеивался, тем больше увлекало Юрия это занятие. Его вымысел, подчас немного глуповатый, становился все более фантастическим, все более невероятным и в то же время настолько интересным, что не мог оставить слушателя равнодушным. Он хотел как можно сильнее поразить молодого человека своим рассказом, потому что ему очень нравилось веселое выражение его глаз.

В этой истории его мать обладала несметным сокровищем — огромным рубином, который во что бы то ни стало жаждал заполучить магараджа. Но она спрятала его в сейфе в Риме. Наемные убийцы схватили ее и бросили в Тибр. Но перед этим она успела сообщить Юрию, где находится драгоценность, и велела никому об этом не говорить. Он прыгнул чуть ли не на ходу в маленький «фиат» и, к счастью, сумел скрыться от преследователей. Когда же он добрался до сейфа, то никакого рубина в нем не оказалось. Там обнаружилась только маленькая коробочка с навесным замком, внутри которой находился пузырек с жидкостью, дающей здоровье и вечную молодость.

Юрий внезапно остановился. Им овладело странное чувство. Ему показалось, что его вот-вот вырвет. Охваченный паникой, он продолжал рассказывать, стараясь не выдать себя голосом:

— Моей матери было уже все равно: она была мертва, а ее тело покоилось в Тибре. Но эта жидкость могла бы спасти мир.

Он посмотрел на незнакомца. Тот по-прежнему улыбался. Очевидно, его бросило в пот, потому что волосы у него были мокрыми и спутанными на лбу и на шее, а ворот, видневшийся из-под ослабленного галстука, потемнел от влаги.

— А эта жидкость могла бы помочь мне? — спросил мужчина.

— О да! — не задумываясь, ответил Юрий. — Да, но…

— Твои преследователи у тебя ее отобрали, — подсказал ему молодой незнакомец.

— Да, они выследили меня в вестибюле банка! И вырвали флакон у меня прямо из рук. Я подбежал к охраннику банка и выхватил у него пистолет. Двоих из них мне удалось прикончить на месте. Но третий, тот самый, у которого была жидкость, убежал. Но вся трагедия и весь ужас, да, весь ужас заключается в том, что он не знает, какая драгоценность находится в этом флаконе. Возможно, он продаст ее какому-нибудь торговцу. Кто знает. Магараджа не рассказал этим злодеям, зачем ему нужно было вернуть мою мать.

Юрий остановился. Как только его угораздило такое придумать: жидкость, дающая вечную молодость! Как у него язык повернулся это сказать лежавшему перед ним больному человеку? А что, если тот уже находится на смертном одре? Во всяком случае, сколько он ни пытался пошевелить правой рукой, все было тщетно. И Юрий вспомнил свою мать в последние дни ее жизни, маленькую кровать в Сербии, на которой она лежала, вспомнил о цыганах, которые пришли и сказали, что они его кровная родня, двоюродные братья и сестры! Лгуны! Они все врали. И так ему тошно стало от этой грязи жизни.

Разумеется, если бы мама хоть на миг могла представить, чем это закончится, она ни за что не привезла бы его в Сербию. От этих воспоминаний Юрия обуял холодный гнев.

— Расскажи мне о дворце магараджи, — тихо попросил его мужчина.

— Ах да… дворец… Ну, он целиком построен из белого мрамора…

И далее Юрий с большой изобретательностью принялся описывать полы, ковры, мебель…

Затем он рассказал множество историй об Индии, Пекине и некоторых других местах, в которых якобы побывал.

Когда поутру Юрий проснулся, оказалось, что он проспал всю ночь, сидя у окна и сложив руки на подоконнике, послужившем ему вместо подушки. Внизу в серой дымке вырисовывался распростершийся во все стороны Рим. С улицы доносился шум городского транспорта.

Юрий взглянул на своего вчерашнего знакомого и обнаружил, что тот смотрит на него — и, похоже, уже давно. На мгновение мальчику показалось, что он умер. Но вскоре мужчина мягким тоном произнес:

— Юрий, ты должен сделать для меня один телефонный звонок.

Юрий кивнул, про себя отметив, что мужчина обратился к нему по имени, несмотря на то, что мальчик, кажется, его ни разу не называл. Хотя не исключено, что мог случайно упомянуть его в какой-нибудь из своих историй. Впрочем, какое это имело значение? Юрий взял со столика телефонный аппарат и, взобравшись на кровать, чтобы быть поближе к мужчине, поднял трубку и назвал оператору имя и номер. Звонок был адресован какому-то человеку, находившемуся в Лондоне. На другом конце ему ответили по-английски, и Юрий сразу почувствовал в своем собеседнике образованного человека.

Мальчик передал сообщение, которое больной тихим и безразличным тоном произнес ему по-итальянски.

— Я звоню по поручению вашего сына, Эндрю. Он очень болен. Очень. Он в Риме, в отеле «Хасслер». Просит, чтобы вы к нему приехали. Он говорит, что сам добраться до вас не сможет.

Человек на другом конце провода быстро перешел на итальянский, после чего разговор продолжался еще некоторое время.

— Нет, сэр, — отвечал Юрий, следуя инструкциям Эндрю. — Он наотрез отказывается от врача. Да, сэр, он останется здесь. — Юрий назвал номер их телефона. — Хорошо, сэр, я прослежу, чтобы он поел.

Юрий по мере возможности описал состояние больного. Он даже позволил себе предположить, что Эндрю парализовало, полагая, что такие новости повергнут отца в ужас, и про себя решив, что тот, не найдя себе места от беспокойства, вылетит ближайшим самолетом в Рим.

— Хорошо, я постараюсь убедить его вызвать врача. Да, сэр.

— Спасибо, Юрий, — поблагодарил его мужской голос на другом конце линии.

И снова Юрий про себя отметил, что не представлялся своему собеседнику по имени.

— Пожалуйста, побудь с ним, — попросил мужчина. — Я приеду, как только смогу.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Юрий. — Я никуда не уйду. Положив трубку, он снова начал уговаривать Эндрю вызвать врача.

— Никаких врачей, — отрезал Эндрю. — Если ты позвонишь врачу, я выпрыгну из окна. Слышишь? Никаких врачей. Все равно мне уже никто не поможет. Слишком поздно.

Услышав последние слова, Юрий буквально потерял дар речи. Ему казалось, что он вот-вот расплачется. Он вспомнил, как кашляла его мать, когда они вместе ехали на поезде в Сербию. Почему он не заставил ее обратиться к врачу? Почему?

— Поговори со мной, Юрий, — снова попросил его Эндрю. — Придумай какую-нибудь историю. Или, если хочешь, расскажи мне о ней. Расскажи о своей матери. Я вижу ее. Вижу ее прекрасные черные волосы. Доктор не смог бы ей помочь, Юрий. И она это знала. Поговори со мной, пожалуйста.

По телу Юрия пробежали мурашки. Внимательно взглянув Эндрю в глаза, он понял, что тот читает его мысли. Мать как-то раз говорила Юрию, что этой способностью обладают цыгане. Юрий был лишен такого дара, а вот его мать, по ее словам, обладала им в полной мере. Правда, Юрий этому никогда не верил, потому что ему ни разу не представилось случая убедиться в правдивости её утверждения. При воспоминании о матери и последнем путешествии в поезде у него заныло сердце. Ему хотелось верить, что врач уже ничем не мог ей помочь, хотя полной уверенности в этом у него не было. Охваченный размышлениями о последних днях жизни матери, Юрий замолчал.

— Я буду рассказывать вам истории только при условии, что вы позавтракаете, — наконец произнес Юрий. — Я закажу что-нибудь горячее.

Окинув его спокойным взглядом, Эндрю слегка улыбнулся.

— Хорошо, малыш, — согласился он. — Будь по-твоему. Но только никаких врачей. Пусть принесут еду прямо в номер. И еще, Юрий. Если я не смогу больше говорить, запомни: ты не должен снова попасть в руки цыган. Попроси о помощи моего отца, когда он приедет.

Отец прибыл только к вечеру.

Юрий был с Эндрю в туалете. Того рвало в унитаз, и он опирался на Юрия, чтобы не упасть. Рвота была с кровью. Поддерживая больного, Юрий стойко боролся с собственной тошнотой, вызванной неприятным запахом. Подняв глаза, он увидел отца Эндрю. Он был седовлас, но вовсе не стар и, судя по внешнему виду, весьма состоятелен. Рядом с ним стоял коридорный отеля.

Вот, значит, какой у него отец, подумал Юрий, которого на какой-то миг охватил приступ безмолвного гнева, вскоре сменившийся полным безразличием и нежеланием даже шевелиться.

До чего же холеным выглядел этот немолодой человек с белыми вьющимися волосами! До чего шикарный был на нем костюм! Он подошел, взял сына за плечи, и Юрий отступил назад. Потом с помощью юноши-коридорного Эндрю уложили в кровать.

Тот в беспамятстве рвался к Юрию и постоянно выкрикивал его имя.

— Я здесь, Эндрю, — успокаивал его Юрий. — Я не оставлю тебя. Не волнуйся. Только разреши своему отцу позвать доктора. Пожалуйста, Эндрю. Делай так, как говорит тебе отец.

Он присел рядом с больным, держа его за руку и глядя ему в глаза. Густая щетина молодого человека стала еще гуще, темнее и неопрятнее. Волосы пропахли потом и перхотью. Глядя на него, Юрий едва сдерживался, чтобы не заплакать.

Он боялся, что седовласый мужчина станет его ругать за то, что он не вызвал врача. Переговорив с коридорным, тот сел на стул и стал спокойно смотреть на сына. Казалось, он никоим образом не был ни опечален, ни встревожен, ни даже расстроен. У него были добрые голубые глаза и узловатые, с набухшими голубыми венами руки. Старые руки.

Эндрю долго дремал, а когда проснулся, вдруг попросил Юрия рассказать ему историю о дворце магараджи. Мальчика смущало присутствие пожилого человека, но он все же собрался с духом и решил не обращать на него внимания. Главное для него было то, что происходило с Эндрю. А Эндрю угасал на глазах. Господи, почему его отец не зовет доктора? Почему он ничего не предпринимает? Что происходит? Почему он вообще не заботится о своем сыне? Эндрю хотел услышать историю о дворце магараджи. Ладно, он ее получит.

Юрий вспомнил, как однажды его мать провела несколько дней с одним пожилым немцем в гостинице «Дэниэли». Когда одна из ее подруг удивилась тому, что ей удалось так долго терпеть общество старика, она ответила: «Он всегда был ко мне очень добр. А теперь он умирает. Поэтому я сделаю все, чтобы облегчить ему последние дни жизни». Юрий не мог забыть выражения ее глаз, когда они приехали в ее родную сербскую деревню и цыгане ей сообщили, что ее мать уже умерла.

Юрий начал свою историю о магарадже. Он рассказывал о слонах, на которых были великолепные седла из красного, расшитого золотом бархата. Рассказывал о своем гареме, в котором его мать была королевой. Рассказывал об игре в шахматы и о том, как они с матерью играли одну партию целых пять лет, и никто так и не смог выиграть. Рассказывал, как они любили сидеть за богато убранным столом под мангровым деревом. А также о своих маленьких братьях, сестрах и тигренке на золотой цепочке.

Эндрю постоянно бросало в пот. Юрий собрался сходить в ванную за махровой салфеткой, но больной, открыв глаза, его окликнул. Мальчик поспешно вернулся и обтер лицо Эндрю носовым платком. При этом отец даже не пошевелился. Что, черт побери, с ним происходит?

Эндрю хотел было коснуться Юрия левой рукой и, к своему ужасу, вдруг обнаружил, что она тоже стала неподвижной. Тогда Юрий крепко схватил ее и провел безжизненными пальцами по своему лицу. Этот жест умилил больного, и он улыбнулся.

Примерно через полчаса Эндрю забылся сном и, не просыпаясь, умер. Юрий все это время не сводил с него глаз и видел, как это случилось. Грудь у больного перестала двигаться. Веки слегка приоткрылись. И все. Жизнь покинула его навсегда.

Юрий мельком взглянул на отца Эндрю. Тот продолжал неподвижно сидеть, и взгляд его оставался прикованным к сыну. Мальчик не осмеливался пошевелиться.

Наконец отец, по-прежнему пристально глядя на Эндрю, встал и приблизился к кровати. Потом наклонился и поцеловал сына в лоб. Юрий был поражен до глубины души: дескать, врача к больному не позвал, а теперь целует покойного. Юрий почувствовал, как задергалось у него самого лицо, и понял, что вот-вот не выдержит и расплачется.

Поэтому он поспешно удалился в ванную, вытер там нос туалетной бумагой, достал сигарету и, помяв немного ее в ладони, зажал в дрожащих губах и закурил. Он коротко и торопливо затягивался, пытаясь подавить застилавшие глаза слезы.

За стеной в комнате раздавался какой-то шум. Было слышно, как входили и выходили люди. Прислонясь к белой кафельной стене, Юрий курил сигарету за сигаретой, пока постепенно не успокоился. Перестав плакать, он выпил стакан воды и, скрестив руки на груди, стал раздумывать, как ему незаметно выскользнуть из номера.

Черта с два он будет просить этого типа спасти его от цыган! Черта с два он вообще будет просить его о чем-либо! Он дождется, когда уляжется вся эта суматоха, а потом сделает ноги. Если кто-нибудь его остановит и о чем-то спросит, он придумает удобоваримое объяснение и сразу же покинет номер. И кончено. Пусть все остается как есть. Его это больше не касается. Правда, возможно, ему придется все-таки покинуть Рим.

— Не забудь про сейф, — вдруг раздался голос отца Эндрю. Юрий чуть было не подпрыгнул на месте. В двери ванной стоял седовласый мужчина. Комната позади него была уже пуста. Очевидно, тело Эндрю успели к этому времени вынести.

— Что вы имеете в виду? — с удивлением произнес Юрий по-итальянски. — О чем вы говорите?

— О том, что для тебя оставила твоя мать. Паспорт твоего отца и деньги. Она хотела, чтобы эти вещи достались тебе.

— Но у меня нет ключа.

— Мы с тобой вместе сходим в банк. И все там объясним.

— Мне ничего от вас не нужно! — зло огрызнулся Юрий. — Обойдусь и без вашей помощи.

Он попытался пройти мимо мужчины, но тот схватил его за плечо. На удивление, его рука оказалась слишком сильной для такого старика.

— Юрий, пожалуйста. Эндрю просил меня, чтобы я тебе помог.

— Как вы могли позволить ему умереть! Какой же вы после этого отец! Сидели тут сложа руки и молча ждали, пока он умрет!

Сильно оттолкнув мужчину, так что тот на мгновение потерял равновесие, он уже собрался было бежать, когда мужчина вновь схватил его, но на сей раз крепко вцепившись в талию.

— Видишь ли, я был ему не совсем отцом, Юрий, — произнес он мягким тоном, отстраняя мальчика к стене. Казалось, седовласый человек собирался с мыслями. Немного помедлив, он глубоко вздохнул и, окинув Юрия спокойным взглядом, добавил: — Мы с ним состояли в одной организации. В ее рамках он считал меня своим отцом, но на самом деле я таковым никогда не являлся. Он приехал в Рим, чтобы умереть. Такова была его воля. Я сделал все, как он пожелал. Если бы он захотел что-то еще, он бы мне об этом сказал. Но единственное, о чем он попросил меня, это позаботиться о тебе.

И опять он прочел все мысли мальчика. До чего же они умные! Интересно, кто они такие? Кучка разбогатевших цыган? Юрий про себя усмехнулся. И, с подозрением уставившись на мужчину, скрестил руки и уперся пятками в ковер.

— Я хочу помочь тебе, — сказал тот. — Ты лучше, чем те цыгане, что украли тебя.

— Знаю, — ответил Юрий, вспомнив о своей матери. — Всегда одни люди бывают лучше других. Намного лучше.

— Верно.

«Удирать, и немедленно», — опять промелькнуло в голове у мальчика. Он предпринял очередную попытку улизнуть из ванной, но мужчина опять довольно крепко схватил его. Хотя Юрий был отнюдь не слаб для своих десяти лет, а мужчина довольно стар, это ничуть не помогло делу.

— Прекрати ты свои штучки, Юрий, — прикрикнул на него мужчина. — Прекрати свои глупости хотя бы до тех пор, пока мы не сходим в банк. Пока не вскроем сейф. А потом уже будем решать, что делать дальше.

Юрий расплакался и сдался. Они вышли из отеля и сели в ожидавшую их внизу машину — великолепный немецкий седан. Юрий смутно помнил, как выглядит банк, но все служащие были ему незнакомы. Он с большим изумлением наблюдал со стороны за седовласым англичанином, пока тот совершал все необходимые формальности, объясняя положение дел. Наконец сейф был вскрыт. Юрий проверил его содержимое. Несколько паспортов, японские часы отца, толстый конверт с итальянскими лирами и американскими долларами и пачка писем, одно из которых было адресовано его матери в Рим. Все было в целости и сохранности.

Разглядывая эти вещи, касаясь их руками, он вспоминал тот день, когда они с матерью пришли сюда и положили их в сейф. Это повергло мальчика в сильное возбуждение. Когда же банковский служащий, сложив все содержимое в коричневые конверты, отдал их Юрию, тот не мог удержаться, чтобы не прижать их к груди.

Англичанин повел его обратно к машине. Они проехали несколько минут и остановились у небольшого офиса. Там спутник Юрия, поприветствовав одного из служащих, о чем-то с ним переговорил, и вскоре тот жестом пригласил Юрия встать перед фотокамерой, укрепленной на штативе.

— Зачем? — недоверчиво бросил Юрий, сердито оглядев сначала седовласого мужчину, а потом его дружелюбно настроенного приятеля, который почему-то прыснул со смеху, будто мальчик сказал что-то чрезвычайно остроумное.

— Для паспорта, — пояснил англичанин по-итальянски. — Те, что у тебя есть, не вполне годятся.

— Но это же не паспортная контора, — презрительно возразил Юрий.

— Мы делаем паспорта сами, — ответил спутник Юрия. — Нам больше так нравится. Какое имя ты предпочел бы носить? Или тебе все равно и ты полагаешься в этом вопросе на меня? Я хотел бы предложить тебе сотрудничество. Имея на руках паспорт, ты сможешь отправиться со мной в Амстердам и посмотреть, придется тебе по душе это дело или нет.

— Нет, — вновь засопротивлялся Юрий, вспомнив о том, как Эндрю упорствовал в своем нежелании вызывать врача. — Никакой полиции. Никаких приютов для сирот. Никаких монастырей. Никаких властей. Нет!

Он перечислил еще несколько известных ему названий на итальянском, румынском и русском, суть которых для него сводилась к одному: «Никаких тюрем!»

— Нет, нет, это совсем не то, что ты думаешь, — терпеливо выслушав его, произнес мужчина. — Я предлагаю поехать со мной в наш дом в Амстердаме. Там ты будешь иметь возможность ходить куда захочешь. Наш дом вполне безопасное место. И у тебя там будет собственная комната.

Безопасное место. Собственная комната.

— Но кто вы? — осведомился Юрий.

— Наша организация называется Таламаска, — ответил мужчина. — Мы ученые. Мы собираем сведения о разных таинственных вещах. И несем ответственность за то, чему были сами свидетелями. Вот, чем мы занимаемся. Я все объясню тебе в самолете.

— Умеете читать чужие мысли? — предположил Юрий.

— Да, — сказал мужчина. — Среди нас есть изгои, есть люди замкнутые, пережившие много несчастий, а также те, у кого нет ни единой родной души на всем белом свете. Люди, которые иногда бывают лучше других. Намного лучше. Например, вроде тебя. Меня зовут Эрон Лайтнер. Я хочу, чтобы ты поехал со мной.

Прибыв в амстердамскую Обитель, Юрий вскоре убедился, что сможет убежать из нее, когда пожелает. Он проверил и перепроверил множество дверей — все они оказались незапертыми. Комната, которую выделили Юрию, пришлась ему по вкусу. Небольшая, но безупречно чистая, она выходила окном на вымощенную булыжником набережную канала. Правда, поначалу он тосковал по ярким краскам Италии. Как выяснилось, Амстердам оказался более северным городом, а поэтому более блеклым по сравнению с Римом. Пожалуй, он больше походил на Париж. Как бы то ни было, Юрию город очень понравился. В Обители хватало тепла и уюта. В ней были жаркие камины, мягкие кушетки и кресла, чтобы можно было слегка вздремнуть, а также упругие кровати и много хорошей и вкусной еды. Улицы Амстердама тоже пришлись ему по душе, потому что большинство домов, построенных в семнадцатом веке, располагались прямо напротив друг друга, образуя длинные линии прочных и красивых фасадов. Ему нравились высокие фронтоны домов, нравились вязы, нравился даже запах чистого белья, которое ему приносили в комнату. Постепенно он полюбил даже холод.

В Обители все время сновали туда-сюда люди с доброжелательными лицами. Ежедневно заседали какие-то старшины, но кто они были такие, Юрий не знал.

— Юрий, хочешь покататься на велосипеде? — однажды спросил его Эрон.

Юрий согласился. Вскоре, переняв навыки от других велосипедистов, как старых, так и молодых, он как ошалелый носился по улицам Амстердама.

Но сколько Эрон ни побуждал Юрия рассказать о себе, мальчик наотрез отказывался это делать. Правда, однажды, когда Лайтнер проявил особую настойчивость, Юрий поведал ему историю о магарадже.

— Нет. Расскажи мне то, что случилось с тобой на самом деле, — не унимался Эрон.

— А почему я должен вам что-то рассказывать? — упрямился Юрий. — Я даже не знаю, зачем с вами сюда приехал.

Минул уже год с тех пор, как он решил никому не говорить о себе правды. Даже Эндрю не был исключением. Так почему он должен выворачивать свою душу перед Эроном Лайтнером? Тем не менее это случилось, причем совершенно неожиданно для него самого. По-прежнему не допуская и мысли о том, что ему нужно кому-то исповедаться, довериться или что-то объяснить, он вдруг разоткровенничался и выложил все о своей матери, о цыганах, обо всем, что с ним произошло за последние годы. Он говорил и говорил. Прошла ночь и наступило утро, а он все рассказывал… Эрон Лайтнер сидел за столом напротив и внимательно его слушал.

Когда Юрий закончил, у него словно открылись глаза. Он будто ближе узнал Эрона Лайтнера, а Эрон Лайтнер — его. По обоюдному согласию они решили, что Юрий останется в Таламаске, по крайней мере на какое-то время.

В течение шести лет Юрий посещал школу в Амстердаме.

Он жил в Обители, тратя большую часть времени на учебу. После занятий в школе и по выходным работал для Эрона Лайтнера, вводя данные в компьютер, разыскивая в библиотеках малоизвестные материалы или выполняя некоторые мелкие поручения: доставлял, например, на почту или забирал оттуда какую-нибудь корреспонденцию.

У Юрия возникло впечатление, что старшины были среди тех, кто постоянно его окружал. Они могли иметь различные ранги в организации и находиться среди рядовых его членов, тем не менее никто не знал их в лицо. Когда кто-то становился старшиной, об этом никто, кроме него, не знал. Было запрещено задавать вопросы типа: «Ты являешься старшиной?» или: «Не знаешь, Эрон — старшина или нет?» Было запрещено пытаться прочитать подобную информацию в чужих мыслях.

Но сами старшины знали друг друга. С помощью имевшихся в Обители компьютеров и факсов старшины могли связаться со всеми членами организации, в том числе и неофициальными, каковым был Юрий, равно как и наоборот: все остальные при желании всегда могли поговорить с ними по собственной инициативе через сеть. Даже глубокой ночью Юрий мог включить компьютер и послать длинное сообщение старшинам, а утром получить напечатанный на принтере ответ.

Это означало, что старшин было много и кто-нибудь из них обязательно «сидел на звонках». Во время связи старшины никогда не проявляли себя индивидуально и даже не пользовались своим настоящим голосом. Кроме того, они были очень добры, внимательны и знали все обо всем и обо всех, причем подчас даже то, чего не знал о себе сам Юрий или, по крайней мере, в чем далеко не был уверен.

Эта безмолвная связь со старшинами приводила Юрия в восторг. Он расспрашивал их о самых разных вещах, и не было ни единого случая, чтобы ему не пришел ответ.

Спускаясь по утрам в столовую к завтраку, Юрий вглядывался в окружающих его людей, пытаясь догадаться, кто из них был старшиной и кто из них этой ночью ответил на его послание. Разумеется, — и Юрию это было хорошо известно — его собеседник мог находиться, например, в Риме. Старшины были везде, в каждой Обители. Все знали только то, что они были немолодыми, очень опытными и убежденными членами ордена. Фактически они управляли организацией, хотя официальным ее руководителем считался назначенный ими Верховный глава.

Когда Эрона перевели в Лондон, Юрий не без грусти расставался с Амстердамом, в котором впервые обрел свой постоянный дом. Тем не менее он без колебаний согласился покинуть его вместе с Эроном. Они поселились в красивом, теплом и безопасном местечке неподалеку от английской столицы.

Юрий полюбил Лондон. И очень обрадовался, когда узнал, что ему предстоит учиться в Оксфорде. Он провел там добрых шесть лет, приезжая к Эрону на уик-энд, — словом, это было такое время, о котором он мог только мечтать.

К двадцати шести годам Юрий вполне созрел, чтобы стать настоящим членом ордена. По этому поводу у него не было ни малейших сомнений. Он с удовольствием отправлялся в командировки по поручению Эрона и Дэвида, а впоследствии начал получать задания непосредственно от старшин, которым после возвращения направлял через компьютер отчеты о выполненной работе.

— Задание от старшин, — говорил он Эрону перед отъездом.

Эрон никогда не задавал вопросов. И никогда ничему особо не удивлялся.

Куда бы Юрий ни ездил, чем бы ни занимался, он всегда звонил Эрону и подолгу беседовал с ним по телефону. Кроме того, молодой человек был предан Дэвиду Тальботу. Ни для кого не было секретом, что Дэвид Тальбот был уже далеко не молод и слишком устал от работы в ордене. Он намеревался вскоре покинуть пост Верховного главы, не дожидаясь, пока старшины вежливо попросят его это сделать.

Но отчитывался Юрий за свою работу только перед Эроном. Эрон оставался единственным, кто был Юрию небезразличен.

Юрий знал, что с Эроном его соединяют особые узы. Это была сильная, неизъяснимая любовь, уходящая корнями в далекое детство. Любовь, которая была тесно связана с глубочайшей благодарностью за спасение и чуткое обращение. Любовь, которую никто, кроме него самого, не смог бы разрушить. Так же как Эндрю, умерший в римском отеле, Юрий считал Эрона своим отцом.

С возрастом Юрий стал больше бывать в разъездах. Ему нравилось странствовать по миру в одиночестве. Наиболее приятно ему было это делать, так сказать, инкогнито. Только когда он слышал вокруг себя разные языки, когда погружался в суету больших городов, кишащих людьми всех возрастов и рангов, когда, растворяясь в этой разнородной толпе, терял свою индивидуальность, — только тогда он ощущал себя воистину живым.

Но в каком бы уголке земного шара Юрий ни находился, он непременно звонил Эрону. Лайтнер никогда не упрекал Юрия за эту своего рода зависимость, а всегда с готовностью отвечал на его звонки, а с годами стал больше раскрывать молодому другу собственные чувства, свои маленькие разочарования и надежды.

Иногда они весьма сдержанно говорили о старшинах, и Юрий никак не мог понять, являлся ли Эрон сам старшиной или нет. Несомненно, Юрию не полагалось это знать, тем не менее он был почти уверен, что Эрон таковым был. Если не он, то кто же еще? Ведь он принадлежал к когорте самых опытных и мудрых членов Таламаски.

Когда Эрон на долгие месяцы поселился в Соединенных Штатах, чтобы расследовать историю Мэйфейрских ведьм, для Юрия это оказалось большим испытанием. Еще никогда Лайтнер не покидал Обитель на столь долгий срок.

Приближалось Рождество, время одиночества для Юрия, как, впрочем, и для многих других. Получив доступ к файлу «Мэйфейрские ведьмы», Юрий распечатал его и тщательно с ним ознакомился, пытаясь понять, что могло так долго удерживать Эрона в Новом Орлеане.

Хотя история Мэйфейрских ведьм Юрию весьма понравилась, он не проникся к ней никаким особым интересом — во всяком случае, не большим, чем ко всем прочим файлам Таламаски. Тем не менее он задумался над тем, какую помощь мог оказать Эрону в этом деле. Быть может, собрать для Эрона информацию в Доннелейте? Но, с другой стороны, это повествование не произвело на него большого впечатления. Архив их организации был переполнен эксцентричными историями, некоторые из которых были гораздо запутанней этой.

К тому же сама Таламаска являла собой множество тайн. Но данное обстоятельство никогда особенно не заботило Юрия.

За неделю до Рождества старшины объявили об отставке Дэвида Тальбота с поста Верховного главы. Его преемником стал Антон Маркус, человек итало-немецкого происхождения. Никому в Лондоне он не был известен.

Не знал Антона и Юрий. Больше всего волновало его то, что он не успел попрощаться с Дэвидом, исчезновение которого было овеяно какой-то тайной, что нередко случалось в Таламаске. В таких случаях члены организации, обсуждая меж собой политику старшин, зачастую выражали озабоченность, негодование и растерянность как по поводу организации ордена, так и по поводу его руководства. Людям хотелось знать, останется ли Дэвид старшиной, если, конечно, он был таковым, или вообще отойдет от дел, потому что никому не было известно, выбывали ли отставники из числа старшин или нет. В этой всеобщей неосведомленности ощущался некий налет средневековья.

Юрий уже не раз был свидетелем подобных разговоров. На сей раз они продолжались всего несколько дней. Антон Маркус прибыл через день после своего назначения и сразу покорил всех приятными манерами, знанием истории жизни и происхождения каждого члена организации. Поэтому вскоре лондонская Обитель вновь обрела умиротворение.

После обеда в большой столовой Антон Маркус обратился с речью ко всем членам организации. Это был ширококостный человек с мягкими, Отливающими серебром волосами. Глаза его скрывались за толстыми линзами очков в золотой оправе. У него была располагающая внешность и приятный британский акцент, который, казалось, особенно почитался в Таламаске. Такой же акцент с некоторых пор был свойствен и Юрию.

Антон Маркус напомнил всем о необходимости соблюдать секретность и благоразумие по отношению к старшинам. Старшины, говорил он, находятся среди нас. Они не смогут эффективно управлять работой, если им будут сопротивляться или забрасывать их вопросами. Лучше всего они проявляют себя в обстановке секретности и анонимности, когда все члены организации им безоговорочно доверяют.

Юрий в недоумении лишь пожал плечами.

Однажды зайдя к себе в комнату в два часа дня, Юрий обнаружил на принтере сообщение от старшин: «Мы рады, что ты смог отвлечься от своих дел, чтобы поприветствовать Антона. У нас есть предчувствие, что он будет непревзойденным Верховным главой. Если тебе трудно с этим согласиться, помни: мы всегда рядом». Кроме того, Юрия направляли в командировку в Дубровник. Ему было предписано забрать оттуда несколько важных пакетов и доставить их в Амстердам, после чего вернуться домой. Словом, ничего особенного. Все как всегда. Обыденно, но интересно.

Юрий был бы не прочь провести Рождество с Эроном в Новом Орлеане, но тот довольно пространно объяснил ему, что это невозможно, упирая на то, что исследование на данном этапе его чересчур обескуражило и что с таким поворотом дел он столкнулся, пожалуй, впервые за все время своей долгой карьеры.

— Что стряслось с твоими Мэйфейрскими ведьмами? — поинтересовался Юрий.

Он сообщил Эрону, что ознакомился с делом в соответствующем файле, и предложил ему помощь, выразив готовность исполнить любое поручение Лайтнера. Однако тот отказался.

— Не теряй веры, Юрий, — сказал ему Эрон. — Надеюсь, мы еще увидимся, если будет на то воля Божия.

Подобные заверения были совсем не в духе на Эрона, поэтому они сразу насторожили Юрия. После этого разговора он впервые серьезно забеспокоился о своем старшем друге. Наверняка с ним происходит что-то нехорошее.

Эрон позвонил Юрию из Нового Орлеана рано утром накануне Рождества.

— Сейчас для меня наступили самые трудные времена. Я хочу кое-что сделать, но орден мне запрещает. Я хочу остаться в этой стране и в этом городе. Помнишь, чему я всегда учил тебя, Юрий? Наша первая и самая важная обязанность — подчиняться правилам. Не мог бы ты мне повторить это в качестве назидания?

— Допустим. И что бы ты тогда сделал? — осведомился Юрий. Эрон поведал ему об ужасном несчастье, случившемся в доме Роуан Мэйфейр. Он сказал, что ему следовало бы отправиться на ее поиски. Возможно, ему удалось бы ей чем-то помочь. Но старшины запретили ему что-либо делать в этом направлении. Они приказали ему оставаться в Обители в Оук-Хейвен и «ни во что не вмешиваться».

— Эрон, — ответил ему Юрий, — история Мэйфейрских ведьм изобилует рассказами о наших неудачных попытках вмешаться. Нет сомнений, что находиться возле этих людей небезопасно. Тем более что у нас есть плачевные примеры. Стюарт Таунсенд и Артур Лангтри пытались наладить с ними связь и в результате погибли. Ты рискуешь даже больше, чем они. И вообще, что ты можешь сделать?

Эрон с ним согласился, хотя и неохотно. Несомненно, он затеял этот разговор, чтобы примириться с уже существующим положением вещей. Возможно, Дэвид и Антон были правы, удерживая его от активных действий. Очевидно, Антон придерживался в этом вопросе той же позиции, что и его предшественник, который был гораздо лучше осведомлен об этом деле, чем кто-либо еще. Но, несмотря на это, Эрону было трудно согласиться с таким решением.

— Я далеко не уверен, что жизнь вознаграждает тех, кто наблюдает за ней со стороны, — сказал Эрон. — Совсем не уверен. Мне кажется, я всегда ждал такого случая, как сейчас, чтобы начать активно действовать.

Это был чрезвычайно странный разговор с Эроном, и Юрия он сильно встревожил. Вскоре он получил два новых поручения от Антона и отправился сначала в Индию, потом на Бали, где ему предстояло кое-что и кое-кого сфотографировать. На это ушло некоторое время. Как всегда, путешествия доставляли Юрию большое удовольствие.

Примерно в середине января у него состоялся еще один разговор с Эроном. Тот попросил его отправиться в Шотландию, в Доннелейт, чтобы выяснить, не попадалась ли там кому-нибудь на глаза загадочная парочка. Юрий торопливо записал задание: «Искать Роуан Мэйфейр и ее спутника — мужчину, высокого, худощавого, с темными волосами».

Юрий быстро сообразил, что произошло. Призрак семьи Мэйфейров, дух, преследовавший ее на протяжении многих поколений, сумел каким-то образом осуществить переход в реальный мир. Юрий не задавал никаких вопросов, однако в глубине души был заинтригован. Несмотря на грозящую ему опасность, он захотел найти это существо.

— Так вот, чего ты хочешь? Найти их? Ты уверен, что начинать надо именно с Доннелейта?

— Это единственное известное мне место, в котором они могут находиться в настоящий момент, — ответил Эрон. — Вот почему я предлагаю начать с него. Хотя я прекрасно знаю, что эти двое могут быть где угодно — как в Европе, так и в Штатах.

Той же ночью Юрий отправился в Доннелейт. Как обычно, Юрий отпечатал на компьютере отчет о командировке, в которую был направлен старшинами, и сразу отправил его по факсу в Амстердам. Сообщив своим руководителям о том, что ему было поручено сделать и что он собирался предпринять, Юрий отбыл в Доннелейт.

Поездка оказалась небезрезультатной: многие видели таинственную пару и даже могли дать описание внешности мужчины, на основе которого Юрий сделал на бумаге небольшой набросок. Ему посчастливилось провести ночь в той же самой комнате, в которой останавливалась эта пара. Он собрал все имеющиеся в ней отпечатки пальцев, правда, трудно было сказать, кому именно они принадлежали.

«Прекрасно!» — так оценили его работу старшины в присланном ими факсе из Лондона. Их сообщение под грифом «Первостепенная важность» он получил в отеле Эдинбурга. Из сообщения следовало, что необходимо действовать без промедления. Если таинственная пара оставила после себя какие-нибудь следы, Юрию надлежало разыскать их, но при этом ему предписывалось соблюдать крайнюю осторожность. Никто в Доннелейте не должен был даже догадываться о том, чем он занимается. Последнее замечание слегка задело Юрия, потому что любую свою работу он всегда выполнял так, что об этом не ведала ни одна живая душа. Он не преминул напомнить об этом старшинам.

«Мы приносим свои извинения», — прочел он в следующем факсе.

Что же касается самого Доннелейта, то он невероятно поразил воображение Юрия. Впервые Мэйфейрские ведьмы показались ему не мифом, а реальностью. Само же расследование приобрело в его сознании столь необычную окраску, что захватило его, как никакое другое прежде.

Юрий ознакомился с книгами и брошюрами для туристов. Сфотографировал развалины собора Доннелейта, а также недавно обнаруженную археологами часовню, в которой хранился саркофаг с мощами неизвестного святого. Исследованию руин он посвятил весь последний день своего пребывания в Доннелейте. А вечером накануне отъезда позвонил Эрону. Ему не терпелось поделиться своими ощущениями и попытаться вытянуть из Лайтнера дополнительную информацию о небезызвестной паре.

Неужели спутником Роуан в самом деле был призрак по имени Лэшер, который воплотился в образе мужчины?

Эрон был бы рад все объяснить Юрию, но ему сейчас было не до этого. Дело в том, что муж Роуан, Майкл Карри, в ту злополучную ночь на Рождество едва не погиб. Поэтому Эрон считал своим долгом находиться рядом с ним, а все прочие заботы временно отошли на второй план.

Вернувшись в Лондон, Юрий отнес отпечатки пальцев и фотографии в лабораторию для обработки и классификации. Кроме того, он написал полный отчет и отослал его по факсу на адрес Эрона в Соединенные Штаты, а его копию также по факсу отправил в Амстердам старшинам. Потом собрал все документы — в отпечатанном виде получилась довольно увесистая пачка бумаг — и отправился спать.

Утром, пытаясь выйти на первичный источник информации по Мэйфейрским ведьмам, он понял, что расследование приняло другой оборот.

Доступ к изначально имеющимся данным — неофициальным свидетельствам, списку причастных к делу вещественных доказательств, фотографиям, рисункам и тому подобному — был закрыт. Другими словами, файл о Мэйфейрских ведьмах был защищен от доступа. Во всяком случае, посредством прямого поиска Юрию ничего не удалось найти.

Когда он наконец связался с Эроном, чтобы узнать причину случившегося, произошло нечто странное. Оказалось, что Эрон не знал о том, что файлы засекречены и проходят под грифом «конфиденциально», но явно не хотел показывать своего удивления Юрию. Лайтнер явно был вне себя от ярости и пребывал в полном замешательстве. Юрий почувствовал, что не на шутку расстроил Эрона.

Той же ночью Юрий обратился к старшинам с просьбой: «Прошу разрешить мне присоединиться к расследованию Эрона Лайтнера и отправиться к нему в Новый Орлеан. Я не имею полного представления о том, что там происходит, да и не нуждаюсь в этом. Однако ощущаю острую необходимость находиться рядом с Эроном».

Старшины ему отказали.

А через несколько дней Юрия вообще отстранили от расследования, сообщив, что этим делом будет заниматься Эрик Столов, временный эксперт по подобного рода делам. Юрию же предписывалось взять на несколько дней отпуск и отдохнуть в Париже, поскольку в ближайшем будущем его ожидала командировка в Россию, где было тоскливо и холодно.

— В Сибирь меня отправляете? — не без иронии поинтересовался Юрий, вводя в компьютер вопрос. — Что случилось с Мэйфейрскими ведьмами?

Из Амстердама его уведомили, что о Мэйфейрских ведьмах позаботится, не выезжая из Европы, Эрик. Юрию же еще раз порекомендовали отдохнуть, предупредив, что все сведения по этому делу являются строго конфиденциальным и что их не следует ни с кем обсуждать, даже с Эроном. Это было стандартное указание, выдаваемое старшинами в тех случаях, когда приходилось заниматься такого рода расследованиями.

« Ты знаешь суть нашей деятельности, — читал он в послании. — Мы не вмешиваемся в ход вещей. Мы проявляем крайнюю осторожность. Мы всего лишь наблюдатели. Тем не менее у нас есть собственные принципы. В данном случае мы видим опасность непредсказуемого характера. Ты должен передать дело в руки более опытных людей. Таких, как Эрик. Эрону известно, что старшины закрыли доступ к информации. О нем ты больше не услышишь».

Особенно обеспокоило Юрия последнее предложение — фраза, заставившая его позабыть все прочие.

«О нем ты больше не услышишь».

Посреди ночи, когда Обитель, погруженная в зимний холод, пребывала во власти сна, Юрий набрал на компьютере очередное сообщение старшинам: «Я понял, что не могу со спокойной душой оставить это расследование. Меня тревожит Эрон Лайтнер. Уже несколько недель от него нет никаких вестей. Я хочу с ним связаться. Прошу вашего совета».

В четыре часа утра Юрия разбудил факс. Пришел ответ из Амстердама:

«Юрий, оставь это дело. Эрон в надежных руках. Лучших специалистов, чем Эрик Столов и Клемент Норган, у нас нет. Они сейчас целиком заняты этим делом. Расследование продвигается чрезвычайно быстро, и вскоре ты узнаешь всю историю целиком. Но до этого времени все должно оставаться в секрете. О том, чтобы разрешить тебе связаться с Эроном, не может быть и речи».

«О том, чтобы разрешить связаться с Эроном, не может быть и речи…»

Прочитав сообщение, Юрий уже не мог заснуть. Он спустился в кухню, которая представляла собой несколько больших, похожих на пещеры, комнат, где пахло свежеиспеченным хлебом. В ней работали только ночные повара, которые пекли в больших печах хлеб. Когда Юрий налил себе кофе со сливками и сел на деревянную скамейку у камина, они не обратили на него никакого внимания.

Юрий понял, что подчиниться директиве старшин выше его сил! Понял, что он любит Эрона и настолько прикипел к нему душой, что не мыслит без него своей жизни.

Он поднялся наверх и связался с Эроном по международной связи.

— Старшины запретили мне поддерживать с тобой связь, — сказал Юрий.

Эта новость для Эрона была все равно что гром среди ясного неба.

— Я еду, — произнес Юрий.

— Но это будет означать изгнание, — сказал Эрон.

— Посмотрим. Вылетаю к тебе ближайшим рейсом.

Юрий собрался на самолет, упаковал сумки и, спустившись вниз, поджидал машину. Вслед за ним на улицу вышел и Антон Маркус. Судя по его взъерошенным волосам, наспех накинутому домашнему халату и тапочкам, можно было догадаться, что он только что проснулся.

— Юрий, тебе нельзя уезжать, — сказал он. — С каждым днем расследование становится все более опасным. Жаль, что Эрон этого не понимает.

Маркус пригласил Юрия в свой кабинет на беседу.

— У нашего мира существуют хранители времени, — спокойным тоном начал Антон. — Мы, если хочешь, являемся чем-то вроде Ватикана. Одно-два столетия — для нас не срок. Мы ведем наблюдение за Мэйфейрскими ведьмами уже на протяжении многих веков.

— Знаю.

— Случилось то, что мы предвидели и чего боялись, но не смогли предотвратить. Для нас и для многих других это представляет невероятную опасность. Тебе нужно остаться здесь, ждать приказаний и делать то, что тебе говорят.

— Нет, простите меня. Я еду к Эрону, — с этими словами Юрий поднялся и, не раздумывая и не оглядываясь, вышел из комнаты. Ему было все равно, как отнесся к его решению Антон.

Окинув долгим прощальным взглядом Обитель, Юрий сел в машину и уехал. По пути в «Хитроу» [161], словно назойливая муха, в голове его свербела одна и та же тема. Он видел Эндрю, умирающего в римском отеле. Видел сидящего перед ним за столом Эрона и вновь слышал его слова: «Я твой друг». Видел, как умирала в сербской деревушке его мать.

Нет, никакого внутреннего противоречия Юрий не испытывал.

Он ехал к Эрону. И знал, что делает то, что должен делать.

Глава 7

Когда самолет приземлился в Новом Орлеане, Ларкин, очевидно, спал, поэтому был слегка ошарашен, увидев в смотровое окно аэропорт. Шла высадка пассажиров. Подняв глаза, он обнаружил, что рядом с ним с сияющей улыбкой стоит стюардесса и грациозно держит на руке его плащ. Это обстоятельство его слегка смутило. На какой-то миг у него возникло такое ощущение, какое бывает, когда тебя неожиданно застигают врасплох, но он быстро оправился и через мгновение уже был на ногах.

Голова нещадно болела, к тому же он изрядно проголодался. Едва отойдя от сна, он вновь ощутил щемящее душу чувство. Открывшаяся ему тайна, связанная с отпрыском Роуан Мэйфейр, навалилась тяжелым бременем. Ни один цивилизованный человек не способен постичь подобные вещи своим рациональным умом. Любопытно, который час? В Новом Орлеане было восемь утра. Значит, у них на побережье только шесть.

Он сразу заметил встречавшего его седовласого человека и, прежде чем тот пожал его руку и назвал свое имя, догадался, что это был Эрон Лайтнер.

— Доктор Ларкин, — начал Лайтнер, — в семье Мэйфейров случилось чрезвычайное происшествие. Поэтому ни Райен, ни Пирс Мэйфейр, к сожалению, не смогли вас встретить. Позвольте мне отвезти вас в отель. Райен свяжется с вами при первой возможности. — Ларкин сразу отметил тот самый британский лоск, который вызвал его восхищение во время телефонного разговора.

— Рад вас видеть, мистер Лайтнер, но должен заметить, что мне довелось столкнуться с одним из ваших коллег в Сан-Франциско. И, надо сказать, эта встреча не доставила мне удовольствия.

Лайтнер был искренне удивлен. На мгновение лицо его помрачнело, казалось, он ушел в себя, в какие-то свои мысли. Они вместе прошли в вестибюль.

— Любопытно, кто бы это мог быть, — риторически произнес он с нескрываемым беспокойством. Вид у него был усталый, как будто он не спал всю ночь.

Ларкин уже чувствовал себя лучше. Головная боль отступала, и он начал мечтать о кофе со сладкими пончиками и об обеде во «Дворце командора». К тому же неплохо было бы после обеда немного вздремнуть. Но потом он вспомнил об образцах. Вспомнил о Роуан. И тревожное возбуждение, сопровождаемое неприятным предчувствием чего-то нехорошего и непредсказуемого, вновь охватило его.

— Ваш отель находится всего в нескольких кварталах от «Дворца командора», — спокойно сообщил Лайтнер. — Мы отвезем вас туда вечером. Возможно, удастся уговорить Майкла, чтобы он сопроводил вас. Видите ли, случилось нечто из ряда вон выходящее. Это имеет прямое отношение к семье Райена. В противном случае он бы сам вас встретил. Скажите, этот мой коллега. Как он себя вел? Вы можете рассказать, что произошло? У вас есть багаж?

— Нет, только маленький чемоданчик. Он был со мной в салоне.

Как большинство хирургов, Ларкин привык вставать довольно рано. В Сан-Франциско он сейчас уже находился бы в своем кабинете. С каждой минутой он чувствовал себя все лучше и лучше.

Они направились к яркому солнечному свету, туда, где за стеклянными дверями стояли обыкновенные такси и лимузины. На улице было не слишком холодно. Во всяком случае, такого жгучего мороза, как в Сан-Франциско, не ощущалось. Но если говорить о значительном различии, то здесь был совершенно другой свет. Его было очень много. И воздух вокруг казался бездыханным. Сущее очарование!

— Ваш коллега представился как Эрик Столов. Он хотел узнать, где находятся образцы, — пояснил Ларкин.

— Да ну? — недовольно проговорил Лайтнер.

Он сделал жест рукой, и к ним подкатил один из многочисленных лимузинов, огромный серый «линкольн» с затемненными окнами. Не дожидаясь, пока подойдет водитель, Лайтнер сам открыл дверь.

Ларкин с удовольствием забрался в обитый серым бархатом салон и вольготно откинулся на спинку сиденья. В нос ему слегка ударил сигаретный дым, въевшийся в обивку, но зато большое внутреннее пространство позволило комфортно вытянуть ноги. Лайтнер сел с ним рядом, и машина тут же тронулась. Они оказались в царстве полумрака, отделенного от яркого утра и остального мира автомобилей затемненными стеклами окон.

Комфортабельный автомобиль двигался с большой скоростью.

— Что еще сказал вам Эрик? — спросил Лайтнер с нарочитым равнодушием, которое тем не менее не обмануло Ларкина.

— Он преградил мне путь, требуя сообщить, где находятся образцы. Держался довольно грубо. Грубо и агрессивно. Не могу даже этого вам передать. Мне показалось, что он пытался меня запугать.

— Но вы, полагаю, не удовлетворили его любопытство, — убежденным, но мягким тоном осведомился Лайтнер, глядя в темное окно.

Они ехали по скоростной трассе, то и дело перестраиваясь на свободное место в потоке машин. Местность за окном выглядела довольно обыкновенно: приземистые пригородные домики с ярко светящимися вывесками на них, пустыри с некошеной травой, мотели.

— Разумеется, нет. Я ничего ему не сказал, — ответил Ларкин. — Мне его выходка не понравилась. Кажется, я говорил вам, что Роуан Мэйфейр просила меня соблюдать конфиденциальность. Я приехал сюда, потому что вы изъявили желание предоставить мне некоторую информацию. Кроме того, меня попросила об этом семья. Я не намерен передавать эти образцы кому бы то ни было. Более того, я даже не уверен, что смогу получить их обратно от тех людей, у которых они находятся в данный момент. Видите ли, Роуан поставила мне одно условие. Она просила, чтобы образцы были протестированы тайно и в определенном месте.

— В Институте Кеплингера, — спокойно и вежливо произнес Лайтнер, как будто прочитал это у Ларкина на лбу. Между тем бесцветные глаза Эрона оставались совершенно спокойными. — Митчелл Фланаган — гений в области генетики. Он работал с Роуан до тех пор, пока она не решила оставить исследования.

Ларкин ничего не ответил. Машина, казалось, беззвучно парила над трассой. Чем дальше они ехали, тем чаще стояли по обочинам дома и тем более запущенными выглядели пустыри.

— Если вы сами все знаете, тогда почему этот парень в аэропорту меня расспрашивал? — поинтересовался Ларкин. — Почему, преградив мне дорогу, он пытался получить ответы на эти вопросы? Кстати сказать, а откуда вам это стало известно? Кто вы? Это мне тоже очень хотелось бы знать.

Вперившийся в пустоту взгляд Лайтнера выражал грусть и усталость.

— Как я уже сказал вам, сегодня утром в семье произошло нечто чрезвычайное…

— Да. Мне очень жаль это слышать. Уверяю вас, мне крайне небезразлично все, что происходит в этой семье. Просто ваш приятель здорово вывел меня из себя.

— Знаю, — любезно отозвался Лайтнер. — И прекрасно вас понимаю. Конечно, ему не следовало так себя вести. Я позвоню в Лондон и доложу об этом куда следует. Попытаюсь выяснить, в чем дело. Вернее говоря, постараюсь предотвратить подобные инциденты в будущем. — На какой-то миг в его глазах мелькнула искра раздражения и тотчас сменилась вспышкой недовольства и даже, как показалось Ларкину, страха. Но длилось это всего лишь мгновение, после которого его лицо вновь озарила доброжелательная улыбка. — Обещаю, что позабочусь об этом.

— Благодарю вас, — произнес Ларкин. — Откуда вы узнали о Митчелле Фланагане и Институте Кеплингера?

— Можете считать это моей догадкой, — ответил Лайтнер. Сколь ни старался Лайтнер сохранять выражение спокойствия на лице, было вполне очевидно, что он чем-то встревожен, однако его голос выдавал только усталость и общее подавленное состояние.

— А что у вас стряслось? Что за чрезвычайные обстоятельства?

— Я пока не знаю подробностей. Известно мне только то, что Пирс и Райен Мэйфейры были вынуждены поехать сегодня рано утром в Дестин. Поэтому они обратились ко мне с просьбой вас встретить. Судя по всему, что-то случилось с Гиффорд. Это жена Райена. Но я опять же ни в чем не уверен. Никаких точных сведений у меня в данный момент нет.

— А этот Эрик Столов… Кто он такой? Вы с ним вместе работаете?

— Не совсем. Он был здесь два месяца назад. Он является представителем нового поколения Таламаски. Это давняя история. Я выясню, почему он вел себя подобным образом. Видите ли, в Обители никто не знает, что образцы находятся в Институте Кеплингера. Но если его молодые члены проявят такое же усердие и рвение при знакомстве с делом, какое они показали на оперативной работе, им не составит большого труда это выяснить.

— Какое вы имеете в виду дело?

— О, это тоже долгая история. И не так-то просто ее рассказать. Мне понятно ваше нежелание делиться своими сведениями об этих образцах. Будь я на вашем месте, тоже не стал бы это делать.

— Что-нибудь удалось еще узнать насчет местонахождения Роуан?

— Ничего. Ничего, кроме лишнего подтверждения уже известных фактов. Я имею в виду то, что она со своим спутником была в Шотландии, в Доннелейте.

— Что все это значит? И где находится этот Доннелейт? В Шотландии? Странно. Когда я там охотился и рыбачил, то облазил почти все горы. Но ни разу не слышал об этом Доннелейте.

— Это старая, полуразрушенная деревня. Сейчас в нее толпой хлынули археологи. Там есть постоялый двор, на котором останавливаются туристы и ученые из университетов. Роуан видели там примерно две недели назад.

— Значит, это старые новости. Это плохо. Я имею в виду, что нет ничего нового.

— Да, ничего нового нет, — подтвердил Лайтнер.

— А ее спутник? Как он выглядит? — спросил Ларкин. Лицо Лайтнера слегка помрачнело. Было ли это проявлением усталости или горечи, Ларкин затруднялся сказать.

— О, вам известно о нем гораздо больше, чем мне, не правда ли? — заметил Лайтнер. — Ведь Роуан прислала вам рентгеновские снимки, распечатки электроэнцефалограмм и прочие свидетельства. Интересно, не прислала ли она вам его фотографию?

— Нет, не прислала, — ответил Ларкин. — Послушайте, а кто вы на самом деле?

— Понимаете, доктор Ларкин… Честно говоря, я и сам не знаю ответа на этот вопрос. И, вероятно, никогда не знал раньше. В последние дни я стал более откровенным сам с собой. Кое-что произошло. Не зря говорят, что чары Нового Орлеана действуют на людей. Равно, как чары семьи Мэйфейров. О наличии всех этих анализов и тестов я догадался. Если хотите, просто прочитал в ваших мыслях.

Ларкин рассмеялся. Слова Лайтнера прозвучали так примирительно, так философски, что он неожиданно проникся симпатией к этому человеку. И, расположившись к Эрону, даже сумел разглядеть то, на что поначалу не обратил внимания. Например, признаки легкой формы эмфиземы. А также то, что этот человек никогда не курил и, возможно, даже не пил. Для своих восьмидесяти лет — возраст, когда человеческое тело неумолимо движется к распаду, — он выглядел весьма бодрым и здоровым.

Лайтнер при этом улыбнулся и посмотрел в окно. Водитель машины, отделенный от пассажиров темным стеклом, маячил перед ними мрачным силуэтом. Ларкин заметил, что машина укомплектована всевозможными усовершенствованиями. В салоне имелся небольшой телевизор, средние дверцы были снабжены специальными приспособлениями, где во льду хранились слабоалкогольные напитки.

А как насчет кофе? Интересно, когда у них принято пить кофе?

— Там есть термос, — ответил на его мысленный вопрос Лаитнер.

— О, вы читаете мои мысли, — слегка усмехнулся Ларкин.

— Сейчас как раз время выпить чашечку кофе, верно? — уходя от прямого ответа, произнес его спутник, и на губах его впервые заиграла улыбка.

Ларкин достал термос, отыскал в боковом отделении пластмассовую чашку и налил себе дымящегося кофе.

— А вы, Лайтнер, будете кофе?

— Нет, спасибо. Не будете ли вы любезны посвятить меня в подробности вашего разговора с Митчеллом Фланаганом?

— Нет, я бы поставил вопрос не так. Я не хотел бы обсуждать его ни с кем, кроме Роуан. По ее просьбе я звонил Райену Мэйфейру, чтобы решить финансовый вопрос. Однако о том, чтобы я показывал кому-либо результаты тестов, между нами не было и речи. Она сказала, что свяжется со мной, как только сможет. Райен Мэйфейр предполагает, что Роуан может быть нездорова. И даже то, что ее, возможно, уже нет в живых.

— Все может быть, — риторически произнес Лайтнер. — Хорошо, что вы приехали.

— Черт возьми, я беспокоюсь за Роуан. Мне не очень-то понравилось то, что она покинула университет. Не осчастливило меня и ее внезапное замужество. И я совсем не рад был узнать, что она решила оставить медицину. Более того, для меня это было настоящим потрясением. Клянусь, я был шокирован так же, как если бы кто-нибудь сказал, что через несколько часов наступит конец света. И отказывался в это верить, пока Роуан сама не подтвердила мне это несколько раз подряд.

— Как же, помню. Она часто звонила вам в последнее время. Ее очень волновало то, что вы ее не одобряете, — произнес Лайтнер таким же доброжелательным тоном, как и прежде. — Ей нужен был ваш совет по созданию Мэйфейровского медицинского центра. Она убеждена, что, когда вы поверите в серьезность ее намерений относительно этого центра, то поймете, что она не могла совмещать эту работу с практикой врача, потому что центр требовал от нее слишком много времени и сил.

— Вы ее друг, не так ли? Я имею в виду не вашу Таламаску, а именно вас.

— Полагаю, что был ей другом. Боюсь, я обманул ее надежды. Хотя… не знаю… Возможно, и наоборот: она обманула мои. — В его словах послышался оттенок горечи, даже злости. Затем Лайтнер опять улыбнулся.

— Хочу вам кое в чем признаться, мистер Лайтнер, — сказал Ларкин. — Я считал Мэйфейровский медицинский центр бесплодной мечтой. Роуан совершенно выбила меня из колеи. Тем не менее я провел собственное небольшое исследование. Очевидно, семья имеет достаточно средств, чтобы воплотить в жизнь мечту о Мэйфейровском медицинском центре. Но мне это было тогда неизвестно. Хотя, как теперь кажется, я должен был это знать. Тем более что эта тема была у всех на устах. Роуан — самый лучший и самый квалифицированный хирург, которого я когда-либо учил.

— Не сомневаюсь в этом. Во время вашего с ней разговора она упоминала что-нибудь, связанное с образцами? Как вы сказали, она звонила из Женевы и это было двенадцатого января.

— Мне хотелось бы для начала поговорить с Райеном и другими ее родными и близкими, в том числе с ее мужем. Тогда я буду знать, как мне следует вести себя дальше.

— Образцы, вероятно, произвели сенсацию в Институте Кеплингера, — не унимался Лайтнер. — Буду весьма признателен, если вы расскажете мне обо всем, что прислала вам Роуан. Была ли Роуан нездорова, когда говорила с вами? Прислала ли она какой-нибудь собственный материал для медицинского обследования?

— Да, она прислала образцы крови и ткани. Но, судя по ним, нет никаких оснований полагать, что она больна.

— Но только изменилась.

— Да, вы правы. Пожалуй, можно сказать и так.

Лайтнер покачал головой и опять взглянул в окно, за которым широко раскинулось кладбище с множеством мраморных склепов. Движение на дороге стало гораздо менее оживленным, что вкупе с видом за окном создавало ощущение простора и умиротворения. Конечно, в подобном взгляде на вещи было нечто нездоровое, можно сказать — извращенное. Но Ларкину нравилось это приволье, отсутствие суеты, столпотворения и плотного скопления вечно спешащих машин, которые постоянно сопровождали его дома.

— Лайтнер, поверьте, мне очень трудно определить свою позицию в этом вопросе, — произнес Ларкин. — Независимо от того, друг вы ей или нет.

Возле старой, увенчанной шпилем кирпичной церквушки, которая располагалась в непосредственной близости от тротуара, они свернули, а когда добрались наконец до нужной улицы, то представшее их глазам зрелище оказалось весьма убогим. Ларкин испытал облегчение. И в очередной раз про себя отметил, что здешний простор, несмотря на некоторую запущенность, пришелся ему весьма по душе. Тут жизнь текла медленно. Что ни говори, это был юг. Да к тому же не очень большой город.

— Я все понимаю, доктор Ларкин, — произнес Лайтнер. — Я имею представление о конфиденциальности и медицинской этике. Равно как и о такте и приличиях. Давайте не будем говорить о Роуан, раз вы не хотите. Как вы смотрите на то, чтобы позавтракать в отеле? Вы, верно, также не прочь немного поспать. Мы можем с вами встретиться позже в доме на Первой улице. Это всего в нескольких кварталах отсюда. Мэйфейры вас ждут. Они уже все для вас приготовили.

— Поймите, это действительно очень и очень серьезно, — неожиданно произнес Ларкин.

Машина остановилась перед небольшим отелем, украшенным замысловатого вида голубым навесом. Портье уже поджидал их возле входа, готовясь открыть дверь лимузина.

— Конечно, серьезно, — согласился Эрон Лайтнер. — Но в то же время и очень просто. Роуан родила странного ребенка. На самом деле, как мы оба знаем, он далеко не ребенок. А тот самый мужчина, ее спутник, с которым ее видели в Шотландии. Сейчас нас интересует одно: способен ли он к размножению? Может ли он совокупляться с собственной матерью или другими человеческими существами? Воспроизведение себе подобных. Именно это является первостепенной заботой эволюции, не так ли? Будь он результатом простой мутации, вызванной, например, радиацией или неким видом телекинеза, нас это, скорее всего, до такой степени не взволновало бы. Будь он на самом деле таким, мы могли бы просто его поймать и выяснить, по доброй ли воле Роуан находится с ним или нет. А потом, возможно, его уничтожить.

— Выходит, вы все знаете? Да?

— Нет, не все. В том-то и дело, что не все. Но я знаю вот что. Раз Роуан послала вам эти образцы, то, очевидно, ее беспокоил тот факт, что этот субъект может размножаться. Если не возражаете, мы войдем внутрь. Мне бы хотелось позвонить семье по поводу происшествия в Дестине. Кроме того, надо сделать еще один звонок в Таламаску. Это насчет Столова. Видите ли, я тоже остановился в этом отеле. Можно сказать, это моя новоорлеанская штаб-квартира. Я уже успел почти полюбить это место.

— Конечно, давайте войдем в гостиницу.

Прежде чем они подошли к стойке администратора, Ларкин уже пожалел о том, что взял с собой маленький чемодан и всего одну смену белья. Он сразу понял, что ему не захочется так скоро покидать это местечко. Но наряду с новым приливом возбуждения он смутно ощутил что-то тревожное и угрожающее. Тем не менее ему все здесь пришлось по вкусу — и небольшой вестибюль, и приятный южный говор, слышавшийся вокруг, и даже высокий, элегантный темнокожий лифтер.

Что ж, придется сделать кое-какие покупки. Но то, что он увидел, было прекрасно. Лайтнер держал в руке ключ. Сопровождающий служащий был готов принять у Ларкина заказ, а доктор к этому времени уже изрядно проголодался и был очень не прочь наконец позавтракать.

«М-да, именно этого она и боялась, — размышлял про себя Ларкин, пока они поднимались на лифте. — Она даже сказала что-то вроде: „Если эта тварь способна размножаться“…»

Тогда он, конечно, не догадывался, что именно она имеет в виду. Но она-то все знала. Будь на ее месте кто-то другой, можно было бы подумать, что он излишне подозрителен и поэтому поднимает ложную тревогу. Но Роуан Мэйфейр не из таких.

Однако в данный момент Ларкин больше не был способен думать о чем-либо, кроме утоления голода.

Глава 8

Когда она поднимала трубку, то, по своему обыкновению, молчала. Просто подносила ее к уху и слушала. И только если на другом конце провода кто-то начинал говорить — кто-то, кого она узнавала по голосу, — она могла ответить.

Райен это знал. Поэтому, когда после гудков в трубке воцарилось молчание, он немедленно произнес:

— Эвелин, случилось нечто ужасное.

— Что именно, сынок? — спросила она с несвойственной ей теплотой. Ее голос звучал непривычно тихо и тонко, это был совсем не тот голос, к которому она сама привыкла.

— Гиффорд нашли на пляже в Дестине. Говорят…

Голос изменил Райену, и он замолк. Тогда взял трубку сын Райена, Пирс. Он сказал, что они с отцом вместе едут на машине в Дестин. Потом разговор вновь продолжил Райен. Он велел Эвелин оставаться с Алисией, потому что та, если что-то услышит, то сойдет с ума.

— Ясно, — ответила старая Эвелин. Она все поняла. Гиффорд не больна. Она мертва. — Пойду поищу Мону, — спокойно произнесла она тихим голосом. Вряд ли на другом конце провода услышали ее последние слова.

Райен пробормотал что-то несвязное и неопределенное насчет того, что они позвонят Эвелин позже, и о том, что Лорен взяла на себя труд оповестить о происшествии остальных членов семейства. На этом разговор закончился. Эвелин повесила трубку и, опираясь на трость, направилась в туалет.

Она недолюбливала Лорен Мэйфейр. По мнению Старухи Эвелин, та была предвзятым и самонадеянным адвокатом и принадлежала к тому типу выхолощенных и хладнокровных людей бизнеса, которые всегда отдают предпочтение официальным документам, а не живым людям. Однако для того, чтобы оповестить о трагедии всех членов семьи, лучшей кандидатуры, чем Лорен, не было. Правда, что касается Моны, то ее вряд ли кто-нибудь сможет найти. Девушки не было дома. А ей предстояло узнать горестные вести.

Мона находилась в доме на Первой улице. Старуха Эвелин об этом догадывалась, полагая, что девушка направилась туда, чтобы найти виктролу и небезызвестный жемчуг.

Эвелин знала, что Мона не ночевала дома. Но она никогда по-настоящему не беспокоилась о ней. Мона могла делать все, что ей заблагорассудится, в том числе то, о чем другие могли только мечтать. Она делала то, что не могла себе позволить бабушка Лаура Ли и ее мать Си-Си, а также сама Старуха Эвелин. Она делала это за них, а также за Гиффорд…

Гиффорд мертва. Нет, это невозможно. В это трудно поверить. «Почему я не почувствовала, когда это произошло? Почему я не слышала ее голоса? » — снова и снова задавала себе одни и те же вопросы Старуха Эвелин.

Однако лучше вернемся к вещам насущным. Она стояла в холле, размышляя о том, сможет ли отправиться на поиски Моны. Для этого нужно было пройти по ухабистым улицам, по вымощенным кирпичом и каменными плитами тротуарам, где для такой пожилой дамы, как она, слишком велик был риск упасть. К тому же ничего подобного она уже давно не предпринимала. Но теперь, с ее помолодевшими глазами, она вполне была в состоянии это сделать, хотя никто не мог дать никаких гарантий. Возможно, это был последний раз, когда ей по-настоящему требовалась способность видеть.

Год назад она и подумать не могла о том, чтобы выйти на улицу. Но молодой доктор Роудз сделал ей операцию и избавил от катаракты, так что теперь она стала буквально поражать людей своим зрением. Правда, удивлялись они только тогда, когда Старуха Эвелин делилась своими впечатлениями об увиденном, а происходило это, прямо скажем, нечасто.

Старуха Эвелин прекрасно знала, что от разговоров нет никакого толку. Она молчала годами. Постепенно все с этим свыклись и воспринимали как само собой разумеющееся. Никто бы не позволил ей рассказывать свои истории Моне, но Старуха Эвелин уже давно жила воспоминаниями о своей молодости, которыми не имела никакой нужды с кем-либо делиться. Кроме того, что хорошего принесли ее истории Гиффорд и Алисии? Что у них была за жизнь? Впрочем, для Гиффорд она уже закончилась!

Ей опять показалось невероятным, что Гиффорд больше нет в живых. «Да, боюсь, Алисия сойдет с ума, — подумала она, — но что тогда будет с Моной? И со мной, когда я вполне осознаю то, что произошло».

Эвелин прошла в комнату Алисии. Внучка спала, свернувшись клубочком, как ребенок. Этим вечером она влила в себя полбутылки виски с таким видом, будто это было лекарство. Такая безудержность в употреблении алкоголя может кого угодно свести в могилу. На месте Гиффорд следовало бы оказаться Алисии, подумала Эвелин. Это было бы справедливее. Потому что это Алисия, а не Гиффорд, заблудшая овца.

Прикрыв плечи Алисии вязаным покрывалом, Эвелин вышла из комнаты.

Медленно, очень медленно она начала спускаться по лестнице. Прежде чем сделать очередной шаг, она резиновым наконечником трости тыкала в ковровую дорожку, чтобы убедиться, что впереди ее не подстерегает что-либо, за что она могла бы зацепиться и упасть. Ей хорошо запомнился ее восьмидесятый день рождения, который она ознаменовала своим падением. Она не хотела его больше повторять. Это были самые мрачные дни ее старости. Ей пришлось долго проваляться в постели, пока не срослось бедро. Но доктор Роудз сказал, что это пошло на пользу ее сердцу: «Вы доживете до ста лет», — уверил ее он.

Доктор Роудз взял на себя смелость провести операцию на ее глазах, хотя для этого ему пришлось выдержать борьбу с теми, кто считал ее для этого слишком старой. «Ну как вы не понимаете? — говорил он. — Она же скоро совсем ослепнет. А я могу вернуть ей зрение. Тем более что у нее прекрасное умонастроение».

Умонастроение… Ей понравилось это слово, и она ему об этом сказала.

— Почему вы больше ни с кем не разговариваете? — спросил он ее в больнице. — Знаете, из-за этого вас считают слабоумной старушкой.

Она рассмеялась и долго не могла остановиться.

— Но я такая и есть, — ответила она. — К тому же тех, с кем я любила говорить, уже давно нет в живых. Осталась только Мона. Чаще всего именно она говорит со мной.

Теперь пришла его очередь смеяться.

Старуха Эвелин по роду своего воспитания была не слишком разговорчива. Ее приучили к тому, что следует как можно больше молчать. И если бы не Джулиен, вряд ли нашлась бы на свете живая душа, с которой она могла бы надолго разговориться.

Ей очень хотелось когда-нибудь рассказать Моне о Джулиене. Возможно, сегодня как раз такой день настал. От предвкушения этого разговора она ощутила прилив энергии. Кроме того, настала пора рассказать Моне, где находятся виктрола и жемчуг. Она должна знать, что может заполучить их хоть сейчас.

Эвелин остановилась перед расположенной в нише зеркальной полкой для шляп. Отражение в зеркале ее вполне удовлетворило. Другими словами, она была в достаточно приличной форме, чтобы выйти на улицу. Правда, всю ночь она проспала в теплом габардиновом платье, но ведь оно совсем не помялось. К тому же отлично подходило для середины весны. Она всегда легко засыпала, сидя в кресле и скрестив пальцы рук на коленях. Перед этим она обычно расстилала на гобеленовой спинке кресла носовой платок, чтобы тот в случае, если она повернет голову и слюни потекут у нее изо рта во время сна, оказался у нее под щекой. Но пятна появлялись на нем крайне редко, поэтому она многократно использовала один и тот же платок.

Но вот беда: у нее не было шляпы. Прошло уже много лет, с тех пор как она выходила на улицу, если не считать свадьбу Роуан Мэйфейр. Поэтому она не знала, куда подевались ее шляпы. Тем не менее на свадебной церемонии она, насколько помнилось, была в каком-то головном уборе, и если постараться, то даже можно вспомнить, в каком именно. Очевидно, на ней была серая шляпка с маленькой старомодной вуалеткой и, кажется, украшенная розовыми цветами. Хотя, может быть, это ей только приснилось, равно как и сама свадьба, которая казалась ей чем-то не вполне реальным.

Подняться наверх, чтобы поискать там шляпу, Эвелин сейчас не могла, а в ее комнатушке, что располагалась внизу, никаких головных уборов не было. Впрочем, ее волосы были вполне аккуратно убраны. На всякий случай она проверила узел на затылке. Он оказался крепким, все шпильки были на месте. Столь немудреную прическу она носила уже многие годы. И была ею вполне довольна, так же как своими седыми волосами, величественно обрамлявшими лицо. Нет, никакая шляпа ей определенно не нужна. Что же касается перчаток, то таковых у нее не было уже очень давно. Да и кому пришло бы в голову покупать ей перчатки?

Помнится, на свадьбе Роуан эта противная особа, Лорен Мэйфейр, даже сказала: «Сейчас никто не носит перчаток». Дескать, теперь эта деталь туалета ровным счетом не имеет никакого значения. Кто знает, быть может, Лорен в самом деле была права.

Правда, Эвелин не слишком сокрушалась по поводу перчаток. Достаточно того, что у нее была брошь и шпильки, чулки не морщили, а туфли были туго зашнурованы — Мона это сделала всего день назад. Словом, Эвелин была в полной боевой готовности, чтобы совершить выход в люди. Она не рассматривала свое лицо в зеркале и вообще на него никогда не глядела, потому что это было уже не ее, а какое-то чужое лицо. Сморщенное, изрезанное вертикальными бороздами, оно носило печать излишней мрачности и холодности. Над глазами выступали большие складки век, брови и подбородок утратили свои былые очертания. Да и вообще кожи на лице было слишком много для поддерживающих ее костей.

Хорошо было бы обдумать свое путешествие заранее. Вдруг Эвелин вспомнила, что Гиффорд умерла. Выходит, если что-нибудь случится — к примеру, Эвелин упадет и разобьется или, чего доброго, заблудится, — никто не впадет в истерику, как это бывало с ее ныне покойной внучкой. От этой мысли Эвелин стало легко и радостно. Как ни странно, ощутить себя свободной от любви Гиффорд оказалось очень приятно. Как будто ворота в мир открылись еще шире. Вскоре это облегчение, или своего рода освобождение, познает и Мона. Но не сразу.

Миновав длинный холл с высокими потолками, Эвелин открыла входную дверь. Уже год она не спускалась по ступенькам крыльца. Даже в день свадьбы Роуан кто-то пронес ее по лестнице на руках. Дело в том, что по бокам не было перил, за которые можно было держаться. Они сгнили много лет назад, а Алисия с Патриком, не удосужившись их починить, окончательно сломали и кинули под дом.

— Этот дом построил мой прадедушка! — возмутилась тогда Эвелин. — Он лично заказал эти перила, выбрав их по каталогу. А теперь во что они превратились? И как вам не стыдно? Как вы могли допустить такое?

Впрочем, пошли они ко всем чертям собачьим!

Вместе с ее дедушкой Тобиасом! До чего же она ненавидела этого мрачного типа, преследовавшего ее как тень на протяжении всего детства. Сколько раз этот сумасшедший хватал ее за руку и шипел, словно змея: «Ведьма! А вот и ведьмина метка. Взгляни на нее». При этом он тыкал в ее крошечный шестой пальчик. Она никогда ничего не отвечала, а просто молча его ненавидела. За всю жизнь она не сказала ему ни единого слова.

Однако дом уже давно начал рушиться, и это было гораздо важнее ее лютой ненависти к человеку, который его построил. Возможно, строительство этого дома было единственной заслугой Тобиаса Мэйфейра. Их чудесная плантация Фонтевро, как ей сказали, погибла в топях. По крайней мере, она всегда получала такой ответ на свою просьбу отвезти ее туда. «Тот старый дом? — говорили ей. — Да его Байю [162] затопила!» Хотя не исключено, что ей намеренно лгали. Может, если ей удастся доковылять до Фонтевро, она собственными глазами увидит, что их дом до сих пор стоит на прежнем месте.

Но это уже было явно из области грез. Меж тем перекресток Амелия-стрит с бульваром, величественный и красивый, находился совсем рядом. Нужно было что-то предпринять…

Не важно, есть перила или нет, с такой помощницей, как трость, одолеть ступеньки не составит большого труда особенно сейчас, когда она стала хорошо видеть. Итак, бабушка Эвелин спустилась вниз и, пройдя по дорожке, открыла металлическую калитку. Подумать только! За столько лет она впервые вышла за пределы дома!

Бросив взгляд на видневшиеся вдали машины, Эвелин, не останавливаясь, пересекла сначала ту сторону улицы, что располагалась ближе к озеру, а потом, немного передохнув, и ту, что находилась ближе к реке.

Эта часть улицы ей всегда была по душе. Она знала, что Патрик, как обычно, завтракает в ресторане на углу.

Миновав Амелия-стрит, затем еще одну небольшую улочку, носившую название Антонайн, Эвелин остановилась на углу и заглянула в окно ресторана. Бледный и худой до костлявости Патрик сидел, как всегда, за последним столом — пил пиво, ел яйца и читал газету. Он даже не заметил ее. Так он просидит до полудня, затем, возможно, ненадолго прогуляется в центр города, чтобы пропустить рюмку-другую в одном из своих любимых баров. Во второй половине дня, скорее всего, проснется Алисия. Позвонит Патрику в бар и набросится на него с криком, требуя, чтобы он шел домой.

Итак, Патрик сидел в ресторане и не видел Эвелин. Разве могло ему прийти в голову, что она решится без посторонней помощи выйти из дому?

И все-таки здорово, что она это сделала! Это было именно то, чего ей не хватало. Никем не замеченная, она продолжала идти по улице, пока не оказалась в центре города.

До чего хороши были черноствольные дубы и низкая трава в парке! После Марди-Гра осталось много неубранного мусора. Он валялся в сточных канавах и вокруг специальных контейнеров, которых всегда не хватало, чтобы справиться с таким количеством отходов.

Эвелин шла дальше. Когда она приблизилась к обветшалым, выкрашенным в грязно-коричневый цвет передвижным туалетам, которые привезли сюда на время Марди-Гра, в нос ей ударил мерзкий запах экскрементов. Но она не остановилась и не повернула назад, а двигалась дальше и дальше по Луизиана-авеню. Куда бы она ни бросила взгляд, повсюду был мусор. Даже на деревьях висели пластиковые бусы. Очевидно, кто-то забросил их туда во время гулянья, а теперь они отливали бликами на солнце.

Она остановилась на перекрестке, ожидая, когда переключится сигнал светофора. Рядом с ней стояла прилично одетая темнокожая дама.

— Доброе утро, Патрисия, — поприветствовала ее Эвелин. Та в недоумении уставилась на нее из-под своей черной соломенной шляпки.

— Неужели это вы, мисс Эвелин? Но что вы тут делаете?

— Направляюсь в Садовый квартал. Со мной все будет хорошо, Патрисия. У меня есть трость. Хотелось бы еще надеть шляпу и перчатки, но их у меня в гардеробе, к сожалению, не нашлось.

— Какая досада, мисс Эвелин! — воскликнула пожилая дама мягким, бархатистым голосом.

Патрисия была премилой старушенцией, которая почти никогда не разлучалась со своим внуком — его темная кожа могла бы с возрастом посветлеть, но, очевидно, этого не произошло, по крайней мере пока.

— О, за меня не переживайте, — сказала Эвелин. — Где-то здесь, в Садовом квартале, находится моя внучатая племянница. Мне надо отдать ей виктролу.

Внезапно Эвелин поняла, что ее приятельница ни сном ни духом не ведает о таких вещах, как виктрола, и сразу же осеклась. Патрисия частенько останавливалась у ворот дома Эвелин, чтобы перекинуться с ней словцом-другим, но она ничего не знала о семейных делах. Да и откуда ей было знать?

Патрисия что-то говорила и говорила, но Эвелин не слышала ее слов. Наконец зажегся зеленый свет. Пора переходить.

И бабушка Эвелин пошла по полосатому переходу настолько быстро, насколько могла, потому что всякий шаг — как вперед, так и назад — был для ее старческих сил расточительно трудным.

Но, несмотря на все свое усердие, Эвелин так и не поспела за светофором, чего с ней не случалось двадцать лет назад, когда она зачастую ходила этим путем в дом на Первую улицу, чтобы навестить бедняжку Дейрдре.

«Вся молодежь нынешнего поколения обречена, — размышляла про себя она. — Принесена в жертву порочности и глупости Карлотты Мэйфейр. В жертву той, которая насмерть отравила свою племянницу Дейрдре. Но зачем думать об этом сейчас?»

Казалось, Эвелин терзали тысячи мучительных воспоминаний.

Смерть Кортланда, любимого сына Джулиена, который погиб, упав с лестницы, тоже была на совести Карлотты. Помнится, его отнесли в больницу Туро, которая находилась всего в двух кварталах от дома Эвелин. А сама она сидела на террасе, откуда была видна кирпичная стена больницы. Какое было для нее потрясение узнать, что Кортланд умер недалеко от нее в окружении незнакомых ему людей из отделения интенсивной терапии.

Подумать только! Кортланд был ее отцом! Но это обстоятельство никогда не имело для нее особого значения. Джулиен сыграл большую роль в ее жизни, а также Стелла, но отец с матерью не дали ей ровным счетом ничего, кроме физического существования.

Барбара Энн, мать Старухи Эвелин, умерла при родах. Так что матери у Эвелин практически не было. Только камея, силуэт, портрет, написанный маслом. «Видишь? Это твоя мать», — говорили ей. От матери ей достался сундук, набитый старой одеждой, четки и несколько незаконченных вышивок, которые, очевидно, предназначались для саше.

Мысли Эвелин прыгали с одной темы на другую. Тем не менее она не переставала подсчитывать убийства, совершенные Карлоттой Мэйфейр, которая была уже, слава Богу, на том свете.

Убийство Стеллы было самым злостным из всех преступлений, в которых была повинна Карлотта. В те прекрасные дни тысяча девятьсот четырнадцатого года Эвелин с Джулиеном предчувствовали приближение ужасных событий, но предотвратить их были не в силах.

На какое-то мгновение перед внутренним взором Эвелин возникли строчки одного стихотворения. Точно так же, как в тот далекий день, когда она декламировала их вслух Джулиену в его спальне в мансарде. «Я их вижу, — сказала она ему тогда. — Но не знаю, что они значат».

О, какой сегодня прекрасный день! Сколько всплыло в памяти давно дремавших воспоминаний! Да и настоящее тоже необычайно свежо и приятно. К примеру, этот чудный легкий ветерок.

Эвелин все шла и шла вперед.

Вот она уже поравнялась с незастроенным участком земли в Толедано. Неужели здесь ничего не собираются возводить? Невозможно без боли смотреть на эти многоквартирные здания, такие незамысловатые, такие отвратительные, а ведь на их месте когда-то возвышались великолепные особняки, выглядевшие еще величественней, чем ее собственный дом. Сколько людей сменилось здесь с тех времен, как она водила Алисию и Гиффорд в центр или на прогулку в парк и они проходили мимо этих домов. Правда, сама улица все-таки сумела сохранить свою былую прелесть. Вдруг, откуда ни возьмись, появился трамвай и с грохотом начал поворачивать. Собственно говоря, вся улица представляла собой один бесконечный поворот. Ничего не изменилось с тех пор, когда Эвелин ездила на Первую улицу на трамвае. Конечно, сейчас она ни за что не рискнула бы это сделать. Не стоило об этом даже думать.

Старуха Эвелин даже не могла припомнить, когда перестала пользоваться этим видом транспорта. Не иначе как это случилось добрых несколько десятков лет назад. А все началось с того, что однажды вечером, возвращаясь домой, она споткнулась и чуть было не упала, при этом уронив сумки с покупками от Марка Исаака и Мейсон Бланш. Правда, кондуктор помог ей их поднять, тем не менее ее это очень расстроило и взволновало. В знак благодарности она по своему обыкновению молча ему кивнула, слегка коснувшись его руки.

Нагнав на нее легкий порыв ветра, трамвай вскоре исчез, и Эвелин осталась на островке безопасности совсем одна. Казалось, поток машин перед ней никогда не иссякнет. Ничто не могло заставить их остановиться, а большой дом, ради которого она проделала столь длинный путь, был совсем рядом и одновременно как будто в другом мире — на другой стороне улицы.

Скажи ей двадцать лет назад, что она проживет еще двадцать лет, дождется смерти Дейрдре и узнает, что бедняжка Гиффорд умерла, она ни за что бы в это не поверила.

Эвелин думала, что умрет в тот же год, когда почила в бозе Стелла. Подобное же предчувствие у нее было тогда, когда отправилась к праотцам Лаура Ли, ее единственная дочь. Эвелин решила, что, если перестанет говорить, к ней придет смерть и заберет ее с собой.

Но она заблуждалась. Она нужна была Алисии и Гиффорд. Потом Алисия вышла замуж, и на свет появилась Мона. Рождение Моны одарило Старуху Эвелин новым голосом.

Нет, нельзя в такое прекрасное утро смотреть на вещи с подобной точки зрения. Она даже пыталась разговаривать с людьми, что было для нее совершенно неестественно, однако далось без малейшего труда.

Она слышала, как другие к ней хотели обратиться, или, вернее сказать, видела, как шевелятся их губы, и догадывалась, что они пытаются привлечь к себе ее внимание. Но она не могла расстаться со своими мечтами и воспоминаниями о былых временах. О том, как она гуляла со Стеллой по Риму, обнимая ее за талию. Как они вместе лежали в маленьком номере отеля и под покровом теней одаривали друг друга ласками и поцелуями. Всего лишь женщина с женщиной, и больше ничего. Но как нежно соприкасались их груди!

О, это было самое прекрасное время в ее жизни! Спасибо Господу, что ей не довелось тогда знать, каким безрадостным и безликим станет ее существование впоследствии. Лишь однажды она познала мир во всей полноте — тогда, когда она была со Стеллой. Но любимая умерла, а с нею погиб для Эвелин и весь остальной мир.

Она не могла сказать, какая любовь была сильней — к Джулиену за запертой дверью комнаты или к Стелле с ее невероятными приключениями.

Знала наверняка она только одно: именно Джулиен преследовал ее в воспоминаниях. Именно его голос мерещился ей повсюду. Однажды ей даже показалось, что Джулиен взбирается вверх по ступенькам — совсем как много лет назад, когда ей было тринадцать. Как со словами: «Эй ты, мерзавец, сейчас же выпусти девочку!» — он отталкивает ее прадедушку, стоящего на пути. Она тогда вся тряслась от страха на чердаке, а Джулиен явился, чтобы забрать ее с собой. Очевидно, в этом был особый смысл. Джулиен до сих пор незримо присутствовал подле нее. То и дело в голове у нее звучали его слова: «Заведи виктролу, Эвелин. Произнеси мое имя».

Внезапно и трагически уйдя из жизни, Стелла превратилась для Эвелин в прекрасную и бесконечную печаль. Казалось, испустив свой последний вздох, она отправилась прямиком в рай. Впрочем, в том, что Стелла пребывала на небесах, Эвелин ничуть не сомневалась. Разве может человек, который своей жизнью осчастливил стольких людей, попасть в ад? Бедняжка Стелла. Настоящей ведьмой ей не суждено было стать, потому что она так и осталась сущим ребенком. Возможно, такие благородные создания, как Стелла, не желают нас тревожить, потому что у них много других добрых дел. И именно поэтому она не стала призраком, а была для Эвелин лишь светлым воспоминанием.

Помнится, в номере римского отеля Стелла, положив свою руку меж бедер Эвелин, сказала:

— Не бойся. Позволь мне прикоснуться к тебе. Дай мне на тебя поглядеть. — Она осторожно раздвинула ноги Эвелин. — Не нужно стыдиться, — продолжала Стелла. — Когда ты с женщиной, нет никаких поводов для опасений. Ты сама это прекрасно знаешь. Кроме того, разве дядюшка Джулиен не был с тобой нежен?

— Мне бы хотелось занавесить окно, — взмолилась Эвелин. — Этот свет, этот шум с площади.

К этому времени она уже была достаточно возбуждена и горела страстью к Стелле. Тем не менее для Эвелин оказалось сущим потрясением то, что она сама начала осыпать свою возлюбленную бурными ласками: гладить ее тело, сосать грудь. Она даже позволила Стелле лечь на нее сверху. Эвелин так сильно ее любила, что была готова утонуть в этом огне желания…

Жизнь Эвелин решительно и бесповоротно закончилась в ту ночь тысяча девятьсот двадцать девятого года, когда Стеллу застрелили.

Она видела собственными глазами, как Стелла замертво упала на пол. Тот человек из Таламаски по имени Артур Лангтри бросился к Лайонелу Мэйфейру, чтобы выхватить у него из руки пистолет. Вскоре сам сотрудник секретного ордена умер на корабле от сердечного приступа. Несчастный глупец, подумала Старуха Эвелин. А Стелла так надеялась сбежать с ним в Европу, оставив своего ребенка Лэшеру. О, Стелла, как только могла прийти тебе в голову такая ужасная и нелепая мысль! Эвелин пыталась предупредить ее насчет этих людей из Европы. Она знала, что у них были какие-то тайные книги и записи, и пыталась убедить Стеллу, чтобы она с ними не общалась. Карлотта была уже в курсе дела, потому что ей раскрыла глаза Эвелин, хотя по совершенно другой причине.

Теперь же один из этих людей вновь появился в этих краях, при этом не вызвав ни у кого никакого подозрения. Его звали Эрон Лайтнер. Все о нем отзывались как о святом только потому, что он вел летопись истории клана начиная с времен Доннелейта. Да что они вообще могли знать о Доннелейте? Если там никто, кроме Джулиена, никогда не был. Помнится, когда они, слушая тихую музыку, лежали на диване и у них зашла речь об этом шотландском местечке, Джулиен, тотчас перейдя на таинственный шепот, стал намекать на нечто ужасное.

Наверное, Эвелин должна была последовать за Джулиеном вскоре после его смерти, если бы не Лаура Ли, ее малышка-дочь, которую ей не хотелось оставлять сиротой. И так было всегда. Кто-нибудь из детей, привязывая ее к себе, обязательно заставлял возвращаться к жизни. Тогда это была Лаура Ли, а теперь Мона. Интересно, доживет ли она до того, чтобы повидать ребенка Моны?

Однажды Стелла принесла платье для Лауры Ли, собираясь отвести ее в школу.

— Дорогая моя, выкинь ты весь этот вздор насчет школы из головы, — сказала она тогда. — Бедненькая девочка. Зачем ее так мучить какими-то науками? Помню, я всегда ненавидела школу. Лучше давайте поедем вместе в Европу. Со мной и Лайонелом. Как можно прожить всю жизнь на одном и том же месте? Тоска, да и только!

Если бы не Стелла, Эвелин, пожалуй, никогда не побывала бы ни в Риме, ни в Париже, ни в Лондоне, ни в одном из прочих замечательных мест, которые показала ей возлюбленная. Стелла никогда не была верной, но при этом оставалась по-своему преданной, считая это единственно важным достоинством человека.

В ночь смерти Стеллы на Эвелин было серое шелковое платье и жемчужные бусы Стеллы. Когда свершилась трагедия, Эвелин выбежала из дома и кинулась ничком на лужайку, краем глаза видя, как уводят Лайонела. Платье было навсегда испорчено, потому что на земле было много битого стекла. Стелла еще долго лежала на начищенном до блеска полу — том самом, на котором они с Эвелин когда-то танцевали, — а вокруг нее мелькали вспышки фотоаппаратов. А этот тип из Таламаски как ошалелый бросился прочь. Какой у него был страшный вид. До безобразия страшный…

Предвидел ли ты это, Джулиен? Неужели свершилось пророчество, о котором вещало стихотворение? Эвелин все плакала и плакала, а позже, когда рядом уже никого не было, когда унесли тело Стеллы и наконец воцарилась гробовая тишина, а сам особняк на Первой улице погрузился в беспробудный мрак, нарушаемый едва заметным мерцанием битого стекла, Эвелин пробралась в библиотеку, сняла с полки книги и вскрыла находившийся в стенке тайник своей усопшей возлюбленной.

Там хранились их общие фотографии, письма и вещи, которые Стелла прятала от Карлотты. «Пусть мы не хотим, чтобы она знала о нас, — говорила Стелла своей любовнице, — но я буду трижды проклята, если сожгу наши фотографии».

Эвелин сняла с себя длинную нить жемчуга и положила его в утопающее во тьме углубление в стене, маленькое хранилище свидетельств их нежного и блистательного романа.

— Почему мы не можем всегда любить друг друга, Стелла? — сокрушалась Эвелин, когда они плыли в доме-лодке.

— О, милая, мир никогда не сможет это принять, — отвечала Стелла, у которой к этому времени уже завязался роман с мужчиной. — Но обещаю, что мы будем встречаться. Для этой цели я организую хорошее местечко где-нибудь в центре города.

Стелла выполнила свое обещание и специально для них двоих сняла квартиру с очаровательным внутренним двориком.

У Лауры Ли в связи с отсутствием матери никаких вопросов не возникало. Весь день она была в школе, поэтому ничего не подозревала.

Встречи со Стеллой в маленькой неубранной квартирке с голыми кирпичными стенами, за которыми слышался шум ресторана, Эвелин очень забавляли. Ей нравилась таинственность их романа, о котором ни сном ни духом не ведал никто из клана Мэйфейров.

«Люблю тебя, дорогая моя…»

Только Стелле Эвелин показала виктролу, доставшуюся ей от Джулиена. Только Стелла знала, что по просьбе покойного дядюшки Эвелин унесла ее из дома на Первой улице. Призрак Джулиена был всегда ее спутником, стоило только представить, как она гладит его волосы или прикасается рукой к его коже.

В течение многих лет после его смерти Эвелин, уединясь в своей комнате, проигрывала пластинки на виктроле. Особенно любила она слушать вальс из «Травиаты». Закрывая глаза, она представляла, что танцует с Джулиеном. Веселый и очень грациозный для своего почтенного возраста, он никогда не унывал. Более того, всегда подшучивал над всем и вся, проявляя завидную терпимость к слабостям и лжи других. Нередко Эвелин заводила вальс для своей маленькой Лауры Ли.

— Эту пластинку мне дал твой отец, — говорила она дочери. Лицо ребенка всегда было так печально, что Эвелин хотелось плакать при одном взгляде на него. Неужели Лаура Ли за всю свою жизнь ни разу не познала счастья? Но зато она познала умиротворение, что, возможно, было не так уж плохо.

Любопытно, умел ли Джулиен в своем нынешнем состоянии слышать звуки виктролы? И правда ли то, что он по собственной воле привязал себя к земной жизни?

— Грядут темные времена, Эви, — предвещал он. — Но я не сдамся. Не спущусь тихо в ад. Не позволю ему торжествовать. Если получится, я преодолею смерть. И буду жить среди теней. Заводи для меня эту мелодию, чтобы я мог ее слышать и там. Пусть она призывает меня к этой жизни.

По прошествии лет Стелла, услышав об этом, насторожилась. Они тогда сидели в каком-то римском ресторанчике, ели спагетти, пили вино и слушали диксиленд. Эвелин рассказывала ей старые истории Джулиена.

— Так это ты забрала виктролу! — воскликнула Стелла. — Ну да, конечно. Это я помню. Но все остальное я нахожу несколько странным. Ты не могла ничего напутать? Ведь Джулиен всегда был с нами такой веселый, такой неугомонный. Эви, ты уверена, что он чего-то боялся? Ну конечно же, — продолжала она, — я прекрасно помню тот день, когда мать сожгла его книги. Он был вне себя от гнева. Метал громы и молнии. Потом мы пошли к тебе. Помнишь? Кажется, я сказала ему, что тебя заперли на чердаке на Амелия-стрит. Он так разъярился, что, явись за ним в тот самый полдень хоть сама смерть, вряд ли бы она смогла его угомонить. Кстати, насчет этих книг. Хотелось бы знать, что такого особенного в них было. Но несмотря ни на что, Эви, он все равно был счастлив. Особенно после того, как ты стала к нему приходить. И оставался счастливым до своего последнего дня.

— Да, он был счастлив, — согласилась Эвелин. — И до самой смерти не терял здравости рассудка.

Эвелин снова перенеслась в мыслях в былое время. Вспомнила о том, как однажды карабкалась по мощной паутине колючей лозы, обвившей оштукатуренную стену. Если бы можно было хотя бы на миг стать опять такой же здоровой и сильной, как в тот день, когда она, разгребая в стороны цветоносы, лезла по лиане в мансарду! Почти без труда добравшись до крыши террасы второго этажа, выступающей над мощеной дорожкой, Эвелин взглянула в окно и увидела, что Джулиен лежит на своей кровати.

— Эвелин! — воскликнул он, не веря своим глазам. Было видно, что он силится разглядеть ее получше и радостно протягивает к ней руки. Она никогда не рассказывала об этом Стелле.

Когда Джулиен впервые привел ее в эту комнату, Эвелин было только тринадцать.

Кстати сказать, это был тот самый день, когда она начала жить настоящей жизнью. С Джулиеном она могла говорить так просто и откровенно, как ни с кем другим. До чего же бессильна она была в своем молчании, которое нарушала лишь изредка, например когда ее бил дед или кто-то очень просил ее продекламировать свои стихи! На самом деле она никогда их не сочиняла, а просто читала висевшие в воздухе рифмованные строки.

Как-то раз почитать свои странные стихи-пророчества попросил ее Джулиен. Он предчувствовал наступление мрачных времен и ждал их со страхом в сердце.

Старик Джулиен и безгласный ребенок — каждый из них был по-своему беззаботным. Занимаясь в тот день с ней любовью, он отдавался чувству медленно, нежно, истово. Возможно, по сравнению со Стеллой его движения были несколько тяжеловеснее, но что вы хотите: ведь он уже был далеко не молод. Поэтому ему потребовалось немало времени, чтобы хорошенько завести себя. Но зато, прежде чем он сумел достичь сладостного финала, он одарил свою возлюбленную бездной ласк и поцелуев. Какое наслаждение ей доставили его проворные, знающие свое дело пальцы и даже его изящные непристойности, которые он нашептывал ей на ухо. Впрочем, к этому делу у них обоих был особый талант — они всегда знали, как прикасаться и как целовать друг друга.

Они относились к занятиям любовью необычайно трепетно, словно это было для них непозволительной роскошью. Но зато, когда их охватывала неистовая страсть, они оба были к ней полностью готовы.

— Вот и наступили мрачные времена, — говорил ей Джулиен. — К сожалению, не могу рассказать тебе все, милая моя девочка. Просто не могу решиться на это. Видишь ли, она сожгла все мои книги. Сожгла их там, прямо на траве. Уничтожила то, что принадлежало мне. А значит, уничтожила всю мою жизнь. Поэтому я хочу попросить, чтобы ты кое-что для меня сделала. Чтобы ради меня ты в это верила. Возьми виктролу и унеси ее с собой. Ты должна сохранить ее в память обо мне. Это моя вещь. Я любил ее. Касался ее своими пальцами. Вдохновлял своим духом настолько, насколько это способен сделать грешный человек. Храни ее, Эви. Заводи иногда и ставь для меня вальс.

И еще. Прошу тебя, когда настанет момент, передай ее в надежные руки. Тому, кто будет лелеять ее после смерти Мэри-Бет. Дело в том, что Мэри-Бет не может прожить больше меня. Но только держи виктролу подальше от Карлотты. Пусть даже не прикасается к ней. Придет час…

Не договорив, он снова погрузился в печаль. Нет, уж лучше бы им было заниматься любовью.

— Я бессилен что-либо сделать, — после продолжительного молчания продолжал он. — Знаю, что может случиться, но ничего не могу предотвратить. Впрочем, известно мне не больше, чем любому другому из смертных. Знаешь, что больше всего меня тревожит? Вдруг ад совсем пуст? Что, если там нет тех, кого можно было бы возненавидеть? Вдруг он окажется просто беспросветным мраком? Вроде темной ночи в шотландской деревне Доннелейт? Если это в самом деле так, то Лэшер вернется из ада.

— Неужели он так и сказал? — изумилась Стелла несколько лет спустя после того, как Джулиен поделился с Эвелин своим мрачным предчувствием. А всего через месяц после этого разговора Стеллу застрелили. Веки Стеллы навечно сомкнулись в тысяча девятьсот двадцать девятом году.

Как долго удалось прожить Эвелин после смерти Стеллы! Сколько поколений сменилось с тех пор! Как неузнаваемо изменился мир!

Иногда она находила для себя небольшое утешение в том, что ее любимая рыжеволосая Мона Мэйфейр ругает модернизм.

— Представляешь, — говорила девочка бабушке Эвелин, — век почти подходит к концу, а все самое лучшее было изобретено в его начале. Все самые гармоничные и удачные стили были придуманы в первые двадцать лет. А значит, Стелла была этому свидетелем. Раз она слышала джаз, видела ар-деко и Кандинского, значит, она познала весь двадцатый век. Что хорошего привнесли в эту жизнь последующие поколения? Ровным счетом ничего. Если бы ты взглянула на всякие новшества в отеле в Майами, то могла бы подумать, что они созданы где-то в начале двадцатых. Приблизительно тогда, когда вы со Стеллой путешествовали по Европе.

Да, Мона воистину была утешением Эвелин и не только как собеседница.

— Понимаешь, милая. Я ведь вполне могу сбежать в Англию с этим человеком из Таламаски, — сказала как-то Стелла незадолго до своей смерти.

При этих словах она даже перестала есть спагетти и застыла с вилкой в руке. Казалось, в тот самый миг ей предстояло решить вопрос жизни и смерти, что, собственно говоря, было недалеко от истины, поскольку она намеревалась сбежать с Первой улицы, скрыться от Лэшера и просить защиты у каких-то подозрительных ученых мужей.

— Послушай, Стелла. Джулиен предупреждал нас насчет этих людей. Он утверждал, что они и есть те самые алхимики из моего стихотворного пророчества. Говорил, что они еще долго будут причинять нам вред. Стелла, поверь мне. Он сказал это прямо, без каких-либо намеков. Сказал, что нам с ними вообще нельзя общаться.

— Но этот парень из Таламаски, кто бы он там ни был, собирается выяснить обстоятельства гибели человека, тело которого нашли у нас на чердаке. Когда ты Мэйфейр, то можешь безнаказанно убивать, кого тебе заблагорассудится. Нам все сходит с рук. И никто ничего не может толком объяснить, — в недоумении пожав плечами, сказала Стелла. А буквально через месяц она была убита собственным братом — Лайонелом. Так внезапно оборвалась ее жизнь.

Со смертью Стеллы не осталось в живых никого, кому было известно о виктроле или Джулиене, а также о том, что говорилось в спальне Джулиена. Все свидетели сошли в могилу.

Разговор о виктроле Джулиен завел во время своей последней болезни. Очевидно, потому, что предчувствовал близкий конец. Однако вынести ее из дома оказалось не так-то просто. Для этого пришлось послать прислугу в столовую, чтобы принести оттуда другую «музыкальную шкатулку», как он всегда упорно называл ее.

И только после того как он взял в руки пластинку, которую собирался проиграть на полной громкости на большом граммофоне, он велел Эвелин забрать маленькую виктролу и поскорее уносить ноги. Кроме того, Джулиен попросил Эвелин все время петь. Просто петь вслух — как будто это играет пластинка. Петь до тех пор, пока она не доберется до своего дома на окраине города.

— Боюсь, люди подумают, что я сошла с ума, — мягким тоном предположила она, взглянув при этом на свою шестипалую ладонь — дьявольский знак, метку ведьмы.

— Разве тебе не безразлично, что они подумают? — расплывшись в своей коронной улыбке, спросил Джулиен, заводя большой граммофон. Надо сказать, что выглядел Джулиен весьма моложаво, и только когда он спал, лицо выдавало его истинный возраст.

— Возьми пластинки с моей любимой оперой, — продолжал он. — У меня есть другие. Неси их под мышкой. У тебя это получится. Унеси их поскорее подальше отсюда, милая. Мне жаль, что я не могу вести себя, как подобает джентльмену. Не могу помочь тебе это сделать. Будь у меня больше сил, уверяю тебя, я бы непременно отнес этот груз к тебе на чердак. Поэтому ты, когда дойдешь до бульвара, возьми такси. Отдашь водителю деньги. А когда он довезет тебя до места, попроси, чтобы он помог тебе отнести твою поклажу в дом.

И Эвелин запела свою песню. Сначала она пела в унисон с большим граммофоном, потом одна. Она, как ей было велено, пела не останавливаясь, на протяжении всего пути, пока выносила маленькую музыкальную шкатулку из злополучного дома.

Потом она вышла на улицу, продолжая тащить свою драгоценность, свою святыню, подобно юноше, несущему службу у алтаря.

Эвелин несла ее до тех пор, пока руки не занемели от боли так, что она не могла дальше двигаться. Ей пришлось присесть прямо на край тротуара на углу Притании и Четвертой улицы. Упершись локтями в колени, она позволила себе немного отдохнуть. Мимо проносились машины. Наконец она остановила такси, возможно, несколько неумело, потому что делала это первый раз в жизни, а когда ее довезли до места, попросила водителя за пять долларов, которые дал ей Джулиен, отнести виктролу в дом.

— Спасибо, мадам! — поблагодарил ее довольный шофер. Первый из самых мрачных дней ее жизни наступил сразу после смерти Джулиена. Это случилось тогда, когда к ней явилась Мэри-Бет и осведомилась, не передавал ли ей что-нибудь из своих вещей Джулиен. Вернее сказать, не брала ли она что-нибудь из его комнаты. Эвелин, по своему обыкновению не проронив ни слова, отрицательно покачала головой. Мэри-Бет знала, что та говорила неправду, и поэтому спросила напрямик:

— Что тебе дал Джулиен?

Сидя на полу чердака и прислонясь спиной к закрытому шкафу, в котором находилась виктрола, Эвелин продолжала упорно молчать. Она не могла тогда думать ни о чем другом, кроме Джулиена. Мысль о том, что он только что испустил свой последний вздох, накрепко засела у нее в голове, не давая ей отвлечься ни на что постороннее.

Тогда она еще не знала о ребенке, которого носила под сердцем. О бедной ее дочурке Лауре Ли. По ночам Эвелин подолгу бродила по улице, страдая по Джулиену. И не решалась заводить виктролу, пока в доме на Амелия-стрит горел свет.

По прошествии лет, когда ушла в мир иной Стелла, у Эвелин как будто открылась старая рана, как будто два дорогих ее сердцу человека слились в ее памяти в одно целое. С потерей двух своих возлюбленных она утратила в жизни тот единственный огонек, который освещал тайны ее жизни, утратила музыку, утратила само желание жить.

— Не пытайся заставить ее говорить, — заступился тогда за нее прадед. — Лучше уходи подобру-поздорову. Возвращайся в свой дом. Оставь нас одних. Мы не хотим, чтобы ты находилась здесь. Если в нашем доме осталось что-то от этого негодяя, я уничтожу это собственными руками.

Жестокий он был человек. И, пожалуй, убил бы Лауру Ли и глазом не моргнул, если бы только это было в его власти. «Ведьмы!» — во всю глотку вопил он, когда входил в раж. Однажды он даже схватился за кухонный нож, угрожая отрезать Эвелин шестой палец. Она, бедняжка, тогда так кричала, что пришлось за нее вступиться Перлу и Авроре, а также прочим старикам из Фонтевро, свидетелям этой сцены.

Среди старшего поколения Мэйфейров хуже Тобиаса никого не было. По мерзости своего характера он превзошел всех и вся. Джулиена он возненавидел лютой ненавистью из-за выстрела в тысяча восемьсот сорок третьем году, который ненароком убил его отца, Августина. Произошло это в Ривербенде, когда Джулиен был совсем ребенком, а Августин — молодым парнем. Сам же Тобиас еще ходил в детском платье — прежде маленьких детей, независимо от пола, обычно рядили в платья.

— Я видел своими глазами, как мой отец замертво упал возле моих ног! — любил повторять он.

— Я не хотел его убивать, — рассказывал Джулиен, когда они с Эвелин лежали на кровати. — Неужели я смог бы сознательно убить человека, зная, что это повлечет за собой такие последствия? Ведь теперь от нас в гневе и горечи отшатнулась целая семейная ветвь. И сколько мы ни пытались поправить дело, все было тщетно. Мы до сих пор разбиты на два вражьих лагеря. Один сосредоточен тут, а другой — вокруг вашего дома на Амелия-стрит. Мне всегда так горько об этом думать. Ведь я был тогда совсем мальчишкой, а этот кретин понятия не имел, как управлять плантацией. Мне приходилось стрелять в людей, и я никогда не испытывал от этого угрызений совести. Но в тот раз я вовсе не собирался этого делать. Честное слово, этого у меня в мыслях не было. Я не хотел убивать твоего прапрадеда. Если хочешь, это была самая жестокая ошибка с моей стороны.

Однако его объяснения не слишком заботили Эвелин. Она ненавидела Тобиаса. Ненавидела всех стариков.

И, словно ирония судьбы, любовь в ее жизнь принес один из таких стариков. Она пришла к ней не где-нибудь, а на чердаке Джулиена.

Затем последовали долгие ночи их романтических встреч, когда под покровом темноты она приходила в дом на Первой улице и по шпалере взбиралась наверх, в комнату своего возлюбленного. Находилась та довольно высоко, но Эвелин наловчилась залезать в нее довольно быстро. Раскачиваясь на лозе, она бесстрашно поглядывала на оставшуюся внизу мощенную камнем дорожку.

Ту самую дорожку, на которую замертво рухнула бедняжка Анта. Но когда она поднималась по обвитой лианами стенке, это несчастье еще не произошло. Две ужасные трагедии — смерть Анты и Стеллы — ждали их еще впереди.

Вспоминая о своем восхождении к окну Джулиен, Эвелин, казалось, всякий раз ощущала под своими ногами густые и мягкие, как пушистый ковер, листья лозы, на которые она опиралась.

— О, cherie, радость моя. Дикарочка моя, — не без восхищения восклицал Джулиен, поднимая окно, чтобы впустить ее внутрь. — Mon Dieu, детка. Ты же могла упасть.

— Ни за что! — шепотом уверяла его она, ощущая себя в его объятиях в полной безопасности.

Даже Ричард Ллуэллин, мальчик, которого содержал Джулиен, об их отношениях никому не говорил ни слова, хотя многое мог порассказать. Правда, Ричард был приучен, прежде чем войти в комнату Джулиена, сначала стучаться в дверь. Много лет спустя Ричард Ллуэллин согласился поговорить с сотрудником из Таламаски, несмотря на то, что Эвелин умоляла его этого не делать.

— Ну и что ты разболтал ему обо мне? — набросилась на него Эвелин, когда на следующий день Ричард явился к ней с визитом.

Ричард был слишком стар. Было очевидно, что он долго не протянет.

— Ничего, — ответил он. — Об этой истории я вообще ничего не говорил. Видишь ли, я боялся, что он подумает…

— Что? Что Джулиен был способен затащить в постель совсем ребенка, вроде меня? — Она от души расхохоталась. — Тебе вообще не следовало затевать разговор с этим человеком.

Через год после этого случая Ричард умер, оставив ей в наследство свои старые пластинки. Должно быть, ему было известно о виктроле. Иначе зачем ему было оставлять ей старые пластинки?

Эвелин уже давно следовало отдать Моне маленькую виктролу, не церемонясь со своими ненормальными внучками, Алисией и Гиффорд. И угораздило же ее оставить и музыкальную шкатулку, и прекрасное ожерелье Гиффорд!

— Как тебе это только пришло в голову! — твердила она сама себе.

Как она могла сделать столь порочный выбор! Как могла оставить все Гиффорд и тем дать ей возможность извращенно все толковать и задыхаться от негодования, когда Эвелин произносила свое небезызвестное четверостишье.

— Зачем он настаивал, чтобы это осталось у тебя? — спрашивала ее Гиффорд. — Почему считал, что это возымеет на него какое-то действие? А потому, что он был колдуном. И ты это прекрасно знала. Таким же, как и все остальные.

Потом последовало ее ужасное признание в том, что она спрятала виктролу и жемчуг в доме на Первой улице, то есть вернула их на старое место.

— Глупая, как ты могла сделать такое? — обрушилась на нее бабушка Эвелин. — Виктрола должна достаться Моне! Она моя праправнучка! Послушай, Гиффорд, пусть виктрола с жемчугом будут храниться где угодно, только не в этом доме. Только не там, где их может найти и уничтожить Карлотта.

Вдруг Эвелин вспомнила, что Гиффорд умерла сегодня утром!

А она, Эвелин, шла по Сент-Чарльз-авеню в особняк на Первой улице, начисто позабыв о том, что ее несчастное, всем досаждающее и вечно изматывающее всех и вся всех своим беспокойством дитя совсем недавно простилось с жизнью!

«Почему я не почувствовала это? — спрашивала себя Эвелин. — Джулиен, почему ты не пришел и не предупредил меня заранее?»

Помнится, полвека назад за час до смерти Джулиена она слышала его голос, который раздавался где-то возле ее дома. Эвелин подскочила к окну и широко распахнула его, впустив в дом порыв шквалистого ветра с дождем. Увидев Джулиена внизу, Эвелин мгновенно догадалась, что это был не тот Джулиен, которого она знала, не настоящий. Вместе с этим пониманием ее осенила страшная мысль: она подумала, что он умер, и очень испугалась. Джулиен, у которого был такой веселый, такой жизнерадостный вид, помахал ей рукой. Рядом с ним стояла огромная темная кобылица.

— Au revoir, ma cherie! [163] — крикнул ей он.

Стремглав пробежав десять кварталов, она взобралась по уже знакомой шпалере к окну знакомой комнаты и, приподняв раму, увидела его глаза, еще живые глаза, которые были устремлены на нее.

— О, Джулиен, — воскликнула она, — я слышала, как ты звал меня. Я видела тебя. Видела воплощение твоей любви.

— Эви, — еле слышно прошептал он. — Эви, я хочу сесть. Помоги мне, Эви. Я умираю, Эви! Это вот-вот случится. Это совсем рядом!

Никто никогда не узнал, что в этот роковой час она была рядом с ним.

На улице бушевала буря. Избиваемая хлесткими ударами дождя, Эвелин прижалась к крыше террасы, прислушиваясь к тому, что происходило в комнате за окном. После того как закрыли и привели в порядок тело покойного, никому не пришло в голову выглянуть наружу. Домочадцы были озабочены только тем, чтобы оповестить всех родственников и знакомых о случившемся. А Эвелин все это время сидела на крыше, прижавшись к дымовой трубе, и, взирая на вспышки молнии, думала: «Почему ты не убьешь меня? Почему я еще жива? Теперь, когда мой Джулиен умер».

— Что он тебе подарил? — допытывалась у нее Мэри-Бет каждый раз, когда они виделись, на протяжении долгих лет.

Мэри-Бет не без любопытства разглядывала Лауру Ли, слабую и тщедушную малышку, отнюдь не внушавшую никому желания себя потискать. Мэри-Бет всегда знала, что ее отцом был Джулиен.

Бедную дочурку Эвелин, казалось, все разом возненавидели.

— Жалкое отродье Джулиена, — говорили ей. — Посмотри-ка, да у нее даже такая же метка ведьмы, как у тебя!

Что же в этом было плохого? Всего лишь лишний маленький пальчик на руке. К тому же большинство людей никогда на него не обращали внимания. Лаура Ли была очень застенчива — качество, которого в школе Святого Сердца не было и в помине.

— Что касается ведьминых меток, — говорил Тобиас, — то на самом деле их много. Самая худшая из них — рыжие волосы. За ней идет шестой палец на руке. А потом — гигантский рост. А у тебя как раз одна из них. Шесть пальцев на руке. Так что тебе сам Бог велел жить на Первой улице. Проклятой своими сородичами. Ведь это они наградили тебя всеми этими достоинствами. Поэтому убирайся из моего дома!

Конечно, она никуда не ушла, тем более что в доме на Первой улице все еще обреталась Карлотта. Из двух зол Эвелин выбрала меньшее, решив просто не обращать внимание на старика, что они с дочуркой и делали. Лаура Ли была слишком болезненным ребенком, поэтому не смогла закончить среднюю школу. Бедняжка, она всю свою жизнь занималась тем, что подбирала бездомных котов. Любила с ними разговаривать и могла целыми днями бродить по улицам, разыскивая их, чтобы покормить. Так продолжалось до тех пор, пока соседи не начали жаловаться. Замуж Лаура Ли вышла очень поздно и поэтому поздно родила двух дочек.

Но были ли те, кто имел отметину в виде шестого пальца, на самом деле всемогущими ведьмами? А что тогда говорить о Моне с ее рыжими волосами?

С годами огромное состояние Мэйфейров передавалось по наследству — сначала — Стелле, затем — Анте, а за ней — Дейрдре…

Никого из тех, кто жил в те мрачные времена, уже не осталось в живых. Никто из них, кроме Стеллы, не оставил в памяти Эвелин яркого воспоминания!

— Но будут и другие времена, — предсказывал Джулиен в ту ночь, когда у них состоялся предсмертный разговор. — Времена борьбы и катастроф. Об этом вещает нам твое четверостишье, Эвелин. Я постараюсь к тому времени вернуться сюда.

Музыка жалобно завывала под глухие удары басов. Когда бы Эвелин ни являлась к Джулиену, он всегда заводил виктролу.

— Знаешь, cherie, хочу тебе открыть один секрет, который касается его и музыки, — как-то раз сказал Джулиен. — Он нас не слышит, не может слышать, когда звучит музыка. Это секрет знали еще давно. Его открыла мне моя grand-mere [164] Мари-Клодетт. Музыка привлекает злого демона и в то же время может сбить его с толку. Дело в том, что слышать музыку он может только тогда, когда нет никаких других звуков. Подобным образом действуют на него рифма и ритм. Они являют собой непреодолимое препятствие для призраков, будто те могут неким образом их видеть. Находясь во мраке, бесплотные духи жаждут порядка и симметрии. Поэтому музыку я использую для того, чтобы привлечь его и одновременно смутить. Об этом знает также Мэри-Бет. Как думаешь, зачем в каждой комнате у нас стоит музыкальная шкатулка? Почему Мэри так любит свои многочисленные виктролы? Потому что они позволяют ей ощущать себя огражденной от этой нечисти. Так сказать, охраняют ее покой, который ей время от времени необходим, как, впрочем, каждому из нас. Когда меня не станет, детка, — продолжал он, — заводи виктролу. Ставь пластинки и думай обо мне. Кто знает, может, я услышу ее и приду к тебе. Может, вальс сумеет проникнуть сквозь тьму, и я вернусь к самому себе и к тебе.

— Джулиен, почему ты называешь его злым демоном? У нас в доме все говорят, что этот дух подчиняется тебе. Я слышала, как Тобиас говорил об этом Уокеру. Потом они то же самое сказали мне, предварительно поведав о том, что Кортланд был моим отцом. «Лэшер был рабом Джулиена и Мэри-Бет в области магии, — заявили они. — Он всегда готов исполнить их любое желание».

Джулиен покачал головой. Их разговор проходил под звуки неаполитанской песенки.

— Лэшер — это зло. Заруби эти слова себе на носу, детка. Причем самое страшное и опасное из всего имевшегося в мире зла. Несмотря на то, что он сам этого не знает. Прочти еще раз свое стихотворение. Напомни его мне.

Эвелин ненавидела его повторять. Строки этого стиха, казалось, срывались с ее уст помимо ее воли, словно она была виктролой, которой кто-то касался своей невидимой иглой. Они лились, как песня, смысла которой она сама не понимала. Слова ее стихотворного пророчества, которые в свое время весьма напугали Карлотту, также приводили в большое замешательство и Джулиена. Он повторял их вновь и вновь много месяцев напролет.

Даже в преклонные годы, когда его густые волнистые волосы совсем побелели, он был еще крепким и энергичным. Эвелин не могла забыть его светящихся умом глаз, которые, сколько она помнила, были всегда направлены на нее. Джулиен никогда не страдал ни старческой слепотой, ни глухотой. Возможно, что здоровье тела и бодрость духа ему помогали поддерживать многочисленные любовницы.

— Скоро я умру, — сказал он ей однажды, обхватив своей мягкой сухой рукой ее сложенные вместе кисти. — Умру, как умирают все в этом мире. С этим ничего не поделаешь.

О, какой это был чудесный год, чудесные несколько месяцев!

Она не переставала удивляться тому, каким молодым он предстал перед ней в видении в свой предсмертный час. Ведь она явственно слышала, как он звал ее, стоя под проливным дождем под окном. А когда выглянула, то увидела его во всей красе — бодрого, красивого, светящегося счастьем. Он держал за уздечку лошадь. «Au revoir, ma cherie», — молвил он.

После смерти Джулиен стал являться ей почти беспрестанно. Его образ мелькал перед ее взором, подобно кратковременной вспышке. То она видела его в проезжающем мимо трамвае, то на кладбище во время похорон Анты. Но везде эти явления выглядели очень правдоподобно. Эвелин могла поклясться, что на похоронах Стеллы она имела возможность лицезреть своего любимого не меньше секунды.

Может быть, благодаря этим видениям Эвелин смогла бросить откровенный вызов Карлотте, когда они вместе стояли между могилами?

— Все дело в музыке, не так ли? — Эвелин была не в силах справиться с дрожью. Далеко не каждый день ей приходилось делать подобные заявления. А ведь она, подстрекаемая ненавистью и печалью, отважилась не на что-нибудь, а на то, чтобы обвинить Карлотту в убийстве. — Без музыки тебе было не обойтись. Зря, что ли, так громко и неистово играл оркестр? Не иначе как для того, чтобы Лайонел смог приблизиться к Стелле и застрелить ее из пистолета. А тот об этом ничего не узнал, не так ли? Для того чтобы сбить его с толку, ты включила музыку. Ведь ты прекрасно знала эту уловку. Джулиен поведал мне о ней. Ты обманула его при помощи музыки. А значит, убила свою сестру.

— Уйди прочь от меня, ведьма, — огрызнулась Карлотта, кипя от злости. — Убирайся. Ты и тебе подобные.

— Теперь я все про тебя знаю. Пусть твой братец сидит сейчас в смирительной рубашке, но настоящая убийца — это ты! Ты подвела его к этому шагу. Ты применила музыку. Потому что тебе была известна эта хитрость.

Ей потребовалось призвать в себе все силы, чтобы произнести эти слова. Но она должна была это сделать. Этого требовала любовь Стеллы. О, Стелла! Как Эвелин рыдала по ней, лежа в гордом одиночестве на их бывшей совместной кровати в маленькой квартире во Французском квартале и обнимая платье Стеллы! Стелла отдала ей свой жемчуг, и теперь его уже никто не найдет. После смерти Стеллы Эвелин ушла в себя и больше никогда не позволяла себе ощутить желание.

— Я дарю его тебе, голубушка, — сказала Стелла, отдавая жемчуг, — знаешь, я вправду этого хочу. Представляю, какой Карлотта закатила бы скандал, если бы вдруг пронюхала об этом. Она мне как-то раз категорически заявила о том, что я не имею права раздаривать фамильные ценности и вещи. Узнай она про то, что Джулиен велел тебе унести с собой виктролу, непременно забрала бы ее у тебя. Она только и делает, что описывает фамильное имущество. Не иначе, как это станет ее основным занятием в аду. Будет следить, чтобы никто в чистилище не попал по ошибке. Или за тем, чтобы каждый получил по справедливости жара и огня. Она сущее чудовище. Боюсь, мы с тобой теперь не скоро свидимся, голубушка. Наверное, я все-таки уеду с этим англичанином из Таламаски.

— Ничего хорошего из этого не выйдет! — ответила ей Эвелин. — Мне за тебя страшно.

— Потанцуй сегодня вечером. Развлекись. Слышишь? Ты не сможешь носить мой жемчуг, если не будешь танцевать.

Это был их последний разговор. Вскоре Стеллы не стало. Лишь небольшая лужица крови, просочившейся на начищенный пол.

Позже Эвелин сказала Карлотте, что Стелла отдала ей жемчуг, но она оставила его в доме накануне трагической смерти. Больше к вопросу о жемчуге они ни разу не возвращались.

Много лет спустя Эвелин стали расспрашивать о жемчуге другие Мэйфейры. Однажды к ней даже пришла Лорен.

— Это бесценный жемчуг, — сказала она. — Вы не помните, что с ним стало?

Даже молодой Райен, возлюбленный Гиффорд, был вынужден поднять этот неприятный вопрос.

— Старуха Эвелин, — сказал он, — тетя Карлотта все еще не успокоилась насчет жемчуга.

Хорошо еще, что Гиффорд последовала ее совету и ни разу не касалась больной темы, хотя и выглядела при этом весьма несчастной. Зря Эвелин вообще показала внучке жемчуг. Но надо отдать ей должное, Гиффорд ни разу не сказала о нем ни слова.

Впрочем, если бы не Гиффорд, бесценные жемчужины навсегда остались бы в стене. Ох уж эта Гиффорд. Мисс Благодетель! Мисс Надоеда! Но теперь драгоценности снова в стене. Хорошенькое дело! Они опять лежат в стене.

Значит, у Эвелин есть еще одна причина, ради которой ей нужно идти в дом на Первую улицу, причем идти медленно, но уверенно. Раз жемчуг тоже находится там, значит, она должна его забрать и отдать Моне, тем более что Роуан Мэйфейр пропала и, возможно, уже никогда не появится.

Сколько старинных домов исчезло с длинного бульвара, по которому шла Эвелин! И как это было печально! Величественные, с изысканным орнаментом, яркими ставнями и круглыми окнами, они были настоящим украшением улицы. И что же теперь люди возвели себе взамен? Убогие до смешного строения из штукатурки и клея, унылые и отвратительные до безобразия. И говорят еще, что это жилье предназначено, чтобы сдавать в аренду среднему классу. Кажется, люди совсем выжили из ума.

Надо было поручить это дело Моне, продолжала размышлять про себя Эвелин. Девочка знала в нем толк, заявляя, что современная архитектура переживает полный упадок. Не надо к гадалке ходить, чтобы понять, почему современные люди предпочитают старые дома. Достаточно просто оглянуться вокруг.

— Знаешь, бабушка Эвелин, — как-то сказала ей девушка, — я подсчитала, что большая часть зданий за всю историю человечества бьша построена и снесена в промежутке между тысяча восемьсот шестидесятым и тысяча девятьсот шестидесятым годами. Возьмем, к примеру, города Европы. Дома Амстердама постройки семнадцатого века. А теперь посмотрим на Нью-Йорк. Почти все строения на Пятой авеню новые. На целой улице почти нет зданий, возведенных в начале века. Разве что особняк Фрик. По крайней мере, больше я ничего не могу припомнить. Правда, я толком не видела Нью-Йорка, потому что меня туда возила тетушка Гиффорд. А она вовсе не склонна к тому, чтобы рассматривать древние строения. Мне вообще показалось, что она привезла меня туда, чтобы походить по магазинам. Во всяком случае, только этим мы и занимались.

Эвелин была с ней вполне солидарна, хотя вслух в этом не призналась. В конце концов, она всегда соглашалась с Моной, но никогда не говорила об этом.

С Моной было все по-другому. Прежде чем компьютер полностью завладел мыслями девушки, бабушка Эвелин была для нее своего рода отдушиной. Она всегда ее внимательно слушала, и ей не требовалось ничего своей правнучке отвечать. Девочка для нее была сущим сокровищем. Она любила подолгу с ней болтать, с виртуозной скоростью перескакивая с одной темы на другую. Почему бы теперь, когда Гиффорд не стало, Старухе Эвелин не заговорить с Моной во время их совместных посиделок? Теперь они даже смогут вместе слушать виктролу. К тому же Мона теперь станет обладательницей жемчуга. Да, он наконец украсит ее стройную шейку.

И вновь Старуху Эвелин пронзила ужасная и горькая печаль. Нет больше на свете Гиффорд с ее вечно изможденным лицом и перепуганными насмерть глазами. Нет ее внучки, вечно рассуждающей приглушенным тоном о совести и праведности. Нет свидетельницы падения Алисии. Никто никогда не увидит ужаса во взоре Гиффорд, взирающей на смерть своей сестры. Никто не будет больше с укором наблюдать за всеми ними.

Интересно, это все еще тот же самый бульвар или какой-то другой? Нет, конечно, тот самый, и она, несомненно, скоро дойдет до угла Вашингтон-авеню. Но из-за множества новостроек она чуть было не решила, что сбилась с пути.

Жизнь стала такой шумной, такой жестокой. Мусороуборочные машины стали работать с невообразимым воем, грузовики — греметь так, что из-за них больше ничего не слышно. Теперь на улице не встретишь торговцев бананами и продавцов мороженого. В дома, как прежде, больше не приходят трубочисты, а пожилые женщины не разносят чернику. Лаура Ли в страданиях умерла. Дейр-дре сошла с ума. Ее дочь Роуан, опоздав всего на день, не застала мать в живых. Затем случилось нечто страшное на Рождество — событие, которое никто не хотел обсуждать и после которого Роуан Мэйфейр бесследно исчезла.

А вдруг Роуан Мэйфейр вместе со своим подозрительным компаньоном прихватили виктролу с пластинками с собой? Нет, Гиффорд уверяла бабушку Эвелин, что этого не произошло. У ее внучки все было под контролем. В случае необходимости, Гиффорд перепрятала бы их в более надежное место.

Гиффорд воспользовалась тем же самым тайником, что и Стелла. Она узнала о нем от самой бабушки Эвелин. Зря она расточала словесные богатства на Алисию и Гиффорд, рассказывая свои истории, стихи и песни. Они оказались лишь связующими звеньями цепи, ведущей к истинной драгоценности, которой была Мона.

— Никто их не найдет, бабушка Эвелин, — заверила ее Гиффорд. — Я положила жемчуг на старое место. В тот самый тайник, который в библиотеке. Там же находится и виктрола. Теперь все это хозяйство будет всегда в полной безопасности.

Гиффорд Мэйфейр, эта деревенская по своей сути женщина, отважилась на то, чтобы ночью проникнуть в мрачный дом и спрятать в нем вещи. Любопытно, не повстречала ли она во время своего посещения того, о котором говорят?

— Их никогда не найдут. Они так и сгинут вместе с домом, но никто их не найдет, — уверяла Старуху Эвелин Гиффорд. — Ты знаешь, о чем я говорю. Ты сама показала мне это место тогда, когда мы с тобой были в библиотеке.

— Ты насмехаешься надо мной, злая девчонка.

Но Эвелин в самом деле показывала Гиффорд секретную нишу в стене, когда ее внучка была совсем ребенком. Случилось это в день похорон Лауры Ли. Должно быть, это был последний раз, когда Кар-лотта открыла перед ними дом.

Шел тысяча девятьсот шестидесятый год. Дейрдре уже была очень больна. Отлученная от своего ребенка, она надолго угодила в больницу. К тому времени прошел год с тех пор, как умер Кортланд.

Карлотта всегда жалела Лауру Ли — жалела исключительно за то, что Старуха Эвелин оказалась ее матерью. Кроме того, Дорогуша Милли и Белл не раз уговаривали Карлотту привести Эвелин с дочерью в фамильный особняк. Карлотта же всегда смотрела на Эвелин с грустью. Всегда пыталась ее ненавидеть, но на самом деле испытывала к ней жалость, потому что та похоронила дочь, а еще потому, что после смерти Стеллы Эвелин заживо похоронила и себя.

— Ты вполне вправе привести сюда это семейство, — сказала как-то Дорогуша Милли, и Карлотта не посмела ей возразить.

— Ну, конечно, — подхватила Белл, которая всегда знала, что Лаура Ли была ребенком Джулиена. Об этом знали все. — Как же иначе? — не унималась милая девушка, обращаясь к Эвелин и ее дочери. — Поедемте вместе с нами домой.

Зачем она пошла? Вероятно, за тем, чтобы снова увидеть дом Джулиена. Возможно, она надеялась незаметно проскользнуть в библиотеку, чтобы убедиться, что жемчуг по-прежнему на месте, и никто его не нашел.

Когда собрались и начали шепотом судачить о том, как долго страдала Лаура Ли и как много несчастий выпало на долю бедняжек Гиффорд и Алисии, Эвелин взяла Гиффорд за руку и повела в библиотеку.

— Хватит плакать по своей маме, — сказала Старуха Эвелин. — Лаура Ли уже на небесах. Лучше иди сюда. Я хочу показать тебе тайник. Там находится нечто прекрасное. Это ожерелье, которое предназначено для тебя.

Гиффорд вытерла глаза. После смерти матери она находилась в каком-то оцепенении, которое продолжалось много лет, вплоть до ее замужества. Однако надежда никогда не покидала Гиффорд. Особенно много надежд наполнило ее душу в тот день — день похорон Лауры Ли.

Нужно признать, что Гиффорд не могла пожаловаться на свою жизнь, несмотря на то что, сама того не подозревая, всячески пыталась ее испортить. Ее любил Райен, у нее были хорошие дети, и ей хватало сердечной теплоты, чтобы проявлять ее к Моне и, в конце концов, предоставить той свободу, хотя сама девушка не мыслила своей жизни без тети Гиффорд.

Да, у Гиффорд была жизнь. А теперь ее нет. Случилось невозможное. На ее месте должна была оказаться Алисия. Все перепуталось. Лошадка остановилась не у тех ворот. Интересно, предвидел ли это Джулиен?

Казалось, что похороны Лауры Ли были совсем недавно. Эвелин очень отчетливо помнила, как они с дочерью стояли в пыльной, всеми заброшенной библиотеке, а из соседней комнаты доносился гул женских голосов.

Потом Эвелин подвела маленькую Гиффорд к книжной полке и, отодвинув в сторону книжки, наконец выудила из тайника длинную жемчужную нить.

— Мы заберем ее с собой. Я спрятала ее здесь тридцать лет назад. В тот самый день, когда в гостиной этого дома была убита Стелла. Карлотта так и не сумела найти этот жемчуг. А вот это наши со Стеллой фотографии. Я тоже их возьму с собой. Когда-нибудь все эти вещи я отдам тебе и твоей сестре.

Гиффорд, резко отпрянув, в изумлении уставилась на ожерелье.

То, что Эвелин удалось одержать над Карлоттой победу, несколько приободрило ее. Все-таки хорошо, что удалось сохранить жемчуг, когда все уже давно его похоронили. Ожерелье и музыкальная шкатулка — оба ее сокровища были целы и невредимы.

— Что ты имеешь в виду, говоря о любви другой женщины? — много лет спустя спросила ее Гиффорд, когда они, сидя на террасе, беззаботно болтали под приветливый гул городского транспорта.

— Только то, что говорю. Любовь другой женщины. Я имею в виду то, как я целовала ей губы и сосала грудь. Как щекотала своим языком ее ложбинку между бедер. Как вкушала вкус ее соков. Как любила ее и растворялась в ее теле.

Гиффорд была потрясена до глубины души. Казалось, на ней лица не было. Интересно, как же она не стеснялась выходить замуж? Впрочем, почему не стеснялась? Все-таки ужасно иметь дело с девственницей. Хотя если бы пришлось выбирать лучшую в этом роде, то, скорее всего, ею была бы Гиффорд.

Наконец Эвелин дошла до Вашингтон-авеню. Она сразу узнала знакомый цветочный магазин, который, к счастью, остался на прежнем месте. И ей захотелось зайти в него, чтобы заказать для своей дорогой девочки цветы. Для этого нужно было всего лишь подняться по небольшой лестнице. Она знала, что сможет это сделать.

— Что ты сделала с моими сокровищами?

— Никогда не рассказывай ничего об этом Моне!

Прежде чем войти, Эвелин остановилась у витрины и стала разглядывать груды цветов. Ей казалось, что все они заточены в тюрьму. Какие же из них послать для Гиффорд и куда? Цветы для Гиффорд, которой уже не было в живых?

О, дорогая моя…

Эвелин знала, какие выберет цветы. Она вспомнила, какие цветы любила ее внучка.

Вряд ли ее тело будут до погребения держать в доме. Конечно, нет. Такого никто из Мэйфейров никогда не позволит. Наверняка его уже приводили в порядок, наводя внешний глянец в каком-нибудь специальном месте при похоронном бюро.

— Не вздумайте меня поместить в один из подобных холодильников, — заявила Эвелин после похорон Дейрдре в прошлом году.

Помнится, Мона тогда ей рассказывала в подробностях о том, как все случилось. О том, как Роуан Мэйфейр приехала из Калифорнии и успела поцеловать мать только в гробу. О том, как Карлотта споткнулась ночью о мертвое тело и так сильно врезалась в кресло-качалку, что можно было подумать, будто она собиралась отправиться к праотцам вслед за Дейрдре, оставив Роуан Мэйфейр на произвол судьбы в доме, который кишел привидениями.

— О времена, о нравы! — продекламировала Мона, вытянув свои тонкие бледные руки и мотая головой из стороны в сторону, так что ее длинные рыжие волосы рассыпались веером по воздуху. — У нее была хуже смерть, чем у самой Офелии.

— А может, вовсе и не хуже, — возразила ей бабушка Эвелин. Дейрдре потеряла рассудок много лет назад, а Роуан Мэйфейр, молодой врач из Калифорнии, могла бы оказаться посообразительней. Надо было ей давно вернуться домой и потребовать ответа от тех, кто травил ее мать лекарствами, пока не довел ее до смерти. Эвелин знала, что ничего хорошего от этой калифорнийской девчонки ждать не стоит. Очевидно, поэтому молодая особа ни разу не была у них в гостях на Амелия-стрит. Сама же Старуха Эвелин видела ее лишь однажды, во время венчания. Но тогда Роуан была не женщиной, а некой семейной жертвой, ряженной в белое платье и сияющей изумрудным ожерельем на шее.

Эвелин пошла на венчание не потому, что Роуан Мэйфейр была наследницей семейного состояния. И не потому, что церемония ее бракосочетания с молодым человеком по имени Майкл Карри проходила в церкви Святой Марии. А потому, что Мона должна была во время свадебной процессии нести цветы. Девочка была бы счастлива, если бы бабушка Эвелин сидела на одной из церковных скамей, и когда Мона проходила бы мимо нее, ободрительно кивнула ей головой.

Как тяжело входить в этот дом после стольких лет! Как трудно снова увидеть его таким же красивым, как при Джулиене! Видеть счастье в глазах доктора Роуан Мэйфейр и ее простодушного мужа, Майкла Карри! Подобно одному из ирландских мальчиков Мэри-Бет, он был крупным, мускулистым, подчас до неприличия откровенным и добрым, хотя, судя по слухам, был хорошо образован и, как говорится, соответствовал духу времени, поскольку происходил из низов: его отец был пожарником.

До чего же он был похож на парней Мэри-Бет! Это единственное впечатление, которое вынесла Эвелин из свадьбы дочери Дейрдре. Старуху Эвелин рано отвезли домой, потому что Алисия, как всегда, так сильно нагрузилась, что едва держалась на ногах. Впрочем, сама Эвелин была не слишком огорчена тем, что ей так скоро пришлось покинуть праздничную церемонию. Как всегда, смиренно устроившись у кровати Алисии и время от времени забываясь сном, она долго читала молитвы и напевала песни, которые Джулиен обычно проигрывал ей в своей комнате наверху.

А тем временем невеста с женихом танцевали в большой гостиной. Виктрола по-прежнему была спрятана в стене библиотеки, и Эвелин знала, что никто никогда ее там не найдет. Но тогда об этом она даже не думала. Возможно, ей и пришла бы на ум эта мысль, если бы она дождалась того момента, когда гости, напившись, стали петь песни и смеяться. Возможно, находясь в стенах семейного особняка, она завела бы виктролу, повторив несколько раз слово «Джулиен», и на свадьбу явился бы он, нежданный гость!

Но тогда она об этом не думала. Тогда все ее мысли были заняты совсем другим — она боялась, что Алисия споткнется.

Позже, той же ночью, Гиффорд поднялась в комнату Алисии на Амелия-стрит и, положив руку на плечо Эвелин, ласково произнесла:

— Как я рада, что ты пришла на свадьбу. Хорошо бы тебе почаще выходить из дома. — Потом, недолго помешкав, добавила: — Надеюсь, ты не ходила к тайнику? И никому о нем не рассказала?

Старуха Эвелин и не подумала отвечать.

— Роуан и Майкл будут счастливы! — продолжала Гиффорд. Потом внучка поцеловала Эвелин в щеку и вышла. Комната, пропитанная прелым запахом алкоголя, смердела, как сточная канава. Алисия стонала, точь в точь как ее мать, требуя смерти любой ценой, чтобы воссоединиться со своей родительницей.

Вашингтон-авеню. Да, точно, это была Вашингтон-авеню. И все так же белела крыша дома королевы Анны. Правда, от него осталось только одно крыло, тем не менее оно выглядело таким, как прежде.

И цветочный магазин стоял на прежнем месте. Ах, да, Эвелин собиралась купить цветы. Для своей дорогой девочки, дорогой…

А это что еще за невиданное дело! Из магазина вышел невысокий молодой человек в очках и заговорил с ней! Правда, из-за грохота автомобилей его было очень плохо слышно.

— Госпожа Эвелин, неужели это вы? — наконец разобрала она обращенные к ней слова. — Я едва узнал вас. Что вы делаете так далеко от дома? Пожалуйста, проходите. Позвольте мне позвонить вашей внучке.

— Моей внучке уже нельзя позвонить, — сказала она. — Она умерла.

— Да, мэм, мне очень жаль, я уже знаю. — Он подошел к краю небольшой террасы, и она увидела, что ее собеседник был не настолько молод, как ей показалось вначале, но его лицо ей было знакомым. — Мне очень жаль мисс Гиффорд, мэм. Все утро я только и делал, что принимал заказы ей на цветы. Я хотел сказать, что собирался позвонить мисс Алисии. Сообщить ей, чтобы она пришла и забрала вас домой.

— Бедный мальчик. Раз ты думаешь, что Алисия в состоянии прийти и забрать меня, значит, ты в этом деле мало что смыслишь.

Но зачем было вообще с ним говорить? Зачем затевать никому не нужный разговор? От этого вздорного и глупого занятия она уже давно отказалась. Оно было ей противопоказано, тем более в такой день. Если она сегодня будет много болтать, то может довести себя до сущего сумасшествия.

Но как зовут этого молодого человека? И что он ей только что говорил? Пожалуй, если напрячь память, то можно вспомнить, где она видела его в последний раз. Не он ли работал на доставке заказов на дом и всякий раз, проходя мимо ее дома, приветственно махал ей рукой? Впрочем, стоит ли докапываться до таких мелочей? Это все равно, что выбираться из лабиринта, следуя по оставленной на пути нити. Глупости, недостойные того, чтобы на них обращать внимания.

Молодой человек спустился по ступенькам вниз.

— Мисс Эвелин, позвольте мне помочь вам подняться? Вы сегодня очень хорошо выглядите. У вас такая красивая брошь на платье.

Еще бы, сказала про себя она, вновь оградившись от внешнего мира обликом старой женщины. Зачем говорить вслух то, что может расстроить чувства невинного и совершенно постороннего ей человека, пусть даже такого лысого и бескровного, как этот продавец цветов? Откуда ему знать, как давно она состарилась? Очевидно, это произошло вскоре после рождения Лауры Ли — с того времени, когда она начала прогуливаться с плетеной детской коляской вокруг кладбища. Да, пожалуй, тогда она уже стала старой.

— Откуда вы узнали, что моя внучка умерла? Кто вам сказал?

Как ни странно, но теперь она сама не могла точно сказать, откуда об этом узнала.

— Звонил мистер Филдинг. Он заказал целую комнату цветов. И когда говорил, то было слышно, что плакал. Как это печально! Простите меня. Мне вправду очень скорбно это слышать. Простите, но я не знаю, что обычно говорят в таких случаях.

— А следовало бы знать. Ведь вы продаете людям цветы. И, полагаю, цветы для мертвых покупают чаще, чем для живых. Вам следует выучить и запомнить всего несколько приличествующих случаю фраз. Люди ожидают услышать их от вас.

— И что же это за выражения, мэм?

— Ладно, молодой человек, не знаю, как вас зовут. Пошлите от моего имени цветы для моей внучки Гиффорд.

Он все прекрасно понял, хотя Эвелин ни словом не обмолвилась о деньгах.

— Составьте букет из белых гладиолусов, красных лилий и роз, — продолжала Старуха Эвелин, — и украсьте его лентой с надписью «Внучке». Вы меня поняли? Это все. Проследите, чтобы он был большим и красивым. И пусть его поставят возле гроба. Кстати, вы не знаете, где будет стоять гроб? Мой кузен Филдинг, случайно, не снизошел до того, чтобы сообщить вам об этом? Если нет, значит, вам придется самому обзванивать все похоронные бюро, чтобы это выяснить.

— Он будет в «Метэри», мэм. Мне уже об этом сообщили.

Что там будет в «Метэри»? Что? О чем это он говорит?

В этот миг прогрохотал огромный грузовик, проезжая мимо них по направлению к Карондоле. Какая досада! Сколько развелось новостроек! Господи, да от них спасения никакого нет! Подумать только, снести такие дома! Это впору делать только идиотам. Положительно, мир наводнили одни идиоты.

Эвелин хотела было поправить волосы и только тогда почувствовала, что молодой человек все еще тянет ее куда-то за руку.

— Оставьте меня, — произнесла она или только попыталась произнести.

И вообще, о чем она с этим молодым человеком говорила? И что она вообще здесь делает? Как она здесь оказалась? Интересно, не этот ли вопрос он только что ей задавал?

— Позвольте мне посадить вас в машину и отправить домой. Если не возражаете, я могу вас проводить.

— Нет, не нужно, — ответила она и, взглянув на цветы за стеклом, сразу все вспомнила.

Прошествовав мимо продавца цветов, она свернула за угол к Садовому кварталу по направлению к кладбищу. Это был ее излюбленный маршрут. Ей нравилось, что по дороге она могла видеть могилу Мэйфейров, которая располагалась у самых ворот. «Дворец командора» все еще стоял на месте. Сколько же лет прошло с тех пор, как она последний раз обедала в нем! Помнится, Гиффорд всегда просила ее взять с собой.

Сколько раз они были с Гиффорд в «Коммандере»! Сколько раз с ними был Райен, благовоспитанный юноша с таким светлым, можно сказать сияющим, лицом. С трудом верилось, что подобный ребенок мог произойти от Мэйфейров, да к тому же приходится праправнуком Джулиену. Хотя в последнее время в роду Мэйфейров все чаще и чаще стали появляться индивидуумы с таким светлым ликом. Помнится, Гиффорд всегда любила заказывать в ресторане креветки «Ремулад» и ни разу не капнула соусом ни на свой шарф, ни на блузку.

Гиффорд. Как все-таки странно устроен мир! Казалось бы, никогда и ничего не могло случиться с Гиффорд.

— Молодой человек, — обратилась Эвелин к своему попутчику, которым оказался все тот же молодой человек из цветочного магазина.

Обескураженный ее странным поведением, он все время гордо ее сопровождал, слегка поддерживая под руку.

— Что случилось с моей внучкой? — спросила его она. — Расскажите мне. Что сказал вам Филдинг Мэйфейр? Я просто немного не в себе. Только не думайте, что я вообще выжила из ума. И отпустите мою руку. Я вполне справлюсь без вашей помощи. Слышите, я вас прошу мне сейчас же сказать. Что случилось с Гиффорд Мэйфейр?

— Я сам толком не знаю, мэм, — нерешительно ответил он. — Ее нашли на песчаном берегу. Говорят, она потеряла много крови. Как будто у нее было что-то вроде кровотечения. Вот все, что я знаю. Когда ее привезли в больницу, она уже скончалась. Больше мне ничего неизвестно. Насколько я знаю, ее муж как раз сейчас едет туда, чтобы все выяснить.

— Ну да, конечно. Знаю, что он туда едет, — пробормотала Эвелин, высвобождая свою руку из-под опеки молодого человека. — Кажется, я просила вас отпустить меня.

— Боюсь, вы можете упасть, Эвелин. Я ни разу не видел, чтобы вы так далеко уходили от дома.

— О чем ты говоришь, сынок? Восемь кварталов? Я всегда ходила по этому маршруту. На углу Притании и Вашингтон была маленькая аптека. Я всегда останавливалась там, чтобы купить мороженое. Покормить мороженым Лауру Ли. Пожалуйста, отпусти мою руку!

Молодой человек глядел на нее растерянным, пристыженным и исполненным жалости взором. Бедняга. Но что остается слабому и старому человеку, как не упирать на свой авторитет, который в один миг можно разрушить! Если она сейчас упадет, если ее нога подвернется — ну уж нет, этого она не допустит!

— Ладно, ладно. Хороший ты малый. Храни Господь твою душу. Я не хотела обижать твои чувства. Только, пожалуйста, не говори со мной так, будто я выжила из ума. Это неправда. Будь любезен, помоги мне только перейти на другую сторону Притания-стрит. Эта улица слишком широкая. Потом возвращайся к себе в магазин и отправь цветы для моей девочки. Кстати, откуда ты меня знаешь?

— Я приносил вам цветы в день вашего рождения, мэм. Много, очень много цветов каждый год. Вы наверняка знаете мое имя. Меня зовут Хэнки. Неужели вы меня забыли? Я всегда махал вам рукой, когда проходил мимо ваших ворот.

В его тоне не было ни малейшего упрека, но теперь он смотрел на нее недоверчиво. Как будто в самом деле насторожился и мог насильно усадить ее в машину или, что еще хуже, позвонить кому-нибудь из ее родных, чтобы они ее забрали, так как ему стало более чем очевидно, что она не способна совершить свое путешествие без посторонней помощи.

— Ах да, Хэнки. Конечно, я тебя помню. Твой отец, Гарри, воевал во Вьетнаме. Как же, помню и твою мать. Она переехала в Виргинию.

— Да, мадам, верно. Вы все хорошо помните.

Как он был доволен! Это было самой противной и ненавистной стороной жизни пожилого человека. Если какому-нибудь старику удается посчитать, сколько будет два плюс два, люди прямо-таки начинают ему аплодировать. Без всякого преувеличения начинают хлопать в ладоши. Кто-кто, а она это уж точно знала. Конечно, Эвелин не забыла Гарри. Из года в год он доставлял им цветы. Если того старика, что носил им цветы, в самом деле звали Гарри. О Господи, Джулиен, зачем я так задержалась на этом свете? Зачем? Что мне тут еще осталось сделать?

А вот и белая кладбищенская стена.

— Ну, пошли, молодой Хэнки. Будь хорошим мальчиком. Переведи меня на ту сторону. Мне пора идти, — сказала она.

— Эвелин, пожалуйста, позвольте мне отвезти вас домой. Или, по крайней мере, позвонить мужу вашей внучки.

— Кому? Ему? Да он совсем отупел от пьянства, дурья твоя башка! — От возмущения она повернулась к нему лицом. — Видишь мою трость. Вот как сейчас дам ею тебе по башке, будешь тогда знать. — При этом Эвелин невольно захихикала, чем рассмешила и его.

— Но, мэм, вы хотя бы не устали? Может, вам лучше немного отдохнуть? Зайдите к нам в магазин и немного посидите.

Неожиданно она почувствовала себя такой усталой, что не нашла в себе сил даже выдавить из себя слово. Да и зачем, собственно, говорить? Все равно ее никто не слушает.

Встав на углу и крепко схватившись руками трость, она смотрела на лиственный коридор Вашингтон-авеню. «Лучшие дубы города, — часто думала она, — выстроились шеренгой вплоть до самой реки ». Может, ей следует все же уступить молодому человеку? Нет, что-то здесь было явно не так, что-то ужасно не клеилось. Но что? И вообще, что она собиралась сделать? В чем заключалась ее миссия? Господь всемогущий, она все забыла.

Вдруг она заметила стоявшего напротив нее седовласого джентльмена. На вид он был такой же старый, как и она. Интересно, почему он ей улыбался? И не только улыбался, но и жестом давал ей понять, чтобы она двигалась дальше. Одет он был щеголем. В его-то возрасте! Вид цветастой одежды и желтого шелкового жилета на пожилом гражданине несколько ее позабавил. Господи, да это же Джулиен. Джулиен Мэйфейр! Она была так сильно и приятно потрясена, что резко встрепенулась, словно кто-то неожиданно окатил ее водой. Надо же, Джулиен! Он машет ей рукой, как будто просит ее поторопиться.

Он так же быстро исчез, как и появился. Исчез желтый жилет, а вместе с ним и все остальное. Это было вполне в его духе. После смерти он был таким же упрямым, слегка сумасшедшим и непредсказуемым, как и при жизни. Но зато теперь Эвелин все вспомнила. Гиффорд умерла от потери крови, а Мона находилась в злополучном доме, поэтому Старуха Эвелин направлялась в особняк, находившийся на Первой улице. Джулиен знал, что она должна двигаться дальше. И подал ей знак, которого оказалось достаточно, чтобы вернуть ее мысли в нужное русло.

— Неужели ты позволяла ему к себе прикасаться? — пораженная услышанной новостью, спрашивала ее Гиффорд, а Си-Си, потупившись, хихикала так, словно речь шла о чем-то постыдном.

— Дорогие мои, это меня приводило в восхищение.

Жаль, что она не могла в свое время прямо заявить об этом Тобиасу или Уокеру! Когда до появления на свет Лауры Ли оставалось всего несколько дней, Эвелин отперла дверь своего чердака и отправилась в больницу. Старики ничего не знали, пока она не вернулась домой с ребенком на руках.

— Разве ты не видишь, что натворил этот ублюдок? — кричал Уокер. — Теперь нам придется взращивать ведьмино семя! Это же еще одна ведьма!

Каким слабым, каким болезненным ребенком была Лаура Ли! Будь у нее в самом деле ведьмино семя, об этом узнали бы разве что кошки. Страшно вспомнить, какими толпами они собирались вокруг Лауры Ли и, изгибая спины, терлись о ее тоненькие ножки. Да, у нее был шестой пальчик, но, слава Богу, он не передался по наследству ни Гиффорд, ни Алисии.

Свет светофора сменился на зеленый.

Старуха Эвелин начала переходить улицу. Сопровождавший ее молодой человек все время о чем-то говорил, но она не обращала на него никакого внимания. Не озираясь по сторонам, она шла вперед мимо недавно побеленных кладбищенских стен, за которыми мирно покоились тела усопших и преданных земле ее соотечественников. Дойдя до ворот, которые находились приблизительно посреди квартала, Старуха Эвелин обнаружила, что лишилась своего провожатого. Но оборачиваться и смотреть, куда он подевался, она не собиралась. Кто знает, может, он бросился назад в магазин, чтобы позвать кого-нибудь ей на помощь. Остановившись возле ворот, Эвелин увидела неподалеку край склепа Мэйфейров, который слегка выступал вперед, на дорожку. Она знала всех, кто лежал в этих могилах, и могла постучаться в каждую из них со словами: «Приветствую вас, мои дорогие!»

Но Гиффорд среди них никогда не будет. Гиффорд похоронят в «Метэри». «Загородный клуб Мэйфейров» — так величали это местечко еще во времена Кортланда, который, возможно, сам и придумал такое название для более краткого обозначения всех своих отпрысков. «Дочь моя, я люблю тебя», — как-то раз шепнул ей на ухо Кортланд, причем так быстро, что никто из загородного клуба Мэйфейров его не услышал.

Гиффорд, дорогая моя Гиффорд!

Эвелин представила свою покойную внучку, облаченную в ее любимый красный костюм, белую блузку и мягкий шелковый бант на шее. Когда Гиффорд была за рулем, она надевала кожаные, кремового цвета перчатки. Надевала их очень аккуратно. И последнее время выглядела моложе Алисии, хотя на самом деле была старше. Она следила за собой, холила и лелеяла свое тело, но при этом любила других людей.

— Я не смогу остаться в этом году на Марди-Гра, — заявила Гиффорд перед тем, как отправиться в Дестин. — Не могу, и все.

— Уж не намекаешь ли ты на то, что мне придется принимать всю эту толпу здесь? — отбросив в негодовании в сторону журнал, возмутилась Алисия. — Я не смогу это взять на себя. Не смогу их всех накормить. Не могу же я подать только хлеб с ветчиной? И вообще не собираюсь этого делать. Не хочу и не буду. Я просто дом запру. Ох, как мне дурно от всего этого! И от бабушки Эвелин никакого проку. Весь день сидит то там, то тут. Куда запропастился Патрик? Лучше б ты осталась и помогла мне. Почему ты не приберешь Патрика к рукам? Ты же знаешь, что он теперь пьет, начиная с самого утра. А где, скажите мне ради всего святого, Мона? Опять ушла и ничего не сказала. И так всегда. Уходит — а мне при этом ни слова. На привязи ее, что ли, держать? Куда она делась? Она мне нужна. Может, ты хотя бы заколотишь досками эти проклятые окна до своего отъезда?

На протяжении всего монолога Гиффорд сохраняла спокойствие и хладнокровие.

— Послушай, Си-Си. В этом году все соберутся на Первой улице, — ответила она. — От тебя ничего особенно не потребуется делать. Во всяком случае, ничего из того, что ты себе вообразила.

— До чего же ты ко мне жестока! Как плохо ты ко мне относишься! Подумать только, прийти сюда только за тем, чтобы мне это сказать! А Майкл Карри? Говорят, он чуть было не помер на Рождество. И вообще, могу я поинтересоваться, с чего это вдруг он решил затеять в своем доме праздник накануне Великого поста?

Алисию буквально трясло от гнева и возмущения. Она считала сущим сумасшествием и отсутствием всякой логики то, что кому-то может прийти в голову возложить на нее какую-то ответственность. В конце концов, разве недостаточно того, что она довела себя почти что до крайней черты, чтобы можно было снять с нее всякие обязательства? И если нет, то сколько спиртного она в таком случае не допила?

— Этот Майкл Карри, — продолжала она, — говорят, он чуть не утонул. И что же он делает теперь? Устраивает праздник? Неужто он позабыл, что пропала его жена? И, может быть, уже даже мертва! И вообще, что он за человек, этот ненормальный Майкл Карри! Любопытно, кого это черт дернул предложить ему остаться жить в этом доме? А что будет с наследством, если Роуан Мэйфейр никогда не вернется? Давай, катись в свой ненаглядный Дестин. Тебе ведь до всего этого нет никакого дела. Да? Пусть я останусь одна. Тебе наплевать! Так что проваливай ко всем чертям!

Глупый гнев, пустые слова, которые, как всегда, были не по существу. Интересно, за всю свою разумную жизнь заявила ли Алисия хоть раз о чем-нибудь прямо и откровенно? Пожалуй, что нет.

— Да, они соберутся на Первой улице, Си-Си, — повторила Гиффорд. — Это не моя идея. Я уезжаю.

Гиффорд говорила таким тихим голосом, что вряд ли Алисия ее слышала, а ведь это были последние слова сестры, обращенные к ней. «О, моя дорогая, моя дорогая внучка! Наклонись и поцелуй меня еще раз. Поцелуй меня в щеку, прикоснись ко мне рукой, пусть даже она будет в мягкой кожаной перчатке. Я любила тебя, моя ненаглядная внученька. Не важно, что я говорила. Я действительно тебя любила».

Гиффорд…

Ее машина уже тронулась с места, а Алисия, босая и продрогшая, продолжала стоять на террасе, ругая сестру последними словами.

— Просто взяла и уехала, — вопила она, пиная ногой журнал. — Взяла и уехала. Подумать только! Она так просто уехала. А мне теперь что делать?

Старуха Эвелин не проронила ни слова. Тратить слова на таких, как ее младшая внучка, все равно что писать их на воде. Они исчезают в таком же бездонном мраке, в каком чахнут сами пьяницы. Неужели привидениям приходится еще хуже?

А сколько раз Гиффорд пыталась это делать! Сколько раз она пускала в ход свои заботливые речи! И всегда и во всем оставалась до мозга костей Мэйфейром. Она всех любила; конечно, мучилась и металась по жизни, истязая всех своей любовью, но все равно любила.

Эвелин вспомнила, как ее маленькая совестливая внучка, сидя на полу в библиотеке, спросила:

— А зачем нам нужно забирать этот жемчуг?

Все современное поколение Мэйфейров, все дети, выросшие в эпоху науки и психологии, обречены на гибель. Куда лучше было жить во времена колдовства, кринолинов и карет! Да, век Эвелин остался далеко позади. Джулиен все это предвидел.

Но ведь Мона была не такая, как все. Она далеко не была обречена. Вот уж ведьма так ведьма, но только в современном обличье — с компьютером и жвачкой во рту. На клавиатуре своего электронного друга она печатала, казалось, быстрее всех на свете.

— Если бы существовали олимпийские соревнования по скорости печатания, я бы одержала на них победу, — любила повторять она.

А что она вытворяла на экране? Какие схемы, какие графики!

— Посмотри. Это фамильное древо Мэйфейров. Знаешь, что я выяснила?

Джулиен говорил, что магия и искусство спасут мир. Так-то оно так. Но не имел ли он, случайно, в виду компьютерное искусство и магию? По крайней мере, эти мысли невольно приходят на ум, когда видишь мерцающий в темноте экран и слышишь, как какая-то маленькая, запрограммированная Моной коробочка начинает вещать вызывающим суеверный страх голосом:

— Доброе утро, Мона. С тобой говорит твой компьютер. Не забудь почистить зубы.

При виде пробуждающейся в восемь часов утра комнаты Моны у Эвелин буквально начинали шевелиться волосы. Сначала произносил свою речь компьютер, потом начинал шипеть и булькать кофейник. Одновременно включалась микроволновка, в которой подогревались булочки. Затем появлялось изображение диктора в телевизоре, и тот начинал вещать новости от Си-эн-эн.

— Обожаю просыпаться и быть в курсе всех событий, — говорила Мона.

Она даже приучила мальчишку-почтальона бросать «Уолл-стрит джорнал» на террасу второго этажа.

Мона, нужно во что бы то ни стало найти Мону.

Только ради нее Эвелин шла на Честнат-стрит. А идти еще было очень далеко.

Пора переходить на другую сторону Вашингтон-авеню. Нужно было это сделать еще у того светофора, который она недавно прошла, но тогда бы она, скорее всего, не увидела Джулиена. Нет, все шло своим чередом. Утро было по-прежнему тихим, пустынным и довольно спокойным. Дубовая аллея представляла собой нечто вроде уличной святыни. Ее сень действовала так же благотворно, как стены церковного храма. Вдали одиноко возвышалась старая пожарная башня, но она была Эвелин не по пути. Ей нужно было пройти по Честнат-стрит до того места, где начинается скользкий тротуар из камня и булыжника. Но это, возможно, для нее было даже к лучшему, потому что она, чтобы не упасть, собиралась спуститься на проезжую часть и идти мимо припаркованных машин, не опасаясь угодить под какой-нибудь шальной автомобиль, потому что на таких улицах движение всегда было медленным.

Вокруг было тихо и зелено, как в раю. Что ни говори, воистину Садовый квартал.

Машины не тронулись с места, пока она не ступила на тротуар, но едва она это сделала, как с громким ревом рванулись вперед у нее за спиной. Да, надо поторопиться. Даже на этой улице остались нелицеприятные следы от прошедшего Марди-Гра. Стыд и срам!

Почему бы всем дружно не выйти на улицу и не убрать весь этот мусор? Но тут она вспомнила, что собиралась этим заняться сегодня утром, но забыла, и от этого ей сделалось грустно. А ведь она хотела подмести дорожку и всегда любила это делать. Помнится, Алисия то и дело звала ее идти в дом, а она все продолжала и продолжала работать метлой.

— Мисс Эвелин, вы уже битый час здесь метете, — говорила ей Патрисия.

А почему бы и нет? Разве листья когда-нибудь перестают падать? Почему всякий раз, думая о приближении Марди-Гра, она вспоминала о предстоящей ей после него уборке? Да уж, мусора после него было невпроворот. Только подметай и подметай.

Но сегодня утром что-то встало между ней и метлой. Интересно, что же это было?

В Садовом квартале царила гробовая тишина, как будто он был совершенно безлюден. Однако шум бульвара для Эвелин был куда больше по душе. Там никогда она не чувствовала себя одинокой, потому что даже по ночам ее согревал мерцавший за окнами и отражавшийся в зеркалах желтый свет фонарей. Можно было ранним холодным утром выйти на улицу и встретить проезжавший мимо трамвай, или первого прохожего, или какую-нибудь машину с молодыми людьми внутри, весело щебетавшими между собой о чем-то своем, что делало их такими счастливыми.

Она продолжала идти вперед. В этом квартале тоже снесли много старых домов, по крайней мере, Эвелин заметила, что не стало некоторых из них. Что ни говори, а Мона была права: с архитектурой нужно что-то делать. Нельзя мириться с таким невообразимым отсутствием вкуса. Таким непримиримым противоречием между наукой и воображением или, как говорила Мона, извращенным представлением о соответствии формы содержанию. Правда, некоторые формы ей все же казались вполне удачными.

— Все дело в форме, — говорила Мона. Пожалуй, Джулиен пришелся бы Моне по вкусу.

Старуха Эвелин дошла до Третьей улицы, следовательно, полпути было пройдено. Ей осталось перейти несколько небольших улиц, но это не представляло для нее большого труда, потому что движения на них почти никакого не было. Город до сих пор пребывал во власти сна, а Эвелин, ободряемая первыми лучами солнца, отражающимися в гладком, без единой трещины — а значит, не таящем в себе никакой для нее опасности — асфальте, уверенно продолжала свой путь.

Джулиен, почему ты не возвращаешься? Почему не хочешь мне помочь? Зачем ты все время дразнишь меня? Господь всемогущий! Джулиен, сегодня я смогу завести в библиотеке виктролу. И мне никто в этом не помешает, потому что, кроме Моны и Майкла Карри, о котором все отзываются самым приятным образом, в доме никого нет. Я смогу завести виктролу и произнести твое имя.

Как приятно благоухают цветы бирючины! Она почти совсем позабыла их аромат. А вот наконец и вожделенный ею дом. Господи, какой же он яркий! Насколько Эвелин помнила, он всегда был какого-то блеклого цвета. Теперь же он был дымчато-фиолетового оттенка, с зелеными ставнями и черной оградой спереди.

Что ни говори, но особняк в самом деле капитально отреставрировали! Молодчина Майкл Карри!

А вот, кажется, и хозяин собственной персоной. Стоит на террасе и глядит на нее сверху.

Да, не иначе как тот молодой человек слегка растрепанного вида, в небрежно накинутом и полураспахнутом халате, что курит сигарету, не кто иной, как Майкл Карри. Вылитый Спенсер Трей-си. Такой же мускулистый и немного грубоватый ирландец, но только черноволосый. А глаза? Неужели они голубые? Пожалуй, что так.

— Привет, Майкл Карри, — обратилась к нему Эвелин. — Я пришла взглянуть на тебя и поговорить с Моной Мэйфейр.

Господи, да что же его так потрясло? На нем как будто лица нет.

— Я знаю, что Мона здесь. Позови ее, — пропела она громким и отчетливым голосом.

И тотчас перед ней предстала ее заспанная правнучка. Облаченная в белую ночную сорочку, она смачно зевнула — так обычно делают дети, которым родители не успели объяснить, как следует себя вести.

Мона стояла за выкрашенными в черный цвет перилами и взирала на свою прабабушку с высоты деревьев. Внезапно Эвелин поняла, что между Моной и Майклом произошло. О Господи! Недаром Гиффорд ее предупреждала, что за девочкой нужен глаз да глаз. Судя по всему, ее внучка оказалась права, и Мона, как выразилась ее тетушка, «пустилась во все тяжкие». Очевидно, она охотилась в этом доме совсем не за виктролой, а за ирландским парнем, который был во вкусе Мэри-Бет, а именно за мужем Роуан Мэйфейр — Майклом Карри.

Старуху Эвелин вдруг охватило неодолимое желание смеяться без остановки — смеяться в хорошем смысле этого слова.

«Вот умора!» — сказала бы в таком случае Стелла.

Но Старуха Эвелин так устала, что была вынуждена, ухватившись обеими руками за ограду, прислониться к ней головой. Пожалуй, ее тотчас бы сморил сон, если бы она не услышала шум открывающейся входной двери и босоногий топот, который безошибочно могла узнать из всех других. Подняв голову, она увидела перед собой Мону. Но Старухе Эвелин потребовалось время, чтобы собраться с мыслями и вспомнить, что она хотела девочке сообщить.

— В чем дело, бабушка? — осведомилась Мона. — Что случилось?

— Тебе ничего не привиделось, дитя мое? — в свою очередь спросила ее бабушка Эвелин. — Не звала ли она тебя? Вспомни, моя ненаглядная. Потом я тебе все расскажу. Нет, это не касается твоей матери.

Вдруг детское личико Моны сморщилось, и в глазах показались слезы. Вытирая их тыльной стороной ладони, девочка открыла ворота.

— Тетя Гиффорд, — простонала она тоненьким голоском, таким хрупким и юным, таким не свойственным всегда сильной и гениальной Моне. — Тетя Гиффорд! А я так радовалась, что ее нет здесь.

— Это не твоя вина, дорогая моя девочка, — попыталась ее успокоить Старуха Эвелин. — Ее нашли в крови на песке. Сегодня утром. Надеюсь, она не сильно страдала. Может, она уже даже в раю. Глядит оттуда на нас и удивляется, почему мы грустим.

На мраморных ступеньках лестницы показался Майкл Карри, который к этому времени уже успел расчесаться. Он вышел на порог в аккуратно запахнутом халате, держа руки в карманах.

— Кто сказал, что этот молодой человек болен? — риторически воскликнула Эвелин.

Разразившись рыданиями, Мона беспомощно поглядывала то на свою прабабушку, то на черноволосого и раскрасневшегося молодого человека, стоявшего на террасе.

— Кто сказал, что он умирает из-за сердечной недостаточности? — спросила Старуха Эвелин, наблюдая за тем, как Майкл спускается по ступенькам. Когда тот приблизился, она взяла его руку и сжала ее в своей. — Ничего подобного! С этим крепким парнем будет все хорошо!

Глава 9

Майкл предложил собраться на семейный совет в библиотеке. В углу стоял маленький коричневый патефон, рядом с ним лежали великолепное жемчужное ожерелье и пачка фотографий, на которых молодая Эвелин была снята вместе со Стеллой. Но нынешний хозяин особняка хотел завести разговор не об этих вещах. Сейчас его гораздо больше беспокоило другое, а именно его жена Роуан.

Хотя Мона в глубине души была очень довольна тем, что наконец нашла вожделенную виктролу и прочие вещи, откровенно выражать свою радость в день всеобщей скорби по безвременно ушедшей Гиффорд она себе не позволяла. Майкл до сих пор не мог себя простить за проявленное по отношению к девушке неблагоразумие, однако перед стеной неотложных дел, ждавших немедленного исполнения, ее персона тоже отошла на второй план. Целых два месяца он прожил в доме подобно одному из привидений, которых в семейном особняке и без него хватало. Теперь настало время действовать. Пора было приступать к поискам пропавшей супруги.

Вместе с остальными Майкл только что приехал из дома Райена. Там в течение двух часов проходил поминальный вечер по Гиффорд, которую со слезами проводили в последний путь. В свои апартаменты Майкл пригласил Мэйфейров для того, чтобы обсудить кое-какие вопросы. Однако большинство из них приняли его предложение только потому, что хотели еще немного побыть вместе, разделив между собой горечь потери, как было у них издавна заведено.

На протяжении прошлой бессонной ночи и сегодняшнего дня Майкл то и дело ловил на себе удивленные взоры. Глядя на него, люди качали головой, шепча друг другу: «Посмотрите на Майкла! Он как будто воскрес из мертвых». В разговоре с ним каждый считал своим долгом заметить, что он стал выглядеть намного лучше.

Скоропостижная смерть Гиффорд, прекрасной жены и матери, оставившей в этом мире любимого мужа и трех замечательных детей, явилась для всех ужасным ударом. Однако не меньшим потрясением для членов семьи было увидеть Майкла практически в полном здравии. Этот легендарный человек, потерявший жену и ставший последней жертвой наследства Мэйфейров, на поверку оказался довольно крепким малым и буквально на глазах возродился из пепла. Он не только встал с постели, но даже сел за руль собственного автомобиля, который вел на протяжении всей похоронной процессии, ни разу не пожаловавшись ни на головокружение, ни на одышку, ни на расстройство желудка.

Правда, предварительно ему пришлось выдержать небольшую атаку доктора Роудза, который, разговорившись с ним в похоронном бюро, пытался убедить его в необходимости приема лекарственных препаратов. Но Майкл стоически выдержал натиск, решительно и бесповоротно заявив, что в медикаментозном лечении больше не нуждается, поэтому эскулапу не оставалось ничего иного, как уступить. Торжественно освободив лекарственные пузырьки и баночки от их содержимого, Майкл отставил их в сторону, собираясь в свое время поподробнее выяснить, чем именно его лечили врачи. Но сейчас ему было не до этого. Теперь, когда он поборол болезнь, его участия требовали другие, не терпящие отлагательства дела.

Краем глаза Майкл все время держал Мону в поле зрения. Она тоже не сводила с него взгляда и не упускала случая время от времени шепнуть ему на ухо: « Что я тебе говорила? » Эту златокудрую девушку с пухлыми щечками и едва заметными веснушками никто никогда не осмеливался назвать «рыжухой». Напротив, ее длинные волосы были настолько красивы, что люди оборачивались и глядели ей вслед.

Кроме всего прочего, нечто странное, не постижимое человеческим разумом творилось с самим домом, который как будто снова стал живым. В тот самый миг, когда Майкл очнулся в объятиях Моны, он ощутил в себе давно дремлющее знание — не покидающее его никогда ощущение чьего-то незримого присутствия, в котором теперь лишний раз утвердился. Он до сих пор отчетливо помнил, что в ту незапамятную ночь дом выглядел совсем по-другому, чем сейчас, и даже поскрипывал, как в старые добрые времена. Конечно, для Майкла по-прежнему оставалось загадкой, откуда доносилась музыка и как его угораздило оказаться в постели вместе с Моной. Уж не вернулись ли к нему былые паранормальные способности? Не стал ли он вновь видеть то, что обычному зрению недоступно?

Однако в разговоре они с Моной ни словом не касались происшедшего с ними в ту ночь. Надо отдать Эухении должное, она тоже держала рот на замке. Не иначе как бедная старушка возомнила Майкла насильником и монстром. Впрочем, если смотреть со стороны, он вполне соответствовал этой характеристике, когда, не справившись с охватившим его наваждением, всецело отдался страсти. Наверное, ему никогда не удастся забыть представшего тогда его взору зрелища, когда Мона, до боли знакомая и настоящая, стояла возле маленького патефона — точь в точь такого, как тот, который они позже нашли в тайнике библиотеки.

Но они с Моной ни разу не вернулись в разговоре к событиям той ночи. Смерть Гиффорд смела все на своем пути.

Прошлым утром, оплакивая свою тетю, Мона старалась восстановить в памяти приснившийся ей накануне сон, в котором она, ударив свою тетю, сбила ее с ног, причем сделала это намеренно и со злобой. Старуха Эвелин, держа правнучку в своих объятиях, пыталась ее успокоить, повторяя, что это был просто сон и что Мона ни в чем не виновата. Потом Майкл взял Мону за руку и произнес:

— Во всем, что здесь произошло, виноват только я. К смерти своей тети ты не имеешь никакого отношения. Это было всего лишь досадное совпадение. Сама подумай: как ты могла это сделать? Ведь ты была здесь, а она — там. Каким образом твои действия могли ее погубить?

Казалось, Мону подмывало огрызнуться с присущими ее возрасту яростью и дерзостью, которые давно отметил в ней Майкл. Но помимо них он также обнаружил в девушке граничащее с упрямством упорство в достижении цели и хладнокровную независимость — качества, которыми нередко отличаются дети алкоголиков и которые он имел возможность недавно испытать на себе. Безусловно, Мона была не такая, как все. Ее нельзя было оценивать обыкновенными мерками. Но так или иначе, у него все равно не было никакого морального права ложиться в постель с тринадцатилетним подростком. И как только угораздило его это сделать? Однако еще большее недоумение у него вызывала другая весьма любопытная особенность, на которую он не мог не обратить внимания. Несмотря на то, что родственники, судя по всему, были в курсе всех событий, как ни странно, никто из них не выразил по отношению к его поступку не только презрения, но даже малейшего негодования.

На какое-то время его греховная выходка утонула в похоронной суете. Исчезла, растворилась, перестала существовать. Ночью накануне поминок Старуха Эвелин с Моной отправились в библиотеку и, сняв с полки книги, вскрыли сейф, в котором обнаружили жемчуг, патефон и старую блестящую пластинку с вальсом из знаменитой оперы Верди. Как ни странно, это был точь-в-точь такой же патефон, как тот, что играл в ночь, проведенную Майклом вместе с Моной. Ему хотелось расспросить об этой вещице, но Эвелин с правнучкой так возбужденно, так бойко меж собой говорили, что он не решился прервать их беседу.

— Сейчас заводить его нельзя, — твердо заявила Старуха Эвелин, — потому что сейчас у нас траур по Гиффорд. Закрой пианино. И завесь зеркала. Будь Гиффорд среди нас, она велела бы это непременно сделать.

Генри отвез Мону и Старуху Эвелин сначала домой, чтобы они могли переодеться к поминкам, а затем — в похоронное бюро. Майкл поехал вслед за ними, прихватив с собой Беатрис, Эрона, тетю Вивиан и еще кого-то из родственников. Окружающий мир поразил, потряс и даже пристыдил его своей вызывающей красотой — распустившимися за ночь новыми цветами и вылупившимися из бутонов новыми листочками на деревьях. Только весенняя ночь может быть такой восхитительной и нежной!

Как ни старались художники по макияжу, все равно Гиффорд выглядела в гробу слишком неестественно. Короткие волосы казались слишком черными, а лицо — чересчур худым, но еще больше бросались в глаза огненно-красные губы. Все, начиная от кончиков сплетенных между собой пальцев рук и кончая маленькой, выделяющейся под строгим шерстяным костюмом грудью, казалось каким-то неправильным. Покойница напоминала тот самый манекен, который не только не мог показать товар в лучшем свете, но был способен даже самую стильную вещь превратить в никчемную тряпку. Словом, она была замороженной, и этим было все сказано. Создавалось такое впечатление, что весь гроб был подвергнут глубокой заморозке. Что же касается похоронного бюро «Метэри», то оно ничем не отличалось от прочих своих собратьев: серые ковры, грандиозная гипсовая лепнина под потолком, множество цветов и стулья в стиле времен королевы Анны.

Поминки были устроены в духе Мэйфейров. Море слез, вина и разговоров, толпы гостей, среди которых было несколько прелатов-католиков, пришедших выразить свое сочувствие родственникам новопреставленной, а также множество облаченных в бело-синие одеяния монахинь, чем-то напоминавших птиц. И, конечно, десятки деловых друзей, приятелей по юридической конторе, соседей по «Метэри», которые в своих синих костюмах тоже весьма походили на представителей пернатых.

Потрясение, ужас, кошмар. Пока родственники встречали с восковой маской на лице каждого сокрушающегося по поводу их утраты знакомого или родственника, мир за окном блистал в своем весеннем великолепии. Чтобы в этом убедиться, достаточно было просто выйти за дверь.

После долгой болезни, депрессии и домашнего заточения Майкл не уставал поражаться самым обыкновенным вещам, как будто увидел их первый раз в жизни. Его забавляли как примитивные золотистые узоры на потолке, так и безукоризненные в своей красоте цветы, сверкающие каплями росы в флюоресцентном освещении. Ни разу в жизни Майклу не доводилось видеть на похоронах такого множества плачущих детей — тех, кого привели попрощаться с покойной, поцеловать ее и произнести молитву перед гробом. Гиффорд, казалось, просто спала в своей ситцевой постели, хотя грим превратил ее чуть ли не в Бетти Крокер [165] и под ним не проглядывалось ни единой собственной черты.

Майкл вернулся домой в одиннадцать вечера, переоделся, собрал чемодан и начал обдумывать план дальнейших действий. Обойдя все комнаты, он снова сделал вывод, что с его жилищем что-то произошло. Не то чтобы в нем кто-то незримо пребывал, но что-то в нем явно изменилось, причем так, что Майкл мог это почти ощущать органами чувств. У него было такое впечатление, будто дом начал с ним разговаривать и отвечать на его вопросы.

Наверное, думать, что стены вместе со всем интерьером могли жить своей самостоятельной жизнью, было сущим сумасшествием, тем не менее Майкл понял это еще прежде, чем в его судьбе счастье смешалось с несчастьем. Сейчас же к нему лишь вернулось прежнее ощущение, и он был этому рад, потому что ничто не может быть хуже, чем два долгих месяца одиночества, болезни и замутненного от избытка лекарств рассудка. Строго говоря, эти два месяца он не жил, а скорее «существовал в обнимку со смертью», а дом, пребывавший в гробовой тишине и безликости, не приносил ему никакой помощи и утешения.

Майкл уставился на патефон и жемчужное ожерелье, небрежно валявшееся, словно старое праздничное украшение, на ковре. Это был воистину бесценный жемчуг. У Майкла в голове до сих пор звучал своеобразный, одновременно низкий, мягкий и очень приятный голос Старухи Эвелин, которая без умолку что-то долго рассказывала Моне.

Судя по всему, о спрятанных в стене драгоценностях, кроме них, никто ничего не знал. Во всяком случае они хранились в темном углу вместе с кипой книг, подобно прочему старому барахлу, поэтому не удивительно, что никто ни сном ни духом об этом не ведал.

После похорон должно было состояться семейное собрание, на котором Майкл планировал обсудить все животрепещущие вопросы.

Было бы гораздо проще обговорить их в доме Райена. Однако Райен и Пирс в этом предложении Майкла не поддержали и, сославшись на неотложные дела в офисе, дали ему понять, что устали принимать у себя гостей и что скорее предпочли бы явиться к нему на Первую улицу. При этом они всячески заверили Майкла в своем беспрестанном участии в деле Роуан, о которой очень тревожились и ни на минуту не забывали. Бедные, брошенные на произвол судьбы отец и сын.

Даже при самом тщательном рассмотрении ни тот, ни другой не утратил своего внешнего глянца. Райен с его шевелюрой мягких седых волос и матово-голубыми глазами все еще сохранил на коже былой загар. Пирс, совершенно разбитый смертью матери, являл собой великолепный образчик мужской красоты и хороших манер — другими словами, был предметом родительской гордости, о которой другие только могут мечтать. Казалось, постигшее их семью горе было столь невероятным, что в него невозможно было поверить. Что означала смерть для «загородного клуба Мэйфейров», как семейство Гиффорд нарекла Беатрис? Это событие было для них очень важным, даже более важным, чем приглашение в гости.

Тем не менее Майкл больше не мог откладывать семейный совет. В самом деле не мог. Он и так потерял слишком много времени, когда, вернувшись из больницы, жил в своем доме, словно призрак. Интересно, не обязан ли он своим пробуждением этой неожиданной, ужасной и неуместной смерти? Не покойная,ли Гиффорд вывела его из былого оцепенения? Однако в глубине души Майкл знал ответ. Знал, что причиной его возвращения к жизни была Мона.

Итак, когда семья соберется, он сообщит о своем намерении предпринять решительные действия в связи с поиском Роуан. Скажет, что уже упаковал вещи, чтобы отправиться в путь.

В чем, в чем, а в этом вопросе его должны поддержать. Сколько можно лежать, словно проклятому, в постели, страдая от того, что ушла жена? Сколько можно беспомощно бредить в пустынном доме, ничего не предпринимая?

Он вспомнил об ордене Архангела Михаила, который был обнаружен в Дестине в сумочке Гиффорд. Когда Райен во время объятий У гроба покойной вложил его в руку Майкла, тот воспринял этот жест как призыв отыскать Роуан. Он должен был совершить то, ради чего пришел в эту семью и чего хотел сам. Должен был приступить к активным действиям, для которых нужно было вновь обрести утраченные силы.

Итак, орден. Очевидно, Гиффорд нашла его возле бассейна, может быть, даже в день рокового Рождества. Райен был не совсем уверен, когда именно это произошло, тем не менее точно знал, что она хранила его, чтобы в свое время передать Майклу. Она не сделала этого сразу, опасаясь подобным жестом расстроить молодого человека, потому что на ордене была кровь. Теперь же он был чистым и блестящим. Райен обнаружил орден случайно, когда просматривал сумочку Гиффорд и тот упал на пол. Этот короткий разговор состоялся между Райеном и Майклом у самой могилы Гиффорд, где за молодым человеком стояла очередь желающих пожать руку Райену.

— Гиффорд наверняка пожелала бы, чтобы я незамедлительно передал орден тебе, — в заключение сказал Райен.

После этого разговора Майкла захлестнула буря чувств. Они невольно вытеснили собой угрызения совести, которыми он терзался из-за златокудрой юной красавицы, некогда уснувшей у него в объятиях, но успевшей предварительно дать ему дельный совет:

— Выкинь лекарства, они больше тебе не нужны.

В двери библиотеки, которую Майкл оставил открытой, показались посетители.

— Проходите, — произнес он с некоторым смущением, которое обыкновенно ощущал в таких случаях.

Дело в том, что он считал себя не вправе распоряжаться по-хозяйски в доме, который принадлежал его жене. Жестом Майкл пригласил Райена, Пирса и Эрона рассаживаться за столом, а сам сел на свое привычное место напротив них. Он заметил, что Пирс уставился на фотографии и жемчуг, но оставил его взгляд без внимания, ибо не этим вещам предстояло стать предметом их неотложного разговора. Впрочем, и до них дойдет черед, разве что немного позже.

— Знаю, что это крайне неприятно, — произнес Майкл, обращаясь к Райену, чтобы как-то начать разговор. — Тем более в такой день, когда вы только что похоронили жену. Мое сердце скорбит вместе с вами. Я был бы рад отложить этот разговор до лучших времен. Пожалуй, так мне и следовало бы поступить. Но я должен поговорить с вами о Роуан.

— Да, разумеется, — охотно подхватил Райен. — Ради этого мы здесь и собрались. Мы должны рассказать тебе все, что нам известно. Хотя, должен заметить, сами мы знаем об этом деле совсем немного.

— Понятно. Я не смог добиться ни слова как от Рэндалла, так и от Лорен. Они то и дело твердили, что мне нужно поговорить с Райеном. Райен все знает, говорили они. Поэтому я вас и пригласил. Мне нужно знать, что произошло за то время, пока я был в своего рода беспамятстве. Я должен найти Роуан. И уже собрал чемодан, чтобы отправиться в путь.

Райен держался на удивление спокойно, как будто повернул какой-то внутренний переключатель в режим деловой активности. Во всем его облике не было ни горечи, ни обиды. На Пирсе, напротив, лежала печать безутешного горя. Судя по всему, он даже не слышал слов Майкла; во всяком случае, было вполне очевидно, что его сознание витало далеко от того места, где он находился.

Эрона тоже глубоко тронула смерть Гиффорд. Он взял под свою опеку Беатрис и нигде не отходил от нее ни на шаг, будь то в похоронном бюро «Метэри», на кладбище или в мавзолее. Вид у него был уставший и несчастный, и даже никакой британский лоск не был в силах это скрыть. Что же касается Алисии, то трагическое известие повергло ее в такую истерику, что родным не оставалось иного выхода, как поместить ее в больницу. Надо сказать, что в этом деле Эрон наряду с Райеном принимал самое деятельное участие. Когда они сообщили Патрику, что у Алисии нервное истощение и что ему следует о ней позаботиться, тот едва не набросился на Райена с кулаками. Беа уже не делала никакой тайны из своих отношений с Эроном и не скрывала своих чувств к этому человеку. По дороге домой она даже по секрету призналась Майклу, что наконец нашла мужчину своего сердца, которому была бы рада доверить собственную судьбу.

Теперь все заботы обрушились на плечи одного человека, адвоката Райена Мэйфейра. Впрочем, он всегда заботился о всех и вся до самых мелочей, но прежде с ним рядом была Гиффорд. Она спорила с ним, верила в него, помогала ему, а теперь ее не стало. Не успел он опомниться от горя, как ему вновь пришлось браться за работу. Это далось ему на удивление легко; вернее сказать, он сделал это по привычке — сделал так, как поступал всегда. Слишком мало прошло времени, чтобы он успел осознать сполна всю горечь потери. Слишком мало прошло времени, чтобы этот человек успел по-настоящему испугаться.

— Я отправляюсь в путь, — заявил Майкл. — Вот, собственно говоря, и все, что я хотел вам сообщить. Но я должен у вас узнать. Что мне следует выяснить? Куда ехать? Какими последними сведениями мы располагаем о Роуан? На что мы вообще можем рассчитывать?

Наступила тишина. В комнату вошла Мона и, усевшись в кожаное кресло в дальнем конце комнаты, уставилась на Майкла. На ней было простое белое платье и белый бант — наиболее подходящий наряд для ребенка в день траура. Она не сказала ни слова, поэтому на нее никто не обратил внимания и, возможно, даже ее появление осталось всеми, кроме хозяина, незамеченным. Майкл не мог воспротивиться ее присутствию, да и не видел к этому никаких предпосылок, поскольку все, что происходило на семейном совете, не было для девочки секретом. Мона с каждой минутой все больше его очаровывала, равно как пробуждала в нем угрызения совести. Сыграв не последнюю роль в его возвращении к жизни, она стала частью его выздоровления. Благодаря ей он воспрянул духом и был готов приступить к решительным действиям.

Проснувшись утром после проведенной с Моной ночи, он вовсе не глядел на нее глазами безумца, не ведавшего, как девушка оказалась в его постели. Скорее наоборот. Он как будто знал, кто она была на самом деле, а также знал, что и она это знает.

— Вам нельзя уезжать, — произнес Эрон.

Твердость его голоса застигла Майкла врасплох. Он понял, что мыслями витает совсем в другом месте. В самом деле, он не мог не думать о Моне, не мог не вспоминать ее упоительных ласк. А в какое изумление его повергла чудом появившаяся на улице Старуха Эвелин!

— Вы не знаете всего, что случилось, — пояснил свою точку зрения Эрон.

— Что вы имеете в виду, говоря все?

— Боюсь, нам не следует рассказывать тебе все, — ответил Райен. — Но, прежде чем продолжить разговор, позволь кое-что тебе сообщить. Мы до сих пор не знаем, где находится Роуан и что с ней произошло. Я вовсе не имею в виду, что случилось нечто ужасное. Мне хотелось бы, чтобы именно это ты себе уяснил.

— Ты уже говорил со своим врачом? — неожиданно очнувшись от забытья, Пирс вступил в разговор с такой готовностью, словно от его участия зависел исход деловых переговоров. — Что он тебе ответил? Уверен ли он, что ты полностью выздоровел?

— Джентльмены, я вполне здоров. И намерен безотлагательно заняться поисками своей жены. Теперь скажите, кто возглавляет расследование по ее исчезновению? У кого находится дело Роуан Мэйфейр?

В качестве преамбулы к своей речи Эрон в соответствии с британским стилем поведения выразительно прочистил горло.

— Таламаска и семья Мэйфейр найти ее не смогли, — произнес он. — Другими словами, огромная поисковая работа и большие денежные средства были затрачены впустую.

— Ясно.

— А теперь послушайте, что нам известно. Роуан уехала вместе с высоким темноволосым мужчиной. Как мы уже говорили, есть свидетели того, как они вместе летели в самолете, направляющемся в Нью-Йорк. Накануне Нового года она определенно была в Цюрихе. Оттуда их следы ведут в Париж, а из Парижа — в Шотландию. Несколько позже их видели в Женеве. Вполне вероятно, что из Женевы она снова попала в Нью-Йорк. Но мы в этом не уверены.

— Вы хотите сказать, что она вполне может находиться где-то в пределах нашей страны?

— Да, — ответил Райен. — Может, но мы точно ничего не знаем. — Он замолчал, как будто собирался с мыслями или просто потому, что больше ему нечего было добавить.

— Роуан с этим мужчиной, — продолжил Эрон, — также побывала в Доннелейте, в Шотландии. В этом у нас нет никаких сомнений. Меж тем как мы не имеем достаточных доказательств того, что эта пара посещала Женеву. О нахождении Роуан в Цюрихе мы судим только по тому, что оттуда она совершала кое-какие банковские операции. В Париже она самостоятельно проделала несколько медицинских тестов. Что же касается Женевы, то оттуда, мне думается, она позвонила своему коллеге доктору Сэмюэлю Ларкину в Калифорнию. И оттуда же, полагаю, направила ему результаты проведенных в одной из местных клиник тестов и прочие медицинские образцы.

— Это правда, что она позвонила этому доктору? Он лично разговаривал с ней?

С одной стороны, это известие дало Майклу надежду, но с другой — жалило его в самое сердце. Он чувствовал, как заливается краской. Почему его жена позвонила не ему, а своему старому другу, какому-то доктору в Сан-Франциско? Майкл, не желая выдавать себя, изо всех сил старался сохранять спокойный вид, будто ничего не произошло.

— Да, — подтвердил Эрон, — она позвонила доктору Ларкину двенадцатого февраля. Разговор был коротким. Она сказала, что посылает ему посылку с медицинскими тестами, образцами, анализами и прочим. И просила передать этот материал в Институт Кеплингера для изучения. Предупредив, что ее просьба сугубо конфиденциальна, Роуан сказала, что сама свяжется с ним. Кроме того, она дала понять, что их разговор в любой момент может быть прерван. Доктор Ларкин утверждает, что в ее голосе ощущалась тревога. Все это, вместе взятое, дает нам основания полагать, что она находилась в опасности.

Майкл сидел спокойно, пытаясь осмыслить то, что услышал, и понять, что это значило. Поначалу его больно кольнула весть о том, что его любимая жена звонила другому мужчине, но потом начала вырисовываться совсем другая картина.

— Именно об этом вы не хотели мне говорить? — спросил он.

— Да, — ответил Эрон. — Хочу только добавить, что люди, с которыми мы говорили в Женеве и в Доннелейте, выражали большое сомнение по поводу того, что Роуан поступала по собственной воле. Исходя из показаний свидетелей, к такому же заключению пришли и детективы, которых нанял Райен. Хотя никто из опрошенных слово принуждение ни разу не произносил.

— Понятно. Но ведь она была жива и здорова, раз говорила с Сэмюэлем Ларкиным. Вы сказали, это было двенадцатого февраля? — чтобы еще раз удостовериться, переспросил Майкл.

— Да…

— Ладно, а что говорят люди, которые ее видели? Я имею в виду служащих клиник, в которых она появлялась.

— Ни в одной из клиник ее никто не заметил. Но вы должны понимать, что речь идет об огромных институтах. Нет ничего удивительного в том, что Роуан и Лэшер смогли проскользнуть внутрь, не привлекая к себе внимания. В зависимости от ситуации, Роуан вполне могла представиться штатным врачом или лаборанткой. Наверняка она проводила какой-нибудь тест и удалялась, прежде чем могла вызвать у кого-либо подозрение.

— Об этом вы тоже узнали из материалов, присланных доктору Ларкину?

— Да.

— Потрясающе! Неужели это может проделать любой врач? — изумился Майкл.

Он старался, чтобы его голос звучал ровно. Хорошо, что никому не пришло в голову в это время пощупать его пульс.

— Значит, последнее доказательство того, что она жива, поступило двенадцатого февраля, — повторил он, пытаясь в уме подсчитать, сколько прошло с того времени дней, но безуспешно: голова наотрез отказывалась думать.

— Есть еще кое-какие сведения, — заметил Райен. — Но они,прямо скажем, нам не нравятся.

— Ну так посвятите меня в них.

— Находясь в Европе, Роуан осуществила перевод больших денежных сумм. Эти переводы проводились через парижские и швейцарские банки. В конце января они прекратились. А четырнадцатого февраля в Нью-Йорке были представлены к оплате два обыкновенных чека. Как выяснилось, подписи на них были фальшивыми.

— Так-так, — откинувшись назад, воскликнул Майкл. — Значит, он держит ее в заключении. Раз подделал ее чеки.

Эрон кивнул.

— Точно нам пока ничего не известно. Свидетели в Доннелейте и в Женеве утверждают, что вид у нее был бледный и болезненный. Что же касается ее спутника, то за ним ничего дурного замечено не было. Наоборот, все говорили, что он был с ней весьма обходителен. В самом деле, он всегда и повсюду ее сопровождал. Никто ни разу не видел ее одну.

— Понятно, — прошептал Майкл. — Что еще говорили свидетели? Расскажите мне все.

— Доннелейт сейчас представляет собой место археологических раскопок, — сказал Эрон.

— Да, как же, помню, — произнес Майкл, бросив взгляд на Ранена. — А вы читали историю Мэйфейров?

— Если ты имеешь в виду дело, которым занимается Таламаска, то да. Я его изучил. Но, полагаю, мы сейчас собрались здесь не для того, чтобы его обсуждать. Наша задача куда более конкретна. Узнать, где находится Роуан и что мы можем предпринять, чтобы с ней связаться.

— Продолжайте свой рассказ о Доннелейте, — сказал Майкл, обращаясь к Эрону.

— Очевидно, Роуан и Лэшер пробыли там четыре дня. Они остановились на местном постоялом дворе. Значительную часть своего времени посвятили изучению развалин замка, собора и деревушки. При этом Лэшер общался с большим количеством людей.

— Вы находите необходимым называть его этим именем? — осведомился Райен. — Должен заметить, что официально он употребляет совсем другое имя.

— Официальное имя не имеет к нему никакого отношения, — вступил в разговор Пирс. — Папа, пожалуйста, позволь ему рассказать все как есть. Кстати сказать, этот Доннелейт, насколько я понимаю, является тем самым археологическим проектом, который полностью финансируется нашей семьей. Наверное, я никогда о нем ничего не услышал бы, если бы не прочел досье Таламаски. Даже отец об этом ничего не знал. Проект осуществлялся под руководством…

— Лорен, — перебил его Райен с некоторым неодобрением в голосе. — Это не имеет отношения к данной теме. Итак, начиная с января их больше ни разу не видели.

— Продолжайте, — сказал Майкл, изо всех сил стараясь соблюдать спокойствие. — Что еще свидетельствовали люди, которые их встречали?

— Они говорили, что видели женщину ростом порядка пяти футов семи дюймов, которая была очень бледна и выглядела явно нездоровой. Рядом с ней находился чрезвычайно высокий мужчина ростом примерно шести с половиной футов. Все отмечали, что у него были красивые длинные волосы. Судя по внешнему виду, оба они походили на американцев.

Майкл хотел что-то сказать, но сердце его так бешено заколотилось, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Он даже почувствовал слабую боль за грудиной, но не хотел показывать вида, поэтому просто достал носовой платок и, сложив его, слегка промокнул верхнюю губу.

— Она жива, — шептал он, — она в опасности. Эта тварь держит ее в заключении.

— У нас нет прямых доказательств, — заявил Райен. — Поэтому нам нечего представить суду. Мы занимаемся только тем, что строим догадки. Но совсем другое дело, когда речь идет о фальшивых чеках. Это уже является достаточным поводом, чтобы лица, вступившие в наследство, могли предпринять немедленные действия.

— Судебные положения лично для меня являют собой сплошную загадку, — заметил Эрон.

— Что верно, то верно. От них вообще можно сойти с ума, — не упустил случая заметить Пирс. — Мы послали два образца крови, которую обнаружили на месте происшествия, двум различным генетическим институтам. И что вы думаете? Ни один из них не дал нам прямого ответа.

— Они нам ответили, что образцы испорчены или искажены вмешательством какого-то другого вида приматов, который они не могут идентифицировать, — пояснил Эрон.

Майкл горько усмехнулся:

— А что по этому поводу говорит доктор Ларкин? Что он обнаружил, получив от Роуан образцы? Что она ему в связи с этим сообщила по телефону? Мне надо знать все.

— Роуан была очень взволнована, — сказал Пирс. — Она боялась, что их могут прервать. Поэтому очень торопилась сообщить Ларкину, чтобы он, получив посланный ею медицинский материал, передал его на исследование в Институт Кеплингера. Ее душевное состояние очень встревожило доктора. По этой причине он решил вступить с нами в сотрудничество. С одной стороны, он весьма предан Роуан и не хочет обманывать ее доверие, а с другой — вполне разделяет наше беспокойство.

— Но ведь доктор Ларкин уже сюда прибыл, — сказалМайкл. — Я видел его на похоронах.

— Да, он здесь, — подтвердил Райен. — Но он совершенно не склонен обсуждать результаты исследований, которые провел Институт Кеплингера.

— Из того, что доктор пожелал сообщить, — спокойно произнес Эрон, — можно заключить, что он располагает довольно обширным материалом об этом существе.

— Существе, — повторил Райен. — Опять мы опускаемся до какого-то фантазерства, — сердито проговорил он. — Нам не известно, является ли этот мужчина существом, или подвидом человека, или чем-то еще. Мы даже не знаем, как его зовут. Мы знаем только то, что он умен, образован, сообразителен и бегло говорит с американским акцентом. Люди, которые общались с ним в Доннелейте, нашли его интересным собеседником.

— Но какое, скажи на милость, это имеет значение? — возмутился Пирс. — Папа, во имя любви к…

Майкл прервал его:

— Что именно Роуан прислала доктору Ларкину? Какое заключение сделали в Институте Кеплингера?

— Ну, скажем так, — начал Эрон. — Доктор Ларкин не собирается посвящать нас в результаты исследований. Но он, возможно, предоставит их вам. Доктор изъявил желание поговорить с вами лично. Он был бы не прочь провести с вами генетическое тестирование.

Майкл улыбнулся.

— Как? Прямо сейчас?

— Правильно делаешь, Майкл, что с подозрением относишься к подобным вещам, — подхватил Райен, которому с трудом удавалось балансировать между усталостью и немым гневом. — Нам уже неоднократно предлагали провести нечто вроде генетических тестов. Нас почему-то воспринимают как замкнутую общину. Не поддавайся на их уговоры. Ни на что не давай свое согласие.

— Вроде мормонов? — переспросил Майкл.

— Именно, — подтвердил Райен. — Существует множество законных оснований отказаться от подобных тестов. К тому же я совершенно не понимаю, какое отношение к данному вопросу может иметь семья Карри?

— Мне кажется, мы несколько отклонились от темы, — вмешался в разговор Эрон, бросив многозначительный взгляд на Майкла. — Каким бы именем мы ни называли спутника Роуан, он все равно сделан из плоти и крови и внешне ничем не отличается от человека.

— Да вы хоть отдаете себе отчет в том, что говорите?! — не сдержавшись, взорвался Райен.

— Разумеется, отдаю, — ответил Эрон.

— Я желаю лично ознакомиться с медицинскими свидетельствами, — заявил Райен.

— И как ты собираешься в них разобраться? — резонно поинтересовался Пирс.

— Ну, хотя бы подержать их в руках, — произнес Райен.

— Папа, давай обсудим это позже.

Майкл примирительно поднял руку.

— Послушайте, какой нам толк от каких-то медицинских тестов? Если я лично видел его. И даже говорил с ним.

В комнате повисла тяжелая тишина.

Майкл подумал, что за два месяца, которые минули со времени злосчастного Рождества, он ни разу ни с кем из членов семьи не обмолвился о случившемся. Не посвятил в подробности происшедшего ни Райена, ни Пирса, ни кого-либо еще из Мэйфейров. Когда он произносил последние слова, его взгляд сначала был устремлен на Мону, а потом вперился в того человека, которому он уже поведал свою историю целиком, — в Эрона.

Присутствующие уставились на Майкла с откровенным любопытством и ожиданием.

— Вряд ли он был ростом шесть с половиной футов, — начал Майкл, в очередной раз пытаясь овладеть собой и говорить спокойным тоном. Однако его внутреннее волнение полностью выдавали руки: одной из них он теребил свою густую шевелюру, а второй непроизвольно потянулся за ручкой, которая ему совершенно была не нужна. Потом сильно сжал ее в кулак и сразу же широко растопырил пальцы. — Когда он был здесь, мы с ним крепко сцепились. Мне показалось, что он был примерно моего роста — во всяком случае, не более шести футов двух дюймов. Глаза у него были голубыми, а волосы — такие же черные, как у меня, но только короткие.

— Ты хочешь сказать, — с напускным спокойствием начал Райен, — что собственными глазами видел того, кто сейчас сопровождает Роуан?

— И утверждаешь, что даже говорил с ним? — добавил в свою очередь Пирс.

Райен побледнел от гнева.

— Мог бы ты описать или опознать его? — спросил он.

— Давайте оперировать теми фактами, которыми мы сейчас располагаем, — перебил его Эрон. — Считаю своим долгом напомнить вам, что мы едва не потеряли Майкла на Рождество. В течение долгих недель он был не способен вообще ни о чем говорить. Он был…

— Не волнуйтесь, Эрон, — успокоил его Майкл. — Теперь все самое страшное позади. Что ты хочешь узнать, Райен? Да, она ушла с этим человеком. Он был худощав, шести с небольшим футов ростом и, кроме того, одет в мою одежду. Волосы, как я уже говорил, у него черные. Но, боюсь, сейчас он выглядит несколько иначе. Во всяком случае, тогда, когда я его видел, волосы у него вовсе не были длинными, а сам он не был так высок, как утверждают теперь очевидцы. Вы верите мне, Райен? Верите хотя бы чему-нибудь из того, что вам говорят? Райен, мне известно, кто это. И в Таламаске тоже об этом знают.

Казалось, Райен утратил дар речи. Пирса, судя по всему, новость тоже повергла в оцепенение.

— Дядя Райен, это был «тот самый мужчина», — спокойным тоном произнесла Мона. — Христа ради, оставьте Майкла в покое. Этот человек пришел в наш мир не через Майкла. А через Роуан.

— Не лезь не в свое дело, Мона! — рявкнул на девочку Райен, который к этому времени уже окончательно вышел из себя. Пирс, пытаясь его успокоить, осторожно коснулся руки отца. — И вообще, что ты тут делаешь? А ну-ка марш отсюда!

Но Мона и не подумала уходить.

Пирс жестом дал ей понять, чтобы она не перечила отцу и сидела тихо.

— Этот тип, — продолжал Майкл, — «тот самый мужчина», Лэшер. Какое он произвел впечатление на других людей? Никто не заподозрил в нем чего-нибудь ненормального?

— Свидетели утверждают, что он показался им необычным, — ответил Райен. — Необычным, с хорошими манерами, Довольно общительным собеседником. — Он замолчал, собираясь с силами, чтобы продолжить свою мысль: — У меня есть все необходимые доказательства, если хочешь убедиться сам. Между прочим, мы прочесали Париж, Женеву, Цюрих, Нью-Йорк. Любопытно то, что, несмотря на свой большой рост, он не привлекал к себе особого внимания. Больше других с ним довелось общаться археологам из Доннелейта. Они сочли его обаятельным, хотя и немного чудаковатым. Кстати сказать, они обнаружили в нем одну примечательную особенность. Он слишком быстро говорил. И вообще, они узнали от него довольно странные факты о старом поселении и о развалинах.

— Что ж, теперь мне ясно все, что произошло. Не она сбежала с ним. Он силой увел ее. Заставил ее поехать с ним. Заставил ее получить деньги. Она же со своей стороны уговорила его пройти медицинские тесты. Потом, при первой возможности, переслала их результаты доктору Ларкину.

— Вряд ли, — усомнился Райен. — Я в этом совсем не уверен. Однако подделанные чеки дают нам вполне законные основания предпринять нечто конкретное. Кроме того, в иностранных банках исчезли все вклады Роуан. Нам нужно действовать — другого выбора нет. Надо защищать свое наследство.

— Доктор Ларкин сказал, — жестом прервав Райена, вступил в разговор Эрон, — что, по утверждению Роуан, ее спутник в некотором смысле не является человеком. Она хотела провести с ним генетические исследования и выяснить, может ли он скрещиваться с людьми и, в частности, с ней самой. С этой целью она прислала на анализ также и свою кровь.

Наступило неловкое молчание.

На какое-то мгновение Райеном овладела паника, но он тотчас овладел собой и, успокоившись, облокотился на стол.

— Я не знаю, чему верить, а чему — нет в отношении этого странного субъекта, — произнес Райен. — Честное слово, не знаю. Тем более не могу поверить в историю, которую сочинили члены Таламаски. Вся эта цепочка из тринадцати ведьм кажется мне, мягко говоря, неправдоподобной. А если откровенно, то я в нее не верю. И полагаю, что мое мнение разделяет большинство членов семьи. — Он посмотрел на Майкла. — Одно можно сказать определенно. Тебе совершенно некуда отправляться на поиски Роуан. В Женеве ты только зря потратишь время. Таламаска насквозь прочесала Женеву. В Доннелейте дежурит наш частный детектив, который следит за этим местом двадцать четыре часа в сутки. Кроме того, Таламаска тоже не дремлет и делает со своей стороны все возможное. А эта организация, надо заметить, имеет большой опыт в подобных делах. Остается Нью-Йорк. Но и там мы не нашли никаких следов, которые заслуживали бы внимания, если не считать поддельных чеков. Однако полученная по ним сумма денег была незначительна, поэтому они не вызвали особых подозрений.

— Ясно, — сказал Майкл. — Куда же мне тогда направиться? И вообще что мне делать? Мне кажется, эти вопросы напрашиваются сами собой.

— Согласен, — ответил Райен. — По вполне очевидным причинам мы не хотели рассказывать тебе того, что нам удалось выяснить. Но теперь, когда ты все знаешь, надеюсь, поймешь, что лучше всего будет тебе последовать совету доктора Роудза и остаться дома. Это разумно с любой точки зрения.

— Есть еще кое-что, — не удержался, чтобы не заметить, Пирс. Будь Райен не таким усталым и взвинченным, он, скорее всего, возразил бы сыну, однако события последних дней окончательно выбили его из седла, поэтому ему ничего не оставалось, как молча прикрыть рукой глаза.

— Ты должен нам рассказать все, — продолжал Пирс. — Рассказать все, что произошло в этом доме на Рождество. Я должен это знать. Потому что это касается непосредственно меня. Дело в том, что на мне остались Мэйфейровский медицинский центр и целая куча прочих дел. Каждому из нас приходится говорить друг с другом. Майкл, я хочу знать, что произошло. Кто этот человек? Что он собой представляет?

Майкл чувствовал, что должен что-то сказать в ответ, но на какое-то мгновение ему показалось это невозможным. Откинувшись назад в своем кресле, он сначала уставился невидящим взором в пустоту, потом обвел глазами лежащие на полу кипы книг и патефон, после чего украдкой взглянул на Мону.

Она вольготно раскинулась в кресле, перекинув ногу через подлокотник. Для своего белого траурного платья, которое она с притворной скромностью расправила между ног, девушка выглядела чересчур взрослой. Ее устремленный на Майкла взгляд был исполнен иронии — именно так она взирала на него в ночь накануне смерти Гиффорд.

— Роуан ушла с этим мужчиной, — сказала Мона тихим, но отчетливым голосом. — Тем самым, который снова вошел в наш мир.

Эти слова она произнесла свойственным подросткам ровным и безапелляционным тоном, в котором явственно прослеживалось раздражение тупостью взрослых. Она говорила так, будто речь шла не о чем-то непостижимом, а о самом заурядном явлении жизни.

— Да, она ушла с ним, — продолжала Мона. — Тем самым парнем с длинными волосами. Тощим мутантом, призраком, дьяволом, Лэшером — называйте его как хотите. Майкл затеял с ним драку возле бассейна, и тот сбросил Майкла в воду. Там, на улице, до сих пор сохранился запах этого типа. Точно такой же, как в той комнате, в которой он был рожден.

— Прекрати нести чепуху, — сдерживая в себе разбушевавшийся гнев, Райен перешел на шепот. — Кажется, я просил тебя не лезть в эти дела.

— Когда они покидали дом, — как ни в чем не бывало продолжала Мона, — Роуан включила сигнализацию, чтобы Майклу пришли на помощь. Впрочем, не исключено, что это сделал ее спутник. Даже дураку понятно, что здесь произошло.

— Мона, приказываю тебе немедленно покинуть комнату, — кипя от негодования, процедил Райен.

— Ни за что, — дерзко ответила она.

Майкл молчал. Он слышал все, что они говорили, но не знал, как следует к этому относиться. Сначала ему хотелось рассказать о том, как Роуан пыталась остановить того типа, который сбросил его в бассейн. Но потом решил, что упоминать об этом не имеет смысла, тем более что Роуан оставила его тонуть в этом бассейне. Тем более что Роуан не принадлежала себе. А находилась под принуждением!

Райен раздраженно хмыкнул.

— Позвольте мне вам кое-что сообщить, — выдержанным тоном воскликнул Эрон. — Доктор Ларкин располагает большим количеством неизвестных нам сведений. Например, рентгеновскими снимками кистей рук, ступней, позвоночника и таза. Кроме того, у него имеется энцефалограмма мозга и прочие результаты анализов. Исходя из этих данных, известный нам субъект в определенном смысле не является человеком. А представляет собой уникальный продукт генетики. Он относится к отряду млекопитающих. Вернее сказать, к приматам. Внешне похож на нас. И так же, как мы, теплокровный. Тем не менее человеком он не является.

Пирс взглянул на отца с таким настороженным видом, будто боялся, что тот в любой момент может выйти из себя.

— Я поверю в это только тогда, — встряхнув головой, произнес Райен, — когда увижу результаты тестов собственными глазами. Либо когда мне это скажет сам доктор Ларкин.

— Папа, вспомни, такая же точно картина вырисовывалась и в результате судмедэкспертизы, — напомнил ему Пирс. — Ты же сам только что упомянул о том, какой они нам прислали ответ. Помнится, они сообщили, что образцы либо испорчены, либо загрязнены, либо подвергнуты какой-то обработке. В противном случае исследуемая ими ткань и кровь должна бы принадлежать субъекту, имеющему отличное от человека генетическое строение.

— То же самое говорит Мона, — еле слышно произнес Майкл, слегка приподнявшись и окинув взглядом сначала Райена, а затем Мону.

Что-то в поведении Эрона все время вызывало у Майкла беспокойство, однако он не мог понять, что именно, и даже не отдавал себе отчета в том, что был встревожен, пока не отвел от него взгляд.

— Когда я вернулся домой, он уже был там, — продолжал Майкл. — Этот тип был похож как на нее, так и на меня. Мне думается, он вселился в нашего ребенка. Дело в том, что Роуан была беременна.

Он на мгновение запнулся, потом тяжело вздохнул и, покачав головой, продолжил:

— Это человекоподобное существо, едва появившись на свет, обладало великой силой. Он сразу начал ко мне задираться. Двигался новорожденный ужасно неуклюже, словно соломенный человек из «Волшебника из страны Оз». То и дело падал. Потом, смеясь, поднимался и снова падал. Мне ничего не стоило свернуть ему шею, но я этого делать не стал. На самом деле он оказался намного сильнее, чем мне показалось на первый взгляд. Я несколько раз врезал ему с такой силой, что, казалось, должен был стереть его лицо в порошок. Однако на том не осталось никакого следа, разве что небольшая царапина. Роуан пыталась нас усмирить, хотя я до сих пор не пойму, кого из нас она больше защищала. Меня? Или его?

Он ненавидел себя за то, что произнес эти слова. Но пора было это сделать. Настало время разделить с остальными свою боль и унижение от поражения.

— Роуан помогала ему сбросить тебя в бассейн? — полюбопытствовала Мона.

— Мона, заткнись, — осек ее Райен, но она, как будто не слыша его слов, по-прежнему глядела на Майкла.

— Нет, она ему не помогала, — ответил тот. — До сих пор не понимаю, как ему удалось меня побороть! Мне довелось испытать поражение раза два в своей жизни. И то только потому, что в первом случае моим противником оказался крепкий здоровяк, а во втором соперник сумел нанести ловкий удар. Этот же тип был совсем тощим, можно сказать, субтильным. К тому же едва держался на ногах. Казалось, пни его — и он развалится. И несмотря на это, он швырнул меня в бассейн. Не могу забыть, каким взглядом он смотрел на меня. Глаза у него были голубые, волосы черные, как я уже вам говорил. А кожа была совсем бледная и очень нежная. Во всяком случае, в тот миг она мне такой показалась.

— Она была похожа на кожу младенца, — тихо добавил Эрон.

— Что вы все пытаетесь мне доказать? — раздраженно произнес Райен. — Что этот тип не являлся человеком?

— Послушайте, мы с вами говорим только о научной стороне дела, — перебил его Эрон, — а не о каком-то колдовстве. Ни у кого не вызывает сомнений, что этот субъект сделан из плоти и крови. Но отличается от человека своим генетическим строением.

— Это вам сказал доктор Ларкин?

— Ну да, — ответил Эрон. — Можно и так сказать. Вернее, я сам получил от него эти сведения.

— Привидения, духи, существа… — Казалось, Райен был не в силах больше сопротивляться и стал буквально на глазах оттаивать.

— Ладно, пап, успокойся, — покровительским тоном обратился к нему Пирс, как будто был ему не сыном, а отцом.

— Во время нашего последнего разговора, — немного успокоившись, проговорил Райен, — Гиффорд утверждала то же самое. Она подозревала, что этот дух неким образом проник в наш мир. — Он замолк.

Ненадолго воцарилась тишина.

— Мне кажется, что мы, по крайней мере, пришли к согласию в одном вопросе, Майкл, — участливо произнес Эрон. — А именно: тебе не следует никуда ехать.

— Да, вы правы, — согласился Майкл. — Я остаюсь. Но мне хотелось бы ознакомиться со всеми отчетами. Я должен быть в курсе дела на всех уровнях его рассмотрения. Кроме того, я желал бы поскорее переговорить с доктором Ларкиным.

— Есть еще одно важное обстоятельство, — заметил Эрон. — Райен, по вполне очевидным причинам, не согласился на вскрытие тела Гиффорд…

Райен метнул на Эрона исполненный такой враждебности взгляд, что тот даже на некоторое время заколебался, стоит ли ему договаривать свою мысль до конца.

— По крайней мере, можно было бы исследовать залитую кровью одежду, — все же решился добавить он.

— Зачем? — возмущенно спросил Райен. — Какое отношение может иметь смерть моей жены к вам? И ко всему этому?

Эрон, не решившись ему ответить, со смущенным видом замолчал.

— Вы хотите сказать, что моя жена тоже имела какие-то сношения с этой тварью? Что ее убил этот тип?

Эрон не отвечал.

— Папа, у нее случился выкидыш, — вступил в разговор Пирс, — ты и я, мы оба знаем… — Молодой человек запнулся, но поздно: удар уже достиг цели. — Мама была как никогда взвинчена, — добавил он. — Они с отцом…

Райен ничего не ответил. Бушующий в нем гнев обрел иную, еще более грозную форму. Майкл, покачав головой, с трудом сдержался, однако ничего не сказал. Лицо Моны оставалось бесстрастным.

— Есть ли какие-нибудь доказательства, что это был выкидыш? — спросил Эрон.

— Ну, разве что у нее открылось внутреннее кровотечение, — ответил Пирс. — Как заверил нас местный врач, такое случается во время выкидыша.

— Откуда ему знать?! — крикнул разъяренный Райен. — Местные врачи сказали, что она умерла от потери крови. Это все, что было им известно. У нее открылось кровотечение. Но она не захотела или не смогла позвать на помощь. И умерла прямо на песчаном берегу. Моя жена была нормальной любящей женщиной. Ей было сорок шесть лет. Вряд ли у нее мог случиться выкидыш. Как только такая чушь могла кому-то прийти в голову? У нее была фибромиома.

— Папа, пожалуйста, позволь им это проверить. Я хочу знать, от чего умерла мама. Опухоль это или нет, я хочу знать об этом. Прошу тебя. Нас всех это остро интересует. Надо узнать, почему у нее открылось кровотечение.

— Хорошо, — согласился Райен в ярости. — Хочешь, чтобы отправили на экспертизу одежду твоей матери? — Он вскинул обе руки вверх.

— Да, — спокойно ответил Пирс.

— Будь по-твоему. Я это сделаю ради тебя и твоих сестер. Мы проведем соответствующее исследование. Выясним, что послужило причиной кровотечения.

Пирс был вполне удовлетворен, между тем не перестал беспокоиться за отца.

Но Райен еще не все сказал. Жестом попросив подождать, пока он соберется с мыслями, он поднял правую руку вверх, призывая к себе всеобщее внимание.

— Учитывая сложившиеся обстоятельства, — начал он, — я сделаю все, что в моих силах. Продолжу поиски Роуан. Отдам одежду на экспертизу. Обещаю выполнять все, что считаю разумным и достойным честного человека. Все, что законно и необходимо. Однако я все равно не верю в существование этого существа! Не верю в существование какого-то духа. Никогда не верил прежде и не вижу никаких причин, чтобы уверовать в него сейчас. Но даже будь это сущей правдой, она не имеет ничего общего со смертью моей жены! А теперь давайте вернемся к Роуан. Если Гиффорд уже в руках Господа, то Роуан, возможно, еще не покинула нас, а, следовательно, мы можем ей помочь. Эрон, нельзя ли как-нибудь заполучить научные данные, или как там правильно называются результаты исследований, которые произвел Институт Кеплингера? Я должен незамедлительно выяснить, сможем ли мы отсудить в свою пользу материалы, посланные Роуан доктору Ларкину. Поэтому отправляюсь в офис прямо сейчас. Я должен раздобыть эти материалы. Исчезла наследница состояния. Это может обернуться очень дурными последствиями для всех нас. Теперь от ее имени могут быть предприняты вполне законные действия в отношении фондов, счетов, подписей и всего прочего.

Он запнулся, переводя дух.

— Я понимаю твои чувства, Райен, — мягко заметил Эрон. — Но должен сказать, что даже самые консервативно настроенные свидетели не могут отрицать того факта, что спутник Роуан окружен некой тайной.

— Ты с твоей Таламаской, — перейдя на шепот, процедил Райен, — только и делаете, что наблюдаете, строите предположения, собираете свидетельства. Рассматривая загадочные явления жизни, выдвигаете именно те объяснения, которые соответствуют вашим верованиям, предрассудкам и догмам. Причем все ваши представления исходят из уверенности, что мир духов и призраков столь же реально существует, сколь все то, что мы видим собственными глазами. Меня же этим не купишь. Лично я отношусь к вашей интерпретации истории моей семьи как к обыкновенной мистификации. Этакой завораживающей дух сказке. Словом, если хотите знать, я сам провожу расследование вашей деятельности.

— Не могу вас в этом винить, — сощурившись, произнес Эрон с некоторой долей горечи в голосе.

Неожиданно его лицо обрело выражение до боли мучительной досады, за которым, очевидно, скрывалось желание подавить раздражение, смущение или растерянность. Майкл ощутил это, как никогда прежде. Что ни говори, но Эрон явно был не в себе.

— Райен, эта одежда у вас? — поспешно осведомился Эрон, как будто хотел поскорее закончить с этим неприятным вопросом. Казалось, что обсуждение данной темы повергло бывалого служителя Таламаски в глубокое негодование, которое он не замедлил выплеснуть на Райена. — Я имею в виду одежду Гиффорд. Что было надето на ней в момент смерти?

— Черт побери, — тихо выругался Райен, после чего снял телефонную трубку и, услышав на другом конце голос секретарши, произнес: — Карла, это Райен. Свяжись с коронером в Уолтон-кантри, штат Флорида. А также с похоронным бюро. Узнай, где находится одежда Гиффорд. Она мне нужна.

Он положил трубку.

— Что-нибудь еще? — спросил он. — Мне бы хотелось поехать в офис. Мне нужно работать. Нужно пораньше вернуться домой. Меня ждут дети. Алисия попала в больницу. Ей тоже требуется мое участие. В конце концов, мне надо хоть немного побыть одному. Погоревать о своей жене. Пирс, пожалуй, нам было бы лучше сейчас уйти. Если ты, конечно, идешь со мной. — Всю эту речь Райен протараторил, как скороговорку.

— Да, папа, но я был бы не прочь узнать, что скажут о маминой одежде.

— Господи, да какое это имеет отношение к Гиффорд? — протрубил Райен. — Боже мой, да вы что, все с ума посходили?!

— Нам просто хочется знать, — настаивал Пирс. — Ты ведь сам помнишь, что мама боялась приходить сюда на Марди-Гра, она…

— Нет, хватит. Не продолжай, — попросил Райен. — Давай лучше займемся делами насущными. Будем делать то, что нам понятно. Делать все, о чем нас попросят, какой бы то ни было вызвано причиной. Майкл, завтра утром я предоставлю тебе всю информацию о Роуан, которая имеется у нас в распоряжении. Черт возьми, зачем ждать до завтра. Я сделаю это прямо сейчас. Пошлю тебе все отчеты расследования.

Он снова схватил трубку телефона и молниеносно набрал номер офиса. На этот раз он даже не удосужился представиться, а когда на другом конце провода ему ответили, просто сказал:

— Пришлите мне курьером копии всех документов, имеющихся на Роуан. Да. Отчеты детективов, копии чеков, все до единого документы, которые у нас на нее имеются. Это нужно ее мужу. У него есть полное право ознакомиться с ними. Он ее муж. Он имеет право.

Райен замолчал, слушая, что ему говорят на другом конце линии связи.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

Сначала его лицо побледнело, потом, наоборот, залилось краской. Положив трубку, он взглянул на Эрона и сказал:

— Это ваши коллеги забрали одежду моей жены? Откуда они ее увезли — из полицейского участка Уолтон-кантри или из похоронного бюро? Скажите на милость, по какому праву вы позволяете себе подобные выходки?

Эрон не ответил, однако от Майкла не укрылось удивление и даже замешательство, отразившееся у него на лице. Из этого явствововало, что Лайтнер, находясь в полном неведении о случившемся, был не только потрясен, но и глубоко оскорблен тем, что услышал. Ненадолго замешкавшись, он неуверенно пожал плечами и произнес:

— Мне очень жаль. Однако я никого не уполномочивал на подобные действия. Прошу прощения, но я об этом ничего не знал. Обещаю проследить, чтобы все было незамедлительно возвращено на место.

Теперь Майкл понял, почему Эрон чувствовал себя не в своей тарелке. Что-то неладное творилось в его отношениях с орденом. То, что Лайтнера что-то терзало, молодой человек заметил уже давно, однако о причине его беспокойства догадался только сейчас.

— Да идите вы все к черту! — вспылил Райен. — Я уже сыт по горло учеными, секретами и всеми, кто друг за другом шпионит. — Он встал, и Пирс последовал его примеру.

— Пошли, отец, — сказал Пирс, в очередной раз взяв инициативу в свои руки. — Пошли домой. Я вернусь в офис во второй половине дня. Пойдем.

Эрон не встал с места и даже не взглянул на Райена. А продолжал сидеть, уставившись в пустоту отсутствующим взглядом и погрузившись в свои размышления, которые, очевидно, были далеко не из приятных, ибо выражение его лица не могло скрыть внутреннего раздражения.

Майкл встал и, поочередно пожав руки Райену и Пирсу, произнес:

— Благодарю вас обоих.

— Чего-чего, а такого я никак не ожидал, — с нескрываемым отвращением процедил сквозь зубы Райен. — Увидимся завтра. Ты, я, Лорен и Рэндалл. Мы найдем Роуан, если только ее…

— …Вообще можно найти, — закончила Мона.

— Я же просил тебя прикусить язык, — рявкнул Райен. — А ну-ка марш домой. Старуха Эвелин там одна.

— И так всегда. Вечно дома кто-нибудь один. И, как всегда, позарез нуждается в моем присутствии, — пробормотала в ответ Мона.

Скинув ногу с подлокотника, она поднялась с кресла и предстала во всем своем великолепии молодости: стройная, в простеньком детском платьице и с белым бантом, который торчал двумя кольцами у нее на голове.

— Ладно, ладно, не волнуйтесь. Я еду домой, — сказала она. Глядя на Райена, можно было подумать, что Мона действовала на него, словно красная тряпка на быка. Но вдруг случилось непредвиденное. Подойдя к девушке, он импульсивно ее обнял и крепко прижал к груди. Сначала в комнате воцарилась тишина, а потом ее прорезали жуткие звуки рыданий. Это были глубокие, задыхающиеся, с трудом подавляемые всхлипывания мужчины, в которых смешивались воедино стыд и горе. Такой звук вряд ли была способна издать женщина — столь он был неестественным.

Пирс обнял отца за плечи. Резко отпрянув от Моны, Райен горячо поцеловал ее в щеку, затем слегка стиснул рукой ее плечо и отпустил. Исполненная нежности, Мона в свою очередь тоже припала к нему и чмокнула его в щеку.

Райен покинул библиотеку вслед за Пирсом.

Когда они открыли дверь, Майкл услышал доносящийся из холла гул. Среди множества прочих трудно различимых голосов он сумел выделить приглушенный голос Беатрис и более низкий по тембру голос Рэндалла.

Теперь Майкл остался наедине с Моной и Эроном. Лайтнер сидел недвижимо и глядел в пустоту ничего не выражающим взглядом. В эту минуту он казался таким же искалеченным душой, каким совсем недавно был Майкл.

Проскользнув в угол, Мона, скрестив руки на груди, замерла на месте и словно превратилась в рыжую свечу. Было совершенно очевидно, что уходить она не собиралась.

— Скажите, о чем вы думаете, — обратился Майкл к Эрону. — Я впервые задаю вам этот вопрос после всего, что случилось. Что у вас на уме? Поделитесь со мной.

— Вас интересует мое мнение как ученого? — с прежней горечью в голосе произнес Эрон.

— Меня интересует ваше беспристрастное мнение, — ответил Майкл. — Нежелание Райена поверить в очевидное — не более чем религиозная установка. Я чувствую, что вы что-то скрываете от меня. Что?

Наверное, Майклу следовало попросить Мону уйти, проводить ее вниз и передать под опеку Беа, однако он не стал это делать.

Майкл выжидательно смотрел на Эрона, лицо которого сначала напряглось, а потом вновь разгладилось.

— Я бы не сказал, что я что-то скрываю, — начал он с не свойственной ему интонацией. — Просто меня кое-что встревожило, — признался он, глядя Майклу прямо в глаза. — С самого начала я возглавлял расследование по исчезновению Роуан. Мне и по сей день казалось, что я его возглавляю. Но, как я недавно узнал, старшины решили включиться в это расследование сами, не соизволив даже поставить меня в известность. Я не знаю, кто забрал одежду Гиффорд. И вообще, такие поступки не в стиле Таламаски. После исчезновения Роуан мы попросили у Райена разрешения посетить этот дом, чтобы взять образцы окровавленных ковра и обоев. Мы не обратились к вам, потому что тогда вы были…

— Знаю, знаю…

— Так у нас принято. Идти по следам случившегося несчастья. Двигаться осторожно, наблюдая за всем и вся и не делая никаких выводов.

— Вам не требуется мне ничего объяснять. Мы с вами друзья. И вы это знаете. Пожалуй, я могу сказать, что произошло. Старшины, должно быть, сочли для себя данное расследование делом номер один. Ведь теперь речь идет не о каком-то там привидении, а о вполне осязаемом человеке-мутанте. — Майкл горько рассмеялся. — И это человекоподобное существо взяло в заложники мою жену.

— Это могла бы тебе сказать и я, — не упустила случая встат вить свое слово Мона.

Откровенное нежелание Эрона продолжать разговор настораживало Майкла. Было видно, что Лайтнер сильно подавлен. Кроме того, он не имел права обсуждать вопросы, находящиеся в компетенции ордена. Очевидно, поэтому он надолго замолчал, устремив взор в сторону.

— Вы в самом деле поправились? — наконец обратив взгляд к Майклу, полюбопытствовал он. — Вправду хорошо себя чувствуете? Доктор Роудз говорит, что вы его чудо. Скорее всего, теперь с вами все будет нормально. Увидимся завтра. Встретимся с вами вдвоем, даже если меня не допустят на собрание к Райену.

— Мне обещали прислать дело, — сказал Майкл.

— Я уже с ним ознакомился, — признался Эрон. — Мы все время сотрудничали вместе. В это дело включены все мои доклады. Вы сами это увидите. Не понимаю, что вдруг случилось теперь. Прошу меня простить. Внизу меня ждут Беатрис и Вивиан. Беатрис очень беспокоится за тебя, Мона. Ах да, чуть не забыл. Доктор Ларкин хочет поговорить с вами, Майкл. Я попросил его подождать до завтра. Он ждет моего возвращения.

— Да, хорошо. Я сам не прочь познакомиться с его материалами. Однако не отпускайте доктора Ларкина.

— Не волнуйтесь, он прекрасно проводит время. Уже успел побывать чуть ли не во всех хороших ресторанах города. Всю ночь веселился с некой молодой особой, которая представилась ему хирургом из Тулейна. Нет, он от нас никуда не уедет.

Уходить Мона по-прежнему не собиралась. Она проводила взглядом Майкла с Эроном, а сама осталась за дверью. Только тогда Майкл со всей очевидностью осознал, что вскоре вновь останется с девушкой наедине. И от ее близкого присутствия — запаха ее тела, ее горящих рыжих волос, мятой белой ленты — от всего того, что так явственно напоминало ему о проведенной ими вместе ночи, им овладело беспокойство.

Райен и Пирс уже выходили из парадной двери. Прощания, как обыкновенно водилось у Мэйфейров, оказались долгими. Беатрис вновь взялась успокаивать Райена и убеждать, что со временем все образуется, и в очередной раз не удержалась от слез. Погруженный в тяжелые раздумья Рэндалл сидел в кресле возле камина; его распухшее лицо делало его похожим на большую темно-серую жабу.

— Дорогие мои, как вы? — обратилась Беатрис к Майклу и Моне.

Приблизившись к ним, она взяла их за руки и поцеловала Мону в щеку.

Эрон прошел мимо нее.

— Со мной все хорошо, — ответила Мона. — А как мама?

— Ее держат на транквилизаторах. Подкармливают внутривенно. За нее не волнуйся. Всю ночь она спала. Твой отец тоже слегка успокоился. Он со Старухой Эвелин. Думаю, что у них сейчас Сесилия. Энн-Мэри все время находится возле твоей матери.

— Так я и думала, — презрительно фыркнула Мона.

— Что ты собираешься делать, милая? Может, мне отвезти тебя домой? Или поедем ко мне? Не желаешь погостить у меня немного? Что я могу для тебя сделать? Если хочешь, можешь остаться у меня на ночь. Я тебя устрою в комнате с розовыми обоями.

Мона отрицательно покачала головой.

— Со мной все хорошо, — ответила девушка, несколько пренебрежительно пожав плечами. — Можете за меня не волноваться. Я вполне за себя отвечаю. Я тут немного побуду и пойду домой.

— А как ты? — воскликнула Беа, обращаясь к Майклу. — Нет, вы только на него посмотрите. Ведь у него даже румянец на щеках! Как будто он заново родился.

— Да, вы почти правы. Извините меня, но мне тут нужно кое-что обмозговать. Дело в том, что мне обещали прислать дело Роуан.

— Ой, да брось ты эти отчеты. От них только голова болит. — Она огляделась, ища глазами Эрона, и, увидев его у противоположной стены, сказала: — Эрон, не разрешай ему это делать.

— Он прочтет их, дорогая, — отозвался Эрон. — Мне надо вернуться в отель. Меня ждет доктор Ларкин.

— Ах, ну да, конечно. Тебе пора ехать. — Взяв Эрона под руку и поцеловав его в щеку, она направилась с ним к двери. — Буду тебя ждать.

Рэндалл тоже встал, собираясь уходить. Одновременно из столовой в холл вышли двое молодых Мэйфейров. И вновь началось длительное прощание, исполненное сердечных слов, горестных рыданий и признаний в любви к доброй и несчастной, прекрасной и великодушной Гиффорд. Беа, обернувшись к Майклу и Моне, бросилась их обнимать и целовать, обливаясь слезами. Закончив ритуал расставания, она направилась к выходу. Было очень трогательно глядеть со стороны на то, как она взяла под руку Эрона и он повел ее вниз по ступенькам. За ворота они вышли вслед за Рэндаллом.

Вскоре дом опустел. Мона стояла на пороге, махая вслед гостям рукой. В своем детском платьице с передником и белой лентой волосах, несмотря на то, что та являла собой неотъемлемую часть ее облика, выглядела девушка немного не к месту.

Наконец она, обернувшись к Майклу, захлопнула за собой дверь.

— Где тетя Вив? — осведомился Майкл.

— Тебя она не спасет, мой большой мальчик, — ответила Мона. — Вместе с тетей Бернандетт она взяла на себя опеку над детьми Гиффорд.

— А где Эухения?

— Уж не думаешь ли ты, что я ее отравила? — Мона прошла мимо него через холл в библиотеку.

Майкл последовал за ней, исполненный неколебимой твердости, праведных рассуждений и уверений, призванных противостоять искушению плоти.

— Больше этого не повторится, — с непреклонной убежденностью начал он.

Едва они вошли в библиотеку, как Мона, закрыв за Майклом дверь, тотчас обвила его шею руками.

Неожиданно для самого себя, словно находясь в каком-то самозабвении, он принялся осыпать ее поцелуями и ласкать ей грудь. Вдруг его руки скользнули вниз и задрали ситцевую юбку.

— Это не должно повториться! — продолжал твердить он. — Я не позволю, чтобы это снова произошло. Слышишь? Ты даже не оставляешь мне права выбора…

Мона продолжала льнуть к нему бедрами, нежно и страстно его обнимая. В своем возбуждении она ничем не отличалась от взрослых женщин, с которыми Майклу приходилось заниматься любовью. Раздался тихий щелчок. Мона, потянувшись через плечо Майкла, закрыла на замок дверь библиотеки.

— Утешь меня, мой большой мальчик, — взмолилась она. — Теперь, когда умерла моя любимая тетушка, я в самом деле чувствую себя несчастной. Я не шучу. Мне вправду очень и очень горько. — Мона отпрянула, и Майкл заметил, что у нее в глазах блестят слезы.

Мона расстегнула пуговицы ситцевого платья, которое тотчас соскользнуло с нее вниз и комком упало на пол. Освободившись от его плена, она предстала перед Майклом в нижней юбке и белоснежном бюстгальтере с ажурными чашечками, очевидно из весьма дорогого кружева. Между обоими предметами экипировки зазывно белела полоска бледной кожи. Беззвучно плача, Мона снова бросилась к Майклу на шею и принялась алчно его целовать, запустив руку ему между бедер.

Это окончательно сломило его сопротивление. Или, как говорится, fait accompli [166].

Они вместе упали на ковер, и, прежде чем погрузиться в сладостный до боли мир, Майкл успел расслышать ее возбужденный шепот:

— Ни о чем не беспокойся.

Майкла клонило в сон, но уснуть он не мог. Слишком много мыслей и чувств теснилось у него в душе. Слишком много событий случилось за последнее время, которые он не мог так просто выкинуть из головы. Да и как, интересно знать, он мог ни о чем не беспокоиться, если даже не мог закрыть глаза? Он лежал без сна на полу рядом с Моной, мурлыча про себя какую-то мелодию.

— Это же вальс Виолетты, — прокомментировала она. — Побудь со мной немного, ладно?

Казалось, на какое-то время он задремал или провалился в некое блаженное состояние. Его пальцы по-прежнему обнимали нежную девичью шейку, а губы покоились у нее на лбу, когда раздался звон дверного колокольчика. В холле послышались шаги Эухении.

— А вот и я, — по своему обыкновению громко сообщила она. — Я пришла.

Прошло не более получаса с тех пор, как Райен запросил отчет по делу Роуан, прежде чем его доставили Майклу домой. Ему не терпелось с ним ознакомиться, но он не представлял себе, как это сделать, чтобы Эухения не обнаружила спящей на ковре Моны. Но потом он вспомнил о Роуан, и его вдруг охватил такой ужас, что он был не в силах выдавить из себя ни слова, не то чтобы принять какое-то разумное решение или ответить что-нибудь удобоваримое своей прислуге.

Майкл сел, пытаясь собраться с силами и стараясь не глядеть на лежавшую рядом обнаженную девочку, чья головка покоилась на подушке из ее собственных волос. Какое неодолимое искушение являло собой для него ее юное тело — великолепная грудь и столь же совершенный гладкий живот! Все в этой девушке манило его с невероятной притягательной силой. «Майкл, ты свинья, как ты только мог это сделать!»

Он слышал, как еще раз входная дверь с печальным стоном захлопнулась, по холлу прошаркала медленным шагом Эухения, и вновь воцарилась тишина.

Майкл оделся и причесался. Когда его взгляд упал на фотографии, он вдруг обнаружил, что уже видел их в ту ночь, когда звучал призрачный вальс. А вот и та самая черная пластинка, на которой много десятилетий назад был записано это великолепное произведение!

На какой-то миг его охватило смятение. Пытаясь не глядеть на привораживающую его взор фигурку Моны, Майкл предался раздумьям, так что ненадолго ему даже удалось успокоиться. « Но это сделал ты, — говорил он себе. — Нельзя же быть все время настороже. А как же моя жена? Моя любимая жена? Никто не знает, жива она или нет. Но нужно верить в то, что она жива! К тому же с ней рядом эта тварь, которой, должно быть, что-то от нее нужно!»

Мона повернулась на бок, обнажив свою красивую белую спину. Хотя у нее были узкие бедра, они выглядели пропорциональными, как у большинства высоких женщин. И вообще в ее юном облике не было ничего от подростка, она являла собой до мозга костей взрослую женщину.

«Ну оторви же от нее глаза наконец, — продолжал себе твердить он. — Наверняка Эухения с Генри где-то рядом. Ты играешь с огнем. И напрашиваешься на то, чтобы тебя заперли в подвале».

Но в доме нет никакого подвала.

Впрочем, Майкл это прекрасно знал. Зато там был чердак.

Майкл осторожно открыл дверь. В большом холле было так же тихо, как и в парадной гостиной. На столе для почты лежал конверт, на котором он узнал печать «Мэйфейр и Мэйфейр». Подкравшись на цыпочках, чтобы, чего доброго, не привлечь шумом внимания Эухении или Генри, Майкл забрал почту и прошел в столовую. Здесь он мог спокойно прочесть отчет, не опасаясь быть застигнутым врасплох. К тому же дверь библиотеки находилась в поле его зрения, и он мог остановить всякого, кто собрался бы в нее войти.

Мона могла в любую минуту проснуться. Но Майклу вовсе этого не хотелось. Ему страшно было подумать, что девушка может отправиться домой, оставив его в доме одного.

«Жалкий трус, — корил он себя. — Роуан, сможешь ли ты это понять?» Самое удивительное было то, что Роуан, скорее всего, смогла бы. В этом вопросе ей не было равных. По крайней мере, он не встречал еще ни одной женщины, которая чувствовала бы мужчину лучше, чем Роуан. В этом деле ей уступала даже Мона.

Он включил торшер у камина и, устроившись за столом, достал из конверта пачку ксерокопированных документов.

Их оказалось больше, чем он ожидал.

Судя по всему, генетики Нью-Йорка и Европы отнеслись к образцам не без насмешки. «Это очень напоминает просчитанную комбинацию генетических данных разных видов приматов», — писали в заключении они.

Свидетельский материал из Доннелейта поверг Майкла в тихий ужас.

«Женщина была больна, — читал он в документе. — Большую часть времени она не покидала своей комнаты. Когда же ее спутник уходил, он брал ее с собой. Очевидно, он настаивал на том, чтобы она повсюду его сопровождала. Выглядела она очень нездоровой, можно даже сказать, больной. Я даже хотел предложить ей обратиться к врачу».

Служащий женевского отеля также утверждал, что у Роуан был истощенный вид и весила она не больше 120 фунтов . От этих сведений Майклу еще больше стало не по себе.

Он уставился на ксерокопии поддельных чеков. Несомненно, они были фальшивыми. Подпись на них даже отдаленно не походила на настоящую, а глядя на почерк, можно было подумать, что он позаимствован у самой королевы Елизаветы. Господи, да таким почерком было впору писать на пергаментных свитках.

Плательщик подписался именем Оскара Олдрича Тэймена.

Любопытно, почему он избрал такое имя? Посмотрев на обратную сторону чеков, Майкл сразу получил ответ: банковский служащий переписал данные с чужого паспорта.

Несомненно, детективам удалось взять верный след. Майкл ознакомился с меморандумом юридической конторы. Как выяснилось, Оскара Олдрича Тэймена видели в Нью-Йорке 13 февраля. А жена сообщила в полицию о том, что он пропал, 16 февраля. Больше никаких сведений о нем не поступало. Напрашивался единственный вывод: паспорт у истинного владельца был украден.

Закрыв бумажную папку, Майкл подпер руками голову, стараясь отвлечься от слабой боли в груди или, по крайней мере, не обращать на нее внимания. Она была совсем слабой, вроде маленькой занозы, к тому же за много лет он успел к ней привыкнуть.

— Роуан, — молитвенным тоном произнес он.

Мысли вновь перенесли его в роковое для него Рождество. Он вспомнил, как Роуан метнула на него прощальный взгляд после того, как разорвала у него на шее цепочку, на которой висел орден.

Почему ты оставила меня? Как ты могла!

Вдруг ему стало ужасно не по себе, как будто в его душе смешались стыд и страх. Как бы ни было эгоистично с его стороны, но Майкл был рад узнать, что его жена действовала по принуждению проклятой твари. Ему было приятно услышать, что этот факт подтверждали ведущие дело следователи, тем более что о нем было объявлено в присутствии гордого Райена Мэйфейра. Из всего этого явствовало, что его любимая жена не изменяла ему с дьяволом. А по-прежнему его любила!

«Господи, но что же все-таки с ней произошло? Ради ее жизни, судьбы и будущего скажи, что все это значит?» — взывал к Богу Майкл, со всей остротой сознавая свое эгоистичное и презренное естество. Однако ничто не могло заглушить боль, которую он испытывал, потеряв Роуан. Боль, которая смешалась с ужасом пребывания в ледяной воде бассейна, кошмарными снами, в которых ему являлись Мэйфейрские ведьмы, с долгим и неподвижным лежанием в больничной палате и той физической болью в сердце, которую он превозмогал, когда впервые пытался подняться по лестнице…

Обхватив голову руками, Майкл уткнулся лицом в стол и беззвучно заплакал.

Майкл не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он вышел из библиотеки, но мог поклясться, что дверь в нее ни разу не открывалась. Следовательно, Мона по-прежнему находилась внутри и, вполне возможно, все еще пребывала во власти сна. Очевидно, слуги каким-то образом проведали о том, чем он с ней занимался, иначе кто-нибудь из них давно суетился бы где-нибудь поблизости. За окном сгустились сумерки, и дом как будто пребывал в неком ожидании, а возможно, даже уже являлся свидетелем чего-то важного.

Когда же наконец он поднял голову, то увидел, что из окна струится тот великолепный сияющий свет, которым обыкновенно отличаются весенние вечера и который делает отчетливыми очертания каждого листика на дереве. Благодаря ему золотистое свечение лампы, разливающееся по обширному пространству комнаты, увешанной старинными полотнами, становилось чуточку приветливей.

Где-то вдалеке запел чей-то тоненький голосок. Поскольку вокруг царила тишина, Майкл без труда узнал в мелодии вальс Виолетты, по всей очевидности, воспроизведенный на старинном патефоне. Из этого следовало, что его нимфа проснулась и завела свою игрушку. И ему тоже надо было вставать. Надо было вернуться к Моне и наконец обстоятельно поговорить с ней о некоторых смертных грехах.

Майкл поднялся и медленно побрел по исполненной вечерних теней комнате в библиотеку. За ее дверью в самом деле звучала жизнеутверждающая песнь героини «Травиаты». Этот вальс она пела тогда, когда была еще весела, полна сил и не ведала о своей недалекой трагической кончине, которую уготовили ей авторы произведения. Из-под двери сочился мягкий золотистый свет.

Мона, по-прежнему обнаженная, сидела на полу, опершись сзади на руки. Ее груди, хотя и слегка обмякшие, торчали вверх. Кожа на них была как у младенца, а соски нежно-розового цвета.

Никакой музыки в комнате не было слышно. Уж не почудилась ли она Майклу? Взгляд Моны был устремлен в окно на металлическое ограждение террасы. Майкл заметил, что окно-дверь, ведущее на террасу, и ставни, которые он все время держал на запоре, несмотря на то, что любил предвечерние отсветы солнца, были открытыми. На улице раздался какой-то громкий шум, очевидно, по тенистому переулку пронеслась на большой скорости какая-то машина.

Мона была явно чем-то напугана. Волосы у нее были взъерошены, а лицо еще сохранило явственные следы сна.

— Что это было? — осведомился Майкл. — Кто-то проник в дом через окно?

— Пытался проникнуть, — ответила она. — Чувствуешь этот запах? — Повернувшись, она взглянула на Майкла, но, не дождавшись ответа, принялась одеваться.

Охваченный яростью, Майкл бросился к окну и поспешно стал закрывать зеленые ставни. На углу улицы он никого не увидел. Внизу, под дубами, было пустынно. Сквозивший через крону дуба белый свет уличного фонаря был столь же ярким, как и настоящая луна. Майкл опустил раму и закрыл ее на задвижку. Кого угораздило ее поднять? Этого никак нельзя было делать. Майкл кипел от негодования.

— Ты чувствуешь запах? — переспросила Мона.

Когда он к ней обернулся, она уже была одета. Он щелкнул выключателем, и комната погрузилась в полутьму. Мона подошла к нему и повернулась спиной, чтобы он помог ей завязать ситцевый передник.

— Кто это был, черт возьми?!

Сильно накрахмаленный ситец приятно ласкал ему пальцы. Майкл никогда не имел дела с маленькими девочками, тем не менее постарался завязать бант красиво. Когда он закончил, девушка вновь взглянула на окно.

— Так ты ничего не чувствуешь? Никакого запаха? — Пройдя мимо него к окну, она стала вглядываться сквозь стекло в щели ставен, после чего задумчиво покачала головой.

— Ты не видела, кто это был? — в свою очередь спросил Майкл. Он собирался выбежать из дому, прочесать сад, а возможно, и весь квартал, расспрашивая всех встречных о подозрительном типе. Если понадобится, он обойдет всю Первую улицу и Честнат-стрит, обыщет весь город, пока не найдет того, кто ломился к нему в дом.

— Мне нужен молоток, — сказал он.

— Молоток?

— Видишь ли, дорогая, я не пользуюсь пистолетом. Меня почти всегда выручал молоток.

Он направился к кладовке, которая находилась в холле.

— Майкл, он уже давно ушел. Ушел, едва я проснулась. Я слышала, как он убегал. Не думаю… Не знаю почему, но мне кажется, что он не ожидал кого-нибудь здесь встретить.

Вернувшись в комнату, Майкл заметил, что на полу что-то белеет. Это была лента Моны. Он поднял ее и отдал девушке, и та, не прибегая к помощи зеркала, закрепила ее в волосах.

— Мне пора идти, — сказала Мона. — Хочу проведать маму, Си-Си. Надо было это сделать еще раньше. Должно быть, она до смерти напугана тем, что ее поместили в больницу.

— Ты вправду никого не видела? — чтобы лишний раз удостовериться, спросил ее Майкл, провожая из библиотеки в холл.

— Я только ощутила запах, — ответила Мона. — Думаю, именно запах и разбудил меня. Только потом я услышала звук распахнувшегося окна.

Несмотря на странное происшествие, которое повергло Майкла в неконтролируемое бешенство, сама Мона была совершенно спокойна.

Открыв переднюю дверь, он первым вышел на крыльцо. За тенистыми дубами, равно как за стеной на противоположной стороне улицы мог прятаться кто угодно. Этот «кто-то» с таким же успехом мог скрываться среди пальм и прочей зелени сада. Того самого, который собственноручно возделывал Майкл.

— Я пойду, Майкл. Позвоню тебе позже, — сказала Мона.

— Неужто ты и впрямь думаешь, что я позволю тебе одной идти домой в темноте?

Посреди лестницы Мона остановилась. Она хотела возразить Майклу, однако в этот миг ее настороженный взор упал на окружавшую их со всех сторон тень, и девушка призадумалась. Потом бросила взгляд на Честнат-стрит и обнаружила, что та тоже погружена в глубокий мрак.

— Я знаю, что мы сделаем! — воскликнула она. — Ты проводишь меня. И если кто-нибудь выскочит из кустов, ты прикончишь его своим молотком. Кстати, ты взял его с собой?

— Очень смешно! Я отвезу тебя домой, — с этими словами он втащил ее в дом и закрыл дверь.

Как и следовало ожидать, Генри сидел на кухне, попивая виски из белой фарфоровой чашки с таким видом, будто пьет чай. Увидев Майкла и Мону, он отложил газету в сторону и встал. На просьбу Майкла сопроводить Мону домой, или в больницу, или туда, куда она пожелает, он охотно согласился и, прихватив пиджак, который висел на стуле за его спиной, тотчас принялся ее исполнять.

Терзаемый странными подозрениями, Майкл на всякий случай лично усадил их в машину. Мона помахала ему рукой, но, когда за окном автомобиля мелькнул рыжий сноп волос, Майклу стало не по себе от того, что она уезжала и что он отпустил ее без прощального объятия. Правда, в следующий миг он уже устыдился этого чувства.

Войдя в дом, он запер дверь кухни.

Потом вновь отправился в кладовку. Там, на первом этаже под лестницей, хранился его старый ящик с инструментами. Правда, в таком большом доме ему приходилось держать их на каждом этаже. Но здесь находились его старые и самые любимые инструменты, и среди них — видавший виды молоток со щербатой деревянной ручкой, который ему служил еще в Сан-Франциско.

Внезапно им овладело какое-то странное предчувствие. Повинуясь ему, он импульсивно сжал рукоятку молотка и бросился в библиотеку, чтобы еще раз взглянуть в окно. Этот молоток некогда принадлежал его отцу. Еще мальчишкой Майкл забрал его вместе с прочими отцовскими инструментами в Сан-Франциско. И теперь, когда он оказался в богатой обстановке Мэйфейров, где каждую вещь нужно было ставить на учет, ему особенно было приятно иметь то, что досталось в наследство от отца. Он занес молоток над головой, представляя себе, с каким бы удовольствием проломил им череп проклятому взломщику. И вздумалось же какому-то ублюдку ломиться к ним в дом ни раньше ни позже, а именно тогда, когда на семью и так навалилась куча бед.

Или…

Нащупав выключатель в ближайшем углу комнаты, Майкл зажег свет и начал разглядывать маленький патефон. Тот был по-прежнему весь в пыли. А значит, к нему никто не прикасался. На мгновение он замешкался, не зная, стоит ли ему самому это делать. Но потом все же рискнул и, встав на колени, дотронулся пальцами до вертящегося круга. Пластинки «Травиаты» хранились в толстом выцветшем альбоме. Рядом с ним лежала ручка для завода патефона, которая выглядела такой старой, что, казалось, вот-вот могла развалиться. Любопытно, как удалось дважды проиграть на нем вальс, если патефон стоял на прежнем месте и был равномерно покрыт пылью?

Вдруг Майкл услышал какой-то подозрительный звук, напоминавший треск половиц, как будто кто-то ходил по дому. Хорошо, если это была Эухения. А если нет?

— Проклятый сукин сын, — тихо выругался Майкл. — Какого черта тебя сюда принесло?

Он начал обыскивать дом. Сначала обошел весь первый этаж, ко всему прислушиваясь и приглядываясь, а также изучая сигнализационные лампочки, которые могли ему сообщить, если бы кто-то ходил по дому, кроме него. Затем он поднялся наверх и так же тщательно обследовал второй этаж, проверив все до единой комнаты и даже подсобные помещения. Не пропустил он даже спальню своей жены, где по-прежнему стояла заправленная кровать и красовались желтые розы на каминной полке.

Казалось, все было в порядке, однако Эухении в доме не было. Из служебного выхода виднелся находившийся неподалеку домик для гостей. Он был залит таким ярким светом, что можно было подумать, будто там проводили вечеринку. Майкл догадался, что эту иллюминацию устроила Эухения, которая любила зажигать все лампы. Они с Генри дежурили в домике посменно, и, очевидно, сегодня был ее черед ночевать в нем одной. Странно было другое: в кухне играло радио, а телевизор был переключен на сериал «Она написала „Убийство“».

Мрачные кроны деревьев качались на ветру, а все остальное — лужайка, бассейн, флаги — пребывало в покое. Колыхались лишь только деревья, вызывая обманчивое мерцание огней в домике для гостей.

Майклу оставалось проверить третий этаж. Исследовать все до мельчайшей трещинки и щелочки.

На третьем этаже было темно и тихо. Маленькая лестничная площадка была пуста. В окно просачивался свет уличных фонарей. Через открытую дверь кладовой виднелись пустые белые полки, которые словно ожидали, когда на них что-нибудь положат. Он открыл дверь комнаты, некогда принадлежавшей Джулиену, а теперь служившей Майклу рабочим кабинетом.

Ему сразу бросились в глаза два окна, которые располагались напротив друг друга. Рядом с тем, которое находилось справа, лежа на своей узкой кровати, испустил последний вздох Джулиен. Из другого выпала и разбилась насмерть Анта. Эти два окна были… словно два недремлющих ока.

Теней здесь никаких не было. Мягкий вечерний свет струился на голый дощатый пол и на чертежный стол.

Но что за диво? Никаких голых досок не было видно. Напротив, пол устилал довольно потертый ковер, а на месте чертежного стола стояла та самая узкая латунная кровать, которую давным-давно отсюда вынесли.

Майкл потянулся к выключателю.

— Пожалуйста, не включайте свет, — услышал он чей-то старый и тихий голос, говорящий с французским акцентом.

— Кто вы такой, черт побери?

— Джулиен, — ответил ему шепот. — Клянусь всем святым, что я не ломился в библиотеку! Прошу вас, проходите. Давайте-ка, пока у нас есть время, немного потолкуем.

Майкл закрыл за собой дверь, еще крепче сжимая в руке молоток. Ему в лицо ударил жар, и он весь покрылся испариной. Однако он не сомневался в том, что это был голос Джулиена, потому что уже слышал его раньше, когда, находясь в море, пребывал в другой реальности. Помнится, этот голос говорил с ним тихо и быстро, рисуя перед ним разные варианты и утверждая, что Майкл имеет право от всего отказаться.

Ему показалось, что вот-вот поднимется пелена и перед ним вновь распахнет свои воды Тихий океан, пытаясь завлечь его в свою пучину. Он увидит себя, тонущего в тяжелых волнах, и вспомнит все. Но ничего подобного не случилось. Однако произошло нечто более ошеломляющее, взволновавшее его так, что он едва не потерял дар речи. Во мраке комнаты обрисовалась темная фигура, в которой угадывался опиравшийся на каминную полку пожилой мужчина с длинными тонкими ногами и светлыми волосами.

— Eh bien [167], Майкл, как я устал! Как мне тяжело!

— Джулиен! Неужели они сожгли книгу? Историю твоей жизни?

— Oui, mon fils [168], — ответил он. — Это сделала моя любимая Мэри-Бет. Она сожгла все до последней страницы. Весь мой труд, — проговорил он тихим и печальным голосом. — Подойди ко мне ближе. Вон там стоит мое кресло. Возьми его. И выслушай меня, пожалуйста.

Слегка растерявшись среди множества незнакомых ему пыльных предметов, Майкл наконец отыскал кожаное кресло, которое, он знал, существовало в известном ему мире. Подстрекаемый любопытством, он не мог не прикоснуться к кровати. На удивление, она оказалась вполне осязаемой. Он даже услышал скрип пружин! Шелковое стеганое одеяло тоже зашуршало у него под рукой как настоящее. Это еще больше повергло его в изумление.

На каминной полке стояли два серебряных подсвечника. Внезапно призрачная фигура повернулась и, чиркнув спичкой, зажгла фитили. Майкл обратил внимание на то, что плечи у ночного гостя были неширокими, но безукоризненно прямыми. Он выглядел высоким и величественным, как будто был лишен всякого возраста.

Когда он вновь повернулся к Майклу лицом, позади призрака разливались мягкие отсветы свечей. Несомненно, это был Джулиен. У кого еще могли быть такие доброжелательно открытые голубые глаза и приветливое лицо?!

— Да, мой мальчик, — произнес он. — Смотри на меня и слушай! Настала пора начинать тебе действовать. Но позволь прежде тебе кое-что сказать. Слышишь? Мой голос вновь обретает силу.

У него был очень красивый голос, и Майкл слушал его очень внимательно, не пропуская ни звука. Такими голосами некогда блистали столь обожаемые им старые кинозвезды, которых этому специально обучали. Они умели превратить самую обыкновенную речь в истинное произведение искусства. Чем больше Майкл об этом думал, тем больше ему казалось, что все происходившее вокруг было всего лишь плодом его фантазии.

— Я не знаю, сколько мне отпущено времени, — продолжал призрак. — Равно как не имею представления о том, где пребывал в ожидании этого момента. Для земной жизни я мертв.

— Я весь внимание. Слушаю тебя, только не уходи. Делай что угодно, но не уходи.

— Ты даже себе не представляешь, как тяжело было проникнуть в ваш мир. Сколько я ни пытался, все было тщетно. Твоя собственная душа была закрыта и не пускала меня.

— Я боюсь привидений, — признался Майкл. — Я суеверный, как все ирландцы. Впрочем, ты об этом сам знаешь.

Джулиен улыбнулся и, скрестив руки, встал спиной к камину. При этом пламя свечи затрепыхалось, будто Джулиен был сотворен из плоти, способной своим движением возмутить воздух. Облаченный в черный шерстяной пиджак и шелковую рубашку, длинные брюки и начищенные до блеска старомодные туфли, он совсем не походил на призрака. Когда он улыбался, его морщинистое, с голубыми глазами лицо, обрамленное седыми волосами, казалось, становилось еще очевидней.

— Я собираюсь поведать тебе мою историю, — изрек он с интонацией доброго учителя. — Только прошу, не осуждай меня. Просто слушай и принимай все как есть.

Майкла охватили смешанные чувства — нечто среднее между невероятным возбуждением и искренним доверием. Тот, кого он всегда боялся и кто преследовал его всю жизнь, теперь стал его другом и находился в непосредственной близости от него. Правда, Джулиен никогда никому не внушал особого страха.

— Ты — ангел, Майкл, — произнес Джулиен. — Ты один из тех, кто не лишился последней возможности.

— Значит, битва еще не окончена.

— Нет, mon fils, отнюдь нет.

Лицо Джулиена внезапно погрустнело и стало каким-то растерянным, как будто он потерял нить рассуждений. Майкл не на шутку заволновался, что призрак может исчезнуть. Но тот, напротив, обрел еще более отчетливые и яркие очертания, когда, улыбнувшись, указал жестом на стоявший у изножья латунной кровати стол.

На нем лежала маленькая деревянная коробка из-под патефона!

— Что же в этой комнате реально, а что — нет? — спокойным тоном поинтересовался Майкл.

— Mon Dieu, если бы я сам это знал. Но мне этого никогда не дано было знать. — Расплывшись в еще более широкой улыбке, Джулиен снова облокотился на каминную полку, скользя задумчивым взглядом с одного предмета на другой. — О, сколько бы я дал за одну сигарету или стакан вина, — прошептал он. — Майкл, когда я снова исчезну, когда мы с тобой расстанемся, заведи для меня тот вальс, который я включал для тебя. — Во взоре Джулиена явно читалась мольба. — Заводи его каждый день. Мало ли мне посчастливится еще побывать здесь.

— Хорошо, Джулиен. Обещаю, что исполню твою просьбу.

— Теперь слушай меня внимательно…

Глава 10

Новый Орлеан оказался на редкость сказочным местом. Ларкин был бы не прочь остаться в нем навсегда. Отель «Поншатрен», в котором доктор занимал обширные, обставленные в традиционном духе апартаменты, выходящие окнами на авеню, был довольно скромных размеров, но достаточно комфортабельным. Кухня «Карибского зала», которой он пользовался, весьма пришлась ему по вкусу, он даже сказал бы, что в своей жизни никогда не ел ничего вкуснее. В Сан-Франциско Ларкин не торопился, его дела могли подождать. Сегодня, проспав до полудня и порадовав себя фантастически аппетитным южным завтраком, он дал себе зарок, что, вернувшись домой, обязательно научится готовить овсянку. А какой занятной штукой оказался кофе с цикорием! Как ни странно, но поначалу он произвел на него на редкость отвратительное впечатление, а потом выяснилось, что он не может без него обойтись.

Ох уж эти Мэйфейры! Они сводили Ларкина с ума. Почти двое суток прошло с тех пор, как доктор прибыл в Новый Орлеан, а они до сих пор не удосужились с ним обстоятельно поговорить. Пока Лайтнер звонил куда-то из соседней комнаты, Ларкин сидел на угловой, с бархатной обивкой кушетке и, закинув ногу на ногу, делал какие-то записи в блокноте. Когда Эрон вернулся в отель, вид у него был очень утомленным. Доктор понял, что тому нужно отдохнуть в своем номере. В его возрасте необходимо днем немного поспать. Даже Ларкин не смог бы так, как Лайтнер, весь день проводить на ногах.

Вдруг Ларкин услышал, как Лайтнер повысил голос. Очевидно, его телефонный собеседник из Лондона или откуда-то еще вывел Эрона из себя.

Разумеется, никто из Мэйфейров не был виноват в том, что в Дестине скоропостижно скончалась Гиффорд и все ее родственники целиком посвятили последние два дня похоронам и поминкам, причем с таким горестным надрывом, какой Ларкин редко встречал на своем веку. Лайтнер, которого взяла в оборот половина семьи, был все это время нарасхват. То его куда-то посылали с поручениями, то просили дать по тому или иному поводу совет, то просто звали, чтобы, как говорится, поплакать в жилетку. За все время доктору из Сан-Франциско едва удалось переброситься с ним парой слов.

Прошлым вечером Ларкин отправился на поминки исключительно из любопытства. Ему трудно было представить, что Роуан Мэйфейр жила среди этих словоохотливых южан, которые с равным энтузиазмом говорили как о живых, так и о мертвых. Они воистину являли собой весьма живописную картину и, казалось, все ездили если не на БМВ, то на «ягуаре» или «порше». Драгоценности, которые он на них видел, по всей очевидности, тоже были настоящими. Словом, эти генетические мутанты производили довольно неплохое впечатление, по крайней мере на первый взгляд.

Среди них был и муж Роуан, которого все оберегали. Внешним видом он ничем не выделялся; вернее сказать, выглядел так же хорошо, как и все остальные. Откормленный и ухоженный, он совершенно не походил на человека, который недавно перенес сердечный приступ.

Однако ДНК у Майкла, как утверждал Митчелл Фланаган, который работал над ее расшифровкой, была крайне необычной. Он являл собой такой же неординарный генотип, как и сама Роуан. Фланаган умудрился раздобыть данные Майкла Карри без его ведома, то есть не имея на то необходимого разрешения. Однако теперь Ларкин не мог добраться до самого Фланагана!

На протяжении всей минувшей ночи и утра тот упорно отказывался подходить к телефону. Всякий раз, когда Ларкину удавалось до него дозвониться, в трубке под звуки бодрой мелодии начинал вещать автоответчик, по своему обыкновению предлагая ему оставить свой номер.

Все это было Ларкину не по душе. Интересно, что заставляло Фланагана избегать его? Нужно было поскорее повидать Карри, чтобы поговорить с ним и задать некоторые вопросы.

Однако на свое времяпрепровождение доктор совсем не жаловался. До чего же весело ходить на вечеринки и все такое прочее! Правда, прошлой ночью после поминок он хватил лишнего, тем не менее это не помешало ему согласиться сегодня вечером отужинать в « Антуане», куда его пригласили двое знакомых врачей из Тулейна, двое закоренелых пьяниц. Но Ларкин не забыл о делах, ради которых сюда приехал и которыми теперь, когда семья проводила в последний путь миссис Райен Мэйфейр, впору было заняться.

Как только Лайтнер вошел в комнату, Ларкин оторвался от своих записей.

— Плохие новости? — осведомился он.

Прежде чем ответить, Лайтнер опустился в свое любимое большое кресло с откидывающейся спинкой и, скрестив пальцы под подбородком, на несколько секунд погрузился в размышления. У него была обезоруживающая манера держаться, несмотря на то, что его бледное, обрамленное великолепной шапкой белых волос лицо выдавало чрезвычайную усталость. Глядя на него, Ларкин подумал, что Лайтнеру следовало бы побеспокоиться о своем сердце.

— Дело в том, — начал Лайтнер, — что я попал в несколько неловкое положение. Судя по всему, одежду Гиффорд из похоронного бюро забрал под расписку Эрик Столов. И теперь он уехал. Но мы с ним не согласовывали наши действия. И ничего подобного не планировали проводить.

— Но он же член вашей организации.

— Совершенно верно, — с невеселой усмешкой ответил Эрон. — Он тоже член нашей организации. Однако, согласно постановлению нашего нового Верховного главы, старшины мне рекомендуют не задавать вопросов относительно «этой части» расследования.

— И что это значит?

Лайтнер ответил не сразу.

— Вы мне уже что-то говорили насчет генетического тестирования членов семьи, — подняв глаза, наконец произнес он. — Кажется, вы были не прочь обсудить этот вопрос с Райеном? Полагаю, не будет слишком преждевременно завести разговор завтра утром.

— Что ж, я готов. Но вы, надеюсь, понимаете, чем это им грозит. Вернее сказать, чем они рискуют. Если выяснится, что у них в роду существуют наследственные заболевания или предрасположенность к ним, это может очень на многое в их жизни повлиять, начиная от права избрания на определенные посты и кончая армейской службой. Да, я в самом деле хочу провести эти тесты. Но сейчас меня больше интересует Майкл Карри. И, кстати говоря, насчет этой дамы, покойной Гиффорд. Нельзя ли как-нибудь раздобыть ее медицинские данные? Словом, может, мы вместе займемся этим делом? Как я погляжу, Райен Мэйфейр довольно шустрый малый, голыми руками его не возьмешь. Вряд ли он согласится на полное генетическое исследование всей семьи. Но если согласится или окажет содействие, то будет последним дураком.

— К сожалению, не могу похвастаться, что пользуюсь большим его расположением. Если бы меня не связывали с Беатрис Мэйфейр теплые дружеские отношения, то я вызвал бы у него еще большую подозрительность, и не без причины.

Ларкин видел эту миловидную женщину прошлым утром, когда она приходила в отель, чтобы сообщить о трагедии, случившейся в Дестине. Изящная, со скромно зачесанными вверх волосами, она являла собой образчик наиболее удачной пластической операции по подтяжке кожи лица, из тех, что Ларкину вообще доводилось видеть. Правда, насколько он мог судить, это была не первая ее проба в этом направлении. У нее были яркие горящие глаза и красивой формы щеки; о ее возрасте напоминала лишь одна предательская морщинка, затесавшаяся между подбородком и гладкой, как у молодой женщины, шеей. Да, их с Лайтнером определенно связывали теплые отношения. Ларкин это заметил, когда был на поминках. Беатрис не отставала от Лайтнера ни на шаг, а он несколько раз ее нежно поцеловал. Хотелось бы Ларкину быть таким же счастливым в свои восемьдесят лет, если, конечно, ему удастся дожить до такого возраста. Однако вряд ли ему будет светить такая перспектива, если он вовремя не образумится и не бросит пить.

— Послушайте, — сказал доктор Ларкин, — если у Гиффорд Мэйфейр имеется в этом городе медицинская карта, думаю, мне удастся заполучить ее через Институт Кеплингера. Только делать это нужно строго конфиденциально, не вызывая ни у кого беспокойства или подозрений.

Лайтнер, нахмурившись, покачал головой, как будто считал предложение Ларкина проявлением дурного тона.

— Только не делайте этого, как прежде, без их согласия, — предупредил он.

— Райен Мэйфейр никогда об этом не узнает, — заверил его Ларкин. — Предоставьте это дело нам. Если хотите, можете назвать нас секретной медицинской службой. Или как-нибудь в этом роде. Кроме того, сейчас я хочу увидеть Карри.

— Понимаю. Это можно организовать, скажем, завтра. Или даже сегодня вечером. Мне нужно подумать.

— О чем?

— Обо всем. Например, я не могу понять, почему старшины позволили Столову приехать сюда. Почему он самым бесцеремонным образом вторгся в дела семьи, рискуя тем самым вызвать ее неудовольствие. — Не иначе как Лайтнер просто размышлял вслух, а не отвечал на вопрос Ларкина. — Понимаете, всю свою жизнь я посвятил исследованиям паранормальных явлений. Никогда прежде мне не доводилось вступать в такой тесный контакт с этой семьей. Я чувствую, что с каждым днем растет моя преданность им. Растет моя забота о них. И мне стыдно, оттого что я не смог вмешаться в их судьбу раньше, до исчезновения Роуан. Но я получил от старшин особые указания.

— Судя по всему, они тоже считают, что в этой семье что-то странное творится с генами, — предположил Ларкин. — Я делаю такой вывод, исходя из того, что вы тоже отслеживаете особенности, переходящие из поколения в поколение. Боже правый, по крайней мере человек шесть на вчерашних поминках заявили о том, что Гиффорд обладала экстрасенсорными способностями. Говорят, она видела какой-то образ, нечто вроде семейного привидения. Хотя, насколько я понял, этим далеко не исчерпывались ее психические возможности. Очевидно, ваши друзья из Таламаски пошли по такому же пути.

Лайтнер медлил с ответом.

— В том-то все и дело, — наконец произнес он. — Нам надлежало идти по этому пути, но я далеко не уверен, что мы это делали. Видите ли… все это так неопределенно и замысловато.

Их разговор прервал низкий пульсирующий звонок телефонного аппарата, который находился рядом с кушеткой и выглядел вызывающе современным среди темно-коричневой бархатной мебели.

Ларкин снял трубку.

— Доктор Ларкин слушает, — произнес он свою привычную фразу, которую всегда говорил, когда брал телефонную трубку. Однажды он безотчетно выпалил ее по телефону-автомату в аэропорту, что мгновенно вывело его из забытья.

— Это Райен Мэйфейр, — услышал он ответ на другом конце провода. — Так вы и есть тот самый доктор из Калифорнии?

— Да, рад вас слышать, мистер Мэйфейр. Мне не хотелось беспокоить вас последние дни. Я мог бы вполне подождать до завтра.

— Доктор, скажите, нет ли там поблизости Эрона Лайтнера?

— Да, он здесь. Хотите поговорить с ним?

— Нет. Пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Сегодня рано утром от маточного кровотечения умерла Эдит Мэйфейр. Она приходилась внучкой Лорен Мэйфейр и Жаку Мэйфейру. Мне же и моей супруге Гиффорд, а также Роуан она являлась двоюродной сестрой. Понимаете, с ней случилось то же самое, что и с моей женой. Эдит просто истекла кровью в своих апартаментах на Эспланейд-авеню. Бабушка обнаружила ее только в полдень, когда она уже была мертва. Мне думается, нам следует обсудить вопрос о генетических исследованиях. Судя по всему, в нашей семье в самом деле что-то не так.

— Господь всемогущий!.. — изумленно прошептал Ларкин. Голос Райена звучал спокойно.

— Не могли бы вы приехать ко мне в офис? — осведомился Райен Мэйфейр. — Будьте любезны, попросите Лайтнера приехать вместе с вами.

— Конечно. Мы будем у вас через…

— Десять минут, — подсказал ему Лайтнер, который был уже на ногах. Взяв у Ларкина телефонную трубку, он произнес: — Райен, оповестите всех женщин вашей семьи, где бы они ни находились, о том, что они ни на минуту не должны оставаться одни. Не надо никого пугать, тем не менее надо всех предостеречь на случай непредвиденных обстоятельств. Кто-нибудь должен обязательно находиться рядом с ними, чтобы можно было вызвать врача. Насколько я понимаю, ни Гиффорд, ни Эдит по какой-то причине не смогли это сделать. Я вполне отдаю себе отчет в том, что говорю. Да. Да. Всех. Каждую. Именно так и следует поступить. Да, мы будем у вас через десять минут.

Ларкин и Лайтнер, выйдя из номера, вместо того чтобы воспользоваться элегантным маленьким лифтом, предпочли спуститься по короткому лестничному пролету.

— Что, по-вашему, за чертовщина здесь происходит? — по дороге спросил Эрона Ларкин. — Что значит еще одна смерть? Причем, по описанию, в точности повторяющая предыдущую?

Лайтнер ничего не ответил. Вид у него был мрачный и несколько возбужденный.

— Кстати говоря, у вас что, феноменальный слух? Откуда вы узнали, что Райен сказал мне по телефону?

— Феноменальный слух, — неуверенно пробормотал Лайтнер.

Выскользнув через парадный вход на улицу, они сели в стоявшую неподалеку машину. Воздух еще дышал прохладой, но к ней уже примешивалось ласкающее весеннее тепло. Куда ни кинь взгляд, все утопало в зелени, среди которой подчас выделялись слегка обветшалые образчики старины. Например, фонарные столбы или частично торчавшие из-под штукатурки кованые решетки, некогда ограждавшие балконы на верхних этажах фасада домов.

— Полагаю, нам следует обсудить, — казалось, Лайтнер вновь не столько обращался к Ларкину, сколько говорил сам с собой, — что мы собираемся им сказать. Вы сами прекрасно понимаете, что происходит. И, надеюсь, согласитесь со мной, что ничего общего с генетическим заболеванием это не имеет. Если, конечно, не брать во внимание более широкую интерпретацию этого термина.

Водитель, сделав крутой поворот, свернул с бульвара на небольшую улицу, так что оба пассажира невольно склонились в сторону.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Ларкин. — И вообще не понимаю, что происходит. Я бы назвал это своего рода синдромом, вроде токсического шока.

— Да будет вам, — сердито бросил Лайтнер. — Мы оба знаем правду. Он пытается совокупляться с ними. Разве вы сами мне об этом не говорили? Разве не вы сказали, что Роуан интересовал вопрос, способен ли этот тип спариваться с людьми? Для этого она прислала вам материалы с просьбой провести полное генетическое исследование.

Ларкин был потрясен. Честно говоря, он никогда всерьез не верил в существование этого странного субъекта мужского пола, которого родила Роуан Мэйфейр. В глубине души он до сих пор надеялся, что этому найдется вполне разумное объяснение.

— А это и есть разумное объяснение, — сказал Лайтнер. — Слово разумное довольно обманчиво. Под ним можно понимать все что угодно. Хотелось бы знать, удастся ли мне увидеть его? Любопытно, обладает ли он, подобно человеку, мыслительными способностями? Умеет ли владеть собой? Имеет ли какие-нибудь моральные принципы, если, конечно, он наделен сознанием в том виде, в каком мы его понимаем…

— Вы всерьез считаете, что он охотится за женщинами этой семьи?

— Разумеется, всерьез, — ответил Лайтнер. — Это же ясно как день. А знаете, почему Таламаска забрала окровавленную одежду Гиффорд? Потому что эта дама забеременела от него, а потом у нее случился выкидыш. Послушайте, доктор Ларкин, полагаю, вам пора уяснить то, что происходит. Я вполне разделяю ваш научный интерес. Мне также понятна ваша преданность Роуан. Но я хочу, чтобы до вас наконец дошло. Ее вы можете больше никогда не увидеть.

— О Боже!

— Поэтому постарайтесь переварить хотя бы то, что уже нам известно. Нам предстоит сообщить семье, что этот субъект начал действовать. У нас нет времени вести пространные беседы о генетических заболеваниях и генетических исследованиях. Нам даже некогда собирать данные. Семье грозит невероятная опасность. Вы понимаете, что сегодня умерла еще одна женщина? И умерла как раз тогда, когда вся семья хоронила Гиффорд!

— Вы были с ней знакомы?

— Нет. Но знаю, что ей было тридцать пять лет. По своей натуре она была своего рода отшельницей. Ее считали слегка чудаковатой. Впрочем, таких, как она, в семье предостаточно. Ее бабушка, Лорен Мэйфейр, не слишком с ней ладила. Думаю, что пришла она к своей внучке в полдень только затем, чтобы отругать за отсутствие на похоронах двоюродной сестры.

— У нее был вполне подходящий для этого повод, не так ли? — произнес Ларкин, неожиданно для себя испытав жалость. — Господи, если бы я имел хоть малейшее представление, где искать Роуан. Хотя бы какой-нибудь намек на то, где ее можно найти.

— Да вы, как я погляжу, большой оптимист, — с горечью произнес Лайтнер. — Намеков у нас с вами хватает. Разве не так? Но ни один из них не может помочь нам встретиться или поговорить с Роуан Мэйфейр.

Глава 11

Вместе с билетом в Новый Орлеан его ждала записка: «Немедленно позвони в Лондон».

— Юрий, с тобой хочет поговорить Антон. — Ответивший на другом конце провода женский голос был ему незнаком. — Он хочет, чтобы ты дождался, пока в Нью-Йорк приедет Эрик Столов. Он должен прибыть завтра. И сможет встретиться с тобой в полдень.

— Интересно, зачем? Как вы думаете? — поинтересовался Юрий, пытаясь догадаться, кто была его собеседница, которая говорила с ним так, будто хорошо его знала, несмотря на то, что он слышал ее голос по телефону первый раз в жизни.

— Он считает, что тебе было бы неплохо поговорить со Столовым.

— Зачем?

Юрию было нечего сказать Столову, а точнее — нечего было добавить к тому, что он уже сказал Антону Маркусу. Поэтому ему было совершенно непонятно решение, исходящее от руководства Таламаски.

— Мы для тебя заказали номер, Юрий, — продолжала дама. — В отеле «Сент-Реджис». Эрик позвонит тебе завтра в полдень. Прислать тебе машину? Или возьмешь такси?

Юрий задумался. До его рейса оставалось меньше двадцати минут. Он в недоумении посмотрел на свой билет, пытаясь разобраться в охвативших его чувствах и мыслях. Его рассеянный взгляд безотчетно блуждал по вестибюлю, наводненному разношерстной толпой прохожих. Перед его взглядом беспрестанно мелькали то дети, то багаж, то снующий повсюду обслуживающий персонал, который нетрудно было угадать по униформе, то газеты в затемненных пластиковых тумбах. Все аэропорты мира, как ни странно, чрезвычайно похожи друг на друга. Пребывая в них, совершенно невозможно определить, где ты находишься — в Вашингтоне или Риме. Если вокруг нет воробьев, значит, это не Каир, хотя вполне может быть Франкфуртом или Лос-Анджелесом.

Мимо него проходили индусы, арабы, японцы. И множество других людей, которые в равной степени могли являться канадцами, американцами, англичанами, австралийцами, немцами или французами. Кто их мог различить по национальности?

— Юрий, ты меня слышишь? Пожалуйста, отправляйся в «Сент-Реджис». С тобой хочет поговорить Эрик. Он привезет тебе данные расследования. Антон придает вашей встрече чрезвычайную важность.

Каким спокойствием и невозмутимостью веяло от ее тона! Неизвестная собеседница говорила с ним так, будто ничего не произошло — будто он не нарушил приказ и самовольно не покинул штаб-квартиру ордена. Откуда взялась столь странная доверительная интонация и подозрительная вежливость у той, которую он даже не знал?

— Антон сам желал бы с тобой поговорить, — продолжала неизвестная особа. — Он будет очень огорчен, узнав, что ты позвонил в его отсутствие. Позволь мне сказать ему, что ты отправился в отель «Сент-Реджис». Мы можем прислать тебе машину. Уверяю тебя, организовать это совсем нетрудно.

Можно подумать, что Юрий сам этого не знал. Можно подумать, он не избороздил весь мир в бесконечных командировках. Не летал тысячу раз на самолетах, не ездил тысячу раз на машинах и не жил тысячу раз в отелях, забронированных орденом. Можно было подумать, будто он вовсе не был отступником.

Нет, что-то здесь было не так. Никто в Таламаске никогда ему не грубил, но никто никогда не разговаривал с Юрием и подобным образом. Все их способы вести переговоры он прекрасно знал. Был ли этот тон специально избран для безумцев, дерзнувших без разрешения покинуть Обитель? Уйти из нее после долгих лет послушания, покорности и беззаветного служения?

Его рассеянный взор остановился на одной даме, стоявшей вдали у стены. На ней были кроссовки, джинсы и шерстяной жакет. Словом, ничего примечательного, разве что за исключением коротких темных волос. Гордая осанка, маленькие глазки. Довольно симпатичная. Засунув руки в карманы, она курила сигарету, которая торчала у нее изо рта. Все это время дама не сводила с Юрия глаз.

Да, она смотрела прямо на него. И Юрий понял. Пусть далеко не все, но многое. Опустив глаза, он что-то невнятно пробормотал. Дескать, подумает над тем, что ему предлагала дама по телефону, и, вполне возможно, воспользуется ее советом и отправится в «Сент-Реджис». О своем решении он обещал сообщить по телефону позже.

— О, как я рада это слышать! — ответил ему медоточивый голос. — Антон будет очень доволен.

— Не сомневаюсь!

Повесив трубку, Юрий взял чемодан и поспешно устремился вперед по вестибюлю мимо стоек регистрации, закусочных прилавков и лавок, торгующих всякой всячиной, начиная с книг и кончая сувенирами. Он просто шел и шел. Дойдя до поворота, Юрий резко свернул налево и прицельно направился к большим воротам, в которые упирался этот небольшой коридор. Достигнув их, он сделал крутой разворот и так же быстро двинулся в обратном направлении.

Он чуть не врезался в нее — настолько близко она шла за ним по пятам. Столкнувшись с ним лицом к лицу, шпионившая за ним особа была так ошеломлена, что невольно отпрянула в сторону. Ежу было ясно, что ее, как говорится, вычислили, поэтому не удивительно, что ее лицо залилось ярким румянцем. Проводив его взглядом, дама свернула в маленький коридор и исчезла за служебной дверью. Юрий ждал, но она не появлялась, очевидно, опасаясь попасться ему на глаза еще раз. Ему стало не по себе, он даже почувствовал, как волосы у него на голове встали дыбом.

Инстинкт подсказывал ему сдать билет и отправиться на юг другим путем. Например, сначала в Нэшвилл, потом в Атланту, а оттуда в Новый Орлеан. Пусть это займет больше времени, но зато его труднее будет выследить.

Юрий остановился около телефонной будки, чтобы послать самому себе телеграмму в «Сент-Реджис», которую попросил вручить по прибытии, хотя направляться в этот отель он, конечно же, не собирался.

Судя по всему, дело принимало весьма неприятный оборот. Множество раз Юрию доводилось быть преследуемым полицией той или иной страны. Однажды за ним даже гнался какой-то ненормальный парень. Неоднократно приходилось Юрию участвовать в драках, особенно когда жизнь заносила его в мир трущоб и отребья и он оказывался среди низов общества в каком-нибудь баре или порту. А в Париже как-то раз его даже арестовали, правда, вскоре дело было улажено.

Подобные случаи всегда были у него под контролем. По крайней мере, с такими переделками он мог справиться.

Но то, что происходило с ним сейчас, приводило Юрия в крайнее недоумение.

Им овладел сонм неприятных ощущений — нечто среднее между недоверием и злостью, обидой и полной растерянностью. Если бы ему удалось сейчас посоветоваться с Эроном! Но времени на звонок совсем не оставалось. Да и стоило ли обременять старшего друга какими-то россказнями о преследовании в аэропорту и елейном голосе, говорившем с ним из Лондона? Ему хотелось встретиться с Лайтнером, чтобы помочь ему, а не озадачивать его собственными неприятностями.

На какой-то миг Юрием овладело желание позвонить в Лондон и потребовать к телефону самого Антона, чтобы задать ему надлежащие вопросы. Спросить его, что происходит и кто та женщина, которая села ему на хвост в аэропорту.

Но у него не хватило духу это сделать. Кроме того, он был далеко не уверен, что его отчаянная выходка может принести результаты.

Именно в этом и заключалось самое страшное — у него не осталось никакой надежды на то, что в его власти что-либо изменить. Что-то случилось. Произошло нечто такое, что повлекло за собой перемены.

Посадка подходила к концу. Юрий огляделся и, удостоверившись, что в поле зрения нет преследовавшей его особы, направился к самолету.

В Нэшвилле, разыскав факс, он отправил старшинам на амстердамский номер длинное послание, в котором описал случай в аэропорту:

«Я свяжусь с вами позже. По-прежнему вам предан. На меня можно положиться. Но не понимаю, что происходит. Вы обязаны мне все объяснить. Почему мне запретили поддерживать связь с Эроном Лайтнером? Что за дама со мной говорила из Лондона? И почему за мной следили в аэропорту? Мне еще дорога жизнь. Но я беспокоюсь за Эрона. Мы ведь все люди. Что вы хотите, чтобы я сделал?»

Юрий перечитал свое послание, которое было написано в его духе — слишком мелодраматично. Подобная манера зачастую вызывала у служителей ордена либо улыбку, либо порицание. Неожиданно Юрий почувствовал какую-то слабость.

Отдав письмо вместе с двадцатидолларовой купюрой клерку, Юрий сказал:

— Отправьте его не раньше чем через три часа.

К этому времени он должен был уже вылететь из Атланты.

Вдруг его взор снова выхватил из толпы ту самую даму в шерстяном жакете с прилипшей к губе сигаретой. Она стояла возле стойки и холодно взирала на него, пока он поднимался на борт самолета.

Глава 12

«Неужели на эти страдания я обрекла себя сама? Неужели все так и кончится из-за моего эгоизма и тщеславия?» Она снова смежила веки, но пустая белая комната продолжала стоять у нее перед глазами. Майкл, повторяла про себя она, пытаясь нарисовать его образ, словно картинку на компьютере своего сознания. Архангел Михаил.

Она лежала тихо, стараясь не сопротивляться, не бороться, не напрягаться и не кричать. Лежала так, как будто по собственной воле согласилась привязать свои руки эластичной лентой к изголовью грязной кровати. Поначалу она отчаянно пыталась освободиться как с помощью физических усилий, так и посредством мысленной энергии, которая, она знала, была способна разрушить у человека даже мягкие ткани, находящиеся в глубине его организма. Однако после тщетных попыток была вынуждена бросить это намерение.

Правда, прошлой ночью ей удалось вытащить из веревочных тисков левую ногу. Она сама удивлялась тому, что умудрилась это сделать. Будто неким чудесным образом ее лодыжка выскользнула из многократно опоясывающей ее ленты, которая к тому времени превратилась в причиняющие боль кандалы. Частично высвободившись из плена, она обрела некоторую подвижность, которой тут же не преминула воспользоваться. Так, в течение долгой ночи ерзая по кровати, она в конце концов стянула с себя пропитанную рвотными массами и мочой простыню.

Конечно, это не слишком поправило дело, потому что остальные простыни были такими же зловонными и из рук вон грязными. Любопытно, сколько дней она здесь пролежала? Три или четыре? Она не имела никакого представления о течении времени, и это сводило ее с ума. Стоило ей только вспомнить вкус воды,как ей начинал отказывать рассудок.

Скорее всего, это был четвертый день.

Она пыталась припомнить, как долго человек может прожить без воды и пищи. Такие элементарные вещи следовало бы знать каждому, а уж тем более ей, нейрохирургу. Но с тех пор, как мы в своей основной массе перестали привязывать людей к кроватям и до смерти морить их жаждой и голодом, у нас утратилась потребность иметь столь специфическую информацию.

Роуан выкапывала из памяти героические истории, которые когда-то читала. Вспоминала удивительные рассказы, повествующие о людях, которые во время всеобщего голода выжили, о тех, которые, невзирая ни на что, шли сквозь пургу вперед, хотя остальные от слабости валились с ног. Она не утратила воли. В этом у нее не было никаких сомнений. Но что-то с ней было все-таки не так. Когда он привязывал ее здесь, она уже была нездорова. Ее недомогание — тошнота и головокружение, одолевавшие ее даже в лежачем состоянии, — началось с тех пор, как они уехали из Нового Орлеана. Ей то и дело казалось, будто она куда-то проваливается. Кроме того, не давала покоя ломота в костях.

Скривившись, она слегка повернулась набок и, насколько могла, пошевелила руками вверх-вниз, вверх-вниз. Затем повертела свободной ногой и повращала связанной. Интересно, когда он вернется, сможет ли она встать?

Но тут ее вдруг осенила страшная мысль. А что, если он вообще не придет? Вдруг ему что-то помешает? Наверняка он где-то бродил как помешанный, поражаясь всему, что представало его взору, и, как всегда, делая до смешного странные выводы. Впрочем, нетрудно догадаться, что будет, если он не придет. Она просто умрет, вот и все.

Никто не найдет ее здесь.

Место, где она находилась, было идеально изолировано от прочего мира. Высокая пустая башня, затесавшаяся среди множества других, представляла собой так называемый не сдаваемый в аренду замороженный объект. Роуан избрала в качестве своего убежища эту постройку, изначально предназначенную для медицинских целей, только потому, что та располагалась в самой гуще одного уродливого мегаполиса — южного города, обильно наводненного больницами, клиниками и медицинскими библиотеками. На время своих экспериментов они могли затеряться здесь, как два листа на дереве.

Она сама включила свет, когда они впервые вошли в это здание, и, наверное, он до сих пор продолжал гореть на всех пятидесяти этажах. Правда, в комнате, в которой она лежала, было темно. Уходя, ее спутник погасил лампу, и это оказалось очень кстати.

За широкими окнами сквозь груду безвкусных небоскребов она видела темнеющее небо. Иногда заходящее солнце отражалось в серебристых стеклах домов, и те начинали так сверкать, что можно было подумать, будто небоскребы горят, меж тем как позади них в зардевшем небе вздымаются ввысь клубы белых гор-облаков.

Свет — это единственное, что она могла всегда наблюдать. Но ощущала она себя уютней не днем, а ночью, точнее сказать, когда за окном смеркалось и в окнах загорались огни. Ей казалось, что она не одна, что вокруг нее люди, которые могут прийти к ней на помощь. И даже не важно, что никто из них не догадывался о ее присутствии. Все равно кто-нибудь мог случайно зайти. Или встать, к примеру, у противоположного окна с биноклем. Впрочем, зачем?

Она снова погрузилась в спасительные мечты о Майкле, представляя себе, как они вместе будут идти по полям Доннелейта и как она ему будет обо всем рассказывать. Она больше всего любила отдаваться подобным фантазиям, когда хотела страдать, соизмерять и отрицать одновременно.

«Одно ложное суждение притягивает к себе другое. У меня был весьма ограниченный выбор. Но моей непростительной ошибкой стала гордыня. Я возомнила себе, что смогу это сделать, что смогу с этим справиться. К этому, как всегда, призывала моя гордыня. Гордыней исполнена вся история Мэйфейрских ведьм. Мой случай отличается от прочих разве что тем, что он окутан научными тайнами. Но у нас ужасное, ужасно извращенное понимание науки. Мы думаем, что она точна, содержит правильные определения и понятия, а на самом деле она являет собой огромное множество ворот в неизвестное, такое же бесконечное, как сама вселенная. Я знала это. Знала, но забыла. В этом и состоит моя главная ошибка».

Она попыталась вызвать в своем воображении сначала образ зеленой травы и развалин, потом высоких и хрупких арок собора, которые высились над горной долиной. И на какое-то время ей показалось, что она действительно находится на природе и что она свободна как птица.

Ее вывел из забытья какой-то звук.

Оказалось, что это звук ключа, поворачиваемого в замке.

Роуан в неподвижности замерла на кровати и прислушалась. Да, в самом деле, повернулся ключ. Кто-то с шумом и силой открыл наружную дверь, вслед за чем раздались гулкие шаги на кафельном полу. Она слышала, как этот «кто-то» что-то насвистывал и напевал.

О Господи, спасибо тебе, Господи!

Он достал еще один ключ. И одолел еще один замок. А вот и его специфическое благоухание, нежный запах, пахнувший на нее, когда он приблизился к кровати.

Она попыталась ощутить к нему ненависть, разозлиться, воспротивиться выражению сочувствия, которое читалось у него на лице. Когда он глядел на нее, его прекрасный взор был преисполнен неизбывной жалостью. Черные и густые борода и усы делали его похожим на святого, каким его принято изображать на картинах. У него был изысканной формы лоб, ярко очерченный сверху линией зачесанных назад волос, образующих посредине небольшой уголок.

Что ни говори, но он воистину был красив. А может, его вовсе не было здесь? Может, он ей снился? Может, она все навоображала себе, а на самом деле он не вернулся.

— Нет, дорогая моя, я люблю тебя, — прошептал он, и она вновь усомнилась, не почудился ли ей этот голос.

Когда он приблизился, она поймала себя на том, что смотрит на его рот, который немного изменился за последнее время. Возможно, стал более мужским, более сформировавшимся. Рот, который, судя по всему, умел хранить свое достоинство среди блестящих черных усов и коротких завитков бороды.

Он наклонился, и она отвернулась. Его теплые пальцы обняли ее за плечи, а губы припали к щеке. Когда его большая рука, переместившись к груди, потеребила соски, ее пронзило нежеланное ощущение. Нет, это был не сон. Она явственно ощущала его руки. И была готова потерять сознание, лишь бы оградить себя от непрошеных ласк. Тем не менее оставалась по-прежнему беспомощна и была совершенно не способна ни убежать, ни остановить его.

Весь ужас заключался в том, что она внезапно ощутила откровенную радость от его присутствия. Ей было стыдно признаваться себе, что его пальцы возбуждали ее, словно он был ее любовником, а не тюремщиком. Весь ужас заключался в том, что она воскресала из своего полуобморочного забытья, откликаясь на доброту и нежность того, кто держал ее в неволе.

— Милая моя, дорогая моя, — произнес он.

Потом уткнулся лицом ей в живот, не обращая внимания на грязную и дурно пахнущую постель, и принялся что-то бормотать и шептать, после чего вдруг зашелся громким плачем, вскочил и пустился танцевать. Он с таким самозабвением кружился, прыгал на одной ноге, пел и хлопал в ладоши, будто находился в экстазе.

Ей доводилось видеть такие выходки уже много раз, но впервые он предавался этому действу с таким удовольствием. Зрелище было воистину любопытным. Нельзя было без изумления наблюдать за взмахами его длинных и изящных рук и ног, за поворотами стройного стана, за движениями кистей, которые казались вдвое длиннее, чем у обычного человека.

Она закрыла глаза, но это не помогло ей избавиться от назойливого зрелища: прыгающая и кружащаяся фигура продолжала стоять перед ее внутренним взором. Не могла несчастная пленница отстраниться и от раскатов самодовольного смеха и громкого топанья по ковру его ног.

— Господи, почему он не убьет меня? — прошептала она. Он замолчал и снова склонился над ней.

— Прости, дорогая, прости.

Господи, до чего же приятный у него был голос! Глубокий грудной голос. Таким голосом впору читать по радио Библию, услаждая слух тех, кто ночью оказался вдалеке от людей за рулем машины.

— Я не собирался уходить так надолго, — сказал он. — Со мной произошло горькое, раздирающее мое сердце приключение, — его речь с каждым словом ускорялась. — В печали мне довелось делать свои открытия. Исполненный горестей и разочарований, я стал свидетелем смерти… — И, как с ним зачастую бывало, он снова перешел на шепот или, вернее сказать, тихое бормотание. Принялся раскачиваться туда-сюда на ногах, что-то напевая, мурлыкая и насвистывая тоненьким голоском.

Потом он упал на колени, как будто они подкосились. Снова положил голову ей на живот и, невзирая на засохшие вокруг нечистоты, принялся его целовать, устремив свою теплую руку в ложбинку между ее бедер.

— Моя дорогая, моя милая.

Она не могла удержаться от слез.

— Освободи меня. Позволь мне встать. Разве ты не видишь, в какой грязи я лежу. Посмотри, до чего ты меня довел. — Она замолчала, парализованная гневом, которому чуть было не дала выхода.

Она знала, что, если ее слова заденут его самолюбие, он будет дуться на нее на протяжении многих часов или, что еще хуже, стоять у окна и плакать. Поэтому надо молчать. Надо проявлять благоразумие.

Какое-то время он молча на нее смотрел, потом вытащил нож и перерезал ленты.

Наконец ее руки обрели свободу. Пусть ее конечности были онемевшими и ни на что не способными, но зато свободными. Призвав в себе остаток сил, она попыталась их приподнять. На удивление, они ей повиновались, за исключением правой ноги.

Она почувствовала, как плавно скользнули ей под спину его руки. Он поднял ее и, выпрямившись, прижал к своей груди.

Она плакала. Плакала навзрыд. Неужели она вновь свободна от проклятой кровати? Если б только ей удалось обнять его за шею и…

— Я вымою тебя, моя дорогая, моя милая, моя несчастная возлюбленная, — произнес он. — Моя бедная возлюбленная Роуан.

Интересно, они танцевали или у нее так сильно кружилась голова? Вскоре запахло ванной — мылом, шампунем и чистыми вещами.

Он уложил ее в холодную фарфоровую ванну, и она почувствовала первую струю теплой воды.

— Слишком горячая, — прошептала она.

Ослепительно белый кафель мелькал у нее перед глазами, сливаясь со стенами и перемежаясь вспышками света. Стоп.

— Нет, она совсем не горячая, — успокоил ее он.

Его глаза казались ей еще больше, еще ярче, а брови как будто уменьшились, но оставались по-прежнему пышными, блестящими и черными. Она отметила эту особенность про себя, как будто собиралась делать запись в компьютер. Неужели это все? Трудно поверить. Неужели никто так ничего и не узнает о ее открытиях? Господи, если бы только посылка дошла до Ларкина…

— Не надо горевать, моя дорогая, — произнес он. — Мы будем добры друг к другу. Будем любить друг друга. Ты будешь мне доверять. И снова полюбишь меня. Роуан, зачем тебе умирать? В этом нет никакого смысла. Нет никакой причины тебе меня покидать, Роуан. Люби меня, дорогая.

Она лежала как труп, не в силах сделать ни малейшего движения. Вокруг нее водоворотом кружилась вода. Он расстегнул ей белую блузку и слегка спустил вниз. Льющаяся с шипением теплая вода окатила обнаженные участки тела Роуан. Неприятный запах стал исчезать. Она услышала, как ее спутник отшвырнул запачканное белье в сторону.

Роуан с трудом подняла правую руку и дотянулась до трусов, но сил их снять у нее не хватило. Он вышел из ванной в соседнюю комнату, и до нее донесся шуршащий звук перестилаемой постели. Сначала ее сдернули с кровати, потом бросили на пол. Поразительно, сколько звуков способно отмечать наше сознание. Кто бы мог подумать, что подобные действия могут сопровождаться звуком? И тем не менее он был ей очень хорошо знаком. Совсем некстати, но она вдруг вспомнила, что точно такой шорох слышала дома, в Калифорнии, когда ее мать на кроватях меняла белье.

А вот теперь разорвали полиэтиленовый пакет. Чистая простыня упала на пол, ее подняли, встряхнули, чтобы расправить, и постелили на кровать.

Роуан соскользнула вниз, и вода достигла ее плеч. Она вновь попыталась помочь себе руками и, упершись в кафель ванны, стала отталкиваться, пока наконец не смогла принять сидячее положение.

Он был уже рядом. Сняв свое пальто, он остался в обыкновенном свитере с высоким воротом, в котором выглядел на удивление тощим. Но, несмотря на свою худобу, был сильным и крепким малым, который ничем не походил на долговязых недокормленных переростков. Шевелюра у него была такая же черная, как у Майкла, но гораздо длиннее, так что закрывала плечи. Чем больше волосы росли, тем меньше вились. Теперь от былой кудрявости остались только мягкие волны и завитки на висках. Когда он наклонился, чтобы приласкать Роуан, она невольно залюбовалась его лоснящейся кожей, которая, казалось, вообще не имела пор.

Он взял свой маленький нож — о, если бы только она осмелилась выхватить его! — и перерезал ее грязные трусики, после чего вытащил их из взбаламученной воды и отбросил в сторону.

Потом, не сводя глаз с Роуан, он вновь встал на колени у края ванны и, склонив голову набок, начал петь, бормотать, издавая некие странные звуки, напоминающие вечернее стрекотание цикад в Новом Орлеане.

Его лицо стало более продолговатым, чем несколько дней назад, очевидно именно это придало ему более мужественные очертания. Только щеки сохранили некоторую округлость. Нос тоже стал немного уже, что тоже ему шло. Насколько она могла судить, не подверглись изменениям только размер его головы и рост. Когда он взял в руку губку, чтобы ее выжать, Роуан попыталась определить, не подросли ли у него пальцы. Однако никаких видимых перемен не обнаружила.

Любопытно, не претерпела ли каких-либо метаморфоз его голова? Сохранился ли на темени мягкий участок? И вообще, сколько требуется времени, чтобы родничок закрылся? Она заметила, что его рост несколько замедлился, но не остановился.

— Где ты был? — спросила она. — Почему меня бросил?

— Ты сама вынудила меня уйти, — вздохнул он. — Заставила покинуть тебя собственной ненавистью. Я был принужден вернуться в мир, чтобы кое-что познать. Мне нужно было немного побродить. Нужно было взглянуть на людей. И подумать о будущем. Я не могу предаваться мечтам, когда ты меня ненавидишь. Когда кричишь и терзаешь меня.

— Почему ты не убьешь меня?

Печальная тень промелькнула в его взоре. Отжав губку, он промокнул ею лицо и губы Роуан.

— Я люблю тебя. Ты мне очень нужна, — произнес он. — Почему ты не можешь принадлежать мне? Почему не можешь принадлежать самой себе? Чего бы ты хотела, чтобы я тебе дал? Дорогая моя, мир скоро станет нашим. Ты моя королева. Моя прекрасная королева. Если б только ты могла мне помочь.

— Помочь? В чем? — осведомилась она.

Роуан посмотрела на него и, призвав в себе всю ненависть и злобу, попыталась направить на него поток невидимой, но смертельно опасной психической силы, которая была способна разрушить клетки, вены и даже сердце. Но, сколько она ни старалась, все ее попытки были бесплодны. Наконец в полном изнеможении она откинулась на край ванны.

На протяжении жизни не раз случалось, что она ненароком убивала этой силой людей. Однако его уничтожить ей никак не удавалось. Он оказался для нее крепким орешком. Очевидно, его клеточные мембраны были слишком прочными, а остеобласты [169] двигались слишком быстро. И вообще все процессы в его организме происходили так, будто он был запрограммирован на выживаемость при любых агрессивных условиях. Жаль, что у нее не было возможности изучить его клетки. Если бы, если бы…

— Зачем я тебе нужен? — дрожащими губами вымолвил он. — О Господи, что же я собой представляю? Результат какого-то эксперимента?

— А зачем я тебе нужна? Почему ты держишь меня здесь взаперти? Почему то и дело бросаешь одну и не появляешься по нескольку дней? И после этого еще просишь моей любви. Так может поступать только последний дурак. О, если бы я в свое время была разумней! Если бы я научилась ремеслу истинной ведьмы! Тогда я смогла бы совершить то, что от меня требовалось.

Он содрогнулся, словно от невидимого удара. В глазах у него застыли слезы, а его нежная лоснящаяся кожа внезапно залилась краской. Он сжал руки в кулаки, будто собирался пустить их в ход, что неоднократно делал прежде, но, вспомнив, что поклялся впредь к этому никогда не прибегать, усилием воли подавил свой порыв.

Однако она на это не обратила внимания. Весь ужас ее положения состоял в том, что ей стало все равно, будет он ее бить или нет. Ее руки и ноги нещадно ныли и упорно отказывались ей повиноваться. Каждое ее движение отзывалось дикой болью в связках. Даже если бы ей удалось убить своего тюремщика, вряд ли она смогла бы без посторонней помощи выбраться отсюда.

— Чего ты от меня ждешь? — спросил он и, наклонившись, снова поцеловал ее.

Она отвернулась. Волосы ее намокли. Ей хотелось погрузиться глубже в воду, но она боялась, что не сможет вернуться в прежнее положение. Сжав пальцами губку, он принялся намывать ею Роуан — сначала тело, потом волосы, которые предварительно откинул со лба назад.

Она настолько привыкла к исходящему от него запаху, что почти его не ощущала. Единственное, что она испытывала, — это жажду близости с ним, стойкое неодолимое вожделение. Да, именно вожделение.

— Позволь мне снова доверять тебе. Скажи, что ты меня любишь, — умолял он. — Я твой раб, а не тюремщик. Клянусь тебе в этом, любовь моя, драгоценная моя Роуан. Наша родоначальница.

Она ничего не ответила. Он встал на ноги.

— Я все вымою и вычищу для тебя, — пообещал он с гордостью ребенка. — Все выстираю. Все будет свежим и красивым. Я принес тебе вещи. Новую одежду. Принес цветы. Я оставил их у лифта. Когда ты увидишь, то удивишься. Я превращу наше тайное убежище в райский уголок.

— Ты вправду так думаешь?

— О да, тебе понравится. Сама увидишь. А сейчас ты просто устала и проголодалась. Ну конечно проголодалась. О, тебе надо обязательно хорошенько поесть!

— А когда ты снова уйдешь, то опять свяжешь меня белыми атласными лентами? — Ее резкий голос был исполнен глубочайшего презрения.

Она закрыла глаза, непроизвольно подняв правую руку, и, к своему крайнему изумлению, вдруг ощутила, что та коснулась ее лица. Слава Богу, что ее мышцам наконец вернулась способность сокращаться.

Он вышел. Роуан изо всех сил напряглась, чтобы приподнять туловище в вертикальное положение, и, когда ей это удалось, поймала непослушными руками плавающую губку и начала мыться. Вода в ванне была грязной. Увидев в ней частицы собственных экскрементов, Роуан непроизвольно откинулась назад, чтобы подавить тошнотворный инстинкт. Потом снова потянулась вперед, и это движение тотчас отозвалось болью в спине. Все еще онемевшими, слабыми и неуклюжими пальцами вынула затычку из ванны и, повернувшись к струе воды, принялась тщательно смывать с себя грязные лохмотья.

Потом она легла на спину и, внимая движению волн вокруг своего тела, слегка поболтала ногами. Сделала глубокий вдох и согнула сначала правую, затем левую руку, после чего проделала то же самое с правой и левой ногой. Потом повторила эти упражнения несколько раз. Вода в ванной становилась горячее, что для Роуан было приятней. Ее журчание заглушало все звуки, доносящиеся из соседней комнаты. Роуан стала перебирать в памяти мгновения, в которые она переживала обыкновенную радость, и невольно ей на ум пришли последние минуты ее вольной жизни, когда она в последний раз испытала чувство беспечного счастья.

А было дело так.

В день Рождества, когда солнечные лучи озаряли пол гостиной, она сидела на китайском ковре в луже собственной крови, а рядом с ней — тот, кто только что из нее вышел. Изумленный, он выглядел еще не вполне сформировавшимся созданием.

Однако человеческие детеныши всегда рождаются неоформившимися и даже более неоформившимися, чем был он. По крайней мере, так можно было сказать на первый взгляд. Он попросту выглядел более развитым ребенком. Но далеко не монстром, нет.

Роуан помогала ему ходить, не уставая удивляться потоку его речи и звенящему смеху. Однако в отличие от человеческого ребенка он был далеко не слаб и вполне мог держаться на ногах без посторонней помощи. Оправившись от первого потрясения, связанного с приходом в этот мир, он начал знакомиться с окружающей обстановкой. Казалось, что он узнавал все, что видел, и всему давал правильные названия. Как выяснилось, он не мог выносить красный цвет, который его почему-то пугал.

Повинуясь его желанию не прикасаться к ярким тонам, Роуан одела его в темно-коричневую одежду. Его кожа выглядела и пахла как у новорожденного младенца. Однако в отличие от обыкновенного ребенка он уже имел довольно зрелую мускулатуру, и с каждой минутой силы его росли.

Потом вошел Майкл, и началась страшная драка.

Наблюдая за своим первенцем во время рукопашной схватки, Роуан видела, как буквально на глазах менялись его движения — от неловких раскачиваний, напоминавших некий сумасшедший танец, до вполне размеренных жестов, призванных вывести противника из равновесия, что в конце концов ему удалось. Причем он сделал это с такой неподдельной легкостью, что можно было подумать, будто он не отдавал себе отчета в том, как ему это удалось.

Роуан могла поклясться: не оттащи она его вовремя в сторону, он убил бы Майкла на месте. То уговаривая его, то стращая, она поволокла его на улицу и почти силком затолкнула в машину. По дороге она включила сигнализацию, и вой сирены, к счастью, так напугал его — он вообще не переносил громких звуков, — что им овладело сильное замешательство, которым Роуан не преминула воспользоваться.

Пока они ехали в аэропорт, он без умолку рассказывал ей о своих впечатлениях. О том, как ему виделся мир с его ярко очерченными формами, а также о том, каким захватывающим было ощущение сравняться по своим размерам с остальными людьми, которых встречал за окном машины. В том мире, где он находился прежде, он взирал на них сверху или даже изнутри, но никогда не имел возможности смотреть на них так, как видели друг друга они сами. Подобные впечатления он мог получить, лишь вселившись в живущее на земле существо, что всегда было сопряжено с мучениями. Правда, с Джулиеном все обстояло совсем иначе. Впрочем, это долгая история.

У него оказался очень выразительный голос, который был удивительным образом похож на голос Майкла, но, как ей показалось, отличался лирической протяжностью. Кроме того, он говорил без малейшего акцента. Всякие звуки заставляли его подпрыгивать. Он то и дело мял в руках жилет Роуан, очевидно, желая прощупать структуру ткани, и почти не переставая смеялся.

В аэропорту он постоянно принюхивался то к воздуху, то к коже Роуан, делая многократные попытки ее поцеловать, так что она была вынуждена всякий раз их пресекать. К этому времени он уже вполне освоился с вертикальным положением тела и ходил как нормальный человек. Когда они вошли в вестибюль аэропорта, им овладело столь радостное возбуждение, что он начал бегать и прыгать, а услышав звуки, льющиеся из радиоприемника, который проносили мимо, принялся под них раскачиваться из стороны в сторону, словно в трансе. Подобные детские выходки ей доводилось наблюдать снова и снова.

Наконец они сели в самолет, летящий в Нью-Йорк, который избрали только по той причине, что он был ближайшим по расписанию. Ей было все равно, куда отправиться, лишь бы поскорее покинуть родной город. Охваченная паникой, она испытывала потребность защищать своего ребенка, пока он не успокоится и наконец не разберется, что за странное явление природы собой представляет. Она ощущала за него ответственность и относилась к нему так, будто имела на него права. Эти чувства одновременно волновали и пугали ее, равно как вызывали в ней неуемную гордость.

Она дала рождение этому существу, сотворила его тело. И поэтому никому не позволит распоряжаться его судьбой, никому не даст забрать его у нее и где-нибудь запереть на замок. Но при всем при том она понимала, что не способна трезво мыслить. От всего происшедшего у нее путались мысли. Кроме того, после родов она еще была очень слаба и все время, пока они находились в аэропорту, пребывала на грани потери сознания. Когда они садились в самолет, он поддерживал ее, торопливым шепотом комментируя свои попутные впечатления и приправляя их замечаниями, основанными на некоторых событиях прошлого.

— Мне все знакомо. Помнится, Джулиен говорил, что настанет эра чудес. Он предсказывал, что те механизмы, которые были так необходимы в его время, устареют уже через десяток лет. «Взгляни на эти паровозы, — сказал бы сейчас он, — как быстро они ездят по рельсовой дороге. А каковы автомобили! Никогда бы не подумал, что на них можно так скоро передвигаться». Понимаешь, в чем штука? Он все это предвидел. И если собственными глазами узрел бы самолет, то, очевидно, был бы в восторге. Я даже знаю, как работает мотор. Высокооктановое топливо получается из вязкой жидкости и превращается в пар, и…

Роуан снова и снова пыталась угомонить его словоохотливость, которая до чрезвычайности ее утомила. Наконец ей удалось найти выход: она уговорила его попробовать писать. Но оказалось, что делать это он совсем не умеет — не умеет даже держать ручку. Но зато он мог читать и с любопытством разглядывал всякий кусок бумаги с напечатанным текстом, который попадался ему в руки.

В Нью-Йорке он потребовал, чтобы Роуан купила ему магнитофон. Когда она засыпала в номере «Хемшли-палас», он начинал бродить по комнате взад-вперед, и когда ему в голову приходила какая-нибудь любопытная мысль, бросался к магнитофону, чтобы наговорить ее в микрофон:

«Теперь у меня появилось настоящее ощущение времени, его пульсирующего ритма. Создается такое впечатление, будто до изобретения часов в мире существовало чистое тиканье, некое естественное измерение времени, возможно, связанное с биением наших сердец или ритмом дыхания. Я испытываю на себе действие даже малейших изменений температуры. Холод мне явно не по нутру. Я не чувствую, когда голоден, а когда нет. Но Роуан должна хорошо питаться. Она слаба, и от нее пахнет болезнью…»

Роуан проснулась от невероятного эротического возбуждения — он так сильно сосал ей грудь, что у нее заболел сосок. Вскрикнув и открыв глаза, она увидела его голову у себя на груди, а пальцы — на животе. Вторая, левая грудь на ощупь была тверда, как кусок мрамора.

На мгновение ее охватил страх. Ей захотелось позвать кого-нибудь на помощь. Оттолкнув его, Роуан сказала, что закажет еду для них обоих, и после того, как повесила трубку, собралась сделать еще один звонок.

— Кому? — строго осведомился он.

Его детское лицо уже стало немного удлиняться, голубые глаза утратили былую округлость, а веки слегка опустились и обрели более естественный вид. Он резко выхватил телефонный аппарат у нее из рук.

— Больше никому не звони, — грозно заявил он.

— Я хочу справиться о здоровье Майкла.

— Его здоровье или нездоровье не имеет для нас никакого значения. Куда мы держим свой путь? Что собираемся делать?

Роуан была такой уставшей, что с трудом держала глаза открытыми. Он легко поднял ее на руки и понес в ванную, чтобы, как он выразился, смыть с нее все запахи — болезни, родов и Майкла. Особенно его раздражал запах этого ирландца, его «невольного» отца.

Однажды, когда они сидели напротив друг друга в ванне, ее обуял откровенный ужас. Казалось, будто он в буквальном смысле являл собой обретшее плоть слово, которое взирало на нее своим круглым, белым, с розовым детским румянцем ликом. На груди у него не было и намека на волосатость, лучезарный взор был исполнен удивления и восхищения, а губы были изогнуты воистину в ангельской улыбке. Глядя на него, она была готова вновь закричать от ужаса.

Когда принесли еду, он снова захотел ее молока и принялся сосать грудь, так что она чуть было не закричала от боли.

Пришлось ей на него шикнуть, упирая на то, что их могут услышать служащие отеля, которые в это время находились в другой комнате. Подождав, пока за дверью утихнет звон серебряной посуды, он вновь жадно присосался, на этот раз к другой груди. Из ее сосков лучами изливалось по телу пленительное вожделение, которое было настолько восхитительно, насколько болезненно, так что провести между тем и другим грань было невозможно. Между тем Роуан попросила его быть нежнее.

Встав над ней на четвереньки, он явился ей во всей красе, демонстрируя знак своего мужского достоинства, который к этому времени слегка уплотнился и приподнялся. Потом он прижался к ее губам поцелуем и глубоко вошел в нее. Ее лоно, еще не вполне оправившееся после родов, являло собой незажившую рану. Тем не менее, сцепив руки у него на шее, она всецело отдалась сатанинскому наслаждению, несмотря на то, что оно могло стоить ей жизни.

Облаченные в махровые халаты, они еще долго пребывали во власти страсти. Когда же их жажда истощилась, он перевернулся на спину и заговорил о бесконечной темноте, о чувстве потерянности, о теплом свете, которым осталась у него в памяти Мэри-Бет; о яростном пламени Мари-Клодетт; о сиянии Анжелики; об ослепительном жаре Стеллы. Это были его ведьмы, его восхитительные ведьмы! Он говорил о том, как витал над телом Сюзанны, как ощущал ее дрожь и все остальное, что испытывала в это время она. Теперь же у него были собственные чувства, гораздо сильнее, сладостней и богаче прежних. Он говорил, что его плоть стоила того, чтобы за нее заплатить ценой жизни.

— Ты полагаешь, что умрешь так же, как любой из нас? — полюбопытствовала она.

— Да, — ответил он.

На какой-то миг он погрузился в молчание, потом вдруг запел или, вернее, замурлыкал, хотя правильней будет сказать: это было нечто среднее между тем и этим. Казалось, он пытался воспроизвести какую-то мелодию, которая показалась Роуан знакомой. Из всех стоящих на столе блюд он ел только мягкое и жидкое.

— Детская пища, — смеясь, произнес он, уплетая картофельное пюре с маслом и запивая его минеральной водой. Не вызвало у него никакого желания только мясо.

Роуан обследовала его зубы. По количеству их было столько же, сколько у взрослого человека, но от такового они отличались безукоризненным совершенством и не подавали никаких признаков изношенности или разрушения. Язык у него был мягким, однако она не могла провести более тщательный осмотр, потому что ему внезапно потребовался воздух. Во всяком случае, он заявил, что ей не дано знать, сколько ему требуется воздуха, и бросился открывать окна.

— Расскажи мне о других, — попросила Роуан. Магнитофон был включен. Он купил чуть ли не все имеющиеся в продаже кассеты в магазине аэропорта и теперь, можно сказать, был во всеоружии. Ему было известно все, что происходило в жизни Мэйфейров, равно как и то, что оставалось за гранью их восприятия. Это давало ему неоспоримое преимущество, ибо таким знанием обладали лишь избранные.

— Расскажи о Сюзанне из Доннелейта.

— Доннелейт, — произнес он и тотчас заплакал.

Потом сказал, что не может припомнить ничего из того, что происходило в те давние времена, за исключением ощущения боли и еще чего-то неопределенного, из которого его память хранила лишь образ безликой толпы, наводнившей прихожую, когда Сюзанна выкрикнула его имя, словно швырнула его в беспробудный мрак ночи: Лэшер! Лэшер! Возможно, это звукосочетание никогда не было словом, но оно нашло в нем отклик, точно пробудило в глубине его души нечто давно забытое, но принадлежавшее ему. Ради нее он «призвал все свои силы» и, приблизившись, наслал на какую-то женщину ветра, которые обрушились на нее со всех сторон.

— Мне хотелось, чтобы она пошла к развалинам собора. Хотелось, чтобы она поглядела на витражи. Но я не мог ей об этом сказать. Да и витражей уже никаких не было.

— Объясни мне поподробнее. И, пожалуйста, помедленнее.

Однако изложить все по порядку и понятным языком оказалось ему не под силу.

— Сюзанна велела наслать болезнь на одну женщину. И я это сделал. Она заболела. Я обнаружил, что могу швырять вещи в воздух и стучать по крышам. Для меня это было все равно, что увидеть свет в конце длинного туннеля. А теперь я так остро все ощущаю. И с таким удовольствием внимаю всем звукам! Скажи мне что-нибудь в рифму. Прочти какой-нибудь стих. Мне так неймется вновь увидеть что-нибудь красное. А сколько красных тонов некогда украшало ту комнату.

Лэшер начал ползать по ковру, изучая его цвета, потом стал обследовать стены. У него были длинные, крепкие белые ноги и необычайно длинные предплечья, хотя, когда он был одет, это не бросалось в глаза.

Около трех часов утра ей посчастливилось оказаться в ванной одной, и тогда она поняла, что уединение становится для нее вожделенной мечтой, которая, очевидно, будет еще долго преследовать ее в будущем. Когда они жили в Париже, Роуан только и делала, что искала возможность уединиться в ванной, чтобы Лэшер не стоял за дверью и не прислушивался к каждому звуку, периодически окликая ее, чтобы убедиться, что она никуда не сбежала, независимо от того, было ли в ванной окно, через которое это можно было сделать, или нет.

На следующий день он решил раздобыть себе паспорт, сказав, что найдет мужчину, который будет внешне похож на него.

— А если у него не будет паспорта? — спросила Роуан.

— Ну, тогда мы отправимся в какое-нибудь место, где встречаются иностранцы, верно? У них всегда при себе паспорта. Или туда, где получают паспорта. Подыщем, как говорится, подходящего в части внешнего сходства человека и отберем у него паспорт. А ты, как я погляжу, не настолько сообразительна, сколь себя считаешь, да? Ведь это так просто, что понятно даже ребенку.

Они пришли к паспортной конторе и стали поджидать удачного случая у выхода, потом отправились вслед за высоким мужчиной, который только что получил паспорт. В конце концов Лэшер преградил ему путь. Роуан стояла поодаль, с ужасом наблюдая, как ее спутник ударил незнакомца и отобрал у него удостоверение личности. Очевидно, этот акт насилия остался мало кем замеченным, если вообще кто-нибудь обратил на него внимание. На улице, переполненной народом и городским транспортом, было очень шумно, так что у Роуан разболелась голова. Надо отдать Лэшеру должное, он провернул операцию с удивительной легкостью. Ему даже не потребовалось проявлять излишнюю грубость. Выражаясь его языком, он просто обездвижил незнакомца и завладел его паспортом. А потом, схватив беднягу за шиворот, затащил его в подъезд. Вот и все.

Теперь по документам он стал Фредериком Ламарром, двадцати пяти лет от роду, жителем Манхэттена.

Человек, изображенный на фотографии, оказался вправду очень похож на Лэшера. А когда тот слегка укоротил волосы, то на первый взгляд различий вообще невозможно было найти.

— Но этот человек. Вдруг он умер, — предположила Роуан, когда они шли по многолюдной улице.

— Мне до него нет никакого дела. Я вообще не испытываю к человеческим созданиям никаких особых чувств, — ответил Лэшер. Но тотчас у него на лице отпечаталась гримаса удивления. — А я сам разве не являюсь человеком? — Стиснув голову руками, он быстро устремился вперед, беспрестанно оборачиваясь, чтобы убедиться, что она не потерялась, хотя всегда утверждал, что ощущает ее по запаху даже тогда, когда их разделяет толпа.

Лэшер пытался припомнить все, что касается собора, в который когда-то отказалась идти Сюзанна, потому что боялась церковных развалин. Какая она была невежественная! Невежественная и унылая. Но с некоторых пор горная долина опустела! Он говорил, что Шарлотта умела хорошо писать. Она оказалась гораздо сильнее Сюзанны и Деборы.

— Они все были моими колдуньями, — рассказывал он Роуан. — Я давал им в руки золото. Едва я узнал, как его раздобыть, как стал приносить им все, что мог. О Господи, не могу нарадоваться тому, что я снова живу на этом свете. Что могу ощущать землю у себя под ногами. Могу поднимать руки вверх и чувствовать, как земля притягивает их вниз!

Вернувшись в отель, они вновь занялись составлением хронологической последовательности событий. Лэшер подробно описал каждую из ведьм, начиная с Сюзанны и кончая Роуан. К удивлению Роуан, в этот список он включил и Джулиена, который шел по счету четырнадцатым. Она не стала заострять на этом внимание, потому что заметила, какое огромное значение Лэшер придавал цифре тринадцать. Он беспрестанно повторял, что тринадцать ведьм породят ту, у которой достанет силы выносить ему ребенка. Создавалось такое впечатление, будто к этому факту Майкл не имел никакого отношения, будто он не приходился рожденному ребенку отцом. Рассказывая о своем прошлом, Лэшер произносил какие-то странные слова — maleficium,ergot,belladonna, — а однажды даже разразился целой тирадой по-латыни.

— Что ты имеешь в виду? — полюбопытствовала Роуан. — Почему только я оказалась способной дать тебе рождение?

— Не знаю, — простодушно бросил он.

Лишь с наступлением вечера ее осенила догадка: передавая свои впечатления об имевших некогда место событиях, он был начисто лишен чувства соизмеримости в их описании. Так, он мог битый час рассказывать о том, в какие одежды была облачена Шарлотта и как тускло на ней выглядели прозрачные, ниспадающие фалдами шелка, которые до сих пор стояли у него перед глазами, а потом всего в нескольких словах поведать о перелете семьи из Сан-Доминго в Америку.

Когда Роуан спросила его о смерти Деборы, он заплакал. Описать ее оказалось ему не под силу.

— Все мои ведьмы. Я принес им смерть. Уничтожил их всех тем или иным способом. Кроме самых сильных, которые причиняли мне боль. Тех, которые истязали меня, принуждая повиноваться.

— И кто это был? — полюбопытствовала Роуан.

— Маргарита, Мэри-Бет, Джулиен! Будь он трижды проклят! — Он громко расхохотался и, вскочив на ноги, принялся изображать добропорядочного джентльмена Джулиена, который сначала завязывал шелковый галстук four-in-hand [170], потом надевал шляпу и выходил из дому, после чего доставал сигару и, отрезав кончик, вставлял ее в рот. Это выглядело очень театрально, как настоящее представление, в котором Лэшер перевоплощался совершенно в другой образ и умудрялся даже изречь несколько слов на ломаном французском.

— Что такое four-in-hand? — спросила Роуан.

— Не знаю, — откровенно признался он, — хотя только что знал. Я находился в его теле вместе с ним. Ему всегда это было по душе. В отличие от прочих, которым мое присутствие не нравилось. Обыкновенно все ревностно оберегали от меня свои тела. И посылали меня к тем, перед кем испытывали страх либо кого желали наказать или неким образом использовать.

Лэшер сел и сделал еще одну попытку овладеть бумагой и ручкой, которые любезно предоставлял своим гостям отель. Потом снова припал к груди Роуан и принялся попеременно сосать то из одного соска, то из другого. Наконец она заснула. Они спали вместе. Едва Роуан открыла глаза, как они снова предались древнему как мир инстинкту, вздымаясь к сладостной вершине снова и снова и погружаясь в океан блаженства до тех пор, пока силы Роуан не истощились.

В полночь они отправились во Франкфурт.

Это был ближайший самолет, летящий через Атлантику.

Роуан боялась, что об украденном паспорте заявят в полицию. Но Лэшер успокоил ее, сказав, что механизм международных перевозок работает из рук вон медленно. И вообще, людской мир слишком нерасторопен по сравнению с миром духов, где все либо свершается со скоростью света, либо вообще пребывает в покое.

— Я боюсь музыки! — произнес Лэшер, слегка замешкавшись, перед тем как надеть наушники.

Наконец он предался слушанию льющихся прямо ему в уши звуков, безотчетно откинувшись на спинку сиденья и невидящим взором уставившись в пустоту. Музыка настолько его захватила, что, если бы не отбивающие ритм пальцы, можно было подумать, будто он невменяем. Этого занятия ему вполне хватило до самой посадки.

Он ни о чем не говорил с Роуан и не отвечал на ее вопросы. Но когда в аэропорту Франкфурта она попыталась подняться в зал ожидания, крепко схватил ее за руку, наотрез отказавшись внимать ее просьбам. В конце концов Роуан уговорила его позволить ей это сделать, но до тех пор, пока она не вернулась, он все время простоял в коридоре с наушниками на голове, отбивая ногой какой-то не слышимый постороннему уху ритм. Лишь когда они сели в самолет и она юркнула под одеяло, на его устах вновь заиграла улыбка.

Из Франкфурта они вылетели в Цюрих, и Лэшер отправился вместе с ней в банк. Роуан уже чувствовала себя довольно скверно: у нее кружилась голова и нещадно болели переполненные молоком груди.

К счастью, банковские операции удалось провернуть довольно быстро. Тогда Роуан еще не посещали мысли о побеге. Она думала только о том, как найти безопасное убежище. Какой же она была глупой!

Прежде всего она переправила большую сумму денег на разные счета в банки Лондона и Парижа, что позволило им не нуждаться в средствах и в то же время замести за собой следы.

— Надо ехать в Париж, — сказала она. — Когда они получат уведомления, то сразу начнут наши поиски.

В Париже Роуан впервые заметила, что у Лэшера на животе вокруг пупка, а также на груди возле каждого соска появились первые пушковые волосы. К этому времени молоко у нее стало отходить гораздо легче, а накапливаясь, не только не вызывало боли, но наполняло ее ни с чем не сравнимым удовольствием. Однако в минуты кормления, когда они лежали рядом и его шелковистые волосы щекотали ей живот, Роуан не испытывала ничего, кроме безразличия и печали.

Лэшер по-прежнему ел только мягкую пищу, но истинное вожделение питал исключительно к материнскому молоку. Прочую еду он потреблял лишь потому, что на этом настаивала Роуан. Она утверждала, что его организм нуждается в различных питательных веществах. Пытаясь разобраться в причинах недомогания, Роуан задавалась вопросом, не были ли они связаны с кормлением молоком. Из своей врачебной практики она знала, что кормящие матери зачастую испытывали такие неприятные ощущения, как тупые боли и рези, которые с некоторых пор начались у нее.

Роуан попросила Лэшера рассказать ей о тех далеких временах, когда на свете еще не было Мэйфейрских ведьм — о самых древних событиях прошлого, которые он только мог припомнить. И тогда он заговорил о хаосе, неком беспросветном и беспредельном мраке, в котором ему довелось долго блуждать, когда у него не было организованной памяти. Он говорил, что стал ощущать себя личностью только начиная с…

— Сюзанны, — подсказала она.

Прежде чем подтвердить это утверждение, Лэшер окинул ее отсутствующим взглядом. Потом его будто прорвало, и он принялся нараспев перечислять одно за другим имена, словно раскручивать клубок ниток: Сюзанна, Дебора, Шарлотта, Жанна Луиза, Анжелика, Мари-Клодетт, Маргарита, Кэтрин, Джулиен, Мэри-Бет, Стелла, Анта, Дейрдре, Роуан!

На следующий день они вместе отправились в местное отделение швейцарского банка, где Роуан перевела на свое имя очередную сумму денег, направив ее по сложному пути — в одном случае через Рим, в другом — через Бразилию. Немалую услугу оказал ей управляющий банком, порекомендовав юридическую контору, в которой Роуан оформила свое завещание. Лэшер, терпеливо наблюдая за ней со стороны, слышал, какие она делала в связи с этим распоряжения. Как выяснилось, Майклу она отписала в пожизненное пользование дом на Первой улице, а также любую часть наследства, какую он только пожелает.

— Но разве мы туда не вернемся? — удивился Лэшер. — Рано или поздно мы с тобой непременно будем там жить. Ты и я будем жить в этом доме! Он не получит его навсегда.

— Однако пока это исключено. Это сейчас невозможно. Какое безумие!

Когда служащие юридической конторы отправили по электронной почте запрос в Новый Орлеан, полученный ответ поверг их в трепет. Сообщение подтверждало, что Майкл Карри был жив и находился по-прежнему в Новом Орлеане, штат Луизиана, однако пребывал в тяжелом состоянии в отделении интенсивной терапии.

Лэшер видел, как Роуан, склонив голову, тихо заплакала. Спустя час после того, как они покинули юридическую контору, он велел ей подождать его на скамейке в парке Тюильри, а сам куда-то ушел.

Отсутствовал он недолго, а когда вернулся, держал в руке два новых паспорта. Раздобыв новые документы, они получили возможность сменить отель и стать другими людьми. Роуан все еще не могла оправиться от потрясения и преследовавшего ее недомогания, поэтому, стоило им перебраться в знаменитый отель «Георг V», как она, рухнув на кушетку, проспала как убитая несколько часов кряду.

Перед Роуан встало слишком много вопросов, которые предстояло решить. Например, как организовать исследование Лэшера. Загвоздка была не в материальных затратах — в этом смысле никаких трудностей у нее не было, — а в техническом оснащении. Ей требовались специальные электронные программы, а также аппаратура для сканирования мозга и тому подобное, другими словами — оборудование, с которым без помощи медицинского персонала ей было не справиться.

Они вместе вышли на улицу, чтобы купить Лэшеру тетради для записей. Его внешний облик преобразовывался прямо на глазах, несмотря на то, что, на первый взгляд, изменений можно было не заметить. Так, несколько складочек появилось на костяшках пальцев и веках, что придало его лицу более взрослое выражение. Ногти стали значительно жестче, хотя и оставались телесного цвета. На лице появились первые признаки усов и бороды, которые он отпускал, несмотря на их колючесть.

Роуан постоянно записывала свои наблюдения в блокнот, маскируя их чересчур заумной медицинской терминологией. Она писала о том, что Лэшеру не хватает воздуха, поэтому, куда бы они ни приезжали, первым делом он бросался открывать окна. От нехватки кислорода у него даже случались приступы удушья, а во время сна голова покрывалась испариной. Родничок у него с момента рождения нисколько не уменьшился. Кроме того, он постоянно сосал материнское молоко, что полностью ее истощило.

На четвертый день их пребывания в Париже Роуан настояла на том, чтобы они отправились в большую центральную больницу. Поначалу Лэшер сопротивлялся, но она сумела его уговорить, вскользь заметив, что люди настолько глупы, что было бы очень забавно их провести, а именно: притвориться медицинским персоналом и проникнуть внутрь больницы.

Эта идея пришлась ему по вкусу.

— В подобных делах я большой мастак, — с торжественным видом заявил он, как будто в этой фразе заключался какой-то особый смысл. С таким же достоинством и восхищением он произносил и многие прочие фразы.

— Дорогая моя, дорогая! Жить бы нам, не трудясь и не умирая!

Иногда он просто напевал шутливые стихотворения, которые когда-то от кого-то услышал:

От этого детского стишка, который в свое время рассказала ему Маргарита, равно как от ему подобных, он всегда заливался гомерическим хохотом. Когда-то Стелла научила его скороговорке: «Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж». Теперь он любил повторять ее, с каждым разом ускоряя темп, так что под конец слова сливались в длинную свистящую абракадабру.

Его забавляли причудливые идиомы английского языка, и Роуан стала специально подбирать для него интересные обороты речи. Когда он слышал такие выражения, как «Throw Mamma from a window a kiss» [171], с ним едва не случалась истерика. Воистину смешными казались ему приемы аллитерации, поэтому он радовался, как ребенок, когда слышал такие песенки, как эта:

Казалось, чтобы прийти в веселое расположение духа, ему было достаточно видеть шевелящиеся губы Роуан, с которых слетало очередное четверостишие. Сначала Лэшер внимал ему как завороженный, а потом принимался повторять его, словно навязчивую идею.

Напевая эти песенки, подчас он даже пускался в пляс.

Когда он пребывал в царстве духов, музыка доставляла ему несказанное удовольствие. Он слышал ее только тогда, когда от людей не исходило никаких прочих звуков. Сюзанна любила напевать во время работы. Однажды Лэшер вспомнил несколько древних фраз, которые, судя по всему, звучали на галльском. Их значения, как ни странно, он не знал, а вскоре и вообще их позабыл. В другой раз он продекламировал какие-то проникновенные стихи на латыни, но повторить их, сколько ни пытался, больше не смог.

Как-то ночью он проснулся, чтобы поговорить с Роуан о соборе, вернее сказать, о том, что некогда с ним произошло. Очевидно, ему что-то привиделось во сне, потому что он был весь в поту. Потом Лэшер заявил, что они должны отправиться в Шотландию.

— Этот Джулиен. Этот проклятый умник, — говорил Лэшер. — Его подмывало докопаться до самой сути. Узнать суть вещей. Он говорил со мной загадками, которые я отрицал. — Он снова прилег, тихим голосом добавив: — Я Лэшер. Я слово, которое стало плотью. Я тайна. Я проник в этот мир и теперь принужден страдать от всех последствий, на которые обрекла меня плоть. Но я не имею понятия о том, каковы будут эти последствия. И кто я такой.

К этому времени своим внешним видом он уже заметно выделялся среди толпы, однако отнюдь не выглядел монстром. Из-под черной шляпы, которую он имел обыкновение надвигать низко на лоб, виднелись волнистые, ниспадающие до самых плеч волосы. Плотно обтягивающие фигуру брюки и пиджаки, еще больше подчеркивавшие худощавость фигуры, делали его похожим на представителя слегка чокнутой богемной молодежи. Например, его вполне можно было принять за одного из фанатов рок-звезды Дэвида Боуи. Где бы они с Роуан ни находились, люди везде обращали на него внимание и вполне доброжелательно относились к его веселому состоянию духа, невинным вопросам, спонтанным и зачастую довольно бурным приветствиям. Он мог с легкостью заговорить с кем-нибудь в магазине и начать его расспрашивать о чем угодно, поскольку питал ко всему живейший интерес. Произношение Лэшера носило на себе некоторый налет французского, но в разговоре с Роуан теряло этот акцент, как будто подстраивалось под ее собственное.

Если посреди ночи она пыталась позвонить по телефону, он просыпался и вырывал у нее из рук трубку. Если она хотела выйти из комнаты, он тотчас преграждал ей путь. Он требовал, чтобы останавливались они только в тех гостиничных номерах, в которых ванные комнаты были без окон. К тому же он следил за тем, чтобы в них не было телефонных аппаратов; в противном случае он сразу же вырывал их из розетки. Другими словами, он не выпускал Роуан из поля своего зрения, за исключением тех редких случаев, когда ей удавалось закрыться в ванной, прежде чем он успевал ее настичь.

Однажды ее терпение лопнуло, и она попыталась настоять на своем:

— Я должна позвонить и выяснить, что случилось с Майклом.

К ее удивлению, вместо ответа она получила удар, который оказался таким сильным, что она упала спиной на кровать, а пол-лица у нее тотчас раздулось, предвещая большой синяк. Лэшер расплакался, после чего лег с ней рядом и принялся сосать ей грудь. Потом, не отрываясь от этого занятия, овладел ею, доставив тем самым ей несказанное удовольствие. Когда он принялся целовать ее распухшее лицо, она ощутила, что вновь приближается к пику блаженства, несмотря на то, что он уже из нее вышел. Парализованная сладострастным порывом, она лежала в позе мертвеца — с переплетенными пальцами рук и сложенными вместе ногами.

В ту ночь он поведал ей о своих впечатлениях, когда пребывал среди мертвых и был для всех потерянным.

— Расскажи мне о своих самых ранних воспоминаниях.

Он ответил, что там, где он был, не существовало времени.

— А что ты чувствовал к Сюзанне? Любовь?

Немного поколебавшись, он сказал, что питал к ней большую, испепеляющую душу ненависть.

— Ненависть? Но почему?

Честно говоря, Лэшер и сам не знал ответа. Устремив взор в окно, он признался, что вообще недолюбливает людей, потому что они неуклюжи, глупы и не могут оперировать возможностями своего мозга так, как он. Поэтому он всегда их одурачивал, хотя впредь больше был не намерен это делать.

— А какая была погода в то утро, когда умерла Сюзанна? — полюбопытствовала Роуан.

— Мокрая и холодная. Дождь лил как из ведра. Из-за этого поначалу даже решили отложить сожжение. Однако к полудню все устроилось само собой. Небо расчистилось. И вся деревня была готова к совершению ритуала. — Лэшер выглядел расстроенным.

— Кто тогда был королем Англии? — осведомилась Роуан. Он покачал головой, из чего явствовало, что он этого не знает.

Потом Роуан спросила его о строении двойной спирали. Он не задумываясь дал описание двух идентичных участков хромосом, содержащих ДНК в двойной спирали, которые, как он сказал, являли собой их гены. Она поняла, что он воспользовался тем самым определением, которое в детстве сама заучивала по школьному учебнику, готовясь к экзаменам. Причем произнес его с некоторым понижением голоса, будто именно в такой интонации они были восприняты через нее его разумом, если таковой вообще можно назвать этим словом.

— Кто сотворил мир? — продолжала расспрашивать его Роуан.

— Понятия не имею! А ты? Ты знаешь, кто его сотворил?

— Есть ли Бог?

— Скорее всего, нет. Спроси других. Это слишком большая тайна. Когда тайна чересчур велика, чаще всего оказывается, что ее вообще не существует. Поэтому и Бога нет. Наверняка нет.

Приходя в ту или иную клинику, которую они избирали для своих опытов, Роуан с Лэшером облачались в белые халаты. Не последнюю роль играло и то, что она умела держать себя авторитетно, как подобает работающему в данном заведении штатному врачу. Поэтому, когда она набирала пробирки с кровью Лэшера, что, кстати говоря, всегда было ему не по нутру, никому из обслуживающего персонала не могло даже прийти в голову, что она не является работником больницы, выполняющим какое-то специальное задание. Однажды ей удалось просидеть несколько часов в одной из лабораторий, разглядывая под микроскопом образцы крови и записывая в журнал результаты своих исследований. Беда была только в том, что ей не хватало необходимых реактивов и соответствующего оборудования.

Предпринятые ею попытки исследования носили слишком грубый, слишком упрощенный характер. Это приводило ее в отчаяние. Если бы ей удалось попасть в Институт Кеплингера! Если бы можно было вернуться в Сан-Франциско и каким-нибудь образом получить доступ в генетическую лабораторию! Но это было слишком дерзкое намерение, об осуществлении которого она даже боялась думать.

Однажды ночью Роуан безотчетно встала с постели и направилась в вестибюль, чтобы купить пачку сигарет. Лэшер настиг ее на лестнице.

— Не бей меня, — бросила она, ощутив, как внутри ее нарастает гнев. Он обуял ее с такой неодолимой силой, что она едва не утратила над собой власть. Никогда в жизни она не испытывала такой лютой ярости. Будь на месте Лэшера кто-нибудь другой, он мог бы стать покойником, как это неоднократно случалось прежде.

— Ты не хочешь работать со мной, мама?

Не в силах справиться с расшатанными нервами, Роуан отвесила ему оплеуху. От неожиданности и боли он расплакался. Качаясь в кресле, он так долго рыдал, что ей ничего не оставалось, как начать успокаивать его. Для этого она стала напевать ему песни.

Роуан долго сидела рядом с ним, лежащим с открытыми глазами на полу. Каким прекрасным произведением природы он ей казался: черная, слегка волнистая шевелюра, довольно густая растительность на лице и нежные, как у ребенка, руки. Правда, по размеру они уже переросли ее собственные, а их большие пальцы, с виду довольно развитые, казались более длинными, чем у обычных людей. Вдруг Роуан ощутила головокружение, которое в очередной раз привело ее в недоумение. Очевидно, ей нужно было поесть.

Лэшер заказал еду в номер и стал наблюдать за тем, как Роуан ее поглощает. Сказав, что теперь она должна регулярно питаться, он встал перед ней на колени и, расстегнув на ней шелковую кофточку, надавил ей на грудь так, что молоко струей ударило прямо ему в рот.

В некоторых медицинских учреждениях Роуан удавалось проникнуть в рентгеновские кабинеты и даже дважды сканировать его мозг. Однажды она набралась храбрости попросить всех остальных покинуть лабораторию. Однако не со всякой аппаратурой Роуан была в состоянии справиться. Под конец она так раздухарилась, что стала отдавать распоряжения медицинским работникам, и те, повинуясь приказам, оказывали ей необходимую помощь. Не мудрствуя лукаво, она всегда представлялась им: «Доктор Роуан Мэйфейр, нейрохирург». И все принимали ее за приглашенного специалиста, исполняющего работу чрезвычайной важности.

Она пользовалась всем, что ей было нужно, — схемами, карандашами, телефонами. И действовала так целеустремленно, что никто не мог ничего заподозрить. Ей удалось получить рентгеновские снимки черепной коробки и кистей рук Лэшера, произвести обмеры его головы и нащупать на темени мягкий участок — родничок, который оказался по размеру больше, чем у обыкновенного ребенка. Господи, да ведь она при желании могла кулаком проткнуть в этом месте тонкую кожу головы!

Довольно скоро Лэшер обнаружил большие успехи в овладении письмом. В особенности хорошо ему удавалось это делать, когда он пользовался ручками с тонким пером, которые легко скользили по бумаге. Лэшер стал составлять генеалогическое древо Мэйфейров, которое вело начало от Жанны Луизы и Пьера, о которых Роуан никогда не слышала, и включало в себя многих незнакомых ей членов клана. Во время этого занятия Лэшер беспрестанно спрашивал ее о том, какие сведения о семье она почерпнула из подготовленных Таламаской документов. Если в восемь часов утра он писал медленно, и его почерк был округлым и детским, то уже к вечеру того же дня буквы удлинились и обрели непрерывность, а скорость письма стала такова, что Роуан не успевала следить за тем, как появлялись на бумаге слова. Кроме того, Лэшер все время что-то мурлыкал себе под нос, что со стороны походило на жужжание насекомого.

Он просил ее петь снова и снова, и, повинуясь ему, Роуан исполнила множество песен. Наконец ее так сильно одолела дремота, что она с трудом могла ей противостоять.

Но чем больше она пела, тем большая растерянность овладевала Лэшером. Как выяснилось, он не мог припомнить ни одной строчки из тех песен, которые слышал от нее всего день назад, и настоятельно требовал повторить их еще раз.

С каждым днем силы Роуан, казалось, все больше убывали. Она сильно потеряла в весе. Как-то раз, мельком увидев свое отражение в большом зеркале, которое висело в вестибюле, она не на шутку встревожилась.

— Мне нужно найти тихое место. Какую-нибудь лабораторию. Словом, такой укромный уголок, где нам никто не помешал бы работать, — однажды сказала она. — Господи, помоги мне. У меня больше нет сил.

Когда усталость отступала, Роуан охватывал тихий ужас. Где она? Что с ней будет дальше? Едва проснувшись, она сразу начинала думать о нем и лишь потом возвращалась мыслями к себе: «Я в полной растерянности. Стала подобна наркоману. Это сущее наваждение». Но потом она вспоминала, что ей следует его изучать, поскольку она считала своим долгом выяснить, что он собой представляет. В минуты, когда самые страшные сомнения брали над ней верх, Роуан понимала, что страстно его жаждет, испытывает потребность его защищать и что не сможет от него отказаться, потому что за такой короткий срок уже успела к нему привязаться.

Что с ним будет, спрашивала себя она, если он попадет в чужие руки? Ведь он уже совершил не одно преступление. И не исключено, что, когда воровал паспорта, даже лишил кого-то жизни. Однако наверняка об этом Роуан ничего не знала и потому намеренно отмахивалась от этих мыслей. Ей нужно было заполучить убежище и лабораторию, а об остальном она старалась не думать. Хорошо бы им тайно вернуться в Сан-Франциско. Или, по крайней мере, как-нибудь связаться с Митчеллом Фланаганом. А что, если просто позвонить в Институт Кеплингера?

Со временем они стали реже заниматься любовью. Лэшер продолжал сосать материнскую грудь, хотя уже не так часто, как прежде. Главным занятием для него стало посещение парижских церквей, к которым он сразу проникся бурным неприятием. Охваченный враждебным настроем, он воспылал ненавистью и отвращением ко всем атрибутам храмов — как к статуям, так и к дарохранительнице.

Он утверждал, что церкви должны быть не такими.

— Ну конечно, если ты имеешь в виду собор в Доннелейте, то на него они совсем не похожи. И это вполне естественно. Ведь мы в Париже.

Он повернулся к ней и срывающимся на крик шепотом произнес:

— Они сожгли его.

Ему захотелось услышать католическую мессу, и ради этого на рассвете он выдернул ее из кровати и потащил в церковь Святой Магдалины, чтобы присутствовать на службе.

В Париже стояла холодная погода. Роуан не могла даже толком погрузиться в собственные размышления, чтобы он их не прервал тем или иным вопросом. Временами ей казалось, что она уже перепутала день с ночью, потому что Лэшер мог разбудить ее в любое время, чтобы испить у нее молока или заняться с ней любовью, что всегда делал грубо, но страстно. Потом она опять впадала в дремоту, а он будил ее, чтобы накормить или поговорить о том, что недавно видел по телевизору: о новостях или о чем-то еще, привлекшем его внимание. Его наблюдения становились все более случайными и отрывочными.

Лэшер взял со стола меню и нараспев начал читать названия блюд. Потом вдруг бросился за ручкой и принялся яростно писать:

«Затем Джулиен привел в свой дом Эвелин, и они зачали Лауру Ли, которая, в свою очередь, родила Алисию и Гиффорд. У Джулиена был еще незаконнорожденный ребенок, Майкл О'Брайен. Он был оставлен в приюте Святой Маргариты, после того как его мать ушла в монастырь и стала сестрой Бриджет-Мэри. Несколько позже у нее родились еще три мальчика и девочка, которая вышла замуж за Алистера Карри. Тот, в свою очередь, дал рождение Тиму Карри, который…»

— Погоди, что ты пишешь?

— Оставь меня. — Он неожиданно вперился в нее испуганным взглядом и разорвал листок на мелкие клочки. — Где твои тетради? Что ты в них написала? — командным тоном потребовал объяснения он.

Они никогда не удалялись от гостиничного номера, в котором останавливались. Роуан была слишком слаба; кроме того, молоко у нее так быстро накапливалось, что тотчас начинало течь под блузкой. Когда это происходило, Лэшер, качая Роуан на своих руках, припадал к ее груди и начинал ее сосать. От этого действа ею овладевало приятное до умопомрачения ощущение, и она забывала обо всем на свете, в том числе и о преследовавших ее страхах.

Она поняла, что вся его власть над ней, так сказать, его козырная карта заключалась в дивном ощущении умиротворения, в волшебном состоянии радости, которое она испытывала просто от того, что находилась с ним рядом, часами слушала его торопливую и зачастую наивную речь и наблюдала за тем, как он относится к тем или иным вещам.

Но что за создание природы являл собой он? Роуан с самого начала жила иллюзией, будто он был ее творением, которое она создала с помощью силы телекинеза, вернее сказать, превратила в него вынашиваемого ею ребенка. Но, поскольку существовало множество противоречий, которые невозможно было объяснить, у нее появились в этом вопросе большие сомнения. И главное, она не могла припомнить, чтобы в тот миг, когда он, трепыхаясь на полу в околоплодных водах, боролся за свою жизнь, у нее в сознании отчетливо возникла бы какая-нибудь конструктивная мысль. Правда, она дала ему нечто вроде сильной психической подпитки. Дала даже молозиво, драгоценные первые капли из своей груди, которые были необычайно питательными.

Но рожденный ею субъект был высокоорганизованным созданием природы, а не каким-то там монстром Франкенштейна, созданным из отдельных частей, или продуктом черной магии. Более того, Лэшер сам был хорошо осведомлен о достоинствах своего организма — о том, что умел быстро бегать и чутко улавливать запахи, которые были недоступны ее нюху, а также о том, что сам испускал запах, который непроизвольно чувствовали другие и который подчас бесцеремонно вторгался в нее. Когда это происходило, ее охватывал суеверный страх перед тем, что он мог полностью лишить ее воли, ибо оказываемое этим благоуханием на нее действие было сродни половому аттрактанту.

Теперь она вела дневник более тщательно, более подробно, чтобы в случае, если с ней что-то произойдет, тот, кому он попадет в руки, мог разобраться в написанном.

— Мы достаточно долго живем в Париже, — как-то раз сказала Роуан. — И рискуем тем, что нас могут здесь обнаружить.

Они получили два банковских извещения. Теперь в их распоряжении было целое состояние, и, чтобы разместить его по разным счетам и таким образом спрятать, она потратила целый день, при этом Лэшер не отходил от нее ни на шаг. Ей хотелось уехать, возможно, в более теплое место.

— Оставь, дорогая моя, свою ненужную затею. Мы и так уже сменили десять отелей. Перестань волноваться и проверять замки. Ты сама прекрасно знаешь, что все дело в количестве серотонина в твоем мозгу. Нарушен механизм, ответственный за чувство страха. Тебя мучают навязчивые идеи. Но ведь ты к этому была предрасположена всегда.

— Откуда ты это знаешь?

— Я уже говорил тебе. — Он внезапно осекся и замолчал. Последнее время она стала замечать, что Лэшер стал более скрытным. — Я знаю это потому, что это известно тебе. Когда я пребывал в мире призраков, то ведал все, что ведали мои ведьмы. Это я…

— Что? О чем ты сейчас подумал?

По ночам он стоял у окна и смотрел на огни Парижа. Он по-прежнему занимался с ней любовью, невзирая на то, спала она или бодрствовала. Его усы стали густыми и мягкими, а борода уже покрывала весь подбородок.

Но родничок на темени до сих пор у него не закрылся.

Несомненно, он развивался по программе, совершенно отличной от тех, по которым проходили этапы роста известные миру живые организмы. Роуан пыталась сравнивать его с разными видами, перечисляя его характерные особенности и находя подобные у других представителей фауны. Так, например, она пришла к заключению, что его руки обладали силой, свойственной низшим приматам, но имели более развитые пальцы и суставы. Любопытно было посмотреть, что произойдет, если он сядет за пианино. Однако его слабым местом была зависимость от большого количества кислорода. Не исключено, что из-за его недостатка Лэшер мог задохнуться. Тем не менее эта особенность не мешала ему быть сильным. Очень сильным. Интересно, как он себя поведет, если окажется в воде?

Из Парижа они отправились в Берлин. Звучание немецкого языка ему пришлось не по вкусу. Не то чтобы тот был ему противен, но, как Лэшер сам выразился, показался ему слишком «острым». Он никак не мог привыкнуть к его резким, пронзительным звукам и поэтому вскоре изъявил желание уехать из Германии.

В ту неделю у нее случился выкидыш. Она почувствовала боль, напоминающую схватки, и, прежде чем успела опомниться, вся ванная была залита кровью, на которую она вытаращилась в полном недоумении.

Роуан по-прежнему убеждала себя в том, что нуждается в отдыхе. Хорошо было бы расслабиться в каком-нибудь тихом местечке, где не будет ни стихов, ни песен, не будет ничего, кроме тишины.

Вглядываясь в лужицу крови, Роуан, к своему глубочайшему удивлению, обнаружила в ней небольшой желеобразный сгусток. Насколько ей было известно, эмбрион в этой стадии беременности должен быть микроскопическим. Но то, что предстало ее взору, было вполне членораздельно, и она даже могла разглядеть конечности. Это одновременно восхитило и ужаснуло ее. По ее настоянию они отправились провести исследование эмбриона.

Роуан ухитрилась провести в лаборатории три часа и сделать кучу записей, пока им не стали задавать вопросы.

— Существует два вида мутации, — пояснила она Лэшеру, — тот, который передается по наследству и который не передается. Твое рождение не случайно. Очень может быть, что ты представляешь собой… новый вид. Но как это могло произойти? Неужели обыкновенное сочетание телекинеза…

Роуан снова перешла на научную терминологию. На этот раз из лаборатории она похитила оборудование для анализа крови и взяла образцы своей собственной крови, тщательно загерметизировав их в пробирках.

Лэшер мрачно улыбнулся ей.

— Ты не любишь меня по-настоящему, — холодно произнес он.

— Конечно люблю.

— Разве ты можешь любить правду сильнее тайны?

— А что значит, по-твоему, правда? — Она приблизилась к нему и, положив ладони ему на лицо, посмотрела в глаза. — Что ты помнишь о прошлом? О начале своего пути? О том времени, когда люди еще не пришли на Землю? Помнишь, ты говорил когда-то об этом. Говорил о мире духов и о том, как духи учились у людей. Ты говорил…

— Ничего я не помню, — безучастно произнес он.

И, сев за стол, принялся перечитывать то, что написал. Потом вытянул свои длинные ноги, откинул голову на спинку кресла — его волосы уже достигли плеч — и, подложив под нее кулаки, принялся прослушивать свои магнитофонные записи. Попутно он задавал вопросы Роуан, как будто хотел ее проэкзаменовать: «Кто такая Мэри-Бет? Кто была ее мать? »

Роуан снова и снова перебирала в памяти историю семьи, повторяя факты, известные ей из исследования Таламаски, а также рассказы, случайно услышанные от других. По его просьбе она описывала всех здравствующих Мэйфейров, которых знала лично. Слушая ее долгими часами и беспрестанно побуждая говорить дальше, он постепенно успокаивался.

Его поведение становилось сродни агонии.

— По природе я человек спокойный, — начинала жаловаться она. — Я не могу, не могу…

— Кто были братья Джулиена? Назови их по именам. Как звали их детей?

В конце концов, когда ее одолевала такая усталость, что она была не в силах пошевелиться, у нее начинались такие же спазмы в животе, как при выкидыше.

— Я больше не могу это выносить, — жаловалась она.

— Доннелейт, — не обращая на ее реплику внимания, произнес Лэшер. — Я хочу туда отправиться. — Он стоял у окна и плакал. — Скажи, что ты любишь меня. Ты ведь любишь? И не боишься меня?

Прежде чем ответить, она надолго задумалась.

— Да, люблю, — наконец ответила она, — Ты очень одинок, и я люблю тебя. Вправду люблю. Но боюсь. Это сущее безумие — все, что мы делаем. Как можно работать при такой организации дела? Нет, это не работа. А какая-то мания. И к тому же я… боюсь тебя.

Когда он склонился над ней, Роуан, обняв ладонями его голову, приблизила ее к своей груди. Когда он пил ее молоко, для нее наступали минуты блаженного умиротворения. Неужели он никогда не устанет от этого? И будет всегда сосать ее грудь? От этой мысли ее одолел безудержный смех. Он навсегда останется младенцем, причем таким, который умеет ходить, говорить и заниматься любовью.

— И к тому же петь. Прошу не забывать и об этом! — добавил он, когда Роуан поделилась с ним своими размышлениями.

Со временем Лэшер пристрастился подолгу смотреть телевизор. Это позволило ей спокойно принимать ванну, не тяготясь его навязчивым вниманием. Кровотечение у нее прекратилось. И теперь, нежась в теплой воде, она вновь стала подумывать об Институте Кеплингера и о том, как бы наладить с ним сотрудничество. Осмелься она это сделать, трудно даже представить, какой прорыв в науке можно было бы совершить с помощью денег Мэйфейров. Если бы только она не была в розыске. Но их обоих наверняка искали.

Роуан с самого начала допустила непростительную ошибку. Нужно было спрятать Лэшера где-нибудь в Новом Орлеане, сделав вид, что он вообще не появлялся на свет! Но когда он родился, она не могла трезво оценивать обстоятельства. В то ужасное рождественское утро она вообще была не способна соображать! Господи, как давно это было! С того времени, казалось, прошла целая вечность!

Лэшер уставился на нее страшным и перепуганным взглядом.

— Что с тобой? — спросил он.

— Скажи, как их зовут, — вместо него произнесла она.

— Нет, это ты скажи…

Он взял одну из страниц, аккуратно заполненную мелким и плотным почерком, потом положил ее обратно.

— Сколько времени мы провели здесь?

— А ты не знаешь?

Вместо ответа Лэшер заплакал. Она ненадолго забылась сном, а к тому времени, когда проснулась, он успел не только успокоиться, но одеться и упаковать вещи. На следующее утро они отправились в Англию.

Их путь пролегал на север, от Лондона к Доннелейту. Большую часть времени за рулем была Роуан, но со временем он тоже овладел водительским ремеслом и вполне прилично вел машину на пустынных загородных дорогах. Все личные вещи находились у них в машине. Как ни странно, в Англии Роуан почувствовала себя в большей безопасности, чем в Париже.

— Но почему? Разве они не будут искать нас тут? — спрашивал он.

— Не знаю. Надеюсь, они не догадаются, что мы можем отправиться в Шотландию. Если, конечно, им не придет в голову предположить, что ты кое-что помнишь…

Лэшер горько рассмеялся.

— Видишь ли, иногда я забываю.

— А что ты помнишь сейчас?

Он метнул на нее сердитый и серьезный взгляд. Борода и усы, придававшие ему грозный вид, являли собой явные признаки половой зрелости. Но в то же время у него до сих пор не закрылся родничок. Интересно, являлся ли он взрослой особью либо еще находился в стадии юности?

Итак, Доннелейт.

Это оказался не город, а небольшое поселение, состоящее из постоялого двора и нескольких домиков, в которых размещалась немногочисленная группа студентов-археологов, занимавшихся раскопками. Приезжим предлагалось совершить экскурсии по руинам замка, возвышавшегося над озером, а также вниз по разрушенному городу до горной долины, где находился собор, который не был виден с постоялого двора. Чуть дальше за собором имелся доисторический круг, сложенный из камней. Чтобы добраться до него, нужно было довольно долго идти пешком, но зрелище того стоило. Перемещаться разрешалось только по специально отмеченным зонам, причем путешественникам-одиночкам надлежало выполнять все предписания. Экскурсии же начинались с утра следующего дня.

Открывавшийся из окна постоялого двора вид наводил на Роуан тихий ужас. В сумрачной дали неясно вырисовывались очертания того самого места, откуда все начиналось. Там некогда жила деревенская колдунья Сюзанна, призвавшая дух по имени Лэшер, который навечно привязался к женской половине ее потомков. От этих мыслей по спине Роуан пробежали мурашки. Огромных размеров долина, внушающая благоговейный страх, выглядела серой, унылой и одновременно прекрасной — настолько, насколько прекрасной вообще может быть сырая, покрытая зеленой растительностью северная местность, подобная той, которая встречается в отдаленных горных районах северной Калифорнии. Из-за повышенной влажности воздух в сгустившихся над землей сумерках блистал множеством самоцветов, и раскинувшийся внизу мир казался таким таинственным, словно сошедшим со страниц волшебной сказки.

Откуда бы ни приближалась к городку машина, она была видна как на ладони. К городу вела только одна дорога, которая просматривалась на несколько миль как в южном, так и в северном направлении. Большинство туристов приезжали из близлежащих городов на автобусах.

На постоялом дворе разместились всего несколько человек, каждый из которых питал к данному месту свой особый интерес. Девушка из Америки готовила статью о разрушенных шотландских храмах. Пожилой джентльмен в этом захолустье разыскивал истоки своей родословной, полагая, что она восходит к Роберту Брюсу. Кроме того, была еще одна молодая влюбленная пара, которую, очевидно, привело сюда желание уединиться. Во всяком случае, до остальных им не было никакого дела.

Общество постояльцев разделили также Лэшер и Роуан. За ужином он отведал немного твердой пищи, и та ему пришлась не по вкусу, если не сказать хуже. Лэшер жаждал грудного молока и взирал на Роуан голодным взглядом.

Им досталась самая лучшая и просторная комната, со скромной, но вполне достаточной обстановкой: большая горбатая кровать, толстый ковер и небольшой камин. Из окна открывался вид на расстилавшуюся внизу горную долину. Лэшер попросил владельца постоялого двора предоставить им комнату без телефона, упирая на то, что они хотят уединения и покоя. Он также объяснил, какого сорта пищу они предпочитают и в котором часу ее следует подавать. Потом, стиснув до боли руку Роуан, объявил:

— Идем в долину.

И, не дав ей опомниться, потащил ее вниз по лестнице к выходу. Сидевшая за дальним столиком молодая пара в недоумении уставилась на них.

— Уже темно, — пыталась воспротивиться его напору Роуан. Она устала от дороги, и ей вновь нездоровилось. — Может быть, лучше подождем до утра?

— Нет, — отрезал он. — Надень обувь, подходящую для дальних прогулок.

Повернувшись к ней, он принялся стаскивать с нее туфли, привлекая к себе внимание посторонних. Люди смотрели на него с изумлением, хотя подобное поведение было для него привычным. Он всегда рассуждал как безумец, простодушный и бесхитростный безумец.

— Пойду переоденусь, — сказала Роуан.

Дорога к собору была такой длинной, что, казалось, ей не было конца и края. Сначала они шли под горку, потом — вдоль берега озера.

Месяц серебрил обветшалые зубчатые стены замка.

Все подъемы были оснащены перилами, а тропинки были достаточно исхоженными. Лэшер шел впереди и тянул Роуан за собой. Археологи повсюду наставили заграждения, указатели и предупреждения, но поблизости не было ни души. Вверх, к полуразрушенным башням, и вниз, в подземелья вели недавно построенные деревянные лестницы. Двигаясь впереди, Лэшер твердым шагом следовал в заданном направлении, однако его уверенность весьма отдавала одержимостью безумца.

Вдруг она подумала, что более подходящего случая для побега трудно себе представить. Если бы только ей хватило духу столкнуть Лэшера в пропасть с одной из хрупких лестниц. Упав, он наверняка разбился бы и страдал, как любой человек! Хотя его кости не отличались хрупкостью, они все еще были преимущественно хрящевидными. Поэтому, рухнув вниз, он, скорее всего, разбился бы насмерть. Да, он наверняка бы погиб. Даже осознав, что его жизнь находится у нее в руках, Роуан поняла, что не может воспользоваться своим преимуществом, и от собственного бессилия расплакалась. Избавиться от него подобным способом, как выяснилось, было для нее совершенно невозможным выходом из положения. Убить? Нет, это она сделать не могла. Подобная мысль была еще более нелепой и безрассудной, чем ее жизнь с Лэшером. И как она решилась на этот опрометчивый поступок! Только сейчас она поняла, каким безумием с ее стороны было полагать, что, изучая его, она сможет самостоятельно управлять ситуацией. Какой же глупой она была, возомнив себе, что в ее власти это сделать! Уйти из дому с каким-то дикарем, со взявшим над ней власть демоном, поддаться порыву, питаемому самомнением и гордостью за то, что она произвела на свет невесть какое чудо!

Интересно, могли бы развиваться события иначе? Вернее сказать, позволил бы он, чтобы все сложилось по-другому? Разве не он беспрестанно побуждал ее спешить всякий раз, когда она оглядывалась назад? Разве не он заставлял ее идти быстрее, тысячу раз повторяя: «Поторопись»? Чего он боялся? Майкла? Пожалуй. Такого, как Майкл, следовало бояться.

Роуан понимала, что изначально совершила непростительную ошибку. В свое время, когда это было возможно, нужно было взять власть в свои руки. Тогда бы у нее все было под контролем.

А теперь, когда они шли по залитому лунным светом и заросшему травой участку земли, некогда служившему полом ныне опустевшего замкового зала, она была готова скорее обвинять, бичевать и ненавидеть себя, нежели причинить боль своему спутнику.

Кроме всего прочего, у нее были большие сомнения относительно того, что ей вообще представилась бы возможность сбросить его в какую-нибудь пропасть. Стоило ей однажды попытаться уступить ему место и позволить первым пройти на лестницу, как Лэшер тотчас обернулся и, подхватив ее, поставил перед собой. Он ни на секунду не терял бдительности. К тому же был столь силен, что без труда мог приподнять ее своей длинной, как у обезьяны, рукой и опустить на то место, которое ему хотелось. Высота не внушала ему ни малейшего страха.

Однако что-то в этом замке вызывало у него ужас.

Когда они его покидали, Лэшер весь дрожал и заливался слезами. Потом он объявил, что желает взглянуть на собор. Луна спряталась за облаками, но долина по-прежнему омывалась ее ровным, несколько приглушенным светом. Судя по всему, Лэшер хорошо знал дорогу, потому что, невзирая на проложенную тропу, шел напрямик, спускаясь вниз по склону от основания замка.

Наконец они пришли к тому месту, где некогда находился сам город, а теперь велись раскопки. Среди прочих атрибутов древнего поселения можно было различить основания бывших домов, зубчатую городскую стену с воротами и даже небольшую главную улицу. Все было размечено и обнесено веревками. С большим преимуществом выделялись своими размерами руины собора, на фоне которых другие строения просто терялись из-за своей незначительности. От бывшего храма сохранились четыре стены и арки, которые, подобно двум рукам, тянулись вверх, будто хотели обнять склонившиеся над ними небеса.

Опустившись на колени, Лэшер вперился взглядом в длинный, лишенный крыши коридор, некогда являвшийся нефом. Тот завершался полукругом, в свое время служившим огромным величественным окном, от которого теперь не сохранилось ни единого кусочка стекла. К тому же и сам проем в стене преимущественно был выложен заново, о чем свидетельствовала свежая кладка и груды лежавших по обеим сторонам от проема камней, очевидно принесенных сюда из других мест для реставрации этого здания.

Поднявшись на ноги, Лэшер схватил Роуан за руку и, невзирая на ограждения и указатели, потащил за собой. Они остановились посреди развалин храма. С двух сторон от них возвышались арки, но их взгляды были устремлены еще выше, к самым облакам, за которыми, благодаря своему тусклому свечению, угадывалось присутствие луны. Собор был построен в стиле готики и являлся слишком крупным строением для столь небольшого городка. Хотя в те далекие времена в нем, должно быть, собирались толпы верующих.

Лэшер весь дрожал. Прикрыв рот руками, он начал что-то бормотать, напевая и раскачиваясь всем телом. Потом, как бы вопреки своей воле, начал двигаться вдоль стены храма и, указав на высоко расположенное узкое окно, выкрикнул:

— Там, там!

Казалось, он произнес что-то еще либо хотел это сделать, но потом как будто потерял терпение и снова отдался на волю охватившего его возбуждения. Он сел на землю, подтянув к себе колени, привлек к себе Роуан и, расстегнув на ней кофту, присосался к груди. Она безвольно откинулась назад, молча уставившись на небо и плывущие облака и моля Бога, чтобы появились звезды. Но звезды не появлялись, сверху струился только рассеянный свет луны, создавая иллюзию, будто движутся не облака, а высокие стены и пустые глазницы островерхих окон собора.

Утром, когда Роуан проснулась, в комнате Лэшера не было! Первая мысль, которая пришла ей в голову, была о побеге. Но, открыв окно, она обнаружила, что от земли ее отделяет более двадцати футов. Даже если бы ей удалось благополучно спрыгнуть вниз, она не представляла себе, что бы делала дальше. Ключи от машины он всегда брал с собой. Броситься за помощью к людям и сказать им, что ее держат под арестом? Но что тогда будет с ним?

Роуан попыталась просчитать различные варианты. Мысли кружились у нее в голове, как карусельные лошадки, до тех пор, пока она не оставила свое намерение.

Встав с постели, она умылась, оделась и принялась заполнять свой дневник, как обычно подробно перечисляя собственные наблюдения. «Его кожа становится более взрослой, — писала она, — а подбородок более твердым, чего нельзя пока сказать о темени». Большая часть ее наблюдений была посвящена его странному поведению в Доннелейте, в особенности впечатлениям, которые оказали на него развалины.

Роуан нашла Лэшера внизу, в гостиной. Он вел оживленный разговор с хозяином постоялого двора, который, увидев даму, встал, чтобы ее поприветствовать, и пододвинул ей стул.

— Присаживайся, — сказал ей Лэшер.

Завтрак для нее уже стоял на плите. Очевидно, Лэшер услышал, что она встала, и сообщил об этом хозяину.

— Продолжайте, — произнес Лэшер, обращаясь к старику. Тот слегка помешкал, припоминая, на каком месте остановился.

Речь шла об археологических раскопках, которые, как он утверждал, финансировались на протяжении последних девяноста лет, причем средства поступали постоянно, не прерываясь даже на время войн. Поговаривали, что в этих работах была заинтересована какая-то американская семья, поэтому деньги приходили из Штатов.

Но только в последние годы наметились ощутимые сдвиги в части раскопок. Когда выяснилось, что собор датирован тысяча двести двадцать восьмым годом, к американской семье обратились за дополнительными средствами. В результате из Эдинбурга в Доннелейт прибыла толпа археологов, которая уже добрых двадцать лет собирает разбросанные камни. Однако им удалось обнаружить, что не только церковь, но и монастырь, и само древнее поселение появились на этом месте в семидесятых годах тринадцатого века. Во времена преподобного Вида, пояснил старик, добавив, что данное место имело какое-то отношение к культовым обрядам, хотя подробности ему не были известны.

— Видите ли, — продолжал старик, — мы всегда знали, что здесь находится Доннелейт. Но графы погибли во время большого пожара тысяча шестьсот восемьдесят девятого года, после которого город практически сравнялся с землей. Когда начались археологические исследования, один добропорядочный джентльмен предоставил моему отцу в собственность участок здешней земли, на которой тот построил постоялый двор.

— И кто же это был? — осведомился удивленный Лэшер.

— Джулиен Мэйфейр. Вернее сказать, «Джулиен Мэйфейр траст». Но об этом я посоветовал бы вам лучше поговорить с молодыми ребятами. Теми, что работают на раскопках. Это хорошие, серьезные студенты. Они строго следят за тем, чтобы туристы не растаскивали камни и не делали ничего в этом роде. Поэтому сопровождают их повсюду. Кстати говоря, о камнях. Знаете, здесь неподалеку находится некий каменный круг. Так вот именно там сосредоточено их основное внимание. Говорят, он такой же древний, как и Стонхендж. Но истинным открытием является собор. Словом, поговорите с ребятами, они расскажут вам больше, чем я.

— Джулиен Мэйфейр, — не сводя глаз со старика, машинально повторил Лэшер. Вид у него был такой беспомощный, будто его совершенно сбили с толку и он уже не слышал, что ему говорили. — Джулиен…

Днем Лэшер с Роуан угостили вином и обедом нескольких студентов, и те, разговорившись, поведали много любопытных фактов, благодаря которым начала вырисовываться целостная картина.

Как выяснилось, в настоящее время компания «Мэйфейр траст» находилась в Нью-Йорке, и учредившая ее семья проявляла к раскопкам чрезвычайную щедрость.

Самая старшая из археологов, которая работала на раскопках с тысяча девятьсот семидесятого года — довольно упитанная, жизнерадостная англичанка с коротко подстриженными светлыми волосами, в твидовом пиджаке и кожаных ботинках, — охотно согласилась ответить на вопросы Лэшера. За все время ей доводилось дважды обращаться за дополнительным финансированием, и оба раза семья шла ей навстречу.

Однажды на объект приехала дама, которая представилась членом семьи Мэйфейров. Ею оказалась Лорен, довольно занудная личность.

— Глядя на нее, вы бы ни за что не подумали, что она американка, — произнесла пожилая дама таким тоном, будто этим фактом ожидала произвести на своих собеседников большое впечатление. — Но, как ни странно, ее совершенно не интересовало то, что здесь происходило. Щелкнув несколько снимков по поручению семьи, она тотчас отправилась в Лондон. А потом, насколько мне помнится, собиралась посетить Рим. Ей нравилась Италия. Думаю, таких странных субъектов, как она, еще нужно поискать. Согласитесь, далеко не всякому придутся по вкусу одновременно оба вида климата: влажный — в горах Шотландии и солнечный итальянский.

— Италия, — шепотом повторил Лэшер. — Солнечная Италия.

Глаза его наполнились слезами. Он торопливо вытер их платком. Но их собеседница, судя по всему, этого не заметила, потому что продолжала без умолку говорить.

— А что вам известно о соборе? — осведомился Лэшер. Впервые за все время Роуан видела его усталым. Всякий раз, вытирая слезы носовым платком, он объяснял их аллергией, однако от нее не укрылся в нем какой-то надлом.

— Дело в том, что вначале мы заблуждались относительно собора. Потому что не брали в рассмотрение многие теории. Теперь же нам стало достоверно известно то, что готическая конструкция была возведена около тысяча двести двадцать восьмого года. А значит, в то же самое время, что и Элджин. Однако она включала в себя церковь более ранней постройки. Ту самую, которая, по всей очевидности, была декорирована витражами. Сам монастырь был цистерцианским, по крайней мере, некоторое время. Затем стал францисканским.

Лэшер глядел на нее, не сводя глаз.

— Судя по всему, при нем имелась церковная школа и, возможно, даже библиотека. Одному Богу известно, что нам еще предстоит найти. Вчера, к примеру, мы обнаружили новое захоронение. Я хочу, чтобы вы поняли. Ведь люди веками растаскивали отсюда камни. Так вот, мы только что раскопали развалины южного трансепта [172], даже не подозревая о том, что там когда-то была церковь, а в ней находился склеп. Не иначе как в нем захоронен какой-то святой. Но мы не можем сказать, какой именно. На гробнице высечено только его скульптурное изображение. Теперь у нас ведутся споры относительно того, имеем ли мы право вскрыть захоронение. И сможем ли мы там найти что-нибудь?

Лэшер ничего не ответил. Повисла напряженная тишина, и Роуан испугалась, что он сейчас расплачется или выкинет что-нибудь из ряда вон выходящее. Словом, привлечет к себе внимание. Но потом она напомнила себе, что, если это произойдет, ей это будет только на руку. Ее одолевала сонливость — состояние, которое всегда сопровождало ее, когда груди наливались молоком. Пожилая женщина продолжала рассказывать о замке, о войне между местными кланами, о бесконечных сражениях и убийствах.

— Но что явилось причиной разрушения собора? — вдруг спросила Роуан, которая из-за отсутствия хронологически последовательного повествования не могла в уме представить общую картину.

Лэшер метнул на нее сердитый взгляд, как будто у нее не было права голоса.

— Это мне точно не известно, — ответила дама-археолог. — Хотя у меня есть на это своя версия. Причиной послужила война между кланами.

— Нет, вы не правы, — спокойным тоном заметил он. — Смотрите вглубь. Они были протестантами. То есть теми, кто вел борьбу с традиционными верованиями и предрассудками.

Его собеседница от восторга захлопала в ладоши.

— О, вы должны непременно рассказать мне, что именно навело вас на такие мысли. — И она вновь разразилась тирадой о протестантской Реформации в Шотландии, о тех жестоких временах, когда на кострах сжигали ведьм, что имело место на протяжении целого столетия, если не больше, вплоть до конца существования Доннелейта.

Лэшер сидел в задумчивости.

— Могу поклясться, что вы совершенно правы. Это был Джон Нокс [173] со своими новыми реформами! Вплоть до кровавых костров Доннелейт оставался могучим оплотом католиков. Его не мог покорить даже известный своей жестокостью Генрих VIII. — И рассказчица, возвращаясь к прежнему разговору, пустилась в пространные рассуждения о том, как ей претят все политические и религиозные силы, разрушающие искусство и архитектуру. — Представьте себе. Из-за них мы потеряли такие великолепные витражи!

— Да, красивые витражи.

Но Лэшер уже узнал от нее все, что она могла ему рассказать.

Вечером они снова вышли на прогулку. Лэшер был молчалив, ни разу не пожаловался на голод и не проявил потребности в занятиях любовью. Тем не менее ни на секунду не выпускал из поля своего зрения Роуан. Пока они шли по травянистой равнине к собору, он все время двигался впереди. Большая часть раскопок южного трансепта была защищена большой деревянной постройкой в виде крыши. Двери в нее были заперты, но Лэшер, разбив окно, открыл дверь и пропустил Роуан внутрь. Они очутились на развалинах часовни, стены которой восстанавливал отряд студентов. Больше всего от земли была освобождена центральная гробница, наверху которой было высечено изображение мужчины, которое столь обветшало, что с трудом угадывалось. Лэшер остановился и окинул гробницу взором сверху вниз, потом бросил взгляд на то, что удалось сделать на месте окон. Очевидно, зрелище повергло его в такую ярость, что он начал колотить по стенам руками и ногами.

— Прекрати, сюда в любой момент могут прийти, — прикрикнула на него Роуан.

Но сразу замолчала. Пусть придут, подумала в этот миг она. Пусть придут и заберут его в психушку. Однако от него не укрылся ее лукавый взор и блеснувшая в ее глазах ненависть, которую она не в силах была в себе тогда побороть.

Вернувшись на постоялый двор, он принялся снова прослушивать магнитофонные записи. Потом выключил их и начал рыскать среди бумаг.

— Джулиен, Джулиен, Джулиен Мэйфейр, — беспрестанно твердил он.

— Ты не помнишь его? Правда же?

— Что?

— Ты всех их забыл. Не помнишь, кто такой был Джулиен. Не помнишь ни Мэри-Бет, ни Дебору, ни Сюзанну. Ты все забыл. Но хоть Сюзанну ты помнишь?

Бледный как смерть, он вперился на нее преисполненным немой ярости взглядом.

— Не помнишь, — в очередной раз констатировала Роуан. — Ты стал все забывать, когда мы были еще в Париже. Теперь ты вообще ничего не знаешь о них.

Лэшер приблизился к ней и упал на колени. Казалось, его возбуждение достигло предела, а гнев сменился какой-то одержимой и неистовой страстью.

— Я в самом деле не знаю, кто были они, — произнес он. — Я даже не вполне уверен, кто такая ты. Но зато я теперь знаю, ктоя !

Посреди ночи Роуан проснулась от того, что он совершал с ней совокупление. Завершив его, Лэшер изъявил желание поскорее убраться из Доннелейта, пока никому не пришло в голову их здесь искать.

— Эти Мэйфейры, должно быть, слишком умные люди.

Она горько рассмеялась.

— А ты что за отродье такое? — риторически произнесла она. — Откуда ты взялся? Ведь не я же тебя произвела на свет. Это уж я теперь точно знаю. Ведь я не Мэри Шелли!

Остановив машину, Лэшер выволок Роуан на траву и начал яростно бить по лицу. Он делал это с такой жестокостью, что едва не сломал ей подбородок. Она вскрикнула, пытаясь предостеречь его от рокового удара, который мог нанести ей непоправимое увечье. Тогда он перестал ее лупить, но продолжал стоять перед ней со сжатыми кулаками.

— Я люблю тебя, — со слезами проговорил он, — и ненавижу одновременно.

— Знаю. И вполне понимаю, что ты имеешь в виду, — упавшим голосом ответила Роуан.

У нее так нещадно болело лицо, что ей казалось, будто он сломал ей и нос и подбородок. Но, к счастью, этого не случилось. Наконец она приподняла туловище и села на траву.

Лэшер грузно плюхнулся рядом с ней на четвереньки и принялся ласкать ее своими большими теплыми руками. Оказавшись в полном замешательстве, она от бессилия расплакалась у него на груди.

— О Господи, что же нам делать?! — воскликнула она.

Лэшер гладил ее, целовал, сосал грудь. Словом, вновь прибегнул к своим дьявольским штучкам — старому, как мир, сатанинскому искушению. Уходи прочь, проклятый Дьявол, обманом проникший в келью к монахине! Однако что-то предпринять у Роуан не хватило мужества. А возможно, и физических сил, ибо она была на грани истощения и уже давно позабыла, когда ощущала себя нормальной, здоровой, полной жизненной энергии.

В другой раз они остановились для заправки. Увидев, что Роуан прогуливается около телефонной будки, Лэшер вновь впал в неконтролируемое бешенство. Но на этот раз, когда он ее схватил, Роуан принялась быстро читать одно старое стихотворение, которому ее научила еще мать:

Она еще не успела закончить, как Лэшер уже упал на колени, сотрясаясь от смеха. Помнится, Роуан обратила внимание на его большие ступни. Он умолял ее остановиться, но она продолжала читать нараспев:

Лэшер бился в конвульсиях, наполовину плача, наполовину смеясь.

— И у меня есть тоже кое-что для тебя, — вскочив, выкрикнул он. Топая ногами и хлопая в ладоши, он пустился в пляс, затянув свою песнь:

Затем, стиснув зубы, Лэшер схватил ее и грубо затащил в машину.

Когда они подъехали к Лондону, ее лицо так опухло, что на нее было страшно смотреть, и все, кому она попадалась на глаза, не могли скрыть откровенное беспокойство. Лэшер снял номер в прекрасном отеле, хотя она не имела никакого понятия о том, где тот находился, потом дал ей горячего чая с конфетами и начал петь.

Лэшер сказал, что сожалеет обо всем, что натворил, и даже о том, что вновь родился на свет. Спрашивал ее, понимает ли она, что это значит. Понимала ли она, что он являл собой свидетельство чуда? За вопросами, как обычно, последовали поцелуи, сосание груди и прочие ласки — грубая прелюдия перед таким же грубым и стихийным сексом, который, как всегда, доставил ей немалое наслаждение. Но в отличие от всех предыдущих раз, к следующему совокуплению она побудила его исключительно из отчаяния, не испытывая при этом никакого вожделения. Возможно, поступала она так только потому, что другим способом не могла проявить свою волю. Лишь после четвертого раза, полностью истощившись, он от нее отстал и тотчас уснул. Какое-то время она боялась пошевелиться. Но стоило ей вздохнуть, как он сразу открыл глаза.

Лэшер стал настоящим красавцем: борода и усы, которые он каждое утро тщательно подстригал, имели форму и длину изображенных на картинах святых. Волосы у него уже сильно отросли. Плечи были несколько широковаты, но это ничуть не портило его царственный, величественный облик. Однако не странно ли может показаться применять к нему эти слова? Когда он с кем-нибудь разговаривал, то был вынужден наклоняться и слегка касаться его своей бесформенной серой шляпой. На людей он производил самое приятное впечатление.

Лэшер и Роуан посетили Вестминстерское аббатство, в котором он тщательно исследовал все до мелочей. Какое-то время он наблюдал со стороны за движениями прихожан. Потом наконец изрек:

— У меня только одна простая миссия. Такая же старая, как Земля.

— Ив чем же она заключается? — полюбопытствовала Роуан. Но Лэшер ей не ответил.

Когда они вернулись в отель, он сказал:

— Я хочу, чтобы ты самым серьезным образом возобновила свое исследование. Мы поедем в безопасное место, не в Европу, а в Штаты. Будем так близко к ним, что они ничего не заподозрят. Нам потребуется все. Правда, деньги большого препятствия не представляют. Но в Цюрих мы больше не поедем! Тебя там ищут. Ты сможешь достать большую сумму денег?

— Я уже это сделала, — напомнила ему она.

Роуан уже давно заметила, что он совершенно не запоминал последовательности самых обыкновенных событий.

— Мы уже совершили основные банковские операции и даже тщательно замели за собой все следы. Если хочешь, можно вернуться в Штаты. — От этой мысли сердце у нее возликовало. — В Женеве находится крупнейший в мире Институт неврологии, — продолжала она. — Полагаю, для начала нам следует направиться туда. Мы могли бы провести там некоторые исследования. А заодно завершить необходимые операции в швейцарском банке. Там мы с тобой и решим, каковы будут наши дальнейшие планы. Уверяю тебя, так будет лучше всего.

— Хорошо, — согласился он. — Поедем в Женеву, а потом — в Штаты. Нас с тобой ищут. Поэтому придется вернуться. Вопрос только в том, где именно мы остановимся.

Роуан предалась мечтам о лаборатории, слайдах, тестах и микроскопе и не заметила, как ее сморил сон. Она с таким рвением стремилась провести исследования, как будто их результаты могли дать ей ключ к изгнанию нечистой силы. Разумеется, она вполне давала себе отчет в том, что провести столь объемную работу в одиночку не сможет. Поэтому в лучшем случае рассчитывала получить доступ к компьютеру, чтобы ввести в банк данных хотя бы то, что ей уже удалось узнать. Для ее изысканий требовался город с множеством лабораторий, в котором при желании она могла бы пойти сначала в один крупный медицинский центр, потом в другой…

Лэшер сидел за столом, в очередной раз перечитывая историю Мэйфейров. Его губы шевелились так быстро, что срывавшиеся с них слова превращались в свист. Некоторые факты семейной биографии вызывали у него столь откровенный смех, что можно было подумать, будто он узнал о них впервые.

— Молоко убывает? Да? — спросил он у Роуан, встав перед ней на колени и заглянув ей в глаза.

— Не могу сказать. У меня все безумно болит.

Лэшер принялся ее целовать. Потом собрал в ладонь немного молока и смочил ей губы. Роуан отметила, что по вкусу оно не слишком отличается от воды.

Пребывая в Женеве, они обдумали план дальнейших действий до мельчайших подробностей.

Конечным пунктом своего путешествия они избрали Хьюстон, штат Техас. Почему? Ответ был очень прост. Этот город наводнен больницами и медицинскими центрами, в которых можно провести любое медицинское исследование. Роуан рассчитывала, что им удастся поселиться в каком-нибудь пустующем медицинском учреждении, не функционирующем из-за нефтяного кризиса. Во всяком случае, в подобных постройках в Хьюстоне недостатка не было. Считалось, что в городе существовало три деловых центра. Поэтому в нем было нетрудно затеряться.

Деньги для них не представляли никакой проблемы. Роуан удалось благополучно переправить огромные средства в Центральный швейцарский банк, где они теперь и хранились. Правда, для этого ей пришлось открыть несколько фиктивных счетов в Калифорнии и в Хьюстоне.

Роуан лежала в постели, а Лэшер крепко держал ее за кисть. Она подумала о том, что от ее родного города до Хьюстона всего час лету. Всего только час.

— Да, ты права. Им ни за что не придет в голову искать нас там, — заметил Лэшер. — С таким же успехом мы могли бы спрятаться на Северном полюсе. Пожалуй, лучшего места нам не найти.

От этой мысли сердце Роуан замерло. Ей опять стало нехорошо. На какое-то время она заснула, а когда проснулась, то вновь обнаружила у себя маточное кровотечение. Очередной выкидыш. Но на этот раз вязкий зародыш, до того как он распался на части, не превышал двух дюймов.

Отдохнув за ночь, утром Роуан собралась пойти в институт, чтобы исследовать то, что из нее накануне вышло, а также выяснить, какие тесты можно будет провести над Лэшером. Поначалу он ее не пускал. Тогда она зашлась душераздирающим криком, и то ли от ужаса, то ли от беспомощности он был вынужден ей уступить.

— Боишься остаться без меня? — спросила его Роуан. — Да?

— А как бы чувствовала себя на моем месте ты? — задал ей он встречный вопрос. — Если бы была последним мужчиной на свете? А я последней женщиной?

Роуан не знала, что под этими словами он подразумевал. А он, судя по всему, говорил их неспроста. Так или иначе, но Лэшер проводил ее в институт. К этому времени он уже вполне освоился с обычными людскими привычками и в мирской суете мог обойтись без посторонней помощи, если нужно было, к примеру, остановить машину или кому-то дать чаевые, не говоря уже о таких мелочах, как чтение, прогулки и пользование лифтом. Недавно он приобрел в магазине маленькую деревянную флейту, на которой учился играть на улице. Но инструмент, равно как собственная способность извлекать из него звуки вызывали у него большое недовольство. Проще всего было бы купить радио, но он не решался это сделать, боясь, что оно станет ему петлей на шее.

И как уже не в первый раз, придя в институт, Роуан надела белый халат, взяла карточку, карандаш и прочие необходимые ей вещи, в том числе формуляры из лежащей на столе стопки бумаг, а также желтые, розовые и голубые бланки для различных тестов, и стала выписывать фиктивные направления на анализы.

В одних случаях она выступала его лечащим врачом, в других — работающим в клинике специалистом. Когда к ним обращались с вопросами, он шарахался в сторону, подобно знаменитости, которой не хотелось показывать свое лицо.

Несмотря на суматоху, на одном из бланков Роуан умудрилась написать длинную записку швейцару отеля, в которой просила его отправить партию медицинского груза доктору медицины Сэмюэлю Ларкину по адресу: Университетская клиника, Сан-Франциско, Калифорния. Материал для пересылки она обещала предоставить при первой возможности и предписывала отправить его ночной почтой, упирая на то, что он весьма чувствителен к температуре.

Когда они вернулись в отель, Роуан схватила лампу и изо всех сил огрела ею Лэшера. Тот закачался и упал. Кровь залила его лицо, но он вскоре пришел в себя. Как выяснилось, его кожа и кости обладали той удивительной пластичностью, которая защищает всякого младенца от последствий удара, если даже он упадет с большой высоты. Оправившись, Лэшер принялся ее зверски избивать. И делал это до тех пор, пока она не потеряла сознание.

Когда ночью Роуан очнулась, ее лицо настолько распухло, что один глаз почти весь заплыл, однако кости, к счастью, были целы. Из этого явствовало, что несколько дней выходить на улицу ей нельзя. Несколько дней. Сможет ли она это выдержать?

На следующее утро Лэшер впервые привязал ее к кровати, использовав обрывки простыни, которые связал крепкими узлами. К тому моменту, когда она проснулась и обнаружила во рту кляп, он уже почти закончил свое черное дело. Потом удалился и отсутствовал несколько часов. За это время в комнату никто не входил. Очевидно, перед уходом он попросил персонал отеля ее не беспокоить. Сколько Роуан ни билась, ни кричала, все было тщетно: ей не удалось извлечь из себя ни одного громкого звука.

Вернувшись, Лэшер достал из тайника телефон и заказал в номер роскошный обед. После этого попросил у нее прощения и стал играть на флейте.

Пока она ела, он не сводил с нее глаз. Его взгляд говорил о том, что он чем-то сосредоточенно размышлял.

На следующий день, когда он привязывал ее к кровати, она не сопротивлялась. Теперь он использовал для этой цели приобретенную заранее ленту, которую было невозможно разорвать. Лэшер хотел было заклеить ей рот, но она предупредила, что может задохнуться. Тогда он снова воткнул ей в рот кляп, но меньший, чем в прошлый раз. После его ухода Роуан отчаянно пыталась освободиться. Но безуспешно. Ни к чему хорошему это не привело. Только из ее груди потекло молоко. Ее затошнило, и вся комната поплыла у нее перед глазами.

В полдень следующего дня они вновь занимались любовью. Обмякший, тяжелый и источающий сладостный запах, он лежал на ней, прижав ее руку своей крупной ладонью. Очевидно, его сморил сон, сквозь который он бормотал что-то невразумительное. Предварительно он разрезал все ленты, которыми она была привязана к кровати, полагая, что в будущем в случае надобности воспользуется новыми.

Она посмотрела на его голову, копну черных блестящих волос и, вдыхая аромат его кожи, прижалась к нему всем телом, после чего отпрянула и приблизительно на час погрузилась в полудрему.

За это время он ни разу не шевельнулся. Дыхание у него было ровное и глубокое.

Тогда она левой рукой потянулась к телефону и сняла трубку, не встретив никакого препятствия с его стороны. Потом также благополучно набрала номер и, когда ей на другом конце ответили, тихо, едва слышно заговорила.

В Калифорнии была ночь, тем не менее Ларкин внимательно выслушал все, что Роуан имела ему сказать. В свое время он был ее начальником, а потом остался другом и единственным человеком, который мог ей поверить. Единственным человеком, на которого она могла положиться и быть уверенной, что он передаст образцы куда следует. Чтобы с ней ни случилось, они должны быть доставлены в Институт Кеплингера. Митчеллу Фланагану она также доверяла целиком и полностью, хотя, не исключено, что он ее даже не помнил.

Кто-то должен был узнать правду.

Ларкин попытался ее обо всем расспросить. Он очень плохо ее слышал и поэтому попросил говорить громче. На это Роуан ответила, что находится в опасности и что в любую минуту их могут прервать. Ее подмывало дать ему название отеля, но она не решилась это сделать, боясь, что при ее беспомощном положении приезд Ларкина может лишь ухудшить дело, а главное, помешать переправить на обследование образцы. Ее мозг был настолько перегружен, что она не могла рассуждать разумно. Роуан успела еще что-то пробормотать насчет выкидышей, когда Лэшер вдруг поднял голову и, выхватив у нее из рук телефон, швырнул его в стену, после чего вновь взялся избивать ее.

Остановился он только тогда, когда она предупредила его, что останутся шрамы. Им было пора отправляться в Америку. Отъезд был назначен на следующий день. Когда он начал в очередной раз связывать ее, Роуан попросила ослабить узлы, объяснив это тем, что крепко стянутые конечности могут надолго утратить подвижность. Содержать заключенного тоже своего рода искусство.

Он тихо, почти беззвучно заплакал.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Если бы я только мог доверять тебе. Если бы ты стала мне помощницей. Платила мне любовью и преданностью. Но в твоем лице я вижу лишь расчетливую ведьму. Ты смотришь на меня и мечтаешь только о том, чтобы меня убить.

— Ты прав, — согласилась она. — Но если ты не хочешь, чтобы нас нашли, нужно немедленно вылетать в Америку.

Роуан подумала, что если в скором времени не выберется из этой комнаты, то окончательно свихнется и от нее не будет никакого толку. Она попыталась прикинуть в голове план дальнейших действий. Прежде всего, нужно было пересечь океан и по возможности поселиться как можно ближе к дому. Хьюстон от Нового Орлеана был совсем недалеко.

Но о чем бы она ни думала, на всем лежала печать грустной безнадежности. Она знала наверняка только то, что ей не следовало делать. А не следовало ей ни в коем случае позволить себе еще раз забеременеть. Этому нужно было во что бы то ни стало положить конец, пусть даже ценой жизни. Она не могла, физически была не способна выносить еще одного ребенка. Тем не менее он продолжал с ней совокуплялся, и она уже дважды от него зачинала. От ужаса Роуан не могла ни о чем думать. Ее мозг наотрез отказывался работать. Впервые в жизни она поняла, почему страх парализует людей и почему некоторые из них в неподвижности замирают, уставившись в одну точку.

Интересно, что стало с ее записями?

Утром они вместе упаковывали вещи. Все, что относилось к медицинским исследованием, находилось в отдельной сумке. В нее Роуан сложила копии различных бланков, которые использовала для получения информации в клиниках, а также письменное поручение швейцару отеля, в котором был указан адрес Ларкина. Кажется, Лэшер ничего не заметил.

Несмотря на то, что она в достаточном количестве прихватила из лаборатории упаковочного материала, образцы она завернула в полотенца и свою старую окровавленную одежду.

— Почему ты ее не выкинула? — удивился Лэшер. — От нее омерзительно пахнет.

— Не чувствую никакого запаха, — холодным тоном ответила она. — Я предупреждала тебя, мне нужна упаковка. Куда подевались мои тетради? Никак не могу их найти.

— Я прочел их, — спокойно произнес он. — И выбросил.

Роуан в ужасе уставилась на него.

Не осталось никаких записей, одни только образцы. Никаких сообщений о том, что эта тварь жила, дышала и жаждала размножаться.

Когда они выходили из отеля и Лэшер пошел брать такси, чтобы ехать в аэропорт, Роуан, воспользовавшись случаем, отдала коридорному сумку с образцами, приложив к ней пачку швейцарских франков и попросив в двух словах на немецком переправить ее доктору Сэмюэлю Ларкину. Потом поспешно развернулась и направилась к ожидавшей ее машине.

— Жена моя, какой изможденный у нее вид! — слегка улыбнувшись и протянув ей руку, ласково произнес Лэшер. — До чего же она была больна!

— Да, ты прав. Я была очень больна, — сказала она. Интересно, заметил ли коридорный ее измученное, покрытое синяками лицо.

— Позволь мне помочь тебе, дорогая моя.

Лэшер обнял ее на заднем сиденье и, когда машина тронулась с места, поцеловал.

Роуан не делала никаких попыток оглянуться, чтобы убедиться, что коридорный зашел в отель. Как бы ее ни подмывало это сделать, она не могла на это осмелиться. В конце концов, швейцар найдет внутри записку и во всем разберется сам.

Когда они прилетели в Нью-Йорк, Лэшер понял, что сумка с медицинскими образцами и результатами тестов исчезла. И стал угрожать, что убьет ее.

Роуан молча лежала на кровати, наотрез отказавшись с ним разговаривать. Тогда Лэшер нежно и заботливо связал ее, скрутив ленту так, что никакая сила не могла ее разорвать. Руки и ноги он оставил слегка подвижными, но ровно настолько, чтобы она могла ими шевелить, но не могла освободиться. Потом тщательно укрыл Роуан, чтобы она не замерзла. И, включив в ванной вентилятор, а в комнате — телевизор, причем достаточно громко, но не настолько, чтобы он оглушал, покинул комнату.

Вернулся он через сутки. Она не смогла сдержать мочеиспускание. Как она за это время его возненавидела! Теперь она и вправду готова была его убить. Если бы только ей было ведомо заклинание, которое могло его вмиг уничтожить.

Пока она делала по телефону необходимые распоряжения, касающиеся их будущего местожительства, он не отходил от нее ни на шаг. В конце концов они заполучили два этажа в пятидесятиэтажном здании, где их никто не мог побеспокоить. Это был пустующий медицинский комплекс, который по меркам Хьюстона считался небольшим и наряду со многими другими ему подобными располагался в центре города. Когда-то в этом сооружении размещался центр онкологических исследований, который со временем обанкротился, и с тех пор желающих арендовать это помещение так и не нашлось.

Медицинское оборудование, некогда принадлежавшее центру онкологических исследований и занимавшее три этажа, было оставлено в наследство владельцам недвижимости. Итак, уладив все формальности, Роуан арендовала площадь, включавшую в себя жилые помещения, офисы, приемные, смотровые и лаборатории. Позаботилась она также и о том, что могло им понадобиться для серьезных исследований, начиная с вещей, необходимых в быту, и кончая арендой автомашин.

Лэшер наблюдал за ней холодным и настороженным взглядом, не сводя глаз с ее пальцев, когда те нажимали клавиши, и прислушиваясь к каждому слогу, слетавшему с ее уст.

— Ты знаешь, что этот город расположен недалеко от Нового Орлеана? — спросила она.

Она сочла своим долгом заранее поставить его в известность, пока он не обнаружил этого сам и не начал ее упрекать.

Ее кисти болели оттого, что он беспрестанно хватался за них, когда куда-то тащил. Кроме того, она изнывала от голода.

— Ну да, как же. Мэйфейры, — произнес он, указывая на напечатанный текст, который лежал в папке.

Не проходило и дня, чтобы он не изучал эту семейную биографию вместе со своими записями или не прослушивал заново магнитофонные пленки.

— Вряд ли они додумаются искать тебя здесь, — продолжал он. — Всего в часе лета от твоего дома, верно?

— Верно, — согласилась она. — Но если ты убил Майкла Карри, я покончу с собой. И ты от меня больше ничего не получишь.

— Думаю, и сейчас от тебя мало проку, — ответил Лэшер. — В мире найдется немало куда более дружелюбных людей, чем ты. Тех, которые, кроме всего прочего, даже лучше тебя поют.

— Тогда почему ты меня не прикончишь? — выпалила Роуан. При этом она сконцентрировала все свои силы и выпустила в него смертоносную порцию невидимой энергии, но на него это не возымело никакого действия.

В эту минуту ей захотелось умереть или уснуть так, чтобы никогда не проснуться. Хотя, возможно, это было одно и то же.

— Я считала тебя необыкновенным, невинным созданием, — призналась она. — Чем-то совершенно новым и неведомым.

— Это мне известно! — грубо отрезал Лэшер, закипая от гнева. Когда его голубые глаза начинали метать молнии, он становился воистину опасен.

— Но теперь я в этом стала сильно сомневаться.

— Твоя задача — выяснить, что я собой представляю.

— Я пытаюсь, — сказала она.

— Я также знаю, что ты считаешь меня красивым.

— Ну и что? — безучастно произнесла Роуан. — Все равно я ненавижу тебя.

— Да, это для меня не секрет. Это очевидно, исходя даже из твоих записей. «Новый вид», «существо», «создание». Такое впечатление, что я подопытное животное, к которому применимы твои научные термины. А знаешь что? Ты ошибаешься. Я отнюдь не молод, дорогая моя. Напротив, я стар. И гораздо древнее, чем ты можешь себе представить. Но теперь снова настало мое время. Мне подвернулся как нельзя удобный случай явиться в этот мир через собственного маленького потомка. Хочешь знать, что я такое?

— Ты — чудовище. В тебе нет ничего от человеческой природы. Ты жесток и импульсивен. Ты не способен ни конкретно мыслить, ни сосредоточиваться. Ты ненормальный.

Лэшер так разозлился, что на некоторое время потерял дар речи. Его подмывало ударить ее. Она видела, как сжимаются и разжимаются его кулаки.

— Представь, дорогая моя, — начал он, — что все человечество вымерло и все людские гены перешли в кровь одного несчастного обезьяноподобного существа. Оно передавало их дальше, из поколения в поколение, пока из обезьяны вновь не получился человек!

Роуан ничего не ответила.

— Думаешь, этот человек стал бы проявлять милосердие к недоразвитым обезьяноподобным особям? Особенно если бы ему нужно было спариваться? Он совокупился бы с самкой обезьяны, чтобы зародить новую династию высших существ…

— Ты далеко не являешься высшим по отношению к нам, — холодно проговорила она.

— Черта с два не являюсь! — в гневе прорычал Лэшер.

— Не знаю, как это было на самом деле. Но могу сказать одно: больше этого никогда не произойдет.

Улыбаясь, он покачал головой.

— До чего же ты глупа! Глупа и эгоистична! Придется тебе напомнить об ученых, чьи речи я читаю или слушаю по телевизору. Они утверждают, что это случилось слишком рано, когда время еще не наступило. А теперь это произошло как никогда вовремя. Поэтому сейчас не будет жертв. И мы будем стараться, как никогда прежде!

— Я прежде умру, чем помогу тебе.

Он слегка потряс головой и отвел взгляд в сторону. Когда он заговорил снова, то ей показалось, что он бредит:

— Думаешь, мы будем милосердны, когда придем к власти? Было ли хоть одно высшее существо милосердным по отношению к низшему? Были ли испанцы добры к туземцам, которых встретили в Новом Свете? Нет, история ничего подобного никогда не знала. Никогда на земле существа, имевшие над другими некоторые преимущества, не проявляли снисхождения к тем, кто оказался слабее их. Напротив, высшие виды всегда вытесняли низшие. Или ты можешь возразить? Это же твой мир, расскажи мне о нем! Расскажи так, как если бы я ничего о нем не знал.

Его глаза заполонили слезы. Опустив голову на руки, Лэшер заплакал. Наконец, успокоившись, он вытер глаза банным полотенцем и сказал:

— О, как бы хорошо у нас с тобой все могло сложиться!

Он снова начал целовать и ласкать ее, одновременно освобождая свое тело от лишних предметов экипировки.

— Прекрати. У меня уже было два выкидыша. Я больна. Посмотри на меня. Посмотри на мои руки, на мое лицо. Посмотри на мои предплечья. Третий выкидыш убьет меня. Неужели ты этого не понимаешь? Я умираю. Ты убиваешь меня. Куда ты денешься, если меня не станет? Кто тебе поможет? Кто вообще знает о твоем существовании?

Лэшер задумался. Потом внезапно отвесил ей пощечину. Он сделал это неуверенно, как будто его глодали какие-то сомнения. Тем не менее эта грубая выходка принесла ему удовлетворение. Роуан в недоумении вытаращила на него глаза.

Потом он уложил ее на кровать и начал поглаживать ей волосы. У нее осталось очень мало молока. Отсосав его, Лэшер принялся массировать сначала ее плечи, затем руки и ноги. Он покрыл поцелуями все ее тело — от лица до ног. Роуан потеряла сознание, а когда поздно ночью пришла в себя, ее влажные бедра ныли от причиненной им боли и одновременно от ее собственного желания.

Когда они прибыли в Хьюстон, Роуан поняла, что собственными руками подготовила себе тюрьму. Здание пустовало. Они с Лэшером сняли два верхних этажа. Первые два дня, пока они знакомились со всеми удобствами этой высокой сказочной башни, возвышавшейся посреди царства неона и мерцающих огней, Лэшер ей во всем потакал. Роуан наблюдала за ним со стороны, ждала подходящего случая, пыталась воспользоваться малейшим шансом, но тщетно: он ни на секунду не терял бдительности, слишком быстро откликался на новые обстоятельства.

А на третий день Лэшер опять ее связал, и ни о каких исследованиях, ни о каком научном проекте уже не могло идти и речи.

— Теперь я точно знаю, что мне нужно, — решительно заявил он.

В первый раз он оставил ее на день. Во второй — на ночь и большую часть утра. А в третий раз и вовсе отсутствовал дня четыре.

А во что он теперь превратил холодную современную спальню с белыми стенами, стеклянными окнами и ламинированной мебелью!

Ноги у нее нещадно болели. Хромая, она вышла из ванной и с трудом поковыляла к спальне. К этому времени Лэшер перестелил постель, и теперь на окруженной цветами кровати красовались простыни розового цвета. Представшее ее взору зрелище, как ни странно, пробудило в ее памяти воспоминание об одной женщине, которая когда-то в Калифорнии покончила с собой. Прежде чем принять яд, она заказала для себя множество цветов и расставила их вокруг своего спального ложа. Не исключено, что подобные ассоциации у Роуан возникали после похорон Дейрдре, прочно утвердив в ее сознании представление о том, что море цветов окружает лишь женщину в гробу, которая покоится в нем, как большая кукла.

Кровать воистину напоминала смертное ложе. Повсюду, куда бы Роуан ни кинула взор, стояли в вазах огромные букеты цветов. Если она умрет, он непременно попадется на каком-нибудь деле. Ведь он такой глупый. Тогда ему будет несдобровать. Нет, она должна взять себя в руки и жить дальше. Должна хорошенько все обмозговать и вести себя благоразумно.

— Какие лилии! Какие розы! Ты сам их принес наверх? — спросила она.

Лэшер замотал головой.

— Они были доставлены к входной двери, прежде чем я вернулся.

— Ты надеялся найти здесь мой труп, да?

— Не такой уж я сентиментальный, когда речь идет не о музыке, — ответил он, широко улыбаясь ей. — Еда в другой комнате. Я принес ее для тебя. Что еще я могу сделать, чтобы заслужить твою любовь? Что-нибудь рассказать тебе? Способны ли какие-нибудь новости пробудить в тебе лучшие чувства?

— Ненавижу тебя, — процедила в ответ Роуан. — Ненавижу до мозга костей.

Она села на кровать, потому что в комнате не было стульев, а стоять у нее не было сил. Кисти и лодыжки все еще ныли от боли. К тому же ей до смерти хотелось есть.

— Почему ты не дашь мне умереть?

Лэшер сходил на кухню и вернулся с подносом, наполненным всякими блюдами — деликатесными салатами, упаковками с холодным мясом и прочей готовой к употреблению дрянью.

Роуан смела все подчистую, запив еду апельсиновым соком. Потом, отпихнув в сторону поднос, встала и, пошатываясь, ибо ноги ее едва держали, направилась в ванную. Боясь, что ее стошнит, она долго просидела в этой маленькой комнате, скрючившись на туалетном столике и прислонившись головой к стене. Медленно она обвела взглядом окружающую обстановку, но среди вещей не нашла ничего такого, чем можно было бы себя убить.

Впрочем, она вовсе не замышляла это делать. Чего-чего, а силы воли у нее хватало. В случае необходимости она скорее отправилась бы в огонь с ним вместе. Это она вполне могла бы устроить. Вот только каким образом?

Обессиленная, Роуан открыла дверь. Лэшер взял ее на руки и отнес на кровать, которую предварительно устлал маргаритками. Упав на их жесткие стебельки и ароматные бутоны, она невольно рассмеялась. Смех доставил ей такое удовольствие, что она дала ему волю и продолжала хохотать до тех пор, пока его раскаты не начали ритмично срываться с ее уст, подобно песне.

Наклонившись, Лэшер принялся ее целовать.

— Не делай больше этого. Если у меня случится еще один выкидыш, я умру. Чтобы отправить меня на тот свет, существуют более легкие и быстрые способы. Неужели ты до сих пор не понял, что не сможешь иметь от меня ребенка? Почему ты вбил себе в голову, что кто-то вообще может родить тебе ребенка?

— На этот раз никакого выкидыша у тебя не будет, — заверил ее он.

Лэшер лег рядом с ней, положив руку ей на живот. На лице у него играла улыбка.

— Да, моя дорогая. Моя любимая. Ребенок жив. Он там. Это девочка. Она может меня слышать.

Роуан закричала.

Весь ее гнев обратился на неродившегося ребенка, которого нужно было во что бы то ни стало убить, убить, убить. Но когда она откинулась на спину, обливаясь потом и смердя жутким запахом рвоты, который остался у нее во рту, то услышала звук, похожий на чей-то плач.

Лэшер пел странную песню, которая более всего походила на жужжание.

И вдруг раздался плач.

Она закрыла глаза, вся обратившись в слух.

Но не услышала никакого плача. Но зато смогла различить тоненький голосок, звучавший у нее внутри и говоривший с ней на понятном ей без слов языке. Находящееся в ней существо искало ее любви и утешения.

«Я никогда больше не причиню тебе боль», — подумала Роуан и в ответ получила безмолвное выражение благодарности и любви.

Господи! Лэшер был прав! В ней росло живое существо. Не просто росло, но слышало ее и ощущало всю ее боль.

— Тебе не придется ее долго носить, — произнес Лэшер. — Я буду заботиться о тебе от всей души. Ты моя Ева, но только безгрешная. Когда ребенок родится, если захочешь, можешь умереть.

Роуан ничего ему не ответила. Какой в этом был смысл? Ее согревала мысль, что впервые за два месяца у нее появился еще кто-то, с кем можно было поговорить. Поэтому она молча отвернулась…

Глава 13

В том же костюме цвета морской волны, в котором она присутствовала на похоронах, и любимой блузке с кружевными гофрированными манжетами Энн-Мэри Мэйфейр чинно восседала на жесткой кушетке из бежевого пластика, стоявшей в вестибюле больницы. Мона увидела ее сразу, как только вошла. Скрестив ноги и сдвинув темные очки на самый кончик носа, Энн-Мэри читала журнал. Во всем ее облике — в зачесанных назад и скрученных ракушкой черных волосах, изящном носе, крохотном ротике и даже в больших очках, придававших ей интеллигентный и одновременно туповатый вид, — как всегда, было нечто привлекательное.

Энн-Мэри подняла взгляд и молча смотрела на приближавшуюся Мону. Чмокнув ее в щеку, та уселась рядом на кушетку.

— Тебе звонил Райен? — поинтересовалась Энн-Мэри.

Она говорила тихо, чтобы их никто не слышал, хотя в залитом ярким светом вестибюле было малолюдно. Поодаль от них в небольшом углублении находился лифт, двери которого беспрестанно открывались и закрывались. У стойки регистратуры с большим безликим стендом никого не было.

— Что с мамой? — осведомилась Мона.

Она ненавидела это место. Внезапно ей пришла на ум дерзновенная мысль. Когда она станет очень богатой и будет владеть огромным состоянием Мэйфейров, которое вложит во все отрасли экономики, то непременно уделит внимание дизайну интерьеров и попытается оживить такие холодные и стерильные помещения, как эта больница. Потом Мона вспомнила о Мэйфейровском медицинском центре. Безусловно, нужно продолжать реализацию грандиозного проекта. Она должна помочь в этом Райену. И никто не сможет заткнуть ей рот. Завтра же следует поговорить с Пирсом. А потом и с Майклом, как только тот немного придет в себя после такого множества потрясений. Мона посмотрела на Энн-Мэри.

— Райен сказал, что мама здесь.

— Да. И, по словам медсестер, сопровождавших ее сегодня утром, она уверена, будто мы только и думаем о том, чтобы навсегда упрятать ее в сумасшедший дом. Ей вкололи снотворное, и, полагаю, она до сих пор спит. Как только она проснется, сиделка немедленно сообщит мне. Но, спрашивая тебя, я имела в виду совсем другое. Райен звонил тебе насчет Эдит?

— Нет, а что с ней случилось?

Мона почти не знала Эдит, внучку Лорен, — робкую, тем не менее со всеми конфликтующую затворницу, обитавшую на Эспланейд-авеню и практически все свое время посвящавшую кошкам. Она крайне редко выходила из дома и не имела обыкновения посещать даже такие важные церемонии, как похороны. Эдит… Мона не могла вспомнить, как та выглядит.

Энн-Мэри выпрямилась и, бросив журнал на стол, поправила очки, вновь спрятав за ними свои красивые глаза.

— Эдит умерла сегодня в полдень. В результате кровотечения, как и Гиффорд. Райен велел, чтобы женщины из нашей семьи не оставались в одиночестве. Вероятно, причина кроется в каком-то наследственном заболевании. Поэтому рядом с нами всегда должен кто-нибудь находиться. Тогда, если что-нибудь случится, можно будет позвать на помощь. Ведь Эдит и Гиффорд в роковой миг были одни.

— Ты шутишь! Ушам своим не могу поверить! Ты хочешь сказать, что Эдит Мэйфейр мертва?! Или я тебя неправильно поняла?

— К сожалению, это так. Ты все поняла правильно. Подумай, каково было Лорен, когда она обнаружила внучку. Она пошла к Эдит, чтобы отругать за то, что та не явилась на похороны Гиффорд. А вместо этого нашла ее мертвой на полу в ванной. Бедняжка умерла от потери крови и лежала в окружении кошек, которые облизывали ее со всех сторон.

Некоторое время Мона ошеломленно молчала. Ей надо было собраться с мыслями и обмозговать обрушившуюся на нее, как снег на голову, новость, а также решить, что из услышанного она может рассказать другим и с какой целью. Кроме того, весть ее глубоко потрясла.

— Так ты говоришь, у нее открылось такое же маточное кровотечение?

— Ну да. Не исключено, что его причиной был выкидыш. По крайней мере, так говорят. Но, зная Эдит, я категорически заявляю, что это совершенно невозможно. Как, впрочем, и в случае с Гиффорд. Ни та, ни другая не могли быть беременны. Сейчас как раз врачи делают вскрытие. По крайней мере, семья, вместо того чтобы зажигать свечи, читать молитвы и обмениваться злыми взглядами, занялась хоть каким-то делом.

— Это хорошо, — мрачно проговорила Мона, погружаясь в себя и надеясь, что собеседница хоть на минуту умолкнет и оставит ее в покое. Но не тут-то было.

— Знаешь, все ужасно расстроены, — продолжала Энн-Мэри. — Но нам прежде всего необходимо выполнять данные указания. Очевидно, кровотечения случаются не только во время выкидыша. Словом, если ты почувствуешь слабость или какие-нибудь другие неприятные ощущения, не пытайся справиться с ними сама. С тобой обязательно должен быть кто-то способный оказать незамедлительную помощь.

Мона кивнула в знак согласия, блуждая невидящим взором по голым стенам вестибюля с развешанными по ним немногочисленными табличками, по цилиндрической формы пепельницам, заполненным песком. Всего полчаса назад, когда она крепко спала в доме Майкла, с ней тоже приключилось нечто странное. Проснулась она оттого, что почувствовала чье-то прикосновение. Оно было таким же явственным, как сопровождавший его запах и льющаяся из виктролы мелодия. Мона вновь словно воочию увидела окно с поднятой вверх рамой и ночь за стенами особняка, окутавшую мраком дубовые и тисовые деревья. Потом попыталась припомнить запах.

— Скажи мне что-нибудь, девочка, — теребила ее Энн-Мэри. — Я за тебя беспокоюсь.

— Со мной все хорошо. Правда. Лучше нам в самом деле последовать совету дяди Райена и ни на миг не оставаться в одиночестве. Независимо от того, может ли кто-нибудь из нас быть беременной или нет. Ты совершенно права. Ну да ладно. Я поднимусь наверх. Хочу взглянуть на маму.

— Не надо ее будить.

— Ты, кажется, сказала, что она спит с утра? А вдруг она в коме? Или, не приведи Бог, вообще умерла?

Энн-Мэри с улыбкой покачала головой, взяла в руки журнал и вновь принялась за чтение.

Мона повернулась, чтобы уйти.

— Не затевай с ней никаких споров, — крикнула ей вслед Энн-Мэри.

Двери лифта тихо открылись на седьмом этаже. Именно здесь находились палаты, которые всегда предоставляли Мэйфейрам, если не было необходимости помещать их в какое-нибудь специализированное отделение. В их распоряжении имелись отдельные комнаты с прихожими и маленькими кухнями, где они могли приготовить себе кофе в микроволновой печи или хранить в холодильнике мороженое. Алисия попала в больницу уже в пятый раз. Прежние причины ее госпитализации были самыми разными: обезвоживание, истощение, сломанная лодыжка и попытка самоубийства. И всякий раз она клялась, что больше никогда не позволит уложить себя на больничную койку. Скорее всего, родственникам пришлось прибегнуть к принудительным мерам.

Мона тихо побрела по коридору. Мельком бросив взгляд в сторону смотрового кабинета, она увидела собственное отражение в темном стекле и осталась им крайне недовольна: ведь она давно уже перестала быть ребенком, и бесформенно висевшее на ее фигуре белое ситцевое платьице выглядело слишком несуразно. Впрочем, это обстоятельство заботило ее меньше всего.

Странный запах она ощутила, когда достигла западного крыла седьмого этажа. Это был тот же самый незабываемый запах, что и в доме Майкла.

Мона остановилась и сделала глубокий вдох, впервые в жизни осознав, что такое страх. Отвратительное ощущение. Склонив голову набок, она стояла как вкопанная, не зная, что делать дальше. Неподалеку от нее находился выход на лестничную клетку. Впереди — ряд дверей и еще один выход в противоположном конце отделения. Возле стола в коридоре сидели какие-то люди.

Будь сейчас рядом с ней Майкл, она распахнула бы дверь на лестницу и проверила бы, нет ли там того, кто издавал этот запах.

Но странное благоухание с каждой минутой ощущалось все меньше и меньше. Пока она стояла и раздумывала, злясь на себя за то, что ей не хватает мужества толкнуть проклятую дверь, ее открыл кто-то другой. Дверь с шумом захлопнулась, а вошедшим оказался молодой врач с перекинутым через плечо стетоскопом. Насколько Мона успела заметить, лестничная площадка была пуста.

Однако кто-то вполне мог спрятаться выше или ниже. Запах продолжал ослабевать, хотя, возможно, Мона просто постепенно к нему привыкала. Стремясь как можно дольше и полнее ощутить насыщенный, чувственный и изысканный аромат, она еще раз глубоко втянула в себя воздух.

Что же это за запах?

Пройдя через двойные двери, ведущие непосредственно в отделение, она почувствовала, что он вновь усилился. Внутри сиял островок света, ограниченный высокими деревянными шкафчиками. В центре его три медсестры что-то писали, сидя за столом. Одна из них одновременно шепотом разговаривала по телефону, остальные, судя по всему, были целиком поглощены работой.

Никто не обратил внимания на Мону, когда она прошла мимо их поста в узкий коридор. С приближением к палате запах становился сильнее и сильнее.

— Господи! Только не это! — шепотом взмолилась Мона.

Справа и слева Мона увидела несколько дверей, но еще прежде, чем она прочла надпись на одной из них: «Алисия (Си-Си) Мэйфейр», запах безошибочно подсказал, куда идти.

Дверь в палату матери оказалась слегка приоткрытой. В комнате царила тьма. Единственное окно выходило в маленький двор-колодец, а расположенная напротив стена здания была совершенно глухой. Под белым покрывалом головой к стенке неподвижно лежала женщина. Небольшое устройство, расположенное рядом с кроватью, контролировало процесс внутривенного вливания. Из прозрачного как стекло пластикового пакета через тонкую трубочку в правую руку женщины поступал раствор глюкозы. Обернутая пластырем рука покоилась на белой простыне.

Мона немного постояла, не решаясь войти, а потом резким движением стремительно распахнула дверь и так же быстро закрыла ее за собой, чтобы оглядеть расположенную справа ванную. Фарфоровый унитаз. Пустая душевая. Потом она наскоро обежала взглядом остальное пространство палаты и лишь после того, как убедилась, что, кроме них с матерью, в комнате никого нет, перевела взгляд на кровать.

Профиль матери, все изгибы и черточки изможденного, утонувшего в большой мягкой подушке лица поразительно напоминали лицо ее усопшей сестры Гиффорд, покоившейся в гробу.

Одеяло, под которым лежала мать Моны, было безукоризненно белым, за исключением одного красного пятна почти в самом центре, как раз возле руки, к которой пластырем была прикреплена игла с трубочкой.

Мона подошла ближе и, схватившись за хромированную спинку кровати, коснулась пятна. Мокрое. И тут она увидела, что прямо у нее на глазах красное пятно быстро увеличивается в размерах и расплывается по ткани. Снизу явно что-то сочилось. Мона выдернула одеяло из-под обмякшей руки матери, но та не шелохнулась. Алисия была мертва. Вся кровать пропиталась кровью.

Мона услышала позади какие-то звуки, а вслед за ними раздался хрипловатый и неприветливый шепот:

— Послушай, милочка, не надо ее будить. Нам пришлось здорово с ней повозиться сегодня утром.

— Давно ли вы справлялись о ее самочувствии? — осведомилась Мона, поворачиваясь к медсестре.

Сиделка уже успела заметить кровь.

— Боюсь, нам не удастся ее добудиться, — сказала ей Мона. — Будьте любезны, позовите сюда мою родственницу, Энн-Мэри. Она ждет внизу, в вестибюле. Попросите ее немедленно подняться.

Сиделка, весьма пожилая дама, приподняла безжизненную руку Алисии и тотчас положила на место, потом резко отпрянула и, чуть помешкав, выскочила из комнаты.

— Погодите минутку! — крикнула ей вдогонку Мона. — Вы случайно не видели, заходил ли кто-нибудь в эту палату?

Но, еще не успев договорить до конца, она поняла всю бессмысленность своего вопроса. Сиделка так боялась, что на нее падет вина за случившееся, что даже не удосужилась откликнуться. Сначала Мона устремилась за ней к дежурному посту, потом одумалась и вернулась к кровати матери.

Она потрогала руку Алисии — едва-едва теплая. В коридоре послышались чьи-то торопливые шаги, приглушенный топот ног в обуви на резиновой подошве. Мона сделала глубокий вдох и склонилась над телом матери, потом откинула с ее лица волосы и прикоснулась к нему губами. Щека еще не совсем остыла, а лоб уже был холоден.

Ей казалось, что сейчас мать повернется и, взглянув на нее, крикнет: «Будь осторожна со своими желаниями! Что я тебе говорила? Они иногда сбываются».

Спустя минуту палата кишела медперсоналом. Энн-Мэри сидела в коридоре, вытирая слезы бумажным носовым платком. Увидев ее, Мона попятилась назад.

Довольно долго она просто стояла около дежурного поста медсестер, прислушиваясь ко всему, что говорили вокруг. Для составления официального заключения о смерти Алисии был вызван интерн. Он должен был, как сказали, появиться минут через двадцать, так что придется немного подождать. На часах уже было начало девятого. Тем временем медсестры вызвали в больницу семейного врача. И, конечно же, сообщили о случившемся Райену.

«Бедняга Райен! Господи, помоги ему!»

А телефон звонил, практически не умолкая.

«А Лорен? В каком она состоянии?»

Мона прошлась вдоль коридора. Вскоре открылись двери лифта, и из него вышел молодой интерн. Этот парень был так юн, что, казалось, вряд ли вообще мог с уверенностью определить, умер человек или нет. Он прошествовал мимо Моны, даже не удостоив ее взглядом.

Словно сомнамбула, Мона миновала вестибюль и вышла на улицу. Больница располагалась на Притания-стрит, всего в одном квартале от Амелия-стрит и Сент-Чарльз-авеню, на пересечении которых жила Мона. Медленно двигаясь по тротуару, освещенному лунопо-добным светом уличных фонарей, Мона размышляла.

— Никогда больше не буду носить такие платья, — произнесла она вслух, остановившись на углу. — Все, хватит! Пора расстаться и с этим платьем, и с этой лентой.

Как никогда ярко освещенный дом Моны находился на другой стороне дороги. К нему один за другим подъезжали автомобили, и из них выходили люди. Приличествующая случаю суета уже началась.

Кое-кто из Мэйфейров заметил Мону, кто-то уже показывал на нее пальцем, еще кто-то бросился навстречу, словно затем, чтобы не позволить ей попасть под машину при переходе улицы.

— Нет уж, в таком наряде я больше не появлюсь, — шептала она, быстро пересекая проезжую часть перед приближающимся транспортным потоком. — Надоело! Ни за что и никогда!

— Мона, дорогая!.. — Это был голос Джеральда.

— Что ж… Рано или поздно это должно было случиться… — откликнулась Мона. — Но я никак не думала, что смерть постигнет их обеих. Нет, такого поворота событий я не ожидала.

Она прошла мимо Джеральда и других Мэйфейров, столпившихся возле ворот по обе стороны от ограды и выстроившихся вдоль дорожки, которая вела к входу в дом, и в ответ на все попытки родственников с ней заговорить лишь тихо бормотала:

— Да-да… Хорошо… Извините, мне нужно переодеться. Я должна избавиться от этих нелепых тряпок.

Глава 14

РАССКАЗ ДЖУЛИЕНА

История, предлагаемая вашему вниманию, отнюдь не является историей моей собственной жизни, которую вы просили меня поведать. Однако позвольте рассказать о нескольких тайнах, с коими мне пришлось столкнуться. Полагаю, Майкл, вам известно, что я родился в 1828 году, однако вряд ли вы представляете себе, сколь разительно те времена отличались от нынешних. То была эпоха, когда доживало последние годы старинное жизнеустройство, на протяжении веков обеспечивавшее богатым землевладельцам во всем мире спокойное и безбедное существование.

О таких вещах, как железные дороги, телефоны, виктролы и экипажи, которые движутся без помощи лошадей, мы не имели даже самого отдаленного представления. Более того, ни о чем подобном мы и не мечтали.

Что до Ривербенда, с его огромным хозяйским особняком, набитым изящной мебелью и книгами, с его многочисленными пристройками, где нашли пристанище многочисленные родственники владельцев плантации, с его бескрайними полями, простирающимися на север, юг и восток так далеко, что невозможно было охватить их взглядом, то эта усадьба являла собой подлинный земной рай.

Мое появление на свет отнюдь не было воспринято в семейном кругу как событие значительное. И причина такого отношения состояла в том, что я родился мальчиком, а семья испытывала необходимость прежде всего в особах женского пола, которым впоследствии предстояло стать ведьмами. Я же был всего лишь принцем крови, но, увы, не мог претендовать на положение наследника. Бесспорно, любви и внимания на мою долю выпало предостаточно, однако никто и никогда не удосужился заметить, что маленький мальчик обладает незаурядными сверхъестественными способностями и никто в семействе, будь то мужчина или женщина, не в состоянии с ним тягаться.

Говоря откровенно, моя бабушка, Мари-Клодетт, была столь глубоко разочарована, что я родился не девочкой, что даже прекратила разговаривать со своей дочерью, а моей матерью Маргаритой. К тому времени злосчастная Маргарита уже произвела на свет одного ребенка мужского пола — моего старшего брата Реми, — а когда она дала жизнь еще одному мальчику, это был воспринято как достойный самого сурового осуждения проступок и окончательно лишило мою мать расположения семьи.

Разумеется, Маргарита приложила все усилия, чтобы как можно скорее загладить свою провинность, и 1830 году родила наконец долгожданную девочку — мою обожаемую сестрицу Кэтрин, ставшую ее преемницей и наследницей семейного достояния. Однако тень, омрачившая отношения между моей бабушкой и матерью, не развеялась до самой смерти Мари-Клодетт.

Я подозреваю, что Мари-Клодетт достаточно было бросить взгляд на новорожденную Кэтрин, чтобы понять, что от девочки не будет большого проку. Время лишь подтвердило правоту такого мнения. Но именно этому крошечному созданию предстояло стать ведьмой, столь необходимой семье. Если бы не это обстоятельство, Мари-Клодетт и глядеть бы не захотела на внучку и уж тем более не стала бы передавать этому неразумному младенцу, пищавшему в колыбели, свой великолепный изумруд.

Да будет вам известно, что к тому времени, как Кэтрин превратилась в молодую женщину, я уже обладал в семье немалым влиянием, ибо присущие мне сверхъестественные способности сделались очевидными для всех. Посему именно от меня Кэтрин родила дочь, Мэри-Бет — последнюю поистине выдающуюся ведьму в роду Мэйфейров.

Полагаю, известно вам и то, что по прошествии времени я стал отцом дочери Мэри-Бет, Стеллы, а та, в свою очередь, родила от меня дочь Анту.

Однако позвольте мне вернуться к тревожной поре моего раннего детства, когда все домочадцы только и делали, что строгим шепотом приказывали мне вести себя хорошо, не задавать лишних вопросов, почитать все без исключения семейные традиции и обычаи и не обращать внимания на те странные события и обстоятельства, что имели непосредственное отношение к миру духов и привидений.

В весьма недвусмысленных выражениях мне дали понять, что представителей мужской линии семейства Мэйфейр, наделенных неординарными способностями и обладающих особой силой, как правило, ожидает печальный конец. Безвременная смерть, безумие, изгнание — таков удел возмутителей спокойствия.

Оглядываясь назад, я понимаю, что при всем желании не смог бы стать одним из тишайших и послушнейших членов семейства, подобных дяде Морису, Лестану и прочим родственникам, которые из кожи вон лезли, лишь бы заслужить всеобщее одобрение.

Начнем с того, что с самого раннего возраста мне постоянно являлись призраки. Я слышал голоса духов, видел, как души оставляют тела умерших. К тому же я мог без труда читать мысли других людей. Подчас мне удавалось даже передвигать взглядом предметы, а также разбивать и ломать их — причем совершал я подобные действия отнюдь не в пылу гнева или раздражения, а зачастую без всякого умысла. Одним словом, я был настоящим маленьким колдуном, магом — или как там еще это называется?

Призрак Лэшера я помню с той самой поры, как помню себя. Заглядывая в спальню матери, чтобы пожелать ей доброго утра, я неизменно видел возле ее кресла знакомый силуэт. Когда появилась Кэтрин, Лэшер подолгу простаивал у колыбели. Однако ни разу он не удостоил меня даже беглым взглядом. Замечу, что меня заблаговременно предупредили о недопустимости какого-либо общения с ним: ни при каких обстоятельствах я не имел права заговаривать с Лэшером, а тем более пытаться выяснить, кто он такой и что делает в нашем доме. Разумеется, мне было запрещено произносить его имя, а также каким-либо образом привлекать его внимание.

Все мои дядюшки были весьма довольны своим уделом и без устали повторяли: «Заруби себе на носу: мужчина из рода Мэйфейров может иметь все, что пожелает: вино, женщин, все мыслимые и немыслимые блага, даруемые богатством. Однако семейные тайны не нашего ума дело. Пусть всем этим занимается старшая ведьма. Ей, как говорится, и карты в руки. Запомни: именно на этом принципе зиждется наша незыблемая власть».

Однако такая позиция совершенно меня не устраивала. Принять сложившееся положение как данность ни в коем случае не входило в мои намерения. Что до бабушки, то она возбуждала во мне жгучее любопытство, которое я тщательно скрывал от прочих домочадцев.

По мере того как я рос, мать моя, Маргарита, все больше от меня отдалялась. Когда нам случалось встретиться, она по-прежнему сжимала меня в объятиях и осыпала поцелуями, однако встречи эти становились все реже. Насколько я помню, она постоянно стремилась в город — то за покупками, то в оперу, то на танцевальную вечеринку, то выпить, то еще Бог знает зачем. Если же ей случалось остаться дома, она запиралась в своей комнате и весьма резко пресекала любые попытки нарушить ее уединение.

Не скрою, я находил свою мать весьма загадочной особой. И все же бабушка будоражила мое детское воображение сильнее. В редкие минуты досуга — а, надо сказать, занятиями я был загружен сверх всякой меры — она притягивала меня подобно сильнейшему магниту.

Пожалуй, мне стоит более подробно рассказать о своих занятиях. Прежде всего, я с упоением читал. В нашем доме книги были повсюду. Поверьте, редко о каком-либо из домов патриархального Юга можно было сказать то же самое. Чтение не входило в число привычек богатых людей: считалось, что увлекаться книгами пристало лишь представителям среднего класса. Но в нашей семье читать обожали все. Что до меня, то я едва ли не с пеленок научился читать по-французски, по-английски и по-латыни.

Впоследствии без всякой посторонней помощи я выучил немецкий, а также испанский и итальянский.

Мысленно возвращаясь к поре своего детства, я не могу припомнить ни одного дня, когда бы я не читал какую-либо книгу из семейного собрания. Отмечу еще раз, что богатство нашей библиотеки не поддавалось ни воображению, ни описанию. С течением лет многие книги сгнили и рассыпались под влиянием неумолимого времени; некоторые были украдены, другие я сам подарил тем, кто мог оценить их по достоинству. Однако в годы детства в полном моем распоряжении находились все без исключения произведения Аристотеля, Платона, Плавта и Теренция, а также Вергилия и Горация. Ночами я зачитывался Гомером в переводе Чепмена или Овидиевыми «Метаморфозами», блестяще переведенными Голдингом. Затем настал черед Шекспира, которого я, естественно, обожал, а также чрезвычайно занимательных английских романов: «ТристрамаШенди» Лоренса Стерна, «Тома Джонса» Генри Филдинга и, конечно же, «Робинзона Крузо» Даниеля Дефо.

Со всеми этими книгами я познакомился на заре своей жизни. Признаюсь, нередко смысл прочитанного доходил до меня гораздо позже, иногда лишь через много лет после того, как я переворачивал последнюю страницу. Часто бывало, что я таскал за собой книгу по всему дому и, дергая домочадцев за юбки и полы сюртуков, изводил их одним и тем же вопросом: «Что это означает? » Я даже просил дядюшек, тетушек, кузенов или рабов прочесть мне вслух какой-либо особо непонятный отрывок.

Часы, свободные от чтения, я проводил в обществе мальчиков старшего возраста — как белых, так и цветных. Мы скакали на лошадях без седел, бродили по болотам в поисках змей или забирались на стволы высоченных дубов и кипарисов и осматривали окрестности, стараясь определить, не приближается ли откуда-нибудь разбойничья шайка.

В возрасте двух с половиной лет я заблудился на болоте во время грозы и, полагаю, был поистине на волосок от гибели. В ту кошмарную ночь раскаты грома и вспышки молнии едва не лишили меня разума. Я орал до хрипоты, однако никто не спешил мне на помощь. Гром по-прежнему яростно сотрясал небо, и молнии стремительно разрезали тучи. К счастью, это крайне опасное приключение завершилось благополучно: я выжил и на следующее утро как ни в чем не бывало сидел за столом и с аппетитом завтракал, в то время как мать не сводила с меня затуманенных слезами глаз. Пережитый ужас вовеки не изгладится из моей памяти. Но никогда впредь я не испытывал ни малейшего страха перед грозой.

Короче говоря, я учился постоянно, каждый день и каждый час, и мне было откуда черпать знания.

В первые три года жизни самым главным моим наставником стал кучер матери, Октавий. Он был темнокожим мулатом, однако не считался рабом, более того — вел свое происхождение от Мэйфейров, будучи в пятом колене потомком черной наложницы одного из основателей нашего рода. В то время, о котором я веду речь, Октавию исполнилось, кажется, восемнадцать лет, и во всей округе не сыскать было человека веселее и изобретательнее. Мои невероятные способности не вызывали у него ни малейшего страха, хотя он и советовал мне до поры до времени держать их в тайне. Впрочем, именно он учил меня извлекать из них максимальную пользу.

Например, от Октавия я узнал, как проникнуть в самые сокровенные помыслы других людей, как, не произнося ни слова, навязать окружающим свою волю и заставить их беспрекословно ей подчиняться. Он показал мне, как при помощи едва слышных слов и еле заметных жестов усиливать свое тайное воздействие. Октавий научил меня также творить заклинания, делавшие мир вокруг неузнаваемым, причем не только для меня самого, но и для тех, кто был рядом. Подобно большинству детей, в возрасте трех-четырех лет я был весьма неравнодушен к вопросам пола и под руководством первого своего учителя вытворял такое, о чем впоследствии, лет уже в двенадцать, не мог вспоминать иначе, как со стыдом, вгонявшим меня в краску.

Однако вернемся к нашим семейным ведьмам и к обстоятельствам, при которых выявился мой особый дар.

Бабушка Мари-Клодетт всегда находилась среди нас. Как правило, она восседала в тени сада, а небольшой оркестр, состоявший из темнокожих музыкантов, услаждал ее слух. В оркестре этом было два замечательных скрипача, оба из числа рабов. Несколько музыкантов играли на трубах — точнее говоря, их инструменты были трубами по моему тогдашнему разумению, хотя на самом деле они являлись одной из старинных разновидностей деревянной флейты. Был в оркестре и большой самодельный контрабас, а также два барабана, с которыми ловко управлялись мягкие проворные пальцы темнокожего барабанщика. Мари-Клодетт сама разучила с музыкантами несколько песен, объяснив мне, что мелодии эти в большинстве своем пришли из Шотландии.

Тяга, которую я испытывал к бабушке, становилась все настойчивее. Игра темнокожих музыкантов не слишком мне нравилась, но я пришел к выводу, что стоит потерпеть, ибо сидеть у бабушки на коленях чрезвычайно приятно, а истории, которые она рассказывает, не менее увлекательны, нежели те, что я нахожу в книгах.

Несмотря на свои годы, бабушка сохранила величавую осанку. Голубые глаза ее оставались по-молодому яркими, а волосы были белыми как снег. Лежа среди разноцветных подушек на своей плетеной кушетке, над которой под теплым южным ветром едва колыхался легкий полог, она представляла собой весьма живописное зрелище. Иногда она тихонько напевала что-то на гаэльском языке. Или разражалась длинной тирадой замысловатых проклятий в адрес Лэшера.

Насколько я мог понять, главная вина Лэшера состояла в том, что он не уделял бабушке достаточного внимания. Он по-прежнему верой и правдой служил Маргарите и окружал неусыпными заботами малютку Кэтрин, в то время как на долю Мари-Клодетт выпадали лишь торопливый поцелуй да изредка несколько брошенных на ходу стихотворных строк.

Поэтому каждые несколько дней Лэшеру приходилось просить у Мари-Клодетт прощения за то, что он пренебрегает ею, отдавая предпочтение ее дочери и внучке. Я слышал даже, как он своим необычайно звучным и красивым голосом уверял бабушку, что отныне все пойдет иначе. Иногда во время своих визитов к Мари-Клодетт он был одет по последней моде — в сюртук и брюки со штрипками. В ту пору бриджи и треуголки лишь недавно отошли в прошлое, и подобный костюм казался диковинкой. Подчас Лэшер представал в грубоватом обличье деревенского жителя: в незамысловатой одежде из сыромятной кожи. Но, какой бы наряд ни выбрал для себя Лэшер, глаза его неизменно оставались карими, волосы — темно-каштановыми, а сам он — писаным красавцем.

Уверен, Майкл, вы догадываетесь, кто после одного из таких посещений, сияя улыбкой и тряся кудряшками, подошел к бабушке и, взобравшись к ней на колени, пролепетал:

— Grand-mere, почему ты такая грустная? Скажи мне.

— Ты видишь человека, который приходит ко мне? — спросила в ответ бабушка.

— Конечно, вижу, — кивнул я головой. — Но все вокруг твердят, что я не должен тебе в этом сознаваться. Не знаю, почему меня заставляют лгать, ведь, по-моему, ему нравится показываться перед людьми и особенно — пугать рабов, внезапно возникая на их пути. Причем делает он это без всякого повода — только для того, чтобы потешить свое тщеславие.

Возможно, именно в этот момент бабушка прониклась ко мне горячей симпатией. Наблюдения мои вызвали у нее одобрительную улыбку. Она даже заметила, что никогда в жизни не встречала столь смышленое дитя всего двух лет от роду. Правда, мне исполнилось уже два с половиной, но я счел за благо не уточнять. Через день или два после первого упоминания в нашем разговоре об «этом человеке» бабушка Мари-Клодетт начала свой рассказ.

Она поведала мне о своем прекрасном старом доме на острове Сан-Доминго и добавила, что тоскует о нем до сих пор. Рассказала она и о других островах, где процветают культ дьявола и колдовство вуду, а также о том, каким образом ей всегда удавалось обернуть все хитрости коварных рабов к собственной пользе.

— Да будет тебе известно, я великая ведьма, — сообщила она. — Твоя мать никогда не сможет со мной сравниться. Беда в том, что она немного сумасшедшая и слишком много смеется. Что до малютки Кэтрин, то, мне кажется, за ней следует лучше присматривать и пока никому не известно, что из нее выйдет. Сама же я смеюсь крайне редко.

Каждый день я неизменно забирался к бабушке на колени и начинал приставать к ней с вопросами. Несносный маленький оркестр играл без умолку: бабушка не давала музыкантам ни минуты передышки. Очень скоро она до такой степени привыкла к моим посещениям, что, если я долго не приходил, посылала Октавия разыскать меня, отмыть дочиста и привести к ней. Я был счастлив. Удовольствие мне отравляла лишь музыка, по моему мнению, столь же благозвучная, как кошачий концерт. Однажды я спросил у бабушки, не лучше ли вместо этих завываний и грохота послушать пение птиц. В ответ она покачала головой и заявила, что музыка помогает ей сосредоточиться и полностью отдаться мыслям и воспоминаниям.

Так или иначе, истории, которые мне приходилось слушать под назойливый аккомпанемент, день ото дня становились все более занимательными, красочными, исполненными страсти и… жестокости.

Беседы наши не прекращались до самой смерти бабушки. Незадолго до своей кончины она приказала оркестру расположиться в спальне. Музыканты играли, а мы с ней шептались, зарывшись в подушки.

Чаще всего она повторяла историю о том, как Сюзанна, весьма искусная и опытная ведьма, вызвала дух Лэшера в Доннелейте, причем получилось это «исключительно по ошибке». Ошибка эта, однако, стоила ей жизни: Сюзанну сожгли на костре за колдовство.

Любила бабушка рассказывать и о дочери Сюзанны, Деборе, которую увезли какие-то чародеи из Амстердама. Дебора отличалась изумительной красотой, и Лэшер последовал за ней, исполненный решимости верно служить своей новой избраннице, сделать ее богатой и могущественной. Однако красавицу ожидала ужасная смерть в одном из французских городов, где ей суждено было повторить судьбу матери: взойти на костер.

С того времени возлюбленной Лэшера стала Шарлотта, дочь Деборы и амстердамского чародея. Силой она многократно превосходила мать и бабушку и потому сумела использовать дух Лэшера так, как это не удавалось ни одной из ее предшественниц. С его помощью она получила несметное богатство, обрела влияние в обществе и достигла невероятного могущества.

Отцом Шарлотты был Петир ван Абель, один из таинственных и отважных амстердамских магов. Ради блага дочери он последовал за ней в Новый Свет, ибо желал предостеречь свою обожаемую Шарлотту от общения с духами, общения, чреватого злом и опасностью. От собственного отца Шарлотта родила близнецов: дочь Жанну Луизу и сына Петера. В результате союза брата и сестры появилась на свет Анжелика, ставшая матерью Мари-Клодетт.

У моих предков было все: золото, драгоценности, горы монет всех существующих на свете государств. Окружавшая их роскошь превосходила воображение и воистину не поддавалась описанию. Даже революция, грянувшая на Сан-Доминго, не смогла лишить их богатства, ибо благосостояние семьи к тому времени в мизерной степени зависело от собранного урожая и положения на плантации. Львиная доля капитала была размещена в самых надежных местах или вложена в наиболее прибыльные предприятия.

— Твоя мать понятия не имеет, чем она владеет, — сообщила Мари-Клодетт. — И чем больше я об этом думаю, тем яснее понимаю, что просто обязана посвятить во все тонкости тебя.

С этим я не мог не согласиться. Судя по словам бабушки, власть и богатство достались нам благодаря ухищрениям загадочного духа, Лэшера. Именно он убивал тех, кому ведьмы желали смерти, лишал рассудка тех, кого они обрекали на безумие, и открывал своим повелительницам тайны простых смертных, тайны, которые эти несчастные берегли как зеницу ока. С помощью магических чар он мог даже добывать золото и драгоценные камни, хотя подобные подвиги значительно истощали его силы.

По словам бабушки, Лэшер был на редкость преданным и верным созданием, однако довольно своевольным. Для того чтобы управлять им, требовалось немало выдержки и искусства. Даже бабушке не всегда удавалось с ним сладить. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что в последние годы он откровенно пренебрегал ее обществом и предпочитал проводить время у колыбели крошки Кэтрин.

— Наверное, все дело в том, что сестрица Кэтрин его не видит, — предположил я. — А ему хочется, чтобы она его увидела. Он очень старается и не желает сдаваться. Но, думаю, все его усилия останутся тщетными.

— Неужели это в самом деле так? — покачала головой бабушка. — Поверить не могу, что моя внучка не в состоянии его увидеть.

— Зайдите в детскую и посмотрите сами. Малютка ни разу не остановила на нем взгляд. Она не замечает его даже тогда, когда он является в самой осязаемой своей форме — когда его можно не только увидеть, но даже пощупать.

— О, так ты уже знаешь, что он на это способен.

— Я слышал его шаги на лестнице. И мне известны его проделки. Я видел, как из облачка пара он переходит в твердое состояние, а потом превращается в порыв теплого ветра и исчезает.

— О, ты на редкость наблюдателен, дитя мое, — одобрительно улыбнулась бабушка. — Недаром я так люблю тебя.

Слова эти тронули меня до глубины души, и я поспешил заверить бабушку в своей ответной любви, тем более что это соответствовало истине. Для меня не было на свете существа дороже ее. Сидя у нее на коленях, я пришел к выводу, что пожилые люди зачастую намного привлекательнее молодых.

Дальнейшая жизнь подтвердила правоту моего детского наблюдения. Разумеется, мне доводилось любить и юные создания, упиваться их прелестью, восхищаться их отвагой и безрассудством. Я был всем сердцем привязан к Стелле и Мэри-Бет. Но люди среднего возраста неизменно производили на меня отталкивающее впечатление. Откровенно говоря, я едва выносил их общество.

Позвольте мне заметить, Майкл, что вы являетесь редким исключением из этого правила. Прошу, не надо возражений. Не разрушайте столь обаятельного наваждения. Воздержусь от банального заявления, что в душе вы остались ребенком. Но в вас, несомненно, есть очаровательная детская доверчивость, непосредственность и доброта. Подчас это влечет меня к вам, подчас едва не сводит с ума. Признаюсь, вы остаетесь для меня загадкой. Подобно большинству людей, в чьих жилах течет ирландская кровь, вы не сомневаетесь в реальности сверхъестественного. Но в то же время вам словно и дела нет до таинственных явлений, которые вас окружают. Вы предпочитаете рассуждать о деревянных стропилах, брусьях и штукатурке.

Но довольно об этом. Помните лишь, что сейчас многое зависит от вас. Позвольте мне вернуться к Мари-Клодетт и ее захватывающим рассказам о нашем семейном привидении.

— У него два голоса, — как-то поведала она. — Один беззвучен и раздается лишь у нас в головах. С его помощью он передает свои мысли. Другой его голос способны услышать те, кто наделен особой восприимчивостью. А иногда, если он звучит отчетливо и громко, его может слышать всякий. Но такое случается редко, ибо требует от призрака большого напряжения. А откуда, как ты полагаешь, он черпает энергию? От нас — от меня, от твоей матери и, возможно, даже от тебя. Не случайно, когда ты бываешь со мной, он постоянно вертится поблизости. И я вижу, как ты на него смотришь. Что до его беззвучного голоса, — продолжала бабушка, — то, верь моему слову, вскоре он чертовски тебе надоест. Если, конечно, ты не найдешь способ от него защититься.

— А как защищаетесь вы сами? — осведомился я.

— Разве ты до сих пор не догадался? — пожала плечами бабушка. — Что ж, давай проверим, насколько ты сообразителен. Ведь рядом со мной он приобретает видимое обличье, не так ли? Он собирает в кулак всю свою волю и энергию и на несколько драгоценных мгновений предстает в образе красавца-мужчины. Затем, обессиленный, исчезает. Как по-твоему, зачем он прикладывает столько стараний? Не проще ли было проникнуть в мое сознание и прошептать: «Бедная моя старушка, я никогда тебя не забуду?»

— Он хочет стать видимым, — предположил я. — Это тешит его самолюбие.

По лицу бабушки скользнула довольная улыбка.

— И да и нет. Так и быть, открою тебе эту загадку. Во время визитов ко мне ему приходится принимать видимое обличье по одной простой причине. Как тебе известно, днем и ночью я окружаю себя музыкой. Для того чтобы проникнуть сквозь эту завесу, ему необходимо использовать все свои возможности и обрести человеческий облик и человеческий голос. Только так ему удается заглушить навязчивый ритм, который ежесекундно отвлекает и зачаровывает его. Несмотря ни на что, он любит музыку, — продолжала свои пояснения бабушка. — Но музыка имеет над ним неодолимую власть. Наверное, тебе известны истории о диких зверях или героях древности, с которыми происходило нечто подобное. Пока мой оркестр играет, он не может докучать мне, проникать в мои мысли. Он вынужден подходить и касаться моего плеча.

Теперь настал мой черед расплыться в довольной улыбке. Меня позабавил тот факт, что в каком-то смысле мы с духом оказались товарищами по несчастью. Мне тоже приходилось отчаянно напрягаться, чтобы сквозь шум и грохот оркестра уловить смысл бабушкиных историй. Но для Лэшера подобное напряжение сил означало существование. Когда духи расслабляются, они себя не ощущают.

Кстати, на этот счет у меня имеется множество соображений. Однако рассказать предстоит еще слишком многое, а я уже ощущаю усталость.

Так что позвольте мне продолжить.

На чем я остановился? Ах да, на власти, которую, по словам бабушки, имела над духом музыка. Вы уже поняли, что бабушка постоянно окружала себя музыкантами, дабы вынудить Лэшера взять на себя труд сделаться видимым.

— А он знает, зачем вам музыка? — поинтересовался я.

— И да и нет, — последовал ответ. — Он частенько умоляет меня прекратить назойливый шум. Но я всякий раз отвечаю, что это невозможно. Тогда он подходит и целует мне руку, а я смотрю на него. Ты прав, мой мальчик, ему не чуждо тщеславие. Он будет принимать видимое обличье вновь и вновь лишь для того, чтобы убедиться в неизменности моей симпатии по отношению к нему. Сам он давно меня не любит и во мне не нуждается. Однако в сердце его по-прежнему есть для меня место. Это все, на что я могу рассчитывать теперь. Но, увы, для меня этого слишком мало.

— Вы хотите сказать, у него есть сердце? — удивился я.

— А как же, — ответила бабушка. — Он любит нас всех. Ведь это мы, великие ведьмы, помогли ему осознать, кто он такой. Мы помогли ему многократно увеличить свое могущество.

— Понятно, — кивнул я. — Но, grand-mere, что произойдет, если вы больше не захотите, чтобы он был рядом? Если вы…

— Тс-с-с… Никогда не говори ничего подобного! — испуганно перебила меня бабушка. — Воздерживайся от таких предположений даже под грохот барабанов и пиликанье скрипок.

— Хорошо, — торопливо согласился я, моментально осознав, что это предостережение не из тех, коими можно пренебречь, и мне лучше прислушаться к нему и беспрекословно следовать совету. — И все же, grand-mere, можете вы хотя бы рассказать мне, кто он такой?

— Дьявол, — незамедлительно ответила бабушка. — Всемогущий дьявол.

— Я так не думаю, — возразил я. Слова мои привели бабушку в изумление.

— А кто же он, по-твоему? Кто еще, кроме дьявола, будет служить ведьме?

Тут я выложил все, что знал о дьяволе. Источников у меня было немало — начиная от молитв, гимнов и проповедей и кончая рассказами наших осведомленных обо всем на свете рабов.

— Дьявол — это зло, не ведающее добра, — заявил я. — И всех, кто ему предается, ждет печальный удел. А этот дух слишком добр к нам, чтобы быть дьяволом.

С этим утверждением бабушка не могла не согласиться. Но все же, настаивала она, слишком многое роднит этот дух с дьяволом. Лэшер тоже не подчиняется Божеским законам, он исполнен не меньшего желания обрести плоть и принять человеческое обличье.

— А зачем ему человеческое обличье? — спросил я. — По моему разумению, в бесплотном состоянии он намного могущественнее. Человеческое тело слишком уязвимо. Став человеком, он рискует подцепить желтую лихорадку или еще какую-нибудь неприятную хворь.

Мое замечание вызвало у бабушки приступ неудержимого смеха.

— Когда он обретет плоть, он почувствует все, что способен чувствовать человек, увидит то, что открыто человеческому взору, и услышит то, что доступно человеческому слуху, — пояснила она. — Но ему будет неведом страх, присущий смертным, страх потерять свое бренное тело. Обретя плоть, он будет существовать в реальности, жить в мире людей и одновременно за его пределами. Таким образом он бросит вызов Господу, обрекшему его на бестелесное существование.

— Г-м-м, судя по вашим словам, он познал все на свете и проник за пределы бытия, — с сомнением произнес я.

Конечно, я тогда использовал иные выражения, более подходящие для трехлетнего дитяти. Впрочем, подобно многим своим сверстникам, особенно тем, что выросли в сельской местности, я уже много раз видел воочию и смерть, и телесные страдания.

Мое замечание вновь вызвало у бабушки улыбку. Он непременно получает все, что захочет, сказала она. А на нас он изливает свои щедроты, потому что мы служим его целям.

— Больше всего ему нужна сила. Пока мы рядом, сила его растет, с каждым днем и каждым часом крепнет его могущество. Он выжидает, пока на свет появится ведьма, обладающая непревзойденным могуществом. Она дарует ему плоть — раз и навсегда.

— Вряд ли ему стоит рассчитывать на мою маленькую сестренку Кэтрин, — заметил я. — По-моему, она на это не способна.

Бабушка, по-прежнему улыбаясь, кивнула головой.

— Боюсь, ты прав. Но не забывай: сила приходит и уходит. У тебя она есть. А твой брат не получил даже малой толики.

— Возможно, это не совсем так, — возразил я. — Просто мой брат слишком труслив и робок. Брат видел Лэшера, но тот состроил отвратительную гримасу и не подпустил его к колыбели Кэтрин. Я — совсем другое дело. Меня не так просто испугать. Но ему нет нужды строить мне гримасы. Он знает, у меня хватит ума, чтобы не опрокинуть колыбель Кэтрин. Но объясните мне, бабушка, каким образом ведьма, пусть даже очень могущественная, сумеет даровать ему плоть навсегда. Даже когда он находится рядом с матерью, ему удается сохранить видимое и осязаемое обличье минуты на две-три, не больше. Как по-вашему, на что он надеется?

— Не знаю, — пожала плечами бабушка. — У него есть свои тайны, которые мне неведомы. Но пока играет музыка, я хочу тебя кое о чем предупредить. Прошу, слушай внимательно. Даже в мыслях я боялась признаваться себе в том, что открою тебе сейчас: когда он получит то, что хочет, он уничтожит всю нашу семью.

— Но почему? — прошептал я.

— Сама не знаю, — сурово и веско произнесла бабушка. — Но именно этого я боюсь больше всего на свете. Ибо я думаю — нет, чувствую нутром, — он любит нас, нуждается в нас и одновременно нас ненавидит.

Лишившись от изумления дара речи, я размышлял над ее словами.

— Полагаю, он сам этого не осознает, — продолжала бабушка. — Или, по крайней мере, не желает, чтобы об этом проведал кто-нибудь из нас. Чем больше я размышляю о судьбе нашего рода, тем крепче убеждаюсь в том, что ты послан нам с особой целью. Именно тебе предстоит передать сестре, этой несмышленой малышке в колыбели, все, что ты от меня услышишь. Господь свидетель, Маргарита слишком легкомысленна. Она ничего не желает знать и в своем ослеплении вообразила, что управляет миром. А я уже так стара, что страшусь адского пламени. Быть может, поэтому общество трехлетнего херувимчика приносит мне такое утешение.

— Вы говорили, grand-mere, что больше всего на свете он жаждет обрести плоть, — вернул я бабушку к особенно занимавшей меня теме.

Помню, впрочем, мне очень польстило, что меня назвали херувимчиком, и я был не прочь услышать дальнейшие похвалы своему очарованию и прелести. Однако вопросы куда более сложные тревожили мой детский разум.

— Что это означает — обрести плоть? — вопрошал я. — Неужели он и правда станет человеком? Но каким образом? Будет ли он вновь рожден, или воспользуется телом умершего, или…

— Нет, — прервала поток моих вопросов бабушка. — Он заявляет, что знает свой удел. Утверждает, что носит в самом себе зачаток нового существования. И настанет день, когда ведьма и мужчина, совокупившись, создадут магическую завязь, из которой он выйдет в этот мир. Он уверен также, что мир примет его и отнесется к нему доброжелательно.

— Отнесется к нему доброжелательно… м-да-а, — протянул я, задумавшись. — Но вы сказали, бабушка, он уверен в том, что вновь обретет плоть. Следовательно, он уже существовал во плоти?

— Это было давно, очень давно, и я не могу сказать тебе, в каком именно обличье он пребывал. Полагаю, он совершил немало прегрешений. И посему обречен существовать в эфемерной форме, страдая в одиночестве под грузом своих знаний. Но он не согласен с подобным приговором и никогда с ним не смирится. Он ждет появления в нашей семье сильной ведьмы, которая станет для него тем, чем была Дева Мария для Христа. Сосудом для воплощения.

Поразмыслив над всем, что услышал, я глубокомысленно изрек:

— Значит, он не дьявол.

— Почему ты так считаешь? — удивилась бабушка, словно мы с ней не обсуждали только что этот вопрос.

— Потому, — ответил я, — что, если дьявол и правда существует — а в этом я, кстати, далеко не уверен, — у него есть более важные занятия.

— Ас чего это ты, мой мальчик, решил усомниться в существовании дьявола?

— Я читал Руссо, — с гордостью сообщил я. — Согласно его философии, все зло в мире — от человека, а не от дьявола.

— Что ж, — усмехнулась бабушка, — может, со временем ты прочтешь труды еще какого-нибудь философа и изменишь свои взгляды.

На этом наш разговор закончился.

Но, прежде чем бабушка отошла в иной мир — а это случилось вскоре после описанной здесь беседы, — она успела немало поведать мне о Лэшере. Излюбленным способом, посредством которого он расправлялся со своими жертвами, был страх. Приняв человеческое обличье, он по ночам вгонял в ужас кучеров и всадников и вынуждал их сворачивать с дороги и тонуть в болотах. Подчас ему удавалось испугать даже лошадей — лучшее доказательство того, что в эти мгновения он действительно был материален.

Если надо было проследить за любым из смертных, будь то мужчина или женщина, никто лучше Лэшера не мог справиться с подобной задачей. В своей удивительно непосредственной, почти ребя— i ческой манере он рассказывал не только о делах, но и о помыслах предмета своих наблюдений. Однако выражения, которыми он пользовался при этом, были весьма своеобразны и требовали осторожного толкования.

Разумеется, Лэшер не знал себе равных и в воровстве. Как правило, он похищал мелкие вещи, хотя иногда добычу его составляли банкноты на значительную сумму. Он обладал умением входить в тело смертного — правда, на непродолжительное время, — с тем чтобы видеть его глазами, слышать его ушами, осязать его кожей. После подобных опытов он обыкновенно чувствовал себя предельно утомленным и измученным и нередко в припадке бешеной злобы и зависти убивал несчастного, чье тело только что покинул. Это означало, что помогать ему в таких выходках следовало с крайней осмотрительностью, ибо невинный обладатель тела, в которое он входил, зачастую подвергался уничтожению.

Мари-Клодетт сообщила, что подобная неприятность уже случилась с одним из ее многочисленных племянников, а моих кузенов. После этого прискорбного случая она взяла за правило следить за Лэшером и научилась подчинять его своей воле. Иногда она подолгу изводила призрака молчанием, закрыв глаза и делая вид, что не слышит ни единого сказанного им слова.

— Помучить его не так уж трудно, — поделилась она со мной. — Ведь он наделен способностью чувствовать, обижаться, плакать. Откровенно говоря, вот уж кому я не завидую, так это ему.

— Я тоже, — откликнулся я.

— Никогда не презирай его и не позволяй себе над ним насмехаться, — посоветовала бабушка. — Иначе он проникнется ненавистью к тебе. Всякий раз, когда его видишь, отводи взгляд.

Вот уж нет, усмехнулся я про себя, но счел за благо промолчать.

Примерно через месяц бабушка умерла.

Когда это случилось, мы с Октавием находились в болотах. Нам захотелось пожить на лоне дикой природы, на манер Робинзона Крузо. Вытащив на твердую землю нашу утлую плоскодонку, мы разбили лагерь. Затем Октавий отправился на поиски хвороста, а я попытался разжечь костер из тех нескольких веток, что оказались у меня под рукой. Как я ни старался, попытки мои оставались безуспешными.

Внезапно еле тлеющий огонь вспыхнул множеством искр. Я удивленно вскинул голову. Передо мной собственной персоной стояла Мари-Клодетт, моя обожаемая бабушка. Никогда прежде она не выглядела столь бодрой и цветущей. Свежие ее щеки сияли румянцем, губы казались сочными и мягкими. Без всякого усилия она подняла меня с земли, поцеловала и опустила вновь. А потом она исчезла. Исчезла в мгновение ока. Лишь маленький костер по-прежнему горел у моих ног.

Я понял, что означало это видение. Бабушка прощалась со мной. Она отошла в иной мир. Я позвал Октавия и сказал, что нам необходимо безотлагательно вернуться в Ривербенд. По пути домой нас настиг жестокий ураган, и нам пришлось пробираться сквозь сплошную стену дождя, сражаясь с неистовым ветром, порывы которого швыряли нам в лицо листья, обломки сучьев и даже мелкие острые камни. Наконец мы добрались до ворот дома, и рабы, выбежавшие нам навстречу, поспешили укутать нас одеялами.

Мари-Клодетт и в самом деле скончалась. Заливаясь слезами, я рассказал матери о том, каким образом узнал об этом горестном событии. Думаю, впервые за всю мою недолгую жизнь мать получила возможность убедиться в моей незаурядности. И хотя я сидел у нее на коленях, свернувшись калачиком, она впервые разговаривала со мной не как с несмышленым дитятей, а как со взрослым мужчиной.

— Значит, бабушка посмотрела на тебя и поцеловала… — несколько раз повторила она.

А потом в спальне покойницы, где родственники и слуги рыдали, открытые ставни хлопали на ветру, а охваченный ужасом и тоской священник читал молитвы, я вновь увидел нашего семейного призрака. Он стоял за плечом матери. Глаза наши встретились, и я заметил, что взор его полон мольбы и затуманен слезами. А потом он исчез — как бывало всегда.

Наверное, Майкл, вы полагаете, что именно так закончится и моя собственная история, то есть сейчас вы мысленно произнесете ее заключительные слова: «И тогда Джулиен исчез» — и… Но где я окажусь после этого — вот в чем вопрос. Куда мне предстоит отправиться? Где я обретался до того, как вы призвали меня сюда, — на небесах или в аду? Я так устал, что мне безразлична моя дальнейшая участь. Полагаю, в этом мое спасение.

Но вернемся к тому далекому дню, печальному, шумному и суматошному. Итак, дождь стучал по крыше, ветер хлопал ставнями, а бабушка недвижно лежала на высокой резной кровати — такая аккуратная и маленькая под роскошным кружевным покрывалом. Мать, худощавая и темноволосая, не сводила с меня глаз, призрак, стоявший у нее за плечом, вновь принял образ красивого мужчины, а крошка Кэтрин заходилась плачем в своей колыбели. Именно с того дня началась моя взрослая жизнь, в которой мне предстояло стать главной опорой для матери и всей семьи.

Вскоре после того, как бренные останки Мари-Клодетт обрели покой на приходском кладбище — ведь мы, католики, никогда не хороним умерших в собственных имениях, а только в освященной земле, — матерью овладел первый приступ безумия. И я был тому единственным свидетелем.

Вернувшись домой после погребальной церемонии, Маргарита поднималась по лестнице в свои покои, как вдруг с губ ее сорвался пронзительный вопль. Я бросился вслед за ней и успел ворваться в комнату прежде, чем она заперла двери. Она кричала не переставая, и голос ее был полон тоски и отчаяния. Несомненно, крики эти исторгала из ее груди глубокая скорбь по ушедшей матери, которой она многое не успела сказать и для которой уже ничего не могла сделать. Но постепенно горе переросло в дикий гнев.

И гнев это обрушился на духа, не сумевшего предотвратить смерть Мари-Клодетт. «Лэшер, Лэшер, Лэшер», — беспрестанно повторяла мать, и голос ее дрожал от ярости. Она хватала с постели подушки и в клочья разрывала наволочки, так что вся комната оказалась сплошь усыпанной перьями. Если вам никогда не доводилось быть свидетелем подобного зрелища, советую разорвать перьевую подушку — увидите, что получится. Воистину с этим зрелищем ничто не может сравниться. Маргарита разорвала целых три подушки, так что в воздухе вихрем кружились тысячи перьев. Усыпанная ими с ног до головы, мать вопила без умолку. Никогда до той поры мне не доводилось видеть существа, столь глубоко несчастного и одинокого. Глядя на терзания матери, я начал жалобно всхлипывать.

Увидев это, она бросилась ко мне, сжала в объятиях и, заливаясь слезами, стала просить у меня прощения за жуткое представление, разыгравшееся на моих глазах. Прижимаясь друг к другу, мы улеглись на кровать, и вскоре мать, утомленная криками и рыданиями, уснула. На усадьбу нашу спустилась ночь. В ту пору, когда масляные лампы были редкостью и даже состоятельные люди в большинстве своем обходились свечами, с приходом темноты жизнь везде замирала и все погружалось в сон.

Проснулся я где-то около полуночи. Циферблата часов я разглядеть не мог, однако чувствовал, что царит глубокая ночь. А еще я знал, что за окнами весна, и ощущал неодолимое желание откинуть москитную сетку, выйти на свежий воздух и полюбоваться луной и звездами.

Так вот, едва я сел, как увидел перед собой призрака — он сидел на краешке кровати и протягивал ко мне свою белую руку. Я не издал ни звука — просто не успел. Ибо в тот же миг пальцы его коснулись моей щеки, и это прикосновение неожиданно оказалось чрезвычайно приятным. Мне даже почудилось, что нежный ночной воздух ласкает меня и призрак, растворившись в нем, целует меня невидимыми губами, гладит, наполняя блаженством. Если вы помните, какие всепоглощающие чувства способен испытывать ребенок в столь юном возрасте, то понимаете, о чем я говорю!

После того как он прекратил меня ласкать, я, охваченный истомой, прикорнул под боком у матери и тут снова увидел его во плоти. На этот раз он стоял у окна. Ослабевший, потрясенный только что испытанным наслаждением, я соскочил с кровати, подбежал к призраку и схватил его за безвольно свисавшую руку — внешне она ничем не отличалась от обыкновенной человеческой. Он взглянул на меня сверху вниз, причем взгляд его был исполнен неизбывной печали. Вместе мы откинули закрывавшую окно сетку и вышли на галерею.

Мне показалось, что на свету он сразу же начал дрожать и таять. Раза три или четыре он пропадал и появлялся вновь и в конце концов исчез окончательно, оставив после себя лишь облачко теплого воздуха. Окруженный этим мягким теплом, я впервые услышал его голос — чудный, внушающий безграничное доверие, он зазвучал в моем сознании.

— Я нарушил клятву, данную Деборе, — произнес он.

— Что это была за клятва? — спросил я.

— Ты даже не знаешь, кто такая Дебора, ты, несчастное дитя из плоти и крови, — с истерическим смешком заявил призрак. После этого он с самыми нелепыми интонациями принялся декламировать какие-то бессмысленные вирши.

Замечу, что, хотя к тому времени мне минуло всего четыре года и знакомство мое с поэзией исчерпывалось песнями и балладами, я был в состоянии понять откровенную нелепость произносимых им рифмованных фраз. Рабы наши поднимали меня на смех всякий раз, когда в разговоре мне случалось впадать в излишнюю напыщенность. А голос, звучавший внутри меня, так и сыпал высокопарными словесами.

— Я знаю, кто такая Дебора, — решительно прервал я нескончаемый поток его красноречия и пересказал историю, не раз слышанную от Мари-Клодетт. Печальную историю жизни женщины, которая поднялась слишком высоко и была обвинена в занятиях черной магией.

— Предательство мужа и сыновей — вот что выпало на ее долю, — сообщил мне голос. — Но прежде всех ее предал отец. Да, родной отец. Однако его предательство не осталось безнаказанным. Я покарал его, — продолжал мой невидимый собеседник. — Да, я отомстил за то зло, что он и его отродья причинили ей… И мне!..

Голос смолк. Своим крохотным четырехлетним умишком я догадался, что он вознамерился было затянуть еще одну длинную нелепую песню, однако, на мое счастье, в последний момент передумал.

— Ты понял, что я сказал? — вновь раздался голос. — Я дал Деборе клятву никогда более не улыбаться при виде ребенка мужского пола. Никогда не отдавать предпочтение младенцам мужского пола перед младенцами пола женского.

— Да, я тебя понял, — торопливо заверил я. — Об этом мне еще бабушка рассказывала.

Она рассказала также, что Дебора родилась в горах на севере Шотландии. Она была зачата в радостном вихре майских празднеств, и родители ее не состояли в браке. По всей вероятности, отцом Деборы был не кто иной, как местный лорд, богатый землевладелец. Он, кстати, и пальцем не пошевелил, когда Сюзанну, мать девочки, возвели на костер. Эта злосчастная ведьма, надо сказать, погибла без всякой вины. Она и знать-то ничего толком не знала.

— Да, — услышал я. — Так оно и было. Именно так. Бедная моя Сюзанна, она вызвала меня из глубин небытия — так несмышленое дитя себе на погибель вытягивает змею из темной канавы. Не ведая, что творит, она нанизывала слог за слогом, произнося магическое заклятье. И когда наконец прозвучало мое имя, я услышал его.

И действительно, местный землевладелец, глава клана Доннелейт, совокупился с Сюзанной и она зачала от него ребенка. А потом, когда бедняжку вели на костер, он лишь дрожал от страха и не осмелился за нее вступиться! Доннелейт. Ты слышишь это слово? Ты видишь буквы, из которых оно состоит? Можешь отправиться в Шотландию и полюбоваться на жалкие развалины, в которые я превратил замок отца Деборы. Там ты увидишь могилы последних представителей этого гнусного клана. Я стер их род с лица земли и уничтожил всех их потомков до единого. Но настанет время, когда…

— О каком времени ты говоришь?

Он не ответил, и я вновь ощутил его ласковые прикосновения. Однако множество вопросов, теснясь в моей голове, не давали покоя.

— А ты? — наконец спросил я. — Мужчина ты или женщина? Или же ты не имеешь пола?

— Разве ты не знаешь? — удивился он.

— Знал бы, так не стал бы спрашивать, — отрезал я.

— Да будет тебе известно, я мужчина, — сообщил он и торжественно повторил: — Мужчина. Мужчина. Мужчина!

В голосе его звучала столь откровенная гордость, что мне с трудом удалось сдержать улыбку.

Должен признать, что с той самой поры я иногда воспринимал его как мужчину, иногда — как бесполое существо. Дальнейший мой рассказ поможет вам понять, каким образом и по каким причинам так происходило. Бывали времена, когда поведение его столь явно противоречило требованиям здравого смысла, что я видел в нем лишь некое чудовищное создание, преследующий меня кошмар. Порой, напротив, я убеждался в том, что он обладает человеческим разумом и вполне определенным характером. Так что вам, мой терпеливый слушатель, придется смириться со столь двойственным отношением. Запомните, что, видя в нем мужчину, я называл его по имени. В моменты же, когда неразумные и бессмысленные его поступки порождали во мне гнев, я смотрел на него как на отвратительное существо, лишенное каких бы то ни было человеческих признаков, в том числе и половых.

Из моего дальнейшего повествования вы поймете, что все ведьмы в нашем семействе тоже воспринимали его по-разному — то как мужчину, то как бесполое создание. И имели на это веские основания.

Но вернусь к своему рассказу…

Итак, я стоял на галерее и наслаждался ласками бесплотного духа. Вскоре, однако, они начали мне надоедать, я попытался выскользнуть из невидимых объятий и только тогда заметил мать, которая, стоя в дверях, наблюдала за происходящим. Она бросилась ко мне, прижала к своей груди и крикнула, обращаясь к призраку:

— Ты не должен причинять ему вред! Это всего лишь беззащитный маленький мальчик!

Наверное, он что-то ответил, но слова его прозвучали лишь в сознании Маргариты, а для меня остались неслышимыми. Так или иначе, мать успокоилась. А он исчез. На этот счет у меня не было ни малейших сомнений.

На следующее утро, проснувшись, я отправился в детскую. Следует пояснить, что я по-прежнему жил в одной комнате с сестрицей Кэтрин, братом Реми и несколькими кузенами, чьи имена ныне благополучно выпали из моей памяти. Признаюсь, тогда я еще не в полной мере освоил азы письма, и в свое оправдание могу лишь сказать, что в те годы многие люди более старшего возраста, умея читать, не владели письменной грамотой.

Да, чтению отдавалось явное предпочтение перед письмом. Я уже говорил, что успел в ту пору проглотить несусветное множество книг, и с языка моего с легкостью соскакивали невероятно длинные и сложные слова, такие, например, как «транссубстанция», — причем я мог произнести его и по-английски, и по-латыни. И при этом я еще только учился выводить буквы на бумаге, не проявляя в этом занятии особенного таланта.

И все же, вознамерившись записать все, что сказал мне дух, я решительно взялся за перо. Однако прошло немало времени, прежде чем я, измаявшись сам и изрядно надоев вопросами о правописании тех или иных слов домочадцам, которым случалось заглянуть в детскую, завершил задуманное. Если вам угодно знать, строки, нацарапанные моей неуверенной рукой, до сих пор видны на поверхности стола, сделанного домашним плотником из кипариса. Сейчас сей предмет за ненадобностью отправлен на чердак, и вы, Майкл, наверняка его видели, когда ремонтировали там стропила.

«Но настанет время, когда…» Слова эти, произнесенные духом, не выходили у меня из головы. Я чувствовал, что они полны таинственного, непостижимого значения.

После этого случая я решил незамедлительно выучиться писать наилучшим образом и в течение последующих шести месяцев неутомимо совершенствовал свои навыки. В результате я научился выводить буквы достаточно быстро, но почерк мой приобрел красоту и изысканность лишь много позже — годам к двенадцати. В раннем же детстве каракули мои, несмотря на все приложенные усилия, оставались на редкость неровными и неуклюжими.

Разумеется, я не преминул передать слова призрака матери. Рассказ мой привел ее в ужас.

— Ему известны все наши тайные помыслы, — дрожащим голосом прошептала она.

— Но в моих помыслах нет ничего тайного, — попытался я ее успокоить. — А если нам захочется посекретничать, мы позовем музыкантов и заставим их играть что есть мочи, только и всего.

— Играть? Но при чем тут музыка? — Маргарита пребывала в явном недоумении.

— Разве бабушка тебе ничего не рассказывала?

Мать призналась в полном своем неведении, и мне пришлось поведать ей об особом воздействии музыки на призрака. Выслушав меня, она разразилась истерическим хохотом, по неистовости не уступавшим ее недавним рыданиям. Маргарита так изнемогла от смеха, что даже опустилась на пол и при этом не переставая хлопала в ладоши. Отсмеявшись, она приказала позвать тех же музыкантов, что играли для бабушки.

И вот под аккомпанемент кошмарного оркестра, который, по моему мнению, звучал куда хуже, чем оркестр пьяных бродячих цыган, я передал матери все, что узнал от Мари-Клодетт.

В то время как мы беседовали, за спинами темнокожих музыкантов возник призрак и принялся исполнять какой-то безумный танец. Видеть его при этом могли только мы. Потом он, содрогаясь всем телом, начал раскачиваться из стороны в сторону и в конце концов исчез. Однако мы с матерью по-прежнему ощущали его присутствие и понимали, что он всецело пребывает во власти однообразно повторяющихся жестких африканских ритмов.

Зато под прикрытием музыки мы могли говорить без опаски.

«Древняя история» не слишком занимала Маргариту. Выяснилось, что название « Доннелейт» ровным счетом ничего ей не говорит. О Сюзанне она тоже мало что помнила, однако была рада, что я записал рассказ призрака, и к тому же пообещала дать мне исторические книги.

Маргарита призналась мне, что главная и единственная ее страсть — черная магия. Увы, посетовала она, ее собственная мать, а моя бабушка, так никогда и не оценила по достоинству таланты дочери. Меж тем еще в юности Маргарита завязала дружбу с могущественными колдунами вуду, живущими в Новом Орлеане. От них она многому научилась и обрела способность исцелять, привораживать и налагать заклятия. Благодаря всему этому Лэшер стал одновременно и ее верным рабом, и пылким любовником.

С того дня мы с матерью не раз с удовольствием вели длинные беседы, и привычка эта сохранилась до конца ее жизни. Она без утайки открыла мне все, что знала сама, а я, в свою очередь, поделился с ней своими знаниями. Преграда, так долго разделявшая нас, наконец рухнула, и я блаженствовал в материнских объятиях.

Но вскоре признаки овладевшего матерью безумия стали для меня очевидны. Точнее говоря, я бы назвал это не безумием, а скорее маниакальным увлечением магическими опытами. Судя по всему, она питала непоколебимую уверенность в том, что Лэшер не кто иной, как дьявол. Все его попытки опровергнуть это мнение воспринимались ею как беззастенчивая ложь. Из всего, что я открыл ей, мать взяла на вооружение лишь уловку с музыкой, позволявшую нам отгородиться от вездесущего духа. Излюбленными занятиями Маргариты были прогулки по болотам в поисках магических растений, беседы со старыми негритянками о невероятных способах исцеления самых разных хворей и попытки изменить облик людей, животных и предметов при помощи различных снадобий и телекинеза.

Слово «телекинез», разумеется, мы тогда не знали и не употребляли.

При всем этом отмечу, что мать не сомневалась в любви Лэшера. Она родила дочь и, будь на то его воля и желание, несомненно попыталась бы даровать жизнь еще одной, более сильной девочке. С годами, однако, мать постепенно утрачивала способность рассуждать здраво, мужчины возбуждали у нее все меньший интерес, а неосязаемые объятия духа казались все более притягательными.

Меж тем я быстро рос. Будучи в три года чудо-ребенком, я, взрослея, не утратил своих выдающихся способностей и по-прежнему продолжал читать запоем, искать приключений за стенами дома и общаться с нашим семейным духом.

Рабы, жившие в имении, не раз имели случай удостовериться в моем могуществе. Они нередко обращались ко мне за помощью, просили исцелить от всевозможных недугов, и вскоре именно меня, а не мать стали считать главным вместилищем таинственной силы. Должен сказать, Майкл, что сейчас я пребываю в некотором замешательстве, не зная, как продолжить свой рассказ. Следует ли мне подробно остановиться на тайных знаниях, которыми мы с Маргаритой располагали, и на том, каким образом эти знания были получены? Или же, напротив, не замедляя течения своего повествования, мне стоит устремиться вперед, к более важным событиям и обстоятельствам? Пожалуй, я попытаюсь достичь компромисса и дать вам лишь самое общее представление о наших магических опытах.

Но, прежде чем я перейду к краткому их описанию, позвольте мне упомянуть о моей милой сестрице Кэтрин. Она тоже росла, и, хотя ей по-прежнему не хватало столь необходимых ведьме хитрости и смекалки, невинная ее прелесть не могла не вызывать умиление. Она напоминала мне нежный цветок, нуждающийся в постоянной заботе и защите. К тому же призрака радовало мое бережное отношение к Кэтрин, и сознание этого доставляло мне удовольствие и побуждало проявлять по отношению к ней еще большее внимание и любовь. Впрочем, делал я это совершенно искренне и от души, ибо действительно очень любил свою сестрицу. Кстати, как выяснилось, она тоже иногда видела «этого человека», но встречи с ним вселяли в нее страх. Судя по всему, все сверхъестественное и потустороннее внушало бедной девочке страх. Она боялась даже собственной матери и неизменно взирала на нее с ужасом надо сказать, не без оснований.

Магические опыты Маргариты становились все более рискованными и безрассудными. Если случалось, что какая-нибудь из женщин на наших плантациях рожала мертвого ребенка, Маргарита требовала принести его ей. Рабы пытались скрыть от нее мертворожденных младенцев, не желая, чтобы останки несчастных созданий находили последний приют в стеклянных банках со спиртом, стоявших на полках в кабинете Маргариты. Одно из самых моих ярких воспоминаний той поры связано именно с этими злополучными детьми. Я вижу, как Маргарита буквально врывается в дом с небольшим свертком в руках и, одарив меня торжествующей улыбкой, сдергивает пеленку, дабы открыть моему взору тщедушное черное тельце. Затем, вновь завернув свою добычу, она, охваченная нетерпением, взбегает вверх по лестнице и запирается в своем кабинете.

Что касается духа, то он относился ко мне с неизменным вниманием и предупредительностью. Каждый день я находил в карманах золотые монеты, положенные его заботливой рукой. Если кто-нибудь из кузенов проникался ко мне враждебностью, он неизменно сообщал мне об этом. Он охранял мою комнату и однажды заставил обратиться в бегство грабителя, вознамерившегося похитить хранившиеся там немногочисленные драгоценности.

Он нередко разделял мое одиночество и осыпал меня ласками, дарующими острое, пронзительное наслаждение, не идущее ни в какое сравнение с тем, что пробуждают ласки человеческие.

Несомненно, призрак по-прежнему оставался верен Маргарите и дарил ей нежность и заботу. Не раз пытался он опробовать свои чары и на малютке Кэтрин, но это ни к чему не привело.

В голове у Кэтрин прочно засело убеждение в том, что наслаждение, предлагаемое ей под покровом ночи, есть не что иное, как смертный грех. Полагаю, сестра моя стала первой ведьмой, столь глубоко проникнутой целомудрием. Каким образом догматы католической веры укоренились в ее душе так прочно и так быстро — прежде чем призрак сумел увлечь ее эротическими мечтами, — я не могу сказать. Если вы верите в Бога, то, вероятно, наилучшим объяснением в данном случае будет, что именно Господь не оставлял своим попечением бедную девочку, ограждая ее от посягательств. Однако я так не думаю.

Как бы то ни было, кошмарный бабушкин оркестр вскоре переполнил чашу нашего с матерью терпения, и для секретных разговоров мы наняли пианиста и скрипача. Поначалу казалось, что исполняемые ими мелодии нравятся духу не меньше, чем какофония бабушкиных музыкантов. Зачарованный, он появлялся в комнате в ослепительно великолепном мужском обличье, стремясь продемонстрировать нам свое восхищение.

Однако вскоре, обнаружив, что под звуки музыки мы с матерью постоянно перешептываемся между собой, а он не в состоянии ни услышать нас, ни проникнуть в наши мысли, ни узнать наши планы, призрак пришел в неописуемую ярость. Для того чтобы его утихомирить, нам вновь потребовались более громкие звуки. Пришлось пригласить прежних музыкантов и смириться с необходимостью терпеть их невыносимый грохот. В конце концов мы уяснили, что эффективной защитой от происков духа может служить лишь сочетание мелодии и ритма. Никакой иной шум, даже отчаянно громкий, не оказывал на него должного воздействия.

Время шло, состояние нашей семьи росло, плантации давали обильный урожай, капиталы в иностранных банках неуклонно приумножались, многочисленные кузены и кузины заключали удачные брачные союзы. Богатство, слава и влияние семейства Мэйфейр не знали себе равных на берегах реки. Мы были полновластными правителями обширных владений. Никто из соседей не смел выступить против нас или хоть в чем-то нам противоречить. Мне было девять лет, когда я потребовал от духа ответа на вопрос, давно меня занимавший:

— Чего ты хочешь от нас — от меня и от моей матери?

— Того же, что и от всех остальных, — последовал ответ. — Я хочу, чтобы вы дали мне плоть.

И, подражая нашим музыкантам, он поднял дикий шум, громогласно распевая эту фразу и сотрясая все вокруг. Я вынужден был заткнуть уши и умолять его о снисхождении.

— Вот смеху-то! — веселился он. — Ну просто обхохотаться можно.

— О чем ты? — недоумевал я.

— Мне смешно на тебя глядеть. Оказывается, я тоже могу своей музыкой довести тебя до исступления.

Услышав это, я не смог сдержать улыбку.

— Так оно и есть, — кивнул я головой. — Но ты только произносишь слово «смешно», а по-настоящему смеяться не способен.

— Погоди! — в голосе его послышалась обида. — Когда я обрету плоть, я вновь смогу смеяться.

— Вновь? — уточнил я. — Значит, ты уже обладал плотью?

Ответа не последовало.

Разговор этот сохранился в моей памяти с поразительной отчетливостью. Я стоял на верхней галерее дома, под сенью банановых листьев, касавшихся деревянных перил. Далеко на реке корабли держали курс в северный порт. Поля, казалось, блаженствовали в лучах нежного весеннего солнца. Внизу, на траве, резвились мои юные кузены. Их насчитывалось до полусотни, и самому старшему из них еще не исполнилось двенадцати. Вокруг лужайки восседало в креслах-качалках старшее поколение — дядюшки и тетушки. Женщины обмахивались веерами и болтали без умолку.

А я стоял рядом с непостижимым существом, вцепившись руками в перила и отчаянно пытаясь докопаться до сути дела. Полагаю, что со стороны я выглядел очень серьезным, возможно, даже чересчур мрачным для девятилетнего мальчишки.

— Все это подарил вам я, — заговорил дух, словно в бушевавших в моей душе чувствах он разбирался лучше, чем я сам. — Ваша семья — моя семья. Можешь быть уверен, поток моих благодеяний не иссякнет никогда. Ты слишком молод и не знаешь, как много может дать богатство. Но вскоре поймешь, что ты — не кто иной, как принц великого королевства. Ни один монарх в Европе не располагает большей властью, чем ваше семейство.

— Я люблю тебя, — проронил я почти механически и при этом сам почти поверил в искренность своих слов — как будто стремился обольстить смертного.

— Слушай меня внимательно, — продолжал дух. — Ты должен всячески оберегать Кэтрин до тех пор, пока она не произведет на свет дитя женского пола. Необходимо продолжить линию. Как ведьма Кэтрин слишком слаба, но следом за ней придут другие, более сильные. Непременно придут.

Его речи заставили меня задуматься.

— Это все, что я должен сделать? — наконец осведомился я.

— Пока все, — откликнулся он. — Но помни, Джулиен, ты наделен огромной силой и со временем сумеешь постичь многое. Вот тогда ты сам будешь знать, что следует делать и как поступать. А я непременно пойму, когда наступит такой момент.

Я вновь задумался, не сводя глаз с жизнерадостной ватаги на лужайке. До меня донесся звонкий голос брата. Он звал меня играть и предлагал покататься на лодке — они с мальчиками как раз собирались отправиться на реку.

В это мгновение я понял, что семья наша черпает свое благосостояние одновременно из двух источников. Первый связан со сверхъестественными способностями, при помощи которых наши ведьмы заставляют дух умножать богатство и власть Мэйфейров. Но существует и второй, естественный, так сказать, мощный источник процветания. И этот источник становится все сильнее и с исчезновением духа отнюдь не иссякнет.

Он вновь ответил на мой невысказанный вопрос.

— Попытайся только пойти против меня — и я разрушу весь твой мир, уничтожу тебя самого! Ты до сих пор жив только потому, что нужен Кэтрин.

Ни словом не ответив на его угрозы, я вернулся в дом, взял свой дневник, спустился в гостиную и, приказав музыкантам играть как можно громче, принялся записывать собственные мысли.

Замечу, что к тому времени мы с матерью добились немалых достижений в искусстве магии. Как я уже говорил, мы с успехом исцеляли недужных, налагали заклятия, посылали Лэшера следить за теми, о ком хотели знать всю подноготную, и порой даже предугадывали грядущие финансовые потрясения.

Как вы понимаете, Майкл, заниматься всем этим было совсем не просто. Становясь старше, я все с большей отчетливостью сознавал, что мать моя слишком глубоко погрузилась в пучину безумия и уже не способна вести дела. Фактически управлял плантациями один из моих родственников, точнее, двоюродный брат, Августин. Он и распоряжался всеми доходами от них — естественно, по собственному усмотрению.

К тому времени, как мне исполнилось пятнадцать, я свободно читал и писал на семи языках и постепенно взял на себя — пока, конечно, негласно — обязанности главного надсмотрщика и управляющего плантациями. Августину это не пришлось по нраву, между нами вспыхнула ссора, и в припадке ярости я его застрелил.

То было ужасное мгновение.

Поверьте, Майкл, я вовсе не хотел его убивать. На самом деле он первым выхватил пистолет и принялся мне угрожать. Доведенный до крайности, я отнял у него оружие и всадил пулю прямо ему в лоб. Клянусь, я хотел всего лишь как следует проучить зарвавшегося наглеца, но, увы, мой непредвиденный выстрел лишил кузена жизни. Случившееся повергло меня в глубочайшее изумление. Сам убитый едва ли был удивлен больше. Я видел, как смятенная и растерянная душа его, приняв расплывчатые человеческие очертания, покинула бренное тело и растворилась в воздухе.

После этого прискорбного события в семействе нашем воцарился хаос. Приехавшие из других городов родственники в испуге заперлись в коттеджах, а те, кто жил в Новом Орлеане, поспешили вернуться в свои дома. Плантации погрузились в траур по Августину. Священник не замедлил явиться, дабы исполнить свои печальные обязанности. Начались приготовления к похоронам.

Тем временем я сидел в своей комнате и заливался слезами. В том, что за совершенное преступление меня, как и всякого другого, ожидает самая строгая кара, я не сомневался. Каково же было мое изумление, когда я понял, что страхи мои напрасны.

О каком-либо наказании не было и речи. Напротив, все боялись меня, в том числе даже жена и дети Августина. Меньше всего они хотели вызвать новую вспышку моего гнева и потому поспешили заявить, что произошедшее было, конечно же, «трагической случайностью», они скорбят, но не имеют ко мне ни малейших претензий.

Моя мать наблюдала за происходившим с откровенным удивлением, однако без особого интереса, а по окончании погребальной церемонии лишь сказала:

— Теперь ты можешь взять бразды правления в свои руки.

Вскоре явился дух. Он принялся игриво подталкивать меня под локоть, потом, к немалому своему удовольствию, вырвал из моих пальцев перо и улыбнулся в зеркале, заставив меня вздрогнуть от неожиданности.

— Джулиен, — сказал он, — я мог бы сделать это втихомолку — так, чтобы никто ни о чем даже не догадался. Спрячь свой пистолет. Он тебе больше не пригодится.

— Значит, ты способен на убийство?

— Для меня это пара пустяков.

Тогда я рассказал ему о двух недругах, которых успел нажить. Один из них — учитель — посмел оскорбить мою обожаемую сестрицу Кэтрин, другой — лавочник — самым наглым образом мошенничал и обманывал нас.

— Убей их, — распорядился я.

Дух не замедлил выполнить приказ. Не прошло и недели, как оба врага нашли свою смерть: один погиб под колесами тяжелой повозки, другой неудачно упал с лошади.

— Для меня это не составило никакого труда, — сообщил довольный дух.

— Не сомневаюсь, — только и ответил я.

Сознание собственного могущества буквально опьянило меня. Не забывайте, Майкл, мне минуло всего пятнадцать, и в те годы, перед войной, мы, плантаторы, жили в полной изоляции от всего остального мира.

Случилось так, что потомки убитого Августина оставили наши владения. Они отправились вглубь Байю и там на плодородных землях основали плантацию Фонтевро. Но это совсем другая история. Как-нибудь на досуге вы непременно должны совершить путешествие вверх по реке, свернуть в долину у Солнечного моста и отыскать развалины Фонтевро — ведь там произошло немало судьбоносных событий.

А сейчас позвольте мне упомянуть о еще одном немаловажном обстоятельстве. Дело в том, что Тобиас, старший сын Августина, проникся ко мне неистребимой враждой. В день, когда я застрелил его отца, он был малым ребенком, едва умеющим ходить. С годами ненависть, которую Тобиас питал ко мне, разгоралась все сильнее, хотя семья его процветала и носила славное имя Мэйфейр, а потомки его вступали в брак с достойными представителями нашего семейства. Линия Тобиаса была лишь одной из многочисленных ветвей нашего пышного родословного древа, весьма сильной и прочной. Полагаю, вам известно о том, что впоследствии я оказался весьма тесно связанным с этой семейной линией и что именно к ней принадлежит Мона.

Однако вернемся к прерванному рассказу. Итак, жизнь текла своим чередом, Кэтрин день ото дня расцветала и хорошела, а Маргарита, напротив, увядала. Создавалось впечатление, что дочь, подрастая, забирает у матери красоту и жизненную энергию. Хотя, думаю, в действительности ничего подобного не происходило.

Маргарита по-прежнему с маниакальным упорством предавалась своим опытам. Она то пыталась оживить мертвых младенцев, то просила Лэшера войти в их тела и привести их в движение. Однако воскресить кого-либо Лэшер был не в силах. Очевидно, сама идея, владевшая всеми помыслами матери, была совершенно абсурдной.

Тем не менее она не желала оставить свои эксперименты и все чаще вовлекала в них меня. Со всего света мы выписывали книги, содержащие сведения по черной магии. Рабы, которым случалось захворать, непременно обращались к нам за лечением. Мы с матерью достигли в этом деле такого искусства, что большинство обычных болезней исцеляли простым наложением рук. Лэшер всегда был нашим верным помощником, и в случае, ежели ему были известны какие-либо важные обстоятельства — например, он знал, что причиной недуга послужило случайное отравление, — он обязательно доводил их до нашего сведения.

Время, свободное от занятий магией, я, как правило, проводил в обществе милой сестрицы Кэтрин. Я возил ее в Новый Орлеан, где мы посещали оперу, балет или драматические представления, обедали в лучших ресторанах, а потом гуляли по городским улицам. Таким образом Кэтрин получала возможность посмотреть мир — удовольствие, которому женщина в те годы могла предаваться лишь в соответствующем сопровождении. Должен заметить, что сестра моя, изящное, хрупкое создание со смуглой кожей и прекрасными темными волосами, по-прежнему оставалась воплощением невинности; она была исполнена любви, а вот ум и сообразительность отнюдь не входили в число ее достоинств.

Постепенно я стал сознавать, что кровосмешение, процветавшее в нашем семействе на протяжении многих поколений, повлекло за собой довольно печальные последствия. Изучая внешность и характеры своих многочисленных родственников, я пришел к выводу, что слабоумие — не лишенное, впрочем, определенного очарования — явление среди них весьма широко распространенное. Многие из них обладали ведьмовским даром, некоторые имели ведьмины метки — или, как их еще называли, дьявольские отметины — родимые пятна своеобразной формы, а зачастую и пресловутый шестой палец на руке, причем вид его мог быть самым разным.

У некоторых наблюдался лишь крошечный отросток, выступавший из края ладони или прилепившийся к мизинцу. У других он располагался рядом с большим пальцем и порой не уступал ему по величине. Впрочем, где бы ни находилась эта ведьмина метка, обладатель непременно видел в ней нечто постыдное.

В часы досуга я подробно познакомился с историей Шотландии. Научные труды, посвященные этой стране, я читал под самым носом у призрака. Однако же, полагаю, занятия мои были для него тайной, ибо, усаживаясь в кресло с книгой в руках, я всякий раз приказывал скрипачу исполнять режущую слух мелодию. Борьба с музыкой быстро утомляла призрака, и он предпочитал покинуть мою комнату и отправлялся искать расположения у матери.

Вот и прекрасно, говорил я себе и без помех предавался чтению. Из книг следовало, что Доннелейт был всего лишь маленьким городишкой. Однако, согласно историческим хроникам, знавал он и лучшие времена. На главной площади даже стоял когда-то величественный собор. Была там и школа. В соборе хранились мощи одного из великих католических святых, поклониться которым стекались верующие со всей страны, проделывая ради этого длинный и нелегкий путь.

Все полученные сведения я хранил в своей памяти, намереваясь использовать их в будущем и твердо веря, что однажды я отправлюсь в Шотландию и узнаю там все, что связано с историей Доннелейта и его обитателей.

Мать, однако, подняла меня на смех и под прикрытием музыки сказала:

— Лучше как следует расспроси его. И тогда ты сам поймешь: он никто и ничто и явился прямо из ада. Все остальное — сущая глупость.

Я последовал ее совету.

И вскоре пришел к выводу, что мать была совершенно права. Я спросил его: «Кто создал мир?» И услышал пространные рассуждения о том, что земля, туман и духи существовали вечно. А в ответ на вопрос о том, довелось ли ему стать свидетелем рождения Иисуса Христа, он заявил, что это случилось не при его жизни и что он видел только ведьм.

Когда же я заговорил с ним о Шотландии, он начал проливать слезы о Сюзанне и делиться со мной душераздирающими подробностями ее ужасной кончины, все время повторяя, что несчастная умерла в страхе и муках. Юная Дебора, содрогаясь от горя, смотрела, как мать ее всходит на костер, сообщил он. А потом явились злые колдуны из Амстердама и, очаровав девочку, забрали ее с собой.

— Что это были за колдуны? — осведомился я.

— Это ты скоро узнаешь сам, — последовал ответ. — Они наблюдают за тобой. Будь осторожен, ибо они слишком много знают и способны причинить тебе вред.

— Почему же ты не убьешь их?

— Для этого пока что нет причин. Но будь осторожен, — повторил он. — Все они отъявленные лжецы и вдобавок ко всему алхимики.

— Скажи, а сколько тебе лет? — поинтересовался я.

— У меня нет возраста.

— Почему ты оказался в Доннелейте?

Дух промолчал.

— А как ты очутился здесь? — не унимался я.

— Я уже говорил: меня вызвала Сюзанна, — заявил призрак.

— Но ты был здесь еще до Сюзанны.

— До Сюзанны здесь вообще ничего не было, — возразил он. Примерно так проходила большая часть наших разговоров. Дух разжигал мое любопытство, но в рассказах своих никогда не заходил слишком далеко и не приоткрывал завесу тайны.

— Тебе следует идти к матери и помочь ей, — в конце концов говорил он. — Она нуждается в твоей силе.

Это означало, что я должен принять участие в магических экспериментах Маргариты. Я не возражал. Однако каждый раз обещал себе, что, если она опять возжигает зловонные свечи и бормочет по-латыни непонятные ей самой заклятия, я не задержусь в ее комнате ни на секунду.

Вслед за Лэшером я вошел в кабинет Маргариты. Она только что принесла к себе чрезвычайно слабого, но живого младенца, которого мать-рабыня оставила у дверей церкви. При виде этого крошечного создания с шоколадно-коричневой кожей, такого же цвета кудряшками и маленьким розовым ротиком у меня едва не разорвалось сердце. Судя по тщедушному виду, ребенок был не жилец на этом свете. Это обстоятельство, несомненно, радовало Маргариту, и она в тот момент напоминала несмышленого ребенка, забавлявшегося с пойманным и посаженным в стеклянную банку жуком. Когда дело касалось ее опытов, она бывала на редкость жестока. Судя по всему, ей даже в голову не приходило, что это хнычущее хилое существо принадлежит к роду человеческому.

Маргарита заперла двери, зажгла свечи и, встав на колени возле младенца, попросила Лэшера войти в крошечное тельце. Дабы ободрить его, она нараспев произнесла заклинание:

— Смотри его глазами, говори его ртом, дыши его легкими, ходи его ногами, живи в каждом ударе его сердца…

У меня возникло ощущение, что стены комнаты то раздвигаются, то сжимаются, хотя на самом деле ничего подобного, разумеется, не происходило. Все предметы, способные издавать грохот и дребезжание, пришли в движение: бутылки звякали, колокольчики звенели, ставни хлопали… — и все это вместе соединялось в одну непрерывную мелодию. На моих глазах крошечный темнокожий младенец претерпел поразительные изменения: беспорядочные движения тоненьких ручек и ножек стали более уверенными, а личико приобрело вполне взрослое и, как мне показалось, злобное выражение.

То было уже отнюдь не дитя. Хотя маленькое тельце в физическом отношении оставалось прежним, внутри находился взрослый мужчина, который теперь получил над ним полную власть.

До нас донесся его булькающий голос:

— Я Лэшер! Смотрите на меня!

— Расти и набирайся силы! — воззвала к нему Маргарита, потрясая в воздухе сжатыми кулаками. А потом повернулась в мою сторону: — Джулиен, прикажи ему расти! Не своди глаз с его конечностей. Заклинай их расти.

Я повиновался, в глубине души не сомневаясь, что затея эта обречена на провал. Однако, к великому моему изумлению, маленькие ручки и ножки начали удлиняться. Глаза, светло-голубые, как у большинства новорожденных младенцев, потемнели, и волосы тоже приобрели более темный оттенок, словно впитали в себя какую-то жидкость.

Кожа младенца, напротив, стремительно светлела, а щеки вспыхнули румянцем. В мгновение ока ноги его вытянулись подобно щупальцам. А потом несчастное создание пронзительно вскрикнуло и испустило дух. Перед нами лежал мертвый младенец. Мертвый младенец — и ничего больше.

В припадке ярости Маргарита схватила с кровати маленькое тельце и запустила им в свое огромное зеркало. Брызнула кровь, однако стекло не разбилось, и трупик упал на туалетный столик. Теперь меж флаконов с духами, щеток для волос и баночек с помадой лежало мертвое дитя, не имевшее даже имени.

Комната вновь содрогнулась. Лэшер, только что пребывавший рядом, исчез, и теперь нас окружал пронизывающий холод. Словно призрак унес с собой благоуханный зной летнего дня.

Маргарита в изнеможении опустилась на кровать и разрыдалась.

— Вот так всегда, — всхлипывая, пожаловалась она. — Кажется, вот-вот — и все получится. Сосуд слишком слаб и не в состоянии его вместить. Он разрушает то, что пытается изменить. Не представляю, каким образом он обретет плоть. А нынешняя попытка так его изнурила, что он даже не смог остаться с нами. Придется ждать — дать ему возможность отдохнуть и собраться с силами. Мы не в состоянии как-либо ему помочь.

Зрелище, которому я стал свидетелем, произвело на меня неизгладимое впечатление. Я хотел было немедленно отправиться в свою комнату и доверить бумаге все, что только что довелось увидеть. Однако мать остановила меня.

— Скажи, как мы можем помочь ему обрести плоть? — настаивала она.

— Думаю, младенческие тела не годятся для этой цели, — заметил я. — Попробуйте проделать то же самое с телом взрослого мужчины. Лучше всего выбрать тело того, кто слаб духовно и физически, — возможно, человека, находящегося на волосок от смерти, не способного оказать сопротивление, человека, близкого по силам младенцу. Быть может, Лэшер сумеет войти в него.

— Но он сам утверждал, что должен вырасти из детского тела. Из тела новорожденного младенца. Младенца, подобного тому, что некогда лежал в яслях.

— Лэшер так сказал? Когда? — Я чувствовал, что необходимо запомнить это признание Лэшера и взять его на заметку вместе с другими невольными оговорками призрака.

— Он сказал, что войдет в тело ребенка, и это будет дитя могущественной ведьмы, — поясниламать. — Но его непременно должен принять в себя именно младенец, подобный младенцу Христу. Но ты только подумай, какими возможностями мы могли бы обладать, если бы уже сейчас сумели даровать ему плоть! Представь, ведь впоследствии мы смогли бы точно так же возвращать к жизни мертвых.

— Вы в этом уверены?

— Иди сюда, — поманила меня мать.

Она взяла меня за руку, а потом опустилась на колени и вытащила из-под кровати небольшой сундучок. Она подняла крышку, и внутри я увидел множество маленьких куколок, сделанных из человеческих костей и волос. Все они были одеты в искусно сшитые наряды. Вы тоже видели этих кукол, Майкл, но уже полусгнившими, рассыпающимися в прах. А тогда тлен еще не успел их коснуться, и они лежали передо мной во всем своем великолепии — в кружевах и атласе, среди жемчужных ожерелий и драгоценных камней. Мне показалось, что пристальные взгляды их глазок-бусинок устремлены прямо на нас.

— Вот они, мертвые, — прошептала мать. — Узнаешь? Это Мари-Клодетт.

С этими словами она взяла в руки куклу с седыми волосами, в платье из красной тафты. Похоже, она была сшита из чулка, набитого чем-то вроде маленьких камешков.

— Здесь обрезки ногтей и кусочек кости ее руки, который я взяла из могилы, а еще волосы, множество волос, — сказала Маргарита. — В час, когда она испустила последний вздох, я взяла из ее рта немного слюны и потом смазала ею лицо куклы. А еще я сохранила немного крови, которой ее рвало перед смертью, и натерла этой кровью тело куклы. А теперь возьми куклу — и ты увидишь, что Мари-Клодетт по-прежнему здесь, с нами.

Маргарита вручила мне миниатюрную фигурку, и в то же мгновение перед глазами у меня что-то вспыхнуло и я увидел живую Мари-Клодетт. От неожиданности я резко отпрянул. Потом опять пристально вгляделся в лицо куклы и сжал ее в кулаке. И еще на миг перед глазами возникла Мари-Клодетт — неподвижная, но живая, она устремила на меня горящий взор. Я позвал ее, но ответа не последовало. Я призывал ее вновь и вновь, но она появлялась лишь на мгновение и исчезала, так и не сказав мне ни слова.

— Все это ерунда, — с досадой бросил я. — Мари-Клодетт здесь нет.

— И тем не менее это она, — возразила мать. — И она разговаривает со мной.

— Не верю. — Я в который уже раз что есть силы сжал куклу и произнес вслух: — Grand-mere, скажите мне правду.

И тут где-то в глубине моего сознания прозвенел тоненький голосок:

— Я люблю тебя, Джулиен.

Разумеется, я догадывался, что со мной говорит вовсе не Мари-Клодетт, а не кто иной, как Лэшер. Однако доказать это я не мог.

Тогда я решился на отчаянную выходку. Громко, так, чтобы меня слышала мать, я вопросил:

— Мари-Клодетт, Мари-Клодетт, моя обожаемая бабушка, помните ли вы тот день, когда под грохот оркестра мы похоронили в саду мою деревянную лошадку? Помните ли вы, как горько я плакал? Помните ли вы стишок, что рассказали мне тогда?

— Конечно, помню, дорогое мое дитя, — раздалось в ответ, и перед взором моим возник знакомый образ. Думаю, мать тоже видела его. Мари-Клодетт стояла пред нами во всем блеске своей красоты и элегантности, именно такая, какой я видел ее в последний раз и какой запомнил на всю оставшуюся жизнь. На этот раз прошло довольно много времени, прежде чем видение растворилось в воздухе.

— Стихотворение… — повторил я. — Прошу вас, помогите мне вспомнить его.

— Обрати свои мысли в прошлое, дитя мое, и ты вспомнишь, — ответил призрак.

— Да, да, конечно! — воскликнул я. — Скачи, скачи, моя лошадка, скачи в небесные поля!

— Совершенно верно, — подтвердил голос и вслед за мной повторил стихотворную строчку.

И тут я с презрением отшвырнул куклу прочь.

— Все это полная чушь. У меня никогда не было деревянной лошадки. Меня вообще не интересовали игрушки. И уж тем более я никогда не хоронил ее в саду и не декламировал столь идиотские стишки.

Мой поступок привел призрака в неописуемую ярость. Мать обхватила меня руками, словно пытаясь защитить от его гнева. Ни одна вещь в комнате не осталась на своем месте. Неистовый дух швырял в воздух все что попало — мебель, бутылки, банки, книги… Смею вас уверить, это было пострашнее, чем кружащиеся по комнате перья, — мы едва успевали уворачиваться от падавших сверху тяжелых предметов.

— Прекрати! — урезонивала духа мать. — Если ты убьешь нас, кто будет защищать Кэтрин?

Внезапно все стихло.

— Остерегайся стать моим врагом, Джулиен, — раздался безмолвный голос в моем сознании.

Откровенно говоря, я перепугался до смерти. И добился своего: доказал, что призрак отчаянный лжец и отнюдь не является кладезем непогрешимой мудрости. А еще убедился в том, что в случае, если я рискну его сильно прогневить, он не задумываясь убьет меня точно так же, как убивал моих врагов.

Тогда я решил прибегнуть к хитрости.

— Ты жаждешь обрести плоть? — спросил я у духа.

— Да, обрести плоть, обрести плоть, обрести плоть, — раздалось в ответ.

— В таком случае мы с усиленным рвением продолжим наши опыты, — заявил я.

Майкл, когда вы пришли в этот дом, то наверняка имели возможность своими глазами лицезреть плоды наших трудов тех лет: человеческие головы, гниющие в наполненных специальной жидкостью стеклянных банках, трупики новорожденных младенцев… Они хранились здесь в течение долгого времени, и зрелище, несомненно, привело вас в ужас. Но этим, откровенно говоря, все наши достижения и исчерпывались.

Так что позвольте мне не останавливаться на подробностях темных деяний, которыми мы с матерью предавались из страха перед всемогущим призраком. Скажу только, что я чувствовал, как все глубже и глубже погружаюсь в пучину зла.

Шел уже 1847 год. Кэтрин к тому времени превратилась в очаровательное семнадцатилетнее создание. Хотя все кузены и гости, посещавшие наш дом, ухаживали за ней наперебой, она не выказывала ни малейшего желания вступить в брак. Больше всего она любила, когда я позволял ей переодеться в мужской костюм и брал с собой на балы, где веселились темнокожие, или в пользовавшиеся дурной славой питейные заведения, куда никогда бы не решилась войти ни одна белая женщина. Подобные шалости чрезвычайно развлекали Кэтрин. Я тоже испытывал немалое удовольствие, наблюдая этот насквозь прогнивший грязный мир ее прелестными невинными глазами.

Итак, Кэтрин взрослела, а город рос, богател и год от года предлагал нам все больше развлечений. А тем временем мы с Маргаритой, уединившись в тиши ее кабинета, продолжали свои жуткие жертвоприношения призраку.

Первой нашей жертвой был колдун, знаток магии вуду, старый, но еще крепкий мулат с соломенно-желтыми волосами, похищенный нами от порога его собственного дома. Мы доставили прямиком в Ривербенд, напоили вином, наобещали горы золота и, затуманив его разум льстивыми заверениями, упросили открыть нам все, что ему известно о Боге и дьяволе.

Старик признался, что в него нередко входят различные духи. Мы сообщили, что у нас есть на примете замечательный экземпляр, с которым ему будет любопытно познакомиться. Короче говоря, нам пришлось наговорить немало вздора и прибегнуть к откровенной лжи, прежде чем колдун был готов впустить в себя нашего могущественного духа, Лэшера.

За крепко запертыми дверями покоев Маргариты мы вызвали Лэшера и предложили ему войти в тело человека, который дал на это добровольное согласие.

Поначалу колдун лежал неподвижно. Перед нами по-прежнему был щуплый старик с серовато-смуглой кожей и желтыми волосами. Однако стоило ему открыть глаза, мы поняли, что внутри дряхлой оболочки находится совсем иное существо. Взор его устремился на нас с матерью, губы зашевелились, и из глотки знатока вуду вырвался неожиданно глубокий и звучный голос, совершенно не похожий на тот, сиплый и дребезжащий, каким он обладал при жизни.

— О мои любимые, я вижу вас.

Ровный, лишенный всяких интонаций голос внушал невольный трепет. Глаза нового существа вспыхнули диким огнем, и мелькнувшее в них выражение было напрочь лишено человеческого интеллекта.

— Садись! — приказала Маргарита. — Собери все свои силы! Завладей этим телом!

Потом она обратилась ко мне и велела повторить те же самые слова. Мы твердили их вновь и вновь, пристально следя за каждым движением существа.

Оно встало и протянуло к нам руки. Однако в следующее мгновение руки безвольно упали, и жуткое создание едва не рухнуло на пол. Ему с трудом удавалось держаться на ногах, и в какой-то момент оно все же опять начало падать, но мы бросились на помощь и успели его поддержать. Пальцы монстра поначалу цеплялись за воздух, а потом сомкнулись на моей шее. Естественно, мне это не слишком понравилось, однако я понимал, что он слишком слаб и не в состоянии причинить мне хоть малейший вред. Наводящий ужас голос снова и снова повторял одни и те же слова:

— Мой возлюбленный Джулиен…

— Владей этой плотью всегда, — воскликнула Маргарита. — Живи в этом теле так, словно оно принадлежит тебе по праву.

Но в это мгновение существо начала сотрясать крупная дрожь. И вновь на глазах моих произошло то же самое, что некогда случилось с младенцем: волосы начали темнеть, а лицо исказили судороги.

А потом щуплое старое тело упало замертво, повиснув на наших руках. Возможно, перед смертью душа старого колдуна вновь вошла в свою оболочку, но узнать это нам так и не довелось.

После того как мы уложили труп на кровать, Маргарита подвергла его тщательному осмотру. Она обратила мое внимание на белые полосы на смуглой коже и темные пряди волос. По ее мнению, все эти изменения произошли под воздействием вошедшей в тело силы. Я заметил, что цвет изменили лишь самые короткие волосы, а побелевшая кожа на глазах приобретает прежний, желтовато-смуглый оттенок.

— Что мы будем делать с трупом? — осведомился я. — Никто не должен знать о том, что здесь произошло.

— Разумеется, все останется в тайне, — заверила Маргарита. — Но, прежде всего, мы должны отрезать голову и сохранить ее.

Однако я был слишком измучен, а потому, опустившись в изнеможении на пол у стены и скрестив ноги, молча наблюдал, как Маргарита большим садовым ножом неторопливо отделяет от дряблого туловища голову старого колдуна. Завершив свое страшное дело, она погрузила жуткую добычу в химический раствор, приготовленный специально для этой цели, и запечатала банку. Мертвые глаза уставились на меня сквозь стекло.

К тому времени Лэшер успел собраться с силами и предстать перед нами в человеческом обличье. Момент этот запечатлелся у меня в памяти с удивительной яркостью. Как сейчас вижу Лэшера — привлекательного мужчину с открытым, почти наивным взглядом — и Маргариту, которая довольно похлопывает по крышке банки и умиленно лепечет, обращаясь к находящейся внутри человеческой голове:

— Милая моя головка, все будет отлично, все будет просто замечательно.

После этого случая она предалась своим опытам с прежним рвением.

Повторяю, Майкл, коль скоро вы видели банки с заспиртованными головами и младенцами, то вы в полной мере знакомы с результатами наших магических экспериментов. Как я уже говорил, никаких иных результатов нам достичь не удалось. Но тогда нам не дано было знать, что все наши усилия останутся тщетными.

С каждой новой жертвой мы действовали все более уверенно и умело. Опасения наши таяли, а надежды, напротив, росли. Мы выяснили, что старческие дряхлые тела не годятся для нашей цели. Необходима была молодая и сильная оболочка. Наилучшим материалом для опыта стал бы какой-нибудь одинокий юноша, что называется, без роду без племени.

Больше всего я страшился, что Кэтрин проведает что-либо о наших мерзких занятиях. Милая сестрица была главной моей отрадой. Нередко, любуясь этой прелестной наивной пташкой, я с горечью думал: «О, если бы ты только знала…» Однако отказаться от пособничества в этих темных делах было выше моих сил. Мать и дух держали меня слишком крепко. Возможно, в Кэтрин я видел отражение лучшей части своего существа. Она являла собой воплощение детства, которого я был фактически лишен, невинности, которой я не обладал даже в самые ранние годы, воплощение добра, изгнанного из моей жизни. Быть может, поэтому я так сильно любил ее.

Что касается наших магических опытов с призраком, должен признать, они доставляли мне немалое удовольствие. Откровенно говоря, мне нравилось даже отлавливать жертвы и приводить их в дом, а потом лживыми посулами усыплять их бдительность, побуждая к согласию впустить в себя Лэшера. Каждая новая попытка повергала меня в состояние глубокого волнения. Мерцающее пламя свечей, недвижное тело, распростертое на кровати, момент внедрения в него духа… — все это возбуждало, завораживало и неодолимо притягивало меня.

По мере того как опыты наши продолжались, Лэшер становился все требовательнее и разборчивее. Он предпочитал тела со светлой кожей и волосами, ибо они с большей легкостью подвергались нужным ему изменениям. Теперь ему нередко удавалось остаться в человеческой оболочке довольно длительное время, а порой он даже мог ходить и разговаривать.

Всякий раз Лэшеру удавалось в определенной степени воздействовать на внешний вид своих временных вместилищ. Однако все ограничивалось лишь изменением цвета кожи и волос, не более.

И, в конце концов, жертва неизбежно умирала.

Но духу нравился сам процесс внедрения в чужое тело, — и он с нетерпением ждал каждой новой возможности.

Так, например,он говорил:

— Сегодня вечером я хочу увидеть луну человеческими глазами. Найдите мне подходящего ребенка.

А несколько дней спустя мог вдруг сообщить:

— Нынешним вечером я буду танцевать человеческими ногами. Разыщите мне резвые ноги, искусные в танцах, и приведите скрипача — пусть играет за дверью.

В качестве награды за труды Лэшер приносил нам сверх всякой меры золота и драгоценностей. Каждый день я находил в карманах увесистые пачки банкнот. Богатство нашей семьи росло с невероятной быстротой. К тому же дух подсказывал нам, в какие предприятия стоит вкладывать капиталы. Надо отдать ему должное, он ни разу не ошибся.

Еще одно обстоятельство, пожалуй, достойно упоминания. Дух научился принимать мое обличье. Я видел это собственными глазами.

Впрочем, я сам дал к тому повод одним опрометчивым высказыванием.

— Почему, представая в человеческом облике, ты всегда выглядишь одинаково? — спросил я у него однажды. — На мой взгляд, вид у тебя слишком чопорный и старомодный.

— Сюзанна полагала, что именно так должен выглядеть привлекательный мужчина, — последовал ответ. — А каким бы ты хотел увидеть меня?

Тщательно подбирая слова, я поделился с ним своими пожеланиями. И однажды глазам моим предстала моя собственная копия, причем поразительно точная. Поначалу это испугало меня, но одновременно и позабавило. Вскоре мы обнаружили, что новый облик Лэшера дает нам возможность беспрепятственно дурачить окружающих. Нередко я оставлял его за письменным столом, а сам сбегал из дома, в то время как домочадцы пребывали в полной уверенности, что я сижу в своей комнате.

Подобные проделки казались мне восхитительными. Разумеется, дух не мог сохранять осязаемую телесную оболочку в течение длительного времени. Однако силы его неуклонно прибывали.

Мне удалось выяснить еще одну особенность Лэшера. Несмотря на то, что дух, стоило мне того захотеть, щедро одаривал меня своими ласками, он не испытывал ни малейшей ревности, когда у меня возникала потребность в нежных отношениях с другими. Напротив, он, судя по всему, с удовольствием наблюдал, как я предаюсь плотским утехам с любовницами, темнокожими наложницами и проститутками. Атрибуты моего мужского достоинства вызывали у него неизменный интерес, и он не упускал возможности прикоснуться к ним. Полагаю, он видел во мне любопытный образец для подражания.

В то время как Маргарита, всецело поглощенная своими безумными экспериментами, посвящала им дни и ночи, я пользовался любым случаем, чтобы прогуляться по городу. Дух нередко отправлялся со мной и любовался местными достопримечательностями. А я упивался сознанием собственного могущества, зная, что рядом находится невидимый охранник, мой тайный защитник и покровитель.

Теперь, когда мы с Маргаритой отгораживались от него завесой музыки, он появлялся и танцевал — точно так же, как при жизни Мари-Клодетт. Иными словами, наша уловка побуждала его лишний раз продемонстрировать свою силу. Облаченный в щеголеватый костюм, он полностью отдавался во власть мелодии и устраивал настоящее представление, которое отвлекало нас от разговора.

Полагаю, если среди многочисленных обитателей Ривербенда оставался хоть кто-нибудь, кто не наблюдал материальное воплощение духа по меньшей мере в течение тридцати секунд, то был или слепец, или полный идиот.

Майкл, я могу поведать вам о многом. Однако вынужден напомнить: сейчас предметом рассказа является отнюдь не история моей жизни. Достаточно будет отметить, что я жил так, как лишь немногие могут себе позволить: приобретал лишь те знания, которые считал необходимыми, предавался всем возможным наслаждениям и не ведал, что такое неудовлетворенные желания. И, признаюсь, дух оставался лучшим моим любовником. Блаженство, доставляемое мне человеческими объятиями, не шло ни в какое сравнение с тем, что дарил мне он.

— Как это забавно, Джулиен. Ну, разве я не лучший из всех? — вопрошал он с довольной ухмылкой.

— Не буду кривить душой: это именно так, — признавал я, растянувшись на кровати. Меж тем он стягивал с меня одежду и начинал свои искусные ласки.

— Почему это занятие так тебе нравится? — как-то поинтересовался я.

— Мне нравится, что ты становишься таким теплым, — последовал ответ. — Мне нравится, что мы так близки. Нравится, что мы почти сливаемся воедино. Ты такой красивый, Джулиен. И в такие моменты я чувствую себя таким же мужчиной, как и ты.

Что ж, его слова не лишены смысла, мелькнуло в моем затуманенном наслаждением мозгу, в то время как, опьяненный искусными ласками, я продолжал плыть по волнам блаженства. Бывало, мы с удовольствием предавались таким занятиям по нескольку дней и ночей кряду. Но, в конце концов, я стряхивал с себя наваждение и отправлялся в город, дабы познать там утехи иного рода, поскольку сознавал, что в противном случае вслед за матерью погружусь во мрак безумия.

Несомненно, в то время я отдавал себе отчет в том, что опыты наши никогда не приведут к желаемому результату. И только неистребимая страсть Лэшера к обладанию чужим телом заставляла нас продолжать эксперименты.

Безумие Маргариты уже не составляло тайны для окружающих и было признано официально. Однако домочадцев и родственников это не слишком заботило. Они не видели причин для беспокойства. Так или иначе, семья наша процветала. Брат мой, Реми, женился и успел обзавестись великим множеством отпрысков — как от жены, так и от своих темнокожих наложниц. Плантации Мэйфейров были разбросаны по всему округу. Многие представители нашего рода построили для себя роскошные особняки в самых фешенебельных частях города.

И если главная ведьма семьи Мэйфейр сутками напролет сидела взаперти, не принимая участия ни в роскошных балах, ни в пикниках, всех прочих членов семьи, как я уже сказал, это ничуть не тревожило. В обществе Маргариты никто не нуждался. Я же непременно присутствовал на всех этих увеселениях, причем танцевал исключительно с Кэтрин. Милая сестрица успела разбить сердца всех молодых людей в округе. Женихи усиленно домогались ее благосклонности. Однако ей исполнилось уже двадцать пять, и по меркам Юга того времени она считалась настоящей старой девой. Впрочем, Кэтрин отличалась столь ослепительной красотой, что думать о ней как о старой деве было по меньшей мере нелепо. К тому же богатство избавляло ее от необходимости когда-либо выходить замуж.

Кстати говоря, вскоре я понял со всей очевидностью, что замужество страшит мою обожаемую сестру. Разумеется, мы с матерью с превеликой осторожностью рассказали ей кое-что об уготованном ей предназначении. Но даже то немногое, что она услышала, привело Кэтрин в ужас. Она не хотела давать жизнь ребенку, ибо опасалась, что семя зла проникнет в ее будущее дитя.

— Я умру девственницей, — непререкаемым тоном заявила она. — И положу конец этому кошмару. Никаких ведьм в нашей семье больше не будет.

— Что ты об этом думаешь? — спросил я у Лэшера.

— Очень забавно, — последовал обычный ответ. — Люди жить не могут друг без друга. Они обожают детей. У вас полно кузенов, так что выбор весьма велик. Обрати особое внимание на тех, кто имеет особые знаки. На тех, кто способен видеть.

Я последовал его совету. Всех Мэйфейров, отличавшихся сверхъестественными способностями, я усиленно рекомендовал Кэтрин, надеясь, что из этого выйдет что-нибудь путное. Она обращалась с ними ласково и приветливо, однако дальше этого дело не шло.

А потом случило нечто невероятное.

Началось все вполне невинно. Милая сестра моя пожелала иметь собственный дом в городе. Мне было поручено пригласить архитектора Дарси Монехана, ирландца по происхождению. Место для строительства Кэтрин выбрала в районе Фобург, в той части города, где издавна селились американцы.

— Что за безумная идея, — посетовал я, узнав о ее желании.

Если вы помните, отец мой тоже был ирландцем, однако я никогда и в глаза его не видел. Я считал себя креолом и предпочитал говорить исключительно по-французски.

— С чего это ты вздумала поселиться среди этих поганых американцев? Как тебе пришло в голову жить по соседству с лавочниками и прочим сбродом?

Для себя я купил у Дарси дом на Рю-Дюмейн, построенный для некоего дельца, от которого внезапно отвернулась удача. Не успев въехать в новое жилище, он обанкротился и пустил себе пулю в лоб. Время от времени призрак самоубийцы являлся мне, однако это меня ничуть не беспокоило. Так же как и призрак Мари-Кло-детт, это было существо совершенно безобидное, лишенное способности к общению.

Перебравшись в свой новый особняк, я приготовил для Кэтрин просторные комнаты, обставленные со всем возможным изяществом. Однако ее это не устроило. Пришлось смириться с прихотью сестрицы.

— Хорошо, будь по-твоему, — сказал я Кэтрин. — Купим целый квартал на углу Первой улицы и Честнат-стрит и выстроим все, что тебе заблагорассудится, — хоть копию греческого храма в натуральную величину. Если тебе угодно сходить с ума, не буду мешать.

Дарси немедленно приступил к созданию проекта и вскоре возвел вот этот самый особняк. Строительство его не вызывало у меня ни малейшего энтузиазма. Но однажды здесь появился Лэшер. Он оперся на мое плечо и поначалу в точности воспроизвел мою собственную внешность, а потом вновь превратился в элегантного мужчину с каштановыми волосами — этот облик призрак наш предпочитал всякому другому.

— Укрась дом всеми возможными способами, — велел он. — Особняк должен поражать своим великолепием.

— Скажи об этом Кэтрин, — откликнулся я.

Дух повиновался и сумел внушить свои мысли сестрице, направив ее желания в соответствующую сторону. Простодушная доверчивость, свойственная Катрин, не изменила ей и на сей раз.

— Это будет прекрасный дом, — сообщил дух, когда мы вместе катались по городским кварталам. Выйдя из кареты, он вновь материализовался и остановился у ворот. — Здесь будут происходить чудеса и поразительные события.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Я вижу путь. А ты — мой возлюбленный Джулиен.

Смысл его слов остался для меня загадкой, однако я был слишком занят, чтобы долго размышлять над ними в поисках ответа.

Предпринимательство всякого рода, приобретение новых земельных участков, вложение капиталов за границей — все эти занятия поглощали меня целиком и занимали все мое время. Да и, откровенно говоря, я старался как можно меньше думать о намерениях и планах Кэтрин относительно этого американского дома, особняка в стиле греческого ренессанса, выстроенного в неподходящей, с моей точки зрения, части города, и предпочитал, чтобы сестра как можно дольше оставалась под моим кровом и разделяла со мной вечернюю трапезу.

Но… Как вам, бесспорно, уже известно, Кэтрин влюбилась в Дарси. Надо сказать, я пребывал на этот счет в полном неведении, пока Лэшер не открыл мне глаза. Как-то вечером я отправился на поиски Кэтрин, ибо она до сих пор не вернулась, а мне отнюдь не нравилось, что она после ухода рабочих допоздна бродит по недостроенному дому в обществе похотливого ирландца.

Лэшер всячески старался мне воспрепятствовать. Поначалу он попытался увлечь меня беседой. Потом заявил, что желает войти в чужое тело и необходимо срочно найти подходящую жертву.

— Не сейчас, — отрезал я. — Прежде всего необходимо привезти домой Кэтрин.

В конце концов он принял человеческий облик и выкинул один из самых своих отвратительных фокусов: перепугал кучера и лошадей так, что на Наядс-роуд карета съехала с дороги. Одно из колес сломалось, и я, кипя от гнева, вынужден был сидеть на обочине в ожидании, пока починят карету. Теперь мне было совершенно ясно, что призрак не желает, чтобы я добрался наконец до особняка.

Следующим вечером мне удалось отделаться от духа. Я дал ему поручение найти несколько редких монет для моей коллекции и, когда он исчез, отправился в город верхом на своей кобыле. Дабы не позволить призраку приблизиться и узнать о моих мыслях и намерениях, я всю дорогу распевал в полный голос.

Когда я подъехал к дому, вокруг царили глубокие сумерки. В сгущавшейся темноте особняк возвышался словно огромный замок, украшенный многочисленными колоннами. Кирпичные стены уже были покрыты штукатуркой, создававшей иллюзию каменной кладки. Ни одно из окон не светилось, и дом казался совершенно пустым и необитаемым.

Не мешкая, я вошел внутрь и на полу гостиной обнаружил свою горячо любимую сестру в объятиях любовника. Я едва не убил его. Сжимая одной рукой шею мерзавца, я кулаком другой нанес ему несколько сокрушительных ударов…

И вдруг Кэтрин, к ужасу моему, пронзительно закричала:

— Приди, мой Лэшер. Заступись за меня. Не дай ему убить человека, которого я люблю.

Испустив этот вопль, она разрыдалась, а потом рухнула без чувств. Но Лэшер услышал ее зов и не замедлил явиться. Я ощущал, как в темноте он непостижимым образом окружает меня со всех сторон, словно морское чудовище, которое готовится проглотить беззащитную жертву. В окутавшей меня темноте я чувствовал, как дух растягивается до невероятных размеров и сотрясает стены, а потом сжимается вновь.

— Не распускай руки, Джулиен, — донесся до меня его голос. — Ведьма полюбила смертного человека, и тебе следует с этим смириться. Будь осторожен и знай: для того чтобы вызвать меня, она произнесла древние священные слова.

Дарси Монехан тем временем поднялся на ноги и рванулся ко мне, явно намереваясь нанести ответный удар. Однако Лэшер остановил его занесенную руку. Как все, в чьих жилах течет ирландская кровь, Дарси был суеверен. Ощутив невидимое присутствие сверхъестественного духа, он принялся оглядываться по сторонам и увидел распростертую на полу возлюбленную. Услышав сорвавшийся с ее губ стон, он позабыл обо мне и бросился приводить в чувство Кэтрин.

Вне себя от ярости, но с гордо поднятой головой я покинул особняк, предоставив любовников самим себе, и отправился к себе на Рю-Дюмейн, куда зазвал нескольких квартеронок — городских проституток и поочередно совокупился со всеми, надеясь тем самым избавиться от терзавшей душу горечи. Подумать только! Кэтрин, моя обожаемая сестра, лежала в объятиях ирландского ублюдка на полу проклятого дома в американском квартале!

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что слишком многое скрывал от сестры. Она пребывала в убеждении, что Лэшер всего лишь самый обычный призрак. Воззвав к его помощи, она понятия не имела о том, как безграничны его возможности.

— Что ж, — сказал я ей после этого тягостного происшествия. — Если ты хочешь от меня избавиться, обратись к нему за помощью вновь, и он приложит все усилия, дабы исполнить твой приказ.

Откровенно говоря, сам я далеко не был уверен в справедливости этих слов. Однако у меня не было ни малейшего желания выслушивать упреки сестры. Она была ведьмой и уже дважды предала меня — сначала связавшись с Дарси, а потом призвав на помощь Лэшера. А ведь я всю жизнь только и делал, что защищал ее и окружал всяческой заботой.

— Ты даже не представляешь, у кого попросила защиты, — бросил я ей. — Я оберегал тебя от него и скрывал всю правду, не желая пугать.

Выслушав меня, Кэтрин залилась слезами и надолго погрузилась в печаль. Однако ее решение выйти замуж за Дарси Монехана осталось непоколебимым.

— Тебе больше нет надобности меня оберегать, — сказала она. — Во время свадебной церемонии я, соблюдая нашу семейную традицию, надену на шею изумруд. Но я обвенчаюсь в храме Господнем, перед алтарем Всевышнего. И если Господь пошлет мне детей, все они получат святое крещение в церковной купели и никогда не станут приспешниками зла.

В ответ я лишь пожал плечами. Все представители нашего семейства венчались в католических храмах. Все мы были крещены по католическому обряду. Ну и что с того? Однако я не стал возражать Кэтрин.

Мы с матерью изо всех сил старались отвратить ее от Дарси. Но наши усилия оказались тщетными: сестра упорствовала в своем намерении. Ради этого ирландского дурня она была готова даже отказаться от наследства, о чем не преминула сообщить всем и каждому. В результате ко мне хлынул целый поток встревоженных родственников. «Что теперь будет? — наперебой спрашивали они. — Что на этот счет говорят законы? Не утратит ли наша семья свое состояние?» Лишь тогда мне стало ясно, что все они прекрасно осведомлены о том горниле зла, что служит тайным источником нашего семейного процветания, и отнюдь не желают, чтобы этот источник иссяк.

Но главным устроителем этого брака — так сказать, негласным посаженым отцом — стал не кто иной, как Лэшер.

— Пусть выходит за этого кельта, — заявил он. — Не забывай, Джулиен, в жилах твоего отца тоже текла ирландская кровь, и именно она, как никакая другая, способна веками хранить и передавать ведьмовской дар. На протяжении многих столетий ирландцы и шотландцы обладают способностью видеть то, что скрыто от всех прочих. Кровь отца наделила тебя особой силой. Посмотрим, что получится у этого ирландца с твоей сестрой.

Но вам известно, Майкл, как все обернулось на самом деле. Первые два младенца Кэтрин, оба мальчики, умерли. Потом она произвела на свет еще двух сыновей от Дарси. Однако впоследствии, несмотря на все молитвы, церковные службы и щедрые дары церкви, сестра теряла одного ребенка за другим.

В то время как Гражданская война разгорелась и достигла своего апогея и город наш пал ее жертвой, а войска янки заполонили городские улицы, лишив многие семьи состояния, Кэтрин занималась лишь своими детьми. Она с упоением нянчилась с ними в доме на Первой улице в окружении темнокожих слуг и американских друзей. Бедняжке казалось, что груз семейного проклятия более не тяготеет над ней. Ведь после свадьбы она сняла пресловутый изумруд, чтобы никогда не надевать его вновь.

Все семейство пребывало в недоумении. Мы лишились ведьмы. Впервые мне довелось услышать, как кузены опасливым шепотом произносили это слово.

— Она наша ведьма! — возмущенно твердили они. — Как она могла нас покинуть? Она не имела на это права.

Что до изумруда, то он, подобно жалкой безделушке, валялся на туалетном столике матери, рядом со всяким хламом, используемым в ритуалах вуду. В конце концов я повесил его на шею гипсовой статуи Пресвятой Девы.

Для меня наступили печальные времена, времена обретения великой свободы и великого знания. Кэтрин оставила нас, и все прочее утратило для меня всякий смысл. Если раньше у меня еще оставались какие-либо сомнения на этот счет, то теперь я сознавал со всей очевидностью, что семья заменяет мне весь мир. Я мог отправиться в путешествие по Европе, мог доехать до самого Китая. Мне не грозили нужда и бедствия, которые несла с собой война. Я мог наслаждаться всеми благами жизни. Но на самом деле для меня был важен лишь этот небольшой клочок земли, который я считал своим домом, а без моих горячо любимых родственников жизнь теряла всякий смысл.

Возможно, мысли мои и чувства могут показаться излишне патетическими. Однако они были вполне искренними и всецело соответствовали истине. Я наконец-то понял, чего действительно хочу и к чему должен стремиться, а это дано постичь только тем, кто облечен богатством и властью.

Меж тем неутомимый дух настойчиво побуждал меня к новым и новым любовным утехам и с все возрастающим интересом и рвением наблюдал за происходящим. Привычка подражать моей внешности и повадкам укоренялась у него все сильнее. Даже к Маргарите он теперь являлся в облике, столь напоминающем мой, что с легкостью вводил в заблуждение всех домочадцев. Если он и имел когда-либо представление о собственной личности, теперь он полностью его утратил.

— Как ты выглядишь на самом деле? — порой допытывался я.

— Забавно слышать от тебя подобный вопрос. С чего это тебе взбрело в голову этим интересоваться?

— Когда ты наконец обретешь плоть, каким ты будешь?

— Таким, как ты, Джулиен.

— Но почему не таким, как прежде: темноволосым, с карими глазами?

— Я выглядел так только ради Сюзанны. Она желала видеть меня таким, и я принял этот облик и привык к нему — облик обыкновенного шотландца из ее деревни. Но теперь я предпочитаю быть похожим на тебя. Ты очень красивый.

В то время я часто и подолгу предавался размышлениям. Я увлекся азартными играми, напивался до потери памяти, танцевал до утра, затевал драки и до хрипоты спорил как с патриотами Конфедерации, так и с нашими врагами — янки. Я зарабатывал и терял целые состояния. Пару раз даже влюбился. Но в конце концов я пришел к выводу, что на самом деле дни и ночи напролет тоскую по Кэтрин. Возможно, мне необходимо было подчинить свою жизнь какой-либо цели, а не просто делать деньги и щедро осыпать ими близких и дальних родственников, строить новые бунгало на своих землях или приобретать недвижимость. Раньше такой целью были для меня заботы о Кэтрин. Иного предназначения я найти так и не сумел.

За исключением, разумеется, общения с призраком. Я играл с ним, продолжал опыты по обретению плоти, ублажал его посулами и лестью и использовал в своих интересах. И взору моему постепенно открывалось то, что прежде было скрыто.

Наступил 1871 год. Лето выдалось жарким, и желтая лихорадка по своему обыкновению принялась косить тех, кто переселился в эти края недавно.

Дарси, Кэтрин и оба их отпрыска в то время только что вернулись из-за границы. Они провели в Европе около полугода, и не успел красавчик-ирландец ступить на родную землю, как его свалила лихорадка.

Полагаю, в дальних краях он утратил иммунитет к этой болезни. Впрочем, на этот счет у меня нет твердой уверенности. Могу сказать только одно: ирландцы всегда умирают от желтой лихорадки, к которой мы совершенно невосприимчивы. Бедняжка Кэтрин обезумела от горя. Одно за другим ко мне на Рю-Дюмейн полетели от нее письма с мольбами об исцелении Дарси.

— Он умрет? — спросил я у Лэшера.

Лэшер появился в изножье моей кровати — сосредоточенный, со скрещенными на груди руками. Костюм его в точности повторял тот, что был на мне накануне. Разумеется, все это было всего лишь иллюзией.

— Думаю, ему придется умереть, — изрек он. — Наверное, настал его час. Тебе не стоит беспокоиться. Даже те, кто наделен ведьмовским даром, бессильны против этого недуга.

В этом я далеко не был уверен. Но когда я рассказал Маргарите о постигшем семейство Кэтрин несчастье, она принялась приплясывать и довольно хихикать.

— Пусть этот ублюдок подохнет, а вместе с ним и его отродья, — приговаривала она.

Слова эти заставили меня содрогнуться от ужаса. Маленькие Клэй и Винсент ни в чем не были виноваты — за исключением того, что родились мальчиками, как в свое время я и мой брат Реми.

Размышляя о том, как мне следует поступить, я вернулся в город, где не преминул проконсультироваться с опытными докторами. Все они сообщили мне лишь то, что я знал и без них: как и всегда в жаркое время года, лихорадка свирепствует во всей округе, и на кладбищах скопилось столько покойников, что их не успевают хоронить. Весь город был, казалось, пропитан запахом смерти. На улицах пылали костры — их разжигали для того, чтобы уничтожить пагубные миазмы.

Богатые владельцы хлопковых фабрик и купцы, приехавшие на разоренный после Гражданской войны Юг в надежде резко увеличить свое состояние, падали под ударами Мрачной Жницы так же покорно, как и ирландские крестьяне, только что сошедшие с кораблей.

Вскоре умер и Дарси. Да, умер. А у дверей моего дома появился кучер Кэтрин:

— Он скончался, господин. Ваша сестра умоляет вас приехать.

Что я мог поделать? С того достопамятного вечера, когда в недостроенном еще доме на Первой улице я обнаружил сестру в объятиях Дарси, ноги моей не было в ненавистном особняке. Я даже ни разу не видел малышей — Клэя и Винсента. Я больше года не встречался с сестрой. Лишь однажды мы случайно столкнулись с ней на оживленной улице, да и то лишь затем, чтобы в очередной раз поссориться. Но в тот момент все блага и удовольствия, которыми я наполнял свою жизнь, внезапно превратились в ничто. Меня звала к себе любимая сестра.

Я не мог не откликнуться на ее просьбу. Я должен был ее простить.

— Лэшер, что мне делать? — спросил я.

— Сам увидишь, — последовал невразумительный ответ.

— Но у Кэтрин нет дочери, которая продолжила бы ведьмовскую линию. А теперь ей уготована участь вдовы, обреченной на тихое увядание за стенами собственного дома. Тебе это известно не хуже, чем мне.

— Сам увидишь, — повторил он. — Отправляйся к ней. Не мешкай.

Вся семья, затаив дыхание, ожидала дальнейшего развития событий. Никто не знал, как все повернется.

Я отправился в дом на Первой улице. Дождь лил как из ведра, жара и духота казались невыносимыми. Всего в нескольких кварталах от дома Кэтрин в ирландских трущобах гнили в сточных канавах трупы жертв лихорадки.

Даже речной бриз дышал отвратительным смрадом. Но особняк стоял на своем месте, в окружении дубов и магнолий, по-прежнему величественный, роскошный, такой же неприступный и прочный, как средневековый замок. Однако мне показалось, что в этом вычурном доме, изобилующем архитектурными излишествами, таилось нечто зловещее.

Я поднял глаза на окна хозяйской спальни, расположенной в северном крыле дома, и глазам моим предстала картина, впоследствии ставшая привычной для многих, в том числе и для вас: плотно закрытые ставни и едва заметное мерцание свечей, проникающее сквозь щели.

Дверь была заперта, но это отнюдь не стало для меня препятствием. Не знаю, помог ли мне в том Лэшер, или достаточно оказалось моей собственной силы, но я, чуть надавив на створку, с легкостью сломал замок и вошел в дом.

Сбросив насквозь промокший под дождем плащ, я едва ли не бегом поднялся по лестнице. Дверь в хозяйскую спальню стояла распахнутой настежь.

Разумеется, я ожидал увидеть на супружеском ложе труп ирландского архитектора, стремительно разлагающийся в знойной атмосфере лета.

Однако выяснилось, что из страха перед возможной инфекцией от покойника поспешили избавиться как можно скорее. Одна из набожных ирландских горничных, служивших в доме, сообщила мне, что тело бедного Дарси уже предано земле под погребальный звон, который в нынешние скорбные времена не прекращается ни днем, ни ночью. С похоронами так спешили, что пришлось обойтись без католической заупокойной службы.

В чисто убранной и тщательно вымытой спальне на гигантской супружеской кровати, с четырех сторон украшенной львиными головами, распростерлась безутешная вдова. Она лежала ничком, уткнувшись в вышитую подушку, и до меня доносились звуки приглушенных рыданий.

Милая моя сестренка казалась такой маленькой и такой несчастной. Я сразу вспомнил о тех благословенных временах, когда был главным ее покровителем и защитником. Опустившись на кровать рядом с Кэтрин, я провел рукой по ее волосам. Она припала к моему плечу, орошая его слезами. Длинные темные волосы Кэтрин оставались мягкими и шелковистыми на ощупь, и лицо ее сохранило прежнюю красоту. Неудачные беременности, утрата детей — все эти несчастья не лишили сестру очарования невинности, и, когда она подняла на меня взгляд, я увидел, что глаза ее, совсем как в детстве, светятся добротой и доверчивостью.

— Джулиен, увези меня домой, в Ривербенд, — всхлипывая, прошептала она. — Я хочу вернуться в родные стены. Упроси матушку простить меня. Жить здесь одна я не в состоянии. Я повсюду вижу Дарси, одного лишь Дарси.

— Я попытаюсь уговорить матушку, Кэтрин, — пообещал я. Однако в душе я не сомневался, что подобная попытка обречена на провал. О том, чтобы мать простила Кэтрин и вновь приняла ее под родительский кров, не могло быть и речи. Рассудок Маргариты окончательно помутился, и, скорее всего, она даже не вспомнит, что у нее когда-то была дочь. В Ривербенде все пошло наперекосяк. Когда я видел мать в последний раз, она в обществе Лэшера увлеченно занималась проращиванием цветочных семян. При этом Лэшер рассказывал Маргарите об особых растениях, из которых можно приготовить магическое снадобье. Он утверждал, что с помощью этого зелья она якобы обретет дар предвидения. Подобная чепуха полностью поглощала Маргариту в последние годы. Я могу сказать ей, что Кэтрин умерла несколько лет назад, а ныне вернулась с того света и что мы обязаны окружить ее заботой и вниманием. Кто знает, возможно, Маргарита примет эти слова на веру и моя хитрость сработает.

— Не переживай ни о чем, дорогая моя девочка, — сказал я, сжимая Кэтрин в объятиях. — Я непременно увезу тебя в Ривербенд, если ты этого хочешь. И твоих малюток тоже. Мы все будем жить вместе, одной семьей.

В ответ она лишь кивнула и с прелестной беспомощностью махнула рукой, как бы давая понять, что полностью мне вверяется.

Я поцеловал сестру и бережно опустил на подушки, заверив, что останусь здесь до утра и буду охранять ее сон.

Дверь в спальню была закрыта. Сиделка куда-то ушла. Моих маленьких племянников не было ни видно, ни слышно. Когда Кэтрин задремала, я вышел из спальни, чтобы покурить.

И тут передо мной возник Лэшер.

Он стоял у подножия лестницы и пристально глядел на меня.

— Осмотри этот дом, — безмолвно заговорил он. — Тщательно изучи все его комнаты, коридоры, двери и лестницы. Настанет время — и Ривербенд погибнет, повторив участь цитадели, что мы некогда возвели на далеком Сан-Доминго. Но этом дом простоит еще долго и в полной мере исполнит свое предназначение.

Мною овладело подобие некоего странного оцепенения. Словно во сне я, подчиняясь приказу духа, спустился вниз и предался занятию, которое вам, Майкл, так хорошо знакомо: медленно переходя из одного помещения в другое, я ощупывал дверные рамы и медные ручки, пристально разглядывал висевшие в столовой картины и лепнину, украшавшую потолки во всех комнатах.

Да, особняк и в самом деле отличался красотой и изысканностью. Бедняга Дарси… Без сомнения, он был весьма одаренным архитектором. Но, увы, не имел даже легкой примеси ведьмовской крови. И, скорее всего, Клэй и Винсент, так же как и мой старший брат Реми, были напрочь лишены сверхъестественных способностей. Погруженный в эти грустные размышления, я вышел в сад. Он произвел на меня сильное впечатление: огромная восьмиугольная лужайка, и на каждом из каменных столбов, украшавших известняковую балюстраду, вырезаны восьмиугольники. Дорожки вымощены плитами, расположенными под разными углами так, что в лунном свете они составляли замысловатые узоры.

— Обрати внимание на железные розы, — раздался в моей голове беззвучный голос Лэшера.

Он обращал мое внимание на чугунные перила. Их рисунок в точности повторял узоры дорожек, а кованые розы, украшавшие каждую секцию, представляли собой истинные произведения искусства.

Теперь Лэшер шел рядом, обняв меня за плечи, и близость его вызывала у меня глубочайшее волнение и трепет. У меня даже возникло желание скрыться в зарослях деревьев и отдаться там его ласкам. Как я уже говорил, к этим бесплотным ласкам я питал неодолимое пристрастие. Однако я сдержался, памятуя, что мне не следует забывать о моей обожаемой несчастной сестре. Она в любую минуту могла проснуться и вновь разразиться рыданиями, решив, что я оставил ее в одиночестве.

— Помни обо всем, что здесь увидел, — вновь многозначительно изрек Лэшер. — Ибо дому этому суждено простоять долго.

Войдя в особняк, я увидел, что Лэшер стоит в дверях, ведущих в столовую. Высокий, суживающийся кверху дверной проем создавал вокруг него некое подобие рамы.

Обернувшись, я заметил, что входная дверь, которую я только что миновал, оставив открытой нараспашку, имеет сходную форму. Непостижимо, но теперь Лэшер — точная моя копия — застыл уже в ее проеме, раскинув руки и упираясь ладонями в косяки.

— Как ты думаешь, Джулиен, тебе суждено жить после смерти? — неожиданно спросил он. — Ты никогда не спрашивал меня о том, что ожидает тебя по окончании земного бытия. А ты ведь колдун. Обычно колдунов этот вопрос очень занимает.

— Ты же сам признался, что ровным счетом ничего в этом не смыслишь, Лэшер, — отрезал я.

— Тебе не следует грубить мне, Джулиен. Тем более сегодня. Я рад оказаться здесь. И задаю тебе важный вопрос: хочешь ли ты жить после смерти? Хотел бы ты навеки остаться в этом мире и скитаться меж живых, не зная отдыха и покоя?

— Не знаю. Впрочем, если дьявол попытается утащить меня в ад, я предпочту остаться в этом мире и, как ты говоришь, скитаться меж живых, не зная отдыха и покоя. Чем гореть в адском пламени, уж лучше превратиться в бесприютную душу, которая странствует по свету и время от времени является ведьмам вуду и спиритуалистам. Полагаю, с подобной ролью я неплохо справлюсь.

С этими словами я бросил недокуренную сигару в пепельницу, стоявшую на мраморном столике, — этот столик и по сей день стоит в холле на первом этаже.

— Ведь ты тоже не избежал подобной участи, Лэшер? — продолжал я. — Сознайся, ты не кто иной, как смертный человек, запятнавший себя многочисленными прегрешениями и после смерти ставший призраком. Призраком, который обречен на вечные скитания и стремится окутать себя чрезмерной таинственностью.

Выражение лица духа слегка изменилось. Он мгновенно превратился в моего близнеца, и губы его тронула едва заметная улыбка. То было отражение моей собственной улыбки — должен признать, безупречно точное. Раньше Лэшер не слишком часто проделывал подобный фокус. Потом он прислонился к дверному косяку и скрестил руки на груди — так, как это обычно делал я. До меня донесся даже легкий шорох одежды, скользнувшей по дереву. Дух явно стремился продемонстрировать свои возможности.

— Джулиен… — изрек он, и при этом губы его действительно шевелились, свидетельствуя об обретенной силе. — Джулиен, вполне возможно, все тайны и чудеса по сути своей — ничто. Возможно, весь наш мир создан из ничего, иными словами — из пустоты.

— А ты, насколько я понимаю, присутствовал при сотворении мира? — осведомился я.

— Не знаю… — Он превосходно воспроизвел мой саркастический тон и насмешливо вскинул бровь — совсем как я. Никогда прежде мне не доводилось видеть его столь сильным.

— Закрой дверь, Лэшер, — попросил я. — Докажи, что ты на это способен.

К немалому моему изумлению, он взялся за медную ручку, сделал шаг в сторону и закрыл за собой дверь с такой легкостью, с какой это проделал бы человек. По всей видимости, потрясающий этот подвиг полностью истощил его. Он исчез. Как обычно, после себя он оставил лишь облако теплого воздуха.

— Восхитительно, — прошептал я.

— Если ты задержишься в этом мире или вернешься в него вновь, — раздался беззвучный голос у меня в голове, — всегда помни об этом доме, запечатлей в своей памяти каждую его деталь, каждый рисунок или узор. В туманном мраке потусторонней вселенной они послужат тебе путеводной звездой, и их сияние приведет тебя домой. Этот особняк простоит века. Он достоин того, чтобы в нем обитали духи умерших. Под защитой его стен ты будешь в полной безопасности: тебя не потревожат ни войны, ни революции, ни пожары, ни наводнения. Когда-то меня удерживали два узора… Два простых изображения: круг и камни в форме креста… Два узора…

Слова эти глубоко запали мне в память как очередное доказательство того, что Лэшер отнюдь не дьявол.

Повторяя про себя наставления духа, я поднялся по лестнице. На этот раз он сказал мне больше, чем обычно, однако смысл его слов так и остался для меня туманным. Но сейчас мне прежде всего надо было думать о Кэтрин.

Сестра проснулась и стояла у окна.

— Где ты был? — спросила она едва слышно, а потом вдруг крепко обняла и припала ко мне всем телом.

Мне показалось, что я ощущаю невидимое присутствие Лэшера. «Убирайся, — мысленно приказал я духу. — Ты ее напугаешь». Я взял Кэтрин за подбородок (жест, весьма характерный для мужчин в обращении с женщинами, хотя, откровенно говоря, мне трудно понять, почему эти нежные создания терпят подобное) и поцеловал.

В ту же секунду произошло нечто, выходящее за пределы моего понимания. На Кэтрин был лишь тонкий пеньюар, и сквозь мягкую белую ткань я ощутил тепло ее тела, возбуждающие желание прикосновения напряженных сосков. Я чувствовал, как жар страсти потоком изливается из ее приоткрытых уст. Но когда я, чуть отстранившись, взглянул на сестру, она вновь показалась мне воплощением нежной невинности.

А еще я увидел, что передо мной женщина. Очень красивая женщина. Женщина, которую я любил всю жизнь, но которая восстала против меня и покинула ради другого. Это прекрасное тело было знакомо мне с самого детства, с благословенного времени шумных игр, возни и совместных купаний. Я помнил все его выпуклости и изгибы. Да, я не имел права испытывать к Кэтрин какую-либо иную любовь, кроме братской. И все же рядом со мной стояла женщина, и я сжимал ее в объятиях. Поколебавшись мгновение, я поцеловал ее вновь, а потом еще раз, и еще… В конце концов я принялся осыпать сестру поцелуями, с трепетом ощущая, как кожа ее пылает под моими жадными губами.

Вожделение охватило меня. Я видел, что передо мной Кэтрин, моя маленькая сестренка, но бушующий во мне огонь сладострастия разгорался все сильнее. Я поднял ее на руки, отнес на кровать и опустил на покрывало. Она пристально смотрела на меня, и в дивных темных глазах ее сквозило легкое недоумение. Наверное, в эти минуты она тоже находилась во власти странного наваждения. Возможно, ей казалось, что над ней склонился вернувшийся с того света Дарси.

— Нет, — прошептала она, словно прочитав мои мысли. — Я знаю, это ты, мой Джулиен. Я всегда тебя любила. Всегда жалела о том, что нам не дано соединиться. Понимаю, это грешно, но я, сколько себя помню, всегда мечтала, что мы с тобой поженимся. Воображала, как мы рука об руку идем к алтарю. Только когда появился Дарси, я сумела избавиться от нечестивых мыслей о кровосмешении. Да простит меня Господь.

С этими словам она перекрестилась, села, подтянув колени к подбородку, и потянулась к покрывалу…

Не знаю, что произошло со мной в эту секунду. Волна не то ярости, не то похоти накрыла меня с головой. Глядя сверху вниз на эту маленькую женщину, на прелестное создание со спутанными темными волосами и бледным испуганным личиком, осеняющее себя крестным знамением, я вдруг почувствовал, что в душе моей бушует неистовая буря эмоций.

— Как ты смеешь так играть со мной?! — проревел я и повалил ее на спину. Пеньюар распахнулся и взору моему открылись ее маленькие груди, манящие и возбуждающие.

В следующую секунду я уже срывал с себя одежду.

Кэтрин пронзительно завизжала. Взгляд ее был полон ужаса.

— Нет, Джулиен, нет! — кричала она.

Но я уже подмял свою жертву под себя, раздвигая ее ноги и разрывая ткань пеньюара, мешавшего мне припасть ее телу.

— Джулиен, прошу тебя, не делай этого, — взывала она отчаянным, умоляющим голосом. — Это же я, Кэтрин, твоя сестра.

Но остановиться было выше моих сил. Совершив то, чего требовало мое вышедшее из повиновения тело, я встал с кровати и подошел к окну. Сердце бешено колотилось. Случившееся представлялось мне невероятным, невозможным.

Кэтрин, свернувшись на постели в комочек, тихонько всхлипывала, а потом вдруг вскочила и бросилась в мои объятия.

— Джулиен! Джулиен! Джулиен!.. — едва слышно повторяла она.

Что означал этот жест? Мне показалось, она, как встарь, просит у меня защиты… Защиты от самого себя?

— О, бедное мое дитя, любимое дитя, — прошептал я в ответ. И вновь, не в силах совладать с собой, я принялся осыпать ее поцелуями.

И то, что произошло между нами, повторилось вновь — и еще раз, и еще, и еще…

А через девять месяцев появилась на свет Мэри-Бет.

К тому времени мы все уже жили в Ривербенде, и, должен признаться, даже вид Кэтрин стал для меня невыносим.

Я не осмеливался домогаться ее под крышей родного дома. Впрочем, полагаю, она в любом случае решительно пресекла бы мои посягательства. То, что случилось дождливым летним вечером, навсегда было изгнано из ее памяти. Она не сомневалась, что носит под сердцем ребенка Дарси, и, без конца перебирая четки, молилась о не рожденном еще малыше.

Однако для всех прочих произошедшее между нами отнюдь не осталось тайной. Слух о том, что я обрюхатил родную сестру, распространился с изумительной скоростью. Имя мое стало настоящей притчей во языцех. Бесчисленные наши кузены взирали на меня как на исчадие ада. Из Фонтевро прибыл Тобиас, сын покойного Августина, — исключительно с целью предать меня проклятию и во всеуслышанье заявить, что я — орудие дьявола. Даже те, кто не осмеливался вслух выражать порицание, осуждали меня втихомолку.

Что касается моих приятелей по карточным играм и походам в публичные дома, то они, без сомнения, находили мой поступок совершенно диким, выходящим за всякие рамки. Однако, убедившись, что я не изменяю прежним привычкам и не выказываю ни малейших признаков раскаяния, они предпочли не портить со мной отношений. В конце концов я сделал для себя один весьма важный вывод: какой бы грех вы ни совершили, держитесь как можно невозмутимее, и окружающим останется только примириться со случившимся.

Тем временем до появления ребенка на свет остались считанные дни. Вся семья ожидала этого события, затаив дыхание.

А Лэшер? Всякий раз, когда мне случалось его увидеть, он оставался спокойным и бесстрастным. Невидимый для Кэтрин, он постоянно держался поблизости от нее.

— Это все его проделки, — заявила мать. — Уверена, это он толкнул Кэтрин в твои объятия. Так что тебе не о чем терзаться. Да, твоя сестра осталась вдовой, но она должна еще рожать. Всем известно, что она обязана произвести на свет дочь. Так почему бы отцом девочки не стать тебе — с твоим-то колдовским даром? По моему разумению, идея отнюдь не плоха.

Я предпочел более не касаться сей щекотливой темы в беседах с матерью.

В отличие от нее я вовсе не был уверен, что ответственность за совершенный кровосмесительный акт лежит на Лэшере. Не уверен я в этом и по сей день. Одно могу сказать точно: ни за одно удовольствие из всех, что довелось мне испытать в жизни, я не заплатил так дорого, как за обладание Кэтрин. Я, Джулиен Мэйфейр, не знавший прежде угрызений совести даже после многочисленных убийств, терзался от сознания собственной низости, жестокости и развращенности.

Еще до рождения Мэри-Бет рассудок Кэтрин помутился. Однако никто не замечал этого.

Как я уже упоминал, после того, что произошло тем страшным вечером в особняке на Первой улице, сестра без конца бормотала молитвы, перебирала четки да вела бесконечные разговоры об ангелах и святых, причем лепет ее по наивности своей годился лишь для маленьких детишек.

Но вот наступила ночь рождения Мэри-Бет. Начавшиеся схватки были столь болезненными, что Кэтрин кричала, почти не переставая. Я не выходил из ее спальни, где помимо меня толкалась пропасть всякого народа: доктор, темнокожие повивальные бабки, Маргарита и множество слуг.

Наконец, испустив последний душераздирающий вопль, Кэтрин разрешилась от бремени. Мэри-Бет явилась на свет — восхитительное, прелестное дитя, даже в час рождения поразившее всех своей недетской женственностью. Головку девочки покрывали густые черные кудри, крошечные ручки и ножки удивляли изяществом. Под пухлой верхней губкой даже сверкал один зуб. Очаровательное создание сообщило о своем приходе в мир громким, требовательным, но на удивление благозвучным и мелодичным плачем.

Старый доктор подал мне малышку.

— Eh bien, мсье, вот она, ваша племянница, — торжественно провозгласил он.

Любуясь новорожденной дочерью, я краешком глаза заметил колеблющиеся очертания Лэшера, моего злого духа. На этот раз он предпочел не принимать видимого обличья, дабы никто из собравшихся в комнате Кэтрин не мог его разглядеть. Он стоял за моим плечом, прозрачный и расплывчатый, и прикосновения его рук были нежны как шелк.

И тут я с изумлением увидел, что новорожденная малышка пристально смотрит на Лэшера. Вне всяких сомнений, она тоже его видела! Прелестный ротик тронула улыбка.

Теперь она уже не плакала. Крошечные кулачки сжались и разжались. Я коснулся губами ее нежного лобика. Сомнений не оставалось: на моих руках лежала могущественная ведьма. Исходивший от нее аромат сверхъестественной силы можно было уподобить лишь аромату духов.

И тут в голове моей прозвучал голос духа, и слова, им произнесенные, были исполнены угрозы и зловещего смысла.

— Ты поработал на славу, Джулиен. И в полной мере выполнил свое предназначение.

Я замер, точно громом пораженный. Каждый слог, каждый звук этой похвалы словно медленно оседали в моем сознании и тяжким бременем ложились на душу.

Правая моя рука медленно скользнула под белоснежные кружевные пеленки и коснулась слабой шейки ребенка. Большой и указательный пальцы крепко прижались к нежнейшей коже по обе стороны этого хрупкого стебелька. Никто из присутствовавших не замечал моих манипуляций.

— Нет, Джулиен! — раздался предостерегающий голос в моем сознании. — Ты этого не сделаешь!

— Послушай, — мысленно обратился я к своему тайному собеседнику, — не кажется ли тебе, что я тебе еще нужен? Нужен для того, чтобы впредь оберегать и лелеять это дитя. Оглянись вокруг, призрак. Посмотри на все с мудростью человека. Ведь тебе в отличие от пустоголовых ангелов не занимать проницательности. Что ты видишь? Старую каргу, выжившую из ума несчастную женщину и крошечную девочку. Кто научит новорожденную ведьму тому, что ей необходимо знать? Кто защитит ее и направит на верный путь, когда она начнет проявлять свои колдовские способности?

— Джулиен, но я вовсе не намеревался причинить тебе хоть какой-то вред. И ты об этом знаешь.

В ответ я расхохотался. Окружающие подумали, что меня забавляют гримасы новорожденной. Меж тем девочка явно не сводила глаз с того, кто стоял за моим плечом и по-прежнему оставался невидимым для остальных. Я отдал малышку нянькам, и они распеленали ее, чтобы искупать и отнести к матери.

Я вышел из комнаты вне себя от ярости. Итак, я «вполной мере выполнил свое предназначение ». Возможно, мне с самого начала было суждено служить лишь орудием в руках Лэшера, средством для достижения им своих определенных целей. Все прочее не более чем игра. И я прекрасно сознавал это.

Но я знал кое-что еще. Вокруг меня расстилались бескрайние земли, на которых жила огромная процветающая семья. То были люди, которых я любил, и которые платили мне тем же — по крайней мере, до того как я совершил свое отвратительное деяние. Люди, которые полюбят меня вновь, если я сумею заслужить их прощение. А в комнате за моей спиной находилось крошечное новорожденное дитя, успевшее завладеть моим сердцем, — мой первый ребенок, плоть от плоти моей!

В жизни слишком много хорошего, думал я, слишком много. А этот докучливый призрак, от которого я никак не могу избавиться, пусть убирается в ад.

Но разве я имел право жаловаться? Разве я имел право сожалеть о чем-то? Имел право раскаиваться? Да, я с самых ранних лет позволил этому созданию поработить меня и не противился его власти, хотя отлично понимал, до какой степени он вероломен, эгоистичен и капризен. Я превратился в игрушку в его руках и разделил участь всех ведьм нашего рода… Да что там — всех членов нашей семьи.

И теперь он позволит мне жить лишь в том случае, если я смогу быть ему полезен. Каких услуг он ожидает от меня? Конечно, мне предстоит передать свои знания Мэри-Бет. Но не только. В конце концов, призрак и сам чертовски хороший наставник и вполне способен обойтись без моей помощи. Так что, скорее всего, мне придется сыграть иную роль, причем существенно важную. Необходимо пустить в ход все свои колдовские способности и срочно придумать что-то.

Пока я предавался тревожным размышлениям, в Ривербенде собралось едва ли не все семейство. Родственники, узнав о свершившемся событии, ликовали, радостно галдели, хлопали в ладоши и едва не пускались в пляс.

— Девочка! Девочка! — доносилось до меня со всех сторон. — Наконец-то Кэтрин родила девочку!

Неожиданно я оказался в плотном кольце прибывшей на торжество родни. Каждый хотел сжать меня в объятиях и наградить поцелуем. Судя по всему, они простили мне насилие, совершенное над сестрой, ибо результат его оказался столь благим для всех без исключения Мэйфейров. Вполне вероятно, впрочем, что они просто решили, что на мою долю выпало уже достаточно остракизма. Так или иначе, стены Ривербенда сотрясались от криков восторга. Пробки из бутылок с шампанским взлетали вверх одна за другой, музыканты играли без умолку. Ребенка вынесли на галерею, чтобы показать осчастливленным родственникам. С реки доносились длинные гудки. Таким образом капитаны проплывавших мимо судов приветствовали наш праздник, не желая оставаться в стороне от охватившего всех буйного веселья.

Среди всеобщей радости лишь я один оставался погруженным в мрачные мысли. «Господь великий и милосердный, — думал я, — что ожидает меня в будущем? Я погряз в пучине зла, погряз безвозвратно. Как же мне спасти собственную жизнь и уберечь от гибели это крошечное существо?»

Глава 15

Мир сотрясался от песен отца; мир сотрясался от его смеха. Своим резким пронзительным голосом отец повторял:

— Ты должна быть сильной, Эмалет. Ты должна получить все, что тебе принадлежит по праву. Возможно, мать попытается причинить тебе вред. Сражайся, Эмалет, сражайся за то, чтобы быть со мной. Помни о горной долине, помни о солнечном свете, думай о наших будущих детях.

Перед глазами Эмалет проходили дети — тысячи детей, похожих на отца и на нее саму, хотя Эмалет еще не имела представления о собственной внешности. Плавая в околоплодных водах, которые по-прежнему оставались средой ее обитания — миром, носящим короткое название Мать и с некоторых пор ставшим для Эмалет слишком тесным, — она не могла видеть ни свои тонкие пальцы, ни длинные конечности, ни густые волосы…

А отец смеялся и смеялся. А еще он танцевал, и Эмалет видела это, точно так же, как это видела мать. Песни, что он пел ей, были длинны и прекрасны.

Комната утопала в цветах. Их расставили повсюду. Благоухание лепестков смешивалось с исходившим от отца ароматом. Мать билась в рыданиях, и отец привязывал ее руки к столбикам кровати. Мать пинала его, отец осыпал ее ругательствами, и небеса содрогались от грома.

«Прошу тебя, отец, не обижай маму. Будь с ней добр», — беззвучно молила Эмалет.

«Да, я буду с ней добр. Вот увидишь, буду, дитя мое. — Голос отца звучал в голове Эмалет. — Скоро я вернусь и принесу твоей матери поесть. Эта пища поможет тебе стать сильнее, Эмалет. А когда придет твой час, бейся за жизнь. Прорывайся на свет сквозь все преграды! Сражайся с теми, кто будет тебе мешать!»

Мысль о предстоящей борьбе повергала Эмалет в печаль. С кем она должна сражаться? Уж конечно не с матерью. Ведь они с ней составляли единое целое. Сердце Эмалет было неразрывно связано с материнским сердцем. Когда мать страдала, Эмалет тоже ощущала боль, словно кто-то прикасался к ней, проникая сквозь стены мира, который являла собой мать.

Мгновение назад мать осознавала, что внутри ее зреет новая жизнь, — в этом Эмалет могла поклясться. Да, наконец-то, пусть и ненадолго, существование Эмалет перестало быть для матери тайной. А потом между отцом и матерью вновь вспыхнула ссора.

Теперь дверь в комнату была плотно закрыта, запах отца развеялся, и лишь цветы по-прежнему благоухали, медленно покачиваясь в лунном свете. До слуха Эмалет донеслись рыдания матери.

«Не плачь, мама, пожалуйста, не плачь. Когда ты плачешь, мне так грустно. Когда ты плачешь, печаль заполняет весь мой мир без остатка», — заклинала Эмалет.

— Неужели ты действительно слышишь меня, милая? — с сомнением в голосе спросила мать.

Значит, она все-таки ощущала присутствие внутри себя ребенка. Эмалет принялась крутиться, толкаться, совершать какие-то иные движения — в той мере, в какой позволяло ей делать это давно ставшее тесным пространство материнской утробы. В какой-то момент она вдруг услышала тяжелый вздох матери.

«Да, мамочка, да, я здесь, я тебя слышу. Пожалуйста, поговори со мной, произнеси мое имя так, как делает это отец. Эмалет. Меня зовут Эмалет. Позови меня!»

— Эмалет… — повторила мать. А потом вдруг заговорила, торопливо и страстно: — Послушай меня, моя маленькая девочка. Я попала в беду. Я больна и слаба. Я умираю с голоду. Ты находишься в моей утробе и, слава Богу, получаешь то, что тебе необходимо, истощая мою кровь, разрушая мои кости, мои зубы. Но я слабею с каждым днем. Он снова связал меня. Ты должна мне помочь. Что мне сделать, чтобы спасти нас обоих?

«Мама, он любит нас, — беззвучно отвечала Эмалет. — Любит тебя и любит меня. Он хочет заполнить мир нашими детьми».

Мать в ответ лишь застонала.

— Не шевелись, Эмалет, — взмолилась она некоторое время спустя. — Мне больно. Мне очень плохо.

Она корчилась на кровати, руки ее и ноги были привязаны к четырем столбикам, а навязчивый аромат цветов вызывал тошноту.

Эмалет оставалось лишь плакать. Печаль, охватившая мать, пронзала ее невыносимой горечью. Она видела мать так же отчетливо, как видел ее отец, видела ее осунувшееся, изнуренное лицо. Темные круги под глазами делали мать похожей на сову. И Эмалет видела сову в дремучих зарослях леса.

— Дорогая, послушай, — вновь обратилась к ней мать. — Ты не можешь находиться во мне вечно. Скоро ты появишься на свет, а я, скорее всего, умру. Эмалет… Мгновение твоего рождения станет мгновением моей смерти.

«Нет, мама, нет!»

Всем своим существом Эмалет воспротивилась этим словам. Мысль о смерти матери ужаснула ее. Она знала, что такое смерть. Она ощущала аромат смерти. Она видела, как стрела пронзила летящую сову и та упала наземь. Деревья испуганно зашелестели. Эмалет знала смерть так же хорошо, как она знала окружавшую ее со всех сторон воду. А еще она знала свою собственную кожу и волосы, которых она касалась пальцами и прижимала к губам. То, что умерло, не может жить. Ей вспомнились длинные рассказы отца — истории о прекрасной горной долине, куда они отправятся вместе и где обретут силу.

«Помни, — сказал как-то отец. — Люди, населяющие этот мир, не знают пощады к тем, кто не похож на них самих. И ты тоже должна быть беспощадна. Ты, моя дочь, моя жена, моя маленькая мать».

«Не умирай, мама. Ты не можешь умереть. Не умирай!»

— Я делаю все, что в моих силах, моя дорогая. Но послушай. Твой отец одержим безумием. Мечты, которые он лелеет, ужасны. Когда ты родишься, ты должна бежать отсюда. Должна освободиться от него и от меня и найти тех, кто сумеет тебе помочь.

И мать вновь залилась слезами. Раздавленная горем, она безутешно рыдала, сотрясаясь всем телом.

Отец вернулся. Эмалет услышала, как поворачивается в замке ключ, ощутила запах отца и чего-то съестного.

— Погляди, что я принес тебе, моя драгоценная, — раздался его голос. — Апельсиновый сок, и молоко, и много всего вкусного.

Он опустился на кровать рядом с матерью.

— О, ждать осталось совсем недолго! — воскликнул он. — Я вижу, как она шевелится. И груди твои наполняются молоком.

Мать ответила ему пронзительным криком. Отец зажал ей рот ладонью, и она попыталась укусить его за пальцы.

Эмалет тихонько плакала. Все это было так ужасно. Непроглядная темнота окружала ее. Каков он, мир, сулящий столько страданий? Мир этот пугал ее и отталкивал. Ей хотелось, чтобы отец и мать замолчали, чтобы уста их перестали извергать потоки ненависти. Она отчаянно упиралась в крышу своей тесной обители. И представляла, как появится наконец на свет, наберет охапку листьев и заткнет рты матери и отца, лишив их возможности обижать и оскорблять друг друга.

— Нет, ты все-таки выпьешь молоко, ты выпьешь апельсиновый сок, — требовал отец, и голос его дрожал от ярости.

— Если ты хочешь, чтобы я это сделала, развяжи меня. Я буду есть, если только смогу сидеть на кровати.

«Прошу тебя, отец, не обижай маму, — молила Эмалет. — Сердце ее полно печали. А поесть ей необходимо. Она голодна. Силы ее на исходе».

«Хорошо, моя дорогая девочка, я сделаю все, что ты просишь».

Отец был испуган. Он не мог вновь бросить мать, запереть ее в комнате без воды и пищи.

Он послушно перерезал веревки, стягивающие лодыжки и запястья матери.

Наконец мать получила возможность хоть немного размяться. Она спустила ноги с кровати, встала и принялась ходить по комнате, а вместе с ней и Эмалет — туда-сюда, туда-сюда… Они направились в ярко освещенную ванную, наполненную множеством сверкающих металлических вещей. Там пахло водой и ароматическими средствами для мытья.

Мать закрыла дверь и сняла увесистую крышку с бачка унитаза. Эмалет понимала, зачем она это делает, потому что мать понимала это; но все же кое-что оставалось для нее неясным. Мать была чем-то испугана. Она с трудом удерживала тяжелую керамическую крышку в высоко поднятых руках. Крышка казалась зловещей, точно надгробный камень.

Отец резким толчком распахнул дверь. Мать повернулась и с силой обрушила крышку на его голову. Отец вскрикнул.

Боль пронзила Эмалет.

«Мама, не надо! Не делай этого!»

Отец тихо опустился на пол. Ни стона, ни жалобы более не сорвалось с его губ. Он закрыл глаза, словно погрузившись в мирную дрему, и мать своим смертоносным орудием нанесла еще один удар. Кровь хлынула из ушей отца и потекла по полу. Веки его оставались плотно сомкнутыми. Казалось, отец просто крепко спал. Всхлипывая, мать отступила на несколько шагов и уронила керамическую плиту.

Однако уже в следующее мгновение мать охватили радостное возбуждение и надежда. От слабости она едва держалась на ногах и все же нашла в себе силы переступить через неподвижно лежавшего на ее пути отца и выбежать из ванной. В комнате она с лихорадочной поспешностью вытащила из стенного шкафа свою одежду. Там же нашлась и сумочка — да, конечно, у нее была сумочка. Не тратя времени на то, чтобы обуться, мать босиком помчалась по длинному коридору. Эмалет подбрасывало и качало в разные стороны, и она раскинула руки, стараясь удержать равновесие.

Они с матерью вошли в маленький лифт, который понес их вниз. Ощущение, которое испытала при этом Эмалет, показалось ей на редкость приятным. Вместе с матерью она наконец-то выбралась из тесной комнаты в другой, большой мир. Прислонившись к задней стене лифта, мать торопливо одевалась. При этом она беспрестанно бормотала что-то себе под нос и смахивала со щек непрестанно лившиеся слезы. Натянув через голову красный свитер, мать с трудом втиснулась в юбку, но застегнуть ее не смогла, поэтому ограничилась тем, что одернула пониже свитер.

Эмалет недоуменно гадала, куда они сейчас направятся.

«Мама, что случилось с отцом? Куда мы идем? Мама, ответь, пожалуйста!»

— Отец хотел, чтобы мы ушли. Мы должны уйти. Успокойся и веди себя тихо. Потерпи.

Мать говорила неправду. Эмалет ощущала, как где-то вдалеке отец зовет ее. Шепотом произносит ее имя.

Мать остановилась в дверях лифта. Боль становилась все сильнее и сильнее и не давала ей идти. Эмалет затаила дыхание и сжалась в комочек, стараясь не причинять матери новых страданий. Мир ее становился все более маленьким и неудобным. Мать тяжело вздохнула, прикрыла глаза ладонью и прислонилась к боковому краю дверного проема.

«Только не падай, мама! Не падай, прошу тебя!»

Мать надела туфли и побежала, сумочка, болтавшаяся у нее на плече, ударилась о стеклянную дверь, когда мать выскочила на улицу. Но убежать далеко мать не сумела. Она была чересчур слаба. Слишком отяжелела. Запыхавшись, она остановилась, обхватив руками живот, словно обнимая Эмалет и успокаивая ее.

«Мама, я тебя люблю».

— Я тоже люблю тебя, моя дорогая. Очень люблю. Но я должна добраться до Майкла.

Мать подумала о Майкле, и он сразу встал у нее перед глазами — темноволосый, крупный, с добрым лицом и открытой улыбкой человек, так не похожий на отца. Майкл — это ангел, который нас спасет, сказала мать. Мысль о Майкле позволила матери немного успокоиться, породила в ее душе надежду. Эмалет почувствовала, как радость матери наполняет и ее.

Впервые за всю свою жизнь Эмалет ощутила, что мать счастлива. Воспоминание о Майкле сделало ее счастливой.

Но блаженные мгновения длились недолго. Эмалет снова услышала зов.

«Мама, отец проснулся. Я слышу его. Он зовет меня».

Не ответив, мать двинулась дальше по улице. До Эмалет доносились гудки машин и рев грузовиков. Мать бросилась к огромному грохочущему грузовику, который резко остановился перед ней подобно стене из сверкающей стали. Кабина его напоминала звериную морду с выдающимся вперед носом и жадной пастью.

«Нет, моя дорогая, отец нас не догонит», — мысленно твердила мать.

С отчаянным усилием мать вскарабкалась на высокую ступеньку и открыла дверцу кабины.

— Пожалуйста, возьмите меня! — взмолилась она. — Мне все равно, куда вы едете! Я должна уехать из этого города! — Мать тяжело опустилась на сиденье и захлопнула дверцу. — Во имя Господа Бога, поехали! Я всего лишь одинокая женщина и не сделаю вам ничего плохого.

«Эмалет, где ты?» — раздался вдалеке голос отца.

— Послушайте, леди, вам, похоже, нужно в больницу. Я вижу, вы нездоровы, — заметил водитель, однако нажал на газ.

Мотор заработал, и мир наполнился ревом и рычанием. Мать подбрасывало на сиденье, от тряски и вибрации к горлу подкатывала тошнота. Боль то ненадолго затихала, то возвращалась с новой силой и пронзала ее насквозь. Голова матери безвольно упала на спинку сиденья.

«Эмалет, твоя мать меня ударила», — опять послышался отцовский голос.

«Мама, он зовет нас!»

— Дорогая, если ты меня любишь, не отвечай ему.

— Леди, пожалуй, я отвезу вас в Хьюстон, в Центральную больницу, — подал голос шофер.

«Умоляю, не делайте этого, — хотела ответить мать. — Увезите меня как можно дальше отсюда».

Но она не могла перевести дыхание, язык плохо повиновался, а во рту стоял отвратительный привкус тошноты и чего-то еще — кажется, крови. От боли темнело в глазах. Боль, мучившая мать, пронзала и Эмалет.

Голос отца стал еще более далеким. Эмалет даже не различала слов, лишь понимала, что он зовет.

— Новый Орлеан… — наконец выдавила из себя мать. — Я там живу… Я должна туда вернуться… Там мой дом… Дом Мэйфейров… На углу Первой улицы и Честнат-стрит…

Эмалет знала все то, что было известно матери. Она знала, что в этом доме жил Майкл. Эмалет хотела бы сама поговорить с водителем грузовика и все ему объяснить. Но это было невозможно. А матери становилось все хуже. Похоже, ее вот-вот вырвет, и тогда мир заполнит неприятный запах.

«Успокойся, мама. Я больше не слышу отца», — старалась утешить ее Эмалет.

— Майкл Карри, из Нового Орлеана, — лепетала мать. — Я должна добраться до него. Он вам заплатит. Очень хорошо заплатит. И я тоже вам заплачу. У меня есть деньги… Мне надо позвонить ему… Давайте остановимся у телефонной будки. Нет, лучше потом, когда выберемся из города. Посмотрите, сколько у меня денег.

И действительно, она извлекла из сумочки деньги, толстые пачки денег. Водитель уставился на нее округлившимися от изумления глазами. Он хотел помочь этой странной женщине, хотел избавить ее от мучений, хотел выполнить ее просьбу, потому что она была молода, красива и беззащитна.

— Мы едем на юг? — спросила мать. Тошнота вновь подкатила к горлу, мешая ей говорить, а внутри все сжималось от боли.

И внутри у Эмалет тоже.

«О-о-о-о», — беззвучно стонала она. Никогда прежде Эмалет не испытывала подобных страданий.

Она билась о стены своего тесного мира. Но вовсе не хотела усугублять муки матери.

Голоса отца уже давно не было слышно — его заглушил рев несущихся по шоссе машин.

— Да, леди, мы едем на юг, — сказал водитель. — Мы едем на юг, не сомневайтесь. И все же, думаю, мне лучше доставить вас в больницу.

Мать утомленно закрыла глаза. Сознание ее померкло, голова склонилась набок. Она дремала и видела сны. Деньги лежали у нее на коленях, часть купюр рассыпались по полу кабины, поверх педалей. Водитель осторожно поднимал их, одну за одной, не сводя при этом глаз с дороги. Машины, фонари, дорожные знаки, указатели… Шоссе вело на юг. В Новый Орлеан.

— Майкл… — произнесла мать, не открывая глаз. — Майкл Карри. Новый Орлеан. Хотя… Знаете, я думаю, что в телефонной книге нужный номер значится под фамилией Мэйфейр. Фирма «Мэйфейр и Мэйфейр». Позвоните по этому номеру, прошу вас.

Глава 16

Судя по всему, выкидыш у Алисии, Си-Си Мэйфейр произошел около четырех часов дня. Когда Мона зашла проведать мать, та уже три часа как была мертва. Разумеется, к ней заглядывали и до этого. Но сиделка просила не зажигать свет, из опасения разбудить больную. И Энн-Мэри заходила в комнату как до смерти Алисии, так и после.

Больше никто не переступал порог палаты. Она была сугубо частной, и посторонним входить туда строго воспрещалось.

Лесли-Энн Мэйфейр обзвонила всех женщин семейства, чтобы сообщить им горестную весть. Райен тоже не отходил от телефона. И его секретарша, Карла, не выпускала трубку из рук.

Выдержав целый шквал соболезнований, родственных поцелуев и объятий, Мона заперлась в своей комнате. В досаде она сбросила белое платье и сорвала с волос ленту.

Разумеется, она не могла позвонить Майклу, рассказать ему о случившемся и попросить приехать. Телефон был постоянно занят, и о том, чтобы пробиться к нему, не приходилось и мечтать.

Оставшись лишь в бюстгальтере и трусиках, Мона принялась рыться в шкафу в поисках более подходящей к случаю одежды. Однако ничего не находилось. Тогда Мона отперла дверь, пересекла коридор и проскользнула в спальню мамы. Ее никто не заметил. Снизу доносился ровный гул голосов. То и дело хлопали дверцы подъезжающих машин. Где-то в голос рыдала Старуха Эвелин.

Вот он, шкаф Си-Си. Рост Си-Си составлял всего пять футов один дюйм, и сейчас Мона почти ее догнала. Она перебирала висевшие на плечиках платья, жакеты и костюмы, пока не наткнулась на мини-юбку. Без сомнения, мама заявила бы, что юбка слишком коротка. Что ж, как раз то, что надо, решила Мона. Будет отлично смотреться с одной из тех вычурных, украшенных бесчисленными оборками блузок, что Си-Си носила каждое утро, между девятью и одиннадцатью часами. После ленча она обычно облачалась в пеньюар и устраивалась в гостиной перед телевизором — смотреть дневные сериалы.

Увы, Си-Си так и не узнает, чем там все закончится. Голова у Моны слегка кружилась. От вещей в шкафу исходил запах матери. Ей вспомнился странный запах, стоявший в воздухе тогда, в больнице. Нет, здесь он не ощущается, совсем не ощущается. Иначе Мона непременно бы его учуяла.

Мона взглянула на себя в зеркало и осталась довольна увиденным. Теперь она выглядела как взрослая женщина, ну или почти как взрослая. Она взяла щетку и зачесала волосы назад — в точности так, как это обычно делала Си-Си, — и закрепила их большой заколкой.

И вдруг ей на мгновение — всего лишь на мгновение — показалось, что она видит в зеркале маму. Мона даже застонала. Ей отчаянно хотелось, чтобы это было правдой. Но наваждение быстро рассеялось. Осталось лишь ее собственное — правда, очень повзрослевшее — отражение с зачесанными назад волосами. На туалетном столике лежала помада Си-Си, ее любимая, нежно-розовая. Она терпеть не могла яркие оттенки в макияже, говорила, что они делают ее похожей на клоуна.

Мона осторожно накрасила губы.

Отлично, сказала она себе. Теперь можно пройти обратно по коридору, вернуться в свою комнату, запереть дверь и включить компьютер.

Большой экран засветился, на нем возникли привычные строчки меню. Мона нажала несколько клавиш, создавая новую директорию WS/MONA/HELP [174].

Потом она создала новый файл, который озаглавила HELP, и вошла в него.

«Это Мона Мэйфейр, — набирала она, торопливо щелкая клавишами. — Сегодня 3 марта. Пишу для тех, кто будет жить после меня. Я хочу, чтобы они знали, что происходит с нами. Какая-то опасность тяготеет над женщинами нашей семьи. С ними начинают происходить странные вещи, которые все принимают за симптомы болезни. Но это не болезнь. Это намного хуже болезни и может всех ввести в заблуждение. Я хочу предостеречь женщин семьи Мэйфейр».

Мона нажала клавишу, чтобы сохранить написанное и закрыть файл. Машина безмолвно поглотила строчки. Мона сидела в темной комнате перед сияющим экраном, и блики играли на ее лице подобно отблескам костра. Шум, доносившийся с улицы, становился все громче, вытесняя тишину. Как видно, там, внизу, возникла пробка. Кто-то постучал в дверь.

Мона отодвинула засов и распахнула дверь. На пальцах у нее остались следы краски.

— Извините, я ищу Мону. О, Мона, это ты! Я тебя не узнала. — На пороге стояла тетя Беа. — Боже милосердный, детка, как я поняла, ты первая увидела маму, после того как… то есть…

— Да, — пришла ей на помощь Мона. — Я первая увидела маму мертвой. Не волнуйся, со мной все в порядке. Но будет лучше, если ты сама позвонишь всем нашим.

— Мы сейчас как раз этим и занимаемся, дорогая. Пойдем, я провожу тебя вниз. Все ждут. Позволь мне обнять тебя. Ты не должна оставаться одна.

— Никто не должен оставаться один, — пробормотала Мона. — Я одна, а никто из нас сейчас не должен быть один.

Мона прошла мимо Беатрис и направилась по коридору к лестнице.

— Никто не должен оставаться один! — выкрикнула она. Длинный холл первого этажа был буквально забит Мэйфейрами.

Клубы сигаретного дыма поднимались к потолку. В воздухе стоял аромат кофе. Отовсюду доносились всхлипыванья и приглушенные рыдания.

Появление Моны не осталось незамеченным.

— Мона, лапочка, не хочешь печенья?

— Так это ты первой узнала, что она умерла, Мона?

— Вот она, Мона, бедное дитя!

— Они же всегда были как близнецы — Си-Си и Гиффорд.

— Ничего подобного, уверяю тебя, все было совсем не так.

— Это вовсе не болезнь, — громко и отчетливо произнесла Мона. Тетя Беа крепко сжала плечо Моны. Вид у нее был печальный и озабоченный.

— Да, я знаю, об этом говорил Эрон. О том, что мы должны предупредить всех женщин нашей семьи. Даже тех, кто живет в Нью-Йорке и Калифорнии.

— Да, абсолютно всех.

— ГосподиБоже, — проронила тетя Беа. — Карлотта была права. Нам следовало сжечь этот дом. Зря мы ее не послушали. Ведь все зло исходит от него, правда?

— На этом дело не кончится, милая Беатрис, — бросила Мона и выскочила вон из комнаты.

Она спустилась по лестнице, почти бегом пересекла холл и скрылась в ванной. Вновь оказавшись в одиночестве, она первым делом заперла дверь и только после этого дала волю слезам.

— Зачем ты это сделала, мама?.. Зачем ты это сделала?.. Зачем, зачем, зачем?..

Но плакала она недолго — обстоятельства не позволили. Случилась еще одна смерть. Мона поняла это по тому, как хлопнула дверь, по возбужденным голосам родственников, по возобновившимся горестным вздохам и всхлипываниям. Да, несомненно, умер кто-то еще.

В коридоре раздались торопливые шаги Райена. Он звал Мону по имени. Из-за тяжелых кипарисовых дверей до нее доносились приглушенные голоса.

— Сегодня в полдень в Хьюстоне была найдена мертвой Линдси Мэйфейр, — услышала Мона. — Известие об этом мы получили только что.

Мона вышла в коридор. Кто-то вложил ей в руку стакан с водой, и она уставилась на него, словно не понимая, что это и что с этим делать. В конце концов она отпила несколько глотков.

— Спасибо, — пробормотала Мона.

Почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, она обернулась и только теперь заметила Пирса, который смотрел на нее покрасневшими глазами.

— Ты слышала о Линдси? — спросил он.

— Вот что я вам скажу, — обратилась Мона ко всем, кто был в холле. — Болезнь здесь ни при чем. Кто-то — кто именно, мы пока не знаем — убил их всех. Мне кажется, необходимо сделать следующее. Мэйфейры, живущие в том или ином городе, должны собраться все вместе, запереться в каком-либо доме и оставаться там, не разлучаясь ни на минуту. Я уверена, долго это не продлится. Мы обязательно сумеем найти выход. Наша семья достаточно сильна, чтобы…

Тут она осеклась. Родственники, столпившиеся вокруг нее, хранили молчание. Напряженная тишина висела в воздухе.

— На сегодня это наш единственный шанс, — едва слышно прошептала Мона.

Теперь до нее доносился лишь тихий плач Старухи Эвелин, которая без конца повторяла:

— Мои дорогие, мои дорогие, мои дорогие…

Потом расплакалась тетя Беа, а вслед за ней и сама Мона. Но минутой позже слезы на ее глазах мгновенно высохли, и причиной тому стали обращенные к ней слова Пирса:

— Возьми себя в руки. Ты нужна мне.

Рыдания в холле между тем не умолкали.

Глава 17

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ДЖУЛИЕНА

Дни, последовавшие за рождением Мэри-Бет, стали самыми тягостными и тревожными в моей жизни. Если вопросы нравственности когда-либо терзали меня, это было именно в тот период. В истинных причинах этих терзаний я до сих пор не уверен и, поскольку они не являются предметом моего повествования, позволю себе не останавливаться на них подробно.

Скажу лишь, что вследствие чрезмерно раннего своего развития я познал зло во всех его проявлениях еще в ту пору, когда был не в состоянии дать ему нравственную оценку. Война, уход из дома моей горячо любимой сестры, наше кровосмесительное совокупление — все эти события окончательно утвердили меня в том, о чем я уже давно смутно догадывался: я понял, что для счастья моего требуется нечто действительно очень важное и ценное. И речь в данном случае идет не о денежной ценности. Богатства, власти и даруемых ими преимуществ и благ мне явно было недостаточно, равно как и плотских утех. Процветание семейства являлось обязательным условием, позволяющим мне жить и дышать. И я хотел жить и дышать во что бы то ни стало. Желания расстаться с жизнью, лишиться здоровья, наслаждений и преуспеяния у меня было не больше, чем у новорожденного младенца, громким криком возвещающего о своем приходе в этот мир, не больше, чем у Мэри-Бет, требовательно плакавшей в своей колыбели.

К тому же теперь у меня появилась дочь, и я хотел быть с ней рядом, любить ее, видеть, как она растет. Это желание пересиливало все прочие, и впервые в жизни я понял, почему сюжеты стольких легенд и сказок вертятся вокруг одного-единственного сокровища — ребенка, наследника, крошечного живого комочка, появившегося на свет в результате соития двух существ.

Думаю, этих объяснений вполне достаточно, и вы, Майкл, в полной мере представляете, что я тогда чувствовал. Жизнь моя висела на волоске, и я трепетал при одной только мысли, что волосок этот вот-вот оборвется.

Но что я мог сделать?

Ответ на этот вопрос я получил через несколько дней. Все это время призрак постоянно крутился возле колыбели Мэри-Бет, где его встречали практически все домочадцы. «Этот человек» подарил Мэри-Бет свое благословение. Взгляд новорожденной наделял призрака силой, которая позволяла ему становиться видимым. А он охранял и оберегал ее, стремился к ней подольститься, всячески ей услужить. И при этом он неизменно появлялся перед девочкой в моем собственном обличье: одевался в точности как я, подражал моим манерам и, если позволите так выразиться, источал даже мое обаяние!

Однажды, созвав музыкантов и приказав им играть, то есть извлекать из инструментов какофонию звуков, которая раздражала меня не меньше, чем непрекращающаяся зубная боль, я попытался поговорить о Лэшере с Маргаритой. Мне хотелось подробнее узнать, что он собой представляет и что о нем известно всем прочим нашим родственникам.

Однако из нашего разговора ничего не вышло. Маргарита могла рассуждать лишь о том, что занимало ее, то есть о собственном колдовском искусстве, позволявшем ускорять рост цветов и трав, залечивать раны и создавать чудодейственные снадобья, которые, как она полагала, позволят ей жить вечно.

— Настанет день, когда дух обретет плоть, — заявила она. — А если он сможет воплотиться вновь, значит, нам с тобой после смерти тоже удастся это сделать. Все мертвецы получат возможность преодолеть портал и последовать примеру Лэшера.

— Какая дикая мысль, — отрезал я.

— Ты говоришь так, потому что еще не умер! Погоди, настанет время — и ты изменишь свое мнение.

— Матушка, неужели вы хотите, чтобы по земле бродили ожившие мертвецы? Боюсь, если все они пожелают вернуться, для них попросту не хватит места на этом свете. Что же мы будем с ними делать?

Мое ироническое замечание до крайности раздосадовало Маргариту.

— Не задавай идиотских вопросов! — прошипела она. — Так ты накликаешь на себя беду. Ты, я вижу, вообразил, что Лэшер не сумеет с тобой расправиться? Будь уверен, для него это сущий пустяк. Так что выполняй свое предназначение и не пытайся помешать ему. Тебе дарована жизнь со всеми ее удовольствиями. Чего тебе еще?

После этого бесплодного разговора я отправился в город, в свой особняк на Рю-Дюмейн. Шел дождь, в точности как в тот вечер после смерти Дарси, когда я приехал в дом на Первой улице. Дождь всегда успокаивал мои расшатанные нервы и улучшал настроение. Прибыв к себе, я первым делом распахнул двери, ведущие на террасу, на мокрых перилах которой сверкали серебряные брызги, и позволил каплям влаги ворваться в дом, россыпью осесть на шелковых шторах. Мне не было нужды трястись над какими-то тряпками. Будь на то моя воля, я мог бы завесить окна золотом.

Я растянулся на кровати, подложив руки под голову и забросив обутую в сапог ногу на спинку, и принялся мысленно составлять длинный перечень собственных грехов… Любовные похождения, проступки, совершенные под влиянием увлечения или страсти, я даже не брал в расчет, пытаясь припомнить только прискорбные проявления необузданной злобы и жестокости.

«Да, — со вздохом говорил я себе, — ты продал душу этому проклятому призраку, и она давно и безраздельно принадлежит ему. Что еще ты можешь дать духу? Обещание защищать, оберегать и обучать новорожденное дитя? Но это дитя уже способно его видеть. Он может учить девочку сам и прекрасно знает об этом».

А когда дождь стих и взошедшая на небе луна залила улицу своим бледным светом, я нашел ответ.

Я могу отдать ему свое человеческое обличье. Душу мою он получил. Почему бы теперь не завладеть и ее плотской оболочкой — той внешней формой, которую он столь успешно воспроизводит? Да, разумеется, я передам свое тело в полное его распоряжение.

Без сомнения, он может попытаться изменить мой облик и таким образом погубить меня. Однако до сих пор не было случая, чтобы при проведении подобных опытов он обходился без нашей с матерью помощи. Без нашего участия ему не удавалось даже придать иной вид растениям и заставить их цвести раньше срока. Будь по-иному, он не стал бы использовать наши способности.

Значит, риск не столь уж велик. Пожалуй, я могу впустить его в собственное тело, позволить смотреть на мир моими глазами, ходить моими ногами, действовать моими руками… Но он ни в коем случае не должен изменять мою плоть.

Приняв это важное решение, я позвал Лэшера, хотя понятия не имел, где он в тот момент обретался, какое расстояние нас разделяло и достигнет ли его слуха мой зов.

Однако уже через несколько секунд Лэшер материализовался возле овального зеркала, стоявшего в углу спальни. И я впервые увидел его отражение! Как ни странно, я даже не задумывался о том, способен ли Лэшер отражаться в зеркале. Вскоре он растворился в воздухе. Тем не менее я успел разглядеть его насмешливую улыбку. Одет он был в точности как я — это тоже не ускользнуло от моего внимания.

— Ты ведь хочешь обрести плоть? — вопросил я. — Так почему бы тебе не взять мою? Почему бы тебе не смотреть на мир моими глазами? Войди в меня и владей моим телом. Я обещаю впустить тебя без всякого сопротивления и подчинить свое тело твоим желаниям. Ты будешь жить в моей плоти, пока у тебя хватит на это силы.

— Ты действительно готов так поступить?

— Конечно. Я уверен, мои предки уже предоставляли свою плоть в твое распоряжение. Наверняка Дебора или Шарлотта делали это.

— Не смей насмехаться надо мной, Джулиен, — сказал Лэшер, и от беззвучного его голоса повеяло ледяным холодом. — Ты прекрасно знаешь, что женское тело не подходит для моих целей.

— Тело есть тело, — пожал я плечами.

— Но я не женщина, — отрезал он.

— Что ж, теперь у тебя есть возможность воспользоваться телом мужчины. Мое предложение отнюдь не шутка. Возможно, именно таков уготованный мне удел. Войди в меня, Лэшер. Я готов принять тебя. Не зря же мы были с тобой так близки в течение многих лет.

— Не смей насмехаться надо мной, Джулиен, — повторил Лэшер. — Мы занимались с тобой любовью — да, не стану отрицать. Но это часто бывает между мужчинами.

В ответ я лишь улыбнулся и не проронил ни слова. Но столь откровенное проявление мужской гордости удивило и позабавило меня. Как я уже говорил, в характере призрака было немало детского, и сейчас я вновь получил подтверждение этому. В душе моей вновь всколыхнулась сильнейшая ненависть к нему, однако я счел за благо упрятать эти мысли в самые дальние тайники своего разума. Лучше было вспоминать об упоительных мгновениях близости с Лэшером, о его невыразимо нежных поцелуях и объятиях.

— Ты сможешь наградить меня, после того как воспользуешься моим телом, — сказал я. — Ты всегда знал, как меня наградить.

— Тебе трудно будет это вынести.

— Ради тебя я готов на все. Ты так много для меня сделал.

— Да, согласен. А теперь ты меня боишься.

— Возможно. Я хочу жить. Наблюдать, как растет Мэри-Бет. Учить ее тому, что знаю сам. Ведь она моя дочь…

Лэшер молчал, и ожидание показалось мне вечностью.

— Ты предлагаешь мне войти в тебя… — раздался наконец его беззвучный голос.

— Да. Войди в меня. Я готов.

— И ты не будешь этому противиться? Ведь ты обладаешь немалой силой.

— Я целиком и полностью подчинюсь твоей воле. Даю слово джентльмена, — усмехнулся я.

— О, ты так не похож на женщин.

— Вот как? И в чем же разница? — не удержался я от вопроса.

— Ты никогда не любил меня так, как они.

— Гм-м-м, в этом смысле я, наверное, действительно несколько отличаюсь от них, — признал я. — Но, поверь, мы с тобой можем с успехом помогать друг другу в достижении наших целей. И если женщины слишком щепетильны, чтобы говорить о таких вещах в открытую, значит, у них есть иные пути и средства добиваться желаемого.

— Смешно.

— Ты сможешь смеяться сколько угодно, когда завладеешь моим телом. Смеяться вслух, по-настоящему. И ты это знаешь.

В комнате, казалось, все замерло в ожидании. Даже шторы не колыхались под дуновением ветра. Дождь более не стучал по крыше. Терраса сияла в лунном свете. Внезапно я ощутил внутри себя какую-то странную пустоту. Все волосы на моем теле встали дыбом, по коже побежали мурашки. Я сел на кровати, стараясь подготовиться к ожидавшему меня испытанию, однако воображение мое было бессильно представить то, что может случиться в ближайшие мгновения. А потом я почувствовал, как Лэшер приблизился ко мне вплотную и словно окутал меня собой — так, будто я стал его частью. Все поплыло у меня перед глазами, и звуки, доносившиеся с улицы, слились в единый монотонный гул.

Я стоял на ногах, более того — я ходил, и в то же время я летел в пропасть. Все происходящее напоминало ночной кошмар, и смутные тени обступали меня все теснее. Потом пред моими глазами вспыхнули звезды, я увидел ярко освещенную улицу, по которой шли люди. Они махали мне руками в знак приветствия, и сквозь неумолчный рев, подобный рокоту океана, я расслышал их голоса:

— Eh bien, Джулиен!

Я знал, что я иду, потому что я должен идти. Но я не ощущал почву под ногами, мне не удавалось сохранить равновесие, я не понимал, где верх, а где низ. Внутри все болезненно сжалось от ужаса. Я подался назад. Я вовсе не хотел сопротивляться. Напротив, чувствуя, что теряю сознание, я отчаянно пытался расслабиться, слиться воедино с поглотившим меня существом.

Сознание постепенно меркло, мысли смешались, и я будто провалился в бездну вечности.

Когда в голове у меня прояснилось, было уже два часа ночи. Я обнаружил, что сижу за маленьким мраморным столиком в кафе на Рю-Дюмейн и курю сигару. По телу моему разливалась боль и свинцовая усталость. Передо мной маячила фигура бармена. И только теперь до слуха моего донесся вопрос, который он, похоже, задавал уже далеко не в первый раз:

— Желаете еще что-нибудь выпить, мсье? А то мы скоро закрываемся.

— Абсент, — еле ворочая языком, выдавил я. Голос мой превратился в невнятный хриплый шепот. Каждая клеточка моего существа нестерпимо болела.

«Ты, проклятый сукин сын, — беззвучно произнес я. — Какого черта ты вытворяешь со мной подобные штуки? »

Но ответа не последовало. Судя по всему, дух тоже потерял слишком много сил и был не в состоянии разговаривать. В течение нескольких часов он владел моим телом — жил, двигался, действовал… Господи! Вся моя одежда в пыли, а сапоги заляпаны грязью. Брюки оказались плохо застегнутыми — их явно снимали. Не иначе как для того, чтобы совокупиться с женщиной. Или с мужчиной? Хотелось бы мне знать, что еще вытворяли мы с духом.

Я взял стакан с абсентом, принесенный барменом, и осушил его в несколько глотков. Моя попытка встать на ноги едва не закончилась падением. Лодыжку пронзила острая боль. Взглянув на свои руки, я заметил, что костяшки пальцев перемазаны кровью. Э, да мы, похоже, ввязались в драку, где нам изрядно досталось.

С немалым трудом я добрался до своего дома на Рю-Дюмейн. Мой лакей, Кристиан, ждал меня. То был чертовски сообразительный малый, цветной, однако с изрядной примесью крови Мэйфейров в жилах. Я не только щедро платил ему, но и позволял порой отпускать довольно язвительные остроты. Первым делом я спросил, готова ли постель, и он, как обычно, ответил вопросом на вопрос:

— А вы как думаете?

Я рухнул на кровать. Кристиан стащил с меня одежду и уже хотел было идти прочь. Однако я приказал принести бутылку вина.

— Вы и так выпили вполне достаточно, — заявил он.

— Ступай и принеси вина, — рявкнул я. — А то я встану и придушу тебя за твой длинный язык.

Он счел за благо воздержаться от дальнейших замечаний.

— Убирайся, — приказал я, когда Кристиан поставил бутылку на столик у кровати. Он молча повиновался. Я лежал в темноте, потягивал вино прямо из горлышка и мучительно напрягал память, пытаясь вспомнить события прошедшей ночи. Вот передо мной освещенная улица, и голова у меня идет кругом, будто я изрядно набрался, а сквозь рев океана доносятся людские голоса. Затем воспоминания стали более связными. С отчетливостью, которой обладают лишь картины того, что пережил сам, я увидел себя в какой-то горной долине. Меня окружали люди, которых я сам сюда созвал. Вместе с этими людьми мы вошли в собор. Он был изумительно красив. Никогда и нигде еще я не встречал подобной красоты и величия. Повсюду висели нарядные гирлянды из цветов и зеленых ветвей, а сам я держал в руках изображение Младенца Христа. Откуда-то с высоты послышалось сладостное пение, и слезы ручьями заструились по моим щекам. Я ощутил, что наконец обрел свой истинный дом. С этой мыслью я возвел взор к бесконечно высокому куполу.

«Да, теперь я в руках Господа и святых», — подумал я с тихой отрадой.

В то же мгновение я вздрогнул и очнулся. Откуда взялось это видение? Я точно знал, что дивный собор находится в Шотландии, в маленьком городке, который называется Доннелейт. А еще я знал, что с тех пор, как он разрушен, прошли века. И все же это произошло именно со мной, и ни с кем другим, ибо столь явственно и живо можно вспомнить лишь то, что испытал и почувствовал сам.

Я вскочил с постели, бросился к столу и торопливыми каракулями записал все, что подсказала мне память. За этим занятием и застал меня Лэшер. Изнуренный недавними приключениями, он был не в силах принять видимое обличье, и голос его прозвучал устало и слабо.

— Что это ты делаешь, Джулиен?

— То же самое я могу спросить у тебя, — отрезал я. — Надеюсь, минувшей ночью ты неплохо повеселился?

— Да, Джулиен. Очень даже неплохо. Мне хотелось бы проделать это вновь. Прямо сейчас. Но я слишком слаб.

— Ничего удивительного. Я тоже чертовски устал. Иди отдыхай. У нас еще будет время заняться этим…

— …Как только мы восстановим силы, — подхватил он.

— Хорошо, будь по-твоему, чертяка.

Я сунул исписанные листы бумаги в ящик стола, вновь растянулся на постели и моментально провалился в глубокий сон.

Когда я вновь открыл глаза, все вокруг заливал яркий солнечный свет. Я отчетливо сознавал, что во сне вновь побывал в соборе. Я прекрасно помнил и круглое окно-розетку, и изображение святого, вырезанное на крышке гробницы, и ласкающее слух пение…

«Что все это означает? — недоумевал я. — Неужели мой демон на самом деле святой? Нет, это невозможно. Или же он падший ангел, в наказание низвергнутый в ад?»

Я терялся в догадках. А что, если он служил какому-нибудь святому, служил верой и правдой, но потом… Что же произошло потом?

В одном у меня не было ни малейших сомнений: все эти воспоминания принадлежали смертному. Призрак хранил память о днях, когда имел плоть; завладев моим телом, он наделил меня своими воспоминаниями. Возможно, из всех людей, живущих на свете, одному лишь мне дано постичь их смысл. Разумеется, призрак знал, что воспоминания о его прошлом станут моими. Дело в том, что он не способен мыслить самостоятельно и для этой цели обычно использует нас, смертных. О том, что произошло и каков смысл всего этого, дух узнает лишь в том случае, если я ему расскажу.

И тогда в голове моей родилась идея. Каждый раз, после того как дух посетит мою плоть, я буду стараться вспомнить все, что доведется испытать. И как можно подробнее. Если мы с призраком станем единым целым, я в конце концов неизбежно узнаю о нем всю правду. Ибо только правда позволит мне вырваться из-под его власти.

«Ты злобный, жадный дух! — с досадой думал я. — Ты хочешь во что бы то ни стало вновь получить живую плоть. Но ты не имеешь на это ни малейшего права, наглый ублюдок. Ты уже жил. И не настолько ты мудр, чтобы жить вечно. Так что убирайся в ад, где тебе самое место».

И я вновь забылся сном. Усталость моя была так велика, что я проспал практически весь день.

А вечером отправился в Ривербенд. Созвав музыкантов, я приказал им играть «Дикси» и уединился с матерью, чтобы рассказать ей обо всем, что случилось, и поделиться своими соображениями и планами. Как и следовало ожидать, я не нашел у нее понимания. Более того, она выразила крайнее недовольство моим поведением.

— Прежде всего, он всемогущ и живет с незапамятных времен, — заявила Маргарита.

— Ну и что? — возразил я.

— К тому же, если ты что-то против него замыслишь, он сразу догадается. И убьет тебя.

— Возможно.

С той поры я отказался от всяких откровений с матерью. Насколько я помню, я вообще перестал с ней разговаривать. Впрочем, едва ли она это заметила.

Я отправился в детскую. Разумеется, дух ошивался возле колыбели. Я видел его всего лишь мгновение, однако успел разглядеть, что он одет в точности как я, но костюм его по-прежнему покрыт грязью. Ну не идиот ли? Я не удержался от улыбки.

— Хочешь войти в меня сейчас? — спросил я.

— Нет, я должен побыть с ней, моей милой девочкой, — ответил он. — Посмотри, как она красива. Она унаследовала все твои способности к колдовству. И не только твои, но и все сверхъестественные силы, что передавались в вашей семье из поколения в поколение. Подумать только! Ведь я едва не погубил тебя. Хорошо, что этого не случилось.

— Никогда не знаешь, кто тебе пригодится, не так ли? Ну и что, интересно, тебе удается узнать, находясь внутри меня?

Долгое время дух хранил молчание. И вдруг вновь предстал в видимом обличье, и вновь всего лишь на краткое мгновение. Точная моя копия, он смотрел на меня с улыбкой и даже попытался рассмеяться, однако с губ его не сорвалось ни звука, а потом он исчез. Но я видел теперь, что в искусстве подражания он достиг новых высот и укрепился в своем пристрастии к моему облику.

Я вышел из детской. Теперь я знал, что делать и как себя вести. Пока Лэшер будет занят малышкой, я получу возможность тщательно обдумывать ситуацию и свои дальнейшие шаги. И еще. Необходимо и впредь позволять духу входить в меня, когда он того пожелает, и владеть моим телом как можно дольше.

Так проходили месяцы. В первый день рождения Мэри-Бет мы устроили грандиозный праздник. Для города вновь наступила пора процветания и благоденствия. Мрачные тени войны окончательно развеялись. Люди умножали свои капиталы и вовсю сорили деньгами. Новые роскошные особняки росли как грибы.

Дух входил в мое тело примерно раз в неделю.

Более частые переселения не в силах был выдержать ни я, ни он. В течение четырех или пяти часов он безраздельно владел моей плотью, а потом — раз! — и я мгновенно возвращался в собственное тело. Правда, иной раз моя покинутая призраком оболочка оказывалась в самых неожиданных местах. Бывало и так, что я обнаруживал ее в одной постели с каким-нибудь мужчиной. Если говорить о его вкусах и пристрастиях, то они были не менее разнообразны, чем мои собственные.

Так мы и жили. Совместное наше существование ничуть не напоминало историю доктора Джекила и мистера Хайда. Пребывая в моем теле, дух производил на всех и каждого неотразимо приятное впечатление. Многим он казался едва ли не ангелом. «Дорогой, прошлой ночью ты был так мил, — то и дело слышал я от какой-нибудь из своих любовниц. — И спасибо за этот чудесный жемчуг». — «Какой еще жемчуг?» — недоумевал я.

Подобные случаи происходили сплошь да рядом. Насколько я понимаю, в те часы, когда Лэшер находился внутри меня, у окружающих создавалось впечатление, что я попросту пьян в стельку, и они списывали мою вопиющую рассеянность на прискорбную привычку злоупотреблять алкоголем. Репутация моя становилась все более сомнительной. На самом деле пил я не так уж много. А напиваться до потери памяти и вовсе не имел обыкновения. Однако дух, заполучив мое тело, не мог отказаться от подобного удовольствия. В результате теперь меня повсюду встречали насмешливые улыбки и язвительные замечания. «Да, парень, прошлой ночью ты нажрался до свинячьего визга», — сообщали мне со всех сторон. «Неужели? Я ничего не помню», — притворно удивлялся я в ответ.

Воспоминание о католическом соборе в Доннелейте не давало мне покоя ни днем, ни ночью. Я видел маленький город в окружении поросших шелковистой травой холмов, а иногда даже различал вдали очертания замка. Мне казалось, я смотрю на все это сквозь прозрачный осколок витражного стекла. Перед моими глазами расстилалась горная долина, утопавшая в туманной дымке. В такие минуты мною овладевал необъяснимый ужас, который изгонял все прочие чувства. Я не мог постичь его причин. И каждый раз, когда я только пытался осмыслить происходящее, меня пронзала боль. Невыносимая боль.

У меня не было ни малейшего желания обсуждать с Лэшером все эти видения. Что до него, то, судя по всему, находясь в моей оболочке, он стремился приобрести исключительно чувственный опыт — чревоугодничал, напивался, танцевал, дрался, но порою после столь веселого времяпрепровождения впадал в уныние. Должно быть, злодей вспоминал о временах, когда имел свою собственную плоть.

Впрочем, существовали некоторые свидетельства того, что, находясь в моем бренном теле, дух впитывал в себя и кое-какие знания. Впрочем, он, естественно, не представлял, каким образом эти знания использовать. Так или иначе, но время от времени полученные сведения извергались из него бурными потоками.

Это случалось всякий раз, когда мы с ним беседовали о произошедших за последние годы переменах во всех сферах жизни: о железных дорогах и их отрицательном влиянии на судоходство, об изменчивости моды, о нарождавшейся в те годы фотографии, которая буквально зачаровала моего негодяя. Завладев моим телом, Лэшер частенько отправлялся в фотоателье, а так как перед этим он по своему обыкновению крепко закладывал за галстук, ему трудно было стоять перед объективом неподвижно. Фотографии он, как правило, оставлял в моих карманах.

Однако никакие развлечения не могли заслонить главную цель. К тому же они требовали от духа слишком больших усилий. Как я уже сказал, он отнюдь не намерен был довольствоваться моим телом, а стремился получить в безраздельное владение собственную плоть. Мэри-Бет он обожал, его восхищение малышкой не знало границ.

Надо заметить, иной раз Лэшер по нескольку недель подряд не мог собраться с силами, чтобы войти в меня. Да и мне тоже требовалось время на восстановление. По мере того как Мэри-Бет подрастала, дух все чаще предпочитал общение с нею поискам приключений в человеческом облике. Мне это было только на руку. Своими выходками он успел существенно подпортить мою репутацию, а ведь я становился старше и в таком возрасте уже не стоило пренебрегать общественным мнением.

Мэри-Бет росла и хорошела с каждым днем, и тревога все настойчивее терзала мою душу. Мне мучительно было делать вид, что единственная моя дочь, главная моя отрада, является всего лишь моей племянницей. К тому же я мечтал о других детях, о сыновьях. Поразительно, но меня все более неодолимо привлекали самые элементарные жизненные ценности.

Внешне жизнь моя протекала без всяких потрясений. Несмотря на передряги, в которые втягивал мое тело неугомонный призрак, я сохранял нерушимое здоровье и никогда не приближался к черте, отделяющей здравый рассудок от безумия. После войны я пускался в самые разнообразные предприятия — строительство, торговлю, производство хлопка, — и все они неизменно приносили баснословную прибыль. Однако я понимал, что, для того чтобы богатства нашей семьи впредь приумножались, необходимо распространить наши деловые интересы далеко за пределы Нового Орлеана, где периоды бурного расцвета периодически сменялись эпохами полного упадка. К тому же как порт город постепенно утрачивал свое главенствующее положение.

В послевоенные годы я совершил первую деловую поездку в Нью-Йорк. Лэшер остался дома, поглощенный заботами о Мэри-Бет, а я жил на Манхэттене, наслаждаясь полной свободой.

Именно тогда я вплотную занялся преумножением семейного состояния, стремясь при этом обеспечить ему максимальную безопасность от любых катаклизмов.

Брат мой, Реми, жил теперь в доме на Первой улице. Я часто навещал его.

Настало время, когда я, убедив себя в том, что нет никаких причин, мешающих мне выполнить от природы данное мужчине предназначение, влюбился в свою молоденькую кузину Сюзетту. Она напоминала мне Кэтрин в дни ее невинной юности. Я уже вознамерился было вступить в законный брак и поселиться в доме на Первой улице в качестве хозяина. Брат и его семья не возражали против того, чтобы жить со мной под одним кровом.

Однако видения, связанные с духом, по-прежнему яркими вспышками оживали в моем сознании и становились все более отчетливыми. Я продолжал вспоминать собор, горную долину и городок Доннелейт. Обычно такие видения длились лишь несколько мгновений. Не могу сказать, менялось ли в них время действия, однако с каждым разом я замечал новые и новые подробности, которые ускользнули от моего внимания прежде. Постепенно я осознал, что блаженство, всякий раз охватывавшее меня в соборе, не что иное, как любовь к Богу.

Окончательно я убедился в этом в одно ничем не примечательное, будничное утро. Приходя по Джексон-сквер мимо собора Святого Людовика, я услышал поразительно благозвучное пение и вошел внутрь. Маленькие девочки-мулатки — «цветные», как мы их обычно называем, — все до одной прехорошенькие, принимали первое причастие. Все они были одеты в нарядные белые платьица, и каждая держала в руках белый молитвенник и четки. Отрадно было видеть в приделе храма столько маленьких Христовых невест, а сама церемония производила на редкость трогательное впечатление.

Любовь к Богу… Я ощутил ее в своем родном городе, стоя под сводами собора Святого Людовика. И понял, что именно ею наполнялось мое сердце в старинном католическом храме, возвышавшемся посреди горной долины. Я был потрясен. Весь день я размышлял о проснувшемся во мне доселе неизведанном чувстве, то вновь и вновь воскрешая его в душе, то всеми силами стараясь заглушить.

Внезапно перед глазами у меня вновь возникло видение. То был Доннелейт. Я видел каменные дома этого шотландского городка. Видел небольшую центральную площадь. Впервые сумел рассмотреть собор со стороны — о, это был воистину великолепный готический храм. Он так и дышал стариной и величием.

Когда видение рассеялось, я зашел в ближайшее кафе, осушил стакан холодного пива и откинулся на спинку стула, прислонившись головой к стене.

Призрак был здесь. Я не видел его, но знал, что он рядом.

— О чем ты думаешь? — раздался знакомый голос у меня в голове.

Я ответил — весьма осторожно, тщательно подбирая слова. Он долго молчал, словно в недоумении, и наконец произнес:

— Я обрету плоть.

На сей раз слова эти прозвучали неуверенно, даже робко.

— Разумеется, обретешь, — подтвердил я. — Обещаю, что Мэри-Бет и я будем помогать тебе в этом всеми силами.

— Вот и хорошо. Я научу тебя, как жить вечно, как вернуться на этот свет после смерти. Это вполне возможно, и некоторые добивались успеха.

— Но в таком случае почему тебе самому так долго не удается обрести новую плоть?

— Долго? Там, где я сейчас пребываю, нет понятия о времени, — ответил дух. — Существует цель. И она будет достигнута. Лишь когда я вхожу в твое тело, я ощущаю нечто вроде течения времени — оно измеряется для меня шумом и движением. Но сам я нахожусь вне времени. Я жду. Я вижу далеко вперед. Я вижу, что вновь приду в этот мир. В мир, где все страдают.

— Все?

— Да, все, за исключением твоего клана. Твоего и моего. Клана Доннелейт. Ты принадлежишь к этому клану. Так же как и я.

— Вот как? Значит, ты хочешь сказать, что все наши бесчисленные родственники, все предки и потомки тоже…

— Да, все они избранники. Они принадлежат к самому могущественному клану на земле. Ты знаешь, как много я сделал для вашей семьи на протяжении одной лишь твоей жизни. Я могу сделать больше, намного больше. Возможности мои безграничны. Когда я вновь обрету плоть, я стану одним из вас.

— Дай мне обещание, — потребовал я. — Поклянись.

— Клянусь, ты будешь всегда пользоваться моей поддержкой и защитой. Ты и твой клан.

Я закрыл глаза. И сразу перед внутренним моим взором возникла знакомая картина: горная долина, собор, свечи, процессия горожан, изображение Младенца Христа. Дух заверещал от боли.

Когда я открыл глаза, все было как прежде. Пыльная улица, кафе, легкий ветерок врывается сквозь распахнутую дверь… Нигде ни звука. Лишь дух стонет от боли, но стон его слышу только я, Джулиен Мэйфейр.

И, возможно, крошка Мэри-Бет.

Потом призрак исчез. Вокруг меня был лишь видимый реальный мир, чуждый всему потустороннему и прекрасный в своей обычности. Я встал, надел шляпу, взял палку и по Кэнал-стрит направился в американский квартал, к дому приходского священника. Саму католическую церковь, недавно построенную, я еще тоже не видел. Знал только, что она совсем новая и расположена в районе, где живут в основном переселенцы из Ирландии и Германии.

Священник вышел мне навстречу, и я с первого взгляда понял, что он ирландец. Впрочем, в ту пору почти все священники в этих краях были ирландцами, ибо, как и во времена святого Брендана, они по-прежнему видели свою великую миссию в том, чтобы доносить свет Христова учения в самые отдаленные уголки мира. И в этом смысле мы были для них дикой страной.

— Выслушайте меня, — обратился я к святому отцу. — Помогите разрешить вопрос, который давно меня терзает. Если я намерен избавиться от злого духа, насколько важно при этом знать, кто он такой? Следует ли узнать его имя, если таковое у него есть? Облегчит ли это мою задачу?

— Несомненно, — кивнул головой ирландец. — Однако я бы посоветовал вам прибегнуть к помощи святых отцов, ибо изгнание злых духов — дело церкви. Так или иначе, узнав его имя, вы получите серьезное преимущество.

— Я так и думал.

Я осмотрелся по сторонам. Мы стояли у самого края тротуара перед домом священника. Справа от меня за стеной виднелся сад. Я обратил внимание, что деревья в нем раскачиваются, словно от сильного ветра, и с шелестом роняют листву. И в то же мгновение едва ли не ураганный вихрь взметнул вверх пыль с тротуара и даже заставил тревожно зазвучать колокол на маленькой церковной колокольне.

— Я непременно узнаю его имя, — пообещал я.

Едва с губ моих слетели эти слова, как деревья буквально застонали под порывами ветра, ветви их с еще большей мощью принялись хлестать по ограждавшей сад стене, а листья непрерывным потоком с шумом посыпались на землю.

И тогда я еще громче и отчетливее повторил:

— Я непременно узнаю его имя.

— Ради пущей уверенности в успехе вам необходимо сделать это, — изрек священник. — Ибо существует множество разновидностей демонов и злых духов. Это и падшие ангелы, и древние идолы, коим в давние времена поклонялись язычники и которые после рождения Христа превратились в демонов. К числу злых духов относятся и грешники, по тем или иным причинам сумевшие вырваться из ада.

— Так, значит, древние языческие идолы впоследствии превратились в демонов? — удивился я. Никогда прежде мне не приходилось сталкиваться с подобной теологической доктриной. — А я думал, на самом деле они никогда не существовали и являлись лишь плодом воображения древних. И что Господь наш был и есть единственный истинный Бог на земле.

— О нет, боги древних существовали, однако они стали демонами, — заверил меня священник. — Стали призраками и духами, исполненными злобы и жажды мщения. Именно они тревожат нас по ночам. То же самое произошло и с колдунами и ведьмами. И с так называемым волшебным народцем — маленьким народом, до сих пор обитающим в Ирландии. Да и здесь тоже.

— Понятно, — сказал я. — Вы позволите зайти в ваш сад?

С этими словами я протянул ему пачку долларов. Священник принял их с нескрываемым удовольствием. Он скрылся в доме, чтобы обойти вокруг и отпереть изнутри калитку, видневшуюся в кирпичной стене.

— Похоже, собирается буря, — заметил он. — Боюсь, вон то дерево сейчас сломается.

Сутана его раздувалась под порывами ветра.

— Идите в дом, — сказал я. — Меня не страшит никакая буря. Я сам закрою калитку, когда буду уходить.

Он ушел, оставив меня в старом запущенном саду, заросшем пурпурным вьюнком и травой, среди которой то тут, то там виднелись трепещущие нежные розовые лилии. Среди деревьев я отыскал поросший зеленым мхом грот, а в нем — статую Девы Марии. Порывы ветра становились все более яростными и неистовыми. Теперь уже не только деревья, но даже лилии пригибались к земле, словно по ним прогуливался великан в тяжелых сапогах. Для того чтобы устоять на ногах, мне пришлось обхватить ствол ближайшего дерева. Однако на губах моих играла довольная улыбка.

— Ну, на что ты еще способен? — насмешливо спросил я. — Неужели ты думал меня напугать, осыпав с ног до головы листьями? Если хочешь, можешь низвергнуть с небес потоки дождя. Я не боюсь промокнуть насквозь. Приду домой и переоденусь в сухое, только и всего. Так что давай, старайся, покажи свою мощь, придумай что-нибудь действительно впечатляющее.

Я ждал. Деревья перестали раскачиваться и неподвижно застыли — ни один лист на них не шелохнулся. Несколько крупных капель дождя упало на вымощенную кирпичами дорожку. Я наклонился и поднял одну из лилий — цветок был помят и стебелек его сломан.

А потом до меня донесся тяжелый вздох, а следом за ним раздались приглушенные всхлипывания. Вокруг стояла тишина, и звуки эти я воспринял лишь внутренним слухом. Горестные, отчаянные рыдания эхом отозвались в моей душе.

В них ощущалась не только неутолимая печаль. Они были исполнены гордости и достоинства. И таинственной глубины, ужаснувшей меня куда сильнее, нежели улыбочки и страшные гримасы, которые некогда корчил дух, рассчитывая меня испугать. Печаль проникала в мою душу и смешивалась с неизъяснимым блаженством.

На ум мне неожиданно пришли латинские слова молитв, никогда прежде не знакомых. Однако они срывались с моих губ легко и свободно, как у священника, произносящего литанию. Я слышал голоса труб. Я слышал колокольный перезвон.

— Это погребальная песнь дьяволу, — раздался в моем сознании незнакомый голос— В канун Рождества все колокола звонят, чтобы изгнать из долины демонов, напугать маленький народ!

И вдруг тучи рассеялись. Небо вновь стало прозрачно ясным. Я стоял в безмятежно замершем саду, совершенно один. А вокруг шумел Новый Орлеан, самый обычный южный город, и лучи полуденного солнца наполняли воздух зноем. Священник выглянул из дверей своего дома.

— Merci, Mon Реге [175]. — Я слегка коснулся шляпы, повернулся и пошел прочь из сада.

По залитым ярким солнечным светом улицам Садового квартала разгуливал легкий ветерок. Я неторопливо дошел до особняка на Первой улице. На ступенях крыльца сидела моя обожаемая крошка Мэри-Бет, а рядом, как всегда, маячила фигура Лэшера, прозрачная, воздушная, невидимая постороннему взгляду. Похоже, они были рады встрече со мной.

Глава 18

Яркие электрические фонари превращали автозаправочную станцию в островок света посреди болотистой равнины. Единственная телефонная будка представляла собой подобие прозрачной пластиковой раковины с хромированным аппаратом внутри. Крошечные квадратные кнопки расплывались у нее перед глазами. Ей никак не удавалось разобрать, какие цифры на них написаны, и прошла целая вечность, прежде чем она сумела набрать номер.

Ей ответил сигнал «занято».

— Пожалуйста, попробуйте еще раз, — взмолилась она, обращаясь к оператору. — Мне необходимо дозвониться в «МэйфейриМэйфейр». Там многоканальный телефон, несколько линий. Прошу вас, не вешайте трубку. Сообщите им, что это очень срочный звонок от Роуан Мэйфейр.

— Мэм, этот номер занят, и они отказываются прервать разговор. Говорят, что слышат такие требования каждую минуту и что выполнить их совершенно невозможно.

Водитель грузовика забрался в кабину. До Роуан донесся рокот мотора. Знаком попросив водителя подождать, она торопливо продиктовала оператору домашний номер.

— Пожалуйста, наберите… вот этот… Я не могу… Я не в состоянии прочесть цифры…

Боль вновь резанула по животу, словно железным обручем охватила и сжала всю нижнюю часть туловища. Спазмы во время менструаций были сущей ерундой в сравнении с этой болью. Никогда прежде она не испытывала ничего подобного.

«Майкл, пожалуйста, ответь. Майкл, прошу тебя…» — мысленно твердила она.

Бесполезно. Гудки, гудки, гудки…

— Мэм, мы звонили уже двадцать раз.

— Поймите, мне необходимо связаться… хоть с кем-нибудь. Прошу вас, для меня это очень важно. Продолжайте набирать номер снова и снова. Скажите им, что…

Телефонистка уже собиралась возразить, но оглушительный рев грузовика заглушил все прочие звуки. Облако выхлопных газов вырвалось из трубы под кабиной.

Обернувшись, она пошатнулась, трубка выскользнула из пальцев и упала на пластиковую подставку. Водитель устал ждать странную пассажирку и нетерпеливо махал рукой, делая ей знаки подойти.

«Мама, помоги мне. Мама, где отец?»

«Все в порядке, Эмалет. Тебе не о чем беспокоиться. Прошу тебя, уймись и поменьше двигайся. Потерпи еще немного».

Роуан сделала несколько довольно твердых шагов в сторону грузовика, но уже в следующую минуту земля внезапно ушла у нее из-под ног и она рухнула на грязный асфальт, больно ударившись о него коленями и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание.

«Мама, мне страшно».

— Держись, девочка. Держись, — уже вслух произнесла она, упираясь вытянутыми руками в асфальт, чтобы сохранить равновесие. Слава Богу, от падения пострадали, кажется, только колени. Двое мужчин уже бежали к ней от бензозаправки. Шофер тоже выскочил из кабины грузовика и бросился на помощь.

— Вам плохо, леди? — спросил он, склонившись над ней.

— Нет. Все в порядке. Я всего лишь оступилась. Ничего страшного. — Она взглянула в его встревоженное лицо. — Нам надо спешить.

На самом деле без посторонней помощи ей бы ни за что не подняться. Встав, она тяжело оперлась на руку водителя. Закатное небо над равниной было багровым и зловещим.

— Ну что, так и не дозвонились?

— Нет. Но сейчас нам пора ехать.

— Леди, мне нужно заехать в Сент-Мартинвиль. Обязательно. Там я должен забрать…

— Да, да, я поняла. Оттуда я и позвоню. А сейчас поехали, поехали отсюда скорее. Мы и так потеряли слишком много времени.

Она не могла больше здесь оставаться. Не могла больше видеть эту затерянную в болотах бензозаправку, это багровое небо, звезды, изливающие сверху свой холодный, равнодушный свет, огромную круглую луну…

Шофер с легкостью поднял ее и опустил на сиденье, затем обошел грузовик, взобрался в кабину и отпустил ручной тормоз. Он завел мотор. Громадный грузовик задрожал, запыхтел, водитель захлопнул дверцу и нажал на педаль акселератора. Машина с ревом тронулась с места. Они вновь вырулили на вспомогательное шоссе.

— Мы все еще в Техасе?

— Нет, мэм. Мы в Луизиане. Мне все-таки кажется, что будет гораздо лучше, если я отвезу вас к доктору.

— В этом нет никакой необходимости. Со мной все в порядке.

Стоило ей произнести эти слова, как новый приступ боли едва не заставил ее закричать. Она почувствовала, как ребенок резко толкнул изнутри в стенку живота.

«Эмалет, потерпи, прошу тебя. Во имя Бога и твоей мамочки — потерпи!»

«Мама, мой мир становится все теснее и теснее. Мама, мне страшно. Где отец? Разве я могу появиться на свет, если его не будет рядом?»

« Ты не должна появляться на свет сейчас, Эмалет. Погоди, умоляю тебя. Погоди совсем немного».

Она глубоко вздохнула и принялась смотреть на дорогу. Грузовик мчался со скоростью не меньше девяноста километров в час по узкому шоссе с разбитыми обочинами и дренажными канавами с обеих сторон. Закатное небо стремительно темнело, деревья обступали дорогу все плотнее. Мощные фары грузовика, служившие единственным источником света, пронзали мрак впереди, и Роуан казалось, что они несутся по некой золотистой дорожке, ведущей в неизвестность. Водитель тихонько насвистывал.

— Не возражаете, мэм, если я включу приемник?

— Пожалуйста, — кивнула она головой в знак согласия.

Она вновь почувствовала толчок изнутри. По радио звучала какая-то мрачная музыка, под аккомпанемент которой лишенные выразительности голоса монотонно произносили трудноразличимые слова. Роуан улыбнулась. Да, поистине дьявольские напевы. Последовал еще один толчок, на этот раз заставивший ее резко наклониться вперед и буквально согнуться пополам. К счастью, она успела упереться рукой в приборный щиток, и только это спасло голову от удара о ветровое стекло. Надо же! Да ведь она забыла пристегнуться ремнем безопасности! Непростительное легкомыслие для женщины, которая вот-вот должна стать матерью.

«Мама…»

«Я здесь, Эмалет. Я с тобой». «Мое время настало».

«Ты не можешь родиться сейчас, Эмалет. Потерпи, прошу тебя.Скоро мы обе будем в безопасности».

Новая схватка заставила мучительно сжаться все ее внутренности. Нестерпимая боль словно каленым железом прожгла все туловище в районе поясницы. За схваткой сразу последовал еще один сильный толчок изнутри, и она ощутила, как в животе что-то беззвучно лопнуло. Жидкость потекла по ногам. И одновременно вся кровь отхлынула от лица, а в голове стало невероятно легко и пусто — верный признак того, что она вот-вот потеряет сознание.

— Прошу вас, остановитесь, — еле слышно прошептала она. Водитель не сразу понял, чего она хочет.

— Вам нужна помощь, леди? — донесся до нее его обеспокоенный голос.

— Нет. Со мной все в порядке. Остановите машину, пожалуйста. Видите вон те огни? Там и остановитесь. Мне нужно туда. Остановитесь!

Взглянув на шофера, она увидела на его лице выражение страха и недоумения. И все же он нажал на тормоза.

— Вы что, знаете людей, которые здесь живут?

— Конечно знаю.

Она распахнула дверцу кабины и самостоятельно выбралась наружу, едва не упав с высокой ступеньки. Подол ее платья промок насквозь. На сиденье, конечно, тоже осталось мокрое пятно, и сейчас, в ярком свете фонарей, шофер непременно его заметит. Бедный парень. Наверняка это едва ли придется ему по вкусу. Скорее всего, он подумает, что у нее недержание мочи. Хотя на самом деле причина совсем другая.

— Спасибо за все. Вы мне очень помогли. А теперь поезжайте.

Она махнула рукой и захлопнула дверцу. Однако грузовик не двигался. Она слышала, как водитель возится в кабине.

— Вы забыли сумочку, мэм. Вот она. Нет, нет, не надо никаких денег. Вы и так дали мне достаточно.

Грузовик по-прежнему стоял. Она торопливо перебралась через придорожную канаву и по высокой траве поспешила к небольшой рощице, откуда доносилось неумолчное кваканье древесных лягушек.

Впереди светились какие-то огни, и она направилась в ту сторону. Грузовик за ее спиной наконец с ревом сорвался с места и через несколько секунд исчез в темноте.

— Сейчас я найду подходящее место, Эмалет. Сухое уютное место. Не спеши, моя девочка. Потерпи совсем немного.

«Мама, я больше не могу ждать. Я должна выйти отсюда». Миновав деревья, она вышла на лужайку. Где-то справа светились окна дома, но ее интересовали не они, а мягкий травяной ковер лужайки, посреди которой возвышался прекрасный дуб. Старый, невероятно огромный, он простирал свои длинные ветви к обступившим лужайку деревьям, словно хотел их обнять, но никак не мог преодолеть расстояние, отделявшее его от зеленых собратьев.

Эта картина неожиданно тронула ее едва ли не до слез: одинокое дерево с узловатыми ветвями и замшелым стволом, темной громадой выделяющееся на фоне высокого, усыпанного яркими звездами ночного неба.

«Эмалет, оно так прекрасно! Эмалет, если я умру, обязательно найди Майкла».

И вновь перед глазами у нее возникло лицо Майкла, и она мысленно повторила его адрес и номер телефона — не для себя, а для той крохи, которая все еще оставалась внутри ее и которая, родившись, будет знать все, что известно сейчас ей самой.

«Мама, если ты умрешь, я не смогу родиться. Мама, ты нужна мне. И отец тоже».

Дуб на поляне был исполнен достоинства, величия и печали. Перед глазами у нее возникло пленительное видение: леса, густые, как в прежние времена, прекрасные деревья, подобные храмам. Она видела просторные зеленые поля и лесистые холмы.

«Это Доннелейт, мама. Отец говорил, что я должна буду отправиться в Доннелейт и что там мы встретимся».

— Нет, дорогая. — Роуан вновь заговорила с дочерью вслух. — Ты этого не сделаешь. Тебе незачем отправляться в Доннелейт.

Добравшись наконец до дерева, она ухватилась за его шероховатый ствол, от которого исходил едва уловимый запах свежести, а потом медленно сползла вниз. Твердые как камень корни дуба, на которые она в изнеможении опустилась, казались мертвыми, и только тонкие ветви в верхней части кроны, тихо покачивавшиеся на ветру, свидетельствовали о том, что в этом дереве еще есть жизнь.

— Найди Майкла, Эмалет. Расскажи ему обо всем. Умоляю тебя, найди Майкла.

«Мама, мне больно! Очень больно! Мне страшно, мама!»

— Запомни, Эмалет, ты должна найти Майкла. Во что бы то ни стало.

«Мама, не умирай! Ты должна помочь мне выйти отсюда. Мне нужно твое молоко и твой ласковый взгляд. Я ведь так мала и совершенно беспомощна».

Оторвавшись от ствола, она сделала несколько неверных шагов и опустилась на мягкую, шелковистую траву. Прямо над нею расходились в стороны огромные боковые ветви векового дуба.

Как приятно лежать вот так, в темноте, на благоуханном зеленом ковре…

«Сейчас я умру, моя дорогая».

«Нет, мама. Я вот-вот выйду отсюда. Помоги мне».

Ложе из травы, листьев и мха казалось необыкновенно уютным. Схватки следовали одна за другой, но она словно не замечала боли. Мир вокруг был так прекрасен, и луна смотрела с неба участливо и ласково.

Она ощущала, как по бедрам струятся теплые потоки. Потом боль пронзила ее с новой, дотоле не испытанной силой, и она почувствовала, как что-то влажное и мягкое касается ее кожи. Она подняла руку и тут же уронила, не в силах дотянуться даже до низа живота.

Господи Боже! Неужели ребенок покидает ее утробу? Неужели она ощущает прикосновение нежной детской ладони? Темнота вокруг стала непроглядной, словно ветви над головой тесно сомкнулись. А потом луна вдруг вновь ярко вспыхнула и окрасила траву и мох в серебряный цвет. Бессильно склонив набок голову, Роуан наблюдала, как звезды одна за другой срываются с лилового неба. Боже, как прекрасен небесный свод!

— Я совершила ошибку, непростительную ошибку, — сказала она вслух. — Я впала в грех. В грех тщеславия. И была за это жестоко наказана. Скажи об этом Майклу.

Боль становилась все нестерпимее, и причина ее была совершенно очевидна: матка раскрывалась, чтобы выпустить на свет ребенка. Крик сам собой сорвался с распухших губ Роуан, и боль, бесконечная боль заслонила от нее весь мир…

И вдруг эта боль стихла. Ее по-прежнему тошнило, все тело ломило, но она вновь видела ветви над головой и траву вокруг. Она протянула руку, пытаясь помочь Эмалет, но не смогла до нее дотянуться.

Между бедер лежало что-то живое и тяжелое. Потом эта тяжесть переместилась на живот, и что-то теплое и влажное коснулось сосков.

«Мама, помоги мне!»

В смутной темноте она разглядела маленькую головку, точно монашеским покрывалом облепленную влажными длинными волосами.

« Мама, посмотри на меня. Помоги мне! Я так мала и беззащитна ».

Она видела удлиненное овальное лицо, видела голубые глаза, которые неотрывно глядели в ее собственные. Потом она ощутила, как тонкие длинные пальцы сомкнулись вокруг груди, сжали ее, и из соска брызнуло молоко.

«Неужели ты мое дитя?! — воскликнула она. — Да, этот запах… Запах твоего отца. Неужели ты действительно мое дитя?!»

В ноздри ей ударил знакомый аромат, аромат той ночи, когда он появился на свет, аромат чего-то раскаленного, опасного и ядовитого. Она вгляделась в темноту, однако нигде не заметила ни малейшего свечения. Нежные руки обнимали ее, влажные волосы касались ее живота, жадный ротик припал к ее соску, и она ощутила острое наслаждение. В этот момент незнакомое, никогда прежде не испытанное наслаждение вытеснило все прочие чувства.

Боль исчезла бесследно. Это было восхитительно. Ночная тьма окутывала ее подобно теплому одеялу, постель из опавших листьев и мха была так мягка, и тяжесть нового существа, припавшего к ее груди, доставляла ей невыразимое блаженство.

— Эмалет!

«Да, мама, это я. Молоко такое вкусное. Я родилась, мама».

«Я хочу умереть. Я хочу, чтобы ты умерла тоже. Мы обе должны умереть, и чем скорее, тем лучше. Умереть!»

Но все тревоги, терзавшие ее так долго, внезапно растаяли. Она покачивалась на теплых волнах, а Эмалет жадно сосала грудь, и мать полностью подчинилась новому сладостному ощущению. Она позабыла обо всем, она не чувствовала даже собственного истерзанного тела — лишь нежные прикосновения требовательного младенческого ротика к набухшему соску. Она попыталась что-то сказать, но не смогла — все слова вылетели у нее из головы. А потом она открыла глаза, чтобы вновь увидеть звезды.

— Звезды такие красивые, мама. Они могли бы указать мне дорогу в Доннелейт, если бы не океан, отделяющий его от нас.

Она хотела возразить, запретить дочери вспоминать про Доннелейт, повторить свою просьбу найти Майкла. Но мысли путались, и неожиданно она осознала, что не помнит, кто такой Майкл и почему он так важен для нее.

— Мама, не покидай меня!

Она подняла веки всего лишь на одну секунду и успела разглядеть багровое небо и длинную, тонкую, как ивовая ветвь, фигуру, стоявшую над ней. Нет! Нет! Это выступавшее из темноты странное существо, похожее на диковинное растение, вышедшее из подземных глубин, не могло быть ее ребенком, ее маленькой девочкой. Она произвела на свет чудовище… уродливого монстра…

— Нет, мама, нет. Я очень красивая. Мама, прошу, не покидай меня.

Глава 19

Положение, в которое он попал, было не просто неловким. Оно было откровенно идиотским. Вот уже сорок пять минут он безуспешно пытался выяснить, что все-таки произошло в Институте Кеплингера.

— Я просмотрел журнал регистрации посещений, — недовольно протянул молодой доктор на другом конце провода. — Здесь говорится, что вы заходили сами. И забрали все дискеты. Еще сказали, что это чрезвычайно важная и строго секретная информация.

— Черт побери, я сейчас в Новом Орлеане. Сколько раз можно это повторять, болван вы этакий. И вчера я проторчал здесь весь день. Я остановился в отеле «Поншатрен», а сейчас беседую с представителями фирмы «Мэйфейр и Мэйфейр». Так что я никак не мог что-либо у вас взять. Насколько я понял из ваших слов, все материалы исчезли?

— Именно так, доктор Ларкин. Абсолютно все. Возможно, в компьютере остались дублирующие файлы, но я не знаю, как их найти. Впрочем, не думаю, что сохранилась какая-либо информация. По-моему…

— Да, кстати, а как там Митч?

— О, он сейчас никак не может заниматься этой проблемой, доктор Ларкин. Если бы вы видели, в каком он состоянии, то сразу поняли бы, что на него лучше не рассчитывать. Кстати, как раз сейчас его жена на другой линии. Я перезвоню вам позже.

— Боюсь, вы и не подумаете мне перезванивать, любезнейший. Полагаю, вы предпочтете смыться. Вы ведь сами прекрасно понимаете, в какую скверную историю мы влипли. Какой-то проходимец преспокойно украл из института все материалы, которые доверила нам Роуан Мэйфейр. Все, над чем работал Фланаган. Ваши парни проморгали их! Вдобавок ко всему Фланаган получил тяжелые травмы и с ним нельзя общаться.

На другом конце провода повисла томительная пауза. Потом тот же самый молодой, звонкий голос произнес, чуть вздрогнув:

— Вынужден вас поправить, доктор Ларкин. Мы только что получили печальное известие. Доктор Фланаган скончался. Двадцать минут назад. Так что мне все же придется прервать разговор и перезвонить вам позже.

— Лучше найдите материалы. Просмотрите все файлы, где содержатся сведения об экспериментах, которые доктор Митч Фланаган проводил совместно с доктором Сэмюэлем Ларкиным для доктора Роуан Мэйфейр.

— А у вас есть документы, подтверждающие, что материалы отосланы в наш институт?

— Материалы вовсе не были отосланы. Я привез их сам, лично.

— Так это действительно были вы? Так сказать, собственной персоной? Или незнакомец, воспользовавшийся вашим именем? Вроде того вчерашнего доктора, который на самом деле не имел с вами ничего общего. Однако назвался Сэмюэлем Ларкиным. Ладно, сейчас не до шуток. Я, разумеется, не сомневаюсь, что материалы привозили именно вы. Кстати, как раз сейчас я просматриваю видеозапись, на которой запечатлен визит этого типа. Это случилось вчера, в четыре часа дня по тихоокеанскому времени. Так вот, он высокий, худощавый, темноволосый, с приятной улыбкой. Он предъявил водительские права на имя доктора Сэмюэля Ларкина, выданные в штате Калифорния. А вы утверждаете, что вы тоже Сэмюэль Ларкин и при этом вчера находились в Новом Орлеане.

От подобной наглости Ларк лишился дара речи. Прежде чем заговорить, он нервно откашлялся.

В этот момент он осознал, что уже несколько минут не сводит глаз с Райена Мэйфейра, который, в свою очередь, наблюдает за ним из темного угла офиса. Все прочие по-прежнему ожидали его, сидя вокруг стола из красного дерева в конференц-зале. Ларк живо представил торжественно-напряженные лица.

— Хорошо, доктор Барри, или кто там вы на самом деле, — процедил Ларк. — Я непременно попрошу своего адвоката послать вам подробное описание моей внешности, а также копию моего паспорта, водительских прав и университетского служебного пропуска. Тогда вы увидите, что я совершенно не похож на типа с вашего видео. Кстати, непременно сохраните эту пленку. И если к вам явится какой-нибудь шарлатан и с приятной улыбкой заявит, что он ни больше ни меньше как новое воплощение доктора Эдгара Гувера, не отдавайте ему видеозапись. Что касается меня, то я Сэмюэль Ларкин, и никто иной. А когда будете разговаривать с Мартой Фланаган, передайте ей мои соболезнования. Вам не стоит беспокоиться и сообщать о случившемся полиции Сан-Франциско. Я сделаю это лично.

— Уверяю вас, доктор, вы только зря потратите время. Согласен, произошло досадное недоразумение, в котором есть доля нашей вины. Но, с другой стороны, откуда мы могли знать, что этот человек вовсе не тот, за кого себя выдает? Думаю, вы сами понимаете, что не стоит обращаться в полицию, и с вашей стороны будет намного разумнее…

— Займитесь лучше поиском материалов, доктор, — перебил собеседника Ларк. — Должны же были где-то остаться копии.

Не дожидаясь ответа этого молодого самоуверенного тупицы, он в ярости повесил трубку. Внутри у него все кипело.

Последние новости ошеломили Ларкина, буквально повергли в шок. Митч Фланаган умер. Его сбила машина, когда он переходил Калифорния-стрит, и полученные травмы оказались смертельными. За всю свою жизнь Ларк ни разу не слышал о дорожных происшествиях на этом перекрестке. Разве что день был дождливый, водитель пьян, а машина неисправна.

Ларк снова взглянул на Райена, но тот ничего не сказал ему. Тогда он вновь набрал код 415. И номер, который помнил наизусть.

— Дарлин, это Сэмюель Ларкин, — сказал он, когда на другом конце подняли трубку. — Я прошу вас послать от моего имени цветы Марте Фланаган. Прямо сейчас. Немедленно. Да, это как раз то, что нужно. На карточке поставьте лишь подпись: Ларк — и ничего больше. Спасибо.

Райен вышел из тени, повернулся к Ларкину спиной и направился в конференц-зал.

Ларк помедлил несколько мгновений. На лбу у него выступила испарина, он ощущал себя смертельно усталым и понятия не имел, что следует предпринять. В голове мелькали самые противоречивые мысли. К ярости и досаде примешивалось тоскливое недоумение. Как же это Митча так угораздило… Ведь сколько раз они вместе пересекали эту чертову улицу, направляясь на Грант-авеню — в любимую забегаловку, где подавали замечательные яичные рулеты и вкуснейший жареный рис. К подобным дешевым лакомствам оба пристрастились еще в Нью-Йорке, когда учились на медицинском факультете.

Ларк встал. Он не представлял, что сейчас скажет, как объяснит случившееся.

Он услышал, как дверь за его спиной открылась, и, обернувшись, с облегчением увидел, что это Лайтнер. В руках Лайтнер держал бумажную папку, и вид у него был утомленный и грустный, в точности такой же, как в машине по пути сюда.

Но с тех пор словно минула целая вечность. За это время Фланаган успел умереть.

В конференц-зал они вошли вместе. Какими спокойными, невозмутимыми и респектабельными выглядели все эти люди — мужчины и женщины в приличествующих случаю дорогих костюмах и строгих платьях. Несмотря на то, что глаза у большинства из них покраснели от слез, никто не утратил присутствия духа.

— Э-э… В общем… Должен вам сообщить, мы получили весьма тревожные новости, — неуверенно начал Ларк.

Стоило ему заговорить, и он почувствовал, как кровь приливает к щекам. Он оперся на кожаную спинку кресла. Садиться ему не хотелось. В одном из дальних окон Ларк поймал взглядом отражение своего лица — покрасневшего, смущенного, растерянного. За окнами, сверкая огнями, раскинулся город. А перед собой Ларк видел напольные лампы, кресла с высокими спинками, фигуру Райена, притулившегося в углу…

— Все материалы, находившиеся в Институте Кеплингера, исчезли, — спокойно, без тени упрека, сообщил Райен.

— К сожалению, дело обстоит именно так. Доктор Фланаган… скончался. И пока сотрудники института не могут получить доступ к файлам. К тому же некто, назвавшийся моим именем…

— Мы все поняли, — перебил Райен. — То же самое случилось вчера в Нью-Йорке. Исчезли все генетические данные. В парижском Институте генетики произошла такая же история.

— Да. И, как вы понимаете, я оказался в более чем неловком положении, — произнес Ларк. — Только с моих слов вы знаете о том, что это существо — явь, а не выдумка, что образцы крови и тканей подтверждают наличие таинственного генома…

— Мы все поняли, — терпеливо повторил Райен.

— Если вы сейчас прикажете мне убираться ко всем чертям и никогда не появляться вновь южнее линии Мейсона—Диксона [176], я не буду в претензии, — продолжал Ларк. — Разумеется, вы в полном праве также…

— Мы все поняли, — как заведенный повторил Райен. На этот раз он сопроводил свои слова ледяной улыбкой. Потом жестом призвал собравшихся к вниманию. — Результаты вскрытия Эдит Мэйфейр и Алисии Мэйфейр показали, что в обоих случаях причиной смерти послужил выкидыш, — объявил он. — Анализ тканей эмбрионов продемонстрировал наличие выраженной патологии. Даже на этих ранних стадиях удалось выявить многочисленные отклонения от нормы, совпадающие с теми, которые вы обнаружили в результате проведенных исследований. Поверьте, доктор Ларкин, мы очень благодарны вам за оказанную помощь. Ларк бросил на него изумленный взгляд.

— Я не совсем понимаю…

— Разумеется, мы возместим вам все расходы, а также затраты времени… — процедил Райен.

— Нет-нет, я о другом. Скажите, что вы намерены предпринять?

— А что, по-вашему, мы должны предпринять? — вопросом на вопрос ответил Райен. — Может, вы считаете, нам следует собрать конференцию и оповестить о случившемся все средства массовой информации? И пусть весь мир узнает, что некий генетический мутант, обладающий девяносто двумя хромосомами, преследует женщин из нашей семьи, пытается их оплодотворить и в результате убивает одну за другой?!

— Как бы то ни было, я не собираюсь оставлять этот случай без последствий, — выпалил Ларк. — Я не допущу, чтобы какие-то проходимцы назывались моим именем. И я обязательно узнаю…

— Не думаю, что вы добьетесь в этом успеха, — невозмутимо заметил Эрон.

— Вы хотите сказать, это сделал кто-то из ваших людей?

— Даже если это правда, вы не найдете доказательств. А мы все уверены, что это, скорее всего, кто-то из членов нашего ордена, не так ли? Никто, кроме них, не знал, что эти исследования проводились именно в Институте Кеплингера. Впрочем, вы и покойный доктор Фланаган тоже были в курсе. И, разумеется, члены семейства Мэйфейр — после того как вы поставили их в известность. Вот и все. Так что я полагаю, доктор Ларкин, вам сейчас лучше всего вернуться в отель. А я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь членам семьи разобраться с этим делом. Согласитесь, оно касается только их.

— Вы с ума сошли.

— Нет, доктор Ларкин, вы ошибаетесь, — усмехнулся Лайт-нер. — Я в абсолютно здравом рассудке. Именно поэтому я настаиваю на вашем возвращении в «Поншатрен», причем непременно в сопровождении Джеральда и Карла Мэйфейров. Они ждут вас в коридоре и доставят в отель в целости и сохранности. Полагаю, что в ваших интересах никуда не отлучаться из номера, пока я не свяжусь с вами, и потому убедительно прошу прислушаться к моему совету.

— Вы намекаете, что кто-то, возможно, попытается напасть и на меня?

По-прежнему стоявший в дальнем углу конференц-зала Райен вновь слегка взмахнул рукой, привлекая к себе внимание.

— Доктор Ларкин, у нас впереди много дел, — ледяным тоном изрек он. — Как вы знаете, семья наша весьма многочисленна. Даже связаться со всеми ее членами — задача не из легких. С прискорбием должен вам сообщить, что в пять часов мы получили известие об очередной смерти — на этот раз из Хьюстона.

— Кто теперь? — спросил Эрон.

— Клити Мэйфейр, — ответил Райен. — Она жила неподалеку от Линдси. И кстати, обе они скончались почти в одно и то же время. Мы предполагаем, что Клити открыла дверь своего дома неизвестному посетителю примерно через час после того, как Линдси впустила его в свой дом в Шерман-Оукс. По крайней мере, на основании имеющихся в нашем распоряжении фактов можно сделать именно такой вывод. Прошу вас, доктор Ларкин, вернитесь в отель.

— Иными словами, вы верите во все, что я вам рассказал! Вы верите, что это создание…

— Мы не сомневаемся в его существовании, — перебил Райен. — А теперь прошу вас, уходите. Вас доставят в « Поншатрен ». Оставайтесь в своем номере и никуда не выходите. С вами будут Джеральд и Карл.

Прежде чем Ларк успел ответить, Лайтнер предупреждающе сжал его руку повыше локтя. Ларку осталось лишь подчиниться и вслед за Эроном выйти в приемную, а затем в коридор. Там его поджидали два молодых человека в почти одинаковых светлых шерстяных костюмах, только галстук на одном из них был розовым, а на другом — лимонно-желтым. Внешность обоих не оставляла сомнений в их принадлежности к клану Мэйфейров.

— Погодите… Я… Позвольте мне присесть на минуту… — пробормотал Ларк.

— В отеле у вас будет достаточно времени для отдыха, — возразил Лайтнер.

— Скажите, это сделали члены вашего ордена? Это они проникли в Институт Кеплингера и забрали все дискеты?

— Не исключено, — пожал плечами Лайтнер. Несомненно, он был чем-то сильно удручен.

— А из этого следует, что именно ваши люди сбили Фланагана? Вы полагаете, это их рук дело?

— Я бы не торопился с подобными выводами, — пожал плечами Эрон. — По-моему, одно вовсе не следует из другого. Никоим образом не следует. Я допускаю, что мои коллеги… скажем так, воспользовались подвернувшейся возможностью. От прочих предположений в данный момент я предпочитаю воздержаться. Я должен связаться со старшинами в Амстердаме и узнать, какие поручения получили от них члены ордена. Лишь тогда я смогу дать ответы и на все остальные вопросы.

— Понимаю, — кивнул головой Ларк.

— А теперь возвращайтесь в отель и отдыхайте.

— Но женщины… Им грозит опасность…

— Не волнуйтесь, о них позаботятся. Мы уже связались по телефону со всеми женщинами семейства Мэйфейр и настоятельно рекомендовали им соблюдать все меры предосторожности. Как только ситуация прояснится, я непременно вам позвоню. А пока постарайтесь не думать об этом деле.

— Как я могу об этом не думать?!

— Однако ничего другого вам не остается. Так или иначе, не в ваших силах что-либо изменить, доктор Ларкин.

Ларк хотел возразить, но не нашел слов. Сказать, в сущности, было нечего. Обернувшись, он увидел, что молодой человек по имени Джеральд предупредительно распахнул дверь, а другой, Карл, нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Да, судя по всему, ему придется внять совету Эрона Лайтнера и отправиться в отель. Иного выхода он не видел.

Вместе со своими провожатыми он направился к лифту, возле которого дежурили двое полицейских в форме. Спутники Л арка прошли мимо них, не проронив ни слова.

Уже в лифте тот, кого звали Джеральд, — на вид ему было не более двадцати лет — вдруг произнес:

— Это я во всем виноват.

— Почему ты так считаешь? — спросил второй, Карл. Худощавый, с жестким и неприветливым лицом, он выглядел несколько старше.

— Я должен был исполнить волю Карлотты и сжечь дом.

— Какой дом? — встрепенулся Ларк.

Ни один из молодых людей не счел нужным ему ответить. Он повторил свой вопрос, но по непроницаемым лицам обоих спутников понял, что мысли их витают далеко, а его они даже не слышат. Больше он не сказал ни слова.

В вестибюле было полным-полно сотрудников службы безопасности, полицейских и еще каких-то официальных лиц. Некоторые из них скользнули по проходившим равнодушными взглядами. У подъезда в холодном свете ртутных ламп Ларк увидел впечатляющих размеров лимузин.

— Есть какие-нибудь известия о Роуан? — вновь попытался он нарушить молчание. — Ее по-прежнему ищут?

Сказав это, Ларк чуть приостановился. Но ответа в очередной раз не последовало. Молодые люди словно опять не расслышали его слов. Л арку пришлось смириться и покорно нырнуть в обитый кожей салон машины. Что ж, по приезде в отель он закажет вишневый пирог. Нигде ему не доводилось пробовать таких вкусных вишневых пирогов, как в «Поншатрен». Что касается обеда, то есть ему совершенно не хочется. Но зато чашечку кофе с цикорием и вишневым пирогом он выпьет с превеликим удовольствием.

— Как только приедем в отель, я закажу себе кофе с вишневым пирогом, — во всеуслышанье сообщил Ларк.

— И правильно сделаете, — наконец откликнулся Джеральд, словно Ларку впервые удалось сказать что-то разумное и достойное ответа.

Ларк усмехнулся про себя. «Интересно, как там Марта? — подумал он. — Есть ли рядом хоть кто-нибудь из близких, чтобы поддержать ее во время похорон Фланагана?»

Глава 20

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ДЖУЛИЕНА

Позвольте мне перейти к сути моего рассказа, не останавливаясь на малозначительных подробностях. Сообщу лишь, что блеклый и сонный пейзаж Доннелейта впервые открылся моему взору в 1888 году. «Воспоминания» продолжали меня преследовать, хотя теперь к ним примешивались загадочные картины, приводившие меня в полное недоумение.

К тому времени Мэри-Бет успела вырасти и превратиться в могущественную ведьму. В силе, изобретательности и глубине ума она многократно превосходила Кэтрин. Насколько я мог судить, Маргарита и даже Мари-Клодетт тоже не шли с ней ни в какое сравнение. Мэри-Бет воплощала собой новое, послевоенное поколение, женщины которого наряду с кринолинами отказались от многих предрассудков.

Моя очаровательная дочь оказывала поистине неоценимую помощь в выполнении трех моих основных жизненных задач — в заботе о благоденствии семьи, в приумножении наших богатств и поиске удовольствий и наслаждений. Она стала моим доверенным лицом, так сказать, правой рукой, а самое главное — моим единственным другом.

Что касается возлюбленных как женского, так и мужского пола, то на протяжении всех этих лет их у меня было предостаточно. Дорогая моя супруга, Сюзетта, к которой я неизменно питал привязанность, доступную моей эгоистической натуре, родила четверых детей. Я хотел бы подробнее поведать вам историю своего супружества и любовных приключений, ибо эта часть жизни мужчины с наибольшей полнотой позволяет судить о его личности. В отношении меня, во всяком случае, подобное утверждение абсолютно справедливо.

Однако же времени у меня, увы, немного. Поэтому ограничусь лишь тем, что повторю: несмотря на нежные чувства, которые я питал к жене, детям и возлюбленным, единственным моим другом оставалась Мэри-Бет. Лишь с ней одной разделял я груз знаний о Лэшере и о всех связанных с ним тайнах, обязательствах и опасностях.

В те годы Новый Орлеан был веселым городом, где процветали публичные дома, игорные клубы и прочие злачные места. Любители рискованных развлечений ощущали себя здесь весьма привольно. Я относился к их числу и, стремясь удовлетворить бушевавшие в моей душе страсти, бесстрашно окунался в самую гущу разгула. Нередко во время подобных вылазок меня сопровождала Мэри-Бет, переодетая юношей. Сыновей своих я стремился оградить от пагубных влияний и потому отправил их на восток, в престижные закрытые школы, где им предстояло усвоить все правила и науки, необходимые джентльменам, и подготовиться к вступлению во взрослый мир. Что до Мэри-Бет, то она нуждалась в наставлениях совсем иного рода, и я не видел причин ограничивать ее в постижении темных сторон жизни.

Никогда прежде я не встречал человеческого существа, наделенного умом столь пронзительным и острым, как у Мэри-Бет. Ее суждения обо всех областях бизнеса и политики поражали меня глубиной и точностью. Невозмутимая уравновешенность, проницательность и железная логика никогда ей не изменяли. Она обладала невероятно богатым воображением и не знала, что такое жалость. Но, как я уже сказал, самым главным ее достоинством был поистине выдающийся ум, способный охватить и выстроить в логическом порядке великое множество событий и явлений.

Она с юных лет сумела постичь многое из того, что оставалось недоступным для нашего призрака.

Позвольте мне привести один пример. В начале восьмидесятых годов в Новый Орлеан прибыл музыкант по имени Слепой Генри. То был истинный представитель того типа, которого я назвал бы гением-идиотом. По части игры на фортепиано он не знал себе равных. Ему было подвластно все — Моцарт, Бетховен, Готтшалк. Во всех же остальных сферах жизни Слепой Генри, в полном соответствии со своим прозвищем, проявлял поразительную слепоту, невежество и, не побоюсь этого слова, тупость, граничившую с откровенным идиотизмом.

Когда мы с Мэри-Бет посетили его концерт, она написала на своей программке несколько слов и передала ее мне прямо под носом у призрака, который по своему обыкновению был полностью захвачен музыкой. «Слепой Генри и Лэшер очень схожи по складу ума», — прочел я.

Замечание это всецело отвечало истине. Впрочем, вопрос о соотношении ума и одаренности слишком сложен, загадочен и, признаюсь, находится за пределами моего понимания. Сегодня человечество располагает куда более исчерпывающими знаниями, позволяющими судить о природе таких явлений, как гениальные идиоты, аутизм и тому подобное. Однако Мэри-Бет удалось ухватить суть натуры Лэшера: полное его неумение связать собственные знания и представления с реальным ходом жизни. Мы, живые, воспринимаем все свои знания и чувства неотрывно от естественного порядка вещей. А этот призрак был начисто лишен такой способности.

С ранних лет постигнув истинную сущность Лэшера, Мэри-Бет относилась к нему без всякого страха и тем более благоговения. Когда я предположил, что он, возможно, является духом мщения, она лишь недоверчиво пожала плечами.

Однако в отличие от меня Мэри-Бет отнюдь не презирала Лэшера — и в этом состояла главная особенность их отношений.

С появлением Мэри-Бет в жизнь призрака вошла любовь. Постоянные заботы, которыми окружал ее Лэшер, нашли у Мэри-Бет самый живой и благодарный отклик. Она питала к этому бесплотному созданию искреннюю привязанность, которой я не дарил ему никогда.

Проявления этой привязанности мне доводилось видеть неоднократно. В ответ на мои иронические суждения в адрес Лэшера Мэри-Бет всегда согласно кивала, она внимательно выслушивала все мои тщательно замаскированные предостережения и понимала меня с полуслова. И в то же время она продолжала любить его. Наконец-то я понял, почему Лэшер неизменно предпочитал женщин мужчинам. Его привлекали те особенности женского душевного склада, которые у мужчин, как правило, отсутствуют. Женщины легче влюбляются, они всегда готовы отдаться во власть очарования, а жалость по отношению к предмету их увлечения, как правило, только усиливает любовь. Все это возбуждало Лэшера и разжигало его чувственность.

Разумеется, все эти заключения были основаны лишь на моих предположениях и, возможно, обусловлены излишней пристрастностью и предубеждением. Тем не менее я не преминул поделиться ими с Мэри-Бет, однако она восприняла мои слова довольно скептически и лишь посмеялась в ответ.

— Твои умствования напоминают мне аргументы времен судилищ над ведьмами, — заметила она. — Насколько я знаю, в ту пору многие считали, что женщины вследствие своей глупости в большей мере, чем мужчины, подвержены дьявольскому искушению. Стыдись уподобляться тем, кто нес подобную чепуху, Джулиен. По-моему, главное различие между нами состоит в том, что я умею любить. А ты — нет.

Эта тема нередко становилась предметом наших дискуссий и в дальнейшем — фактически на протяжении всей нашей жизни, моей и Мэри-Бет.

Как-то раз между нами завязался спор, в ходе которого я заявил, что женщины в большинстве своем не обладают даже самым отдаленным понятием о правилах чести. Под влиянием обстоятельств или внушения самые лучшие из них способны на неблаговидные поступки, утверждал я. В ответ Мэри-Бет спокойно возразила, что о правилах чести судить не берется, однако по отношению к Лэше-ру чувствует моральную ответственность, о которой я, прагматик и дипломат, не имею представления. Так что изъяны мне следует искать в собственном характере и мировоззрении.

Возможно, она была права.

Оставив в стороне нравственные особенности мужчин и женщин, признаю: я неизменно питал отвращение к духу. А Мэри-Бет — никогда.

— Придет день, когда ты покинешь нас, Джулиен, — как-то сказала она. — И тогда у меня останется только Лэшер. Один лишь он будет дарить мне любовь и служить утешением, будет единственным близким мне существом. И потому меня не волнует, кто он такой и откуда пришел. Точно так же как даже мысль о том, чтобы задаваться подобными вопросами по отношению к себе самой, кажется мне нелепой.

В ту пору Мэри-Бет уже исполнилось пятнадцать. Высокая, довольно крепкого сложения, темноволосая и чрезвычайно привлекательная, она отличалась той смуглой, исполненной силы красотой, которая, насколько мне известно, нравится далеко не всем мужчинам. Держалась она всегда спокойно и ровно, но с большим достоинством и пользовалась всеобщим обожанием. Даже тот, кто, казалось, был невосприимчив к очарованию ее невозмутимого взгляда и гордой осанки, в конце концов оказывался в ее полной власти.

На меня же обаяние Мэри-Бет оказывало поистине магическое действие. Особенно когда в разгар наших споров она, поразив меня глубиной и зрелостью суждений, вдруг улыбалась невероятно пленительной и нежной улыбкой. А потом проделывала фокус, неизменно приводивший меня в восторг: ловкими движениями распустив толстую темную косу, так что волосы рассыпались по ее плечам подобно покрывалу, она заливалась мелодичным смехом и встряхивала этим покрывалом так, что по нему пробегали волны. В мгновение ока моя высокоумная собеседница превращалась в обольстительную нимфу.

Однако поймите, Майкл, я был единственным существом мужского пола, обладавшим достаточной силой, чтобы противостоять Лэшеру. И я по-прежнему утверждаю, что сохранял истинно мужскую невосприимчивость ко всем искушениям, которые предлагал мне дух. Заметьте также, что я откровенно, без утайки поведал вам о своих любовных приключениях с мужчинами, ибо отнюдь не питаю предубеждения против такой любви, хотя она далеко не всегда решается называться столь громким именем. Любовь для меня… это всегда любовь. Но, повторю, в потайных глубинах своей души я ненавидел этого докучливого призрака. Мне было ненавистно все: и его безрассудные выходки, и его ошибки, и даже его чувство юмора.

Итак, позвольте продолжить.

Разделяя все мои честолюбивые устремления, Мэри-Бет с ранних лет вникала в тонкости моей предпринимательской деятельности на благо нашего семейства. К тому времени, как ей минуло двенадцать лет, она совместно со мной принимала деловые решения, благодаря которым состояние Мэйфейров неуклонно возрастало и капиталы, вложенные в различные предприятия, приносили надежный и постоянно увеличивающийся доход.

Наша деловая активность охватывала не только Юг, но простиралась до Бостона, Нью-Йорка и даже до Лондона. Мы размещали деньги таким образом, что они делали новые деньги, а те, в свою очередь, — еще большие. Эта машина работала без остановок и перебоев.

Должен признать, в деловых вопросах Мэри-Бет была истинным гением. Кроме того, она весьма искусно использовала для своих целей способности Лэшера. Всякий раз, когда ей требовался соглядатай, поставщик секретных сведений, а порой и советчик, она прибегала к услугам этого по-своему талантливого идиота. Отмечу, что на интуицию призрака она до некоторой степени полагалась. И хотя наблюдать, как они совместными усилиями решают какую-либо проблему, мне доводилось нередко, зрелище это всякий раз поражало мое воображение.

Меж тем дом на Первой улице перешел в наше полное распоряжение. Брат мой Реми, человек до крайности тихий и незаметный, окончательно удалился от дел, а все его отпрыски отличались покладистым и добродушным нравом и не доставляли мне ни малейших хлопот. Сыновей своих я отправил в закрытые школы. Бедная моя дочь Жаннетта, своим слабоволием и скудостью ума напоминавшая Кэтрин, скончалась в ранней юности. Впрочем, все это совсем иная история. Моя милая Жаннетта и моя возлюбленная супруга Сюзетта заслуживают подробного рассказа. Однако здесь ему не место.

После утраты этих двух дорогих для меня существ и кончины моей матери Маргариты мы с Мэри-Бет, в сущности, остались одни. Нас объединяли и в то же время прочно отделяли от всех остальных тайные знания и общая страсть, а также неутолимая жажда наслаждений. И с течением времени пропасть между нами и миром становилась все шире.

Тем не менее, современность во всех своих проявлениях манила и притягивала нас. Вдвоем мы частенько совершали путешествия в Нью-Йорк, чтобы глотнуть суматошной столичной жизни. Железные дороги вызывали наше бурное восхищение; мы имели представление о всех новейших изобретениях и даже вкладывали капиталы в развитие прогресса, получая при этом, не премину заметить, немалую прибыль. В отличие от большинства представителей нашего консервативного семейства мы обожали всякого рода перемены. Прочие Мэйфейры предпочитали дремать за плотно закрытыми ставнями, предаваясь сладким воспоминаниям о блистательном и безвозвратно исчезнувшем старом добром Юге. Мы же были настроены совершенно иначе.

Мы… как бы поточнее выразиться… стремились, так сказать, попробовать все на вкус.

Позвольте заметить также, что до нашего путешествия в Европу, которое состоялось в 1887 году, Мэри-Бет сохраняла статус воинствующей девственницы. Иными словами, ни одному мужчине не было позволено даже прикоснуться к ней. Она находила иные, причем весьма разнообразные способы развлекаться, однако не желала производить на свет новую ведьму — по крайней мере до того времени, пока она не подыщет ей достойного отца. Именно по этой причине во время наших походов по городским злачным местам она предпочитала переодеваться в мужское платье. И мой «спутник» — стройный темноглазый юноша — давал суровый отпор местным развратникам, падким до красоты и свежести.

Наконец настало время, когда мы смогли себе позволить на время оставить дела и совершить длительное путешествие в Европу — так сказать, отправиться в большой вояж. Богатство наше давало нам возможность осуществить эту восхитительную, хотя и несколько запоздалую познавательную поездку. Возраст, когда отпрыски состоятельных американских семей завершают свое образование в Европе, давно миновал не только для меня, но, возможно, и для Мэри-Бет. Если я о чем-то сожалею, так лишь о том, что слишком мало путешествовал и не передал страсть к перемене мест прочим членам нашего семейства. Впрочем, теперь все это не имеет ровным счетом никакого значения.

Дух решительно воспротивился нашему намерению посетить Европу. Он постоянно твердил об опасностях, ожидающих нас в пути, и заверял, что, покинув родные места, мы окажемся добровольными изгнанниками из рая. Однако все его усилия пропали даром: ничто не могло поколебать Мэри-Бет в настойчивом стремлении увидеть мир. В конце концов дух вынужден был смириться и подчиниться ее желанию. Не прошло и часа с начала нашего путешествия, как стало очевидно, что Лэшер решил составить нам компанию.

На протяжении всей поездки он являлся по первому нашему молчаливому призыву, и нередко, наблюдая с некоторого расстояния за Мэри-Бет, я видел рядом с ней и его.

Когда мы прибыли в Рим, дух вошел в мое тело и провел в нем много часов. Однако потребовавшиеся для этого усилия до крайности изнурили его. Более того, побывав в моей телесной оболочке, он пришел в состояние крайнего беспокойства и уныния. В полном исступлении он умолял нас отправиться назад, вновь пересечь океан и вернуться в дом, который он так любит. По его словам, Европа вызывала у него непреодолимое отвращение и он с нетерпением ожидал возможности ее покинуть. В ответ я заявил, что мы завершим намеченный маршрут и что с его стороны до крайности глупо полагать, что Мэйфейры будут вечно сидеть дома. В заключение я посоветовал ему не устраивать сцен и не отравлять нам удовольствие.

Когда мы покинули Рим и направились на север Италии, в сторону Флоренции, дух по-прежнему пребывал в печали и тревоге. Недовольство его зашло так далеко, что он решился нас оставить. Мэри-Бет никак не удавалось его вызвать, и она была очень озабочена этим обстоятельством.

— Мы предоставлены самим себе в мире смертных, — пожал я плечами в ответ на ее опасения. — Что с нами может случиться?

Но слова мои не развеяли ее грусть. Мэри-Бет почти перестала со мной разговаривать и по улицам Сиены и Ассизи предпочитала бродить в одиночестве. Она явно скучала по призраку. И сожалела о том, что мы огорчили и расстроили его.

Меня же это ничуть не волновало.

Однако, к величайшему моему сожалению, едва мы прибыли в Венецию и обосновались в пышном палаццо на Большом канале, призрак не замедлил явиться ко мне. То была одна из самых злобных, хитроумных и изобретательных его выходок.

Дома, в Новом Орлеане, я оставил своего секретаря и возлюбленного — молодого квартерона по имени Виктор Грегуар. В мое отсутствие он вел все дела в конторе и, должен признать, великолепно справлялся со своими обязанностями.

Я рассчитывал получить в Венеции очередной пакет от Виктора с отчетом о работе, контрактами, нуждающимися в моей подписи, и прочими документами. Главным же образом мне не терпелось получить заверения в том, что в Новом Орлеане все по-прежнему благополучно.

Увы, меня ожидало отнюдь не письмо. Стоило мне устроиться за столом в своем кабинете с видом на канал — просторном сыром помещении с мрачной настенной росписью в итальянском стиле, бархатными драпировками и холодным мраморным полом, — как вошел Виктор собственной персоной. По крайней мере, в первое мгновение у меня возникло именно такое впечатление. Секунду спустя, однако, я осознал, что передо мной вовсе не Виктор, а изобретательный дух, принявший его облик. Несколько мгновений он стоял передо мной — высокий, мускулистый, превосходно одетый молодой человек с золотистой кожей, голубыми глазами, темными кудрями и застенчивой улыбкой на красивой формы губах, — а потом исчез.

Разумеется, я понял, что дух неспроста притворился Виктором: чудовищу доставляло удовольствие меня помучить. Но почему? Страшная догадка пронзила меня. Я уронил голову на стол и разрыдался. А через час в кабинет вошла Мэри-Бет и сообщила печальную весть из Америки: две недели назад Виктор погиб в результате несчастного случая. Оступившись на тротуаре на пересечении Притания и Филип-стрит, прямо напротив аптеки, он упал под копыта мчавшейся по улице упряжки и два дня спустя скончался, повторяя в бреду мое имя.

— Нам лучше вернуться домой, — заявила Мэри-Бет.

— Вот уж нет! — решительно воспротивился я. — Все это подстроил подлый призрак.

— Лэшер тут ни при чем.

— Ты не хуже меня знаешь, что в этой смерти виноват он, и никто другой, — вспылил я. — Так что не пытайся его выгораживать.

Оставив Мэри-Бет в расстроенных чувствах, я выбежал из комнаты и заперся в своей спальне на третьем этаже палаццо. Оттуда открывался вид лишь на узкую аллею внизу. Вне себя от ярости, я принялся мерить шагами комнату.

— Приди ко мне, — твердил я. — Приди, я жду тебя.

В конце концов он внял зову и вновь явился в столь дорогом моему сердцу обличье улыбающегося Виктора.

— Все это очень забавно, Джулиен. Но я возвращаюсь домой.

Я повернулся к видению спиной и зажмурился. А он старательно шелестел шторами, скрипел половицами, скреб по каменным стенам.

Наконец я не выдержал и открыл глаза.

— Мне здесь нечего делать, — сообщил он. — Дома куда лучше.

— Значит, ты не хочешь прогуляться по улицам Венеции?

— Мне противен этот город, — заявил он. — Я не желаю слышать церковные гимны. Я ненавижу тебя, Джулиен. Я ненавижу Италию.

— А как насчет Доннелейта? Этот город ты ненавидишь тоже? Разве ты не знаешь, что вскоре мы отправимся на север Европы, в Шотландию?

Именно в этом состояла одна из самых важных целей нашего путешествия. Мне хотелось своими глазами увидеть город, где Сюзанна впервые вызвала призрака.

Услышав это, он впал в необузданный гнев. Со стола полетели бумаги и письменные принадлежности. Сдернув с кровати простыни и покрывала, он скатал их в огромный тюк и запустил им в меня. Удар оказался столь сильным, что я, не успев даже понять, что произошло, повалился на спину. Никогда прежде мне не доводилось быть свидетелем столь впечатляющего проявления его силы. Да, я знал, что она возрастала на протяжении всей моей жизни. И вот настал день, когда он сумел меня ударить.

Я поднялся с пола, схватил мягкий тюк, растерзал его и в неописуемом бешенстве выпалил:

— Убирайся прочь, дьявол! И никогда больше не приходи по мою душу. Моя семья разделается с тобой, сатанинское отродье!

Отчаянно напрягая всю свою волю, я попытался его увидеть, и усилия мои увенчались успехом: в углу комнаты глаза мои различили некий темный, постепенно уплотняющийся сгусток. С отчаянным, исполненным ярости воплем я схватил его, подтащил к окну и вышвырнул наружу. Он пролетел над аллеей, над крышами домов и развернулся в воздухе подобно некоему бесконечному куску чудовищной ткани.

В комнату вбежала испуганная Мэри-Бет. Призрак как ни в чем не бывало вновь вошел через окно. И я, одержимый ненавистью, обрушил на него очередной град проклятий — самых страшных, какие только пришли мне в голову.

— Я вернусь в Эдем, — грозно процедил он в ответ. — И принесу погибель всем, кто носит и будет носить имя Мэйфейр.

— Ах! — выдохнула Мэри-Бет, раскрывая объятия. — Но в таком случае ты никогда не обретешь плоть. Если мы погибнем, наши заветные мечты никогда не осуществятся. Подумай, как горько тебе будет, когда все, кто любил тебя и знал твои лучшие стороны, исчезнут. Ты вновь останешься в полном одиночестве.

Я предпочел устраниться и не мешать. О том, что сейчас произойдет, нетрудно было догадаться.

Мэри-Бет вновь протянула к нему руки и заговорила ласковым, почти умоляющим голосом:

— Ты всегда окружал нашу семью заботой, пекся о ее благе. Так что тебе стоит сделать нам этот небольшой подарок. Позволь нам провести здесь еще немного времени. Только твоими стараниями и попечениями мы получили все свои богатства и наша жизнь превратилась в рай. Неужели ты откажешь нам в возможности предпринять это маленькое путешествие? Ведь до сих пор ты предоставлял нам полную свободу и делал все, чтобы мы были счастливы.

Судя по всему, слова ее так тронули призрака, что он залился слезами. По крайней мере, я слышал его беззвучные всхлипывания. Странно, что он не произнес при этом слово «грустно», аналогично тому как в моменты веселья то и дело повторял свое излюбленное «забавно». Но, как ни странно, сейчас он молчал, выбрав более красноречивый и убедительный способ выражения чувств.

Мэри-Бет стояла у окна. Подобно большинству итальянских девушек, она рано созрела под нашим собственным жарким южным солнцем и сейчас удивительно походила на дивный яркий цветок. Благодаря красному платью с широкой юбкой талия ее казалась еще тоньше, бедра пышнее, а грудь выше. Я увидел, как она склонила голову, коснулась своей ладони губами и послала призраку воздушный поцелуй.

Он медленно заключил Мэри-Бет в свои бесплотные объятия и принялся играть с ее роскошными волосами, свободно рассыпанными по плечам. А она, словно вдруг обессилев, полностью отдалась на волю призрака.

Не желая быть свидетелем такого зрелища, я повернулся к ним спиной и молча ждал, гадая, что же будет дальше.

Наконец призрак подошел ко мне.

— Я люблю тебя, Джулиен.

— Так ты по-прежнему хочешь получить плоть? Ты по-прежнему будешь осыпать нашу семью всевозможными благодеяниями? По-прежнему будешь считать нас своими детьми и верными помощниками?

— Да, Джулиен.

— Тогда позволь нам съездить в Доннелейт, — произнес я, тщательно и осторожно подбирая слова. — Позволь мне увидеть горную долину, на просторах которой зародилась наша семья. Позволь положить венок на площадь, где сожгли заживо нашу Сюзанну. Позволь мне сделать это.

Должен признаться, я пустился в самую бессовестную ложь! На самом деле я желал возложить цветы на место гибели Сюзанны ничуть не сильнее, чем нацепить на себя дурацкий клетчатый плед или выучиться играть на волынке. Но я был полон решимости побывать в Доннелейте, увидеть все своими глазами и проникнуть в самую сердцевину тайны.

— Пусть будет по-вашему, — ответил Лэшер, как видно, купившись на мою ложь, что, впрочем, было вполне естественно, ибо никто не умел вводить его в заблуждение лучше меня.

— Когда мы попадем туда, не оставляй меня, — примирительно попросил я. — Стань моим наставником, подскажи, что мне следует узнать и увидеть.

— Непременно, — с готовностью откликнулся он, и в голосе его прозвучали покорность и смирение. — Об одном прошу: уезжайте поскорее из этой проклятой страны, которая кишмя кишит попами. Бегите прочь от итальяшек и их обшарпанных церквей. Мы и так здесь слишком задержались. Отправляйтесь скорее на север. И тогда и я буду вместе с вами, ваш верный слуга, ваш пылкий возлюбленный — ваш Лэшер.

— Хорошо, дух, — ответил я. А потом, стараясь, чтобы слова мои прозвучали как можно более искренне, добавил: — Я люблю тебя, призрак, люблю так же сильно, как ты меня!

К моему великому удивлению, от этих слов у меня самого на глазах выступили слезы.

— Когда-нибудь в кромешной тьме мы познаем друг друга, Джулиен, — пообещал Лэшер. — Когда-нибудь мы оба будем призраками блуждать по комнатам особняка на Первой улице. И тогда мы познаем друг друга. Я должен обрести плоть. Ведьмы непременно помогут мне в этом.

Мысль о том, что мне предстоит стать призраком, ужаснула меня столь сильно, что язык мой присох к гортани. Но не сомневайтесь, Майкл, пророчество Лэшера не сбылось. В том мире, где я ныне пребываю, ни одна душа не разделяет моего одиночества.

Подобные вещи трудно объяснить. Даже сейчас мое представление о том, что происходит, слишком туманно и его трудно выразить в словах. Я знаю, что вы и я — мы оба — здесь, в этом доме. Знаю, что я вижу вас, а вы видите меня. Возможно, это все, что доступно пониманию любых существ, в каких бы сферах они ни пребывали.

Но тогда я не ведал даже этого. Как и все живые существа, я понятия не имел о бесконечном одиночестве, на которое обречены духи, вынужденные скитаться по земле. Точно так же, как и вы сейчас, я обладал плотью. И это ограничивало доступные мне возможности постижения, не позволяя заглянуть за границы бытия. Иными словами, я был недалек и наивен. Зато ныне я в полной мере испытал смятение и тоску, присущую мертвым.

Заверяю вас, что, закончив свой рассказ, я приступлю наконец к выполнению своего великого предназначения. Наказание, которое мне предстоит, имеет свои цели и значение. Рассудок мой бессилен представить вечное пламя. Но я в состоянии постичь вечный смысл бытия.

Итак, выполняя просьбу призрака, мы поспешили покинуть Италию и отправились на север. По пути мы всего лишь на два дня задержались в Париже, а затем пересекли пролив и двинулись в сторону Эдинбурга.

Призрак, казалось, успокоился. Всякий раз, когда я пытался втянуть его в разговор, он ограничивался короткой фразой: «Я помню Сюзанну». Тон, каким он произносил эти слова, был проникнут безнадежностью.

В Эдинбурге произошло одно событие, достойное упоминания. Мэри-Бет в моем присутствии попросила призрака сопровождать ее во время прогулок по городу и быть ее защитником. Она привыкла беспрепятственно разгуливать в моем обществе, переодевшись юношей, и даже в чужой, незнакомой стране не могла отказать себе в удовольствии бывать везде, где захочется. Однако здесь ей пришлось ограничиться лишь компанией невидимого сопровождающего. Короче говоря, она выманила Лэшера из дома, спрятала свои пышные волосы под небольшую бесформенную шапочку, нарядилась в твидовый сюртук и бриджи и, весело посвистывая, отправилась на поиски приключений. Присущая Мэри-Бет размашистая легкая походка еще больше усиливала ее сходство с юношей.

Что до меня, то, будучи предоставлен сам себе, я отправился в Эдинбургский университет, намереваясь узнать, кто из здешних профессоров считается наиболее сведущим в истории здешних мест и к тому же специалистом по интересующей меня эпохе. Вскоре мне удалось отыскать ученого мужа, вполне соответствующего моим требованиям, свести с ним знакомство и соблазнить его выпивкой и денежными посулами. В результате не прошло и нескольких часов, как мы оказались в кабинете моего нового приятеля.

Профессору принадлежал очаровательный небольшой домик в Старом городе. В последнее время многие состоятельные жители Эдинбурга предпочли покинуть этот район, однако профессор по-прежнему хранил верность своему дому, ибо досконально знал его историю. Все комнаты были буквально забиты книгами, стеллажи от пола до потолка стояли даже в узких коридорах и на площадке лестницы.

Новый мой знакомый оказался весьма обаятельным и веселым человеком. Он был невысок ростом, и главными украшениями его персоны служили сверкающая лысина, серебряные очки и белоснежные седые усы — чрезвычайно длинные и пышные, как того требовала тогдашняя мода. По-английски он говорил с сильным шотландским акцентом и был страстно влюблен в историю и фольклор своей родной страны. На стенах его дома висели потемневшие от времени портреты Роберта Бернса, Марии, королевы Шотландской, Роберта Брюса и даже Красавца принца Чарли [177].

Все это показалось мне довольно занятным. Признаюсь, я не сумел скрыть своего волнения, когда профессор с гордостью подтвердил, что, как справедливо сообщили мне студенты университета, именно он является непревзойденным знатоком древних обычаев и старинного фольклора горных районов Шотландии.

— А известно ли вам что-нибудь о городе под названием Доннелеит? — дрогнувшим голосом осведомился я. — Возможно, я произношу это слово не совсем правильно. Но звучать оно должно примерно так.

— Нет, вы произнесли совершенно верно, — заверил меня профессор. — Но откуда вы знаете о Доннелейте? Сейчас туда поднимаются лишь студенты — из тех, что сходят с ума по старым развалинам. Да еще, может быть, охотники и рыбаки. В этой горной долине полным-полно всякой дичи. Место, должен сказать, на редкость загадочное и красивое, и ради его посещения стоит преодолеть некоторые, скажем так, трудности пути. Разумеется, лишь в том случае, если у вас есть определенная цель. Кстати, о нем ходит множество легенд, столь же душераздирающих, как и об озере Лох-Несс или замке Гламз.

— Не скрою, у меня есть цель. Прошу вас, расскажите мне все, что вам известно об этом городе и о долине, где он расположен, — попросил я, опасаясь, что в любую минуту дух даст мне знать о своем присутствии. Впрочем, можно было не сомневаться, что Мэри-Бет сделает все от нее зависящее, чтобы не позволить ему вмешаться в мои дела. Наверняка, для того чтобы отвлечь Лэшера, она отправилась с ним в какой-нибудь паб, куда приличным женщинам доступ закрыт.

— Что ж, постараюсь выполнить вашу просьбу, — начал свой рассказ профессор. — История этого края восходит ко временам Древнего Рима. Тогда здесь, в горах, поклонялись языческим богам. Однако название Доннелеит происходит от имени одного древнего клана, некогда здесь проживавшего. Клан Доннелеит имел как шотландские, так и ирландские корни. Члены его были потомками ирландских миссионеров, которые во времена святого Брен-дана распространяли по всему миру свет Христова учения. И, разумеется, еще прежде римлян здесь, наверху, поселились пикты. Согласно старинным преданиям, они построили в Доннелейте свой замок, потому что языческие боги благословили это место. Теперь, вспоминая об языческих богах, мы непременно вспоминаем о пиктах. Они жили в высокогорной части Шотландии, и клан Доннелеит, возможно, ведет свое начало именно от них. Об отношениях язычества и католической церкви вы, уверен, знаете не хуже моего.

— Католические храмы воздвигались на месте языческих святилищ, дабы не оскорблять бытующих среди народа верований и подчеркнуть их связь с новой религией, — блеснул я своей осведомленностью.

— Именно так, — одобрительно кивнул профессор. — Но даже в хрониках древних римлян упоминаются повергающие в ужас события и явления, связанные с этой долиной. Там говорится о некоем грозном племени, члены которого подобны неразумным детям и в то же время отличаются беспримерной жестокостью. Якобы если позволить этому племени покинуть долину, оно опустошит мир. Полагаю, речь здесь идет об особо зловещей разновидности так называемого маленького народа. Вы, несомненно, слышали о маленьком народе. Предупреждаю вас, над ним ни в коем случае не следует смеяться.

Тем не менее сам профессор улыбнулся и продолжал:

— Однако же убедительных свидетельств, позволяющих утверждать, что этот загадочный народ существовал в действительности, не сохранилось. Как бы то ни было, еще до преподобного Вида племена, проживающие в горах Шотландии, образовали клан Доннелейт. У Вида мы уже находим сообщение о христианском храме, возведенном в долине.

— А как назывался этот храм? — спросил я.

— Его название мне неизвестно. У Вида, насколько я помню, оно ни разу не упоминается. Одно можно сказать с уверенностью: храм получил имя в честь какого-нибудь христианского святого, который, как вы уже догадались, прежде был язычником. Конечно, вы слышали легенды о могущественных древних правителях, потрясенных внезапным божественным откровением и принявших крещение. Потом, разумеется, они обретали способность творить чудеса. В те времена кельты и пикты обязательно требовали от своего бога многочисленных чудес.

Вы, разумеется, знаете, что римляне так никогда и не сумели подчинить себе горцев. Не преуспели в этом и ирландские миссионеры. Римские правители запретили своим солдатам входить в долину и занимать ближайшие к ней острова. Отчасти это было связано с крайней распущенностью и развратностью местных женщин. Позднее горцы приняли католичество и стали самыми что ни на есть рьяными последователями этой веры. За веру они были готовы сражаться до смерти. Однако основные постулаты католичества они понимали, скажем так, своеобразно. И в этом таились причины их гибели.

— Будьте столь любезны, поясните вашу последнюю мысль несколько подробнее. Какая связь между католичеством и печальной судьбой жителей долины? — спросил я, подливая своему ученому собеседнику портвейна и разглядывая пергаментную карту, которую он развернул на столе.

Профессор сообщил, что это факсимильная копия, которую он собственноручно снял с оригинала, хранящегося в Британском музее.

— Город достиг своего максимального расцвета где-то в четырнадцатом веке, — продолжил он свой рассказ. — Мы располагаем документальными свидетельствами того, что он являлся крупным торговым центром и портом, — в те времена озеро было судоходным. Согласно преданиям, собор, возведенный в долине, представлял собой впечатляющее зрелище. Вы поняли, что сейчас я имею в виду вовсе не тот храм, о котором упоминает Вид, а колоссальный готический собор, строившийся в течение нескольких веков, причем, несомненно, при самой активной поддержке клана Доннелейт. Члены этого клана из поколения в поколение хранили преданность святому, который дал свое имя храму. Этого святого они считали покровителем всех шотландцев. И непоколебимо верили, что ему предстоит стать спасителем нации. Если вас интересует описание святилища, на месте которого был воздвигнут храм, — продолжал профессор, — то сведений сохранилось не так уж много и никто не взял на себя труд собрать их воедино и досконально исследовать.

— Я обязательно этим займусь, — заверил я.

— Возможно, вы сумеете выполнить это благое намерение, — усмехнулся профессор, — но только если собираетесь остаться здесь на десятилетия. Однако вам лучше подняться наверх, в долину, и увидеть остатки былого великолепия. Там, в горах, сохранился древний замок, каменный круг языческого святилища, фундаменты городских домов, сейчас почти полностью заросшие травой, и жалкие развалины собора.

— Но почему собор был разрушен? И что вы имели в виду, когда говорили о том, что религиозные убеждения здешних жителей таили в себе погибель?

— Католики-горцы никому не желали подчиняться, — пояснил профессор. — Ни Генриху Восьмому, который попытался обратить их в лоно протестантской церкви, узаконившей его брак с Анной Болейн, ни великому реформатору Джону Ноксу. Именно Джон Нокс — или его последователи — и погубили их.

Я опустил веки и тотчас увидел собор во всем его величии. Перед моим внутренним взором заплясали языки пламени, бегущие по высоким каменным стенам, я услышал, как трескаются от жара разноцветные витражные окна. Вздрогнув, я поспешил открыть глаза.

— Вы на редкость странный человек, — заметил профессор. — В ваших жилах течет ирландская кровь, не так ли?

Я кивнул и назвал ему имя своего отца. Профессор был изумлен до крайности. Разумеется, он помнил Тирона Макнамару, великого певца. Но он и думать не думал, что о нем помнит кто-нибудь еще.

— Неужели вы его сын?

— Да, — снова кивнул я. — Но продолжайте, прошу вас. Каким образом последователи Нокса уничтожили Доннелейт? И еще. Расскажите о витражных окнах. В соборе ведь были дивные витражные окна, правда? Откуда они взялись?

— Цветное стекло для витражей делали прямо здесь, — сказал профессор. — В двенадцатом и тринадцатом веках францисканские монахи, прибывшие из Италии, открыли горожанам секреты его производства.

— Францисканские монахи из Италии? Так, значит, влияние ордена Святого Франциска Ассизского распространилось и на это горное захолустье?

— Именно так. Орден Святого Франциска был чрезвычайно силен как раз во времена Анны Болейн. Вы помните, когда Генрих Восьмой пожелал развестись с королевой Екатериной, она поселилась во францисканской обители. Однако не думаю, что собор в Доннелейте возводился при участии монахов-францисканцев. Они проповедовали простоту, скромность и умеренность, и храм этот слишком роскошен и богато украшен, чтобы отвечать их вкусам. Нет, по моему мнению, строителями храма, скорее всего, были кон-вентуалы. Это ответвление ордена Святого Франциска Ассизского признавало за человеком право на собственность. Как бы то ни было, когда король Генрих поссорился с Католической церковью и принялся грабить и разрушать монастыри, клан Доннелейт, нимало не колеблясь, выступил против королевских солдат. Да, эта долина стала местом ужасающих кровопролитных сражений. И даже самые отважные британские солдаты оказались не в силах сломить сопротивление местных жителей — они боялись подниматься в эти горы.

— Но в честь какого святого получил свое имя храм?

— Я уже сказал вам, что не знаю. Возможно, то было всего лишь бессмысленное соединение гаэльских звуков. Но если мы сумеем расшифровать его, то вполне может оказаться, что оно звучит как Вероника или Кристофер…

— Или Джон Нокс, — вздохнул я.

— Так вот, после смерти Генриха Восьмого на престол взошла его дочь Мария, — вернулся к прерванному рассказу профессор. — Как вы помните, она была рьяной католичкой. Вновь полились реки крови, но на этот раз жертвами стали протестанты, которых повсеместно сжигали на кострах и вздергивали на виселицы. А потом настали времена королевы Елизаветы! Великой королевы, вновь превратившей Британию в протестантскую империю. Здесь, в горах, не придавали особого значения происходившим внизу переменам. Но вот явился Джон Нокс, великий реформатор. В тысяча пятьсот пятьдесят девятом году в Перте он произнес свою знаменитую проповедь, направленную против папистов, которых он назвал идолопоклонниками. В долине вспыхнула война, и пресвитериане разрушили собор. Они сожгли его дотла, разбили прекрасные витражные окна на мелкие куски, превратили в руины церковную школу и уничтожили все книги. Одним словом, уничтожили все. Кошмарная, жуткая история. Разумеется, местным жителям они заявили, что в долине живут ведьмы, которые служат дьяволу, принявшему человеческое обличье. По их мнению, именно этой нечисти поклонялись в соборе наряду с католическими святыми. Но на самом деле причиной всему была вражда между католиками и протестантами.

Город Доннелейт так никогда и не оправился от нанесенного удара. Впрочем, он еще влачил жалкое существование вплоть до конца семнадцатого столетия, когда последний представитель клана погиб во время пожара в замке. После этого в хрониках не встречается каких-либо упоминаний о клане Доннелейт. Никого не осталось.

— И святого тоже.

— Здешний святой — кем бы он ни был — покинул эту землю еще в тысяча пятьсот пятьдесят девятом году. Да хранит его Господь. Его культ прекратил свое существование вместе с собором. Остался только маленький вымирающий городок, жители которого почти сплошь были приверженцами пресвитерианской церкви. А за его пределами на месте «поганого» языческого святилища сохранился «этот ужасный» каменный круг.

— А что еще любопытного вы можете сообщить о языческих легендах и преданиях? — продолжал я свои расспросы.

— Лишь то, что некоторые люди до сих пор верят в эти легенды. Время от времени к нам сюда приезжают путешественники издалека, порой даже из самой Италии. Они расспрашивают о старинных развалинах. Ищут дорогу в Доннелейт. Осматривают место, где прежде стоял собор. Поверьте, я говорю вам чистую правду: не только вы один интересуетесь судьбой клана Доннелейт. До вас многие поднимались в горы и занимались там раскопками. И мне уже доводилось прежде отвечать на те же вопросы, что сегодня задали мне вы. В последний раз о соборе и клане Доннелейт меня расспрашивал один ученый из Амстердама.

— Вот как? Из Амстердама?

— Да, в Амстердаме существует орден ученых-историков. Еще одна их Обитель — так они называют свои центры — находится в Лондоне. Их орден во многом напоминает монашеский, однако на самом деле они лишены религиозных убеждений. На моей памяти они приезжали сюда не менее шести раз. Осмотрели в долине каждый камень. У этой организации весьма странное название. В отличие от имени святого, в честь которого назван собор, оно запало мне в память. Такое трудно забыть.

— И что же это за название?

— Таламаска, — ответил профессор. — Должен признать, все члены этого ордена — по крайней мере, те из них, кто приезжал сюда, — ученые, обладающие на редкость богатыми и многосторонними знаниями. И к книгам они относятся с истинным благоговением! Видите вон тот маленький «Часослов»? Поверьте мне, это действительно бесценное сокровище. Так вот, эту книгу подарил мне один из них. Всякий раз они привозят мне изумительные подарки. Взгляните вот на это. Представьте себе, это одна из первых печатных Библий короля Иакова. Ее они привезли, когда приезжали сюда в последний раз. Тогда они разбили лагерь в долине. Впрочем, они всегда так делают. Проводят в долине несколько недель, а потом уезжают. И всякий раз я вижу, что они разочарованы. Как видно, поиски до сих пор не приносят желаемого результата.

Меня охватило волнение. И сразу же вспомнилась удивительная история, которую я в трехлетнем возрасте услышал от бабушки Мари-Клодетт. В ее рассказе упоминался некий не то ученый, не то колдун из Амстердама, который прибыл в Шотландию и спас несчастную Дебору, дочь сожженной заживо Сюзанны. В течение нескольких мгновений события и образы, хранившиеся в памяти Лэшера, ожили в моем сознании, и я едва не лишился чувств. Однако усилием воли я отогнал наваждение. Нельзя было терять драгоценное время, предаваясь видениям. Следовало воспользоваться словоохотливостью моего нового знакомого и вытянуть из него как можно больше столь важных для меня сведений.

— А еще меня интересует черная магия, — вновь заговорил я. — Насколько мне известно, в этих краях она процветала. В семнадцатом столетии были даже случаи сожжения ведьм на кострах. Вам что-нибудь известно об этом?

— А как же. Вот, например, одна кошмарная история. Героиню ее звали Сюзанна. То была простая крестьянка, жившая в окрестностях Доннелейта. Мне посчастливилось найти один бесценный документ. Представьте себе, это подлинный памфлет. Из тех, что распространялись здесь во времена суда над ведьмами.

С этими словами профессор направился к своему столу и извлек из ящика несколько листков пожелтевшей от времени бумаги. Взглянув на первый из них, я увидел грубо выгравированное изображение женщины, окруженной языками пламени, похожими на гигантские листья чудовищного растения.

Надпись под картинкой была сделана по-английски:

«ИСТОРИЯ ВЕДЬМЫ ИЗ ДОННЕЛЕЙТА»

— Вы не согласились бы продать мне это? — дрожащим от волнения голосом выпалил я.

— Ни за что на свете, — отрезал профессор. — Но, если пожелаете, я могу сделать для вас полную и точную копию.

— Буду вам очень признателен. — Я вытащил бумажник и положил на стол толстую пачку американских долларов.

— Премного благодарен. Однако не будем торопиться. Насколько я вижу, вы до крайности нетерпеливы. Это все ирландская кровь. Французы, те намного более сдержанны и хладнокровны. Видите ли, у меня есть внучка, которая занимается изготовлением копий. Большая мастерица по этой части. В самом скором времени она займется интересующим вас документом. Можете быть уверены, она сделает вам превосходную факсимильную копию на пергаменте.

— Прошу вас, профессор, расскажите мне, о чем говорится в этом памфлете.

— Это всего лишь собрание самых что ни на есть диких суеверий и предрассудков, и не более того. Подобные памфлеты были в ходу по всей Европе. Что касается именно этого, то он напечатан в Эдинбурге, в тысяча шестьсот семидесятом году и повествует о судьбе некой Сюзанны, хитроумной и злобной ведьмы, которая стала приспешницей сатаны и продала ему свою душу. Колдунья была изобличена и предана огню. Однако ее дочь, рожденная вне брака, так называемое дитя любви, избежала печальной участи матери. Дело в том, что девочка была зачата первого мая. Считается, что на таких детях лежит благословение Божие. Поэтому никто не осмелился ее тронуть. Впоследствии дочь Сюзанны взял под свою опеку кальвинистский священник. Он увез девочку в Швейцарию, где, я надеюсь, позаботился о спасении ее души. Если мне не изменяет память, имя этого священника было Петир ван Абель.

— Петир ван Абель?! Вы уверены, что его звали именно так? Его имя упомянуто здесь, на этих листках?

Я с трудом сдерживался, чтобы не выдать себя. Передо мной было единственное письменное подтверждение истории, некогда услышанной от Мари-Клодетт. О том, что этот священник является моим предком, я предпочел умолчать. Я и так поразил профессора, сообщив, что являюсь потомком Тирона Макнамары. Охваченный предчувствием важного открытия, я хранил молчание и отчаянно боролся с желанием похитить памфлет.

— Да, конечно, его звали Петир ван Абель, это имя упомянуто в памфлете, — подтвердил ученый муж. — Кстати, памфлет этот написан одним священником в Эдинбурге, там же отпечатан и распродан с немалой выгодой. В семнадцатом веке на подобные истории был немалый спрос. Точь-в-точь как на иллюстрированные журналы сегодня. Представьте только, как уютным зимним вечером вся семья собиралась у камина и рассматривала эту душераздирающую картинку, на которой несчастная женщина горит заживо. Как вы знаете, случаи уничтожения ведьм на костре в Эдинбурге отнюдь не были редкостью. Обычно их сжигали у Ведьмина колодца, на Эспланаде. И этот дикий обычай сохранялся вплоть до конца семнадцатого века.

Я издал нечто вроде сочувственного бормотания. Неожиданно полученное подтверждение семейного предания настолько поразило меня, что я лишился способности внятно выражать свои мысли. Я ощущал, что, стоит чуть ослабить волю, воспоминания Лэшера полностью захлестнут мое сознание. Чтобы отвлечься, я поспешил задать очередной вопрос.

— Если я не ошибаюсь, ко времени суда над ведьмой собор уже был сожжен? — Я старался говорить как можно равнодушнее.

— Да, разумеется, от собора к тому времени ничего не осталось. Да и от города тоже. В горную долину поднимались лишь пастухи со своими стадами. Но, знаете ли, некоторые историки полагают, что огненные казни ведьм явились своеобразным продолжением противостояния между католиками и протестантами. Возможно, подобная точка зрения недалека от истины. Сторонники ее утверждают примерно следующее: во времена Джона Нокса жизнь стала скучной и унылой. Церкви лишились украшений, витражных стекол, не стало ни статуй, ни благозвучных латинских гимнов. Горцы позабыли даже свои красочные обряды и обычаи. И в результате они вернулись к некоторым старым языческим обрядам — лишь для того, чтобы внести хоть какое-то разнообразие в свою тоскливую жизнь.

— Вы думаете, именно так произошло в случае с Сюзанной, ведьмой из Доннелейта?

— Нет. То был самый что ни на есть типичный процесс. Граф Доннелейт впал в крайнюю бедность, замок, где он жил, пребывал в плачевном состоянии. Об этом графе мы почти ничего не знаем. Известно лишь, что он погиб во время пожара, унесшего также жизнь его сына и внука. Что до ведьмы, то эта простая деревенская женщина была, по-видимому, весьма неглупа и недурна собой и потому пользовалась популярностью у соседей, которые нередко обращались к ней за помощью. Никаких свидетельств об ее участии в шабашах до нас не дошло. Возможно, подобные сборища и проводились где-то, но только не в этих краях. Вся вина несчастной Сюзанны состояла в том, что она любила ходить к языческому каменному кругу. За эту привычку ей пришлось дорого заплатить.

— Вы так часто упоминаете некий языческий каменный круг. Что он собой представляет?

— О, об этих старых камнях до сих пор ведутся жаркие споры. Некоторые ученые утверждают, что по древности они не уступают Стонхенджу, а быть может, даже древнее его. Если вам угодно знать мое мнение, то я полагаю, что круг этот воздвигли пикты. Камни, составляющие его, различаются по величине, и, несомненно, некоторые из них были специально обтесаны, хотя и весьма грубо. Уверен, некогда все камни покрывала резьба. Священный языческий круг служит последним напоминанием о прошлом этих мест, и, я думаю, в свое время надписи и рисунки на камнях были намеренно уничтожены, а время и непогода немало способствовали тому, чтобы даже следы их исчезли полностью.

Профессор достал небольшой альбом с рисунками.

— Взгляните, вот образцы искусства пиктов, — сказал он.

Рассматривая альбом, я почувствовал себя окончательно сбитым с толку. Я не понимал, к чему мне все это. И в то же время, разглядывая изображения воинов, ряды маленьких фигурок с чеканными жесткими профилями, с мечами и щитами в руках, я понимал, что рисунки эти навсегда останутся в моей памяти. Не зная что сказать, я хранил молчание.

— Думаю, каменный круг был местом, где пикты поклонялись своим богам. Черт с ним, со Стонхенджем. Впрочем, как знать. Не исключено, что каменный круг воздвигли племена, о которых нам почти ничего не известно. Не исключено даже, что это дело рук маленького народа.

— А кому сейчас принадлежит долина? — поинтересовался я.

На этот вопрос мой собеседник не мог ответить с уверенностью. Он сообщил лишь, что земли были очищены по распоряжению правительства Англии, а их несчастных, едва ли не умиравших от голода обитателей переселили в иные места — как утверждали, ради их же блага. Конечно, все это было прискорбно. Весьма прискорбно. Кстати, многие местные жители переселились в Америку, заметил профессор и поинтересовался, не доводилось ли мне слышать что-либо об изгнании горцев. Я заверил его, что ничего не знал об этом трагическом эпизоде.

— Я рассказал вам все, что знал сам, — завершил профессор свою речь. — К сожалению, больше ничем помочь не могу. Не скрою, мне хотелось бы располагать более полными сведениями.

— Вы непременно получите такую возможность. Я предоставлю в ваше распоряжение средства для дальнейших исследований, — пообещал я.

Потом я попросил профессора сопровождать меня в Доннелейт. Однако новый мой знакомый наотрез отказался, объяснив свой отказ тем, что прогулки по горам ему давно уже не по силам.

— Я люблю эту долину, — сказал он. — Но в последний раз я был там много лет назад, с одним из агентов амстердамского ордена, человеком блестящего ума и самой широкой образованности. Звали его Александр Каннингем. Разумеется, он оплатил все расходы, связанные с нашим путешествием. Мы провели в долине целую неделю. Не скрою, мне порядком там надоело и я был рад вернуться к цивилизации. А во время прощального обеда, состоявшегося здесь, в моем доме, между нами произошел довольно странный разговор.

«Вы нашли наверху то, что искали?» — поинтересовался я у Каннингема.

«Нет, не нашел, — ответил он. — И благодарю за это Бога, если только он существует».

С этими словами он вышел, но потом вдруг вернулся.

«Позвольте дать вам один совет, дружище, — сказал он, пристально глядя мне в глаза. — Помните, что все легенды, связанные с горной долиной, следует принимать всерьез. А еще помните, что история замка Гламз — не повод для шуток. Маленький народ по-прежнему живет в горной долине и, если в том будет надобность, вполне может созвать ведьм на шабаш».

Естественно, я осведомился, о какого рода надобности может идти речь. Но на этот мой вопрос Каннингем ответил молчанием. Мне показалось, он и сам этого не знал.

— А что за история замка Гламз?

— О, видите ли, над семьей Гламз тяготеет проклятие. И когда они рассказывают о нем новому наследнику, он навсегда утрачивает способность улыбаться. Об этом немало написано. Когда-то я и сам побывал в замке Гламз. Так вот, возвращаясь к тому ученому из ордена Таламаска… Он, знаете ли, поразил меня своим усердием и научным пылом. Мы с ним неплохо провели время в долине, любуясь луной.

— Однако пресловутый маленький народ вам увидеть не удалось? Профессор долго молчал.

— Признаюсь, кое-что любопытное я все-таки видел, — наконец заговорил он. — И уверен, это были не эльфы. В какой-то момент на опушке леса появились крошечные мужчина и женщина, довольно уродливые на вид. Похожи на тех бедолаг, что просят милостыню на улицах. Когда я рассказал об этом моему другу из Таламаски, он был просто вне себя. Страшно досадовал, что не видел их собственными глазами. Но, увы, больше они ни разу не показались.

— Однако вы-то их все же видели! Так, значит, выглядели они ужасающе?

— Откровенно говоря, это зрелище заставило меня содрогнуться. — Профессор тряхнул головой, словно отгоняя неприятное воспоминание. — Не слишком-то я люблю об этом рассказывать. Поймите, друг мой, для нас эльфы отнюдь не те забавные безвредные создания, какими их принято считать. Они демоны природы, духи лесов и лугов, могущественные, опасные, способные на жестокую месть. Поверьте мне на слово, в той горной долине вспыхивают по ночам таинственные огни. Они то и дело вдруг, без всякой на то причины, загораются у самого горизонта. Я желаю вам успеха, однако вынужден, к сожалению, отказаться от чести сопровождать вас в этой экспедиции. Тем не менее я буду счастлив оказать вам посильную помощь и немедленно приступлю к поиску и сбору всех материалов, которые могут вас заинтересовать, дабы предоставить их в ваше распоряжение.

Тепло простившись с профессором, я отправился домой, в нашу прекрасную квартиру в Новом городе.

Мэри-Бет еще не вернулась. В полном одиночестве я сидел в гостиной, располагавшейся между нашими спальнями, потягивал шерри и записывал все, что мне удалось запомнить из рассказа профессора. В комнатах было прохладно. Я не сомневался, что изрядно замерзну в горной долине, и все же должен был туда отправиться. В том, что неведомый святой и загадочный маленький народ, обитающий в горах Шотландии, связаны между собой, я не сомневался.

Вокруг стояла тишина. И вдруг мною овладело знакомое ощущение. Я понял, что Лэшер близко. Он был здесь, в комнате, совсем рядом со мной. И он читал мои мысли.

— Ты здесь, любимый? — беззаботно спросил я, записывая последние слова.

— Значит, теперь тебе известно имя, — раздался в моем сознании безмолвный голос.

— Да, Петир ван Абель. Но имени святого я по-прежнему не знаю.

— Петир ван Абель, — неспешно повторил он. — Я помню Петира ван Абеля. Петир ван Абель видел Лэшера.

Судя по всему, дух пребывал в спокойном и задумчивом настроении. Беззвучный его голос звучал четко и был красив, как никогда.

— Расскажи мне о нем, — попросил я.

— Я расскажу тебе о нем на священном каменном круге, — пообещал дух. — Мы отправимся туда вместе. Я все время пребываю там. И ты должен пойти туда.

— Ты все время находился там, в горах? Но как это понимать? Значит, ты мог быть там и одновременно с нами?

— Да, — последовал ответ, сопровождаемый тяжелым вздохом. Но мне показалось, что сам он далеко не уверен в истинности своего утверждения. Судя по всему, это было нечто выходившее за пределы его понимания.

— Не упрямься, дух, скажи мне, кто ты такой? — взмолился я.

— Лэшер, вызванный Сюзанной, ведьмой из горной долины, — с готовностью сообщил он. — Ты меня знаешь, Джулиен. Я так много для тебя сделал.

— Скажи мне, дух, где сейчас моя дочь, Мэри-Бет, — потребовал я. — Надеюсь, ты не бросил ее на произвол судьбы в этом паршивом городе? Сам знаешь, она способна на рискованные затеи, которые могут завести слишком далеко.

— Позволь напомнить тебе, Джулиен, что все ее затеи на редкость разумны. Однако сегодня я оставил ее, дабы позволить ей потешить собственную плоть, а не разум.

— О чем это ты?

— Она нашла красивого молодого шотландца, который достоин стать отцом новой ведьмы.

Услышав это, я буквально впал в бешенство и как ужаленный подскочил на месте.

— Говори, где Мэри-Бет? — взревел я.

А в следующую секунду до меня донеслось ее беззаботное пение и звук ее легких шагов по коридору. Дверь отворилась, и Мэри-Бет появилась на пороге. Она была очень хороша: на щеках играл свежий румянец, волосы свободно рассыпались по плечам.

— Наконец-то я на это решилась, — радостно возвестила она, танцующей походкой подходя ко мне и целуя в щеку. — Почему у тебя такой дикий взгляд?

— Кто этот человек? — задал я встречный вопрос.

— Тебе не стоит даже думать о нем, Джулиен, — пожала она плечами. — Я никогда больше и не взгляну в его сторону. Ну, скажем… лорд Мэйфейр. Вполне достойное имя, не правда ли?

Некоторое время спустя, убедившись, что Мэри-Бет действительно беременна, мы отправили домой полное лживых измышлений письмо, где сообщили, что отцом будущего ребенка является некий лорд Мэйфейр из Доннелейта и что бракосочетание упомянутого лорда и Мэри-Бет состоялось в Доннелейте. На самом деле ни жениха, ни свадьбы, ни города не существовало.

Однако я забежал далеко вперед. Впрочем, должен отметить, в тот самый момент, как Мэри-Бет сообщила мне о произошедшем, я понял, что совокупление, на которое она решилась, обязательно будет иметь желанные последствия. По ее словам, избранник ее был истинным шотландцем — черноволосым, обаятельным, сладострастным и очень богатым. Что ж, подумал я, возможно, это не такой уж плохой способ выбрать отца своему будущему ребенку.

Обуревавшие меня чувства — боль, страх, ревность, стыд — я, конечно, всеми силами попытался скрыть от Мэри-Бет. Ведь мы с ней привыкли ни в чем не стеснять свободу друг друга. Я не хотел предстать перед ней косным и ограниченным ревнивцем, опасаясь, что она попросту поднимет меня на смех. К тому же мне не терпелось отправиться в Доннелейт.

Пока я рассказывал Мэри-Бет о том, что мне удалось узнать, наш преданный дух оставался в стороне и не вмешивался в нашу беседу. Воистину в ту ночь он пребывал в удивительно мирном и благостном настроении. Постепенно мы тоже успокоились. Но тут с улицы донеслись встревоженные голоса. Прислушавшись, я понял, что один из местных лордов только что убит.

Я не скоро услышал его имя, которое, впрочем, не сказало мне ровным счетом ничего. Кроме одного: я узнал, как зовут отца ребенка Мэри-Бет.

Однако вернемся в Доннелейт. Позвольте мне рассказать о совершенных там открытиях.

В горную долину мы отправились на следующий день, наняв две большие кареты. В одной разместились мы и наш багаж, в другой — несколько слуг, без помощи которых мы не могли бы обойтись в этом рискованном путешествии. Сначала мы двинулись на север, в Даркирк, где переночевали на постоялом дворе. Поутру мы продолжили путь уже верхом. Следом шли две лошади с поклажей. Нас сопровождали и двое местных жителей, тоже верхом.

Мы с Мэри-Бет обожали лошадей, и верховая прогулка по холмистой местности была для нас обоих истинным удовольствием. Лошадей мы выбрали превосходных, запасом провизии располагали вполне достаточным. Впрочем, вскоре почтенный мой возраст начал о себе напоминать: суставы предательски заныли, а конечности затекли. Проводники наши были молоды, так же как и Мэри-Бет. Все тяготы пути они переносили с легкостью. Мне приходилось страдать в одиночку, замыкая процессию. Однако окружавшие нас холмы, поросшие густыми лесами, радовали взор, небо над головой сияло чистотой и синевой. Красоты пейзажа заставляли меня забыть об усталости, и, несмотря на свои преклонные лета, я чувствовал себя счастливым.

Великолепие природы, которое нам довелось увидеть, воистину поражало воображение! Как прекрасна Шотландия! Но нам приходилось спешить, чтобы добраться до долины засветло. При этом двигались мы почти наугад. Когда я ощущал, что нам необходимо повернуть в ту или другую сторону, я сообщал об этом проводникам, и, как правило, мы полагались на подсказки моей интуиции. В полдень мы остановились на привал, перекусили и продолжали путь почти до самого заката.

Последние лучи солнца догорали в небе, когда мы прибыли в долину, точнее, оказались на склоне, ведущем в нее. Выехав из густых зарослей шотландских сосен, дубов и ольхи, мы очутились на горном выступе, откуда открывался вид на замок, стоявший над озером. Колоссальная каменная громада, зияя провалами окон, возвышалась над сверкающим зеркалом воды. А в долине нам удалось разглядеть высокие обветшалые арки разрушенного собора и простой, без всяких украшений, каменный круг. Вопреки разделявшему нас значительному расстоянию он был виден удивительно отчетливо.

Несмотря на то что сумерки сгущались с каждой минутой, мы решили продолжить путь. Зажгли фонари и двинулись вниз, минуя небольшие рощи. Вскоре мы оказались на травянистом ковре долины, однако не стали разбивать лагерь, а направились прямиком к развалинам города, точнее, к остаткам деревенских домов, некогда его окружавших.

Мэри-Бет выразила желание остановиться на ночлег непосредственно внутри языческого каменного круга. Но наши проводники-шотландцы решительно воспротивились этому. Более того, предложение Мэри-Бет привело их в негодование.

— Это колдовской круг, мадам, — заявил один из них. — Вам не следует здесь останавливаться. Можете не сомневаться, маленький народ отомстит тому, кто осмелится это сделать.

— Эти шотландцы такие же сумасшедшие, как и ирландцы, — усмехнулась Мэри-Бет. — С таким же успехом мы могли бы отправиться в Дублин. И тут и там только и разговоров, что о ведьмах, гномах, эльфах и феях.

Услышав ее слова, я невольно содрогнулся. Теперь мы были в самом центре широкой долины. Деревня оказалась разрушенной до основания. Я понимал, что наши палатки и фонари будет видно издалека. И неожиданно мною овладело пронзительное чувство собственной беззащитности.

«Лучше бы мы поднялись наверх, к развалинам замка», — подумал я. И только в этот момент осознал главную причину своего беспокойства: за весь день дух ни разу не дал о себе знать. Мы не ощущали его близости, его прикосновений, его дыхания.

Чувство страха росло, становилось все острее и настойчивее.

— Приди ко мне, Лэшер, — прошептал я, неожиданно отчего-то испугавшись, что он покинул нас, дабы совершить нечто ужасное, причинить вред тем, кто был нам дорог. А что, если мы имели несчастье вновь вызвать его гнев?

Однако Лэшер откликнулся на мой зов, причем довольно быстро. С погасшим фонарем в руках я брел по высокой траве, с трудом переставляя одеревеневшие от долгой верховой езды ноги. И тут прохладный ветерок коснулся моего лица, а травы пригнулись к земле, образовав огромный круг.

— Я вовсе не сержусь на тебя, Джулиен, — услышал я его исполненный боли и страдания голос. — Мы на нашей земле, на земле клана Доннелейт. Я вижу то, что видишь ты. Это зрелище исторгает слезы из моих глаз, ибо я помню то, что некогда произошло в этой долине.

— Расскажи мне о том, что здесь случилось, — попросил я.

— Ты сам знаешь. Здесь стоял великолепный собор. Кающиеся грешники и недужные толпами приходили сюда, преодолевая все трудности нелегкого пути, дабы поклониться святой гробнице. Вокруг собора раскинулся город, где бурлила жизнь. И едва ли не во всех городских лавках продавалось изображение… изображение…

— О каком изображении ты говоришь?

— Не все ли равно? Я знаю лишь, что буду рожден вновь и уж никогда более не утрачу плоть. Знаю, что отнюдь не являюсь рабом истории. Скорее меня можно назвать рабом собственных устремлений. Ты понимаешь, в чем тут разница, Джулиен?

— Если тебе не трудно, выражайся менее туманно, — попросил я. — Это как раз тот случай, когда твои слова приводят меня в недоумение.

— Ты слишком чистосердечен, Джулиен, — заявил призрак. — Так и быть, постараюсь объяснить тебе. Прошлого не существует. Не существует вообще. Есть только будущее. И чем больше мы узнаем, тем сильнее убеждаемся в том, что благоговение перед прошлым это всего лишь предрассудок. Ты делаешь все, что в твоих силах, дабы твоя семья процветала. И я тоже делаю все от меня зависящее. Я хочу, чтобы могущественная ведьма наконец даровала мне плоть. Ты хочешь, чтобы твои дети и дети твоих детей обладали богатством и властью.

— Да, это так, — ответил я.

— Это все. Больше ничего не существует. Больше нечего желать. И это ты привез меня сюда, в это место, которое я никогда не покидал, дабы я это понял.

Я стоял под темнеющим небом. Передо мной расстилалась огромная равнина, посреди которой возвышались руины собора. Слова призрака глубоко врезались мне в память, и я знал, что они останутся там навечно.

— Кто научил тебя этому? — спросил я.

Ты сам и научил, — последовал ответ. — Ты и тебе подобные научили меня желать и стремиться к своей цели, вместо того чтобы горевать и сетовать на судьбу. А сейчас благодаря мне ты слышишь зов прошлого. Но это обманчивый зов.

— Это ты так думаешь, — возразил я.

— Нет, поверь мне, прошлое и в самом деле не имеет смысла, — изрек он. — Что проку в этих старых потрескавшихся камнях? Они ничего не значат.

— Позволено ли мне будет осмотреть собор? — спросил я.

— Конечно, — ответил он. — Если хочешь, зажги свой фонарь, чтобы лучше видеть. Но помни: тебе все равно не дано увидеть собор таким, каким видел его я.

— Ты ошибаешься, дух, — покачал я головой. — Всякий раз, когда ты входишь в меня, ты оставляешь мне частицу своих воспоминаний. Я уже видел этот собор многократно. Я видел, как верующие толпятся у его дверей, видел, как горят свечи, видел рождественские гирлянды из еловых ветвей, которыми украшены его стены…

— Замолчи! — резко оборвал он, и я ощутил, как он налетел на меня, подобно порыву ветра, и едва не сбил с ног.

Я опустился на колени. Жестокий порыв стих.

— Благодарю тебя, дух, — смиренно произнес я. Затем вытащил спичку, зажег ее, бережно прикрывая ладонью, и засветил фонарь. — Разве ты не хочешь рассказать мне о тех далеких временах?

— Я расскажу тебе о том, что вижу сейчас. Я вижу своих детей.

— Ты имеешь в виду нас? — осведомился я.

Но более он не произнес ни слова, хотя и последовал за мной сначала по высокой траве, потом по каменистой, ухабистой земле, чтобы оказаться наконец у развалин храма. Я остановился перед разрушенными арками некогда гигантского нефа.

Господи, сколь великолепен был этот собор в прежние времена! В Европе мне уже доводилось любоваться готическими храмами, подобными этому. Судя по круглым аркам и обильной росписи, создатели собора отнюдь не стремились к строгому соответствию канонам римского стиля; но, без сомнения, некогда это сооружение поражало своим величием и изяществом ничуть не меньше, чем знаменитые соборы в Шартре или в Кентербери.

— Но где же витражные окна? Неужели от всей этой красоты не осталось даже осколка? — прошептал я.

В качестве печального ответа порыв ветра пронесся по долине, пригнув высокие травы, а потом по разрушенному нефу, и я вновь ощутил его прикосновение, на этот раз полное ласки. Луна в небе поднялась еще выше, и звезды изливали на землю свой холодный свет.

Внезапно в самом дальнем конце нефа, там, где находилось круглое окно-розетка и возвышался лучше всего сохранившийся фрагмент арки, я различил зримое воплощение духа. Он показался мне невероятно громадным, темным и полупрозрачным. Он чернел подобно грозовому облаку на фоне неба и хранил безмолвие, то сжимаясь, то расширяясь вновь, а потом вдруг рассеялся без остатка, превратившись в ничто.

Перед моими глазами вновь было лишь ясное ночное небо, в котором сияла луна, а вдали виднелись силуэты поросших лесом гор. Повсюду царил покой, в воздухе ощущался холодок и какая-то особая, звонкая пустота. Мой фонарь горел ровно и ярко. Я был совершенно один. Развалины собора словно выросли, стали еще громаднее, и я ощутил себя карликом — ничтожным, никчемным и несчастным. Я опустился на землю и сел, подтянув к себе колени и опустив на них голову. Вглядываясь в темноту, я всей душой желал, чтобы мною вновь овладели воспоминания Лэшера.

Но ничто не нарушило моего одиночества. Я сидел, размышляя о тайне, определившей всю мою жизнь, о любви к собственной семье, о небывалом процветании, которого клан Мэйфейров достиг под крылом вездесущего зла.

Наверное, нечто подобное происходит во многих семьях, думал я. Возможно, и над другими тяготеет проклятие, и сделка с дьяволом не только наш удел. Бесспорно, это смертный грех. Но разве существует иной способ достичь земных благ, богатства и власти? И в то же время, вопреки всему, я упорно верил в добродетель.

Именно в следовании по пути добродетели видел я свое призвание и предназначение. Я должен любить ближнего, нести добро, растить детей, помогать бедным и страждущим. Путь этот расстилался передо мной во всей своей сияющей простоте. «Что можешь сделать ты, жалкий идиот? — в отчаянии спрашивал я себя. — Лишь оберегать свою семью, давать своим близким средства к существованию, заботиться о том, чтобы все они были здоровы и счастливы. Просветлять их души и защищать их от зла».

Внезапно в голову мне пришла мысль, показавшаяся чрезвычайно важной. Я недвижно сидел на мягком ложе травы, освещенный теплым сиянием фонаря, и стены разрушенного храма окружали меня со всех сторон. Подняв голову, я увидел, что луна светит теперь прямо в окно-розетку. От стекол, разумеется, ничего не осталось. О том, что это именно окно-розетка, я мог лишь догадываться, потому что уже встречал подобные окна в других соборах. Я знал также, каково его значение, ибо был знаком с иерархией предметов, присущей католической церкви. Среди цветов роза занимает главенствующее положение. И, соответственно, окно в форме розы символизирует лучшую и прекраснейшую из женщин — Деву Марию.

Я думал лишь об этом, и ни о чем больше. И на уста мне невольно пришли слова молитвы. Но я молился не Пресвятой Деве. Нет, я молился воздуху здешних мест, земле под своими ногами. Обращаясь к Господу, я просил его заключить со мной сделку. «Боже великий и всемогущий, я готов отправиться в ад, готов претерпеть вечные муки, если ты спасешь мою семью, — твердил я. — Пусть Мэри-Бет и все ведьмы, которые последуют за ней, сгинут в геенне огненной. Но спаси мою семью, Господи. Не оставь моих потомков своими милостями, даруй им счастье, силу и процветание».

Так я молился, но слова мои остались без ответа. Я еще долго просидел у стен собора. Луна скрылась за пеленой туч, а потом появилась вновь, сияющая и великолепная. Разумеется, я не ожидал, что Господь даст мне немедленный ответ. Однако надежда на то, что сделка возможна, не оставляла меня. Будет справедливо, если мы, ведьмы и колдуны, понесем наказание. Я готов принять любую, сколь угодно тяжелую кару. Но пусть остальные, невинные, пребывают в безмятежности. Таков был данный мною обет.

Охваченный радостью, я поднялся на ноги, взял фонарь и отправился к своим спутникам.

Мэри-Бет уже спала в палатке, а оба проводника курили трубки и предложили мне присоединиться к ним. Я отказался, сославшись на усталость, и объяснил, что предпочитаю сейчас отдохнуть и выспаться, а утром встать пораньше.

— Надеюсь, сэр, вы ходили туда не для того, чтобы молиться? — спросил один из проводников. — Молиться в развалинах этой церкви очень опасно.

— Почему же? — дрогнувшим голосом спросил я.

— Это храм Святого Эшлера, а святой Эшлер имеет обыкновение отвечать тем, кто обращается к нему с молитвой. Как знать, к чему это может привести.

И оба парня расхохотались, хлопая себя по бедрам и многозначительно подмигивая друг другу.

— Святой Эшлер?! — повторил я. — Так вы говорите, это храм Святого Эшлера!

— Да, сэр, — ответил второй проводник, до сей поры хранивший молчание. — В давние времена это был самый почитаемый святой во всей Шотландии. Когда-то в соборе находилась его гробница. А пресвитериане заявили, что даже произносить его имя — грех. Подумать только! Хотя, может, дело с этим святым и в самом деле нечисто. Правду сказать, он знался с ведьмами.

Время и пространство внезапно исчезли. В безмолвии ночи мною овладели воспоминания. Я видел наши плантации, видел себя трехлетним мальчиком, видел старую ведьму-бабушку, что рассказывала мне по-французски удивительные истории. «Сюзанна, весьма искусная и опытная ведьма, вызвала дух Лэшера в Доннелейте, причем получилось это исключительно по ошибке, — едва слышно прошептал я себе под нос— Приди, мой Лэшер. Приди, мой Эшлер. Приди, мой Лэшер. Приди, мой Эшлер».

Я повторил эти слова несколько раз, сначала шепотом, а потом раздельно и громко. Разумеется, проводники ничего не поняли, но в ответ на мое заклинание из самого сердца долины с ревом примчался ветер, столь сильный и яростный, что завывания его эхом отдались в горах.

Под натиском ветра палатки наши затрепетали и едва не попадали. Проводники бросились к ним, чтобы укрепить. Все фонари моментально погасли. Ветер становился все более неистовым, и в ту секунду, когда проснувшаяся Мэри-Бет, неслышно подошла ко мне и схватила за руку, на долину Доннелейт обрушилась буря. Потоки дождя низвергались на землю, а оглушительные раскаты грома, раскалывая небо, заставляли нас съеживаться от страха.

Однако мне удалось спасти и себя, и своих спутников. Несмотря на испуг, я вскоре понял, что от подобной ярости не скроешься. Тогда я выпрямился и поднял голову. Я смотрел прямо в небо, а жесткие струи дождя хлестали меня по лицу.

— Будь ты проклят, святой Эшлер! — воскликнул я. — Отправляйся в ад, где тебе самое место! Теперь я знаю, кто ты такой. Святой, низвергнутый святой, лишившийся ореола святости. Отправляйся же в ад. Ты не святой. Демон — вот кто ты на самом деле!

Взбесившийся вихрь сорвал и унес прочь одну из наших палаток. Проводники бросились к оставшейся, чтобы удержать ее. Мэри-Бет пыталась заставить меня замолчать. А ветер и дождь усиливались с каждой секундой. Буря превратилась в ураган неимоверной мощи.

В момент наивысшего разгула стихии явился он. Мы увидели, как из мокрой травы внезапно поднялось небольшое темное облако, которое принялось кружиться без остановки, закрыло собой все небо, а потом вдруг исчезло — так же внезапно, как и появилось.

Потрясенный, я словно прирос к месту. На мне не осталось ни одной сухой нитки, разорванная рубашка сползала с плеча. Мэри-Бет с распущенными волосами бродила по мокрой траве, отважно устремив взгляд в небеса. В глазах ее светились удивление и любопытство.

Ко мне подбежал один из проводников.

— Черт бы вас побрал, сэр, — рявкнулон. — Я же сказал, что этому святому нельзя молиться. Какого же дьявола вы не послушались! Вы нас всех едва не угробили!

В ответ я лишь тихонько рассмеялся.

— Боже, помоги мне, — вздохнул я про себя. — Господь великий и всемогущий, если твои святые превращаются в злобных демонов, разве это не доказательство того, что ты оставил нас?

Влажный воздух слегка потеплел. Проводники зажгли фонари. Земля с удивительной быстротой впитала воду, как будто вовсе и не было проливного дождя. Лишь наша одежда оставалась насквозь мокрой, а сами мы чувствовали себя совершенно разбитыми. Луна вновь засияла на небе, изливая на долину мягкий серебристый свет. Мы принялись натягивать палатки и сушить постельные принадлежности.

Всю ночь я провел без сна. Как только первые лучи солнца блеснули на небе, я отправился к проводникам.

— Мне необходимо узнать историю этого святого, — заявил я.

— Ради Бога, не произносите вслух его имя, — взмолился один из парней. — Воистину, нечистый дернул меня назвать его вчера вечером. Поверьте, я слышал про него лишь краем уха. И вряд ли кто расскажет вам его историю. Это ведь старая легенда, и некоторые считают ее пустой выдумкой. Хотя, судя по урагану, который разыгрался здесь вчера, легенда недалека от правды.

— Расскажи мне все, что знаешь, — потребовал я.

— Я же сказал, что не знаю ничего, — упрямо повторил он. — О нем я слышал только от собственной бабушки. Она всегда вспоминала его, когда желала чего-то невозможного. Это она сказала мне, что к нему следует обращаться с великой осторожностью. Ни в коем случае нельзя просить у него исполнить желание, которое не является сокровенным и заветным. Здесь, в горах, я тоже пару раз слышал его имя. О нем поется в старых песнях. Вот и все. Сам я не католик, да будет вам известно. И не обязан разбираться в католических святых. И никто из местных жителей в них не разбирается.

Второй проводник кивнул в знак согласия.

— Сам я знаю и того меньше, — сообщил он. — Раз, правда, слышал, как моя дочь ему молилась. Просила, чтобы он заставил парней обратить на нее внимание.

Я еще долго донимал проводников вопросами, но разговорить их мне не удалось. Больше они ничего мне не сообщили. Настало время как следует осмотреть развалины собора, каменный круг и замок. Дух не давал о себе знать. Я не слышал его голоса и не замечал никаких свидетельств его присутствия.

Когда мы вошли в замок, мною овладел страх. Это место показалось мне чрезвычайно зловещим. Однако дух и на этот раз никак себя не проявил.

Мы с Мэри-Бет долго бродили по развалинам и только с наступлением сумерек вернулись в лагерь. Я постарался как следует рассмотреть все, что смог. Пол собора давно скрылся под толстым слоем земли. Что таилось ниже — неизвестно. Чьи-то гробницы? А может быть, церковные книги и документы? Или ничего?

Мне так и не удалось определить, где нашла свою смерть несчастная Сюзанна. От улиц и рыночной площади не осталось никаких следов. Найти место, где полыхал костер, не представлялось возможным. Обратиться к Лэшеру я не решился, опасаясь вызвать новую вспышку его гнева. У меня была хорошая память, и я живо помнил о том, что случилось вчера.

В Даркирке, маленьком и чистом пресвитерианском городке с белыми аккуратными домиками, мне не удалось отыскать ни одного человека, в достаточной мере сведущего в иерархии католических святых. Расспрашивая местных жителей, я немало услышал о минувших днях, каменном круге, ведьмах, шабашах, что они устраивали в долине, и злобном маленьком народе, похищающем младенцев. Но чувствовалось, что все эти старинные предания мало занимают горожан. С гораздо большим интересом они говорили о поездках по железной дороге в Эдинбург или Глазго. Они не любили ни долину, ни дремучие леса, что ее окружали. Больше всего им хотелось, чтобы в долине построили сталеплавильный завод. Чтобы для этого вырубили все леса в округе. Для них гораздо важнее было заработать на кусок хлеба с маслом.

Неделю я провел в Эдинбурге, улаживая все формальности, связанные с покупкой земли. Наконец необходимые документы оказались у меня на руках. Я стал полноправным владельцем долины и незамедлительно выписал доверенность на имя маленького профессора истории. Он, кстати, пригласил меня на замечательный обед, и мы отметили мое благополучное возращение из горной экспедиции жареной уткой и бутылкой кларета.

Неутомимая Мэри-Бет вновь отправилась в город на поиски приключений и вновь взяла с собой Лэшера. С той ужасной грозовой ночи мы с ним не обменялись ни единым словом. Голос его более не касался моего слуха и не звучал в моем сознании. Я тоже платил ему молчанием. Однако с Мэри-Бет он разговаривал по-прежнему и постоянно находился рядом с ней. Я ничего не рассказал ей о том, что мне довелось узнать, а она не сочла нужным о чем-либо спрашивать.

Откровенно говоря, я боялся даже произносить имя Эшлера. Да, признаюсь, моей душой владел страх. Жуткие картины разбушевавшейся стихии по-прежнему стояли у меня перед глазами. С потрясающей ясностью я видел испуганные лица проводников и исполненный жгучего любопытства взгляд Мэри-Бет, устремленный в темное небо, с которого лились потоки дождя. Причины всепоглощающего страха оставались непонятными мне самому. Ведь пока что победа осталась за мной, в этом не было сомнений. И теперь я знал его настоящее имя. Но был ли я готов рискнуть собственной жизнью, вступив с ним в сражение?

Наконец, обедая в обществе моего лысого очкастого наставника, я посетовал, что, перерыв все библиотеки и просмотрев все жития святых и книги по истории Шотландии, не нашел ни единого упоминания о святом Эшлере.

В ответ профессор расхохотался и подлил вина в мой бокал. В тот вечер он пребывал в великолепном настроении, ибо только что получил от меня несколько тысяч американских долларов — сумму, способную обеспечить не только его собственное безбедное существование, но и будущее его детей. От него же требовалось лишь одно: посвятить себя изучению Доннелейта.

— Святой Эшлер способен на все, — произнес он. — Так иногда говорят школьники. Считается, что этот святой может выполнить любое, пусть даже самое невероятное желание. При этом никаких историй и легенд, связанных с его жизнью, до нас не дошло. По крайней мере, мне они неизвестны. Однако не забывайте, на этих землях давно уже господствуют пресвитериане. Католиков здесь мало, и прошлое покрыто тайной, — со вздохом добавил профессор.

Тем не менее он пообещал, что сразу по окончании нашей трапезы просмотрит несколько книг из своей библиотеки. Пока же, сидя за столом, мы обсуждали проблемы, связанные с созданием специального трастового фонда, средства которого пойдут на сохранение руин Доннелейта и проведение там археологических раскопок. Профессор пообещал, что составит подробнейший план и описание развалин, которые отныне станут постоянным объектом тщательных научных изысканий.

Наконец мы вместе отправились в библиотеку. Среди бесчисленных томов профессор отыскал несколько католических книг, изданных еще до прихода к власти короля Генриха Восьмого. Одна из них, «Тайная история кланов горной Шотландии», представляла, по его словам, особый интерес. Имя автора этой старинной, изрядно потрепанной книги в черном кожаном переплете не было известно даже профессору. Когда он положил драгоценный том на письменный стол, ярко освещенный лампой, я увидел, что разрозненные пожелтевшие листы исписаны замысловатым шрифтом.

Профессор сообщил, что здесь приводятся родословные нескольких кланов, и указал пальцем на соответствующее место.

— Вот, видите? Хотя что я — это же по-гаэльски. Вы не можете это прочитать. Но здесь говорится об Эшлере, сыне Олафа и муже Джанет, основателе клана Драммард и Доннелейт. Да, именно Доннелейт! Подумать только, все эти годы я не обращал внимания, что здесь упоминается клан Доннелейт. Хотя имя Эшлер встречается на многих страницах. Судя по всему, именно он стал впоследствии святым Эшлером.

Ученый муж принялся бережно переворачивать ветхие страницы, пока не добрался до нужной главы.

— Эшлер, — произнес он, с трудом разбирая замысловатые письмена. — Да, Эшлер. Здесь его называют королем Драммарда.

Профессор пробежал глазами несколько строк, потом вслух перевел их для меня и карандашом сделал какие-то пометки в своем блокноте.

— Эшлер, король язычников, горячо любимый своим народом, супруг королевы Джанет, правил в Верхнем Дирмахе, к северу от Великой долины, в лесах горной Шотландии. В пятьсот шестьдесят шестом году его обратил в католическую веру святой Колумба из Ирландии. Да, вот она, легенда о святом Эшлере. Умер он в Драммарде, где был построен огромный собор, получивший его имя. Впоследствии, как вы понимаете, Драммард стал Доннелейтом. Та-а-ак… мощи… исцеление недужных… Да, вот еще любопытный факт. Его жена, королева Джанет, не пожелала отречься от язычества и в наказание за свое упорство была сожжена на костре. Здесь говорится, что великий святой горько оплакивал потерю супруги и что в том месте, где полыхал костер, забил родник. Тысячи язычников приняли в нем крещение.

Дотоле незнакомые видения возникли перед моим внутренним взором с изумительной отчетливостью. Костер, на котором приняла свою смерть Джанет… Святой, оплакивающий кончину супруги-язычницы… Чудодейственный источник… Я был так поражен, что не мог вымолвить ни слова.

Профессор заметил мое состояние и поспешно пообещал скопировать и прислать мне все эти материалы.

После этого он обратился к другим книгам и, пролистав их, обнаружил, что у пиктов тоже существовала легенда, героями которой были Эшлер и Джанет. И в ней королева-язычница тоже отказалась принять христианскую веру и взошла на костер, проклиная своего супруга и родичей, ставших отступниками. Смерть во имя языческих богов она предпочла жизни в окружении малодушных новообращенных христиан.

— Вы сами понимаете, что это не более чем легенды, — пояснил профессор. — В действительности мы почти ничего не знаем о пиктах. И недостаток сведений приводит к большой путанице. Мы не можем даже с уверенностью сказать, как они сами себя называли. Поглядите, вот эти гаэльские слова означают «высокие мужчины и женщины, живущие в горной долине». А вот эти можно приблизительно перевести как «большие дети».

— Ага, а вот здесь пишут, что король Эшлер в пятьсот шестьдесят седьмом году разбил датчан, обратив их в бегство, — заметил профессор, пробежав глазами еще несколько страниц. — Он будто бы размахивал перед неприятелем огненным крестом. Джанет, дочь Рэналда, была сожжена на костре в том же году членами клана Эшлера. Впрочем, сам святой не желал ее смерти и умолял новообращенных христиан проявить милосердие к закоренелой язычнице.

Профессор достал еще одну книгу и вслух прочел ее название: «Легенды горцев».

— Вот, пожалуйста. Интересующий нас персонаж упоминается и здесь. В книге говорится, что святой Эшлер почитался в некоторых районах Шотландии вплоть до шестнадцатого века. Особенно часто к нему обращались за помощью молодые девушки, которые приписывали святому Эшлеру способность исполнять тайные желания. Не является канонизированным святым. Что ж, это ничуть меня не удивляет, — изрек профессор, закрывая книгу. — В том, что святой Эшлер не относится к числу канонизированных святых, у меня не было ни малейших сомнений. Все эти предания восходят к временам глубокой древности, которая не поддается историческому изучению. Так или иначе, римская церковь не признавала этого святого. Мы имеем дело с кем-то вроде святого Кристофера.

— Понимаю, — кивнул я головой и вновь погрузился в молчание, полностью отдавшись во власть воспоминаний.

Я видел старинный собор во всех подробностях. Впервые мне удалось как следует рассмотреть его окна: узкие, длинные, украшенные витражами, они представляли собой не картины, а мозаичные узоры из разноцветного стекла — золотистого, красного и синего. А вот и великолепное окно-розетка… Внезапно я увидел языки пламени. Стекло начало трескаться от жара. До меня донеслись пронзительные крики толпы. Я почувствовал, что нахожусь в самом ее центре, увидел, как простираю руки, пытаясь остановить разъяренный сброд.

Я затряс головой, отгоняя тягостное видение. Маленький профессор смотрел на меня с недоумением и любопытством.

— Я вижу, вы не на шутку увлечены всеми этими старинными легендами, не так ли? — спросил он.

— Да, можно сказать, дьявольски увлечен, — признал я. — Но вернемся к собору. Насколько мне известно, он был построен в двенадцатом веке. Это не такая уж глубокая древность. По крайней мере, эта эпоха вполне поддается историческому изучению.

— Да, вы правы, но… — Профессор подошел к полкам и вернулся с целой охапкой книг, посвященных истории шотландских церквей. — Слишком многое, однако, утрачено безвозвратно… слишком многое… Знаете, если бы в настоящее время наука не проявила интереса к этой эпохе, последние следы католического господства были бы… Вот, взгляните, — перебил он сам себя. — Видите?

«Соборы горной Шотландии» — прочел я.

— Здесь написано, — пояснил ученый, — что в период с тысяча двести пятого по тысяча двести шестьдесят шестой год по воле вождей клана Доннелейт, под патронажем которого находился собор, здание его подверглось реконструкции и было существенно увеличено в размерах. Католические богослужения, совершаемые францисканскими монахами, привлекали в собор тысячи верующих со всей Шотландии. В настоящее время не сохранилось документов и свидетельств, позволяющих воспроизвести облик собора. Известно лишь, что покровителями его неизменно являлись члены клана Доннелейт. Возможно, документы, связанные с историей этого храма, находятся в Италии.

Я глубоко вздохнул. Мне вовсе не хотелось, чтобы видения вновь унесли меня в далекое прошлое. Какой смысл в этих горьких воспоминаниях?

Профессор перевернул несколько страниц.

— Вот, поглядите, первоначальный вариант родословного древа клана Доннелейт! — радостно провозгласил он. — Вот король Эшлер, а вот его правнук, Эшлер Преподобный. А вот еще один потомок, Эшлер Благословенный, супруг Моры, королевы норманнов. Как видите, Эшлеров было немало.

— Да, — кивнул я.

— Вот еще один, и еще, и еще… Если принять на веру, что все они существовали в действительности, можно попытаться проследить всю их родословную. Как правило, такие кланы с гордостью и удовольствием оставляли свидетельства о своей жизни, надеясь, что исполненные почтения потомки сохранят их для истории. Впрочем, никакими точными данными на этот счет я не располагаю.

— Того, что я уже узнал от вас, вполне достаточно, чтобы удовлетворить мою страсть, — заметил я.

— Да, именно страсть. Вы нашли, пожалуй, самое точное слово. — Профессор закрыл книгу. — Не сомневаюсь, что мне удастся отыскать множество новых фактов. Однако, скажу откровенно, степень их достоверности будет приблизительно такой же, как и тех, с которыми вы только что познакомились. Эти старые книги, изданные частным образом, полны легенд и измышлений. В серьезных научных кругах подобные свидетельства принято называть фольклором.

— Но собор был разрушен в пятнадцатом веке, во времена Джона Нокса. Относительно этого периода наверняка сохранились документы, достойные доверия. Уверен, они непременно должны где-то храниться.

— Все эти документы сгинули в огне, — вздохнул мой собеседник. — Мы ведь говорим об эпохе церковной реформации. Вы и представить себе не можете, сколько монастырей было разрушено по приказу Генриха Восьмого. О, то был настоящий разгул варварства! Бесценные статуи и картины распродавали, а то и вовсе сжигали без всякого сожаления. Множество церковных книг сгинуло бесследно. Как вы помните, войска короля понесли немалые потери, прежде чем ворваться в Доннелейт, а когда наконец там оказались, превратили все в пепел.

Профессор принялся аккуратно складывать книги в стопку.

— Я непременно найду все интересующие вас документы, — заверил он. — Если мне удастся обнаружить хоть какое-нибудь указание на то, куда были перемещены церковные книги из Доннелейта, будьте уверены: я их из-под земли достану. А пока, если хотите, могу поделиться с вами своими предположениями. Все книги утеряны безвозвратно. И следы их канули в Лету. Этот негодяй, Генрих Восьмой, разгромил монастыри и соборы исключительно ради хранившихся там сокровищ. Ну и, конечно, ради того, чтобы беспрепятственно жениться на своей потаскушке Анне Болейн. Прискорбно, но один человек способен принести неисчислимый вред — особенно если этот человек облечен властью. О, взгляните-ка: «Святой Эшлер, любимый святой молодых девушек, которому они доверяют свои тайные желания». Уверен, что отыщу для вас несколько дюжин подобных упоминаний.

Вполне удовлетворенный этим обещанием, я простился со своим ученым другом.

Наконец я получил то, что хотел. Теперь я знал, каково прошлое Лэшера. Я знал, что когда-то он и в самом деле обладал плотью, был обыкновенным живым человеком и что с тех пор, как стал призраком, он исполнен жажды мщения.

Теперь я располагал неопровержимыми доказательствами всего этого и, по пути домой, перебирал в уме только что полученные сведения. Открывшиеся мне факты наводили на противоречивые размышления. Вопрос о том, почему демон проникся столь сильной привязанностью к нашей семье, чрезвычайно занимал меня. Он надеется, что мы поможем ему обрести плоть. Но почему для выполнения этой цели он избрал именно нас? Особенно волновала меня мысль о преимуществах, которые давало мне знание его настоящего имени. Возможно, теперь я сумею его уничтожить?

Когда я вернулся в свои апартаменты, Мэри-Бет была уже дома. Она спала на диване в гостиной, а Лэшер стоял рядом. На нем был старый костюм из сыромятной кожи, длинные темные волосы рассыпались по плечам. Давненько он не представал передо мной в подобном обличье. Увидев меня, он улыбнулся.

Лэшер был так красив и полон жизни, что несколько мгновений я лишь молча смотрел на него, не в состоянии вымолвить ни слова. Бесспорно, он заметил, какое впечатление произвел на меня, и это доставило ему удовольствие. Впитывая мое восхищение, он расцветал, и облик его с каждой секундой становился все более ярким и отчетливым.

— Ты вообразил, что обладаешь знанием, — произнес он, и я заметил, что губы его шевелятся. — Но на самом деле не знаешь ничего. И я должен вновь напомнить тебе о том, что будущее — это все.

— Ты вовсе не великий дух, — отрезал я. — Ты лишился ореола тайны. И я обязан рассказать об этом всем членам семьи.

— Этим ты введешь их в заблуждение. Их будущее находится в моих руках. А мое будущее зависит от них. И это главное, о чем ты должен помнить всегда. Ты всегда отличался умом и сообразительностью. Надеюсь, эти качества не изменят тебе и на этот раз.

Я ничего не ответил. То, что Лэшер так долго сохраняет видимое обличье, привело меня в изумление.

— Значит, святой восстал против Господа? — спросил я.

— Не приставай ко мне с этими глупыми сказками. Все это чушь, не достойная внимания. Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь был одним из вас? Надо быть полным идиотом, чтобы вообразить такое. Когда я вновь обрету плоть, я… — И он многозначительно смолк, решив не произносить вслух свои угрозы. — Ты нужен мне, Джулиен, — добавил он с детской непосредственностью. — Знай, дитя, которое носит в утробе Мэри-Бет, никогда не станет ведьмой. Это самая обычная девочка, столь же ограниченная и недалекая, как твоя сестра Кэтрин и даже ваша мать, Маргарита. Новая ведьма может появиться на свет лишь с твоей помощью.

— Значит, ты хочешь вновь заключить со мной сделку, — сказал я с глубоким вздохом. — Хочешь, чтобы я совокупился с собственной дочерью.

Однако ответа не последовало. Силы его были на исходе, и он стремительно таял. Мэри-Бет так и не проснулась, она тихо лежала под одеялом, и темные ее волосы, рассыпавшись по подушке, блестели в свете настольной лампы.

— Но тот ребенок, которого она носит сейчас, — он благополучно появится на свет? — торопливо спросил я.

— Да. Наберись терпения и жди. Вместе с Мэри-Бет вы произведете на свет великую ведьму.

— Еще более сильную, чем сама Мэри-Бет?

— Нет, Мэри-Бет останется величайшей из всех ведьм, — произнес дух, и на этот раз голос его обрел звучность. — Она уступает лишь тебе, Джулиен.

Майкл, то был момент моего величайшего торжества. Я узнал о нем так много. Теперь мне было известно и его имя, и его история. Более того, я знал, что в жилах его течет кровь нашего рода. Однако большего мне не дано было узнать.

Эшлер. Это имя давало ключ к разгадке. Но являлся ли наш семейный демон Эшлером, и если да, то каким именно из упомянутых в книгах профессора? Самым первым или одним из тех, что появились позднее?

На следующее утро я в одиночестве покинул Эдинбург, оставив для Мэри-Бет короткую записку, и вновь отправился на север, в Доннелейт. Как и в прошлый раз, от Даркирка пришлось продолжать путь верхом. Разумеется, я понимал, что слишком стар для таких приключений и, отправляясь в горы без сопровождающих, поступаю по меньшей мере безрассудно. Однако недавние мои открытия заставляли меня совершать безумства.

Я вновь осмотрел развалины собора, освещенные пробивавшимися из-за облаков лучами холодного горного солнца. Потом отправился к каменному кругу.

Стоя возле древних камней, я позвал его, а потом принялся осыпать проклятиями.

— Возвращайся в ад, святой Эшлер! — кричал я. — Таково твое настоящее имя. А сам ты не кто иной, как человек из плоти и крови, человек, сумевший добиться поклонения других людей. А потом ты стал демоном зла, который мучает и терзает нас.

Эхо разнесло мой голос по всей долине. Но я по-прежнему был один. Дух даже не удостоил меня ответом. Но, стоя в центре каменного круга, я внезапно покачнулся, словно получив удар. Это могло означать только одно: дух входил в мою плоть.

— Нет, не смей! Убирайся в ад! — что есть мочи завопил я, падая в траву.

Неожиданно поднявшийся ветер, засвистев в ушах, казалось, унес прочь весь окружающий мир…

Я очнулся лишь ночью, в темноте. Все тело было покрыто синяками, а одежда разорвана в клочья. Судя по всему, дух, приняв мое обличье, впал в неистовство и пустился, что называется, во все тяжкие. И он посмел совершить такое здесь, в этом месте!

Я сидел среди безучастных камней, не имея понятия, куда делась моя лошадь и как мне выбраться из этой проклятой долины. Не скрою, в эти мгновения мною овладел страх за собственную жизнь. Наконец я поднялся. Ноги отказывались мне подчиняться. И тут я осознал, что кто-то держит меня за плечи.

Разумеется, это был Лэшер. Он вновь набрался сил и обрел видимое и осязаемое обличье. Он вел меня, и в темноте я видел его лицо. Он был настолько реален, что даже запах, исходивший от его кожаной куртки, я ощущал столь же явственно, как запах травы под его ногами и деревьев над его головой. Мы двигались в сторону замка. А потом он исчез, и я брел, пошатываясь и не разбирая дороги, ожидая лишь, когда же он вновь придет мне на помощь.

Лэшер не замедлил сделать это, и сквозь огромный обвалившийся дверной проем мы вошли в просторный вестибюль. Изнуренный до крайности, я опустился на пол и тут же уснул. Сквозь сон я чувствовал, что Лэшер сидит рядом — иногда он был материален, иногда превращался в облако пара, окутывавшее меня со всех сторон.

Измученный, доведенный до отчаяния, я вопросил:

— Лэшер, что мне делать? Скажи наконец, чего ты добиваешься?

— Жизни, Джулиен. Таково мое единственное желание. Я хочу жить, вновь видеть мир. Ведь я вовсе не тот, кем ты меня считаешь. Все твои домыслы не более чем фантазии. Обратись к своим воспоминаниям. Ты видел изображение святого на витраже окна, не так ли? Как же я мог быть этим святым, если я сам видел его изображение? Я никогда не был святым. Святой — это мое падение.

Но ведь я не видел изображения святого! Взору моему представали лишь разноцветные витражи. Однако сейчас, когда я лежал на полу замка, перед глазами вновь возник собор. Да, в прежние времена я бывал здесь, и теперь я во всех подробностях припомнил, как подходил к гробнице святого. Да, разумеется, витраж на одном из окон являл собой его изображение. Солнце светило сквозь выложенный из цветного стекла портрет святого Эшлера, бородатого и длинноволосого священника и воина, посылавшего проклятие чудовищам, пресмыкавшимся у его ног. Я разобрал даже надпись внизу витража: «Святой Эшлер».

И из этих дальних времен до меня донесся мой собственный голос, полный муки и отчаяния: «Святой Эшлер, как я могу быть этим отвратительным созданием? Прошу, помоги мне! Господи Иисусе, прошу, помоги мне!»

А потом я ощутил, что некая сила увлекает меня прочь. И выбора у меня не было…

Жгучая боль и неутоленное желание — вот все, что я чувствовал.

Темнота залила весь мир вокруг. Остатки сознания покинули меня. Никогда прежде я не видел духа так отчетливо, как в тот момент, когда, войдя в его плоть, я стоял в соборе. Святой Эшлер! Я даже слышал его голос, ставший моим собственным. Звук этого скорбного голоса гулким эхом отдавался под высокими каменными сводами. «Как я могу быть этим отвратительным созданием, святой Эшлер? » — вопрошал он. Но сверкающее хрупкое стекло не давало ответа. Изображение святого оставалось всего лишь изображением — неподвижным и безучастным.

И вновь все вокруг заполнила темнота.

Утром, когда я проснулся в развалинах замка, выяснилось, что проводники из Даркирка явились ко мне на выручку. Они привезли еду, питье, одеяла и привели свежую лошадь для меня. Та, на которой я приехал сюда накануне, пришла домой одна, чем привела их в большую тревогу.

В сиянии раннего утра долина казалась прекрасной и безмятежной. Трудно было представить, что здесь таится нечто зловещее. Больше всего мне хотелось вновь забыться сном, но, увы, осуществить это желание удалось лишь на постоялом дворе в Даркирке. Я проспал около двух суток, лишь изредка и ненадолго возвращаясь к действительности. У меня разыгралась небольшая лихорадка, но в целом сон придал мне сил и вскоре я был совершенно здоров.

Вернувшись в Эдинбург, я застал Мэри-Бет в панике. Она уже решила, что больше никогда меня не увидит, и обвиняла в моем исчезновении Лэшера. В ответ он заливался слезами.

Когда она немного успокоилась, мы уселись рядом у очага и я рассказал ей обо всем: поведал о событиях давнего прошлого и о том, что они означают для нас, а также о воспоминаниях, которыми наделил меня дух.

— До конца дней своих ты должна превосходить его в силе, — заявил я. — Не позволяй ему использовать тебя в своих целях. Он способен на любое злодейство. Он может убить, может полностью разрушить чужую жизнь. Он стремится к господству. Больше всего он хочет вновь стать живым. Знай, что он исполнен ненависти, но отнюдь не мудрости. Когда-то он уже потерпел поражение и с тех пор пребывает в отчаянии.

— Да, он очень страдает, — кивнула головой Мэри-Бет. — По-моему, это слово точнее всего выражает его состояние. Но, как я вижу, ты окончательно утратил терпение и снисходительность и теперь решительно настроен против него. Тебе будет трудно с ним общаться — придется полностью предоставить его мне.

Она поднялась и присущим ей спокойным, размеренным голосом, для большей убедительности сопровождая слова редкими выразительными жестами, провозгласила следующее:

— Я сумею использовать его в своих интересах, и с его помощью семья наша обретет богатства, о каких ты даже не смел мечтать. Я создам клан столь могущественный, что ни революции, ни войны, ни перевороты не смогут лишить его власти. Я объединю всех наших родственников, поощряя браки внутри клана, и каждый, кому посчастливится носить наше имя, будет гордиться им. Семья наша должна достигнуть небывалого расцвета, Джулиен. Я знаю, он понимает это. Он хочет этого. Он готов помогать мне. Между нами не существует противоречий.

— Вот как? — спросил я. — А он, случайно, не сообщил тебе, чего он хочет от меня в ближайшее время? Да будет тебе известно, он требует, чтобы я совокупился с тобой. Мы должны произвести на свет новую ведьму.

Говоря это, я буквально трясся от ярости и мрачных предчувствий.

Но, услышав мои слова, Мэри-Бет улыбнулась удивительно нежной и невозмутимой улыбкой и сказала, ласково поглаживая меня по щеке:

— Думаю, дорогой, когда придет время, нам с тобой не составит труда выполнить его просьбу.

Ночью мне приснились ведьмы, обитающие в горной долине. Я видел их шабаш. Видел все то, что хотел бы забыть, но что навсегда осталось в моей памяти.

Из Эдинбурга мы отправились в Лондон. Там мы оставались до самых родов Мэри-Бет, которая в 1888 году произвела на свет очаровательную крошку Белл. С самого начала мы знали, что на прелестное дитя не стоит возлагать больших надежд, — ибо об этом предупредил нас Лэшер.

В Лондоне я приобрел толстую конторскую книгу в кожаном переплете, с листами превосходного пергамента внутри и тщательно занес в нее всю информацию, которую мне удалось получить о Лэшере. Не преминул я доверить бумаге и все известные мне сведения относительно нашей семьи. Дома я частенько принимался за подобные записки, и множество тетрадей, неоконченных, навсегда забытых, пылилось на моем столе. Но теперь я скрупулезно воспроизвел все, что подсказывала мне память.

Итак, я записал все, что знал о Ривербенде, Доннелейте, во всех подробностях пересказал услышанные мною легенды и историю святого. Писал я с лихорадочной поспешностью. Мне казалось, призрак в любую минуту может попытаться помешать мне.

Однако он не сделал ничего подобного.

Письма от старого профессора я получал едва ли не ежедневно. По большей части они содержали рассказы о святом Эшлере, покровителе и защитнике юных девушек, исполнителе их тайных желаний. Помимо этого мой ученый корреспондент повторял то, что мне было уже известно. Впрочем, он сообщил, что в Доннелейте начались археологические раскопки, но работы ведутся медленно и потребуют уйму времени. К тому же у меня имелись серьезные сомнения по поводу того, что во время этих раскопок отыщется что-либо, способное пролить свет на занимавшую меня тайну.

И все же ответные мои письма были полны оптимизма и воодушевления, и, разумеется, я безоговорочно оплачивал неуклонно возрастающие расходы, связанные с исследованием развалин Доннелейта и его собора.

Каждое письмо, полученное от профессора, я старательно копировал в свою книгу.

Писательство так захватило меня, что я приобрел еще одну такую же книгу, дабы воспроизвести в ней историю собственной жизни. Эта книга, как и первая, отличалась превосходной бумагой и роскошным кожаным переплетом. Благодаря этому можно было надеяться, что записи мои переживут меня самого.

Лэшер не мешал мне корпеть над литературными трудами и предпочитал проводить время в обществе Мэри-Бет. Что до последней, то она сохраняла бодрость и подвижность до самых родов и с увлечением осматривала достопримечательности Лондона, посетила Кентербери и побывала возле Стонхенджа. Ее неизменно сопровождала компания молодых людей. Я полагаю, что по крайней мере двое из них — профессора из Оксфорда — успели влюбиться в нее по самые уши. Наконец пришел час, когда она отправилась в клинику, где без особых мучений родила малютку Белл.

Никогда я не чувствовал себя столь отчужденным от Мэри-Бет, как в период, предшествовавший рождению девочки. Она обожала Лондон, обожала все, что было в нем и старинного, и новомодного, с одинаковым увлечением посещала и фабрики, и театры, увлекалась всеми последними изобретениями. Осмотрев Тауэр, она отправлялась в Музей восковых фигур, по которому в то время все буквально с ума сходили. На свою беременность она почти не обращала внимания. Ее прекрасное стройное и крепкое тело неизменно приводило в восхищение всех. Не случайно она, высокая и сильная, до беременности могла с такой легкостью выдавать себя за юношу. Тем не менее она всегда оставалась женщиной — прекрасной женщиной, ожидавшей ребенка… Увы, малышке не суждено было стать ведьмой.

— Это мой ребенок, — повторяла она. — Только мой. Он будет носить наше имя — Мэйфейр. А все прочее не имеет значения.

Итак, Мэри-Бет кружилась в вихре развлечений, а я, запершись в своей комнате, погружался в прошлое, отчаянно пытаясь создать историю, способную вызвать интерес у будущего читателя. И по мере того как записки мои становились все более пространными, по мере того как я сознавал, что уже доверил бумаге все, о чем знал сам, мною постепенно овладевало чувство безнадежности и беспомощности.

Наконец Лэшер соизволил предстать передо мной.

Он держался в точности как в тот день, когда мы с ним отправились к руинам замка. Воплощенное дружелюбие. Я ощутил, как он коснулся моего лба, ощутил его поцелуи. Но душу мою обуревала тоска. Меня мучила мысль, что, узнав все, что стремился узнать, я не продвинулся ни на шаг, новые открытия ничуть не помогли мне. И теперь я не представлял, что еще могу сделать. Мэри-Бет любила Лэшера, но понимала его природу и истинные цели не глубже, чем все те ведьмы, что имели с ним дело прежде.

Наконец я со всей возможной любезностью попросил его оставить меня, сказав, что будет намного лучше, если он сейчас отправится к Мэри-Бет и присмотрит за ней. Против этого он не возражал.

Мэри-Бет, которой оставался всего лишь день до родов, находилась в больнице, окруженная заботой и вниманием персонала.

Я же в полном одиночестве отправился на прогулку по Лондону.

Внимание мое привлекла старинная церковь — возможно, ровесница храма в Доннелейте. Сам не знаю зачем, я вошел внутрь и, опустившись на скамью, склонил голову на руки и погрузился в состояние, близкое к молитвенному.

— Помоги мне, Господи, — мысленно произнес я. — За всю мою жизнь я ни разу не обращался к тебе. Я призывал тебя лишь в воспоминаниях, когда, облеченный в чужую плоть, стоял в соборе перед окном с изображением святого Эшлера. Тот, в чьем теле я пребывал, молился и научил молитве меня. И сейчас я пытаюсь говорить с тобой, Господи. Прошу, дай ответ, укажи, что мне делать. Если я уничтожу это существо, не станет ли это концом моей семьи?

Я с головой ушел в молитву. И вдруг кто-то коснулся моего плеча. Оглянувшись, я увидел молодого человека, одетого во все черное, с черным шелковым галстуком на шее. В подчеркнутой безупречности его костюма и внешности ощущалось нечто необычное. Темные его волосы были аккуратно причесаны, а глаза, небольшие, темно-серые и чрезвычайно блестящие, смотрели внимательно и пристально.

— Пойдемте со мной, — изрек он.

— Значит, вы посланы, чтобы дать ответ на мою молитву?

— Нет. Но я хочу узнать все, что известно вам. Я агент ордена Таламаска. Вы знаете, кто мы такие?

Разумеется, я помнил про загадочный орден ученых из Амстердама. Старый профессор много рассказывал о них. Мой предок, Петир ван Абель, по всей видимости, тоже принадлежал к этому ордену.

— Вы знаете больше, чем я думал, Джулиен, — произнес молодой человек. — А сейчас прошу вас, идите за мной. Нам надо поговорить.

— Я в этом далеко не уверен, — возразил я. — Почему я должен куда-то идти с вами?

Едва я успел произнести эти слова, как воздух внезапно потеплел, пришел в движение, и в следующее мгновение порыв ветра ворвался в церковь, с шумом хлопнув дверью. Молодой человек явно не ожидал ничего подобного. Он растерянно огляделся по сторонам.

— Я полагаю, вы намерены выведать все то, что мне известно, — заявил я. — И, судя по всему, сейчас вы испуганы.

— Джулиен Мэйфейр, остерегайтесь подобных заявлений. Вы сами не знаете, на какой опасный путь вступили.

— Зато это знаете вы — так надо понимать?

В это мгновение новый поток воздуха распахнул двери, и яркий дневной свет, проникнув в церковь, осветил пыльные статуи и деревянную резьбу, разогнав по углам священные тени.

Собеседник мой подался назад, не сводя глаз с алтаря в дальнем конце церкви. Я чувствовал, что воздух вокруг становится все плотнее и сейчас очередной шквал ветра обрушится на этого человека. Я не сомневался, что удар собьет его с ног. Так оно и вышло. Агент ордена Таламаска растянулся на мраморном полу, однако быстро вскочил на ноги и, шатаясь, поспешно отошел от меня прочь. Кровь хлестала у него из носа, заливала рот и подбородок. Вытащив из кармана изящный носовой платок, он пытался остановить ее.

Но ветер еще не успокоился. По церкви прокатился приглушенный грохот, словно земля под ней содрогнулась.

Молодой человек бросился к выходу. Как только он исчез, ветер мгновенно стих. Воздух был вновь неподвижен, словно ничего не произошло. Церковные нефы погрузились в полумрак. Солнечные лучи проникали теперь лишь сквозь запыленные узкие окна.

Я вновь опустился на скамью и вперился взглядом в алтарь.

— Зачем ты это сделал, дух? — спросил я.

В тишине я различил беззвучный голос Лэшера:

— Я не позволю этим наглым ученым крутиться около тебя. Не хочу, чтобы они толкались около моих ведьм.

— Но они знают тебя, не так ли? Представители этого ордена не раз бывали в долине. И им известно, кто ты такой. Мой предок, Петир ван Абель…

— Да, они многое знают. Ну и что с того? Я же говорил, прошлое не имеет для нас никакого значения.

— Значит, знание не дает силы? Тогда почему ты прогнал этого ученого? Должен тебе сказать, дух, все это кажется мне на редкость подозрительным.

— Все, что я делаю, Джулиен, я делаю ради будущего. Только ради будущего.

— Следовательно, то, что мне удалось узнать, может помешать осуществлению твоих планов на будущее, — произнес я тоном утверждения, а не вопроса.

— Ты уже стар, Джулиен, и ты хорошо служил мне. Тебе предстоит послужить мне вновь. Я люблю тебя. Но я не позволю тебе иметь дело с этими людьми из Таламаски — ни сейчас, ни потом. И я не позволю им беспокоить Мэри-Бет и других моих ведьм.

— Но чего они хотят? Что их интересует? Старый профессор из Эдинбурга утверждал, они всего лишь любители древностей.

— Они отъявленные лжецы и негодяи. Говорят всем, что их интересует наука, и только наука. Но на самом деле этот орден хранит множество мрачных секретов и тщательно скрывает свои темные цели. Я знаю, в чем они заключаются. Я не позволю этим людям к тебе приблизиться.

— Получается, что ты знаешь о них столько же, сколько и они о тебе.

— Да. Они испытывают неодолимое влечение ко всему таинственному и сверхъестественному. Но, повторяю, это отъявленные лжецы и негодяи. Все свои знания они используют во имя получения собственных выгод. Так что ничего не открывай им. Помни мои слова. Эти люди хотят ввести тебя в заблуждение. Ты должен защитить от них свой клан.

Я кивнул и вышел из церкви. А потом отправился прямиком домой, поднялся в свой кабинет, открыл толстую конторскую книгу в кожаном переплете, ту самую, где была записана история моего семейства и Лэшера, и взялся за перо.

«Дух, я не знаю, прочтешь ли ты когда-нибудь эти слова. Я не знаю, где ты сейчас — здесь, в этой комнате, или же рядом со своей драгоценной ведьмой. Я не знаю этого, но меня волнует совсем другое.

Если слова твои правдивы и ты действительно опасаешься странных ученых из Амстердама, если действительно хочешь, чтобы они оставили нас в покое, скажи, во имя Господа, зачем ты столь откровенно обнаружил перед одним из них свое могущество?

Зачем ты предоставил агенту этой загадочной организации неопровержимое доказательство своего существования и своей силы — силы, которую ты проявляешь так редко? Полагаю, тебе известно, что один из этих ученых недавно посетил долину Доннелейт, и знания, которыми он обладает, глубоки и обширны. О, сколь велико твое наивное тщеславие, мой легкомысленный дух! Так или иначе, придет время — и я от тебя избавлюсь».

Написав эти строки, я захлопнул книгу.

Несколько дней спустя, уже после того как Мэри-Бет в торжественном сиянии материнства вернулась из больницы и отправилась опустошать все детские магазины Лондона, скупая вышитые пеленки, кружевные чепчики и прочую дребедень, я решил предпринять собственное расследование. Мне хотелось приподнять покров тайны над орденом Таламаска.

Орден Таламаска…

Задача, которую я поставил перед собой, была не из легких. Упоминания об ордене ученых встречались в книгах куда реже, чем о святом Эшлере. Профессора Кембриджа, к которым я не замедлил обратиться, дали на все мои вопросы лишь крайне туманные и неопределенные ответы, согласно которым орден имел чисто научные задачи и объединял исследователей древности, коллекционеров и историков.

Но я знал, что такова лишь видимость, далеко не соответствующая истине. Образ сероглазого молодого человека в безукоризненном черном костюме отчетливо стоял перед моим внутренним взором. Я слишком хорошо помнил, как надменно и самоуверенно он держался вначале. Помнил, как сильно он был испуган, когда порыв ветра свалил его с ног.

Наконец мне удалось выяснить, что в Лондоне у этой организации тоже есть пристанище, так называемая Обитель. Однако проникнуть туда мне не удалось. Я стоял у входа в парк, за деревьями которого виднелись высокие окна и каминные трубы особняка. Но дух преградил мне путь к этой таинственной Обители. Я услышал его голос:

— Не ходи туда, Джулиен. Эти люди опасны. Они несут зло. Они способны уничтожить твою семью. Прошу тебя, Джулиен, скорее возвращайся домой. Перед тобой стоит другая цель. Ты должен совокупиться с Мэри-Бет и произвести на свет ведьму. Поверь мне. Взору моему открыто больше, чем твоему.

Я чувствовал, что не готов сражаться с духом, так как неизбежно потерплю поражение. Лэшер позволил мне узнать кое-что о Таламаске, ибо понимал — знания, добытые мною, совершенно бесполезны. Более серьезных открытий он бы не допустил.

Все полученные сведения я с обычной своей скрупулезностью внес в заветную книгу. Однако большинство вопросов, связанных с орденом Таламаска, по-прежнему оставались без ответа.

Майкл, история моя близится к завершению. Позвольте мне вкратце рассказать о своих последних годах и о той малой толике знаний, которую мне в конце концов удалось получить. Надеюсь, знания эти еще сослужат вам добрую службу. Думаю, вы уже успели понять, что вам не следует доверять кому-либо, кроме самого себя. Полагаю также, вы осознали, что Лэшера необходимо уничтожить. Ныне он пребывает во плоти. Его можно убить; дух можно изгнать из тела. Куда он отправится после смерти и когда вернется, известно одному Богу. Но у вас есть возможность положить конец его произволу и всем тем кошмарам, виновником которых он является.

Вернувшись домой, я всячески содействовал устройству брака Мэри-Бет и Дэниела Макинтайра, одного из моих прежних возлюбленных. То был человек редкостного обаяния, и Мэри-Бет привязалась к нему всей душой. Несмотря на настойчивое желание Лэшера, я долго колебался, не решаясь вступить с ней в плотскую связь. Первым ребенком, которого она родила в супружестве с Макинтайром, стала весьма своенравная и угрюмая девочка, нареченная Карлоттой. С самых ранних лет она обнаружила явную склонность к тому, чтобы стать ревностной католичкой. Судя по всему, еще при рождении этой девочки ангелы заявили свои права на нее. Иногда мне хотелось, чтобы они поскорее забрали ее на небеса. Лэшер все настоятельнее требовал, чтобы я оплодотворил Мэри-Бет и стал отцом ее дочери.

Однако наступили новые времена. Иная эпоха. Вы и представить себе не можете, как велики и значительны были перемены, происходившие во всех жизненных сферах. Мэри-Бет, как всегда, была настойчива в выполнении своих намерений, все ее начинания оказывались весьма успешными, и в результате благосостояние нашей семьи неимоверно возросло. То, что нам удалось узнать о Лэшере, Мэри-Бет держала в тайне; она убедительно просила меня никому и ни при каких обстоятельствах не показывать своих записей. По ее мнению, членов нашего клана следовало держать в неведении. Будет лучше, полагала она, если все они сочтут Лэшера старой легендой, не стоящей внимания, дряхлым семейным призраком, ныне не имеющим ни власти, ни значения.

Тем временем Дэниел стал отцом еще одного ребенка Мэри-Бет, на этот раз мальчика. Маленький Лайонел подходил для выполнения нашей цели еще меньше, чем его старшая сестра, — и вследствие своего пола, и вследствие своего характера. Лишь тогда я решился совершить то, чего так страстно желали Лэшер и сама Мэри-Бет. Плодом моего кровосмесительного соития с собственной дочерью стала прелестная и очаровательная Стелла.

Наконец родилась настоящая ведьма. Стоило ей открыть глаза, как она увидела Лэшера. Дарования ее были велики и несомненны, но с самого раннего детства она слишком полюбила развлечения, и любовь эта пересилила все прочие ее пристрастия. Беззаботная, неизменно веселая и шаловливая, Стелла обожала петь и танцевать. На склоне лет я нередко задумывался над тем, сумеет ли это хрупкое и легкомысленное создание выдержать тяжкий груз семейных тайн. Подчас мне казалось, Стелла пришла в этот мир лишь для того, чтобы скрасить мою старость.

Стелла… Моя прекрасная Стелла… Пришло время, и выяснилось, что бремя наших тайн для нее не тяжелее изящной вуали, которую в любую секунду можно отбросить прочь. Однако она не проявляла ни малейших признаков безумия, и для Мэри-Бет этого было вполне достаточно. Она видела в дочери свою преемницу, связующее звено между Лэшером и той будущей ведьмой, которая когда-нибудь поможет ему обрести плоть.

К концу века я окончательно превратился в старика.

Однако я по-прежнему совершал верховые прогулки по Сент-Чарльз-авеню. Добравшись до парка Одюбон, я обычно спешивался и, взяв лошадь под уздцы, прогуливался вдоль лагуны, любуясь фасадами грандиозных университетских зданий. Перемены, как я уже сказал, происходили повсюду. Мир стал совсем иным. Ривер-бенд уже не был прежним земным раем, и колдунов, в уединении творивших свои злые чары, возжигавших благовонные свечи и распевавших заклинания, не осталось вовсе.

Лишь наша семья по-прежнему обладала несметным богатством и непререкаемым авторитетом. Никто не осмеливался вступать с нами в конфликт, и влияние наше оставалось безмерным. История клана, полная тайн и потрясений, со временем превратилась в легенду, в некую страшную сказку, годную лишь на то, чтобы пугать детей, рассказывая ее долгими вечерами у камина.

Разумеется, в эти годы, как и прежде, я испытал немало удовольствий. Да, я умел наслаждаться жизнью. Никто из Мэйфейров не был наделен этим умением в такой высокой степени, как я. В отличие от Мэри-Бет я никогда не работал до изнеможения и не имел привычки взваливать на себя лишние заботы.

Вместе со своими сыновьями, Кортландом, Баркли и Гарландом, я основал адвокатскую контору «Мэйфейр и Мэйфейр». Мэри-Бет принимала в ее деятельности самое живое участие, прикладывая все усилия к тому, чтобы наше огромное семейное состояние обрело законные формы. Я же оставался в стороне, предаваясь упоительной праздности.

В часы, когда я не играл со своими многочисленными внуками, не болтал с сыновьями и их женами, не радовался забавным выходкам Стеллы, я обычно отправлялся в Сторивилл, широко известный в те годы квартал красных фонарей, и там тешил свою плоть в обществе лучших проституток. Увы, Мэри-Бет, ныне мать троих детей, поглощенная семейными хлопотами, более не могла сопутствовать мне в подобных вылазках. Однако я непременно брал с собой кого-нибудь из своих юных любовников и получал двойное удовольствие, совокупляясь с женщиной и наблюдая затем, как это делает молодой, полный сил мужчина.

Ах, Сторивилл… Но это совсем иная захватывающая история — удивительный эксперимент, принесший, если можно так выразиться, самые неожиданные результаты и потому требующий отдельного подробного рассказа, для которого я не имею времени.

Замечу, что в те годы я частенько лгал своим сыновьям. Я потчевал их вымышленными историями о своих прегрешениях, о кутежах и дебошах, которые я якобы закатывал, о полчищах своих возлюбленных, о Мэри-Бет и ее дочери Стелле. Мне хотелось, чтобы они внимательнее относились к практическим урокам, которые преподносил им окружающий мир. Хотелось, чтобы, обратившись к книгам и природе, они открыли для себя все те истины, которые я познал еще в раннем детстве. Однако я не решался доверить им свои секреты. Теперь, когда сыновья мои достигли зрелых лет, я со всей очевидностью сознавал, что ни один из них не является достойным преемником этих знаний. Тем не менее мои мальчики были вполне достойными людьми, крепко стоящими на земле. Они немало поднаторели в искусстве делать деньги и заботиться о своих семействах. Я мог гордиться тем, что оставляю после себя три воплощения лучшей части моего существа. Что касается худшей части, то я тщательно скрывал ее от своих драгоценных отпрысков.

Всякий раз, когда я пытался поведать Стелле нечто важное, она или засыпала от скуки, или встречала мои слова хохотом.

— Тебе вовсе ни к чему пугать меня старыми сказками, — заявила она однажды. — Мама уже рассказала мне о твоих мечтах и фантазиях. Лэшер мой самый любимый дух, и он исполнит любое мое желание. А все остальное не имеет значения. Знаешь, Джулиен, по-моему, это ужасно забавно — иметь свое собственное семейное привидение.

Выслушав этот беззаботный лепет, я буквально лишился дара речи. Передо мной было дитя современной эпохи. Она сама не знала, что говорила. Да, стоило жить так долго, чтобы подивиться на этих молодых особ: на старшую, Карлотту, злобную и надменную святошу, и на это создание, столь же прелестное, сколь и пустоголовое. Подумать только, она видела духа своими глазами и при этом находила сложившуюся ситуацию всего лишь « ужасно забавной »! Мне казалось, я схожу с ума.

Хотя я жил в комфорте и роскоши и проводил дни в поисках новых удовольствий, предоставляемых современной эпохой, катаясь на автомобиле и слушая виктролу, будущее внушало мне ужас.

Я знал, что призрак несет с собой зло. Знал, что он способен на ложь. Знал, что хранимая нами тайна смертельно опасна. А еще я страшился неведомых ученых из Амстердама. Короткий разговор в церкви, состоявшийся у меня с одним из них, не раз приходил мне на память.

Как-то раз я получил письмо от старого профессора из Эдинбурга. В нем сообщалось, что агенты ордена Таламаска постоянно докучают ему, желая узнать содержание нашей переписки. Я немедленно написал ответное письмо, в котором потребовал тщательно скрывать от них все добытые нами сведения. Стремясь обеспечить молчание своего ученого корреспондента, я удвоил его денежное содержание. Профессор заверил, что непременно выполнит мои указания. У меня не было оснований питать какие-либо сомнения на этот счет.

Вы сами видите, Майкл, что образ действий этих странных ученых не имел никакого смысла. И поведение духа по отношению к ним тоже казалось нелепым. Почему тот человек в церкви произвел на меня столь зловещее впечатление? И с какой целью дух устроил представление, демонстрируя свою силу? Я чувствовал, все это неспроста. Возможно, конечно, духу просто нравилось дразнить этих людей. И все же подозревать его в подобном ребячестве было по меньшей мере странно.

На склоне своих дней я превратился в затворника и почти не покидал свою комнату в мансарде. Досуг мой немало скрашивало одно из самых выдающихся современных изобретений — переносная виктрола. Не могу описать словами, сколько наслаждения дарила мне возможность слушать музыку, когда и где заблагорассудится. Как приятно было выйти на лужайку вместе с виктролой и пластинками и, сидя в плетеном кресле, упиваться любимыми оперными ариями.

Да, это было восхитительно. И, разумеется, пока звучала музыка, Лэшер не мог проникнуть в мое сознание. Впрочем, он и так все реже и реже предпринимал такие попытки.

Теперь гораздо больше удовольствия он находил в компании Мэри-Бет и Стеллы. Он был очень привязан к ним и не отдавал заметного предпочтения ни матери, ни дочери, черпая силу как у одной, так и у другой. Думаю, особое счастье он испытывал в те моменты, когда был близок одновременно с обеими.

Что до меня, то я нимало не нуждался в обществе Лэшера. У меня и так не оставалось времени для скуки. Все события своей долгой жизни я вносил в толстые конторские книги — их под кроватью скопилась целая стопка. К тому же у меня был любовник, Ричард Ллуэллин, чрезвычайно приятный молодой человек, готовый целовать следы моих ног. В лице Ричарда я имел неизменно внимательного и понимающего собеседника, которому, однако же, не доверил даже малой толики своих тайн — во имя его собственной безопасности.

Во всех прочих отношениях жизнь моя также была весьма насыщенной. В одном доме с нами жил мой племянник Клэй и Милли, дочь Реми. Собственные мои сыновья превратились в здоровых, крепких и умных мужчин. Они прикладывали все усилия на благо и процветание фирмы «Мэйфейр и Мэйфейр» и проявили немало сметки и благоразумия в управлении нашими семейными предприятиями.

Когда Карлотте исполнилось двенадцать, я предпринял попытку слегка поднять перед ней завесу тайны. Я поведал ей нашу семейную историю, показал некоторые книги — одним словом, сделал все, чтобы ее предостеречь. Я сообщил Карлотте, что ее младшая сестра унаследует магический изумруд и что именно Стелле предстоит стать любимицей призрака. Рассказал и о том, как хитер и ловок Лэшер, и о том, что он обладал плотью прежде, а ныне главное его желание — прийти в этот мир вновь.

Никогда не забуду, как отреагировала Карлотта на мой рассказ. Стоило мне умолкнуть, она обрушила на мою голову целый поток проклятий и бранных слов.

— Дьявол, колдун, грязный ведьмак, — вопила она. — Я всегда знала, что в этом проклятом доме скрывается зло. А теперь ты сам в этом признался.

Потом разъяренная девица заявила, что обратится к помощи католической церкви и уничтожит призрака «с благословения Христа, Пресвятой Девы и всех святых».

Между нами вспыхнул беспощадный словесный поединок.

— Ты что, не понимаешь, что все ухищрения твоей обожаемой церкви всего лишь иная форма колдовства? — вопил я.

— Что ты несешь, злобный, выживший из ума старик?! — вне себя от возмущения кричала она в ответ. — По-твоему, я должна якшаться с дьяволом? По-твоему, для того чтобы одержать над ним победу, я должна искупаться в грязи? Ну уж нет! Я уничтожу твоего мерзкого демона, так и знай. И весь ваш ведьмовской род я уничтожу тоже. Подожди, ты еще увидишь! Ваше проклятое наследство останется без наследника. Я положу конец этому мракобесию.

Слова Карлотты привели меня в полное отчаяние. Напрасно я умолял ее успокоиться и выслушать меня, не упорствовать в своих убеждениях и пойти на разумный компромисс, ибо победить Лэшера не в ее силах. Напрасно напоминал ей об интересах нашей огромной семьи. Все тайны, которые были ей открыты, она в своей католической надменности попирала ногами, уповая лишь на молитвы и мессу.

Когда я поделился своими тревогами с Мэри-Бет, она посоветовала мне не придавать особого значения угрозам Карлотты.

— Моя дочь всего лишь угрюмый и одинокий ребенок, — сказала она. — И, увы, я не в состоянии любить ее. Как я ни старалась, ничего не вышло. Вся моя любовь досталась Стелле. И Карлотта это знает. Знает, что изумруд перейдет не к ней. Она знала это всегда. И поэтому душа ее полна ревности и ненависти.

— Но тебе не кажется, что эта девочка, несмотря на свой юный возраст, чрезвычайно хитра? В отличие от Стеллы. Я тоже люблю Стеллу всей душой. Но должен признать, Карлотта намного умнее.

— Если это и так, исправить тут ничего нельзя, — пожала плечами Мэри-Бет. — Душа Карлотты закрыта для меня. И для Лэшера тоже. Он вообще не стал бы терпеть ее присутствие в доме, если бы того не требовали интересы семьи. Только ради блага всего семейства он позволит ей и дальше оставаться в особняке, да и то при условии, что она будет вести себя тихо и держаться в тени.

— Ты так полагаешь? Но мне трудно представить, каким образом Карлотта может быть полезной семейству. Может, те ученые из Амстердама тоже служат нашим интересам? Здесь слишком много противоречий, которые я должен распутать. Уверен, обладай дух силой, достаточной для того, чтобы уничтожить этот орден, он не стал бы мириться с происками его агентов.

— Напрасно ты загружаешь свою старую голову тревожными думами, милый мой Джулиен, — снисходительно улыбнулась Мэри-Бет. — Лучше бы ты побольше спал. К чему нам опасаться каких-то ученых из Амстердама? К чему страшиться соседских сплетен? Пусть все вокруг твердят, что наша семья — это гнездо ведьм. Мы в самом деле ведьмы, и в этом наша сила. Ты пытаешься объяснить все происходящее с позиций здравого смысла. Увы, это невозможно.

— Ты ошибаешься, — покачал я головой. — Боюсь, все твои расчеты неверны.

Всякий раз, когда мне случалось заглянуть в невинные глаза Стеллы, я сознавал, что никогда не решусь взвалить на ее хрупкие плечи тот груз тайных знаний, который вынужден был нести сам. А наблюдая, как она играет с магическим изумрудом, я невольно содрогался.

Я показал Стелле книги с моими записками, сложенные под кроватью, и сообщил, что когда-нибудь ей придется все это прочитать. Рассказал я и о Таламаске, загадочном ордене ученых из Амстердама, и предупредил, что этим людям известно о существовании духа и они могут представлять для нас серьезную опасность. С ними лучше не шутить, заметил я. Еще я научил Стеллу, каким способом можно отвлечь внимание духа и сбить его с толку. Описал его тщеславный и самолюбивый нрав. Короче говоря, я открыл ей то, что считал возможным. Но далеко не все.

В этом и состоял весь ужас сложившегося положения. Помимо меня историю духа знала лишь Мэри-Бет. А в последнее время Мэри-Бет заметно изменилась. Она стала настоящей женщиной двадцатого столетия. Разумеется, онаучила Стеллу тому, чему считала нужным. Она даже разрешала ей играть с куклами, изображавшими ведьм нашего семейства, и подарила ей те, что были сделаны из кожи и костей моей матери и из останков Кэтрин.

Как-то раз, зайдя в комнату Стеллы, я увидел, что девочка сидит на кровати, скрестив розовые ножки, а на коленях у нее лежат обе эти куклы. Малышка увлеченно изображала разговор между ними.

— Это что еще за идиотские забавы! — возопил я, но подоспевшая Мэри-Бет схватила меня за руку и увела прочь.

— Пойдем, Джулиен. Не надо ей мешать. Это вполне подходящая игра для ведьмы. Пусть приобщится к древней традиции.

— Все это ерунда. Твои куклы не более чем кусочки кости.

Однако Мэри-Бет не желала прислушиваться к моим словам. Сила и власть теперь принадлежали ей. И она не считала нужным следовать советам старика, доживавшего свои последние дни на этом свете.

Ночью, лежа в постели, я напрасно пытался прогнать прочь образ маленькой девочки с этими бесполезными куклами в руках. Мысли о том, как отделить реальное от нереального и предостеречь Стеллу от возможных ошибок, не давали мне покоя. Легкомыслие Стеллы тревожило меня не меньше, чем несгибаемая суровость Карлотты. Как бы то ни было, Карлотта предупредила сестру о грядущей опасности. И я сделал то же самое. Однако Стелла не вняла ни одному из предостережений.

В конце концов, совершенно измученный, я провалился в глубокий, тяжелый сон и вновь увидел Доннелейт и собор.

Утром меня ожидало весьма неприятное открытие. Однако сделал я его не сразу.

Стряхнув с себя остатки сна, я выпил чашку шоколада и потом немного почитал в постели. Если мне не изменяет память, в то утро в руках у меня оказался Шекспир. Да, именно Шекспир, ибо один из моих сыновей незадолго до этого упрекнул меня в том, что я за всю жизнь не удосужился прочесть «Бурю», одну из самых замечательных пьес великого драматурга. С наслаждением прочитав несколько страниц, я нашел, что это произведение столь же глубоко, как и трагедии великого автора, хотя обладает иным ритмом и правилами построения действия. Затем настало время браться за перо.

Опустившись на колени, я потянулся за своими книгами, которые, как вы помните, хранил под кроватью. И только тогда обнаружил, что они исчезли. Под кроватью не осталось ни одной.

В то же мгновение я с ужасом понял, что записи мои утрачены навсегда. Никто из домочадцев не осмелился бы на подобный поступок. За одним лишь исключением. Только Мэри-Бет могла ночью пробраться в мою комнату и похитить книги. А если мои записи взяла Мэри-Бет, значит, их больше не существует.

Не чуя под собой ног, я бросился вниз по лестнице. Добежав до стеклянных дверей, входивших в сад, я так запыхался, что у меня закололо в боку и закружилась голова. Пришлось опуститься на ближайший стул и позвать на помощь слуг.

Лэшер опередил их. Я ощутил его мягкие, нежные объятия.

— Не волнуйся, Джулиен, — раздался его тихий голос. — Я всегда был добр к тебе и останусь таким впредь.

Сквозь стеклянные двери я видел костер, полыхавший в дальнем конце двора, и Мэри-Бет, которая швыряла в огонь одну драгоценную книгу за другой.

— Останови ее, — прошептал я одними губами. Казалось, воздух более не проникает в мои легкие. Лэшер оставался невидимым, однако я чувствовал, как он окружает меня со всех сторон, поддерживает, не давая упасть со стула.

— Джулиен, я тебя умоляю, не надо ей мешать. Пусть она сделает то, что задумала.

Я сидел, отчаянно пытаясь не потерять сознание, и пожирал глазами кучу конторских книг на траве. Несмотря на значительное расстояние, я видел рисунки, которыми украшал свои записи, старинные гравюры и портреты предков, которые вклеивал между страницами. Я видел расходные книги, гроссбухи и листы из дневника моей матери, полные самых глупых измышлений. Здесь же лежали письма профессора из Эдинбурга, связанные в аккуратные пачки. Из самых дорогих для меня книг осталась всего одна, последняя… В следующую секунду и она оказалась в безжалостных руках Мэри-Бет. Из груди моей вырвался горестный вопль.

Пытаясь спасти хотя бы малую толику многолетнего труда, я призвал на помощь все свое колдовское могущество. По-прежнему сжимая книгу в руке, Мэри-Бет резко повернулась, словно огромный крюк поймал ее за шиворот. Она не сводила с меня глаз, растерянная, скованная той силой, что не давала ей расправиться с книгой. Но тут порыв ветра вырвал мое сокровище из рук Мэри-Бет, и книга, кружась и печально шелестя страницами, упала в огонь.

Я беспомощно хватал ртом воздух. Мысленно я бормотал проклятия, самые страшные, какие только приходили на ум, но с губ моих не срывалось ни звука. А потом все вокруг заволокла темнота.

Очнулся я в своей спальне.

Я лежал на кровати, Ричард, милый мой юный друг, был рядом. Здесь же, у кровати, сидела Стелла и держала меня за руку.

— Мама решила сжечь всю твою писанину, — сообщила она. Я не ответил. Дело в том, что со мной произошел небольшой апоплексический удар и я временно утратил дар речи. Впрочем, в то утро я сам не знал этого. Мне казалось, я упорно храню обиженное молчание лишь потому, что мне так хочется. Только на следующий день, когда Мэри-Бет явилась навестить меня, я осознал, что язык отказывается мне подчиняться. Я был не в состоянии хоть сколь-нибудь внятно выразить свой гнев.

Мэри-Бет зашла ко мне поздним вечером. Увидев, в каком печальном состоянии я нахожусь, она была чрезвычайно расстроена. Она незамедлительно позвала Ричарда — таким тоном, словно удар приключился со мной по его вине. Вдвоем они помогли мне спуститься по лестнице. Мэри-Бет как будто пыталась доказать самой себе, что ничего страшного не произошло. Раз я способен вставать и передвигаться, значит, в ближайшее время не умру.

Меня усадили на диване в гостиной.

Ах, как я любил нашу просторную гостиную. Знаю, Майкл, вы тоже ее любите. Мне было так приятно сидеть там, несмотря на то что через окно я видел лужайку со следами вчерашнего беспощадного пожарища.

Мэри-Бет говорила без умолку в течение нескольких часов. Стелла то входила в гостиную, то выходила вновь. Основное содержание монолога Мэри-Бет сводилось к тому, что мое время и привычный мне уклад жизни ушли безвозвратно.

— Наступает новая эра, — заявила Мэри-Бет. — Наукадостигла теперь такого развития, что способна постичь природу и сущность нашего духа и сообщить нам, с кем мы имеем дело.

Она говорила и говорила, переходя от спиритов и медиумов к последним исследованиям в области оккультизма. В своих заумных рассуждениях она касалась даже таких вещей, как эктоплазма.

Но поток ее красноречия вызвал у меня лишь досаду. Эктоплазма, вещество, при помощи которого медиумы способны сделать дух материальным, не представляла для меня ни малейшего интереса. Я даже бровью не повел, когда Мэри-Бет распространялась на этот счет. Стелле, которая свернулась комочком у меня под боком и держала меня за руку, тоже надоела вся эта научная дребедень, и она сказала:

— Мама, замолчи наконец. Ты что, не видишь, Джулиен пропускает все твои слова мимо ушей. Ты его утомила.

Девочка была совершенно права, однако я не подтвердил это ни звуком.

— Я вижу далеко вперед, — ораторствовала Мэри-Бет. — Я знаю, что в будущем все наши помыслы и слова не будут иметь ни малейшего значения. Но наша семья, наш клан — это наше бессмертие. Ни тебе, ни мне, ни даже Стелле не придется дожить до того дня, когда Лэшер одержит свою окончательную победу. Но день его торжества настанет. Поверь, никто не выиграет от этого больше, чем наш клан. Мы должны всячески содействовать ему в достижении цели. Мы должны обеспечить нашей семье процветание.

— Ты упиваешься пустыми надеждами, — вздохнул я. — Твой оптимизм не имеет под собой никаких оснований. Ты забыла о том, что случилось в горной долине? Забыла о том, что этот дух полон жажды мщения? Обиды и раны, нанесенные ему в прошлом, не забудутся никогда. В давние времена этот дух был воплощением добра. Мы с тобой знаем это. Но сейчас он несет лишь зло.

Тут я вновь почувствовал себя плохо, очень плохо. Сил подняться по лестнице у меня не было. Пришлось принести в гостиную подушки и одеяла и уложить меня прямо там, на диване. Лишь на следующий день я смог вернуться в свою спальню, причем немалую роль в окончательном принятии такого решения сыграло событие, заставившее меня обратить свои последние надежды к особе, о существовании которой я ранее не догадывался.

Вот как это случилось.

В самый разгар жаркого летнего дня я лежал на кушетке, наслаждаясь легким дуновением прилетевшего с реки ветерка и стараясь не обращать внимания на запах гари, который он принес. Тут до меня донесся резкий и пронзительный голос Карлотты, которая с кем-то спорила. Я догадался, что она ссорится с матерью, причем нападки ее становились все более гневными и яростными.

Несколько минут спустя Карлотта ворвалась в мою комнату и бросила на меня испепеляющий взгляд. В ту пору она была высокой, тощей и нескладной девочкой, настоящим гадким утенком. Думаю, ей уже исполнилось пятнадцать, хотя точная дата ее рождения ускользнула из моей памяти. Помню лишь, что назвать ее безнадежной дурнушкой было бы несправедливо. Пышные мягкие волосы, несомненно, служили ей украшением, а глаза светились живым умом.

Вторжение неистовой Карлотты я встретил молчанием, однако вовсе не потому, что решил ледяным пренебрежением отплатить ей за грубость. Просто я был слишком погружен в свои мысли.

— Ты устроил такой скандал из-за своих жалких книг, — дрожащим от праведного гнева голосом выпалила она, — а с несчастным беззащитным ребенком позволяешь делать все, что угодно. И ты прекрасно знаешь, они боятся матери. Матери и тебя.

— О каком ребенке ты говоришь? — недоуменно спросил я. — И кто меня боится?

Но Карлотта, не пожелав вступать в разговор, уже убежала прочь. Вскоре ко мне зашла Стелла, и я передал ей непонятные обвинения сестры.

— Стелла, что все это означает? Что она тут несла, можешь ты мне объяснить?

— Она осмелилась тебя упрекать! — возмутилась Стелла. — Как ей только не стыдно! Ведь она знает, что ты болен. Знает, что ты поссорился с мамой. — На глазах у моей доброй девочки показались слезы. — Не волнуйся, это дело нас совершенно не касается, — заверила она. — Все это связано с Мэйфейрами из Фонтевро. Они там все из ума выжили. Ты сам знаешь эту банду с Амелия-стрит. Настоящие придурки, вот кто они такие.

Разумеется, я понимал, кого она имеет в виду. Фонтеврольские Мэйфейры были потомками того самого злополучного Августина, чью жизнь я, тогда пятнадцатилетний юнец, оборвал выстрелом из пистолета. Как я уже рассказывал вам, его жена и дети обосновались в Фонтевро, на своей собственной обширной плантации. Теперь нас разделяло много миль, и виделись мы лишь по случаю особо важных семейных событий, когда собирались вместе буквально все Мэйфейры. Разумеется, мы тоже посещали Фонтевро, когда с кем-нибудь из обитавших там Мэйфейров приключалась беда, навещали больных, а также присутствовали на похоронах тех, кто отошел в лучший мир. Они платили нам тем же. Однако на протяжении многих лет отношения между двумя ветвями клана оставались более чем прохладными.

Пришло время, и они — если память мне не изменяет, за это дело взялись старый Тобиас и его сын Уолкер — построили прекрасный дом на углу Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит, всего лишь в пятнадцати кварталах от моего особняка. Я наблюдал за строительством с нескрываемым интересом. Когда дом был готов, в нем поселилось все семейство — куча дряхлых стариков и старух. И все они презирали и ненавидели меня. Тобиас Мэйфейр к тому времени успел превратиться в выжившую из ума развалину. Как и я, он слишком зажился на этом свете. Должен сказать, мне никогда не приходилось встречать более злобного человека. Как вы понимаете, во мне он видел своего заклятого врага и неустанно призывал на мою голову всевозможные кары и бедствия.

Что до остальных обитателей дома на Амелия-стрит, то нравом они были помягче. Кстати, все они имели свою долю в наших семейных предприятиях и, разумеется, получали немалые прибыли. Мэри-Бет, обожавшая устраивать шумные празднества, непременно приглашала их, в особенности молодое поколение. И порой случалось, что кто-нибудь из потомков Августина выбирал себе в жены кузину из враждебного лагеря, а если выразиться точнее — из другой ветви родословного древа. Тобиас, одуревший от ненависти, называл подобные свадьбы плясками на могиле Августина. К тому времени, к которому относится мой рассказ, намерения Мэри-Бет объединить семейное стадо были очевидны для всех, и Тобиасу оставалось лишь изрыгать привычные проклятия.

Я мог бы поведать вам множество забавных историй об этом старом осле, который, кстати, несколько раз пытался меня убить. Но сейчас речь не о нем. Я по-прежнему не мог понять, что вызвало такой гнев Карлотты. Туманные намеки Стеллы лишь усугубили мое недоумение. Ясно было, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Так что там натворили Августиновы отродья? — спросил я. Иного названия для представителей это бешеной семейки у меня не было.

— Скорее, кое-что натворил твой сынок, — протянула Стелла. — Хотя, по-моему, большой вины тут нет. Все это ерунда. Как говорится, снявши голову, по волосам не плачут.

Последние слова она почти пропела в своей обычной жизнерадостной манере.

— Все дело в прекрасной юной принцессе, которую заточили в высокой башне. Помнишь сказку о принцессе Рапунцель? — продолжала загадывать загадки Стелла. — Я говорю сейчас о маленькой кузине Эвелин, мой дорогой, — наконец снизошла она до объяснений. — Ты же знаешь, все считают, что она дочь Кортланда.

— Прошу прощения, не могла бы ты выражаться более определенно? О каком Кортланде идет речь? Не хочешь же ты сказать, что мой сын связался с женщиной из фонтеврольских Мэйфейров и сделал ей ребенка?

— Именно это я и хочу сказать. Лет тринадцать назад Кортланд мотался в Фонтевро с каким-то поручением и между делом обрюхатил Барбару Энн. Ну, дочь Уолкера, ты знаешь. И она родила Эвелин, а сама умерла. Теперь-то ты догадываешься, что к чему, мой милый? Выяснилось, что малютка Эвелин — ведьма, причем такая же сильная, как и все наши семейные ведьмы. И она способна предвидеть будущее.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, об этом все знают. Да будет тебе известно, у нее на руке шесть пальцев. Сам понимаешь, мой дорогой, это ведьмина метка, и тут уж ничего не поделаешь. Так вот, этот старый маразматик Тобиас держит свою правнучку взаперти. Не выпускает из комнаты. Боится, что мама ее убьет. Представляешь? Твердит всем и каждому, что вы с мамой только и мечтаете извести девчонку. Вот глупости! Ведь если Кортланд ее отец, значит, ты доводишься ей дедушкой. Мне все это открыл сам Кортланд. Правда, он взял с меня клятву, что тебе я и словом не обмолвлюсь об этой истории. Боится, что ты знать его не захочешь. Отец, сказал он, ненавидит весь этот сброд из Фонтевро. И чем, говорит, я могу помочь этой бедной девочке, когда в моей собственной семье все клянут меня на чем свет стоит. Бедный, он так расстроен. Мне его ужасно жалко.

— Подожди, детка, не тараторь так быстро. Насколько я понял, Кортланд совратил эту дурочку Барбару Энн. А когда она умерла в родах, отказался признать ребенка своим.

— Вот уж не думаю, что ему пришлось ее совращать, — покачала головой Стелла. — Может, все было как раз наоборот. Она наверняка и сама была не промах. К тому же изголодалась по мужчинам. Ее, кажется, тоже держали взаперти. Впрочем, откуда мне знать, кто там из них кого совратил. Я сама тогда едва родилась. Об одном прошу: не ругай бедного Кортланда слишком сильно. Он так тебя любит. Больше, чем все остальные твои сыновья. И он ужасно рассердится, если узнает, что я тебе проболталась. Так что давай об этом забудем.

— Разумное предложение, ничего не скажешь! Оказывается, в пятнадцати кварталах отсюда живет моя внучка, которую держат взаперти на чердаке! И я должен об этом забыть? Для этого надо впасть в полный маразм, моя дорогая! Говоришь, ее зовут Эвелин? И ее мать — эта несчастная дурочка Барбара Энн. А мерзкий ублюдок Тобиас держит девочку взаперти. Не удивительно, что Карлотта пришла в ярость, узнав об этом. На сей раз я разделяю ее чувства. На мой взгляд, история просто отвратительная. И этому произволу необходимо положить конец.

Не дослушав меня, Стелла вскочила со стула и громко захлопала в ладоши.

— Мама, мама! — радостно закричала она. — Дядя Джулиен совсем поправился! Говорит без умолку, словно никакого удара и не было. Он совсем такой, как раньше. И мы сейчас едем на Амелия-стрит.

Мэри-Бет торопливо вошла в комнату.

— Карлотта рассказала тебе об этой несчастной девочке? — обеспокоенно спросила она. — Я считаю, тебе не стоит впутываться в это дело.

— Держи свои советы при себе! — в бешенстве рявкнул я.

— О, мама, я смотрю, ты точь-в-точь как королева Елизавета Английская, — с упреком заметила Стелла. — Она тоже как огня боялась своей кузины, Марии Шотландской. Но эта девочка не представляет для нас никакой опасности. Она вовсе не королева Шотландии!

— Я отнюдь не считаю, что она для нас опасна, Стелла, — как обычно невозмутимым тоном произнесла Мэри-Бет. — Я не боюсь этого ребенка, даже если он обладает силой. Мне всего лишь жаль бедную девочку. И я уверена, что своим вмешательством мы только усугубим ее бедственное положение.

Мэри-Бет подошла ко мне. Я сел на кушетке, исполненный решимости действовать и желания своими глазами увидеть неведомую пленницу.

— Весь этот шум подняла Карлотта, — заметила Мэри-Бет. — Это она, побывав в том доме, рассказала, что девочка прячется на чердаке.

— Она вовсе не прячется, — вставила Стелла. — Ее держат взаперти.

— Стелла, помолчи! — прикрикнула на нее Мэри-Бет. — Ты все-таки ведьма, а не невоспитанная грубиянка, и тебе вовсе ни к чему иметь язык-помело.

— Мама, я точно знаю, что она ни разу в жизни не выходила из дома. Так же как и Барбара Энн. Ее превратили в затворницу по той же самой причине. Женщины в этой семье обладают колдовской силой, дядя Джулиен. Говорят, у Барбары Энн с головой было неважно. Но в жилах этой девочки течет кровь Кортланда. И она способна предвидеть будущее.

— Что ты несешь! — возмутилась Мэри-Бет. — Предвидеть будущее не дано никому. Да никто бы и не пожелал иметь такой дар. В этой девочке нет ничего особенного, уверяю тебя, Джулиен. Она очень робка и застенчива, это правда. И, как это часто бывает с детьми, выросшими в одиночестве, слышит какие-то голоса и видит призраков. Только и всего. Конечно, она с первых дней осталась без родителей, на попечении стариков. А они всегда пытаются отгородить детей от мира. Защитить от дурных влияний.

— И как только Кортланд посмел скрыть от меня ее существование! — не слушая ее, процедил я.

— Точнее, он не посмел тебе рассказать, — поправила Мэри-Бет. — Боялся тебя расстроить.

— Вот уж на это ему совершенно наплевать! — отрезал я. — Черт побери, он бросил свою родную дочь на попечение шайки выродков. А Карлотта была там, в этом доме, под кровом этого проклятого Тобиаса, который называет меня не иначе, как убийцей?

— Дядя Джулиен, но ты и есть убийца, — простодушно заметила Стелла. — Ты же сам рассказывал, как давным-давно пристрелил папашу Тобиаса.

— Стелла, придержи язык или выйди вон! — В глазах Мэри-Бет сверкнули грозные огоньки.

Стелла обиженно надула губы. Победа, хотя и временная, осталась за Мэри-Бет.

— Карлотта ходила туда, чтобы повидаться с девочкой. Просила ее предсказать будущее, — пояснила Мэри-Бет. — Я считаю, это опасная и совершенно ненужная игра. И я запретила Карлотте туда ходить. Но она не послушалась. А теперь утверждает, что эта девочка обладает большей силой, нежели все прочие ведьмы в нашей семье.

— Утверждать можно все, что угодно, — со вздохом изрек я. — Но подобные притязания часто бывают безосновательными. Мне случалось слышать их еще в благословенные времена конных повозок и преданных черных рабов.

— Я все-таки думаю, у нас есть основания предполагать, что девочка наделена немалой силой. Не забывай, среди ее предков насчитывается много поколений Мэйфейров. А если считать и предков Кортланда, их число становится просто фантастическим.

— Да, конечно, — кивнул я головой. — Барбара Энн была дочерью Уолкера и Сары. Оба они Мэйфейры. А Сара, в свою очередь, была дочерью Эрона и Мелиссы Мэйфейров.

— Да, ее родословную можно проследить довольно далеко, — подхватила Мэри-Бет. — Видишь сам, среди предков этой девочки не было ни одного, кто не носил бы имя Мэйфейр.

— Пожалуй, ты права, — кивнул я.

Мне отчаянно захотелось открыть одну из своих книг, записать все, что довелось узнать сегодня, и поразмышлять над вновь открывшимися обстоятельствами. Потом я вспомнил печальную судьбу, постигшую мои драгоценные записки, и тупая боль сжала мне сердце. Погрузившись в молчание, я краем уха прислушивался к голосам матери и дочери.

— Эта несчастная девочка обладает не большей способностью предвидеть будущее, чем кто-либо другой, — непререкаемым тоном заявила Мэри-Бет, опустившись рядом со мной на кушетку. — Карлотта отправилась туда лишь потому, что ей хотелось получить подтверждение собственных опасений. Ты же знаешь, она твердо убеждена в том, что над нами тяготеет проклятие и потому семья обречена на гибель. Ее ведь хлебом не корми — дай только порассуждать на эту тему.

— Она способна предсказывать будущее с большой долей вероятности. Как и все мы, — с преувеличенно тяжелым вздохом заявила Стелла. — Ее предчувствия часто оправдываются.

— Вы можете наконец внятно рассказать мне, что произошло? — не выдержал я.

— Карлотта поднялась на чердак, чтобы поговорить с Эвелин. Точнее говоря, она ходила туда несколько раз. Играла с девочкой, всячески пыталась что-нибудь из нее вытянуть. А Эвелин всю жизнь молчит как рыба. По крайней мере, за последние годы она не произнесла и нескольких слов. Наконец Карлотте удалось ее разговорить, и девочка изрекла ужасные пророчества.

— Какие именно? — настаивал я.

— Ну, она сказала, что все мы исчезнем с лица земли, — беззаботно сообщила Стелла. — Вся наша семья. Сказала, что нас уничтожит тот, кто помог нам достичь расцвета и могущества. Тот, кто долгое время был нашим защитником.

Я поднял голову. Взгляд мой встретился с непроницаемым взглядом Мэри-Бет.

— Джулиен, это всего лишь детская болтовня, которой не стоит придавать значение, — поспешно пробормотала она.

— Да? И из-за этой детской болтовни ты сожгла все мои книги? Тетради, которым я доверил знания, собранные на протяжении многих лет.

— Джулиен, ты напрасно принимаешь все это близко к сердцу. Ты слишком стар, и у тебя разыгралось воображение. Маленькая глупая девочка наговорила невесть что. Может, просто хотела угодить Карлотте. Думала, та ей что-нибудь за это подарит. А может, Карлотта ей надоела и она решила хорошенько ее испугать и отделаться от ее общества. Подумай сам, это ведь слабоумное дитя, которое и говорить толком не умеет. Целыми днями она сидит у окна, глазеет на улицу, что-то напевает или бормочет себе под нос. Она не способна завязать шнурки на собственных ботинках, не то, что предсказывать будущее.

— А этот негодяй Тобиас держит ее взаперти, — добавила Стелла.

— Ладно, с меня хватит, — оборвал я. — Я слышал вполне достаточно. Прикажите, чтобы мою машину подали к парадной двери.

— Тебе сейчас нельзя садиться за руль, — решительно возразила Мэри-Бет. — Не забывай, ты серьезно болен. Или ты хочешь умереть на ступеньках дома Тобиаса? По-моему, столь почтенному старику больше пристало испустить дух в своей постели, в окружении любящих родственников.

— Да будет тебе известно, милая доченька, я вовсе не собираюсь умирать, — со сдержанным сарказмом сообщил я. — И если ты не соизволишь распорядиться насчет машины, я отправлюсь на Амелия-стрит пешком. Где, хотел бы я знать, пропадает Ричард? Ричард, будь добр, приготовь мне костюм и все прочее. Я переоденусь в библиотеке. По лестнице мне не подняться. Ричард, поспеши, прошу тебя!

— Они там от страха с ума сойдут, когда тебя увидят! — воскликнула Стелла. — Решат, будто ты явился, чтобы всех их убить.

— С какой стати мне их убивать? — пожал я плечами.

— Но ведь у них теперь есть ведьма, которая обладает большей силой, чем мы с мамой. Дядя Джулиен, подумай о нашем наследии. Ты ведь вечно твердишь мне, что об этом надо думать в первую очередь. Разве эта девочка не может теперь потребовать все?

— Разумеется, нет, — отрезаля. — По крайней мере, пока у Мэри-Бет есть дочь. Будем надеяться, что ты, Стелла, в свое время тоже произведешь на свет дитя женского пола, наделенное ведьмовскими способностями. Так что у нее нет никаких прав.

— Да? А мне казалось, существуют какие-то условия, связанные с ведьмовскими способностями и колдовской силой… Я сама точно не знаю. В общем, поэтому они ее и прячут. Боятся, что мы ее убьем.

Тут явился Ричард с моей одеждой. Я поспешно облачился в костюм, строго при этом следя, чтобы все детали туалета подходили для официального визита. Затем я попросил Ричарда принести дорожный плащ — автомобиль у меня был открытый, а дороги в это время года покрывала пыль, — а также перчатки и темные очки.

— Тебе совершенно незачем туда ехать, — вновь попыталась удержать меня Мэри-Бет. — Стелла права: ты перепугаешь их до смерти. И бедную девочку тоже.

— Если она и вправду приходится мне внучкой, я должен ее забрать.

С этими словами я устремился к дверям. Чувствовал я себя неплохо, если не считать одного незначительного неудобства: левая нога плохо мне подчинялась. Она отказывалась должным образом сгибаться при ходьбе, и приходилось слегка ее приволакивать. Но, к счастью, Мэри-Бет и Стелла этого не заметили. Я понял, что это один из первых признаков приближающейся смерти. Но тут же отогнал эту мысль прочь, сказав себе, что с таким незначительным недугом смогу прожить еще не один десяток лет.

Я спустился с крыльца, и мальчики помогли мне сесть в машину. Стелла тут же вскарабкалась ко мне на колени, едва меня не задушив и пребольно придавив атрибуты моего мужского достоинства. Тут к машине подошла Карлотта, до сих пор стоявшая в отдалении, в тени дубов.

— Ты поможешь ей? — спросила она, устремив на меня суровый и презрительный взгляд.

— Разумеется, помогу, — заверил я. — Заберу ее из того дома, где с ней так плохо обращались. Все, что случилось, просто ужасно. Почему ты не рассказала мне раньше?

— Я не знала, стоит ли, — проронила Карлотта, и лицо ее, и без того хмурое, стало еще более мрачным. — То, что она видит в будущем, слишком страшно.

— Быть может, она ошибается. Поехали, Ричард. Машина рванула с места и с бешеной скоростью помчалась по Сент-Чарльз-авеню. Из-под колес столбом летели пыль и мелкие камешки. Наконец Ричард — по своему обыкновению резко и неожиданно — затормозил на углу Сент-Чарльз и Амелия-стрит.

— Мне необходимо своими глазами увидеть эту чердачную затворницу, — пробормотал я себе под нос. Внутри у меня по-прежнему все клокотало от ярости. — А потом я разберусь с этим мерзавцем Корт ланд ом. Пусть только покажется мне на глаза, я ему голову оторву.

Стелла помогла мне выбраться из машины. От возбуждения она буквально прыгала на месте. То была ее постоянная привычка, которая в зависимости от моего собственного настроения казалась мне то очаровательной, то несносной.

— Посмотри, Джулиен, милый, — воскликнула она. — Вон туда! Она в окне чердака.

Вне всякого сомнения, Майкл, вы не раз видели этот дом. Он стоит по сей день, столь же незыблемый, как и сама Первая улица.

Разумеется, мне тоже случалось проезжать мимо, хотя, как я уже упоминал, ни разу нога моя не переступала порога вражеской обители. Я не знал даже, сколько именно Мэйфейров живет под этой крышей. С моей точки зрения, этот особняк в итальянском стиле отличался излишней помпезностью и, я бы сказал, надменностью, хотя, бесспорно, был красив. Подобно моему собственному дому, он был построен из дерева, отделанного под камень. Фасад его украшали колонны, внизу дорические, наверху коринфские, парадная дверь располагалась в углублении, а в стороны расходились два восьмиугольных крыла с закругленными итальянскими окнами. При всей свой тяжеловесности и некоторой неуклюжести, здание, должен признать, отличалось своеобразным изяществом. В целом дом был недурен, хотя, конечно, не шел ни в какое сравнение с моим.

Услышав слова Стеллы, я немедленно поднял взгляд к чердачному окну.

Несмотря на то, что стекла в нем были двойными, мне показалось, я слышу биение сердца девочки, устремившей на меня пристальный взгляд. Я различил лишь бледное личико и копну спутанных волос. А потом в стекло ударило солнце, и видение исчезло.

— Это она, она. Наша бедняжка Рапунцель! — воскликнула Стелла и, хотя девочка отошла от окна, принялась приветственно размахивать руками: — Эви, дорогая, мы пришли тебя спасти. Твоему заточению конец!

Тут на крыльцо выскочили взбешенный Тобиас и его сын Оливер, младший брат Уолкера, совершенный тупица, если только в этом мире существует совершенство. С первого взгляда трудно было определить, кто из этой парочки придурков отец, а кто сын. Оба пребывали в одинаково глубоком маразме.

— Почему вы держите ребенка на чердаке? — спросил я, не тратя времени на приветствия. — Отвечайте, действительно ли девочка является дочерью Кортланда? Или это очередная наглая ложь, которую вы измыслили, дабы нарушить покой моей семьи?

— Ты презренный негодяй! — возопил Тобиас. При этом он гордо выступил вперед, но потерял равновесие и едва не свалился с крыльца. — Как ты посмел приблизиться к моим дверям! Убирайся прочь, ты, отродье сатаны. Да, твой ублюдок Кортланд воспользовался неопытностью Барбары Энн. Моя несчастная дочь умерла во цвете лет. И виновник ее смерти не кто иной, как Кортланд. А это дитя — ведьма, самая настоящая ведьма, да такая, какой еще не было среди Мэйфейров. И пока я жив, я сделаю все, что возможно, чтобы она не производила на свет новых ведьм!

Я услышал более чем достаточно. Решив прервать затянувшийся монолог Тобиаса, я двинулся вверх по ступенькам. Оба старых идиота, отец и сын, бросились мне наперерез.

Я остановился и произнес, громко и отчетливо:

— Приди, мой Лэшер. Очисти мне путь.

Тобиас и его отпрыск в ужасе подались назад. Стелла бросила на меня изумленный взгляд. Но ветер прилетел незамедлительно. Именно так случалось всегда, когда дух был мне особенно нужен, когда уязвленная моя гордость требовала его помощи, а усталая душа почти не надеялась на отклик. Стремительный порыв, прошумев в кронах деревьев, мощным рывком распахнул передо мной дверь дома.

— Спасибо, дух, — прошептал я. — Ты помог мне сохранить достоинство.

«Я люблю тебя, Джулиен, — произнес безмолвный голос в моем сознании. — Но я хочу, чтобы ты покинул этот дом и оставил в покое всех, кто здесь живет».

— Этого я сделать не могу, — возразил я.

Переступив порог дома, я оказался в длинном коридоре, темном и прохладном, по обеим сторонам которого располагалось множество дверей. Стелла не отставала от меня ни на шаг, я слышал, как скрипят половицы под ее ногами. Оба старых болвана, отец и сын, истошно вопили — по всей видимости, рассчитывая поднять переполох среди прочих обитателей дома. Из всех дверей начали выглядывать бесчисленные Мэйфейры. Все они визжали и испуганно квохтали — ну не дом, а настоящий птичий двор. Ветер меж тем шумел в кронах дубов. Тревожный шелест листьев проникал даже в коридор.

Кое-кого из домочадцев Тобиаса мне доводилось встречать в Ривербенде, да и остальных я тоже так или иначе знал. Когда все они столпились в дверях, Тобиас вновь попытался остановить меня.

— Прочь с дороги, — бросил я, подходя к старой дубовой лестнице. То была массивная лестница с широкими ступеньками. Площадки между этажами украшали помутневшие от времени витражи, которые заставили меня на несколько мгновений остановиться. Стоило мне увидеть, как свет проникает сквозь желтое и красное стекло, я вспомнил о соборе, и он, как когда-то прежде, отчетливо предстал перед моим внутренним взором. Ни разу за все годы, прошедшие после поездки в Шотландию, меня не посещали столь яркие «воспоминания».

Я чувствовал, что дух здесь, рядом со мной. Изрядно запыхавшись, я добрался наконец до верхней площадки.

— Где вход на чердак?

— Здесь, здесь, — закричала Стелла и, схватив меня за руку, потащила в небольшой коридор. Там я увидел узкую лестницу, ведущую к чердачной двери.

— Эвелин, спустись к нам, дитя мое! — позваля. — Прошу тебя, Эвелин. Я слишком стар, чтобы подниматься по такой узкой крутой лестнице. Выйди к нам, девочка. Не бойся меня. Я твой дедушка. И я пришел, чтобы забрать тебя отсюда.

В доме воцарилась гулкая тишина, которую не нарушал ни один звук. Все домочадцы столпились на лестничной площадке. Я видел их бледные лица, разинутые рты, выпученные от страха пустые глаза.

— Она и не подумает спуститься! — воскликнула одна из женщин. — Она никогда не делает того, что ей говорят.

— Да она и не слышит! — добавил еще кто-то.

— И не разговаривает.

— Посмотри, Джулиен, дверь заперта с наружной стороны, — заметила Стелла. — И в замке торчит ключ.

— Ну погодите, злобные старые идиоты! — пробормотал я. Закрыв глаза, я сосредоточился, намереваясь открыть дверь волевым усилием. Будет ли попытка успешной, я не знал — в подобных обстоятельствах нельзя быть уверенным. Я чувствовал, что Лэшер, стоявший поблизости, пребывает в растерянности и смущении. Он терпеть не мог и этот дом, и его обитателей.

«Конечно. А разве может быть иначе? — тут же подтвердил голос в моем сознании. — Ведь все эти люди — не мои, хотя и носят имя Мэйфейр».

Но прежде, чем я успел ответить Лэшеру или приказать двери открыться, она распахнулась сама. Ключ вылетел из замка, подчиняясь чужой, не моей силе. Солнечный свет, ворвавшись в открытую дверь, залил пыльную лестницу.

Я знал, что моя сила тут ни при чем, и Лэшер знал это тоже. Он прижимался ко мне, словно охваченный страхом.

«Успокойся, дух, успокойся, — мысленно произнес я. — Когда ты напуган, ты слишком опасен. Возьми себя в руки. Все хорошо. Девочка сама открыла дверь. Тебе не о чем беспокоиться».

Однако он дал мне понять, в чем состоит истинная причина его испуга. Именно девочка внушала ему страх. Я заверил его, что она не представляет для нас ни малейшей угрозы, и вновь попросил успокоиться.

Частички пыли кружились в солнечных лучах. А потом в дверном проеме возник высокий тонкий силуэт, и я увидел девочку редкой красоты, с пышными блестящими волосами и нежной матовой кожей. Ее неподвижный взгляд был устремлен прямо на меня. Для своих лет она казалась удивительно высокой и чрезмерно худой, словно ее долго морили голодом.

— Спустись ко мне, мое милое дитя, — попросил я. — Ты видишь сама, тебе вовсе ни к чему быть затворницей.

Смысл моих слов, как видно, дошел до нее, и она, по-прежнему не произнося ни слова, стала медленно спускаться. Подошвы мягких кожаных башмаков тихо шуршали по ступенькам. Я заметил, как взгляд ее, оторвавшись от меня, сместился сначала влево, потом вправо, потом скользнул по Стелле и остановился на недоступном взорам посторонних существе, стоявшем рядом с нами. Она видела «этого человека» — как называли его непосвященные, — и выражение ее лица не оставляло в том сомнений.

У подножия лестницы она обернулась и, увидев толпу родственников, вдруг как-то странно съежилась и задрожала. Хотя девочка не произносила ни звука, она казалась мне живым воплощением страха. Я сжал ее тонкую трепещущую руку в своей.

— Пойдем со мной, дорогая. Отныне ты, и только ты сама, будешь решать, где тебе жить. И если не захочешь больше сидеть взаперти на чердаке, ты здесь не останешься.

Я притянул ее к себе. Она не сопротивлялась, но и не проявляла ни малейшего интереса. Это чрезвычайно странное создание, бледное до прозрачности, с длинной тонкой шеей и маленькими ушками без мочек, явно привыкло постоянно находиться в темноте. И тут я увидел ведьмину метку: шесть пальцев на левой руке. Поразительно! Значит, все рассказы о ее невероятной ведьмовской силе были чистой правдой.

Обитатели дома, все еще толпившиеся рядом, догадались о моем открытии. Среди них поднялся ропот. Двое родственников девочки, Рэгнар и Феликс Мэйфейры, молодые повесы, которые пользовались в городе дурной славой и относились к нашей семье с крайней враждебностью, попытались преградить мне путь.

Тут налетел новый порыв ветра. Все ощутили, как ледяной поток воздуха промчался над самым полом. Тех двоих, что хотели мне помешать, он так яростно хлестнул по ногам, что им пришлось отступить. Не выпуская руки девочки, я повел ее через коридор к главной лестнице. Стелла, прижавшись ко мне, шла рядом.

— Ах, дядя Джулиен, — прошептала Стелла с таким благоговейным восторгом, словно она была деревенской девушкой, а я — сказочным принцем. — Я тебя обожаю.

Девочка, больше похожая на белого лебедя, покорно шла рядом. Волосы ее сверкали на солнце, а руки и ноги были тонки, как прутья. Убогое ее платье, по всей видимости, было перешито из какого-то старья. Думаю, вы в жизни не видели такого жалкого наряда. Из такой дешевой цветастой хлопчатобумажной ткани жены бедняков шьют себе повседневные нижние юбки. А ее башмаки… Впрочем, их и башмаками-то назвать было трудно. Скорее они походили на кожаные носки со шнурками или на детские пинетки.

Рука об руку мы миновали коридор. Ветер услужливо распахнул перед нами дверь и вырвался в сад, где принялся шуметь в кронах дубов.

Никто не попытался остановить меня, когда я вел Эвелин к машине. Ричард ждал нас за рулем. Я усадил девочку в салон, а Стелла вновь устроилась у меня на коленях. Когда машина двинулась с места, девочка обернулась и равнодушно уставилась на дом, на чердачное окно и на людей, в изумлении застывших на крыльце.

Не успели мы, однако, отъехать, как родственники подняли крик.

— Убийца, убийца! Он увез Эвелин! — вопили они, переглядываясь между собой и громогласно требуя друг от друга сделать хоть что-нибудь. Молодой Рэгнар даже побежал вслед за машиной, потрясая кулаками и угрожая подать на меня в суд.

— Валяй, затевай процесс! — ответил я, высунувшись из окна. — Если хочешь разориться дотла, давай посутяжничаем. Не забывай только, что мне принадлежит самая лучшая в городе юридическая фирма. Так что я всегда к твоим услугам.

Неуклюже и шумно развернувшись, машина поехала по Сент-Чарльз-авеню. Как бы то ни было, двигалась она куда быстрее, чем самая резвая конная упряжка. Девочка по-прежнему безмолвно сидела между мною и Ричардом, а Стелла разглядывала ее с нескрываемым любопытством. На улицу, дома и прохожих Эвелин взирала с таким недоумением, словно никогда в жизни не выходила из дома.

Мэри-Бет ожидала нас на ступеньках.

— Ну и что ты намерен с ней делать? — спросила она, увидев девочку.

— Ричард, — сказал я, не удостоив ее ответом. — Кажется, меня не слушаются ноги.

— Сейчас приведу парней, Джулиен. — С этими словами Ричард бросился в дом, хлопая в ладоши и громким голосом созывая слуг.

Стелла и девочка выбрались из машины. Стелла протянула ко мне обе руки.

— Я помогу тебе, дорогой. Я так тобой восхищаюсь. Ты вел себя как настоящий герой. Я не дам тебе упасть.

Девочка стояла, бессильно свесив тонкие руки. Взгляд ее останавливался то на мне, то на Мэри-Бет, то на фасаде дома, а потом переместился на слуг, бежавших к машине.

— Что ты намерен с ней делать? — повторила свой вопрос Мэри-Бет.

— Дитя мое, прошу тебя, войди в наш дом, — с пафосом произнес я, глядя на это прелестное и хрупкое создание, любуясь ее нежно-розовым ангельским ротиком, впалыми щечками и темно-серыми глазами — такого цвета бывает небо перед ураганом с проливным дождем.

— Прошу тебя, войди в наш дом, — повторил я. — Под этим кровом ты будешь в безопасности. Здесь ты найдешь заботу и внимание. И сможешь сама решить, стоит ли тебе возвращаться в заточение. Стелла, милая, если я сейчас умру на этих ступеньках, прошу тебя, позаботься об этой девочке. Ты слышишь меня?

— Ты не умрешь, Джулиен, — раздался голос Ричарда, моего возлюбленного. — Идем, я тебе помогу.

Однако лицо его выражало тревогу и озабоченность. Милый Ричард беспокоился обо мне куда больше, чем все прочие, и явно не одобрял мое опрометчивое поведение.

Стелла направилась в дом. За ней шла Эвелин. Процессию замыкали мы с Ричардом. Он почти нес меня, заботясь, однако же, о том, чтобы со стороны я выглядел по возможности достойно. С мужской нежностью обняв меня за плечи, он помогал мне совершать шаг за шагом.

Наконец мы добрались до моей комнаты на третьем этаже.

— Прежде всего, принесите девочке поесть, — распорядился я. — Судя по ее виду, она ни разу в жизни не ела досыта.

Потом, отослав Стеллу и Ричарда прочь, я в изнеможении опустился на край кровати. Усталость, охватившая меня, была так велика, что заглушала все прочие чувства и мысли.

Несколько мгновений спустя я поднял взгляд на девочку, неподвижно стоявшую посреди комнаты, и душу мою наполнило смятение. Это прекрасное, нежное создание пребывало на заре своей жизни, в то время как мой век неумолимо близился к концу. Я так устал, что готов был уступить смерти. Но эта девочка нуждалась во мне, нуждалась в моей помощи.

— Ты знаешь, кто я такой? — спросил я. — Понимаешь, что я говорю?

— Да, Джулиен, — без особых усилий ответила она на чистом и правильном английском. — Я все о тебе знаю. Это ведь твой чердак, правда?

Голос у нее был негромкий, но приятный и мелодичный. Она обвела глазами все мои сокровища — книги, камин и кресло, мою виктролу и коллекцию пластинок — и улыбнулась мягкой, доверчивой улыбкой.

— Господи Боже, — прошептал я. — И что же мне с тобой делать?

Глава 21

У людей, что жили в этом маленьком домике, была коричневая кожа. А еще — черные волосы и черные глаза. Они сидели за столом, над которым висела лампа, и в свете ее коричневая кожа казалась особенно блестящей. Невысокого роста, очень худые, люди эти были одеты в какие-то яркие наряды — красного, синего, белого цветов. Женщина, увидев Эмалет, встала из-за стола и подошла к прозрачной двери.

— Господи помилуй, да это ребенок! Заходи быстрее! — сказала она, глядя прямо в глаза Эмалет. — Джером, посмотри только на это! Девчонка расхаживает совершенно голая. Госпожи Боже, ну и дела творятся!

— Я вымылась в воде, — произнесла Эмалет. — Мама больна. Она под деревом. Она больше ничего не говорит.

Эмалет протянула вперед руки. С них стекала вода. Мокрые волосы рассыпались по плечам и груди. Она слегка замерзла, но здесь, в комнате, воздух был теплым и приятным.

— Входи же, входи, — повторила женщина и потянула Эмалет за руку. Потом она сняла с крючка кусок ткани и принялась вытирать длинные волосы Эмалет. На сверкающем полу уже растеклась лужа. Все вокруг было слишком чистым. До странности чистым. В этом доме ничто не напоминало о благоуханной тревожной ночи, стоявшей за стенами, ночи, полной непонятных звуков и движения причудливых теней. Здесь можно было укрыться от темноты, от насекомых, что жалили так больно, от колючек, что впивались в босые ноги Эмалет и царапали ее голые руки.

Мужчина не двигался с места, с любопытством разглядывая Эмалет.

— Джером, ты что, к полу прирос? Иди-ка, принеси другое полотенце, — распорядилась женщина. — И подбери для девчонки что-нибудь из одежды. Куда делись твои вещи, детка? — вновь обратилась она к Эмалет. — Кто тебя раздел? С тобой приключилась какая-то беда?

Эмалет никогда не слышала таких голосов, как у этих коричневых людей. В них ощущалась некая музыкальность, которой были лишены все знакомые ей людские голоса. Интонации их речи казались ей непривычными, но приятными. Еще она заметила, что белки их глаз не белые, а скорее чуть желтоватые и хорошо сочетаются с коричневым цветом кожи. Даже в голосе отца она никогда не слышала такого приятного нежного воркования. Отец всегда говорил ей: «Когда ты родишься, ты будешь знать все, что тебе нужно. И запомни: никогда и ничего не бойся».

— Помогите мне, — попросила Эмалет.

— Джером, ты принесешь одежду или нет? — воскликнула женщина. От большого рулона бумаги она оторвала кусок и принялась промокать руки и плечи Эмалет. Эмалет тоже оторвала кусок бумаги и вытерла лицо. Надо же! На ощупь бумага оказалась довольно грубой, однако не настолько, чтобы поцарапать щеки. К тому же она хорошо пахла. Бумажные полотенца. Все запахи в этой маленькой кухоньке доставляли Эмалет удовольствие. Хлеб, молоко, сыр. Конечно, это сыр — что же еще? Большой кусок ярко-желтого сыра лежал на тарелке. Эмалет очень хотелось сыру. Но пока ей не предлагали его отведать.

«По натуре своей мы очень добрые и кроткие, — не раз говорил ей отец. — К тому же еще и слишком хорошо воспитанные. Именно поэтому нас так ненавидели в прошлом».

— Откуда я возьму одежду для такой жердины? — спросил человек по имени Джером, расстегивая рубашку. — В доме нет ни одной шмотки, которая пришлась бы ей впору.

Он снял рубашку и теперь держал ее в руках. Эмалет хотелось ее пощупать, но еще больше хотелось разглядеть ее как следует. Рубашка была бело-голубая, вся в маленьких квадратиках, похожих на те, что она видела на столе. Только на столе они были красными и белыми.

— Думаю, ей подойдут штаны Бабби, — сказала женщина. — Иди, принеси какие-нибудь его штаны. И давай мне рубашку.

Все в этом домике сияло. Белые и красные квадратики на столе блестели. Схватившись за край стола, Эмалет почувствовала, что может стащить квадратики прочь. Значит, стол был покрыт чем-то вроде простыни. В углу стоял блестящий белый холодильник. Эмалет слышала звук работающего мотора. Взглянув на холодильник, она сразу догадалась, что он откроется, стоит потянуть за ручку. И там, внутри, наверняка есть холодное молоко.

Эмалет была голодна. Пока мать лежала под деревом, устремив неподвижный взгляд в небо, Эмалет высосала все ее молоко до последней капли. После этого она долго плакала, а потом подошла к воде, чтобы умыться. Но вода оказалась мутной, зеленоватой и отвратительно пахла. На самом краю травяной лужайки Эмалет обнаружила крохотный родничок и умылась в нем.

Тот, кого звали Джером, торопливо вошел в комнату. В руках у него были длинные брюки. В точности как на нем. Такие носил и отец Эмалет. Эмалет натянула брюки на свои худые длинные ноги, едва не потеряв при этом равновесие, и ощутила холодное прикосновение железной застежки-молнии к своему животу. Пуговицы тоже были холодными. Но ее это не смущало. Просто она только что родилась и еще была слишком нежна и чувствительна.

Отец говорил:

«Ты начнешь ходить сразу после рождения. Но поначалу это потребует усилий».

В брюках ей было тепло, хотя они, конечно, стесняли движения.

«Помни, ты можешь делать все, что тебе нужно», — внушал ей отец.

Эмалет сунула руки в рукава рубашки, которую подала ей хозяйка дома. На ощупь рубашка оказалась куда приятнее, чем брюки. Мягкая, почти как то полотенце, которым коричневая женщина вытерла ее волосы и лицо. Теперь, когда волосы Эмалет просохли, они приобрели красивый золотистый оттенок. Когда женщина прикасалась к ним, они казались необычайно яркими на фоне ее коричневых рук. Эмалет обратила внимание, что с внутренней стороны ладони у женщины вовсе не коричневые, а нежно-розовые. Заметив растерянный взгляд, который Эмалет бросила на пуговицы рубашки, женщина застегнула одну из них. У нее это получилось очень ловко. Эмалет поняла, что тоже умеет застегивать пуговицы. С остальными она отлично справилась сама. Застегнув рубашку, Эмалет довольно засмеялась.

«Когда ты родишься, ты будешь знать все, что тебе необходимо. Птицы от рождения знают, как строить гнезда, жирафы знают, какие растения пригодны в пищу, черепахи знают, что им следует покинуть землю и устремиться в открытое море… Знают, хотя никто не учил их этому. Лишь человеческие детеныши при рождении лишены знаний, необходимых для выживания. Они абсолютно беспомощны и беззащитны. Но ты не похожа на них. С первых минут своей жизни ты сможешь ходить и говорить. И, взглянув на мир, поймешь, что все вокруг тебе знакомо». Так говорил ей отец. Пожалуй, он немного преувеличивал. Далеко не все, что видела Эмалет, было ей знакомо. Однако она знала, что белый круг со стрелками, висевший на стене, это часы, а коробочка на подоконнике — радио. Сейчас оно молчало, но Эмалет знала: достаточно повернуть ручку — и оттуда польются голоса. Или музыка.

— Где твоя мама, детка? — спросила коричневая женщина. — Ты сказала, она больна. Где она?

— Как ты думаешь, сколько лет этой девчонке? — обратился хозяин дома к своей жене. В позе его ощущалось беспокойство, руки были сжаты в кулаки. Он нахлобучил на голову кепку и вновь устремил на Эмалет пристальный и тревожный взгляд. — Что могло случиться с ее матерью? И где нам ее искать?

— Откуда мне знать, сколько ей лет? — пожала плечами женщина. — Видишь сам, росту она высокого, только уж слишком худенькая. Сколько тебе лет, милая? И где твоя мама?

— Я только что родилась, — сообщила Эмалет. — И поэтому моя мама больна. Она ни в чем не виновата. Но у нее больше нет молока. Она может умереть. И она пахнет смертью. Раньше молока у нее было много. Я не принадлежу к маленькому народу. И мне нечего бояться. — Она повернулась и указала на дверь. — Идите по дороге. Когда перейдете мост, увидите высокое дерево. Мама лежит там, под ветвями, которые касаются земли. Но я не думаю, что она сможет говорить. Она будет спать, а потом умрет.

Как только Эмалет договорила, мужчина выскочил прочь, громко хлопнув дверью. Быстрым, решительным шагом он пересек лужайку, потом побежал и скрылся в темноте.

Женщина не сводила с Эмалет изумленных глаз.

Эмалет зажала уши руками, но было слишком поздно. Прозрачная дверь громыхнула так сильно, что в ушах у Эмалет пронзительно зазвенело, и теперь ничто не могло остановить этот звон. Придется ждать, пока он не утихнет сам. Прозрачная дверь. Но не стеклянная. Эмалет знала, что такое стекло. Бутылка, стоявшая на столе, была из стекла. Эмалет помнила, что бывают стеклянные окна и стеклянные бусинки. Из стекла делают множество вещей. А еще на свете есть пластмасса. И эта прозрачная дверь была сделана из пластмассы и затянута сеткой.

« В тебя заложены все сведения об окружающем мире », — утверждал отец.

Эмалет взглянула на коричневую женщину. Ей хотелось попросить какой-нибудь еды, но сейчас было гораздо важнее поскорее отправиться в путь, чтобы разыскать отца, Доннелейт или хотя бы Майкла в Новом Орлеане. Наверное, добраться до Нового Орлеана проще, чем до Доннелейта. Эмалет подняла глаза вверх, к звездам. Но они ничего не сказали ей. Отец обещал, что она сумеет находить дорогу по звездам. Однако сейчас Эмалет вовсе не была в этом уверена.

Она повернулась, открыла дверь и вышла из дома. Стараясь не хлопнуть дверью, она осторожно придержала ее для женщины. Древесные лягушки квакали на разные голоса, громко стрекотали сверчки. Воздух был полон загадочных звуков, и никто, даже отец, не знал, кто их производит. В темноте что-то шуршало и скрипело. Там, под сенью деревьев, шла напряженная ночная жизнь. Фонарь перед домом отбрасывал круг яркого света, и в этом круге роились крошечные насекомые. Эмалет взмахнула рукой, пытаясь их разогнать. На мгновение мошкара разлетелась, а потом вновь собралась в плотное темное облако.

Эмалет снова посмотрела на звезды. Она знала, что навсегда запомнит их расположение на небе — черном на одном конце и темно-синем на другом. Знала, что навсегда запомнит луну. Восхитительную сияющую луну. «Отец, наконец-то я вижу все это», — мысленно произнесла она. Да, но ей необходимо добраться до Нового Орлеана. А потом до Доннелейта. Необходимо выполнить свое предназначение и узнать, как будут выглядеть звезды тогда.

Женщина взяла Эмалет за руку, бросила на нее взгляд и тут же выпустила.

— Какая мягкая у тебя ладошка! — удивленно воскликнула она. — Мягкая и розовая, точно у новорожденного младенца.

«Никому не говори, что ты только что родилась, — предупреждал Эмалет отец. — А еще не говори людям, что все они скоро умрут. Относись к ним снисходительно. Ведь им так мало осталось».

— Спасибо вам, — сказала Эмалет. — Но мне надо идти. Мне надо попасть в Новый Орлеан. Или в Шотландию. Вы не знаете дорогу туда?

— Ну, попасть в Новый Орлеан не слишком сложно, — ответила женщина. — А вот где находится Шотландия, я понятия не имею. Но босиком ты далеко не уйдешь. Подожди, я принесу тебе ботинки Бабби. Да, пожалуй, только ботинки Бабби и будут тебе впору.

Эмалет взглянула вдаль, на темный лес. Она видела, как сумрак сгущается над мостом. В том, что ей следует терять время, ожидая, пока женщина принесет ботинки, она была не слишком уверена.

«Они рождаются почти без всяких знаний, — рассказывал ей отец про людей. — Да и то, что знают, забывают вскоре после рождения. Они больше не умеют различать запахи. Инстинкт не подсказывает им, какая пища съедобна, а какая — нет. Поэтому они легко могут отравиться. В отличие от тебя они не способны слышать звуки — они глухи к музыке мира. Они не похожи на нас и представляют собой всего лишь материал — разрозненные осколки, из которых мы будем строить. Таков их удел. Поэтому будь к ним милосердна и снисходительна».

Где сейчас отец? Если отец видел звезды над Доннелейтом, значит, она, Эмалет, должна знать, как эти звезды выглядят. Напрасно Эмалет втягивала в себя ароматный ночной воздух, она не улавливала даже намека на запах отца. Рядом с матерью его больше не было.

Тут вернулась женщина и протянула Эмалет потрепанные ботинки. Эмалет стоило немалых усилий засунуть в жесткую обувь свои длинные нежные ступни. Пальцы оказались стиснутыми, грубая ткань царапала чувствительную кожу. Но Эмалет понимала, что придется терпеть. Без обуви ей не обойтись. Отец всегда носил обувь. И мать тоже. Пока Эмалет расхаживала босиком, она успела порезать ступню об острый камень. Женщина туго зашнуровала ботинки, и Эмалет стало удобнее. Ей понравилось, что женщина завязала шнурки маленькими бантиками. Она даже засмеялась, когда увидела эти бантики. Но больше всего ей нравились ловкие и проворные пальцы женщины.

В сравнении с крошечными ступнями женщины ноги Эмалет казались огромными.

— До свидания, леди. И спасибо вам, — сказала Эмалет. — Вы были ко мне очень добры. И мне очень жаль, что скоро случится то, что должно случиться.

— Случится то, что должно случиться? — в недоумении повторила женщина. — О чем ты говоришь, детка? И скажи, откуда этот запах? Неужели это от тебя так пахнет? Сначала я думала, все дело в том, что ты насквозь промокла на болотах. Но теперь чувствую, что это совсем другой запах.

— Какой запах?

— Разве ты не чувствуешь? Кстати, запах очень приятный. Словно поблизости готовят что-то вкусное.

Теперь Эмалет тоже ощутила этот аромат. Возможно, именно из-за него она не могла уловить запах отца. Аромат окутывал ее подобно облаку. Эмалет подняла руку к носу. Да, вот где источник.

Запах источала каждая пора ее кожи. И он был очень похож на отцовский.

— Я пока не знаю, что это такое, — сказала Эмалет. — Но потом обязательно узнаю. А сейчас я должна идти. Мне надо в Новый Орлеан. Так сказала мама. Она умоляла меня обязательно попасть в Новый Орлеан. А после того как побываю там, я должна отправиться в Шотландию. Там ждет отец. Мне нельзя ему перечить. Так что пора идти.

— Подожди минутку, детка, — попыталась остановить ее женщина. — Присядь, дождись возвращения Джерома. Он ведь отправился на поиски твоей мамы.

Повернувшись в сторону леса, женщина окликнула Джерома по имени. Но ответа из темноты не последовало.

— Нет-нет, я должна идти, — возразила Эмалет.

Нагнувшись, она слегка коснулась плеча женщины и поцеловала ее в блестящий коричневый лоб. Потом провела рукой по вьющимся черным волосам, вдохнула их запах и погладила женщину по гладкой щеке. Какое милое существо.

Женщине явно нравился исходивший от Эмалет аромат.

— Погоди, детка, — повторила женщина.

Впервые Эмалет поцеловала кого-то, кроме матери, и теперь глаза ее застилали слезы. Она неотрывно смотрела на коричневую женщину с темными вьющимися волосами и большими глазами. При мысли, что та скоро умрет, Эмалет пронзила печаль. Все они скоро умрут. Такие добрые люди. Их ужасно жаль. Но земля слишком мала для всех. И людям придется уступить место другим созданиям — изящным, нежным и по-детски простодушным.

— Какая дорога ведет в Новый Орлеан? — спросила Эмалет. Мать не разбиралась в дорогах. А отец никогда не вспоминал о Новом Орлеане.

— Честно говоря, я толком не знаю, — пожала плечами женщина. — Но, кажется, тебе надо двигаться на восток. Погоди, ты же не можешь идти одна…

— Спасибо, моя дорогая, вы очень любезны, — сказала Эмалет, вспомнив любимое выражение отца. И двинулась в путь.

С каждым шагом она ощущала себя все более уверенно. Постепенно ускоряя шаг, она шла по влажной траве и вскоре оказалась на шоссе. Волосы ее блестели в свете электрических фонарей, длинные руки болтались при ходьбе.

Тело ее под одеждой почти просохло, лишь на спине оставалось несколько капель воды. Ощущение влажной кожи было не слишком приятно, но Эмалет знала, что еще немного — и оно исчезнет.

Волосы тоже стали почти сухими и заметно посветлели. Увидев свою тень на дороге, Эмалет рассмеялась. До чего же она высокая и тонкая в сравнении с приземистыми коричневыми людьми. И какая у нее огромная голова. Намного крупнее, чем у матери. Бедная, бедная мамочка, сейчас она неподвижно лежит под деревом, уставившись в ночное небо, темнеющее в прорезях листвы. Никогда больше мать не услышит голоса Эмалет. Она вообще ничего не услышит. О, и зачем только они убежали от отца.

Но Эмалет непременно найдет его. Она должна это сделать. Во всем мире их всего лишь двое. А еще она должна разыскать Майкла, друга матери. Майкл любил ее. Майкл поможет ей. Не зря мать так просила: «Эмалет, если я умру, обязательно найди Майкла». То были последние слова, которые Эмалет услышала от матери. И теперь обязана исполнить ее просьбу.

Так или иначе, она не может нарушить обязательств ни перед матерью, ни перед отцом.

«Я буду тебя искать», — обещал отец.

Эмалет не сомневалась, что он выполнит свое обещание. Идти по гладкому асфальтированному шоссе было совсем не трудно, и даже приятно.

Глава 22

К девяти часам все они собрались в офисе на последнем этаже бизнес-центра Мэйфейров: Лайтнер, Энн-Мэри, Лорен, Райен, Рэндалл и Филдинг. Филдинг явно чувствовал себя не лучшим образом — это было видно всякому. Но никто не возражал против его присутствия.

Когда Пирс вошел вместе с Моной, это тоже не вызвало ни возражений, ни удивления. Все уставились на Мону, что было вполне естественно, так как никто прежде не видел ее в этом синем шерстяном костюме — костюме ее матери. Разумеется, он был ей велик, хотя сидел неплохо. Сейчас она выглядела намного старше своих лет. Дело, впрочем, было не столько в одежде, сколько в изменившемся выражении лица и в новой прическе. Мона подстригла волосы, избавившись таким образом от локонов, прежде по-детски схваченных лентой. Туфли на высоких каблуках вполне соответствовали ее новому облику. Пирс старательно отводил глаза от ее великолепных стройных ножек.

Пирс всегда испытывал некоторую неловкость в присутствии Моны, даже в те дни, когда она была еще совсем маленькой. Впервые он ощутил исходивший от нее соблазн, когда девочке едва исполнилось четыре года, а ему самому одиннадцать. Во время детских игр в саду она бесчисленное количество раз пыталась завлечь его в густые заросли. «Ты слишком мала», — смущенно бормотал он в ответ. Даже пять лет назад отговорка эта казалась неубедительной, а теперь она стала просто смехотворной. Как бы то ни было, сейчас Моне не до кокетства. Она устала так же сильно, как и он сам.

— Наши мамы умерли. И твоя, и моя, — прошептала она на ухо Пирсу по пути в город. В сущности, то были единственные слова, которые она произнесла с того момента, как они вышли из дома на Амелия-стрит.

Всем прочим, разумеется, придется понять, что отныне Мона стала взрослой. Пирс примчался на Амелия-стрит с сообщением о том, что вскоре состоится полный сбор семейства Мэйфейр. Пригласили практически всех членов их огромного клана, разбросанного по просторам Америки и Европы. Он считал, что держит ситуацию под контролем. Все происходящее будоражило его — смерть и опасность всегда производят возбуждающее впечатление. Возможно, то, что происходит сейчас, напоминает начало войны, пришло в голову Пирсу, тот ее период, когда смерть и страдания еще никого не коснулись впрямую и не повергли в отчаяние.

Так или иначе, когда их созвали и сообщили, что Мэнди Мэйфейр тоже умерла, он был не готов к этому известию. Мона оказалась рядом.

— Дай мне телефон, — потребовала она.

Мэнди Мэйфейр умерла около двенадцати часов этого же дня. Так что кончина ее пришлась между смертью Эдит и смертью Алисии. Судя по всему, Мэнди в тот момент собиралась на похороны Гиффорд. Ее молитвенник и четки лежали на кровати. Окна ее квартиры во Французском квартале были широко распахнуты во двор. Так что проникнуть внутрь не составляло ни малейшего труда. Однако никаких следов насильственного вторжения обнаружено не было. Мэнди лежала на полу в ванной, подняв колени и обхватив себя руками за талию. Вокруг были во множестве рассыпаны цветы. Полиция определила, что они были сорваны здесь же, во дворе дома. То была лантана, которая расцвела вновь благодаря теплой погоде, установившейся после Рождества. Бесчисленные оранжевые и пурпурные лепестки покрывали труп.

Разумеется, невозможно было счесть подобную смерть «естественной» или объявить ее следствием какой-либо загадочной болезни. Но дальше этого Пирс в своих рассуждениях не заходил. Он знал лишь одно: если таинственное нечто проникло в дома Эдит, Мэнди, Алисии, Линдси и прочих кузин, имен которых он, к немалому своему стыду, не помнил, и убило их всех, значит, это же неведомое нечто погубило и его мать.

Судя по всему, последние мгновения матери были мучительны. К иному выводу Пирс не мог прийти, своими глазами увидев тело и услышав о том, в каком виде оно было найдено. Говорили, что кровь долго не останавливалась — она продолжала литься, даже когда мать подняли и положили на носилки.

Все это было не только страшно, но и чрезвычайно странно. С предупредительностью истинного джентльмена Пирс подвинул Моне стул, подождал, пока она сядет, и лишь затем сел сам. Прямо напротив него гордо восседал Рэндалл. Почему место во главе стола сейчас занимает именно Рэндалл и почему именно ему пришлось взять на себя главенствующую роль, Пирс понял, как только отыскал глазами отца. Райен пребывал в таком состоянии, что от него не приходилось ожидать решительных действий.

— Ну, все вы знаете, произошло совсем не то, что мы думали, — произнесла Мона.

К немалому удивлению Пирса, собравшиеся согласно закивали, хотя при других обстоятельствах все они, несомненно, не дали бы себе труда качнуть головой. Лорен выглядела утомленной, но, тем не менее, спокойной. Лишь одна Энн-Мэри даже не пыталась скрыть свой испуг.

Но больше всего Пирса поразил Эрон Лайтнер. С самым невозмутимым видом он смотрел в окно, по всей видимости любуясь рекой и освещенными мостами. Похоже, он даже не заметил появления Пирса и Моны. По крайней мере, он не удостоил Пирса взглядом. И Мону тоже.

— Эрон, — заговорил Пирс. — Я думал, вы нам поможете, прольете свет на все эти таинственные обстоятельства.

Слова вырвались у Пирса сами собой, помимо его воли. Подобная несдержанность уже не раз доводила его до неприятностей. Не зря отец постоянно твердил, что адвокат прежде всего обязан научиться держать язык за зубами. Единственный человек, с которым адвокат имеет право быть откровенным, — это он сам.

Эрон отвел наконец взгляд от окна, скрестил руки на груди и поочередно посмотрел сначала на Мону, а затем на Пирса.

— Разве у вас есть основания мне доверять? — негромко спросил он.

— Нам известно следующее, — подал голос Рэндалл. — Мы знаем, что все это совершил один и тот же человек, вернее, одно и то же существо. Ростом он примерно шесть с половиной футов, волосы темные. А еще мы знаем, что он нечто вроде мутанта. Нам известно также, что причиной смерти Эдит и Алисии послужила патология беременности. Согласно результатам анализов, в обоих случаях женщины были беременны от этого… существа. В обоих случаях развитие плода происходило чересчур стремительно и через несколько часов после оплодотворения матери впадали в шоковое состояние. С минуты на минуту мы ждем из Хьюстона подтверждения того, что с Линдси и Клити произошло то же самое.

— Вот как ее звали… Клити… — пробормотал Пирс.

Он вдруг заметил, что взоры собравшихся устремлены на него. А ведь он отнюдь не намеревался произносить что-либо вслух.

— Итак, дело заключается в том, что женщины погибли отнюдь не в результате болезни, — продолжал Рэндалл. — Виновником их смерти стало это существо.

— Значит, мы имеем дело с мужской особью, которая ищет пару, — бесстрастно произнесла Лорен. — Причем он спаривается только с женщинами из нашей семьи. По-видимому, мы имеем генетические аномалии, которые делают подобное совокупление возможным.

— Мы также знаем, — вставил Рэндалл, — что это существо обращает особое внимание на представительниц тех семейных ветвей, где особенно часто заключались кровосмесительные браки.

— Подведем итог, — подала голос Мона. — Четыре смерти здесь, в Новом Орлеане. Две в Хьюстоне. Причем те, что в Хьюстоне, случились позднее.

— Да, позднее, но всего лишь на несколько часов, — уточнил Рэндалл. — За это время вполне можно долететь до Хьюстона на самолете. Возможно, он так и сделал.

— Значит, ничего сверхъестественного во всем этом нет, — заявил Пирс. — Если это существо подобно человеку и, как говорила моя мать, обладает плотью, следовательно, оно должно перемещаться теми же способами, что и простые смертные.

— То есть вы хотите сказать, что ваша мать рассказывала вам о нем? Говорила, что это мужчина? Но когда? И что она могла о нем знать?

Гул возбужденных голосов долго не стихал.

— Прошу прощения, — негромко заметил Райен, когда шквал вопросов иссяк. — Гиффорд действительно говорила о нем некоторое время тому назад. Однако, мне кажется, ее словам не следует придавать какое-либо важное значение. Она знала о нем столько же, сколько и мы. Все это не более чем ее собственные домыслы. Давайте будем опираться лишь на достоверные сведения. Как сказал Рэндалл, это существо, природа которого нам неизвестна.

— Да, — подхватил Рэндалл, вновь беря в свои руки бразды правления. — И если мы соединим сведения, которыми располагаем, с информацией, предоставленной нам Лайтнером и доктором Ларки-ным из Калифорнии, напрашивается один лишь вывод. У нас есть все основания предполагать, что это существо обладает уникальным геномом. Как и у обычного человека, хромосомы у него располагаются в двойной спирали, однако хромосом этих девяносто две, что в два раза превосходит обычную для людей норму. К тому же протеины и энзимы в его крови и тканях значительно отличаются от человеческих.

Пирс никак не мог отделаться от мыслей о матери. Воображение настойчиво рисовало ему, как она лежит на песке пляжа. Он не видел ее там, но теперь был обречен представлять картину до бесконечности. Испытывала ли она страх перед смертью? Испытывала ли боль? Каким образом ей удалось добраться до кромки воды? Все эти вопросы проносились в голове у Пирса. Он сидел понурившись и упорно смотрел в стол.

Рэндалл меж тем продолжал ораторствовать.

— Таким образом, проанализировав ситуацию, мы приходим к весьма утешительному заключению. Несомненно, злостные деяния этой особи мужского пола могут быть пресечены, — донесся до Пирса его голос. — Какова бы ни была его предыстория, какими бы тайнами ни было окутано его появление на свет… или рождение… или возникновение — не берусь судить, какое слово здесь наиболее уместно, — мы знаем, что это одиночка. И, разумеется, мы вполне в состоянии с ним бороться.

— Вот об этом и речь, — изрекла Мона.

Она говорила в своей обычной манере — так, словно была уверена, что все вокруг готовы внимать ей, затаив дыхание. С новой прической — с заколотыми высоко волосами — она выглядела совсем иначе, чем прежде. Теперь лицо ее казалось одновременно более юным и более взрослым, черты удивляли своей тонкостью, а щеки — нежностью.

— Пока он одиночка, да, — продолжала она. — Но он явно пытается положить конец своему одиночеству. Нам известно, что его эмбрионы развиваются с невероятной скоростью. Значит, вполне допустимо, что в любое время у него может появиться жизнеспособное потомство.

— Весьма верное замечание, — подхватил Эрон Лайтнер. — Совершенно справедливое. И мы не можем предугадать, с какой скоростью будет развиваться этот… потомок интересующего нас существа. Скорее всего, ребенок будет расти так же быстро, как в свое время и его отец, хотя мы не можем объяснить, каким образом это происходит. Вполне закономерно предположить, что впоследствии данное существо совокупится со своим собственным потомком. Да, я полагаю, именно так оно и намерено поступить, если учесть, что попытки совершить этот акт с другими, как правило, завершаются их гибелью.

— Господи Боже, значит, он хочет наплодить множество себе подобных? — дрожащим голосом осведомилась Энн-Мэри.

— А от Роуан так и не поступило никаких известий? Кто-нибудь располагает хоть какой-нибудь информацией о ней?

В ответ сидевшие за столом отрицательно замотали головами. Лишь Райен дал себе труд членораздельно ответить «нет».

— Понятно, — вздохнула Мона. — Ладно, я должна кое о чем вам рассказать. Это существо едва не добралось и до меня. Вот как это произошло.

Мона уже рассказывала Пирсу эту историю на Амелия-стрит. Но, слушая ее сейчас, он обратил внимание, что она опускает некоторые детали. Например, умалчивает о том, что была с Майклом, что уснула в библиотеке, причем абсолютно обнаженная, что ее разбудил звук виктролы, а вовсе не скрип открываемого окна. Пирс не мог понять, из каких соображений она утаила все эти важные подробности. У него всегда создавалось впечатление, что, пересказывая семейные предания, Мэйфейры предпочитали умалчивать о чем-то очень значительном, опускали весьма существенные детали. Вот и сейчас ему хотелось крикнуть: «Скажи им, что играла виктрола! Скажи!» Но он хранил молчание.

Казалось, существует разительное несоответствие между этим опасным существом, которого они считали мутантом, и атмосферой старинных легенд и чудес, неизменно окутывавших дом на Первой улице. Играла виктрола. И эта музыка принадлежала иной реальности, далекой от геномов, ДНК, хромосом и странных отпечатков пальцев, обнаруженных коронером в квартире Мэнди Мэйфейр во Французском квартале.

Из всех смертей лишь смерть Мэнди сочли убийством. О том, что она умерла не без постороннего участия, красноречиво свидетельствовали как цветы, покрывавшие ее тело, — уж это-то она никак не могла сделать сама, — так и синяки и царапины на шее, неопровержимо доказывавшие тот факт, что женщина боролась до последнего. Гиффорд, похоже, не сопротивлялась совсем. По крайней мере, никаких следов схватки на ее теле обнаружено не было. По всей вероятности, его мать захватили врасплох. Так что она, скорее всего, не испытывала ни страданий, ни страха. И не получила ни одного синяка.

Выйдя из задумчивости, Пирс вновь услышал голос Моны. Теперь она рассказывала о запахе.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, — оживился Райен. Впервые в глазах его вспыхнул слабый огонек интереса. — Мне знаком этот запах. Я тоже его ощущал. В Дестине. Запах, кстати, довольно приятный. Похож на…

— Да, запах очень приятный, даже изысканный, — перебила Мона. — Хочется вдыхать его до бесконечности. И мне кажется, я до сих пор ощущаю его в доме на Первой улице.

— В Дестине он был слишком слабым, — покачал головой Райен.

— Вам он кажется слабым, мне — сильным, — пожала плечами Мона. — Но важно совсем не это. Поймите, запах может быть признаком генетической совместимости.

— Мона, деточка, с каких это пор ты начала так хорошо разбираться в генетической совместимости? — усмехнулся Рэндалл.

— Оставь свои колкости при себе, — ледяным тоном осадил его Райен. — Сейчас не время для шуток. Нам необходимо предпринять какие-то действия… решительные действия. Найти это существо. Вычислить, где оно может появиться в следующий раз. Мона, ты сумела его разглядеть?

— Нет, я ровным счетом ничего не видела. Но мне бы хотелось дозвониться до Майкла. У Майкла была возможность рассмотреть его как следует. Я звонила ему множество раз, но так и не сумела его застать. И это очень меня тревожит. Думаю, мне пора идти…

— Ты не выйдешь из этой комнаты одна, — непререкаемым тоном заявил Пирс. — Без меня ты никуда не пойдешь.

— Вот и замечательно. Значит, ты меня проводишь.

Лорен характерным для нее жестом постучала ручкой по столу, привлекая всеобщее внимание.

— Давайте вернемся к делу, — предложила Лорен. — Итак, все женщины семейства Мэйфейр извещены о возможной опасности.

— Все или не все — нам неизвестно, — пробормотала Энн-Мэри. — Господи помилуй, откуда нам знать, кто на самом деле принадлежит к семейству Мэйфейр, а кто — нет. Думаю, эта тварь тоже этого не знает.

— Ив Новом Орлеане, и в Хьюстоне ведется поиск возможных свидетелей, — пропустив ее замечание мимо ушей, продолжала Лорен.

— Скорее всего, никаких свидетелей нет и быть не может. Никто не видел, как он входил в дома к своим жертвам или выходил прочь.

— Тем не менее нам известно, как он выглядит, — возразила Мона. — Об этом рассказал доктор Ларкин. И те, кто встречал его в Шотландии. Майкл тоже его видел.

— Лорен, как бы то ни было, нам остается лишь одно: ждать, — заметил Рэндалл. — Мы уже сделали все, что могли. Теперь следует держаться вместе. Это существо не собирается сдаваться. Рано или поздно оно появится вновь. И мы должны быть готовы к встрече.

— И как же нам готовиться? — спросила Мона.

— Эрон, надеюсь, ваши люди в Амстердаме и Лондоне сумеют нам помочь? — голос Райена прозвучал еще тише, чем обычно. — Я думаю, подобные случаи находятся как раз в сфере ваших интересов и вашей компетенции. Помнится, Гиффорд без конца повторяла: «Эрон это знает», «Поговори с Эроном».

Свои слова Райен сопроводил печальной и рассеянной улыбкой.

Пирс никогда прежде не замечал подобной улыбки на лице своего отца. Никогда прежде не слышал в его голосе столь жалобных интонаций.

— Не знаю, что именно она имела в виду, но, полагаю, все же сумею быть вам полезен, — откликнулся Эрон. — Надеюсь, что история Мэйфейрских ведьм известна мне достаточно хорошо, хотя, разумеется, некоторые обстоятельства и детали по-прежнему остаются тайной. Несомненно, люди, связанные с нашим орденом, имеют полномочия проводить свои расследования, независимые от моих. Из нашего офиса в Лондоне я до сих пор не получил вразумительного ответа. Мне было дано единственное распоряжение: ждать, пока со мной вступят в контакт. Признаюсь, сейчас я пребываю в полной растерянности и не знаю, что вам посоветовать. Во всем этом деле столько путаницы.

— Вы не можете бросить нас на произвол судьбы, — воспротивилась Мона. — Забудьте об этих людях из Лондона, только и всего. Прошу, не лишайте нас своего содействия.

— Я бы всей душой рад вам помочь, — вздохнул Эрон. — Но в данный момент мне действительно нечего предложить.

— Наверняка это не так, — возразила Мона. — Кстати, может, кто-нибудь попробует дозвониться до Майкла? — добавила она, обведя взглядом присутствующих. — Я не понимаю, почему мы до сих пор не имеем от него никаких известий. Он собирался переодеться и вернуться на Амелия-стрит.

— Возможно, он так и сделал, — заметила Энн-Мэри.

Она нажала кнопку на маленькой коробочке переговорного устройства под столом и приглушенным голосом произнесла:

— Джойс, позвоните на Амелия-стрит. Спросите, не появился ли там Майкл Карри.

Взглянув на Мону, она добавила:

— Как видишь, узнать это несложно.

— Если вы хотите, чтобы я поделился с вами своими предположениями… — нерешительно пробормотал Эрон. — Если вы хотите, чтобы я сказал, как, по моему мнению…

— Да, да! — поспешно подхватила Мона. — Конечно, хотим!

— Как я уже говорил, это существо, несомненно, ищет себе пару. И если оно сумеет это сделать, если оно сумеет зачать ребенка и дождаться его рождения, то получит возможность совокупиться со своим отпрыском. И в этом случае нам придется столкнуться с более чем серьезной проблемой. Я бы даже сказал, с поистине чудовищной проблемой…

— Полагаю, нам лучше думать о том, как его отыскать и поймать, — недовольно перебил Рэндалл. — Что толку запугивать себя всякого рода жуткими фантазиями?

— Не спорю, поймать его было бы неплохо, — согласился Эрон. — Но подумайте о том, что все мы узнали от доктора Ларкина. Вспомните, что ему рассказала Роуан. Неведомое существо обладает невероятной репродуктивной способностью. Вы понимаете, что это означает? Из поколения в поколение в вашей семье передавалась одна старинная легенда — легенда о призраке, мечтающем обрести плоть. Теперь мы имеем дело с созданием гораздо более опасным, чем бестелесный дух. У этого существа есть не только плоть, но и из ряда вон выходящие биологические особенности.

— Вы считаете, появление этого монстра было предопределено заранее? — спросила Лорен. В ее тихом невозмутимом голосе звенел металлический холодок, всегда появлявшийся в те минуты, когда Лорен бывала особенно опечалена чем-то или, напротив, настроена наиболее решительно. — Вы думаете, нашей семье было суждено не только взрастить это чудовище, но и предоставить в его распоряжение женщин?

— Этого я не знаю, — пожал плечами Эрон. — Зато я уверен в другом. Если у этого существа есть сильные стороны, значит, неизбежно должны быть и слабые.

— Например, запах, — заметила Мона. — Запах его выдает. Ведь этот запах невозможно скрыть.

— Нет, я имел в виду некоторые свойства его физической природы, — возразил Эрон. — Свойства, которые делают его уязвимым.

— Не думаю, что оно обладает подобными свойствами. Доктор Ларкин выразился на этот счет достаточно определенно. И ученые из Нью-Йорка тоже. Судя по всему, это существо наделено мощнейшим иммунитетом.

— А также способностью к безудержному размножению, которая позволит ему заселить своими потомками всю землю, — добавила Мона.

— Как же он, по-вашему, намерен использовать эту свою способность? — спросил Рэндалл. — И, простите, какое отношение…

— Мона абсолютно права. Он намерен населить своими потомками всю землю, — негромко изрек Эрон. — Если только мы его не остановим.

Глава 23

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ДЖУЛИЕНА

Ах, Майкл, вы и представить себе не можете, как чудесно звучал ее голос. Я любил ее, любил всем сердцем, и мне было все равно, чья она дочь — Кортланда или кого-то еще. Подобную любовь мы испытываем лишь к существам, всецело нам близким, к существам, в которых видим собственное подобие. Но пропасть лет отделяла меня от этого юного создания. Отчаяние, сознание собственной беспомощности и бесконечного одиночества — все эти чувства захлестнули мою душу. Я опустился на кровать, и она села рядом со мной.

— Эвелин, дитя мое, я знаю, тебе открыто будущее. К тебе приходила Карлотта. Скажи мне, что ты видела?

— Я не видела ничего.

Голос Эвелин был таким же нежным, как и ее прелестное овальное личико, серые глаза, устремленные на меня, словно молили о понимании и снисхождении.

— Я видела слова, и я повторяла эти слова, — продолжала она. — Но я не знаю их смысла. Много лет назад я поняла, что мне лучше молчать. Эти слова должны умереть во мне. Не следует произносить их вслух.

— Нет, нет, дитя мое. Это не так. Возьми мою руку, прошу тебя. Скажи, что ты видишь? Какое будущее ожидает меня и мою семью? К чему нам следует готовиться? Или, может быть, у нашего клана вообще нет будущего?

Прикасаясь к руке девочки своими дрожащими старческими пальцами, я ощущал биение ее пульса, тепло, исходившее от юного тела. А еще я чувствовал то, что все мы издавна называем колдовским даром. Я видел крошечный шестой палец — неоспоримый знак. О, будь я ее отцом, я давно бы избавил ее от этого пальца, отрезал бы его, не причинив девочке ни малейшей боли. И подумать только, этот негодяй Кортланд, бросивший ее на произвол судьбы, приходился мне родным сыном. В те минуты мне хотелось его убить.

Но у меня были дела поважнее. Я крепче сжал нежную ладонь Эвелин.

Что-то дрогнуло в ее очаровательном личике; она вскинула точеный подбородок, так что длинная тонкая шейка стала еще красивее. А потом она заговорила. С губ ее стремительно срывались поэтические строчки, и тихий мелодичный голос, казалось, был порождением стихотворного ритма.

Эвелин оставалась со мной в течение двух дней и двух ночей. Никто не осмелился переступить порог моей спальни. Тобиас, разумеется, не замедлил явиться и принялся сыпать ругательствами и угрозами. Его сын Уолкер устроил шум у ворот. Не знаю, кто еще из членов их семейства удостоил нас своим визитом и что они все говорили. Не знаю даже, где происходили все эти разборки. Иногда мне казалось, что с лестницы доносится возбужденный голос Мэри-Бет. Судя по всему, она ругалась с Карлоттой. Ричард бесчисленное множество раз стучался в дверь, но я неизменно отвечал, что со мной все в порядке, и просил его уйти.

Мы с девочкой вместе лежали на моей кровати. Меньше всего мне хотелось причинить ей боль. И конечно, вся ответственность за то, что произошло, лежит только на мне. В свое оправдание скажу лишь одно: мы с ней качались на волнах сладчайшей нежности, и я упоительно долго ласкал ее и согревал в объятиях, пытаясь унять дрожь страха и одиночества, сотрясавшую это хрупкое тело. Конечно, то было чистой воды безумием, и все же мне казалось, я могу спасти ее своей любовью.

Однако же все еще жившее во мне мужское начало не позволило ограничиться столь простыми и невинными ласками. Поцелуи мои становились все более настойчивыми и страстными. Наконец девочка поняла, чего я от нее хочу, и с готовностью подчинилась этому желанию.

Остаток ночи мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, прислушиваясь к отдаленному гулу голосов, который стих только под утро.

Эвелин сказала, что моя мансарда нравится ей гораздо больше, чем чердак в том доме. А я с горечью подумал, что вскоре мне предстоит умереть в этой комнате.

Но об этом я не собирался говорить Эвелин. Я ощущал ее прохладную руку на своем разгоряченном лбу. Шелковые ее ладони слегка касались моих век.

Вновь и вновь она повторяла стихотворные строчки своего пророчества, и наконец я выучил их наизусть.

К рассвету я повторял их так уверенно, что Эвелин больше не было нужды меня поправлять. Записать стихотворение я не осмелился — в этом не было смысла. Я знал, что Мэри-Бет, мой злой дух, непременно найдет и уничтожит написанное, и сказал об этом Эвелин, попросив ее при случае прочесть загадочные стихи всем остальным. И непременно Карлотте. И Стелле. Но сердце мое, томимое тревожным предчувствием, мучительно ныло. Что ожидает всех нас? Каков смысл этих таинственных строчек?

— Я тебя огорчила, — печально заметила девочка. — Ты такой грустный.

— Дитя мое, до встречи с тобой я грустил постоянно. А ты, напротив, развеяла мою грусть. Подарила мне надежду.

Думаю, лишь в четверг к концу дня Мэри-Бет осмелилась наконец нарушить наше блаженное уединение и ворвалась в мою комнату.

— Да будет тебе известно, Тобиас и его банда собираются вызвать полицию, — сообщила она вместо извинения за свой бесцеремонный поступок.

Тон ее был на удивление спокойным и лишенным какого бы то ни было драматизма. Впрочем, она всегда была на редкость разумной особой и при любых обстоятельствах не теряла самообладания.

— Скажи, что им больше не удастся держать Эвелин взаперти, — отрезал я. — Она будет распоряжаться собой по собственному усмотрению. Будет жить там, где пожелает. И позвони Кортланду в Бостон.

— Он уже здесь, Джулиен.

Я распорядился прислать ко мне Кортланда. Стелла тем временем отвела девочку вниз, в свою комнату. Я попросил ее не оставлять Эвелин ни на минуту и не давать ее в обиду. Чтобы обеспечить безопасность девочки, к ним присоединилась и Карлотта.

Итак, передо мной, повинно понурив голову, предстал старший и способнейший из моих сыновей, моя радость и гордость. На протяжении многих лет я изо всех сил скрывал от него то, что знал сам. Однако Кортланд был слишком проницателен, чтобы усилия мои увенчались полным успехом. Теперь он неизмеримо упал в моих глазах. Я был слишком зол, чтобы думать о справедливости своих упреков. Именно Кортланду я поставил в вину все те лишения, которые пришлось претерпеть несчастному ребенку.

— Отец, клянусь тебе, я знать не знал о ее существовании. Да и теперь я не верю в то, что она моя дочь. Если хочешь, я расскажу тебе о том, что произошло той ночью. Хотя это темная история. Уверен, Барбара Энн подсыпала мне что-то в вино, так что я сам не понимал, что делаю. Она затащила меня в болота. Мы вдвоем сидели в лодке… Собственно, это и все, что я помню. А еще… Знаешь, она показалась мне очень странной… настоящей ведьмой. Поверь, отец, я ни в чем не виноват. Очнувшись, я обнаружил, что лежу в лодке, но уже один. Я отправился в Фонтевро. Однако они прогнали меня прочь. Тобиас вышел мне навстречу с ружьем в руках и во всеуслышание заявил, что пристрелит меня как бешеного пса. Я добрался до Сент-Мартинвиля и оттуда позвонил домой. Вот и все. Клянусь, больше я ничего не помню. Если Эвелин и в самом деле моя дочь, я искренне сожалею, что с ней так плохо обращались. Но мне никто не сообщил о ее рождении. Судя по всему, они не хотели, чтобы я об этом знал. Но обещаю, с этого дня я буду о ней заботиться.

— Прибереги все свои уловки и отговорки для судебных процессов! — рявкнул я в ответ. — А мне нечего пудрить мозги. Ты прекрасно знал, что у тебя родилась дочь. Разумеется, до тебя доходили слухи. Но сейчас не время ворошить прошлое. Ты должен защитить девочку, понял? Не допустить, чтобы эти негодяи вновь посадили ее под замок. Должен обеспечить ее всем необходимым, одеждой и деньгами. И, если она того пожелает, отправить в школу — подальше отсюда.

Сказав это, я презрительно повернулся к Кортланду спиной. Точнее, я повернулся спиной ко всему миру. Кортланд что-то лепетал в свое оправдание, но я не удостоил его ответом. Я думал об Эвелин, о том, как она объяснила причины своего долгого молчания. Мне казалось очень забавным лежать, повернувшись лицом к стене, и молчать. Пусть все думают, что у старика Джулиена нет больше сил ворочать языком.

Домашние входили и выходили. Эвелин увезли прочь, однако с ней отправились Карлотта и Кортланд. Они намеревались убедиться, что девочке обеспечили нормальные условия. По крайней мере, так мне сказали.

Лишь плач Ричарда проникал сквозь стену отчуждения, которой я отгородился от мира, и надрывал мне сердце. Чтобы не слышать этого плача, я все глубже уходил в себя, в тайники своего сознания, туда, где беспрестанно звучали загадочные строфы поэмы. Но все мои усилия постичь их туманный смысл оставались тщетными.

Что это могло означать? Особенно настойчиво в голове у меня вертелась последние строчки:

Мне было ясно как день, что род, о котором здесь идет речь, это, конечно же, мы, Мэифейры. Эдем — это мир, в котором мы живем. Да, мы принесли в этот мир благоденствие и расцвет, и словечко «иначе» оставляло надежду на счастливый исход. Возможно, мы будем спасены. Возможно, томившее мою душу предчувствие неотвратимого конца не имеет под собой оснований.

Да, вне всяких сомнений, в этих пугающих строках звучала надежда, и именно в этом состоял их главный смысл. Эвелин так упорно повторяла свою пророческую поэму, дабы пробудить надежду в моем сердце. Но удастся ли мне дожить до тех дней, когда пророчество станет явью? Что до фразы: «Кто не человек, должен быть уничтожен», то она внушала мне ужас. Если речь идет о неком создании, отличном от людей, какой же огромной силой обладает это существо. Возможно, здесь имеется в виду святой Эшлер, однако вряд ли это так. Когда он будет вновь рожден, станет ли он человеком? Или иным, куда более опасным, созданием?

Кто не человек, должен быть уничтожен…

О, какой рой тревожных мыслей вызвали к жизни эти слова. Они не выходили у меня из головы. Откровенно говоря, в голове у меня не было ничего, кроме невразумительных стихотворных строк и чудовищных образов, которые они породили.

В конце концов я впал в некое оцепенение. Дни проходили за днями. Явился доктор. Увидев его, я сел и понес такую чушь, что этот простофиля счел за благо оставить меня в покое. Со времен моего детства наука шагнула далеко вперед, но прогресс этот, по всей видимости, не коснулся тупицы-доктора. По крайней мере, он с важным видом сообщил моим домочадцам, что, судя по всем признакам, я страдаю от «затвердения артерий». Имеются также выраженные симптомы старческого слабоумия, заявил он. Именно поэтому я не реагирую на обращенные ко мне слова.

Услышав это, я с превеликим удовольствием поднялся с кровати и приказал доктору убираться вон.

Кстати, мне давно уже хотелось размять ноги. Я никогда не был большим любителем валяться в постели, и дни, проведенные без движения, утомили меня.

Ричард помог мне одеться. Я спустился на первый этаж и присоединился к своим домочадцам, которые как раз ужинали. Заняв место во главе стола, я опустошил тарелку супа из стручков бамии, обглодал до костей жареного цыпленка, умял несколько кусков мяса и уничтожил множество прочей снеди. Я нарочно занимал свой рот едой, чтобы ко мне не приставали с расспросами.

Кортланда я словно не замечал. Несколько раз он пытался заговорить со мной, но я не удостоил его даже взглядом. Бедный мой белокурый мальчик, из-за меня он чувствовал себя таким несчастным.

Собравшиеся за столом, как водится, болтали без умолку. Мэри-Бет разговаривала о хозяйственных делах со своим изрядно подвыпившим мужем, Дэниелом Макинтайром. Бедняга, как видно, был серьезно болен. От того крепкого парня, каким он был когда-то, остались лишь воспоминания. «Это мы, Мэйфейры, довели его до подобного состояния», — пронеслось у меня в голове. Ричард, преданная душа, не сводил с меня глаз. После ужина Стелла заявила, что, раз уж я поднялся с постели и чувствую себя неплохо, почему бы всем нам не поехать покататься на автомобиле.

Замечательная идея, подхватил целый хор голосов. К тому же машину починили, и теперь она в полном порядке.

— Что значит — починили? — встрепенулся я. Я ведь и знать не знал, что машина была сломана.

— Да вот, когда Кортланд брал автомобиль, чтобы съездить… — пустилась в объяснения Стелла.

— Заткнись, Стелла, не пори чушь, — оборвал ее Кортланд. — Уверяю тебя, Джулиен, автомобиль в полном порядке.

— Мне плевать на автомобиль! — процедил я. — Скажите лучше, как обстоят дела у девочки — у моей внучки Эвелин.

Кортланд торопливо заверил меня, что Эвелин окружена заботой и вниманием. Недавно она ездила в город, обновляла свой гардероб.

— Вы, Мэйфейры, похоже, считаете, что это лучшее решение всех проблем, не правда ли? — язвительно осведомился я. — Съездить в город и накупить ворох новых тряпок!

— Ну, если это и так, отец, этому научил нас ты, — ответил Кортланд и едва заметно подмигнул мне.

Собственное малодушие поразило меня. Стоило мне увидеть полную любви улыбку, озарившую лицо моего сына, и я сразу сдался. Предпочел уступить.

— Так и быть, готовьте машину. Пожалуй, действительно стоит проветриться, — распорядился я. — Лайонел и Стелла, мы с вами устроим славный автомобильный пробег. А теперь все выметайтесь прочь. Карлотта, ты останься.

Карлотта молча кивнула в знак согласия. Мгновение спустя в просторной столовой воцарилась тишина. Теперь нас окружили лишь фрески. Дивные пейзажи Ривербенда были воспроизведены на них с таким искусством, что стоило взглянуть на изображение — и казалось, будто стены комнаты расступаются, а нас окружают зеленые благоуханные поля. О Ривербенд, земной рай, ныне исчезнувший навсегда!

— Эвелин прочла тебе стихи? — спросил я у Карлотты.

В ответ она снова кивнула. А потом медленно и раздельно произнесла строки, навечно запечатлевшиеся в моей памяти.

— Маме я их тоже прочла, — сообщила Карлотта. Я бросил на нее недоуменный взгляд.

— Уверена, все, что здесь говорится, правда, — продолжала она. — Иначе и быть не может. Или, ты думал, что сможешь всю жизнь водить шашни с дьяволом и не поплатиться за это?

— Но я никогда не был уверен в том, что этот дух — дьявол, — возразил я. — Во времена, когда я родился, в Ривербенде не было ни Бога, ни дьявола. И я лишь использовал возможности, которые были мне предоставлены.

— И за эти деяния гореть тебе в аду, — завершила Карлотта. Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

Мне хотелось еще многое сказать Карлотте, убедить ее в том, что она ошибается. Хотелось поведать ей обо всем, что некогда произошло в этих стенах. Но она резко встала из-за стола и, бросив салфетку, словно это была дуэльная перчатка, вышла прочь.

Итак, она поделилась пророчеством с Мэри-Бет…

Когда немного погодя Мэри-Бет вошла в столовую, я бормотал себе под нос жуткие слова:

— Кто не человек, должен быть уничтожен…

— Дорогой, прошу тебя, хватит волноваться из-за пустяков, — проворковала она. — Тебя уже ждут в машине. Желаю приятной прогулки.

И действительно, когда я вышел из парадной двери, мой « Штутц-Бэркат» был в полной готовности. Бока его сверкали на солнце, Лайонел и Стелла нетерпеливо переминались рядом. Мы двинулись в город, проехали по Амелия-стрит, однако не стали останавливаться, чтобы повидать Эвелин, опасаясь, что наш визит принесет ей больше вреда, чем пользы.

Итак, мы отправились в Сторивилл, туда, где располагались публичные дома, которые я столь часто посещал в прежние времена.

Полагаю, домой мы вернулись лишь к рассвету. Ночь эту я помню с особой отчетливостью, ибо это была последняя из множества веселых ночей, проведенных мною в Сторивилле. Мы слушали джаз, пели, а потом я вместе со своими юными спутниками отправился прямиком в гостиную одного из борделей. Давние мои приятельницы были шокированы, увидев меня в таком обществе. Однако обитательницы борделей привыкли ко всему, и в таких заведениях за деньги можно удовлетворить любую прихоть.

Стелла была в восторге. «Вот это жизнь! — восклицала она. — Вот это жизнь!» Она осушала стакан за стаканом шампанского и танцевала без устали. Что до Лайонела, то он, похоже, пребывал в некоторой растерянности. Но меня это ничуть не волновало. Я знал, что смерть моя близка. Я сидел в битком набитой гостиной Лулу Уайт, слушал рэгтайм, исполняемый на раздолбанном фортепиано, и в голове у меня вертелась одна лишь мысль: « Я умираю… Умираю!» Подобная перспектива страшила меня точно так же, как и всякого другого человека. Я считал себя центром мироздания. Весь мир вращался вокруг Джулиена Мэйфейра. И Джулиен знал, что скоро над его миром разразится буря, но его уже не будет здесь, он ничем не может помочь тем, кто останется после него. Конец всем наслаждениям, приключениям и победам, которых Джулиен испытал немало. Вскоре он навсегда покинет эту землю. Как и любой другой человек, он будет покоиться в могиле.

Утром, вернувшись домой, я поцеловал мою милую Стеллу и сказал, что сегодняшняя ночь была на редкость чудесной. А потом вернулся в свою мансарду, чтобы уж более не покидать ее.

Ночь за ночью я лежал в темноте, погруженный в раздумья. Что, если после смерти я каким-либо образом смогу вернуться в этот мир? Что, если, подобно давнему моему знакомому, я обречен на то, чтобы скитаться здесь вечно?

Как бы то ни было, если это Эшлер, один из многих Эшлеров, святой, король язычников, призрак, исполненный жажды мщения, просто человек… Вдруг в темноте до меня донесся шум. Кровать моя задрожала. Слова пророчества вновь пришли мне на память: « Кто не человек…»

— Зачем ты пришел? — спросил я. — Чего ты хочешь — потревожить или успокоить меня?

— Умри с миром, Джулиен, — донесся до меня его голос. — В первый же день, когда мы с тобой пришли в этот дом, я открыл тебе свои тайны. Я сказал тебе, что это именно то место, куда ты сможешь вернуться, вырвавшись из объятий вечности. Не случайно этот дом подобен старинному замку. Запомни фрески на стенах этого дома, Джулиен, запомни и сами стены. Сквозь дымку времени ты увидишь их с невероятной отчетливостью. Но тогда ты не внял моим урокам, Джулиен. Возможно, сейчас ты окажешься понятливее? Я слишком хорошо знаю тебя. Ты жив. А пока ты жив, ты не желаешь слышать о смерти.

— Не думаю, что ты много знаешь о смерти, — заметил я. — По-моему, ты куда лучше разбираешься в том, что значит жить, желать и добиваться своей цели. Но что такое смерть, тебе неведомо.

Я встал с кровати и повернул ручку виктролы, надеясь, что музыка, как всегда, прогонит его прочь.

— Да, вернуться в этот мир после смерти, — едва слышно прошептал я. — Я очень хочу вернуться. Я хочу остаться здесь, на земле, хочу стать частью этого дома. Но Господи, я клянусь, клянусь своей душой, причина этого желания вовсе не в том, что я слишком жаден до жизни и никак не могу насытиться ею. Я знаю, что история стремится к своему трагическому концу, неугомонный демон по-прежнему творит свои темные дела, и не могу оставить свою семью в такое время. Я хочу помочь им, хочу стать ангелом-хранителем, способным их защитить. О Господи, как горько мне сознавать, что я лишен веры. Я не верю ни во что, кроме Лэшера и себя самого.

Закончив свою речь, я принялся расхаживать по комнате. Я ходил и ходил, а виктрола играла вальс Виолетты, мелодию, исполненную беззаботной радости, способную прогнать любую печаль.

А потом настал воистину уникальный момент, подобного которому я не испытывал прежде. За всю мою долгую жизнь никому и никогда не удавалось застичь меня врасплох. И вот это случилось впервые — случилось в тот миг, когда я увидел в своем окне личико девочки, безрассудного ребенка, забравшегося на крышу террасы.

Я поспешно распахнул отсыревшую, неподатливую раму.

— Эвелин, — пробормотал я.

Благоуханная, нежная, насквозь промокшая под весенним дождем, она оказалась в моих объятиях.

— Как ты попала сюда, дорогое мое дитя? — спросил я.

— Взобралась по решетке, дядюшка Джулиен, только и всего. Ведь твоя мансарда — это не тюрьма, правда? И я буду приходить к тебе. Буду оставаться у тебя надолго.

Мы занялись любовью. Потом мы говорили и не могли наговориться. Когда взошло солнце, мы лежали, сжимая друг друга в объятиях. Эвелин рассказала мне, что теперь домашние обращаются с ней гораздо лучше. Ей разрешают выходить, и вечерами она частенько гуляет по городу. Она несколько раз каталась на машине, а еще у нее есть теперь настоящие ботинки и много красивых вещей. Ричард накупил ей замечательных платьев. А Кортланд подарил пальто с меховым воротником. Даже Мэри-Бет сделала ей чудесный подарок: зеркальце в серебряной оправе и щетку для волос с серебряной ручкой.

На рассвете я завел виктролу. Мы с Эвелин танцевали вальс. То было сумасшедшее утро, подобное тем сумасшедшим утрам, что обычно наступают в танцевальных залах ресторанов и таверн после бессонных, пьяных и разгульных ночей. Однако мы с Эвелин танцевали в моей спальне. Наряд ее состоял только из нижней юбки, отделанной розовым кружевом, да розовой ленты в волосах. Мы кружились и кружились, заливаясь смехом, и вдруг кто-то — то есть, разумеется, это была Мэри-Бет — распахнул дверь.

Я лишь улыбнулся. Я знал, что Эвелин придется уйти. И знал, что ангелоподобное дитя непременно посетит меня вновь.

В темноте ночи я разговаривал со своей виктролой.

Я просил ее вновь сотворить чудо, хотя, разумеется, не верил в подобные вещи. На протяжении всей своей жизни я упорно отказывался даже мысленно допустить их существование. Однако теперь, срезав ногти, я засунул их под крышку виктролы. Туда же поместил и прядь своих седых волос. Потом, разрезав палец, я размазал кровь по стенкам виктролы. Таким образом я превратил музыкальный ящик в свое собственное подобие, в нечто вроде ведьминой куклы, над которыми раньше потешался. После этого я закружился по комнате, напевая вальс.

Я кружился и твердил:

— Я вернусь, я вернусь. Когда я буду нужен в этом мире, я буду рядом. Когда меня позовут, я буду рядом. Я приду, я приду.

Тут мне явилось жуткое видение. Мне казалось, будто я уже умер и восстаю из могилы. Я видел луч невыносимого яркого света и, отвернувшись от него, простер вперед руки и начал ввинчиваться в воздух, который становился все более плотным, густым, как темнота. Я понимал, что навеки связан с землей. И догадывался, что в этой непроглядной тьме полным-полно призраков, подобных мне заблудших душ, не верящих в рай и страшащихся ада. А музыка играла и играла.

В конце концов я понял тщетность своих жалких попыток колдовства, понял, что успех магии зависит от способности сосредоточиться, сфокусировать силу, что колдующий совершает выбор и вкладывает в это всю свою страсть и огромную энергию. Я непременно вернусь! Я непременно вернусь! Эти слова я напевал на мелодию вальса.

Вернусь!

В опасную пору, когда над живыми нависнет угроза!

Да, в час тяжелых испытаний я вернусь!

Майкл, прошу вас, вспомните пророческую поэму, которую я вам прочел.

Без сомнения, она отпечаталась в вашей памяти так же глубоко, как и в моей. И смысл этих строк наверняка открыт для вас.

Майкл, я уже говорил вам: если бы схватка завершилась, меня уже не было бы здесь. Вы прибегли к любви, Майкл, вы воспользовались ею и поняли, что этого недостаточно. Но есть другие доступные вам орудия. Помните слова: «На грубый предмет возложите сей труд». И когда вы увидите его, действуйте жестоко и неумолимо. Не позволяйте природной доброте одержать над вами верх.

Будь борьба окончена, разве мне позволили бы вновь вернуться сюда? Разве позволили бы вновь услышать вальс под этой крышей? Прошу вас, Майкл, время от времени заводите мою виктролу и ставьте пластинку с моим любимым вальсом. Пусть он звучит, когда меня здесь нет.

Но позвольте мне рассказать о последних ночах, сохранившихся в моей памяти. Я чувствую невероятную усталость. Рассказ мой близится к концу — рассказ, но не история. Продолжить историю теперь предстоит вам. А мне осталось сказать лишь несколько слов в завершение. И прошу вас, Майкл, не забудьте о своем обещании. Заводите для меня музыку. Пусть она звучит мне на радость, хотя неизвестно, где я буду пребывать — в раю или в аду. Никому не дано знать это, и, возможно, тайна останется нераскрытой.

Неделю спустя я подарил Эвелин свою маленькую виктролу. Воспользовавшись тем, что однажды все мои домочадцы разошлись по своим делам, я послал к девочке Ричарда с просьбой привезти ее как можно скорее. В свою комнату я распорядился принести большую виктролу, стоявшую прежде в столовой. Вам хорошо знаком этот изрядных размеров музыкальный ящик, обладавший превосходным звучанием.

И вот, когда Эвелин приехала и мы с ней остались одни, я попросил ее взять с собой маленькую виктролу, держать ее в своей комнате и ни в коем случае никому не отдавать. О подарке я не стал рассказывать даже Ричарду, опасаясь, что тот все откроет Мэри-Бет, стоит ей как следует на него надавить.

— Возьми ее, — сказал я Эви. — И когда будешь возвращаться домой, всю дорогу напевай без умолку.

Я решил, что подобная предосторожность необходима на тот случай, если Лэшер сейчас обретается поблизости и увидит, как Эвелин увозит эту волшебную игрушку. Пение Эвелин не позволит ему постичь значение этого события. Как вы помните, я не раз убеждался на горьком опыте, что дух способен читать мысли.

Я чувствовал себя способным на отчаянные поступки.

Как только Эви вышла и ее звонкий голосок растаял где-то внизу, я покрутил ручку большой виктролы и вызвал Лэшера. Таким образом я рассчитывал помешать ему преследовать Эвелин.

Как только он явился, я обратился к нему с мольбой:

— Лэшер, прошу тебя, защити маленькую Эви. Ради меня, защити ее от всех обид и напастей. Не оставь это бедное дитя.

Несмотря на то что музыка отвлекала его, Лэшер выслушал меня с вниманием. Невидимый, он тяжелой поступью прошелся по комнате, так что картины, висевшие на стенах, задрожали, а безделушки, стоявшие на каминной полке, издали нестройный звон. Я был рад всем этим свидетельствам, доказывавшим, что он по-прежнему рядом.

— Хорошо, Джулиен, — внезапно услышал я его голос. И увидел его самого. Лэшер танцевал с самым беззаботным видом, ноги его летали по половицам, и, судя по скрипу, можно было подумать, что он обладает весом. На лице его играла улыбка. Ослепительная улыбка. В какой-то момент я горько пожалел, что так никогда и не сумел полюбить его.

«Наверное, Эви уже дома», — пронеслось у меня в голове.

Прошло несколько недель.

За это время все мы имели немало возможностей удостовериться, что Эви действительно предоставлена относительная свобода. Ричард частенько катал ее на автомобиле вместе со Стеллой. Каждое воскресенье Тобиас водил ее к мессе.

Эвелин навещала меня всякий раз, когда у нее возникало такое желание, причем, как правило, входила через парадную дверь. Однако бывали ночи, когда она предпочитала карабкаться по решетке и представала передо мной подобно бесстрашной маленькой богине. Ее отвага и страсть заставляли мою кровь закипать, пробуждая огонь желания. Часами мы лежали, сплетясь телами, целуя и лаская друг друга. Не чудо ли, что на склоне дней мне выпала участь стать искусным любовником для столь юного существа. Я открыл ей некоторые свои тайны, но далеко не все.

Не иначе как милостивый Бог послал мне этот дивный дар на прощание.

— Джулиен, я тебя люблю, — как-то раз сообщил хитроумный Лэшер, незваным появляясь в моей комнате. Без сомнения, он рассчитывал, что я заведу большую виктролу, так как в последнее время пристрастился к музыке. — С чего ты взял, что кто-то намерен причинить вред Эвелин? Зачем тебе эта девочка? Я тоже вижу будущее. Вижу далеко вперед. Мы сохраним все то, что приобрели.

Однажды вечером, когда Мэри-Бет вернулась домой, я усадил ее рядом и поклялся, что не открыл девочке ни одного важного секрета. А еще я попросил ее после моей смерти заботиться об Эвелин.

На глазах Мэри-Бет выступили слезы; за все эти годы мне лишь несколько раз доводилось видеть ее плачущей.

— Джулиен, я вижу, ты совсем не понимаешь меня, не понимаешь, на что направлены все мои усилия. Всю свою жизнь я из кожи вон лезла, чтобы сплотить нашу семью, сделать ее еще более могущественной, многочисленной и влиятельной. Я хотела, чтобы Мэйфейры были счастливы! Неужели ты думаешь, я способна причинить вред девочке, в жилах которой течет наша кровь? Дочери Кортланда? О Джулиен, подобные подозрения разбивают мне сердце. Прошу тебя, не отказывай мне в доверии. Не сомневайся, я знаю, что делать, и все мои дела и помыслы устремлены на благо нашей семьи. Жизнь твоя близится к концу, Джулиен. Прошу, не уходи от нас в тоске и тревоге. Гони прочь все страхи. Не позволяй им отравить твои последние часы. Если понадобится, я буду проводить с тобой дни и ночи. Умри спокойно. Мы — семья Мэйфейр, великий и славный клан. И за эти годы нам удалось пройти колоссальный, поистине впечатляющий путь. Ты можешь быть уверен в том, что мы сохраним свою власть и богатства.

Ночь проходила за ночью. Я лежал, вперившись взглядом в темноту. Потребности в сне я более не испытывал.

К этому времени я уже знал, что Эвелин носит под сердцем мое дитя. Господь беспощаден к старикам. Так же как и молодые, мы сгораем от любви и даже на пороге смерти способны оплодотворить юное лоно. Какое ужасное стечение обстоятельств! Но Эвелин, судя по всему, не догадывалась, что в ней зреет новая жизнь. Я же предпочитал молчать об этом.

Единственным, кому я доверился, был Кортланд. Я вызвал его к себе и дал соответствующие наставления. В том, что, как только беременность Эвелин перестанет быть тайной, на Амелия-стрит разразится буря, я не сомневался. И надеялся лишь, что некоторые юридические акты, которые я оформил с помощью Кортланда, в любой ситуации смогут обеспечить безопасность как самой Эвелин, так и ее будущего ребенка.

Вновь наступила ночь, безмятежная, теплая. Если мне не изменяет память, умер я в самом разгаре лета. Да, конечно, так оно и было. Точно помню, мирты в саду были сплошь покрыты розовыми цветками.

Перед смертью я всех отослал прочь. Я чувствовал, что мне осталось совсем немного. Лежа на высоких подушках, я глядел в окно, на легкие кружевные облака, проплывавшие над верхушками деревьев.

Мне хотелось вернуться прошлое, в Ривербенд моего детства, хотелось вновь оказаться на коленях у Мари-Клодетт. Мне хотелось узнать, кем был тот молодой человек, который похищал рабов и доставлял их в покои Маргариты, которая творила над ними свои жестокие опыты. Откуда он взялся, этот безрассудный и преданный рыцарь?

Я лежал неподвижно и в какое-то мгновение сделал страшное открытие. Впрочем, в этом открытии не было ничего удивительного. Я всего лишь понял, что больше не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не могу сесть, не могу поднять голову. Мои члены отказались повиноваться. Смерть наклонилась надо мной, и холод, исходящий от нее, сковал мое стынущее тело.

Однако Бог, как видно, пожелал доказать, что существует даже для самых закоренелых грешников, ибо в это мгновение в окне появилась Эвелин. Ее белые нежные руки цеплялись за виноградные лозы.

Она стояла на крыше террасы, и сквозь оконное стекло до меня доносился ее звонкий голосок:

— Открой окно, дядя Джулиен! Это я, Эви! Впусти меня. Но, увы, я не мог пошевелиться. Я смотрел на нее, и глаза мои застилали слезы.

«О моя дорогая девочка», — хотелось мне прошептать, но с губ моих не сорвался ни единый звук.

Тогда Эвелин, пустив в ход свой ведьмовской дар, слегка коснулась окна, и рама тут же распахнулась. Девочка спрыгнула с подоконника, бросилась ко мне и обняла за плечи. К тому времени я так исхудал и иссох, что ей не составило труда приподнять меня. Она прижала меня к груди и покрыла мое лицо поцелуями.

— О мой дорогой, я здесь, рядом с тобой…

Глядя поверх ее плеча, я заметил, что на небо набежали свинцовые тучи. Надвигалась гроза. Я слышал, как первые дождевые капли упали на крышу террасы. Брызги залетали в окно, я ощущал их на своем лице. Неистовые порывы ветра раскачивали деревья в саду. Я прислушивался к его завываниям и слышал в них стоны и рыдания Лэшера. Это он клонил к земле деревья, исторгая из груди горестные крики. Так было и в день смерти моей матери, и в день смерти матери моей матери…

Да, уход ведьмы из этого мира неизменно сопровождала буря. Я тоже принадлежал к племени ведьм. Теперь настал мой черед уходить, и буря разразилась в честь моей смерти.

Глава 24

Они стояли в тумане, образуя подобие круга. Откуда-то доносился приглушенный грохот. Возможно, то были отдаленные раскаты грома.

Никогда прежде он не видел таких угрюмых и мрачных людей. Невежество и бедность — вот все, что досталось им в удел. Стоило взглянуть на них, в глаза бросались зловещие признаки нищеты и скверных условий жизни. Он различил, что один из них — горбун, у другого вместо ноги деревяшка, а руки ребенка неестественно коротки. Да и все прочие — истощенные, грубые, уродливые, в мрачных серых и коричневых одеяниях — внушали страх. Грохот по-прежнему не смолкал. Нет, для грома он был слишком монотонным. Слышат ли они этот странный звук?

Небо, казалось, давило на них, давило на всю долину с ее обширными зелеными лугами. Взглянув на камни, он заметил, что они покрыты затейливой резьбой. Старый ученый из Эдинбурга сказал Джулиену правду. Невероятно огромные, камни эти были сложены в круг.

Он сел. Голова у него кружилась.

«Я не принадлежу к этому страшному миру, — мысленно произнес он. — Все это только сон. И я должен вырваться из этого сна. Но я не могу проснуться. И не знаю, как вернуться в свою жизнь».

Однообразный шум действовал ему на нервы. Звук был низкий, негромкий, но в то же время необыкновенно навязчивый. Неужели эти люди ничего не слышат? Возможно, этот ужасный грохот исходит из самых глубин земли. А возможно, и нет. Здесь все может случиться. Абсолютно все. И самое главное сейчас — вырваться отсюда.

— Мы хотим тебе помочь, — вдруг заявил один из тех людей, мужчина с длинными седыми волосами. Он сделал шаг вперед, выступив из круга. На нем были короткие черные штаны; пышные седые усы скрывали рот. Когда он говорил, виднелся лишь край верхней губы.

— Но мы не знаем, кто ты такой и что ты здесь делаешь, — вновь раздался его глубокий, звучный баритон. — Мы не знаем, откуда ты явился. Не знаем, как отправить тебя назад.

Как ни странно, изъяснялся он на вполне современном английском языке. Впрочем, ничего удивительного. Это ведь сон. Сон, неподвластный законам реальности.

И все же откуда этот надоедливый грохот? Теперь он чувствовал, что шум ему знаком. Ему отчаянно хотелось прекратить его. Да, несомненно, этот шум он уже слышал прежде.

Рядом с ним подобно ножу, воткнутому в землю, стоял остроконечный камень, высотой не менее двадцати футов. На нем были изображены ряды воинов, вооруженных копьями и щитами.

— Это пикты, — заметил он, взглянув на резьбу. Странные люди уставились на него в недоумении, словно не поняли его слов.

— Если мы оставим тебя здесь, сюда может явиться маленький народ, — сообщил седовласый. — Маленький народ исполнен ненависти. Они заберут тебя с собой, попытаются превратить в великана и захватить весь мир. Ты ведь сам знаешь, в твоих жилах течет особая кровь.

Над долиной клубились свинцовые тучи. Внезапно над прибитыми к земле травами пронесся пронзительный звон. Несколько мгновений спустя он раздался вновь. Звон тоже был хорошо ему знаком. Новый звук перекрыл низкий грохот, который все с тем же упорным однообразием продолжал доноситься издалека.

— Я знаю, что это! — крикнул он. Он попытался встать, но ноги подкосились — и он рухнул на влажную траву. Странные люди не сводили глаз с его одежды. И в самом деле, она разительно отличалась от той, что была на них.

— Я из другого времени! Вы слышите звон? Это телефон. Он пытается вернуть меня назад.

Высокий мужчина в коротких штанах приблизился к нему на несколько шагов. Ноги незнакомца, открытые до коленей, были покрыты грязными разводами. На одежде тоже виднелись пятна присохшей грязи. Создавалось впечатление, что его с ног до головы окатили грязной водой и та уже успела высохнуть.

— Сам я никогда не видел маленький народ, — заявил мужчина, пристально разглядывая лежащего. — Но знаю, что его следует опасаться. Мы не можем оставить тебя здесь.

— Не трогайте меня! — воскликнул он в ответ. — Я сам отсюда выберусь. Это всего лишь сон. И вам лучше уйти. Нечего стоять здесь и пялиться на меня. Убирайтесь прочь! У меня и без вас хватает дел. Важных дел, которые никак нельзя откладывать.

Он опять вскочил на ноги и опять, потеряв равновесие, упал. Но теперь он ощутил под своими ладонями деревянные половицы. Телефон звонил вновь и вновь. Надрывался без умолку. Он тщетно пытался открыть глаза.

Потом телефон смолк. «Я должен проснуться, — твердил он себе. — Я должен подняться. Прошу тебя, телефон, звони, не умолкай». Он подтянул колени к груди и попробовал встать на четвереньки. Он давно узнал этот монотонный низкий звук. Конечно, это старая виктрола. Так бывает, когда ее грубая толстая игла доходит до конца пластинки. Тогда в ожидании новой пластинки допотопный аппарат издает отвратительный шум.

Два окна, залитых светом. Его окна. А под окном Анты стоит виктрола с поднятой деревянной крышкой, на которой золотом горит слово «Виктор».

Кто-то поднимается по лестнице.

— Наконец-то!

Ему удалось вскочить на ноги. Вот она, его комната. Чертежная доска, кресло. Полки с книгами. «Викторианская архитектура», «История строительства каркасных домов в Америке». Да, это его книги.

Кто-то стучит в дверь.

— Мистер Майк, вы у себя? Мистер Майк, мистер Райен просит вас к телефону!

— Войди, Генри,войди.

Интересно, расслышал ли Генри страх в его голосе? Понял ли он, что с хозяином происходит нечто необычное?

Дверная ручка повернулась точно живая. С лестничной площадки ворвался свет. Однако лицо Генри оставалось в тени, и Майкл не мог разглядеть его.

— Мистер Майк, есть две новости, хорошая и плохая. Миссис Роуан жива, ее нашли в Сент-Мартинвиле, штат Луизиана. Но она больна, очень больна. Насколько я понял, она не может ни говорить, ни двигаться.

— Господи, ее нашли! Но вдруг это не Роуан?

Больше не обращая на Генри внимания, он бросился вниз по лестнице. Генри шел вслед за ним, говоря без умолку. Когда Майкл, оступившись, чуть не полетел со ступеньки, Генри успел его поддержать.

— Мистер Райен как раз сейчас звонит. Ему сообщили из полиции. Сказали, они нашли женщину, в сумочке которой обнаружены документы на имя доктора Мэйфейр. И внешность ее полностью соответствует описанию.

В его спальне стояла Эухения с телефонной трубкой в руках.

— Да, сэр, он уже здесь. Майкл выхватил у нее трубку.

— Райен?

— Ее уже везут сюда, — сообщил невозмутимый голос на другом конце провода. — Скорая помощь доставит ее прямо в благотворительную больницу. Она будет там примерно через час — если они включат сирену. Майкл, судя по тому, что мне сообщили, она в тяжелом состоянии. Не отвечает на вопросы. Ни кем не входит в контакт. Вероятно, это что-то вроде комы. Мы пытались связаться с ее другом доктором Ларкиным, звонили ему в «Поншатрен». Но его, похоже, нет в номере.

— Что я могу сделать? Чем могу помочь?

Ему хотелось вскочить в машину и мчаться на север, навстречу скорой помощи, а потом, завидев машину, сделать резкий поворот и сопровождать Роуан до самой больницы. Ждать целый час было выше его сил.

— Генри, подай мне пиджак. И отыщи мой бумажник. Он должен быть где-то в библиотеке. Я оставил там на полу и бумажник, и ключи.

— Благотворительная больница, — повторил Райен. — Все уже готово к ее прибытию. Ее поместят в отдельную палату Мэйфейров. Так что встретимся там. Ты ведь тоже не имеешь никаких известий от доктора Ларкина?

Майкл поспешно сунул руки в рукава пиджака и на ходу осушил стакан апельсинового сока, который ему протянула Эухения. Она что-то неуверенно бормотала, пытаясь напомнить ему, что он еще не ужинал, а сейчас уже одиннадцать вечера. Майкл пропустил ее слова мимо ушей.

— Генри, выведи машину из гаража. Поскорее.

Роуан жива. Через час она будет в больнице. Роуан возвращается домой. Черт побери, он знал, знал, что она непременно вернется! Но он и думать не думал, что все произойдет именно так!

Он выбежал в холл, взял у Эухении ключи и бумажник и сунул их в карман. Палата Мэйфейров. Он сам лежал там после сердечного приступа, окруженный со всех сторон медицинскими аппаратами, и целыми днями прислушивался к их равномерному гулу. К гулу, так похожему на звук, издаваемый виктролой. А теперь там будет лежать она.

— Послушай меня, Эухения, — повернулся он к служанке. — У меня к тебе важное поручение. Поднимись в мою комнату. Там на полу стоит старая виктрола. Заведи ее и поставь пластинку. Поняла?

— Прямо сейчас? Ночью? Но зачем?

— Делай то, что тебе говорят. А еще лучше принеси виктролу в гостиную и заведи ее здесь. Нет, не надо. Она слишком тяжела для тебя. Просто поднимись наверх, поставь пластинку, проиграй ее несколько раз, а потом можешь ложиться спать.

Эухения устремила на него непонимающий взгляд.

— Мистер Майк, вашу жену наконец нашли, она жива, и вы отправляетесь к ней в больницу, — сердито пробормотала она. — Вы не знаете, что там с ней такое случилось. Может, у нее с головой теперь плохо. И вы зачем-то приказываете мне включить старый музыкальный ящик.

— Именно так. Ты совершенно правильно меня поняла.

Сияющий лимузин скользил под сенью деревьев подобно огромной темной рыбе.

Майкл сбежал по ступенькам. Перед тем как сесть в машину, он повернулся к Эухении.

— Иди, делай то, что тебе велено!

С этими словами он открыл дверцу лимузина и устроился на заднем сиденье.

— Поехали!

«Роуан жива, а это главное, — твердил он про себя. — Если она жива, то обязательно меня услышит. Мы будем с ней разговаривать, она расскажет, что с ней произошло. Господи Иисусе, Джулиен, она жива! Она будет здесь через час. Но с того времени, как звонил Райен, прошло всего несколько минут».

Машина выехала на Мэгазин-стрит и устремилась к центру города. Тут Майкл вспомнил несколько строк из пророческой поэмы, одно из звеньев в цепочке загадочных и непостижимых слов. Он слышал голос Джулиена, чей приятный французский акцент, казалось, расцвечивал каждую фразу — точно так же в старые времена монахи украшали свои книги, выводя заглавия золотом и покрывая страницы причудливым орнаментом.

— Ужас что творится, — донесся до Майкла голос Генри. — Все эти несчастные женщины. Подумать только! Все они умерли по одной и той же причине.

— О чем это ты? — рассеянно подал голос Майкл.

Ему хотелось курить. Он ощущал восхитительный аромат сигар Джулиена. Его одежда пропиталась ароматом этих изысканных сигар. Воспоминание, внезапное, как удар, овладело им. Джулиен зажег сигару, с наслаждением затянулся и помахал ему рукой. В комнате посверкивала медная спинка кровати, играла виктрола, и Виолетта пела для них.

— Какие несчастные женщины? О чем ты говоришь? — по-прежнему думая о другом, повторил вопрос Майкл. — Я чувствую себя Рипом ван Винклем, который проспал много лет [178], — добавил он извиняющимся тоном. — Скажи, а сколько сейчас времени?

— Одиннадцать тридцать, босс, — отрапортовал Генри. — Я говорил о женщинах из семьи Мэйфейр, умерших в последнее время. О матери мисс Моны и о мисс Эдит, хотя последнюю я никогда не встречал. И еще одна леди умерла — только вот я забыл ее имя. Еще скончалась та, что жила в Хьюстоне. И после нее еще одна.

— Ты хочешь сказать, что все эти женщины недавно умерли? Женщины, принадлежавшие к клану Мэйфейр?

— Да, босс. И мисс Беа говорит, все они умерли по одной и той же причине. Мистер Эрон звонил вам. Многие звонили. Но мы ведь даже не знали, что вы дома. В вашей комнате и свет-то не горел. Откуда нам было знать, что вы спите там на полу.

Генри продолжал болтать, в красках расписывая, как они сбились с ног, пытаясь отыскать Майкла, и слово в слово пересказывая все, что он, Генри, при этом говорил Эухении, а она — ему. Майкл не слушал. Взгляд его скользил по обшарпанным кирпичным домам, тянувшимся вдоль Мэгазин-стрит. В голове звучали строчки стихотворного предсказания.

Глава 25

Итак, это Столов. Он понял это, как только вышел из салона самолета и ступил на трап. Все это время они следили за ним. И сейчас здоровенный мужчина, чью излишне развитую мускулатуру не скрывал даже просторный черный плащ, поджидал его в аэропорту. Глаза встречавшего имели какой-то неопределенный оттенок, однако же сияли, словно только что вымытое стекло.

Белесые ресницы, светлые волосы, кустистые брови… Юрию показалось, что он похож скорее на норвежца, чем на русского. Так вот он какой — Эрик Столов…

— Столов, — окликнул Юрий и, переложив сумку в левую руку, протянул встречавшему правую.

— О, вы меня узнали? — удивился тот. — Я был уверен, что прежде мы никогда не встречались.

В речи его ощущался заметный акцент, возможно скандинавский, возможно какой-то еще. Не исключено, что он выходец из Восточной Европы.

— Я знаю всех наших людей, — сообщил Юрий. — Зачем вы приехали в Новый Орлеан? Вы что, работаете с Эроном Лайтнером? Или вы прибыли лишь для того, чтобы меня встретить?

— Именно это я и хочу объяснить, — улыбнулся Столов, слегка коснувшись рукой спины Юрия. Они уже шли по застеленному ковром узкому коридору, поток пассажиров следовал за ними. Казалось, пространство вокруг поглощает все звуки. И тон, и манеры этого человека свидетельствовали о дружелюбии и открытости. Тем не менее Юрий ему не доверял.

— Юрий, — произнес Столов. — Вам не следовало покидать Обитель. Я прекрасно понимаю, какие причины толкнули вас на этот поступок. Однако вы сами, несомненно, отдаете себе отчет, что в нашем ордене существуют свои порядки. Жесткая дисциплина чрезвычайно важна для нас. И вы прекрасно знаете почему.

— Вы ошибаетесь, я понятия об этом не имею. И, да будет вам известно, я уже не являюсь членом ордена. И вовсе не считаю себя обязанным тратить время на разговоры с вами. Я прибыл сюда, чтобы увидеться с Эроном Лайтнером. Вот и все.

— Разумеется, разумеется, — кивнул Столов. — Может, мы зайдем выпить по чашке кофе?

— Нет, я поеду прямо в отель. Мне необходимо встретиться с Эроном как можно скорее.

— Он не может сейчас с вами увидеться, даже если бы пожелал, — доверительно понизив голос, сообщил Столов. — Семейство Мэйфейр столкнулось с весьма серьезными проблемами. И Эрон находится с ними. Кроме того, он давний, чрезвычайно опытный и безоговорочно лояльный член ордена Таламаска. И он вряд ли обрадуется вашему неожиданному приезду. Полагаю, что столь откровенное проявление привязанности с вашей стороны приведет его в замешательство.

Последняя двусмысленная фраза привела Юрия в бешенство. Этот здоровенный белобрысый детина раздражал его все сильнее.

— Так или иначе, я отыщу его и узнаю, хочет он со мной разговаривать или нет. Послушайте, Столов, мне отлично известно, что с той минуты, как покинул Обитель, я более не являюсь членом ордена. Не понимаю, чего вы от меня хотите. Эрон знает, что вы здесь?

— Юрий, уверяю вас, вы заблуждаетесь. Несмотря на ваш опрометчивый поступок, вы по-прежнему член ордена и представляете для него большую ценность. Нашим новым Верховным главой является Антон Маркус. Возможно, Дэвид Тальбот лучше справлялся с обязанностями главы ордена. Подобные переходные периоды всегда чреваты тем, что мы теряем людей, которых нам впоследствии очень не хватает.

С этими словами Столов сделал приглашающий жест в сторону пустого кафе. Фарфоровые чашки красовались на пластмассовых столиках. Юрий уловил запах кофе — слабого американского кофе, одинакового во всех городах.

— Нет, я должен идти, — отрезал он. — Мне необходимо отыскать Эрона. А после, если желаете, мы можем поговорить — все втроем. Но прежде всего я хочу сообщить Эрону о своем приезде.

— Это невозможно, — пожал плечами Столов. — Недавно нашли Роуан Мэйфейр. И Эрон сейчас в больнице, вместе с Мэйфейрами. Поверьте, ему угрожает опасность. Вот почему вы должны меня выслушать. Неужели вы не понимаете? Причина произошедшего недоразумения состоит именно в том, что мы пытались защитить Эрона. Точно так же, как и вы.

— Все это вы можете объяснить нам обоим — Эрону и мне.

— Будет лучше, если прежде меня выслушаете только вы, — голос Столова по-прежнему звучал доверительно и мягко. — Прошу вас, уделите мне несколько минут.

Столов сделал шаг, преграждая Юрию путь, и Юрий осознал, что бороться с ним бесполезно. С таким бугаем ему никак не справиться. Впрочем, дело было не только в накачанных мускулах Столова. В отличие от Юрия он был полон решимости настоять на своем и сознания важности своей миссии. Однако же лицо Столова по-прежнему сохраняло доброжелательное и приветливое выражение, а в ровном голосе слышались не угрожающие, а скорее просительные интонации.

— Юрий, нам необходима ваша помощь. В противном случае может пострадать Эрон. Вы можете считать это миссией по спасению Эрона Лайтнера. Нашего общего знакомого втянули в семейные дела Мэйфейров. И ему изменила его обычная рассудительность.

— Почему же?

Но, задавая этот вопрос, Юрий уже чувствовал, что сдается. Он повернулся, покорно вошел в кафе и уселся за столик напротив высокого норвежца, что означало временную капитуляцию. В молчании он наблюдал, как Столов заказывает официантке кофе и что-нибудь сладкое.

Скорее всего, Столов лет на десять старше, чем он сам, предположил Юрий. Значит, ему около сорока. Столов распахнул черный плащ, и Юрий увидел, что на нем обычный для членов ордена Та-ламаска костюм — элегантного покроя, из дорогой материи и в то же время чрезвычайно скромный. Так выглядели все представители этого поколения. Твид и кожаные заплатки, которыми щеголяли Дэвид, Эрон и их ровесники, были молодым не по вкусу.

— Я вижу, вы относитесь ко мне с подозрением, Впрочем, признаю, вы имеете на это полное право, — изрек Столов. — Но мы, члены ордена, — одна семья. И вам, Юрий, не следовало покидать Обитель. Тем более таким образом.

— Это вы уже говорили. Скажите лучше, по какой причине старшины запретили мне общаться с Эроном Лайтнером?

— Они понятия не имели, что их запрет повлечет за собой подобные последствия. Все, что они хотели, это не поднимать лишнего шума и выиграть время, чтобы успеть принять меры для защиты Эрона. Никто и предположить не мог, что на вас все это произведет столь сильное впечатление.

Официантка принесла чашки со слабым светло-коричневым кофе.

— Принесите мне эспрессо, — попросил Юрий. — Извините, но такую бурду я не пью.

Он отодвинул чашку.

К кофе официантка принесла свежие булочки, распространявшие соблазнительный аромат. Однако Юрий не был голоден. В самолете он проглотил не слишком аппетитный, однако чрезвычайно сытный завтрак.

— Вы сказали, что Роуан Мэйфейр наконец нашли, — сказал Юрий, глядя на булочки и пытаясь определить по виду, теплые они или нет. — Если не ошибаюсь, вы упомянули, что она сейчас в больнице.

Столов молча кивнул. Он с удовольствием пил жидкий кофе. Отсутствие цвета делало его глаза пустыми и рассеянными и в то же время придавало взгляду какую-то необъяснимую агрессивность. Подобный эффект показался Юрию странным.

— Эрон сердится нанас, — допив кофе, заговорил Столов. — Он не желает с нами сотрудничать. На Рождество в семье Мэйфейров произошло какое-то неприятное событие. Эрон уверен: окажись он в то время в Новом Орлеане, он непременно помог бы Роуан Мэйфейр. В своем отсутствии он обвиняет орден. И ошибается. Будь Эрон свидетелем происшествия, он бы непременно погиб, но никому не сумел бы помочь. Эрон слишком стар. И его расследования редко связаны с непосредственной опасностью. Точнее говоря, они практически никогда не связаны с опасностью.

— У меня создалось другое впечатление, — возразил Юрий. — Представители семейства Мэйфейр уже пытались убить Эрона. И ему не раз приходилось попадать в ситуации, угрожающие его жизни. Прежние его расследования тоже были достаточно рискованными. Думаю, орден так дорожит Эроном, потому что этот человек на своем веку успел многое повидать и многое сделать.

— Да, но вы понимаете, сейчас угрозу для Эрона представляет вовсе не семья, не Мэйфейрские ведьмы. Опасность исходит от… скажем так, от существа, которому на протяжении многих лет эти ведьмы всячески помогают и содействуют.

— Вы говорите о Лэшере.

— Вижу, вы заглядывали в досье.

— Я досконально его изучил.

— А вы видели это существо, когда ездили в Доннелейт?

— Вам прекрасно известно, что не видел. Если вы занимаетесь этим расследованием, значит, знакомы с докладом, который я сделал для Эрона. Копию этого доклада я направил старшинам. Вам также должно быть известно, что я разговаривал с людьми, которые встречали это, как вы выражаетесь, существо. Но своими глазами я его никогда не видел. Может, вам повезло больше?

— Почему вы сердитесь, Юрий?

Голос Столова был исполнен кротости, терпения, едва ли не почтительности.

— Столов, я вовсе не сержусь. Но, не скрою, у меня возникли серьезные подозрения. Всю свою жизнь я был предан ордену Таламаска. Орден вырастил и воспитал меня. Если бы не орден, трудно сказать, как бы сложилась моя судьба. Но происходящее в последнее время не может не настораживать меня. Люди вокруг совершают необъяснимые поступки. И сейчас я не понимаю, чего вы, собственно, от меня хотите. Зато точно знаю, чего хочу сам. Я хочу откровенно поговорить со старшинами. Поговорить без всяких посредников.

— Этого не будет никогда, Юрий, — спокойно и веско произнес Столов. — Вы сами знаете, никто из членов ордена не имеет права вступать в прямой контакт со старшинами. Эрон наверняка говорил вам об этом. Вы можете общаться с ними лишь так, как это принято в нашем ордене…

— Но речь идет о чрезвычайных обстоятельствах.

— Только не для Таламаски. Лично для вас, Юрий, — согласен. И для Эрона тоже. Но не для ордена. Таламаска стоит крепко и незыблемо, как папский престол в Риме.

— Вернемся к Роуан Мэйфейр. Что с ней?

— Сейчас она находится в благотворительной больнице, но сегодня родственники намереваются забрать ее домой. В течение всей минувшей ночи она была подключена к аппарату искусственного дыхания. Сейчас необходимость в этом отпала, ибо она может дышать самостоятельно. Но она никогда не поправится. Никогда не придет в сознание. Вчера вечером врачи подтвердили это. Мозг Роуан поврежден, он претерпел необратимые изменения. По всей видимости, причин тут несколько: шок, передозировка наркотиков, аллергическая реакция, внезапный подъем уровня инсулина. Сейчас я лишь повторяю слова ее лечащего врача — то, что он счел нужным сообщить всем прочим членам семьи.

Как я уже сказал, надежд на ее выздоровление нет, — продолжал Столов. — В ее завещании учтена подобная ситуация. В качестве преемницы наследия она составила подробные инструкции, предусматривающие и столь критический случай. Если негативный прогноз подтвердится, говорится в завещании, Роуан следует отвезти домой и отказаться от аппаратов искусственного поддержания жизни.

Столов посмотрел на свои часы — довольно уродливое приспособление с несколькими крошечными циферблатами.

— Возможно, сейчас Роуан уже дома. — Он пристально взглянул на Юрия. — Эрон, вне всяких сомнений, находится рядом с Мэйфейрами. Дайте ему немного времени.

— Я даю вам двадцать минут. Скажите без обиняков, что вам от меня надо. А после я займусь своими делами.

— Хорошо. Этот индивидуум — Лэшер — представляет серьезную опасность. Насколько нам известно, он являет собой уникальное создание. И в последнее время он предпринял множество неудачных попыток размножения. Факты свидетельствуют о том, что некоторые члены семейства Мэйфейр могут оказаться ему полезными. Дело в том, что члены этой семьи обладают определенными генетическими особенностями, а точнее — набором хромосом, отсутствующим у других людей. Мы располагаем также данными, согласно которым Майкл Карри имеет те же самые загадочные дополнительные хромосомы. Эта особенность присуща некоторым выходцам из северных стран, в частности кельтам. Когда Роуан и Майкл сочетались браком, результатом их соединения стало это уникальное существо. Существо, которое отнюдь не является человеком. Но оно не могло бы успешно появиться на свет без потустороннего вмешательства. Можно сказать, что произошло вселение могущественной и своевольной души в чужое тело. Эта душа вошла в эмбрион прежде, чем у него появилась своя собственная, и стала направлять его развитие. Воспользовавшись излишними хромосомами, эта душа создала совершенно новое существо, подобного которому мир до сих пор не знал. Если вам угодно, произошла встреча науки и мистики, соединение духовных и генетических отклонений. И из этого соединения потусторонняя сила извлекла свою выгоду. Воспользовалась подвернувшимся шансом для создания таинственного и опасного индивидуума.

Услышанное заставило Юрия задуматься. Лэшер, дух, жаждущий обрести плоть, дух, некогда пугавший Петира ван Абеля своими мрачными предсказаниями, дух, много раз пытавшийся материализоваться, наконец вышел из чрева Роуан Мэйфейр. К подобному выводу Юрий пришел еще до приезда сюда. Однако он не предполагал, что это существо будет столь упорно искать себе пару и пытаться производить себе подобных. Хотя, если разобраться, именно такое поведение с его стороны вполне логично.

— О да, вполне логично, — подхватил Столов. — Без воспроизводства невозможна эволюция. А это создание является теперь частью мировой эволюционной системы. Оно проникло в материальный мир. Теперь ему надо произвести как можно больше себе подобных. Если оно найдет подходящих женщин, то сумеет добиться своей цели. Роуан Мэйфейр пострадала из-за его попытки использовать ее для размножения. Организму ее причинен непоправимый вред. И виной тому — короткая, быстро завершившаяся беременность. Другие женщины из семьи Мэйфейр, не обладавшие дополнительными хромосомами, погибали от сильнейшего кровотечения через несколько часов после совокупления с этим существом. В настоящий момент Мэйфейрам известно, что данный индивидуум является причиной недуга Роуан и что он представляет угрозу для всех прочих женщин, принадлежащих к этой семье. Он способен погубить их всех, в поисках той, что сумеет выдержать оплодотворение и произвести на свет его потомка. Разумеется, семья должна сплотиться и предпринять решительные меры, для того чтобы защитить самое себя и скрыть эти страшные знания. Именно так в прошлом всегда скрывали оккультные тайны. Вне всяких сомнений, Мэйфейры будут искать столь опасного для них индивидуума, в полной мере используя при этом свои обширные возможности и связи. И они сделают все возможное, чтобы страшная правда не стала достоянием общественности.

— Но почему вы утверждаете, что Эрону угрожает опасность? Из того, что вы рассказали, это вовсе не следует.

— Напротив, следует со всей очевидностью. Эрон знает о существовании этого индивидуума. Знает, что он собой представляет. В первые дни после Рождества, еще до того, как Мэйфейры поняли, что произошло, они вели себя крайне неосмотрительно. Были собраны данные относительно рождения индивидуума. Эти данные были направлены в независимое агентство. Более того, Роуан вступила в контакт с одним доктором из Сан-Франциско. Она предоставила ему образцы своих собственных тканей и образцы тканей этого существа. Бесспорно, это была непростительная ошибка. Доктор, который провел анализ этих образцов в одном из институтов Сан-Франциско, ныне мертв. Доктор, который доставлял образцы и прибыл сюда, чтобы обсудить с членами семьи результаты анализа, бесследно исчез. Вчера вечером он, не оставив никаких сообщений, вышел из отеля и более там не появлялся. С тех пор его никто не видел. Из лаборатории в Нью-Йорке пропали все результаты генетических тестов, связанных с этим делом. То же самое произошло в одном из институтов Европы, куда были посланы образцы тканей. Короче говоря, этот индивидуум чрезвычайно ловко заметает следы. Но мы… Мы, члены ордена Таламаска, знаем об этом существе все, — продолжал Столов. — Абсолютно все. Мы знаем намного больше, чем удалось выяснить тем несчастным ученым, которые исследовали его клетки под микроскопом. Больше, чем семья, которая сейчас обеспокоена только собственной безопасностью. И это существо непременно попытается уничтожить наши знания. Точнее, тех, кто этими знаниями владеет. В этом можно не сомневаться. Возможно… возможно, мы уже совершили промах, за который придется поплатиться.

— Что вы имеете в виду? — вскинул голову Юрий. Официантка поставила перед ним маленькую чашечку с дымящимся эспрессо. Юрий коснулся чашки пальцем. Слишком горячо.

— Мы бдим. И мы всегда рядом, — важно изрек Столов. — Таков девиз нашего ордена. И благодаря неизменно присущей членам нашего ордена бдительности порой нам удается увидеть нечто из ряда вон выходящее. Например, проявление непостижимых форм энергии, зла — или как это лучше назвать? Разумеется, эти формы стремятся уничтожить всех свидетелей. Таким образом, наша слишком глубокая осведомленность может обернуться против нас. Возможно, нам следовало лучше подготовиться к рождению этого существа. Но прежде… Полагаю, прежде никто и представить не мог, что подобное возможно. А теперь слишком поздно. Это существо, разумеется, попытается убить Эрона, — бесстрастно сообщил Столов. — А потом оно попытается убить вас. Уверен, ему известно, что я тоже связан с этим расследованием, значит, оно попытается убить и меня. Именно поэтому в Таламаске произошли определенные перемены. Именно поэтому у вас создалось впечатление, что с нашим орденом творится что-то неладное. Старшины сделали все от них зависящее. Будь это возможно, они, конечно, помогли бы этой семье. Но старшины не могут допустить, чтобы члены нашего ордена подвергали себя риску. Разумеется, они не позволят этому существу проникнуть в наш архив и уничтожить бесценную информацию, которая является достоянием ордена. Как я уже говорил, сходные ситуации случались и в прошлом. И нам известны методы борьбы с подобными происками.

— И при всем при этом вы утверждаете, что сложившиеся обстоятельства нельзя назвать чрезвычайными, — усмехнулся Юрий.

— Ничего чрезвычайного в них нет, — покачал головой Столов. — Они требуют от нас согласованных и хорошо организованных действий, только и всего. Необходимо усиление мер безопасности и обеспечение сохранности сведений, которыми мы располагаем. И, конечно же, членам ордена, в особенности тем, над кем нависла угроза, необходимо соблюдать требования дисциплины. Я говорю сейчас о вас. И вам, и Эрону следует немедленно вернуться в Обитель.

— Эрон, как я понимаю, уже отказался это сделать?

— Наотрез. Он не желает оставлять Мэйфейров в столь тяжелый для них период. И сожалеет о том, что проявил послушание в дни Рождества, когда все началось.

— Скажите, а какую цель преследует орден? Или все, что он хочет, это защитить себя?

— Орден намерен обеспечить всеобщую безопасность.

— Не понимаю вас.

— Отлично понимаете. Обеспечить всеобщую безопасность можно одним только способом: уничтожив это существо. Но выполнение этой задачи вы должны предоставить нам. Мне и моим помощникам. Мы знаем, как это сделать, как выследить это существо, определить место его пребывания, как приблизиться к нему и как положить конец его злонамеренным деяниям.

— Судя по вашим словам, наш горячо любимый орден Таламаска не раз занимался подобными вещами в прошлом.

— А как же иначе. Мы не можем бездействовать, когда над нашими жизненными интересами нависает угроза. Мы выработали свой план. И в этом плане ни вам, ни Эрону не отводится никакой роли.

— И все-таки в картине, которую вы нарисовали, недостает некоторых деталей.

— Неужели? — пожал плечами Столов. — А я думал, картина предстала перед вами во всей полноте.

— Вы говорите о том, что над семейством Мэйфейр нависла опасность. Говорите, что под угрозой оказался и наш орден. А что, больше никому из живущих на земле это существо не способно причинить зло? Каковы его конечные планы? Если ему удастся осуществить свою цель и произвести на свет потомство, какие последствия это будет иметь для судеб и перспектив всего мира?

— Зачем говорить о том, что никогда не случится. Можете не сомневаться, ему не удастся произвести на свет потомство. Ваши тревоги не имеют под собой ни малейших оснований.

— Думаю, все же имеют, — пожал плечами Юрий. — Не забывайте, я говорил с людьми, которые видели его своими глазами. Это существо способно вступать в половой контакт с обычными женщинами, его эмбрионы развиваются с чрезвычайной скоростью, сопоставимой только со скоростью развития насекомых или рептилий. А раз оно способно размножаться во много раз быстрее, чем все прочие млекопитающие, вскоре оно будет многократно превосходить их численно и просто-напросто вытеснит их с этой маленькой планеты.

— Вам не откажешь в логическом мышлении. Вы слишком много знаете об этом создании. Напрасно вы прочли досье, напрасно ездили в Доннелейт. Но, повторяю, беспокоиться не о чем. Каковы бы ни были цели нашего индивидуума, он не сможет их выполнить. К тому же никто не знает, какова продолжительность его жизни. Возможно, дни его сочтены, и даже если его контакты с женщинами приведут к желанному результату, он не успеет оплодотворить многих.

Столов взял со стола нож, отрезал небольшой кусочек от лежавшей на тарелке булочки и принялся сосредоточенно жевать. Юрий наблюдал за ним, не произнося ни слова. Покончив с булочкой, Столов вновь устремил на Юрия пристальный взгляд.

— Убедите Эрона вернуться вместе с вами, — произнес он. — Убедите его предоставить Мэйфейрам самим решать свои проблемы.

— Убедить? — усмехнулся Юрий. — Как я могу убедить его в том, в чем далеко не убежден сам? В это дело вовлечено слишком много людей. А вы пытаетесь сделать вид, что речь идет всего лишь о семейной проблеме. Насколько мне известно, подобный подход не в традициях ордена Таламаска. Это существо, разумеется, опасно, но… Все, что вы сейчас сказали, абсолютно не отвечает моим собственным представлениям об ордене и моих собратьях.

— Будьте любезны, объясните, что вы имеете в виду.

— Во время нашего разговора вы проявили завидное терпение, Столов. Я это оценил. Но наш орден слишком привык избегать конфликтов. Старшины умеют уладить любую проблему, не возбуждая подозрений и не поднимая тревоги. А то, что произошло, никак не укладывается в привычные для них схемы. Старшинам не составило бы труда ввести меня в заблуждение. И тогда я оставался бы в Лондоне, спокойный и всем довольный. И Эрон тоже. Но случилось нечто из ряда вон выходящее. Нечто совершенно неблаговидное. И с этим Таламаска не может справиться.

— Юрий, орден ожидает от вас полного подчинения. Он имеет право рассчитывать на вашу абсолютную лояльность.

В первый раз в голосе Столова проскользнули едва заметные нотки раздражения. Смяв салфетку, он бросил ее на стол. Грязная смятая салфетка на столе… Салфетка, покрытая темными пятнами кофе… Юрий не сводил с нее глаз.

— Юрий, — прежним спокойным и доброжелательным голосом произнес Столов. — За последние двое суток погибли несколько женщин. Исчезнувший доктор, Сэмюэль Ларкин, скорее всего, тоже мертв. Смерть Роуан Мэйфейр неизбежно наступит через несколько недель. Старшины вправе рассчитывать, что в эту тревожную пору вы не доставите ордену лишних хлопот. Они никак не ожидали, что ваше поведение ляжет на их плечи дополнительным бременем. Впрочем, отступничество Эрона тоже стало для них неожиданностью.

— Отступничество?

— Ну, скажем так, опрометчивые и безрассудные поступки. Так или иначе, проблема состоит в том, что он не желает оставить семью Мэйфейр, которую ныне считает своей. Но Эрон — глубокий старик. И не способен бороться с Лэшером. С подобным грозным явлением ему никак не справиться!

В голосе Столова вновь прорвалась откровенная злоба.

Юрий откинулся на спинку стула и, по-прежнему глядя на салфетку, погрузился в размышления. Столов схватил салфетку, вытер рот и снова бросил на стол. Взгляд Юрия, казалось, был прикован к смятому кусочку ткани.

— Я хочу лично поговорить со старшинами, — произнес наконец Юрий. — Я хочу, чтобы они сами дали мне некоторые разъяснения. Хочу лично получить от них указания.

— Хорошо. Убедите Эрона уехать с вами. Отвезите его в Нью-Йорк. Я понимаю, вы устали. Если хотите, можете немного отдохнуть, только поставьте нас в известность о месте вашего пребывания. В Нью-Йорке вам предоставят возможность вступить в контакт со старшинами. У вас будет для этого достаточно времени. Все, что вы от них узнаете, вы сможете обсудить с Эроном. А потом вы должны вернуться в Лондон. Должны вернуться в Обитель.

Юрий резко поднялся. Свою салфетку он положил на стул.

— Вы хотите присутствовать при моем разговоре с Эроном? — спросил он.

— Я уже говорил вам, что мое присутствие необходимо, — откликнулся Столов. — Может, это и к лучшему, что вы приехали в Новый Орлеан. Потому что сам я не представляю, каким образом убедить Эрона уехать. Идемте. Думаю, настало время для моей с ним личной беседы.

— Вы хотите сказать, что еще не говорили с ним?

— Юрий, поверьте, у меня дел выше головы. А с Эроном сейчас весьма сложно связаться.

У входа в кафе их ожидала машина, вызывающе шикарный американский «линкольн». Внутри салон был обит серым бархатом. Стекла были такими темными, что казалось, будто весь мир вокруг внезапно погрузился в сумерки. Сквозь такие окна не слишком-то разглядишь город, подумал Юрий. За всю дорогу он не произнес ни слова. Мысли его были поглощены событиями, произошедшими много лет назад.

Тогда они с матерью отправились на поезде в Сербию. Поездка тянулась бесконечно долго. Перед тем как двинуться в путь, мать сделала ему необычный подарок. То был нож для колки льда, хотя тогда Юрий этого не знал. Длинный, острый, тонкий, как шило, с деревянной ручкой, покрытой облупившейся краской.

— Держи его у себя, — сказала мать. — Когда понадобится, пустишь в дело. Просто вонзишь его врагу вот сюда… между ребер.

Каким гневом полыхали в те минуты ее темные глаза. А он, мальчишка, смотрел на мать с недоумением и испугом.

— Но разве у нас есть враги? — пролепетал он в ответ.

Что стало с тем ножом, Юрий не помнил. Скорее всего, он так и забыл его в поезде.

Похоже, он не оправдал надежд своей матери. Подвел ее, да и себя самого тоже. Сейчас, сидя в этой шикарной машине, которая мчалась плавно и беззвучно, он вдруг осознал, что при нем нет никакого оружия. Ни ножа для колки льда, ни даже обыкновенного, столового. Обычно Юрий носил с собой швейцарский военный нож, но на этот раз оставил его дома, так как ему предстоял долгий перелет через океан, а в самолет запрещено проносить даже такое оружие.

— После того как вы лично пообщаетесь со старшинами, вы непременно почувствуете себя увереннее, — донесся до него ровный голос Столова. — Вы можете рассказать им обо всем, что сочтете нужным. А они официально предложат вам вернуться в Обитель и возобновить свое членство в ордене.

Юрий перевел взгляд на Столова. В глухом черном плаще, над которым виднелась узкая полоска белоснежного воротничка, тот походил на священника. Большие белые руки, лежавшие на коленях, беспрестанно то сжимались в кулаки, то разжимались вновь.

Юрий насмешливо улыбнулся.

— Да, вы совершенно правы. В Амстердам наверняка уже послано множество факсов. Вы тщательно обдумали, как завоевать мое доверие.

— Юрий, прошу вас, не надо, — на непроницаемом лице Столова мелькнуло выражение искреннего беспокойства. — Вы нам нужны.

— В этом я не сомневаюсь, — отрезал Юрий. — Скоро мы приедем к Эрону?

— Через несколько минут. Расстояния в этом городе невелики. Еще немного — и будем на месте.

Юрий снял с бархатной стены черный микрофон.

— Водитель, — произнес он.

— Да, сэр.

— Пожалуйста, остановитесь у магазина, где продается оружие. Мне нужен пистолет. Вы знаете такой магазин? Он далеко отсюда?

— Ближайший магазин оружия находится на Саут-Рампарт-стрит.

— Замечательно. Отправляйтесь туда.

— Зачем вам так срочно понадобился пистолет? — сдвинув светлые брови, сокрушенно осведомился Столов.

— Так, маленькая прихоть, — усмехнулся Юрий. — Не волнуйтесь, я вас не слишком задержу.

На прилавках и витринах магазина на Саут-Рампарт-стрит был выставлен целый арсенал.

— У вас есть водительские права, выданные в штате Луизиана? — осведомился продавец.

Столов спокойно наблюдал, как Юрий выбирает пистолет. Почему-то это взбесило Юрия. Столов не имел никакого права глазеть на него.

— Без оружия я чувствую себя неуверенно, — взглянув на него, бросил Юрий. — Мне нужен пистолет с длинным стволом, — обратился он к продавцу. — Да, вот этот, «магнум», подойдет. И еще, пожалуйста, коробку патронов.

Он вытащил из кармана стодолларовые купюры и медленно пересчитал их.

— Не волнуйтесь, — повторил он, обращаясь к Столову. — Я не собираюсь нарушать наш договор. Но мне нужен пистолет. Понимаете?

Здесь же, в маленьком полутемном магазине, под пристальным взглядом Столова Юрий зарядил оружие. Оставшиеся патроны он вытащил из коробки и разложил по карманам.

Когда они вышли на улицу, залитую ярким солнечным светом, Столов спросил:

— Думаете, сложившуюся непростую ситуацию можно разрешить при помощи вашего приобретения?

— Нет, не думаю. Тем более, мы нашли другой выход, разве вы не помните? Мы с Эроном возвращаемся в Нью-Йорк. Но вы сами много раз повторили, что нам угрожает опасность. Серьезная опасность. И с пистолетом я чувствую себя увереннее.

Они подошли к машине.

— После вас, — сказал Юрий, сделав жест в сторону дверцы.

— Боюсь, вы натворите глупостей, — заметил Столов. В тоне его не слышалось ни злобы, ни осуждения, он просто констатировал факт.

Тяжелая рука его легла на руку Юрия. Юрий опустил глаза. Какая светлая кожа, пронеслось у него в голове. Особенно на фоне его собственной смуглой кожи.

— Какие глупости вы имеете в виду? — спросил Юрий.

— Надеюсь, вы не станете открывать стрельбу. — В голосе Столова вновь послышалось раздражение. — Орден вправе ожидать от вас преданности. Вправе рассчитывать, что вы сдержите свое слово.

— Понимаю, понимаю. Напрасно вы так беспокоитесь по поводу этого пистолета. Договорились — значит, договорились. Как говорят американцы, нет проблем.

Юрий растянул губы в улыбке и распахнул дверцу машины, любезно пропуская Столова вперед. Настало время тому терзаться подозрениями, опасениями и тревогами.

«Хорошая вещь пистолет. Жаль, что я едва умею стрелять из этой штуковины», — подумал Юрий.

Глава 26

Мона и представить себе не могла, что ее первый день в фирме «Мэйфейр и Мэйфейр» будет именно таким. Она сидела за письменным столом в просторном, обшитом темными панелями офисе Пирса и с бешеной скоростью печатала на компьютере. Впрочем, этот компьютер — 386 SX IBM — несколько уступал по возможностям железному чудовищу, на котором она работала дома.

Роуан Мэйфейр все еще была жива. Прошло восемнадцать часов после операции и двенадцать часов после того, как ее отсоединили от аппаратов жизнеобеспечения. Дыхание у нее могло остановиться в любую минуту. Но могла она прожить и еще несколько недель. Никто не знал, чего теперь ожидать.

Расследование шло своим чередом. Делать, собственно, было нечего. Моне оставалось лишь набраться терпения вместе с остальными, размышлять о том, что произошло, и печатать на компьютере.

Пальцы Моны проворно бегали по белой клавиатуре, и пощелкивание клавиш слегка действовало ей на нервы. Свой файл она озаглавила «Секретные материалы Моны Мэйфейр» и обеспечила ему надежную защиту. За исключением Моны, никто не мог войти в этот файл. Как только она вернется домой, обязательно перекачает текст через модем, решила Мона. Но пока она должна оставаться здесь. Здесь ее место. Она не покидала офис с прошлого вечера и сейчас записывала все, что ей удалось увидеть и услышать, а также все свои догадки и соображения.

Постепенно во всех помещениях огромного офисного центра появились люди, из-за приоткрытых дверей доносился гул голосов, иногда раздраженных. То и дело звонили многочисленные телефоны, курьеры сновали туда-сюда.

Тем не менее среди родственников не замечалось ни малейшей паники. Райен восседал за своим столом в так называемом большом офисе. Тут же находились Рэндалл и Энн-Мэри. Лорен была внизу, в холле. Сэм Мэйфейр и оба Грейди Мэйфейра из Нью-Йорка обосновались в конференц-зале, беспрестанно названивая по всем трем телефонам одновременно. Лиз и Сесилия Мэйфейр тоже висели на телефонах, хотя Мона в точности не знала, где именно. Все три секретарши, Конни, Джозефина и Луиза Мэйфейр, занимались своими делами в другом конференц-зале. Все факсы работали безостановочно.

Пирс, сбросив пиджак и повесив его на спинку стула, сидел неподалеку от Моны, за своим громадным столом красного дерева. Позволив ей пользоваться мощным компьютером, он теперь с некоторой опаской посматривал на небольшой, куда более скромный компьютер своей секретарши. Судя по всему, компьютер был ему сейчас не слишком нужен. Вид у него был рассеянный и сонный. Как видно, он был глубоко опечален происходящим. У Моны тоже имелись веские основания для расстройства. Но она не выказывала ни малейших признаков душевного смятения.

Расследование, которое они вели, касалось только их семьи, и не стоило впутывать в него посторонних.

Они приступили к расследованию минувшей ночью, час спустя после того, как была найдена Роуан. Пирс и Мона несколько раз приезжали в больницу. На рассвете они оказались там вновь. А потом закипела работа. Райен, Пирс, Мона и Лорен стали главной движущей силой расследования. Рэндалл и все прочие тоже участвовали по мере возможности, хотя и не проявляли особого рвения. Прошло уже восемнадцать часов, с тех пор как они начали названивать в разные города, рассылать факсы и налаживать связи. Сейчас за окнами сгущались сумерки. Голова у Моны слегка кружилась, живот подвело от голода. Но она была слишком возбуждена, чтобы думать о еде и отдыхе.

Впрочем, было бы совсем неплохо, если бы кто-нибудь догадался принести ужин, подумала она. Или стоит отправиться в город и перекусить там? Хотя покидать офис, даже ненадолго, Моне не хотелось. Она надеялась, что вскоре поступит информация из отделения скорой помощи в Хьюстоне, куда обращался за помощью загадочный темноволосый человек шести с половиной футов ростом.

Но особенно важными были показания водителя грузовика из Хьюстона.

Именно он вчера днем подвозил Роуан. Добравшись до Сент-Мартинвиля, он заехал в полицейский участок, чтобы сообщить о странной, истощенной и, по всей видимости, совершенно сумасшедшей женщине, которая заставила его остановить машину в абсолютно безлюдном месте и зачем-то побрела в болота. Именно благодаря этому парню полиция и обнаружила Роуан. Впоследствии с водителем связались по телефону и задали ему несколько вопросов. Он описал то место в Хьюстоне, где странная особа подбежала к его грузовику и попросила ее подвезти. Повторил все, что она говорила, сообщил, что ей до зарезу нужно было попасть в Новый Орлеан. Согласно его показаниям, вчера вечером, в тот момент, когда они расстались, с головой у Роуан было все в порядке. То есть, конечно, она вела себя как безумная. Но при этом рассуждала более или менее разумно и могла самостоятельно ходить. А потом она скрылась в болотах, где с ней произошло нечто непонятное. Нечто, навсегда лишившее ее возможности говорить и двигаться.

— У нее что-то здорово болело, — сообщил шофер сегодня утром, разговаривая с Моной по телефону. — Она все время держалась за живот. Ну, знаете, как женщина, у которой начинаются схватки.

Джеральд Мэйфейр, все еще не оправившийся после внезапного исчезновения доктора Сэмюэля Ларкина, вместе с Шелби, старшей сестрой Пирса, и Патриком, отцом Моны, отправился в окрестности Сент-Мартинвиля, чтобы обыскать место, где была найдена Роуан.

У Роуан, как и у остальных жертв, было сильное кровотечение, хотя в ее случае оно оказалось не смертельным. Прошлой ночью, в двенадцать часов, пациентке, пребывающей в бессознательном состоянии, с согласия плачущего Майкла была сделана операция по удалению матки. В противном случае она не дожила бы до утра.

Судя по всему, у Роуан произошел выкидыш, причем патологическая беременность повлекла за собой многочисленные осложнения.

— Удивительно, что она еще дышит, — говорили врачи. Она дышала до сих пор.

Кто знает, что удастся найти во влажной траве заболоченного парка неподалеку от Сент-Мартинвиля? Отправить туда поисковый отряд предложила Мона. Сначала она хотела поехать сама. Патрик, ее отец, наконец протрезвел и преисполнился решимости помочь дочери. Но Райен попросил Мону остаться здесь, с ним. Мона не сразу поняла, зачем она ему понадобилась. Неужели дядя Райен так за нее беспокоится?

Но когда Райен начал то и дело связываться с ней по селектору и задавать ерундовые вопросы или высказывать ерундовые предположения, Мона догадалась: он просто-напросто нуждается в поддержке. Что ж, это вполне понятно. Она готова его поддержать. В перерывах между разговорами с Райеном она неутомимо стучала по клавишам компьютера, занося в его память новые факты и свидетельства.

Незадолго до полуночи они получили информацию о неком офисном центре в Хьюстоне.

От этого центра до того места на шоссе, где Роуан остановила грузовик, вполне можно было дойти пешком. Огромное здание стояло совершенно пустым, и лишь пятнадцатый этаж был сдан в аренду, причем никто не мог сказать, является арендатор мужчиной или женщиной. Этот пятнадцатый этаж представлял собой мрачное зрелище. Судя по всему, Роуан держали здесь в качестве пленницы. Несомненно, ее даже привязывали к кровати. Матрас пропитался мочой и испражнениями. Тем не менее постель была застелена чистыми простынями, а вокруг стояли цветы. Некоторые из них еще не успели увянуть. В комнате обнаружили также свежую еду.

Все это наводило ужас. Стены и пол в ванной комнате были забрызганы кровью, причем, как выяснилось, не кровью Роуан. Какой-то человек, несомненно, был здесь серьезно ранен, возможно даже потерял сознание. Фотографии ванной уже были получены по факсу. Однако кровавые следы вели к лифту, а затем к входной двери. Из этого следовало, что пострадавший пришел в себя и покинул здание.

— Похоже, в лифте он опять потерял сознание. Вот, посмотри. На ковре большое пятно крови. Этот тип еле держится на ногах, — заявил Райен, показывая фотографии Моне.

— Возможно, тогда, сразу после ранения, он и в самом деле еле держался на ногах, — возразила она. — Но вполне вероятно, что сейчас он уже успел залечить свою рану и полностью оправился.

Нанятые Мэйфейрами агенты объездили все пункты скорой помощи Хьюстона, а также все клиники, больницы, приемные докторов. Они обыскали весь город, от центра до отдаленных предместий, пытаясь обнаружить, куда направился раненый. В непосредственной близости от офисного центра они не пропустили ни одного дома, ни одной двери, ни одного закоулка. Они облазили чердаки и крыши, обошли все скверы, опросили владельцев всех магазинов и ресторанов. Если этот человек, которому мешала передвигаться кровоточащая рана, скрывался бы где-то поблизости, они бы непременно его обнаружили.

Но раненый словно в воду канул. На улице цепочка кровавых следов обрывалась. Возможно, человек сел в проезжавшую мимо машину. Возможно, пересек проезжую часть и скрылся в неизвестном направлении. Так или иначе, дальнейшая его судьба пока оставалась тайной.

Расследование проводилось в обстановке строгой секретности. Оно касалось исключительно членов семьи Мэйфейр, хотя, конечно, справиться со всей работой собственными силами было невозможно. Но в погоне за информацией Мэйфейры не жалели денег.

Они обратились сразу в несколько сыскных агентств. Сотрудники этих агентств получили задания. Сведения, которые им удалось добыть, сопоставлялись и анализировались. Частные доктора взяли образцы крови с пола злополучной ванной и направили их для анализа в частные лаборатории, названия которых были известны только Лорен и Райену. В комнате, где Роуан держали в заточении, были тщательно собраны отпечатки пальцев. Вся одежда — а ее в комнате обнаружилось достаточно много — была снабжена специальными ярлыками, упакована и отправлена на фирму «Мэйфейр и Мэйфейр». Контейнер с этими вещами должен прибыть в самом скором времени.

Ни одна, даже самая тонкая нить, способная привести к разгадке, не была оборвана. Благодаря клочкам почтовой бумаги и кодовому ключу от двери, найденным в Хьюстоне, они вышли на отель в Нью-Йорке. Все сотрудники этого отеля были опрошены. Водитель грузовика, один из самых важных свидетелей, прибыл в Новый Орлеан. Мэйфейры оплатили ему все дорожные расходы, так как хотели побеседовать с ним с глазу на глаз, а не по телефону.

Да, опустевшая камера Роуан в необитаемом офисном центре являла собой жуткое зрелище. Увядшие, гниющие цветы. Осколки фарфора на залитом кровью полу. Роуан удалось отсюда бежать. Но спастись она все же не сумела. В пути ее настигло нечто ужасное. Это произошло на краю лужайки, под огромным старым дубом. Исполинский дуб, настоящая местная достопримечательность, имел даже имя — Дуб Габриэля. Чрезвычайно живописное место. Моне доводилось там бывать. Туда часто привозили школьные экскурсии. Если вы приехали в Сент-Мартинвиль, вам обязательно следует посетить Музей Аркадии и увидеть Дуб Габриэля. Вообще-то в Сент-Мартинвиле два знаменитых дуба: Дуб Эванджелины — он красуется в самом центре — и Дуб Габриэля — этот растет за городом, неподалеку от старого дома. Говорят, он опирается на ветви, словно на локти: Габриэль, ожидая свою возлюбленную Эванджелину, устал и захотел прилечь. На земле, между этими локтями-ветвями, Роуан и настигла беда.

Токсический шок, аллергическая реакция, поражение иммунной системы. Доктора терялись в догадках. Однако в крови пациентки не удалось обнаружить никаких токсинов — ни вчера, ни сегодня. Об одном можно было говорить с уверенностью: у нее случился выкидыш. Возможно, он послужил единственной причиной ее нынешнего состояния.

Ужасно, ужасно. Как все это ужасно.

Но ужаснее всего было смотреть на Роуан, пластом лежавшую в белоснежной больничной постели. Голова ее неподвижно застыла на подушке, взгляд пустых глаз был устремлен в потолок. Она потеряла много крови, была сильно истощена, и лицо ее стало белым как бумага. Именно эта мертвенная бледность и безжизненность вытянутых вдоль тела, слегка повернутых ладонями вверх рук производили особенно гнетущее впечатление. Лицо ее полностью лишилось выражения, на нем не читалось ни малейшего проблеска мысли или чувства. Широко открытые глаза, казавшиеся теперь слишком круглыми, абсолютно не реагировали на свет и движение. Рот неожиданно уменьшился и тоже казался круглым; губы Роуан утратили индивидуальность, некогда делавшую их соблазнительными и женственными. Сидя у постели Роуан, Мона заметила, что неподвижность больной не абсолютна: в какой-то момент она попыталась согнуть руки, но сиделка вновь вытянула их вдоль тела.

Волосы Роуан заметно истончилось и поредели — еще одно свидетельство недостаточного питания и осложненной беременности. В белой больничной рубашке она казалась невероятно маленькой и походила на ангела в рождественском спектакле.

Смотреть на Майкла тоже было невыносимо. Совершенно убитый, заплаканный и дрожащий, он сидел у постели Роуан и беспрестанно говорил с ней, уверял, что ей не о чем беспокоиться — он всегда будет рядом, а врачи сделают все от них зависящее. Рассказывал, что обязательно повесит в ее комнате картины, что там будет играть музыка. Он отыскал замечательный старый граммофон. Они с Роуан будут вместе его слушать. Бедный Майкл не умолкал ни на минуту. «Мы обо всем позаботимся… Мы обо всем позаботимся», — как заведенный твердил он.

У Майкла не хватало духу сказать что-нибудь вроде: «Мы непременно найдем этого проклятого ублюдка, это чудовище. Он заплатит за все, что с тобой сделал». Да и кто мог пообещать такое бесчувственному существу, распростертому в больничной постели, существу, столь мало напоминавшему незаурядную женщину, некогда столь уверенно и успешно оперировавшую людские мозги.

В отличие от Майкла Мона понимала, что Роуан абсолютно ничего не слышит. Мозг ее все еще сохранял остатки функций, он заставлял легкие дышать, а сердце биться; тем не менее кровь текла по ее жилам все более вяло и конечности становились все более холодными.

В любой момент мозг мог окончательно выйти из строя и прекратить отдавать приказы внутренним органам. И тогда последние проблески жизни оставят тело Роуан. А разум, хозяин этого тела, уже покинул его, сняв с себя все заботы. Энцефалограмма показала это со всей очевидностью.

Изображение на экране было в точности таким, какое возникает при подключении аппарата к покойнику. Врачи сказали, что экран никогда не бывает абсолютно пустым.

Рассудок Роуан погиб, а тело превратилось в сплошную рану. И это тоже было ужасно. Бледные ноги и руки Роуан покрывали синяки. На левом бедре имелись признаки перелома. Помимо синяков на теле были обнаружены и несомненные следы насилия. Выкидыш проходил на редкость тяжело. Ноги Роуан были покрыты кровью и околоплодной жидкостью.

В шесть часов утра врачи отключили аппарат искусственного дыхания. Операция по удалению матки прошла быстро и без каких-либо осложнений. Все необходимые анализы были сделаны.

В десять часов утра они решили отвезти Роуан домой. Существовала лишь одна причина для подобной спешки: никто из родственников не надеялся, что она переживет этот день. А указания, которые Роуан дала на этот случай, отличались чрезвычайной ясностью. Вступив в права наследства, Роуан первым делом составила подробные письменные инструкции, согласно которым умереть она должна непременно в доме на Первой улице. «Мой дом» — так назывался он в бумагах. Все распоряжения были написаны ею собственноручно, столь характерным для нее аккуратным почерком. Она сделала их в счастливые дни, предшествовавшие свадьбе, особенно проследив за тем, чтобы они полностью соответствовали условиям и духу легата. Именно тогда она пожелала умереть на старинной кровати, некогда принадлежавшей Мэри-Бет.

К тому же приходилось принимать во внимание и бытующие в семье традиции. Родственники слонялись по коридорам благотворительной больницы и твердили: «Она должна умереть дома. Она должна умереть в хозяйской спальне. Нам следует забрать ее отсюда и отвезти на Первую улицу». Старый дедушка Филдинг проявил особую настойчивость.

— Она ни в коем случае не должна умереть на больничной койке, — заявил он непререкаемым тоном. — Прекратите ее мучить. Отвезите ее домой и дайте умереть спокойно.

Иными словами, безумие Мэйфейров достигло наивысшего накала. Даже здравомыслящая Энн-Мэри несколько раз повторила, что умирающую необходимо перевезти в старую хозяйскую спальню. Как знать, а вдруг духи предков, обитающие в доме, помогут Роуан выздороветь, заметила она. Даже Лорен присоединилась к общему хору голосов.

Возможно, семейные святоши чувствовали себя оскорбленными, когда кто-нибудь рядом вворачивал крепкое словцо. Возможно, они просто пропускали излишне крепкие выражения мимо ушей. Так или иначе, Сесилия и Лили всю ночь напролет вслух читали Библию в одной из пустых палат. Магдален, Лиана и Гай Мэйфейры всю ночь молились в часовне вместе с двумя монахинями, тоже принадлежавшими к семейству, тихими и незаметными созданиями, чьи имена Мона вечно путала.

Старая сестра Майкл-Мэри Мэйфейр — самая старшая из ордена Сестер Милосердия — явилась в палату и молилась над Роуан, громко распевая «Отче наш» и еще какие-то латинские гимны и молитвы.

— Уж если эти тоскливые завывания ее не разбудили, значит, разбудить ее невозможно, — изрек Рэндалл. — Отправляйтесь лучше домой и приготовьте хозяйскую спальню.

Выполнить это поручение, хотя и без большого желания — ей явно не хотелось оставлять Эрона, — вызвалась Беатрис. Впрочем, у нее сразу нашлись помощники — Стефани и Спрюс Мэйфейры, а также два молодых черных полицейских.

И теперь в доме на Первой улице, на резной старинной кровати под атласным балдахином Роуан Мэйфейр упорно боролась за жизнь. Сердце ее по-прежнему билось, легкие дышали без помощи медицинских аппаратов. В шесть часов вечера она все еще была жива.

Час назад врачи начали кормить ее, вводя через капельницу жидкости и липиды. Доктор Флеминг пояснил, что подобные манипуляции нельзя расценивать как искусственное поддержание жизни.

— Как и любому живому существу, Роуан необходимо питание, — заявил он. — Если она без сознания, это еще не повод уморить ее голодом.

Майкл не стал спорить. Однако его беспокоило, что в доме суетится слишком много народу. Позвонив Моне, он сообщил, что вокруг Роуан собралась целая толпа докторов и медицинских сестер. Он сказал также, что дом буквально оцеплен вооруженными охранниками — они стоят и на галерее за окнами, и на улице. Люди, проходя мимо, любопытствуют, что происходит.

Впрочем, сейчас настали такие времена, что в Новом Орлеане никого особенно не удивишь вооруженными охранниками. Почти все состоятельные люди нанимают их, устраивая праздники и приемы. Даже школьные вечеринки без них теперь не обходятся. В аптеках охранники с важным видом прохаживаются вдоль прилавков. Точь-в-точь как в банановых республиках, заметила как-то Гиффорд.

— Да ведь это здорово, — возразила тогда Мона. — Лично я всегда не прочь полюбоваться крепкими накачанными парнями с заряженными револьверами тридцать восьмого калибра.

Меры по обеспечению безопасности были приняты самые жесткие. Семья стремилась во что бы то ни стало защитить своих членов.

К счастью, дальнейших покушений на женщин семейства Мэйфейр никто не предпринимал. Тем не менее дамы не рисковали оставаться в одиночестве даже дома и собирались группами по шесть-семь человек. Причем в каждой группе обязательно присутствовал мужчина.

Целая стая детективов, прибывших из Далласа, прочесывала Хьюстон вдоль и поперек. В окрестностях офисного центра они опросили чуть ли не всех жителей, пытаясь узнать, не видел ли кто-нибудь высокого темноволосого мужчину. Были сделаны портреты карандашом, основанные на словесных описаниях Эро-на, которые он получил из Таламаски.

Велись также поиски и доктора Сэмюэля Ларкина. Сначала никто не мог понять, почему он покинул отель «Поншатрен», не сказав ни слова о том, куда направляется. Потом выяснилось, что у портье для него было оставлено короткое телефонное сообщение:

«Мы должны встретиться. Приходи один. Роуан».

Это открытие привело всех в состояние крайнего беспокойства. Несомненно, Роуан не могла звонить доктору Ларкину. Когда в отеле раздался звонок, она уже находилась в одной из клиник Сент-Мартинвиля.

В последний раз Сэмюэля Ларкина видели, когда он торопливо шел по Сент-Чарльз-авеню, в сторону Джексон-стрит. Один из водителей такси предложил ему сесть в машину, но доктор отказался. Шофер, естественно, остался недоволен, однако хорошо запомнил упорного пешехода и впоследствии смог дать весьма подробное описание его внешности. Все приметы сходились — это был доктор Ларкин. Но к тому времени, как Джеральд вышел из отеля вслед за доктором, тот исчез бесследно.

Все это время Беатрис Мэйфейр служила для остальных членов семьи источником постоянного раздражения и в то же время утешала и подбадривала их. Единственная из всех, Беатрис отказывалась верить в то, что с Роуан произошло нечто непоправимое. Жизнь должна идти своим чередом, утверждала она. Все, что сейчас следует сделать, — пригласить опытных специалистов, которые помогут Роуан стать прежней.

Беатрис всегда была неисправимой оптимисткой. Она ездила к бедной сумасшедшей Дейрдре, возила ей сладости, которые та никогда не ела, и шелковое белье, которое та никогда не надевала. Три или четыре раза в год Беатрис непременно навещала Старуху Эвелин, причем даже в те периоды, когда та упорно отказывалась с кем-либо разговаривать.

— Ах, дорогуша, какая жалость, что кафе Холмса теперь закрыто! — ничуть не смущаясь непроницаемым выражением лица и нерушимым молчанием собеседницы, лепетала Беатрис. — Помнишь, как мы замечательно завтракали там — я, ты, Милли и Белл?

Теперь она, разумеется, суетилась в особняке на Первой улице. Однако время от времени Беатрис покидала спальню Роуан и отправлялась в дом на Амелия-стрит, дабы убедиться, что у его обитателей есть чем утолить голод. Хорошо еще, что Майкл всегда любил Беатрис. Правда, ее любили все. Одно обстоятельство делало ее непробиваемый оптимизм особенно удивительным. Всякому было ясно, что она собирается замуж за Эрона Лайтнера. А о страшной подоплеке происходящих событий Эрон знал лучше, чем кто-либо другой.

Эрон Лайтнер вошел в палату всего один раз, бросил на Роуан долгий, пристальный взгляд, резко повернулся и вышел. Лицо его потемнело от гнева. Он скользнул взглядом по Моне и поспешил в дальний конец коридора, где находился телефон. Эрон собирался позвонить доктору Ларкину. Именно тогда выяснилось, что доктор Ларкин исчез из отеля.

Интересно, о чем Беатрис и Эрон разговаривают между собой, задавалась вопросом Мона. Ведь они такие разные. Беатрис ничего не стоило бодрым тоном заявить какую-нибудь глупость вроде: «Знаете, я думаю, Роуан надо сделать укол, ввести какое-нибудь лекарство, которое придаст ей сил!» И при этом едва ли не хлопнуть в ладоши. А Эрон в это время молча слонялся по темному коридору и упорно отмалчивался в ответ на сыпавшиеся на него со всех сторон вопросы. Взгляд его то скользил по Моне, то устремлялся в пустоту. В конце концов все прочие просто забыли о его присутствии и перестали обращать на него внимание.

Ни в одном сообщении, поступившем из Хьюстона, не говорилось о том, что в комнате, где содержалась в плену Роуан, ощущался странный запах. Однако, как только прибыл первый контейнер, с одеждой и постельными принадлежностями, Мона, открыв его, немедленно ощутила знакомый аромат.

— Да, именно так пахнет это существо, — заметила она. Рэндалл недоуменно вскинул бровь.

— Может, этот тип и пахнет как-то по-особенному, — пробурчал он. — Но черт меня побери, если я знаю, какой нам от этого прок.

В ответ на эту тираду Мона смерила его холодным взглядом и бросила:

— Я тоже не знаю.

Два часа спустя Рэндалл вновь вошел в комнату и распорядился:

— Тебе следует поехать домой и побыть со Старухой Эвелин.

— Там сейчас семнадцать женщин и шестеро мужчин. Так что народу и без меня хватает, — воспротивилась Мона. — С чего ты взял, что я должна ехать домой? Мне там нечего делать. И там повсюду мамины вещи. Они будут постоянно попадаться мне на глаза, а я сейчас вовсе не хочу на них смотреть. Так что никуда я не поеду. Слушай, может, тебе стоит прилечь и поспать немного?

Сразу после этого разговора позвонил один из агентов, работающих в Хьюстоне, но лишь для того, чтобы сообщить: никаких следов загадочного темноволосого человека по-прежнему не обнаружено. Изучены обстоятельства всех смертей, зарегистрированных за последние несколько суток в Хьюстоне и его окрестностях. Однако ни в одном из случаев нет даже намека на сходство с тем, что произошло с женщинами семейства Мэйфейр. Нет в них и ничего таинственного. Таким образом, следует полностью исключить возможность причастности неуловимого злоумышленника к этим смертям.

Сеть, широкая, крепкая и надежная, была раскинута опытными и умелыми руками, однако добыче пока удавалось ускользнуть.

В пять часов утра поступило первое сообщение из аэропорта. Да, человек с длинными черными волосами, бородой и усами улетел трехчасовым рейсом из Нового Орлеана в Хьюстон. Салон первого класса, место в проходе. Да, мужчина высокого роста, с мягким негромким голосом. Приятные манеры и очень красивые глаза.

Вероятно, прибыв в Хьюстон, он взял такси. А может, воспользовался автобусом? Аэропорт в Хьюстоне огромный, и человеку там нетрудно затеряться. Однако десятки людей были направлены туда на поиски возможных свидетелей. Если он вышел из аэропорта, значит, кто-то непременно его видел.

А сколько самолетов прибыло из Хьюстона в Новый Орлеан? Вчера вечером? Сегодня? Все это еще предстояло узнать.

В конце концов Мона поняла, что пришло время покинуть офис. Ей надо проведать Роуан Мэйфейр. Пора нанести необходимый визит. Одна только мысль об этом заставила Мону вздрогнуть и на несколько минут повергла в ступор. Но она все же сумела взять себя в руки.

За окнами было совершенно темно.

Тут пришел факс, копия посадочного билета, предъявленного загадочным пассажиром, улетевшим в Хьюстон. Он назвался Сэмюэлем Ньютоном. За билет заплатил наличными. Сэмюэль Ньютон. Если человек с таким именем действительно существует, если данные о нем входят в какую-либо информационную базу, его найдут без особого труда.

Но вполне вероятно, что незнакомец просто придумал это имя, взял его, что называется, с потолка. Выяснилось также, что в самолете он пил молоко, причем в таких количествах, что уничтожил все запасы, имевшиеся в самолете. Больше ничего интересного во время перелета из Нового Орлеана в Хьюстон не произошло. Да и продолжался полет недолго. Однако молока этот тип успел налакаться вдоволь.

Мона вновь уставилась на экран компьютера.

«Мы понятия не имеем, где сейчас этот человек. Но все женщины нашей семьи находятся под надежной защитой, — набрала она. — Если кто-нибудь из них умрет, то лишь от старости».

После этого она нажала клавишу сохранения, закрыла файл и, посмотрев несколько мгновений на мерцающие на экране огоньки, выключила компьютер. Мерный тихий гул тут же стих.

Мона встала и ощупью нашла сумочку. Всегда, когда она собиралась уходить, ее рука инстинктивно тянулась к сумочке, даже если Мона не помнила, куда именно ее положила.

Она перекинула узкий ремешок через плечо. Ноги немного устали в туфлях на высоких каблуках, которые раньше принадлежали матери. Костюм сидел на ней превосходно, она это знала. И блузка тоже. А вот привыкнуть к каблукам будет трудно. Что ж, с этим придется смириться. В участи взрослой женщины есть свои неприятные стороны.

Внезапно в памяти Моны всплыл разговор, произошедший совсем недавно. Тетя Гиффорд вспоминала, как впервые купила себе туфли на высоких каблуках.

«Нам позволяли ходить только на французских каблуках, — сетовала она. — И вот мы со Старухой Эвелин как-то направились в „Мэйзон Бланш“. Мне ужасно хотелось иметь туфли на высоченных тонких шпильках, но она, конечно, запретила мне покупать такие».

Пирс вздрогнул. Кажется, он задремал. Во всяком случае, появление возле его стола Моны оказалось полной неожиданностью.

— Я еду в центр, — сообщила Мона.

— Одну я тебя не отпущу, — встрепенулся Пирс. — Ты даже в лифте не должна спускаться без сопровождающих.

— Ерунда. Повсюду полно охранников. Я поеду на трамвае, ничего со мной не случится. К тому же мне надо подумать.

Но он, разумеется, отправился вместе с ней.

Со дня похорон матери он толком не спал ни единого часа. И до похорон тоже. Бедный красавчик Пирс — он выглядел таким усталым и несчастным, стоя на углу Каронделет и Кэнал-стрит в ожидании трамвая. Вряд ли за всю свою жизнь он хоть раз проехался на трамвае, подумала Мона.

— Тебе бы надо позвонить Клэнси, — обратилась она к нему. — Ты знаешь, что она несколько раз звонила?

Он кивнул головой.

— С Клэнси все в порядке. Они не одна, с ней Клэр и Джен. Джен, разумеется, плачет в два ручья.

Джен еще совсем маленькая девочка, подумала по себя Мона. Ей лучше не знать о том, что происходит сейчас. В случае чего, объяснить все Джен будет слишком трудно.

Трамвай оказался битком набит туристами. Похоже, жителей Нового Орлеана в нем почти не было. Благодаря яркой, хорошо выглаженной одежде туристы заметно отличались от местных. Ничего, когда прохладные дни минуют и наступит жаркое, душное лето, приезжие, как и все прочие, будут расхаживать полуголыми и растрепанными. Мона и Пирс уселись рядышком на деревянное сиденье, и трамвай, скрипя и дребезжа, понесся по Сент-Чарльз-авеню, этому скромному подобию Манхэттена, потом обогнул Ли-серкл и двинулся в центр города.

На углу Джексон-стрит и Сент-Чарльз-авеню город преображался как по волшебству. Улицу вдруг обступали громадные дубы, развесистые и кряжистые. Невзрачные дома, покрытые обшарпанной штукатуркой, исчезали. Здесь начинался другой мир — мир благоуханных магнолий и роскошных особняков с колоннами. Садовый квартал. Каждый, кто здесь оказывался, ощущал, как его окружает тишина, давящая, едва ли не вытягивающая душу.

Мона соскочила с трамвая прежде Пирса, перешла Джексон-стрит и пошла по Сент-Чарльз. Было не так уж холодно. По крайней мере здесь. В воздухе не ощущалось ни малейшего ветерка. Цикады распевали свои бесконечные песни. В этом году цикады появились слишком рано. Но Мона слушала их с удовольствием. Она любила их стрекотание. Ей никогда и в голову не приходило, что цикады распевают лишь в определенное время года, — казалось, они есть всегда. Стоит немного потеплеть, и они снова заводят свои песни. Наверное, она не могла бы жить там, где никогда не раздается этот незамысловатый мотив, думала Мона, шагая по потрескавшемуся тротуару Первой улицы.

Пирс молча следовал за ней. Оборачиваясь, она всякий раз встречала его растерянный, недоуменный взгляд, словно он засыпал на ходу и плохо представлял, куда и зачем идет.

Дойдя до Притания-стрит, они увидели множество припаркованных машин и людей, толпившихся вокруг дома. Вдоль улицы прохаживались вооруженные охранники. Некоторые из них, те, что работали в частных агентствах, были в форме цвета хаки. Другие — служащие полиции Нового Орлеана — красовались в своей обычной синей форме.

Мона почувствовала, что больше не в состоянии сделать ни шагу на злополучных высоких каблуках. Она сняла туфли и пошла дальше в чулках.

— Здесь полно большущих тараканов, — предупредил Пирс. — Смотри не наступи на какого-нибудь. Наверняка это не слишком понравится не только ему, но и тебе тоже.

— Мой дорогой мальчик, ты, как всегда, прав. Спасибо за предупреждение.

— О, Мона, я смотрю, ты выработала новый стиль общения. Сначала испробовала его на Рэндалле, теперь применяешь ко мне. Со всем соглашаешься и поступаешь по-своему. И все же зря ты разгуливаешь босиком. Можешь простудиться. И уж точно порвешь чулки.

— Да будет тебе известно, милый мой Пирс, в это время года никаких тараканов нет. По крайней мере на улице. Но зачем, спрашивается, я тебе об этом говорю? Ты же все равно не слушаешь. Пирс, ты отдаешь себе отчет в том, что наши матери умерли? И твоя, и моя? Их больше нет. Не помню, я уже говорила тебе об этом?

— Я тоже не помню, — пожал плечами Пирс. — Откровенно говоря, я хочу забыть о том, что их больше нет с нами. Мне все время кажется, мама вот-вот войдет в комнату и подскажет, как нам справиться со всем этим кошмаром. Скажи, ты знаешь, что мой отец изменял матери?

— Ты с ума сошел! Что за идиотская выдумка?!

— Тем не менее это так. У него есть другая женщина. Не далее как сегодня утром я видел их вместе в кафе. Он держал ее за руку. Кстати, она тоже из Мэйфейров. Зовут ее Клеменс. И я видел, как отец ее поцеловал.

— Ну и что с того? Это был обычный родственный поцелуй, и не более того. Да будет тебе известно, я прекрасно знаю эту Клеменс. Она работает в центральном офисе. Я много раз видела, как она завтракает в кафе.

— И при всем при этом она любовница моего отца. Уверен, мама об этом знала. Надеюсь только, она не слишком переживала.

— Да я никогда в это не поверю. Дядя Райен не такой, — решительно возразила Мона и в ту же минуту осознала, что уже поверила. Конечно, Пирс прав. Откровенно говоря, удивляться тут нечему. Дядя Райен — красивый, преуспевающий, приятный во всех отношениях мужчина. Они с Гиффорд прожили вместе невероятно долго и, конечно, успели чертовски друг другу надоесть.

Впрочем, о подобных вещах лучше не думать. Тетя Гиффорд отошла в мир иной и предана земле. Она успела умереть прежде, чем начались эти повальные убийства. Ее оплакали должным образом, потому что тогда у членов семьи Мэйфейр еще было время достойно проводить в последний путь своих покойников. А когда умерла Алисия, всем было уже не до того. Мона вдруг осознала, что не имеет понятия, где сейчас находится тело матери. По-прежнему в клинике? Или в морге? Нет, о подобных вещах тоже лучше не думать. Как бы то ни было, Алисия уснула вечным сном. И теперь ничто не потревожит ее покой. Мона почувствовала, как к горлу подкатил ком, и судорожно сглотнула.

Они пересекли Честнат-стрит и оказались в небольшой толпе охранников и родственников. Там были Элали, и Тони, и Бетси Мэйфейры. Гарви Мэйфейр стоял на крыльце вместе с Дэнни и Джимом. Сразу раздалось несколько голосов, приказывающих охранникам пропустить Мону и Пирса в дом.

Охранники в холле. Охранники в гостиной. У двери в столовую тоже маячила массивная широкоплечая фигура в пятнистой форме.

Мона ощутила знакомый запах, точнее, слабый, с трудом различимый остаточный аромат. Точно такой же едва уловимый аромат исходил от одежды и белья, присланных из Хьюстона. И от Роу-ан, когда ее привезли в клинику.

На лестничной площадке тоже стояли охранники. Они были в коридоре и, разумеется, у дверей в спальню. В спальне сиделка в белом нейлоновом халате возилась с капельницей. Роуан недвижно лежала под кружевным покрывалом. Бледное лицо, лишенное всякого выражения, казалось крошечным среди пышных кружевных оборок подушки. Майкл, сидя у кровати, курил сигарету.

— По-моему, в этой комнате уже не осталось кислорода, — заметила Мона.

— Да, детка, пожалуй, ты права, — согласился Майкл, — Но есть здесь кислород или нет, от этого ничего не изменится.

С вызывающим видом Майкл затянулся еще раз и раскрошил окурок в стеклянной пепельнице. Голос его, приглушенный горем, стал более мягким и благозвучным.

В дальнем углу комнаты на стульях с высокими спинками сидели Магдален Мэйфейр и старая тетушка Лили. Обе почти не двигались. Магдален беззвучно шептала молитвы, перебирая четки, и янтарные бусины слегка посверкивали в ее руках. Глаза старушки Лили были закрыты.

Лица остальных родственников Мона не могла рассмотреть в полумраке. Круг света от лампы, стоявшей у кровати, выхватывал из тени лишь Роуан Мэйфейр. Женщина, лежавшая без сознания, выглядела невероятно маленькой и по-детски хрупкой. Волосы, зачесанные назад, придавали ее лицу что-то мальчишеское. Или ангельское.

Вглядываясь в эти застывшие черты, Мона напрасно пыталась найти хотя бы тень знакомого выражения. Все признаки индивидуальности исчезли бесследно.

— Я включал здесь музыку, — сообщил Майкл все тем же приглушенным, мягким голосом. Он неотрывно смотрел на Мону, словно искал у нее поддержки. — Завел старую виктролу. Виктролу Джулиена. А потом сиделка сказала, что, возможно, музыка раздражает больную. Звук действительно своеобразный. Такой слегка… как бы это выразиться… царапающий. Ты не хотела бы послушать?

— Думаю, музыка раздражала сиделку, а не Роуан, — усмехнулась Мона. — Ты хочешь, чтобы я поставила пластинку? А может, лучше принести сюда радио? По-моему, оно в библиотеке. По крайней мере, я видела его там вчера.

— Нет, не стоит. Иди сюда, детка, посиди со мной немножко. Я так рад тебя видеть. Ты знаешь, я ведь разговаривал с Джулиеном.

Услышав это, Пирс вздрогнул. Еще один Мэйфейр, по имени, кажется, Гамильтон, бросил из своего угла изумленный взгляд на Майкла и торопливо отвел глаза. Даже старушка Лили подняла морщинистые веки и уставилась на Майкла. Магдален, продолжая шептать молитвы, украдкой отвела глаза от своих четок.

Майкл не обращал на реакцию родственников ни малейшего внимания. Казалось, он позабыл, что в комнате полно народу. Или ему было попросту наплевать.

— Да, я видел Джулиена, — сообщил он громким, возбужденным шепотом. — И он… Он так много рассказал мне. Но о том, что с Роуан случится… случится такое, он умолчал. Он даже не сказал мне, что она вернется домой.

Мона опустилась на низенькую, обитую бархатом скамеечку у кровати.

— Возможно, Джулиен ничего не знал об этом, — вполголоса заметила она, так же как и Майкл, не обращая внимания на остальных.

— Ты имеешь в виду дядюшку Джулиена? — робко подал голос Пирс. Гамильтон Мэйфейр посмотрел на Майкла словно на достойное удивления чудо.

— Гамильтон, а вы что здесь делаете? — осведомилась Мона.

— Мы дежурим около нее по очереди, — тихо ответила Магдален.

— Мы просто хотим быть рядом, — добавил Гамильтон.

В подобной преувеличенной заботливости ощущалось нечто нарочитое — и в то же время безысходное. Гамильтону, скорее всего, было около двадцати пяти лет. Весьма приятный молодой человек, отметила про себя Мона. Конечно, по части красоты и обаяния ему далеко до Пирса. И все же по-своему он, несомненно, обладает приятной наружностью, хотя в нем сразу чувствуется ограниченность. Мона не могла припомнить, когда разговаривала с Гамильтоном в последний раз. Прислонившись спиной к камину, он не сводил с нее глаз.

— Все родственники собрались здесь, — сообщил он. Майкл взглянул на Мону, как будто по-прежнему не замечал всех прочих и не слышал их голосов.

— Неужели ты думаешь, что Джулиен мог не знать, что с Роуан случилась беда? — недоверчиво спросил он. — Нет, ему наверняка известно все.

— Не думаю, Майкл, — мягко возразила Мона, стараясь, чтобы никто, кроме него, не разобрал ее слов. — Знаешь, есть такая старая ирландская поговорка: «Привидению неведомы дела живых». Кроме того, вряд ли это был Джулиен. Ведь в этот дом призраки не приходят.

— Нет, — усталым, но уверенным голосом заявил Майкл. — Это точно был Джулиен. Он приходил сюда. Мы говорили с ним очень долго. Несколько часов.

— Ты мог ошибиться, Майкл. Это как с пластинкой. Ты включаешь проигрыватель и слышишь поющий женский голос. Но этой женщины в комнате нет.

— Джулиен был здесь, — спокойно, без всякого раздражения повторил Майкл. Потом, словно забыв о разговоре, он отвернулся от Моны и взял Роуан за руку. Для этого ему потребовалось некоторое усилие — рука Роуан упорно стремилась оставаться вытянутой вдоль тела. Майкл нежно сжал ее в пальцах, потом наклонился и поцеловал.

Моне отчаянно хотелось поцеловать его самого, погладить по голове, хоть как-то приласкать, утешить, ободрить. Сказать, что ей ужасно жаль и его, и Роуан. Уверить, что все будет хорошо. Попросить не изводиться так. Но она не находила нужных слов. К тому же в глубине ее души шевелилось подозрение. Скорее всего, думала она, никакого дядю Джулиена Майкл не видел. Похоже, он просто сходит с ума. Она вспомнила о виктроле. Вспомнила, как они со Старухой Эвелин сидели на полу в библиотеке и музыкальный ящик стоял между ними. Тогда Моне хотелось завести виктролу, но бабушка Эвелин не позволила.

— Мы не должны слушать музыку, пока Гиффорд ждет, — сказала она. — Пока она лежит здесь, нам нельзя включать радио или играть на пианино.

— И все-таки, Майкл, что сказал тебе дядюшка Джулиен? — В голосе Пирса звучало обычное обезоруживающее простодушие. Ни малейшей насмешки. Ему и в самом деле было интересно, что ответит Майкл.

— Вам, Мэйфейрам, нечего волноваться, — последовал ответ. — У нас еще есть время. И я скоро узнаю, что нужно делать.

— Завидую вашей уверенности и осведомленности, — заметил Гамильтон Мэйфейр. — Лично я понятия не имею о том, что происходит.

— Хватит об этом, — отрезала Мона.

— Нам следует соблюдать тишину, — впервые подала голос сиделка. — Не забывайте, вполне возможно, доктор Мэйфейр слышит все, что мы говорим. — Сиделка энергично тряхнула головой, как бы призывая всех к вниманию. — Поэтому, сами понимаете, не стоит говорить ничего… что может ее встревожить.

Вторая сиделка, устроившись за маленьким столиком красного дерева и скрестив полные ноги в туго натянутых белых чулках, что-то быстро писала, не поднимая головы.

— Ты не голоден, Майкл? — участливо спросил Пирс.

— Нет, сынок. Спасибо.

— А я просто умираю с голоду, — заявила Мона. — Пирс, давай спустимся вниз, раздобудем что-нибудь поесть. Майкл, мы скоро вернемся.

— Обязательно возвращайтесь, — откликнулся Майкл. — Господи, Мона, ты, наверное, валишься с ног от усталости. Я ведь только сегодня узнал, что твоей мамы больше нет. Поверь, мне очень, очень жаль.

— Все в порядке, — проронила Мона.

У нее вновь возникло неодолимое желание поцеловать Майкла. Сказать, что весь день она не появлялась здесь лишь из-за того, что произошло между ними тогда. Объяснить, как трудно ей было заставить себя приехать в этот дом, войти в комнату, где Роуан лежит без чувств и движения. А еще заверить, что она никогда не сделала бы того, что сделала, знай она только, что Роуан вернется так скоро и в таком состоянии. Если бы можно было предугадать…

— Детка, я догадываюсь, о чем ты хочешь поговорить, — с улыбкой сказал он, словно прочитав ее мысли. — Поверь, то, что произошло, ее сейчас ничуть не волнует. Так что не переживай.

Мона кивнула, и по губам ее скользнула присущая только ей мимолетная улыбка.

Прежде чем она успела выйти за дверь, Майкл снова закурил. Услышав щелчок зажигалки, обе сиделки устремили на него полные укора взоры.

— Оставьте его в покое! — прежде чем они успели сказать хоть слово, вступился Гамильтон Мэйфейр.

— Пусть курит! — подхватила Магдален.

Сиделки переглянулись с выражением полного недоумения. « Неужели в больнице не нашлось более сообразительных сиделок? » — с досадой подумала Мона.

— Вы хотели перекусить, — мягко напомнила Магдален. Мона кивнула и вслед за Пирсом вышла на лестницу.

В столовой важно восседал очень старый священник. Должно быть, то был Тимоти Мэйфейр из Вашингтона. В безупречно чистой рубашке с крахмальным белым воротничком и строгом черном костюме он выглядел живым воплощением традиций. Проходя мимо, они с Пирсом услышали, как священник громким шепотом сказал сидевшей рядом женщине:

— Вы видите, она умирает… а никакой грозы нет! В первый раз в подобном случае не будет грозы.

Глава 27

Разговор с Эроном явно не клеился. Они втроем стояли на лужайке перед домом. Возможно, впоследствии он сочтет этот день самым худшим в своей жизни, вертелось в голове у Юрия. В поисках Эрона они со Столовым сбились с ног. Лишь вечером им удалось отыскать его — в этом огромном розовом особняке, мимо которого со скрежетом проносятся трамваи. В доме, полном плачущих людей. Весь день Столов не отходил от Юрия ни на шаг, не дав тому ни минуты отдыха от своего властного и подавляющего присутствия. К тому же Столов говорил почти без умолку. Он беспрестанно сыпал какими-то бессмысленными фразами по пути из отеля к особняку Мэйфейров на Первой улице и потом в другую часть города, на Амелия-стрит, к этому дому.

Внутри они обнаружили несколько десятков плачущих людей. Некоторые из них рыдали и завывали, как цыгане на похоронах. Многие пили. Целые группы толпились на улице, курили и разговаривали. В доме царила атмосфера возбуждения и тревоги. Все явно чего-то ожидали.

Однако никаких покойников в доме не было. Юрий узнал, что прах одной из усопших уже вмурован в стену, а другие находятся в холодильной камере клиники, расположенной неподалеку. Все эти люди собрались сюда не для того, чтобы скорбеть, — они собрались в поисках спасения. Так в прежние времена крестьяне искали защиты от врагов в стенах крепости или замка. Впрочем, среди предков этих людей никогда не было крестьян.

Эрон, в отличие от всех прочих, казался абсолютно спокойным. Учитывая сложившиеся обстоятельства, выглядел он неплохо — таким же бодрым и крепким, как и во время последней встречи с Юрием. Благоприятное впечатление подтверждал свежий цвет лица, выражение которого становилось все более суровым и подозрительным, пока он слушал Столова. Похоже, Эрон здесь помолодел, отметил про себя Юрий. По крайней мере, сейчас он походил не на престарелого книжного червя, а на энергичного пожилого джентльмена. Его седые длинные волосы, казалось, стали гуще и вились эффектными кудрями. Глаза оживленно блестели. Все печальные события, произошедшие здесь, ничуть не состарили Эрона. Напротив, переживания пошли ему на пользу.

В начале их беседы Эрон придерживался непроницаемого холодного тона. Но сейчас он с трудом сдерживал охвативший его гнев. Юрий чувствовал это, потому что слишком хорошо знал Эрона.

Возможно, Столов тоже ощутил ярость, овладевшую Эроном. Так или иначе, он не подал виду и продолжал без устали работать языком, пытаясь переубедить обоих своих собеседников.

Все трое стояли на аккуратно подстриженной лужайке, под деревом, которое, по словам Эрона, называлось магнолией. Никаких цветов на нем не оказалось — как видно, еще не пришло время, — но листья у дерева были удивительные: огромные, твердые, блестящие.

А Столов говорил и говорил, и негромкий его голос звучал веско, убедительно и проникновенно. Однако глаза Эрона упорно оставались холодными и непроницаемыми, как два куска серого гранита. В этих глазах абсолютно ничего не отражалось. Они не выдавали никаких чувств — кроме нарастающей ярости. Эрон посмотрел на Юрия. Юрий тут же метнул многозначительный взгляд на Столова — стремительный, как вспышка молнии.

Эрон вновь уставился на говорившего. Столов не глядел в сторону Юрия и не заметил его взгляда. Все его внимание было приковано к Эрону, именно над ним он хотел одержать победу.

— Если вы не хотите уезжать прямо сейчас, вы должны непременно сделать это завтра, — заявил Столов.

Эрон ничего не ответил.

Столов по крайней мере два раза объяснил ему все причины, делавшие отъезд необходимым, однако Эрон молчал. На крыльцо вышла красивая пожилая женщина с гладко зачесанными седыми волосами. Она позвала Эрона. Он помахал рукой в знак того, что сейчас идет. Потом взглянул на Столова.

— Господи Боже, да не молчите вы все время, — взмолился Столов. — Скажите что-нибудь. Мы знаем, вам пришлось нелегко. Возвращайтесь домой, в Лондон. Вы заслужили отдых.

Столов избрал неверную тактику, подумал Юрий. Он говорит совсем не те слова. И ведет себя совершенно не так, как надо.

— Вы правы, — пробурчал Эрон себе под нос.

— Что? — не понял Столов.

— Мне действительно пришлось нелегко. Но я никуда не поеду, Эрик. Рад, что мы с вами наконец познакомились. Поверьте, я не собираюсь внушать вам принципы неповиновения. Вы прибыли сюда, чтобы выполнить приказ, и пытаетесь выполнить его во что бы то ни стало. Но я никуда не поеду. Юрий, а что намерены делать вы?

— Вопрос с Юрием уже решен, Эрон, — поспешно вмешался Столов. — Он уже…

— Разумеется, я останусь, — перебил его Юрий. — Ведь я приехал сюда ради вас.

— Где вы остановились, Эрик? — спросил Эрон. — В отеле «Поншатрен», где и все мы?

— В центре, — бросил Столов. В голосе его вновь прорвалось нетерпеливое раздражение. — Эрон, в настоящий момент вы, оставаясь здесь, не принесете никакой пользы ордену Таламаска.

— Мне очень жаль, — кивнул Эрон. — Но, Эрик, должен признать, что в настоящий момент и орден не в силах мне помочь. Больше всего меня сейчас волнуют эти люди. — Он сделал жест в сторону дома. — Приятно было встретиться с вами, — добавил он, давая понять, что разговор окончен.

Да, говорить больше было не о чем. Эрон протянул Столову руку. Рослый блондин, казалось, вот-вот взорвется от злобы. Однако он взял себя в руки и заговорил подчеркнуто спокойным тоном:

— Утром я свяжусь с вами. Где вас можно найти?

— Не знаю, — пожал плечами Эрон. — Скорее всего, здесь… среди этих людей. В кругу моей семьи. Полагаю, сейчас это самое безопасное место для нас, правда?

— Не представляю, как расценивать ваше поведение, Эрон. Нам необходима ваша помощь. Я должен как можно скорее вступить в контакт с Майклом Карри, поговорить с ним и…

— Нет, — отрезал Эрон. — Никакого разговора не будет. Я знаю, вы намерены делать то, что вам приказали старшины. Иначе и быть не может. Но эту семью вам придется оставить в покое. Если вы и будете предпринимать какие-то шаги в интересующем вас направлении, то лишь с моего разрешения.

— Эрон, ордену необходима ваша помощь, — упорно повторил Столов. — Именно поэтому я прилетел в Новый Орлеан.

— Спокойной ночи, Эрик.

Столов, не ожидавший столь бесповоротного отказа, замер, словно в оцепенении, затем резко повернулся на каблуках и пошел прочь.

Большая черная машина ожидала его уже два часа — именно столько длилась эта томительная беседа, участники которой так и не смогли найти общий язык.

— Он лжет, — сказал Эрон, глядя в широкую спину Столова.

— Он не из Таламаски, — заметил Юрий. Впрочем, он скорее предполагал, чем утверждал.

— Нет, вы ошибаетесь, — покачал головой Эрон. — Несомненно, он является членом ордена. Но он пытается ввести нас в заблуждение. Будьте с ним настороже.

— Я сразу почувствовал к нему недоверие. Но зачем ему лгать нам, Эрон? Чего ради обманывать наше доверие?

— Не знаю. Но мне известно, что этот человек не брезгует подобными методами. Он вступил в орден три года назад. Я слышал о том, как он работал в Италии и в России. Его очень уважают. Дэвид Тальбот был чрезвычайно высокого мнения о нем. Ах, если бы Дэвид по-прежнему был с нами! Однако по части ума Столов сильно ему уступает. В отличие от Дэвида он не способен читать в чужих душах. Возможно, он не лишен некоторой проницательности, но она часто ему изменяет. И на какие бы выдумки он ни пускался, лицо его выдает. Как бы он ни втирался в доверие, сразу видно: это человек хитрый и вероломный.

Большая черная машина бесшумно отъехала от тротуара.

— Господи, Юрий, — с внезапной горячностью прошептал Эрон. — Я так рад, что вы приехали.

— Я тоже рад вас видеть, Эрон. Но, признаюсь, сейчас я в полной растерянности. Я хочу вступить в прямой контакт со старшинами. Хочу поговорить с кем-нибудь из них без посредников, услышать живой голос.

— На подобный разговор нечего и рассчитывать, мой мальчик, — грустно усмехнулся Эрон.

— Но ведь компьютеры изобрели сравнительно недавно. Как же вы общались со старшинами раньше?

— Их приказы и распоряжения всегда были напечатаны на машинке. Свои сообщения мы направляли в Обитель в Амстердаме. Ответы приходили по почте. Разумеется, все это занимало куда больше времени, чем сейчас. Но и тогда никто из нас не слышал голоса ни одного из старшин. Никто никогда не видел их лиц. Думаю, до того как были изобретены пишущие машинки, указания старшин записывал специальный человек. И никто не знал, кто он.

— Эрон, позвольте мне кое-что рассказать вам.

— Я догадываюсь, что вы собираетесь рассказать, — спокойно и задумчиво изрек Эрон. — Вы слишком хорошо знаете Обитель в Амстердаме. Знаете все ее закоулки и укромные места. И вы представить себе не можете, в какой именно комнате собираются старшины, где они получают наши сообщения. Но этого не знает никто.

— Эрон, вы были членом ордена в течение нескольких десятилетий. И вы имеете полное право обратиться к старшинам напрямую. Несомненно, для подобных исключительных случаев существует способ…

На губах Эрона мелькнула улыбка, печальная и мудрая.

— Вы ждете от старшин куда больше, чем жду от них я, Юрий, — сказал он.

Элегантная седовласая женщина сошла с крыльца и направилась к ним. Изящная, стройная, она выглядела очень грациозной в своем ярком шелковом платье, оставлявшем открытыми точеные, как у молодой девушки, лодыжки.

— Эрон, — позвала она громким укоряющим шепотом. Ее гибкие, тонкие, унизанные кольцами руки взметнулись и обхватили Эрона за плечи. Она слегка коснулась его щеки губами. Эрон молча кивнул ей. Судя по всему, между ними царило полное взаимопонимание.

— Давайте зайдем в дом, — обернулся Эрон к Юрию. — Сейчас мы оба нужны Мэйфейрам. А поговорим позже.

За последние несколько минут выражение лица Лайтнера изменилось до неузнаваемости. Сейчас, когда Столов ушел, он казался безмятежным и больше напоминал прежнего Эрона.

Дом наполняли аппетитные кухонные запахи и возбужденный гул голосов. То и дело раздавались взрывы смеха — но то был безрадостный, нервный, тревожный смех. И к этому смеху примешивались громкие всхлипывания. Плакали многие — и мужчины, и женщины. Какой-то старик, опустив голову на сложенные на столе руки, сотрясался от беззвучных рыданий. Молодая девушка с пышными каштановыми волосами поглаживала его по дрожащему плечу. Лицо ее выражало лишь откровенный страх.

Наверху, в задней части дома Юрию отвели комнату — небольшую, более чем скромно обставленную, с узкой односпальной кроватью под темно-золотистым балдахином, знававшим лучшие дни. На окнах висели пыльные тяжелые шторы. Тем не менее комната ему понравилась. Здесь ощущался домашний уют. Даже поблекшие цветы на обоях дышали домашним теплом. В зеркальной двери платяного шкафа Юрий мельком увидел собственное отражение: слишком худой, темноволосый, смуглый.

— Я вам очень признателен, — сказал он седовласой женщине, которая привела его сюда. Он уже выяснил, что ее зовут Беатрис. — Но, возможно, мне лучше отправиться в отель и снять там номер? Мне бы не хотелось доставлять вам лишние хлопоты.

— Нет, — решительно возразил Эрон. — Оставайтесь здесь. Я хочу, чтобы вы были рядом.

Юрий далеко не был уверен в том, что ему следует воспользоваться приглашением. В этом доме сейчас собралось так много народу, что каждая комната на счету. Но он прекрасно видел, что слова Эрона отнюдь не просто дань вежливости.

— Вам совершенно ни к чему создавать себе лишние сложности, — заявила женщина. — Располагайтесь как дома. Но прежде всего давайте спустимся вниз, перекусим и выпьем. Эрон, тебе просто необходимо выпить стаканчик хорошего холодного вина. И вам тоже, Юрий. Идемте.

По задней лестнице они спустились в столовую, утопавшую в клубах сигаретного дыма. Здесь было почти жарко, в камине горел огонь. Вокруг обеденного стола сидели несколько человек, все они смеялись и плакали одновременно. Какой-то мужчина с угрюмым лицом не отрываясь смотрел на языки пламени. Юрий огня не видел. Он стоял в стороне и мог разглядеть лишь отблески пламени. А еще он слышал потрескиванье дров и ощущал приятную теплоту.

Внезапно внимание Юрия привлекло странное зрелище: сквозь дверной проем он увидел в соседней комнате некое существо женского пола, стоявшее у окна и пристально вглядывающееся в темноту. Женщина была невероятно стара — она буквально вся иссохла от старости. Габардиновое платье и накидка из пожелтевших кружев казались такими же древними, как и их обладательница. У ворота платья красовалась золотая брошь, скрюченные пальцы были унизаны бриллиантовыми кольцами. Другая женщина, помоложе, но тоже весьма преклонных лет, поддерживала ее под руку, словно пытаясь защитить от каких-то неведомых опасностей.

— Пойдемте с нами, бабушка Эвелин, — расплылась в улыбке Беатрис. — И вы тоже, милая тетушка Вив. Присаживайтесь поближе к камину.

Наиболее старая из женщин, бабушка Эвелин, прошамкала что-то нечленораздельное. Она указала на окно и тут же бессильно уронила иссохшую руку. Потом опять сделала жест в сторону окна, и вновь рука ее упала.

— Пойдем, дорогая, хватит, — уговаривала ее женщина, которую Беатрис назвала тетушкой Вив. Судя по виду, она была воплощением доброты и заботы. — Я не слышу, что ты говоришь. Ты ведь можешь говорить громче, Эвелин. — Голос ее звучал нежно и певуче, словно она успокаивала ребенка. — Ты сама знаешь, что можешь громко и отчетливо произносить все слова. Вчера ты весь день говорила очень хорошо. Поговори с нами, дорогая, мы все тебя с радостью послушаем.

Ходячая древность вновь промычала нечто нечленораздельное. Она по-прежнему упорно указывала на окно. Заинтригованный Юрий подошел ближе, однако не увидел ничего любопытного — лишь темную улицу, соседние дома, фонари и силуэты деревьев.

Эрон сжал его руку повыше локтя.

Тут в комнату вошла молодая женщина с волосами цвета воронова крыла и очаровательными золотыми сережками в ушах. На ней было красное шерстяное платье, перетянутое широким поясом. Несколько мгновений она стояла у камина, грея руки. Потом приблизилась к собравшимся за столом, и сразу взгляды Эрона, Беатрис и даже тетушки Вив устремились на нее. В этой женщине ощущалась холодная властность.

— Все собрались вместе, — многозначительно произнесла она, обращаясь к Эрону. — Все живы и здоровы. Охранники патрулируют наш квартал, а также два квартала вверх по улице и два квартала вниз.

— Думаю, в течение некоторого времени нам нечего опасаться, — сказал Эрон. — Он совершил слишком много просчетов. Возможно, он стал причиной не только тех смертей, о которых нам известно…

— О, милые мои, прошу вас, хватит вспоминать про этого типа, — взмолилась Беатрис. — Неужели нельзя поговорить о чем-то другом! Полли Мэйфейр, душка, прошу тебя, возвращайся в офис. Там наверняка без тебя не обойтись.

Душка Полли Мэйфейр даже не удостоила Беатрис взглядом.

— Мы готовы к встрече с ним, — заявил Эрон. — Он обязательно придет. Но нас много, а он один.

— Придет? — Душка Полли Мэйфейр была явно озадачена. — Почему вы решили, что он придет? Зачем ему приходить? Разве он не понимает, что ему стоит бежать отсюда как можно быстрее?

— А может, его уже нет в живых? — предположила Беатрис. — По-моему, это более чем вероятно. Насколько мы знаем, он получил сильнейший удар по голове. Предположим, он вышел из того дома и просто-напросто… ну, скажем, умер прямо на улице.

Говоря это, она невольно вздрогнула.

— На его смерть нам вряд ли стоит рассчитывать, — возразил Эрон. — Но если он погибнет, его тело непременно обнаружат и сообщат нам.

— О Господи, я все же надеюсь, что этот ублюдок уже сдох, — процедила Душка Полли Мэйфейр. — Надеюсь, удар, который ему нанесла Роуан, оказался смертельным. Надеюсь, он выполз на улицу и там отдал концы.

— Думаю, он все-таки жив, — покачал головой Эрон. — Но он больше никому не должен причинить вред. Мы не должны допустить это. В том, что он приносит зло, нет никаких сомнений. И все же я хочу с ним встретиться, хочу с ним поговорить, хочу услышать, что он скажет в свое оправдание. Мы с ним должны были столкнуться много лет назад. Но я был слишком глуп тогда, и теперь мы, как говорится, пожинаем плоды моей глупости. Но больше я не упущу такую возможность. Я поговорю с ним во что бы то ни стало. Спрошу у него, откуда он явился, что он о себе думает и каковы его намерения.

— Эрон, прошу тебя, не надо рассказывать нам истории о привидениях, — вновь умоляющим голосом протянула Беатрис. — Давай лучше…

— А вы думаете, он согласится с вами разговаривать? — перебила ее Душка Полли Мэйфейр. — Я, честно говоря, не предполагала, что кто-то собирается вступать с этим мерзавцем в беседу. Мне казалось, мы его найдем и немедленно… ну, вы сами понимаете… решим эту проблему… То есть, называя вещи своими именами, уничтожим его. Положим конец этой кошмарной истории, которой не следовало начинаться. Мне трудно даже представить, что подобный негодяй может рассказать что-то… достойное внимания.

Эрон слегка пожал плечами и перевел взгляд на Юрия.

— Меня очень занимает один вопрос, — сказал он. — Куда он отправится сначала? В дом на Первой улице? Или в офис компании «Мэйфейр и Мэйфейр»? Или, может, двинет в Метэри, в дом Райена? Или все же явится сюда? Кого он будет искать? Что он хочет сейчас? Поговорить? Излить душу? Перетянуть кого-то на свою сторону и заручиться чьей-либо поддержкой? Или соблазнить новую жертву? Все это для меня загадка.

— Однако вы не сомневаетесь, что этот тип скоро к нам пожалует!

— Дорогая, у него нет иного выхода, — пояснил Эрон. — Ведь это его семья. Они все собрались здесь. Что же ему остается делать? Куда еще идти?

Глава 28

Музыка доносилась из электрических ртов, укрепленных высоко на белой стене. В центре комнаты танцевали люди. Они неуклюже покачивались взад-вперед, однако двигались в такт музыке. Наверное, они тоже ее любили. Музыкантов было много, но инструменты их звучали резко и грубо. Ничего похожего на звуки, издаваемые волынками или кларнетами. Эмалет казалось, что в музыке, наполняющей комнату, она слышит старые напевы; мелодии переплетались, и она уже не могла их различить. Просто отдавалась во власть пленительных созвучий. Она видела горную долину. Видела людей, которые танцевали и веселились. Потом кто-то испуганно указал вдаль. Через долину шли солдаты — целые полчища солдат.

Оркестр прекратил играть. Тишина ударила Эмалет в уши. Когда стеклянная дверь открылась, она подпрыгнула. Люди засмеялись. Какая-то женщина в мешковатом ярком платье уставилась на нее.

Ей надо добраться до Нового Орлеана. Ей надо пройти сотни миль. Она была голодна. Ей хотелось молока. Здесь была какая-то еда, но не молоко. Она бы почувствовала его запах. Но на полях она видела коров. Эмалет знала, как взять у них молоко. Зря она этого не сделала. Тогда она была бы сейчас сыта. Сколько времени она стояла здесь и слушала? Музыканты играли так давно, она не могла вспомнить, когда они начали играть. Но она помнила, что сегодня — первый день ее жизни. Жизни вне материнской утробы.

Когда взошло солнце, Эмалет подошла к стоявшему на отшибе маленькому домику, открыла дверь кухни, взяла из холодильника молоко и выпила весь пакет. Вот, значит, что это такое — утро. Утро — это восхитительный вкус холодного молока и мягкие, нежаркие лучи солнца, проникающие сквозь кроны высоких, тонких деревьев, золотыми бликами играющие в траве. Кто-то из живущих в доме увидел ее. Она поблагодарила за молоко. Конечно, ей очень жаль, что она не оставила им ни капли. Но она была ужасно голодна.

Когда совершаешь долгое путешествие, подобные мелочи кажутся ерундой. Эти люди не причинят ей вреда. Они не знают, кто она такая. Конечно, в прежние времена за воришкой, выпившим чужое молоко, устраивали погоню, загоняли его высоко в горы, а иногда даже…

«Но теперь прошлое не имеет значения, — сказал ей отец. — Настала пора нам править миром».

Вперед, вперед, в Новый Орлеан! Надо найти Майкла. Об этом просила мать. Да, то было самым сильным ее желанием. В пути она непременно увидит поле, на котором пасутся коровы. Можно напиться молока прямо из вымени. Удивительно вкусного, теплого молока.

Эмалет повернулась, чтобы идти. Но тут заиграл оркестр. Снова музыка. Музыка наполнила все ее существо, ей казалось, она вдыхает ее вместе с воздухом. Она закрыла глаза, наслаждаясь. О, мир так прекрасен. Она начала тихонько покачиваться.

Кто-то прикоснулся к ней. Открыв глаза, Эмалет увидела мужчину, почти такого же высокого, как и она сама. Старый человек с морщинистым загорелым лицом. Его темно-синяя рубашка и покрытые масляными пятнами штаны насквозь пропитались запахом сигаретного дыма. Он что-то говорил ей, но она слышала лишь музыку. Музыка билась и пульсировала под самым ее сердцем. Она качала головой в такт этому биению. Как чудесно!

Он сказал, почти касаясь губами ее уха:

— Я давно за тобой наблюдаю, лапочка. Почему ты не идешь танцевать?

Эмалет слегка подалась назад. Теперь, когда музыка играла внутри ее, ей было трудно сохранять равновесие. Она увидела, что мужчина взял ее за руку, ощутила прикосновение его грубых, шершавых пальцев. Все морщины, все линии на его ладонях почернели от машинного масла. От него исходил запах шоссе, запах машин. И еще запах сигарет.

Эмалет позволила ему увлечь себя в комнату, в круг ослепительного света, туда, где танцевали люди. Теперь все ее тело трепетало и вибрировало. Она чувствовала, что вот-вот не устоит на ногах и рухнет на пол. Она могла бы лежать на полу вечно, слушать музыку, петь и смотреть на горную долину. Долина была красива, поразительно красива.

Но она не упала, а, напротив, начала танцевать.

Так вот, значит, как это делается… Совсем не трудно. Мужчина обнял Эмалет за талию и прижал к себе. Губы его шевелились, но она не разбирала слов. Она лишь ощущала его запах, и этот запах ей нравился.

Эмалет закрыла глаза и, припав к своему партнеру, доверившись его рукам, кружилась и кружилась, покачиваясь из стороны в сторону. Мужчина смеялся. Открыв на мгновение глаза, она увидела его лицо, увидела, что губы его опять двигаются. Грохот музыки становился все более мощным, ритм — все более настойчивым. Закрыв глаза, она вновь ощутила, что едина с теми, другими людьми, танцевавшими внутри каменного круга. Нет, там было множество каменных кругов, невозможно было сосчитать их. И люди без устали танцевали под звуки волынок и арф.

Да, но так было лишь в самые давние времена, прежде чем пришли солдаты.

В этой горной долине все танцевали вместе — высокие и маленькие, богатые и бедные, люди и нелюди. Они собрались для того, чтобы создать Талтоса. Многим предстоит погибнуть, но если Талтос появится на свет… Если Талтосов будет двое… Эмалет остановилась, зажав уши руками. Ей надо идти. «Отец! Я иду к тебе. Но сначала я сделаю то, о чем просила мама. Найду Майкла. Мама, я не забыла. Сегодня мой первый день на этой земле, но я не ребенок. Я не похожа на ребенка. Все дети слишком глупы и беспомощны. Помогите мне».

Мужчина, танцевавший с Эмалет, потянул ее за собой и едва не уронил. Она догадалась, что он пытается заставить ее танцевать еще. Заставить кружиться и вертеться. И, подчинившись его рукам, отдавшись ритму музыки, она вновь заскользила в танце, наслаждаясь собственными движениями. Эмалет энергично раскачивалась взад-вперед, и длинные волосы развевались в такт.

Да, ей нравилось танцевать. Словно сквозь пелену она видела тех, кто делал музыку. Некоторые из них были тощими, другие — жирными, кое-кто носил очки. Они водили смычками по струнам скрипок, один из них пел, издавая громкие, гнусавые, нечленораздельные звуки, другой играл на неизвестном ей инструменте, напоминающем маленький орган. Многие слова она знала еще до рождения, но название этого инструмента — нет. Не знала она и слова, обозначавшего духовой инструмент, который походил на шотландскую волынку, но все же от нее отличался. Тем не менее музыка доставляла ей наслаждение. Она упивалась ее навязчивым ритмом, бесконечными повторениями. Музыка пронизывала все ее существо. Казалось, она звучит у нее в ушах, сливается с ритмом ее сердца, завораживает ее и подчиняет себе целиком.

Как и там, в долине, здесь все танцевали вместе — пожилые женщины и молодые девушки, юноши и зрелые мужчины. Даже маленькие дети. Забавно на них смотреть. Но эти люди не могут родить Талтоса. Надо найти отца. Надо… Надо…

— Давай, давай, детка!

Она должна что-то сделать… Должна… Но сейчас она не может об этом думать… Пока играет музыка, все остальное не имеет значения.

Пусть этот человек заставляет ее кружиться. Она хочет танцевать. Она смеется от удовольствия. Сейчас ей так хорошо. Какое это чудо — танцевать. Отец поймет ее.

Глава 29

Было четыре часа утра. Они собрались в большой гостиной — Мона, Лорен, Лили и Филдинг. Рэндалл тоже пришел. Вскоре ожидали приезда Пейдж Мэйфейр из Нью-Йорка. Ее самолет прибыл по расписанию. Райен отправился встречать ее в аэропорт.

Они сидели тихо, лишь изредка обмениваясь парой слов, и ждали. В чудо никто из них не верит, подумала Мона. Но мы непременно должны попробовать. Нельзя отказываться от такой попытки.

Где-то около полуночи с Амелия-стрит явилась тетушка Беа и накрыла стол для позднего ужина. Она зажгла толстые церковные свечи и поставила их на полках обоих каминов. Сейчас свечи сгорели лишь наполовину, и камины по-прежнему давали тепло и отбрасывали на стены веселые танцующие блики.

Сверху доносились громкие голоса сменившихся с дежурства сиделок — они обосновались в комнате тетушки Вивиан, пили там кофе и оживленно болтали. Тетушка Вивиан любезно уступила им свою спальню, а сама перебралась на Амелия-стрит. Как и всегда, она прежде всего заботилась о Старухе Эвелин, которая весь вечер усиленно жестикулировала и бормотала себе под нос. Похоже, она хотела что-то сообщить Вивиан, хотя нельзя было сказать с уверенностью, понимает ли она, кто перед ней.

— Две старушки жить не могут друг без друга, — заметила тетушка Беа. — Ни дать ни взять двойняшки. Старуха Эвелин, кстати, что-то притихла. Решено, будем звать их Двойняшками.

Во всех комнатах огромного дома, даже на третьем этаже, кое-как устроив себе постели, спали родственники. Где-то поблизости ночевали Пирс, Райен, Шелби и Мэндрейк. Джен и Клэнси заняли две верхние спальни в передней части дома. Всем остальным пришлось отправляться в домик для гостей, что стоял за дубом Дейрдре.

Все услышали, как у ворот дома остановилась машина.

Никто не двинулся с места. Генри распахнул дверь, пропуская в дом женщину, которую никто из них ни разу в жизни не видел. Пейдж Мэйфейр, праправнучка Кортланда и его жены, Аманды Грейди Мэйфейр, той самой, которая в незапамятные времена бросила мужа и укатила куда-то на север.

Пейдж оказалась изящной миниатюрной женщиной с длинными ногами и тонкими запястьями. Хрупким сложением и чертами лица она отдаленно напоминала Гиффорд и Алисию, но больше всего походила на птицу. Весьма типичная для Мэйфейров внешность, отметила про себя Мона. Пейдж носила вызывающе короткую стрижку и чрезвычайно длинные блестящие клипсы — из тех, что приходится снимать, разговаривая по телефону.

Вошла она с видом подчеркнуто деловым и озабоченным. Все, кроме Филдинга, поднялись, чтобы ее поприветствовать и обменяться с ней поцелуями — таков был обычай, которого свято придерживались даже не знакомые между собой члены семейного клана.

— Кузина Пейдж. Кузен Рэндалл. Кузина Мона. Кузен Фил-динг.

Наконец Пейдж опустилась на позолоченный французский стул, спиной к фортепиано. Ее короткая черная юбка, задравшись, открыла бедра, которые были лишь немногим толще ее узких голеней. Теперь ноги Пейдж, обтянутые прозрачными чулками, выглядели довольно нелепо по сравнению с тепло укутанным маленьким телом. Она размотала кашемировый шарф, обвивавший ее шею. В Нью-Йорке, оказывается, стоят страшные холода.

Покончив с шарфом, Пейдж взглянула в длинное зеркало, стоявшее в дальнем углу комнаты. Разумеется, в нем отражалось зеркало, висевшее на противоположной стене, что создавало иллюзию бесконечной анфилады комнат, в каждой из которых сверкала хрустальная люстра.

— Вы ведь приехали из аэропорта не одна, не так ли? — осведомился Филдинг. Его молодой, энергичный голос, столь не соответствующий дряхлой наружности, явно поразил Пейдж. Голос Филдинга всегда удивлял незнакомых людей. «Интересно, кто из них двоих старше — Филдинг или Лили? » — пронеслось в голове у Моны. Филдинг с пожелтевшей пергаментной кожей и пигментными пятнами на руках выглядел таким древним, что казалось странным, что он еще в состоянии говорить и двигаться.

Лили, напротив, производила впечатление бодрой старушки, хотя тело ее, скрытое под строгим темным костюмом, наверняка было ужасающе иссохшим и жилистым.

— Я же говорила тебе, прадедушка, — обратилась Мона к Филдингу. — Пейдж привез Райен. Их сопровождали два полисмена. Все члены семьи, живущие в Нью-Йорке, соблюдают меры предосторожности. Они обо всем предупреждены. Ни один из Мэйфейров сейчас не ходит без сопровождающих. Каждому известно, что делать это опасно.

— Надеюсь, недавние кошмарные случаи более не повторятся, — любезно заметила Пейдж.

— Мы тоже на это надеемся, — кивнула головой Лорен.

Несмотря на суматошный день и бессонную ночь, она ухитрялась сохранять свою обычную холеную элегантность. Ни один серебристый волосок не выбивался из безупречной прически.

— Пока что мы не нашли его, — сообщила она, словно пыталась успокоить истеричного клиента. — Но можно сказать с уверенностью, что больше он не причинит нам никаких неприятностей. Расследование идет полным ходом и скоро даст свои результаты.

Пейдж кивнула. Потом с любопытством посмотрела на Мону.

— О вас ходят легенды, Мона, — изрекла она со снисходительной улыбкой. Так взрослые обычно улыбаются милым детям. — Я так много о вас слышала. Беатрис упоминает о вас в каждом письме. Насколько мне известно, если Роуан не поправится, преемницей станете вы.

«Вот это новость!» — охнула про себя Мона.

Никто никогда не говорил ей об этом. Никто и никогда даже словом не намекал, что ей предстоит стать наследницей, — ни в этом доме, ни в других. Не в силах совладать с потрясением, Мона недоуменно уставилась на Лорен.

Лорен отвела глаза.

Значит, все уже решено? Мона не решилась задать этот вопрос.

Все, кто был в комнате, старались не смотреть на нее и смущенно потупились. Лишь Филдинг не сводил с нее рассеянного старческого взгляда. Однако она понимала, что слова Пейдж оказались новостью лишь для нее одной. Все обсуждалось за ее спиной, и никто не желал вступать с ней в разговоры и объяснять причины подобного решения. Впрочем, тема была слишком важной, чтобы развивать ее сейчас. Невозможно представить, что она станет преемницей наследия, содрогнулась про себя Мона. И тут же в голове у нее завертелась язвительная фраза: «Так, значит, самой главной персоной скоро станет маленькая глупышка Мона, которую пьяница Алисия нагуляла неведомо от кого? »

Разумеется, она не произнесла эту фразу вслух. Она чувствовала, как в горле у нее сжимается болезненный ком. Роуан, мне очень жаль, твердила она про себя. Роуан, пожалуйста, не умирай. И тут же перед внутренним ее взором возникло мучительное и сладостное воспоминание: обнаженная грудь Майкла Карри прижимается к ее груди, она ощущает прикосновения его возбужденного члена и жадно пожирает глазами его боевое копье, торчащее из гнезда волос. Упиваясь сладким воспоминанием, Мона плотно сомкнула веки.

— Давайте не будем хоронить Роуан прежде времени. Наверняка ей еще можно помочь. — Голос Лорен, исполненный печали и безнадежности, противоречил смыслу произнесенных слов. — Вопрос о наследии мы решим, когда в том возникнет необходимость, — продолжала Лорен. — Три адвоката сейчас изучают содержание документов. Но Роуан еще жива. Она лежит в спальне наверху. Операция прошла успешно, но это было наименьшее из мучений, выпавших на ее долю. Доктора сделали все от них зависящее. Теперь настал наш черед помочь Роуан.

— Ты знаешь, что мы намерены делать? — обратилась к Пейдж старушка Лили.

Глаза ее блестели от слез, одной рукой она прикрывала морщинистое горло, словно защищаясь от возможного нападения. Впервые голос Лили показался Моне старческим, слабым и дребезжащим.

— Да, знаю, — кивнулаПейдж. — Дядя посвятил меня во все подробности. Я все прекрасно понимаю. Я с раннего детства так много слышала о вас. И вот я здесь. В этом знаменитом доме. Но сразу должна предупредить: боюсь, из меня получится плохая помощница. Кое-кто из нас, наверное, чувствует в себе сверхъестественную силу, но я, увы, ничего подобного не ощущаю. И тем более не имею представления, как эту силу использовать. Но я попытаюсь сделать все, что возможно.

— Вы — одна из сильнейших, — произнесла Мона. — В этом нет никаких сомнений. Здесь собрались только те, кто обладает большой силой. Но никто из нас не знает, как использовать этот дар.

— Тогда пойдемте к Роуан. Посмотрим, чем мы можем ей помочь, — предложила Пейдж.

— Я не желаю, чтобы вы устраивали здесь дикие колдовские обряды, — неожиданно воспротивился Рэндалл. — Если кто-нибудь из вас начнет бормотать идиотские заклинания…

— Никто не собирается делать ничего подобного, — нахмурив брови, перебил Филдинг. Старческие его руки недвижно лежали на набалдашнике трости. — Я поднимусь на лифте. Мона, проводи меня. Рэндалл, думаю, тебе лучше тоже воспользоваться лифтом.

— Впрочем, если ты не хочешь идти с нами, тебя никто не неволит, — ледяным тоном процедила Лорен. — Это, кстати, касается всех. Мы никого не принуждаем.

— Я, конечно же, пойду с вами, — раздраженно пробурчал Рэндалл. — Думаю, то, что сейчас происходит, должно войти в летописи нашего семейства. Как пример небывалого доселе идиотизма. Подумать только, целая куча взрослых людей подчиняется распоряжениям тринадцатилетней девчонки!

— Не надо передергивать, — возразила Лили. — Мона тут ни при чем. Мы все хотим попробовать. Прошу тебя, Рэндалл, помоги нам. Сейчас не время для споров и раздоров.

Все вместе они вышли из гостиной, пересекли темный холл. Мона не слишком жаловала здешний лифт — старый, тесный, пыльный. К тому же он передвигался с пугающей быстротой. Однако она покорно последовала за двумя стариками. Войдя в кабину, она помогла Филдингу опуститься на стоявший в углу старинный деревянный стул с плетеным сиденьем. Затем захлопнула дверь и нажала кнопку. Когда лифт двинулся вверх, Мона положила руку на плечо Филдинга.

— Этот лифт останавливается ужасно резко, — предупредила она.

Стоило ей это сказать, как кабина резко дернулась, тем самым подтвердив справедливость этих слов.

— Проклятая штуковина, — пробурчал Филдинг. — Это так похоже на Стеллу. Только ей могло прийти в голову установить в особняке мощный лифт, который годится разве что для Американского банка.

— Американского банка больше не существует, — подал голос Рэндалл.

— Ты прекрасно понял, что я имею в виду, — отрезал Филдинг. — И нечего на меня наскакивать. Тем более эта идея мне тоже не слишком по душе. По-моему, подобные попытки просто смешны. Раз все здесь столь могущественны, может, нам стоит отправиться в Метэри и попытаться воскресить Гиффорд?

Мона помогла Филдингу встать и протянула ему трость.

— Раньше здание Американского банка было самым высоким в Новом Орлеане, — пояснил он.

— Я знаю, — кивнула Мона. Откровенно говоря, она никогда не слышала про Американский банк, но ей хотелось скорее положить конец препирательству между стариками.

Когда они вошли в хозяйскую спальню, все остальные были уже там. Майкл стоял в дальнем углу комнаты, не сводя глаз с лица Роуан, по-прежнему бледного и совершенно бесстрастного.

Церковные свечи горели на столике неподалеку от дверей. Здесь же стояло изображение Святой Девы. Наверняка это все устроила тетушка Беа, решила Мона. Это она зажгла свечи и установила эту статуэтку в белом покрывале, со скорбно склоненной головой и молитвенно сложенными руками. Будь Гиффорд жива, она бы тоже непременно настояла на использовании всей этой церковной атрибутики.

Никто не произносил ни слова. Наконец Мона нарушила тишину.

— Думаю, сиделкам лучше уйти.

— Сначала нам хотелось бы узнать, что вы намерены здесь делать, — сердито пробурчала младшая из двух сиделок, женщина неопределенного возраста, с желтоватым неприветливым лицом и белокурыми волосами, разделенными на пробор и убранными под белоснежную накрахмаленную шапочку. В своем стерильно чистом строгом одеянии она напоминала монахиню. В поисках поддержки она бросила взгляд на вторую сиделку, пожилую, темнокожую. Но та хранила молчание.

— Мы намерены возложить на больную руки и попытаться исцелить ее, — пояснила Пейдж Мэйфейр. — Возможно, наша попытка окажется безрезультатной. Но все мы обладаем особой силой. И поэтому должны попробовать.

В глазах сиделки мелькнуло удивление.

— Я вовсе не уверена, что вам следует проводить подобные эксперименты, — заявила она.

Но тут старшая покачала головой, подавая своей товарке знак не вмешиваться, и молча указала на дверь.

— Уходите обе, — тихим, но властным голосом распорядился Майкл.

Сиделки повиновались. Мона плотно закрыла двери.

— Все это так странно, — пробормотала Лили. — Мы словно дети, которые выросли в семье великих музыкантов и при этом не умеют читать ноты и не могут сыграть даже самую незамысловатую мелодию.

Только Пейдж Мэйфейр, казалось, не испытывала ни малейшего смущения. Единственная из всех, она прибыла издалека. Ей не довелось жить поблизости от Первой улицы, не довелось наблюдать, как обитатели этого дома откликаются на невысказанные мысли собеседника с той же легкостью, с какой обычные люди отвечают на произнесенные вслух слова.

Пейдж положила свою маленькую кожаную сумочку прямо на пол и приблизилась к кровати.

— Выключите свет, — приказала она. — Оставьте только свечи.

— Вот еще глупости, — недовольно проворчал Филдинг. — Зачем это?

— Так будет удобнее, — пояснила Пейдж. — Надо, чтобы нас ничто не отвлекало.

Потом она устремила глаза на Роуан, медленно провела изучающим взглядом от ее бледного лба до ног, слегка выступающих под одеялом. И по мере того, как Пейдж смотрела на больную, лицо ее становилось все более печальным, откровенно печальным и задумчивым.

— Все это бесполезно, — заявил Филдинг.

Несомненно, он устал стоять. Мона взяла его за руку и почти силком подвела к кровати.

— Опирайся на кровать, прадедушка Филдинг, — сказала она, стараясь скрыть охватившее ее возбуждение. — Я держу тебя за руку. А вторую руку положи на нее. Одной руки будет достаточно.

— Нет, положите обе руки, — возразила Пейдж.

— Идиотизм какой-то, — пробурчал Филдинг.

Все остальные тоже столпились у кровати. Только Майкл оставался в своем углу, но Лили сделала ему знак подойти. Все они возложили руки на Роуан, Филдинг неловко наклонился вперед. В тишине раздавалось лишь его тяжелое сопение да беспрестанное покашливание.

Мона касалась руки Роуан, мягкой и бледной. Ладонь ее лежала прямо на одном из многочисленных синяков. Откуда взялись эти синяки? Судя по всему, этот тип грубо обращался с Роуан. Да, отметины явно оставлены его пальцами. Мона накрыла рукой темные пятна.

«Роуан, исцелись!»

Мона беззвучно произнесла эти слова, не дожидаясь остальных. Сейчас она чувствовала, что все, стоявшие у кровати, присоединились к ее краткой безмолвной мольбе. Она ощущала, как мольба эта обретала силу. Пейдж и Лили закрыли глаза, и лишь губы их беззвучно шевелились.

— Исцелись, — приказывала Пейдж.

— Исцелись, — вторила Мона.

— Исцелись, Роуан, — вслух произнес Рэндалл. Голос его неожиданнообрел звучность и решительность.

Наконец и Филдинг, захваченный общим порывом, издал какое-то нечленораздельное бормотание.

— Исцелись, дитя мое, — шептал он. — Пусть сила, которой ты обладаешь, поможет тебе. Исцелись. Исцелись.

Когда Мона открыла глаза, она увидела, что по лицу Майкла ползут слезы. Обеими руками он сжимал правую руку Роуан. Вместе со всеми он творил простое заклинание. Мона вновь закрыла глаза и мысленно произнесла, призывая всю свою силу:

— Вставай, Роуан! Исцелись!

Мгновение сменялось мгновением. Ничего не происходило. Иногда кто-нибудь начинал шептать вслух, или тихонько переступал с ноги на ногу, или поглаживал безжизненное тело. Лили положила сухую старческую руку на лоб Роуан. Майкл наклонился и коснулся губами ее волос.

Наконец Пейдж сказала, что продолжать дальше бессмысленно. Они сделали все, что могли.

— Ее причащали? — осведомился Филдинг.

— Да, в клинике, перед операцией, — ответила Лорен. — Но она не умрет. Она в глубокой коме, но внутренние ее органы работают нормально. И в таком состоянии она может пребывать еще долгое время.

Майкл резко отвернулся к стене. Молчаливые, подавленные, они покинули комнату.

Вернувшись в гостиную, Лорен и Лили как ни в чем не бывало принялись разливать кофе. Мона принесла сливочник и сахарницу. За окнами по-прежнему стояла тьма, холодная, непроглядная.

Большие часы пробили пять. Пейдж, вздрогнув, взглянула на них, словно в испуге, и утомленно прикрыла глаза.

— Ну что, убедились, что все это ерунда? — осведомился Рэндалл.

— Она не умрет, — откликнулась Пейдж. — Но мы ничего не добились. По крайней мере, я ничего не почувствовала.

— И я тоже, — подхватила Лили.

— Так или иначе, мы совершили то, что должны были совершить, — заметила Мона. — И это очень важно. Мы старались изо всех сил.

Сказав это, она вышла в холл. В какой-то момент ей показалось, что на верхней площадке лестницы стоит Майкл. Но это была всего лишь сиделка. Дом, как и всегда, был полон шорохов и других непонятных звуков. Мона торопливо поднялась наверх. Она ступала на цыпочках, стараясь, чтобы ступени под ее ногами не издавали обычного разноголосого скрипа.

Лампа у кровати снова горела. В ее ярком желтом свете слабые огоньки церковных свечей почти не были заметны.

Смахнув с глаз непрошеные слезы, Мона трясущимися пальцами сжала руку Роуан.

— Исцелись, Роуан! — произнесла она вслух. — Исцелись! Ты не умрешь, Роуан! Прошу тебя, исцелись.

Майкл неожиданно обнял Мону и поцеловал в щеку. Мона даже глазом не повела.

— Исцелись, Роуан! — твердила она. — Я очень сожалею о том, что сделала. Поверь, очень, очень сожалею. Прошу тебя, исцелись. Зачем нам все это… наследие, деньги и все прочее… если мы не способны исцелять?

В шесть часов тридцать минут утра Мона приняла важное решение. Да, Мэйфейровский медицинский центр обязательно будет создан. Заветные планы Роуан станут реальностью.

Захватив с собой шерстяное одеяло, Мона отправилась к старому дубу, росшему перед домиком для гостей. Расстелив одеяло на влажной траве, она устроилась на нем и долго сидела, наблюдая, как пляшут вокруг блики утреннего солнца, как свежий ветерок шевелит блестящие листья бананов, морщинистые «слоновьи уши», играет имбирными лилиями и золотит мягкий мох, покрывающий стены дома. Рассветное небо постепенно приобрело фиолетовый оттенок. Таким оно обычно бывает на закате. Мона знала это точно, потому что закат ей доводилось наблюдать куда чаще, чем рассвет.

У главных ворот на стуле с высокой спинкой крепко спал охранник. Второй прогуливался туда-сюда по мощенному плитами тротуару по другую сторону ограды.

С каждой минутой воздух становился все прозрачнее, и на фоне темно-фиолетового неба дом вырисовывался все более ярко и отчетливо. Кроваво-красная заря медленно разливалась справа. В Новом Орлеане трудно понять, где восток, где запад. Для того чтобы определить это, надо увидеть рассвет или закат. Да, солнце приближалось, во всей своей красе и славе. Несомненно, птицы радовались его восходу и встречали его восторженным гомоном. Каждый листочек был полон жизни и радостного трепета.

Любуясь пробуждением природы, Мона чувствовала, как ее тоже наполняет счастье, беспокойное, тревожное счастье. И в то же время она особенно остро ощущала собственное одиночество. Наследница легата…

— Это не должно тебя удивлять, — шепотом сообщила ей Лорен. — Все дело тут в происхождении. Ты сама можешь проследить свою родословную. В компьютере есть соответствующие файлы. Потом мы все тебе объясним. Но сейчас, пока Роуан еще дышит, я не могу об этом говорить.

«Да, Роуан, Мэйфейровский медицинский центр, о котором ты мечтала, будет существовать, — мысленно пообещала Мона. — Таково оно, твое наследие. Мы унесем с собой свои секреты, они исчезнут во мраке нашей темной и не такой уж значительной семейной истории. Но здания медицинского центра будут стоять незыблемо, и их сможет увидеть всякий».

Внезапно Мона почувствовала, что у нее кружится голова. К горлу подступила тошнота. Она терпеть не могла вставать по утрам в такую рань. Однако ей частенько приходилось это делать. Когда Мона была маленькой, Алисия не пропускала ни одной воскресной мессы. Даже если накануне она изрядно напивалась, это ничего не меняло. Вместе они вставали на рассвете и на трамвае отправлялись в верхнюю часть города, в церковь Имени Господня. Невыспавшаяся Мона всегда чувствовала себя ужасно: у нее болела голова, во рту ощущался противный привкус. Лишь в последние годы Алисия отошла от этого обычая. Теперь она стала пить даже по утрам, и, спустившись утром в гостиную, Мона неизменно заставала мать с банкой пива в руке.

Но сейчас ей даже нравилось, что она бодрствует в первые рассветные часы. Приятно было наблюдать за игрой красок на небе, которое точно по волшебству из фиолетового превратилось в ярко-золотистое. Волнения, пережитые в последние дни, заставляли Мону с особой остротой воспринимать все происходящее. Наследница легата! Господи Боже, Мона, ведь это твой сад! Совсем скоро он станет твоим!

Не удивительно, что она не могла уснуть — даже несмотря на то, что, разумеется, ужасно устала. И все же эти спокойные утренние часы стоило использовать для того, чтобы все обдумать и распланировать. Необходимо привести в порядок мысли и намерения, которые сейчас завладели ею, решить, где будет располагаться Мэйфейровский медицинский центр и какова будет его структура. Несомненно, на фасаде здания должно сиять слово «Исцелись». Интересно, лучше выложить его из камня или из цветного стекла?

Конечно, самым сильным ее союзником станет Пирс; он не менее консервативен, чем Райен, но замысел создания медицинского центра дорог ему. Как и Мона, он хочет, чтобы этот замысел осуществился. В последние два месяца он только тем и занимался, что строил проекты. Стоит на него немного надавить — и он превратится в настоящий генератор идей. Наверное, далеко не все эти идеи пойдут в дело, тем более, в фирме «Мэйфейр и Мэйфейр» достаточно консерваторов, которые будут всеми силами сдерживать полет фантазии молодых.

Пирс спал здесь же, в саду, неподалеку от бассейна, устроившись в шезлонге и накрывшись курткой. Он заявил, что в доме стоит невыносимая духота, а ему необходим свежий воздух. Она подошла к шезлонгу и взглянула в лицо спящего. Он казался безмятежным, словно новорожденный младенец.

«Мы непременно выполним то, что я задумала, — пообещала себе Мона. — Мое решение это совсем не то, что детская мечта совершить кругосветное путешествие, прорыть тоннель до Китая или выиграть кучу денег в казино. Преемница наследия. Теперь для меня нет ничего невозможного. И я буду помнить об этом всегда».

А о том, как набравшаяся с утра Алисия сидела на нижней ступеньке лестницы с банкой пива в руке, пора забыть. «Мне все осточертело», — так она говорила. Сейчас она лежит в холодильном ящике, в морге клиники, но об этом тоже лучше не думать. Ведь мертвые не испытывают холода. Им все равно.

Где же Мона видела все эти книги, посвященные больницам и клиникам? Да, конечно, в комнате Роуан. В тот день, когда она вынашивала план соблазнения Майкла. Книги стояли на полке неподалеку от кровати. Потом, когда начнется работа над проектом, Мона обязательно их проштудирует. Это ведь очень важно — разработать толковый проект и явиться на заседание правления фирмы во всеоружии. Тогда во время обсуждения она будет чувствовать себя уверенно и свободно, словно рекламирует новые компьютеры, эти замечательные умные машины.

Мона закрыла глаза. Теперь она не видела солнца, но ощущала его тепло.

Она решила прибегнуть к испытанному приему, который всегда помогал ей уснуть. Мозг ее никак не может успокоиться, значит, она задаст ему работу. Попробует представить, как будут выглядеть холлы и офисы Мэйфейровского медицинского центра. Выберет цвет стен и штор и картины, которые будут украшать интерьер. Встревоженным пациентам эти картины скрасят минуты ожидания, а усталым докторам и сиделкам, пробегающим по коридорам, помогут ощутить внезапный прилив бодрости.

Это будут картины соответствующей тематики, решила Мона. Что-нибудь, связанное с исцелением. Вроде «Урока анатомии» Рембрандта. Последняя мысль даже заставила ее открыть глаза. Нет, пожалуй, пациентам и сотрудникам медицинского центра вряд ли захочется смотреть на подобные изображения. Лучше подобрать сюжеты иного рода. Сюжеты, навевающие покой и радость. Пусть со стен смотрят прекрасные безмятежные лица, такие, какие изображал Пьеро делла Франческа, пусть женщины, подобные женщинам Боттичелли, дарят всем улыбки, исполненные любви и нежности. Пусть люди, пришедшие в медицинский центр, встретятся с красотой, которую не увидишь в реальной жизни.

Сладкая дремота постепенно овладевала Моной. Она пыталась вспомнить картины, которые видела во Флоренции, в огромном палаццо Медичи. Пыталась вспомнить семейный портрет, где Лоренцо Медичи смотрит в сторону, словно он только что увидел нечто любопытное. Моне было всего пять лет, когда тетя Гиффорд впервые взяла ее с собой в путешествие по Европе.

— На всех картинках здесь мамы с детьми! — заявила Мона, пройдя по залам палаццо Веккьо. Ей так нравилось скользить по каменным плитам пола. И она никогда не видела столько картин сразу. Да еще и таких похожих.

— Это Мадонна с младенцем! — строго поправила ее Гиффорд. А потом наклонилась и поцеловала Мону в макушку.

«Спи, ты так устала», — донесся откуда-то издалека ласковый голос Гиффорд.

«Да, я очень хочу спать. Я сейчас усну. Но я должна сказать, что тогда, с Майклом… я сама не понимаю, как это случилось… И я вовсе не хотела…»

«Ты сама не знаешь, чего хотела. Но сейчас все это не имеет значения. Все это ерунда. Ты так похожа на всех остальных Мэйфейров. Сначала совершаешь опрометчивые, безрассудные поступки, а потом терзаешься раскаянием. Разве тебе не известно, что так происходит со всеми нами? Никому не удается избежать подобной участи».

«Ты уверена, что Роуан не возненавидит меня? Что случившееся между мной и Майклом — ерунда, которой не стоит придавать значения? Я не думала, что тебе это покажется такой уж ерундой. И вообще, мне трудно судить, что на самом деле важно, а что — нет ».

«Поверь, это все ерунда».

Наконец, прислонившись головой к шершавому стволу дуба, Мона уснула.

Глава 30

Юрию нравился этот дом, стоявший на улице под названием Эспланейд-авеню. Чем-то он напоминал палаццо в Риме или городской особняк в Амстердаме. Хотя стены его были сложены из кирпича и покрыты штукатуркой, казалось, что дом возведен из каменных плит. Окрашен он был в истинно римский цвет, имперский пурпур, с бордюром глубокого охристого оттенка.

Эспланейд-авеню явно знавала лучшие дни. Тем не менее архитектура этой улицы восхищала Юрия. Все эти чудные старинные дома, построенные на века, были так непохожи на невзрачные коммерческие здания, окружавшие их со всех сторон. Юрию нравилось подолгу гулять по улицам, бродить без всякой цели, пока ноги сами не выводили его к границе квартала, роскошной авеню, на которой некогда селились исключительно французы и испанцы. На этой улице до сих пор красовались особняки, сохранившиеся с тех далеких времен. Разумеется, во время этих прогулок за ним неизменно следовали двое. Они шли за ним и сейчас. Но это ничуть не отравляло Юрию удовольствия.

В кармане он ощущал приятную тяжесть пистолета. Деревянная рукоятка, длинный ствол. В случае чего он сумеет себя защитить.

Дверь ему открыла Беатрис.

— Слава Богу, дорогой мой, вы наконец пришли. Эрон уже весь извелся. Принести вам что-нибудь перекусить или выпить?

Она бросила взгляд поверх его плеча. И конечно, увидела человека, стоявшего в тени деревьев на другой стороне улицы.

— Не беспокойтесь, мэм, благодарю, — ответил Юрий. — Я уже выпил чашечку кофе в одном из маленьких кафе. Я, видите ли, предпочитаю ужасно крепкий черный кофе.

Они стояли в просторном холле, откуда уходила вверх массивная широкая лестница, которая на втором этаже разделялась на две узкие, ведущие в правое и в левое крыло дома. Пол был выложен мозаичной плиткой, а стены оклеены обоями того же глубокого терракотового оттенка, что и оштукатуренный фасад.

— Напрасно вы заходили в кафе. Я варю в точности такой кофе, как вы любите, — сообщила Беатрис и решительным движением помогла ему снять плащ. К счастью, пистолет был в кармане пиджака. — Я тоже терпеть не могу жидкое безвкусное пойло. Пойдемте в гостиную, успокоим Эрона.

— Да, да, конечно, — кивнул головой Юрий.

Гостиные располагались и в правом, и в левом крыле дома. Но Юрий ощущал, что откуда-то поблизости исходит тепло. В правой гостиной горел камин, а рядом с трубкой в руке стоял Эрон, облаченный в одну из своих поношенных шерстяных курток. И снова, увидев Лайтнера, Юрий поразился тому, как молодо тот выглядит. Впрочем, энергия и бодрость, исходившие от Эрона, сейчас явно были приправлены гневом и подозрительностью. Вокруг рта залегли жесткие морщины, и это делало выражение его лица более соответствующим возрасту.

— Нам поступило сообщение от старшин, — сообщил Эрон, не тратя времени на приветствия. — По факсу отеля «Поншатрен».

— Старшины используют подобные средства связи?

— Акак же иначе, — пожал плечами Эрон. — Сообщение написано на латыни. Обращено к нам обоим. Поступили две копии — для каждого из нас.

— Старшины чрезвычайно заботливы.

Юрий оглядел комнату. Около камина напротив друг друга стояли два темно-красных кожаных дивана, а между ними на полу был расстелен ярко-синий китайский ковер. Стеклянный столик завален бумагами. На стенах в золоченых рамах висели картины, по большей части современные абстракции. Несколько столиков с мраморными столешницами. Немного потертые бархатные кресла. Свежие цветы, расставленные так, как их обычно расставляют в вестибюлях и холлах официальных учреждений. Огромные букеты в фарфоровых вазах стоят под зеркалами и на каминной полке, которую украшает голова мраморного льва. Все дышит уютом и комфортом. В такой комнате приятно предаваться неспешным размышлениям. Господи помилуй, как нелепо обсуждать тут какие-то сообщения от старшин.

— Садитесь, — пригласил Эрон. — Я переведу вам сообщение.

Юрий опустился на диван.

— Не надо переводить, Эрон. Я читаю по-латыни. — Он слегка усмехнулся и добавил: — Иногда я даже писал по-латыни свои сообщения для старшин. Исключительно ради того, чтобы не забыть язык.

— Да, да, конечно, — слегка смутился Эрон. — С чего я только взял, что вы не понимаете по-латыни? Старый надменный болван — вот кто я такой.

Он указал на два блестящих, гладких листа бумаги, которые лежали на столике поверх кипы журналов. Юрий успел разглядеть, что по большей части то были журналы по архитектуре и дизайну — дорогие иллюстрированные издания, пестревшие фотографиями знаменитых лиц, именами модных дизайнеров и изображениями стильных шикарных вещей, которыми этот дом был наполнен до отказа.

— Вы не помните Кембридж? — спросил Юрий. — Забыли, как по вечерам я читал вам Вергилия? А еще я перевел для вас один из трудов Марка Аврелия, не помните?

— Конечно помню. — Эрон поджал губы. — Кстати, этот ваш перевод я храню до сих пор. Просто к старости я стал хуже соображать. Привык, что люди вашего поколения не владеют латынью. Проявление старческого высокомерия, и ничего больше. Скажите, сколько языков вы знаете? И сколько знали в тот день, когда мы познакомились?

— Не помню точно. Как говорится, я знаю лишь, что ничего не знаю. Позвольте мне прочитать послание.

— Да, конечно. Но прежде расскажите мне, что вам удалось разузнать.

— Столов остановился в отеле « Виндзор-Корт ». Отель чрезвычайно дорогой и шикарный. С ним еще двое, а возможно, и трое. Судя по всему, в город прибыли еще несколько членов ордена. Когда я шел сюда, они за мной следили. Я заметил их на Шартрез-стрит. И сейчас на другой стороне улицы один из них ждет меня. Все они примерно одного возраста и одного типа внешности — молодые англосаксы или скандинавы. Все в одинаковых темных костюмах. Шестерых из них я уже узнаю в лицо. Они даже не дают себе труда скрывать, что следят за мной. Полагаю, таким образом они пытаются меня испугать или заставить отказаться от своих намерений. Вы понимаете, что я имею в виду.

В комнату стремительно вошла Беатрис. Ее высокие каблучки громко стучали по полу. Она опустила на столик поднос, на котором стояли чашечки с дымящимся эспрессо.

— Надеюсь, кофе вам понравится, — сказала она. — Пейте, а я пока позвоню Сесилии.

— А как дела у Мэйфейров? — поинтересовался Юрий. — Есть какие-нибудь новости?

— С Роуан все по-прежнему. Никаких перемен к лучшему. Мозг сохранил лишь минимальные функции. Но она дышит сама, без помощи аппаратуры, — сообщил Эрон и негромко добавил: — Короче говоря, находится в растительном состоянии. И может пребывать в нем еще долго.

— И зачем только употреблять подобные выражения? По-моему, в них нет никакой необходимости, — голосом, полным мягкого упрека, возразила Беатрис.

— Ты сама знаешь, что это правда. Роуан не поправится. Никогда не поправится. И всем нам следует иметь это в виду.

— А как насчет этого таинственного злоумышленника? — спросил Юрий.

— Его никак не удается выследить, — пояснила Беатрис. — Агенты утверждают, что в Хьюстоне его точно нет. Юрий, вы себе и представить не можете, какое множество людей принимает участие в поисках. Они прочесали весь Хьюстон вдоль и поперек. Конечно, он мог изменить внешность, например подстричь волосы, сбрить бороду и усы. Но со своим ростом в шесть с половиной футов он ничего не в состоянии сделать. Одному Богу известно, где этот тип сейчас скрывается. Ладно, я должна вас оставить. Обо всем этом мне и думать не хочется. Пойду готовить обед. Представляете, в моей кухне все время торчит вооруженный охранник.

— Ну, ест-то этот парень не слишком много, — усмехнулся Эрон.

— Тише, тише, — испуганно остановила его Беатрис, потом подошла к Эрону, бесцеремонно и нежно поцеловала его в щеку и удалилась так же стремительно, как и пришла. Шелковое платье развевалось вокруг ее стройных лодыжек, каблучки задорно цокали.

Юрий любил кофе. Он с жадностью осушил свою чашку. Кофе и в самом деле оказался на редкость крепким. Юрий знал, что благодаря этому пристрастию в самом скором времени у него начнут трястись пальцы и разовьется несварение желудка. Но ему было на это наплевать. Когда жить не можешь без крепкого кофе, о печальных последствиях не думаешь.

Он взял в руки факс. Латынь он знал настолько хорошо, что мог читать с листа. Текст он понял без всяких затруднений.

«От старшин для Эрона Лайтнера, Юрия Стефано

Джентльмены!

Нам редко приходится сталкиваться со столь трудноразрешимой проблемой, как нарушение долга одновременно двумя членами ордена. Несомненно, оба они не только дороги всем нам, но, будучи опытными исследователями, представляют для ордена огромную ценность. В недавнем прошлом оба служили образцом для подражания как для тех, кто находится в наших рядах, так и для тех, кто лишь стремится в них войти. Причины, повлекшие за собой столь опрометчивые поступки с их стороны, до сих пор остаются для нас неясными.

Возможно, мы сами совершили ошибку. Эрон, мы намеренно не сообщили вам обо всех обстоятельствах, связанных с делом Мэйфейрских ведьм. Желая, чтобы вы уделили все свое внимание семье Мэйфейров, мы не ознакомили вас с информацией относительно древнего шотландского города Доннелейт, а также представителей кельтской народности, проживающих в северной части Британии и в Ирландии. Мы полностью осознаем, что с самого начала нам следовало быть более откровенными и поставить вас в известность обо всех без исключения фактах, имеющих отношение к данному вопросу.

Надеемся, что вы сумеете трезво оценить ситуацию и понять: в намерения ордена отнюдь не входило манипулировать вами, используя ваш. опыт и знания. Согласно традиционному для нашего ордена исследовательскому духу мы полностью доверяем своим членам. До тех пор пока члены нашего ордена дают исчерпывающие ответы на интересующие нас вопросы, мы избегаем каких-либо подозрений.

Однако теперь нам пришлось убедиться, что подобная позиция чревата серьезными последствиями. Вы предпочли оставить орден. Мы понимаем, что такое решение далось вам обоим нелегко. И мы разделяем с вами всю тяжесть этого деяния.

Позвольте нам выразить свое отношение к случившемуся. Вы оба более не являетесь членами ордена Таламаска. Вы отлучены от Таламаски, что отнюдь не означает, что орден намерен причинить вам вред или запятнать позором. Он лишь исторгает вас из своих рядов, и отныне вы не только освобождаетесь от добровольно взятых на себя обязательств, но и лишаетесь права на привилегии и всестороннее содействие, которые орден предостав ляет своим членам.

Отныне вы не должны использовать материалы, которые собрали, находясь под нашим крылом. Вы не должны также распространять, обсуждать или сообщать кому бы то ни было информацию по делу Мэйфейрских ведьм. Это касается не только сведений, которыми вы располагаете сейчас, но и тех, что вы можете получить впоследствии. Мы, хотим, чтобы вы оба вполне четко уяснили: в ваших интересах неукоснительно следовать данным указаниям.

Расследование по делу Мэйфейрских ведьм отныне находится в руках Эрика Столова и Клемента Норгана, а также прочих членов ордена, которые работают в разных частях света. Им предстоит осуществлять дальнейшие контакты с семьей Мэйфейр, но без вашего участия. Им известно, что вы более не связаны с орденом и, следовательно, не имеете права вмешиваться в их работу.

Мы. просим вас об одном: не противодействуйте тому, что неизбежно должно произойти. Мы уважаем принятое вами решение и предоставляем вам полную свободу. Но не становитесь преградой на нашем пути.

Одна из наших главных забот на данный момент состоит в том, чтобы отыскать существо по имени Лэшер. Наши члены снабжены необходимыми указаниями. Вам же следует понять, что с этого времени члены ордена не будут принимать в расчет ваши планы и намерения.

Что касается будущего, мы приглашаем вас обоих вернуться в Обитель, дабы подробно обсудить с нами (согласно существующей традиции, в письменной форме) причины, побудившие вас оставить орден. Помните, что мы не исключаем возможности вашего повторного посвящения в члены ордена и возобновления принесенных обетов.

А сейчас мы прощаемся с вами от имени ваших братьев и сестер по Таламаске, от лица Антона Маркуса, нового Верховного главы ордена, от лица всех нас. Помните, мы любим вас, ценим вас и сожалеем, что вы покинули лоно Таламаски.

Просим вас иметь в виду, что в должное время по соответствующим каналам на ваши счета будут переведены денежные суммы, полностью покрывающие расходы, совершенные вами в период, когда вы еще служили ордену. Это последняя материальная поддержка, которую вам оказывает

Таламаска».

Закончив чтение, Юрий аккуратно сложил листок пополам и сунул его в карман пиджака, туда, где лежал пистолет.

Он взглянул на Эрона — судя по выражению лица последнего, мысли его витали где-то далеко.

— Скажите, это произошло из-за меня? — спросил Юрий. — Из-за меня вас с такой поспешностью исключили из ордена? Наверное, мне не следовало сюда приезжать?

— Не терзайте себя понапрасну, Юрий. Вы тут ни при чем. Меня исключили потому, что я нарушил приказ, отказавшись покинуть семью Мэйфейр и вернуться в Обитель. Меня исключили потому, что знали: в противном случае я продолжал бы посылать в Амстердам запросы, пытаясь выяснить истинную подоплеку происходящего. А еще потому, что я не желал «быть глазами и ушами ордена» . И я очень рад, что вы здесь. Поверьте, я очень тревожился о тех, кто работал вместе со мной. Не знал, как им сообщить о своем решении. И вы, человек, к которому я после Дэвида привязан сильнее всего, — вы сами приехали сюда. И вам известно все, что известно мне.

— Вы хотите сказать, что опасаетесь за остальных членов ордена?

— Я не принадлежу к старшинам, — пожал плечами Эрон. — Мне семьдесят девять лет, но я не принадлежу к старшинам.

Он устремил на Юрия пристальный взгляд. Разумеется, это простое признание было вопиющим нарушением правил.

— Дэвид Тальбот тоже никогда не принадлежал к старшинам, — продолжал Эрон. — Он сообщил мне об этом незадолго до того, как… оставил орден. А еще он сказал, что никогда не говорил ни с кем из старшин. Зато он собрал множество тайных свидетельств от членов ордена, достигших весьма преклонных лет. Все они не являлись старшинами. Никто не знает, кто такие старшины. Никто никогда их не видел.

Юрий не ответил. Всю свою жизнь, начиная с двенадцатилетнего возраста, он пребывал во власти непоколебимого убеждения, что старшины — это самые мудрые и достойные из его собратьев — так сказать, первые среди равных.

— Вот так-то, — произнес Эрон. — И теперь я не представляю, кто они в действительности, эти пресловутые старшины, и каковы мотивы, движущие их поступками. Полагаю, именно они убили того доктора в Сан-Франциско. И доктора Сэмюеля Ларкина убрали тоже они. Вне всяких сомнений, простых членов, таких как я, они держат в неведении и беззастенчиво используют. Всю свою жизнь мы собираем информацию для неких оккультных целей, о которых люди моего поколения не имеют даже отдаленного представления. И это единственное, в чем я сейчас уверен.

Юрий вновь промолчал. Но слова Эрона выражали его собственные смутные подозрения, тревожные предчувствия, зародившиеся вскоре после того, как он вернулся в Обитель из Доннелейта.

— Если я попытаюсь получить доступ к главным информационным файлам, из этого, скорее всего, ничего не выйдет, — заметил он, рассуждая вслух.

— Как знать, — возразил Эрон. — Никто в ордене не знаком с компьютерами лучше, чем вы, Юрий. Вам ведь известен код доступа каждого из членов.

— Не всех. Но довольно значительного их числа, — уточнил Юрий. — Мне необходимо прямо сейчас сделать несколько телефонных звонков. Нужно использовать все возможные способы, чтобы получить дополнительную информацию. Думаю, для этого мне потребуется не менее двух дней. Попробую определить поисковые слова. Возможно, мне удастся кое-что выяснить.

— Наверняка так называемые старшины предполагали, что вы захотите ознакомиться с информационными файлами. И приняли меры предосторожности. Но все же вам стоит попытаться. Из меня, к сожалению, в этом деле плохой помощник. Старые мои мозги не приспособлены для общения с компьютерами. Да и пальцы тоже. Но в доме на Амелия-стрит есть компьютерный модем с телефоном. Он принадлежит Моне Мэйфейр. Она сказала, что с радостью предоставит его в ваше полное распоряжение. Говорит, вы сами во всем разберетесь. Кстати, Мона просила передать вам, что компьютер работает в DOS. Вам это о чем-нибудь говорит?

— Еще бы, — усмехнулся Юрий. — В ваших устах это сочетание букв звучит как имя какого-нибудь божества друидов. На самом деле это всего лишь обозначение операционной системы компьютера, совместимой с IBM.

— Еще Мона сказала, что оставила вам инструкции относительно содержания жесткого диска. Но вы можете войти в директорию и увидеть все своими глазами. Что касается ее собственных файлов, то доступ к ним закрыт.

— Это вполне понятно, — пожал плечами Юрий. — Обещаю, что не буду пытаться взламывать файлы Моны.

— Но во все другие файлы вы можете входить беспрепятственно. Так просила передать Мона.

— Превосходно.

— В фирме «Мэйфейр и Мэйфейр» несколько десятков компьютеров, — сказал Эрон. — Но я думаю, что у Моны самый лучший. И уж наверняка самый современный.

Юрий кивнул.

— Думаю, мне стоит приступить к работе немедленно. — Он отхлебнул последний глоток ароматного крепкого кофе. О Моне он вспоминал с какой-то необычной теплотой. — А потом мы с вами поговорим.

— Непременно.

Вот только разговор наверняка будет не из приятных, промелькнуло в голове у Юрия. Слишком много на них свалилось тревожных известий. Юрий ощущал, как над ним нависла мрачная туча, — туча, готовая поглотить его полностью. Нечто подобное он испытывал лишь в детстве, когда умерла его мать и он оказался у цыган. Для них он был чужим. В этом мире ему все чужие. За исключением Эрона и нескольких милых людей из этого семейства. В первую очередь Моны, к которой он, похоже, успел привязаться слишком сильно.

Сегодня Юрий уже имел возможность пообщаться с Моной — за завтраком в доме на Амелия-стрит. Она сидела за столом в окружении многочисленных родственников и с аппетитом поглощала кукурузные хлопья с молоком — излюбленный американский завтрак. Судя по всему, девочка была рада возможности поговорить с Юрием. Она буквально засыпала его вопросами, да и сама болтала без умолку, перескакивая с одной темы на другую. При этом она успела покончить с хлопьями и съесть огромное яблоко, оставив от него лишь несколько семечек.

Вся семья просто с ума сходит, узнав, что она будет преемницей наследия, сообщила Мона. Целый рой родственников так и вертится вокруг нее. Бедняжки — они так стараются ей угодить, разве что не просят о великой чести поцеловать ее кольцо. Впрочем, со смехом добавила Мона, она, к сожалению, не носит колец.

Неожиданно став серьезной, Мона заметила:

— Не понимаю, как это мы можем рассуждать о наследии, пока Роуан еще жива?

На это Рэндалл, грузный, оплывший старик с множеством подбородков, тоже сидевший в кухне, заявил:

— Дорогая, жива Роуан или нет, не имеет значения. Так или иначе, она уже никогда не сможет родить. Не сможет произвести на свет дочь.

Судя по выражению лица Моны, эти простые слова ее поразили.

— Да, конечно, — прошептала она, потупившись.

— А вы хотите вступить во владение наследием? — едва слышно прошептал Юрий.

Удержаться от этого рискованного вопроса было невозможно. Мона, растерянная, внезапно утратившая свою легкомысленную болтливость, сидела так близко и смотрела прямо ему в глаза. В ответ она расхохоталась. Но в этом смехе не было ничего пренебрежительного или издевательского. Смеясь, она становилась еще красивее.

— Райен все объяснит тебе, Мона, — сказал один из неизвестных Юрию молодых людей, которые во множестве толклись в доме. — Но ты сама можешь в любое время ознакомиться с документами относительно легата.

Смех Моны стих. На лицо ее словно упала тень.

— Знаете, есть одна пословица… — сказала она. — Или, может, это изречение святого Франциска Ассизского — точно не помню. По словам Старухи Эвелин, это изречение часто повторял дядюшка Джулиен. И мама тоже. Звучит оно, кажется, так: «Бойся своих желаний, ибо они исполнимы». Или что-то в этом роде.

— Да, подобное изречение вполне в духе дядюшки Джулиена, Старухи Эвелин и святого Франциска, — заметил Джеральд.

Тут Мона встала из-за стола и заявила, растягивая слова на американский лад — Юрий никак не мог привыкнуть к такому произношению:

— Ладно, засиделась я с вами. Пойду к своему любимому компьютеру.

Да, сегодня она уже вспоминала о компьютере.

Когда Юрий поднялся наверх, чтобы захватить саквояж, до него донеслось пощелкивание клавиш. Мона сидела в своей комнате. Он не решился спуститься в холл и заглянуть в приоткрытую дверь.

— Мне нравится Мона Мэйфейр, — признался он, внимательно глядя на Эрона. — По-моему, она умница. Мне все Мэйфейры нравятся.

Сказав это, Юрий ощутил, как щеки его вспыхнули предательским румянцем. Откровенно говоря, Мона ему не просто нравилась. Н-да-а. Но она слишком молода. А может, не слишком?

Юрий встал. Не хотелось покидать этот красивый дом. Тут он впервые ощутил исходящий из кухни аппетитный запах.

— Вы уже уходите? — удивился Эрон.

— Мне надо спешить, — пояснил Юрий. — Иначе они закроют доступ во все файлы.

В комнату вошла Беатрис. На одной руке у нее висело поношенное твидовое пальто, к которым Эрон питал необъяснимое пристрастие. В другой она держала плащ Юрия.

— Вы непременно должны поужинать с нами, — заявила Беатрис. — Через полчаса все будет готово. Для нас обоих это не простой ужин. И нам бы очень хотелось, чтобы сегодня вы были с нами. Если вы уйдете, Эрон ужасно расстроится. И я тоже. Вот ваш плащ, надевайте.

— Так мы будем ужинать здесь или куда-то уходим? — спросил Юрий, принимая из рук Беатрис свой черный плащ.

— Сейчас мы пойдем в церковь, — сообщил Эрон. Он надел твидовое пальто и расправил отвороты. Потом проверил, на месте ли носовой платок. Сколько раз Юрий наблюдал, как он это делает. Эрон разложил по карманам ключи и паспорт. Потом, расплывшись в улыбке, достал какой-то лист бумаги и, не сводя глаз с Беатрис, развернул его.

— Надеюсь, Юрий, вы не откажетесь стать свидетелем на нашей свадьбе, — сказала Беатрис. — Магдален и Лили будут ждать нас в церкви.

— О, так ваша свадьба состоится прямо сейчас?

— Да, дорогой, — счастливо улыбаясь, подтвердила Беатрис. — Но нам надо спешить. Если мы задержимся, ужин пропал. Сегодня я угощу вас традиционными блюдами Мэйфейров. Надеюсь, Юрий, вы любите острые блюда? Гвоздем стола будет приготовленный по особому рецепту лангуст.

— Спасибо, Юрий, — шепнул Эрон.

Беатрис надела темный жакет, и ее отрезное шелковое платье простого спортивного покроя сразу стало казаться более строгим и официальным.

— Вы оказали мне высокую честь, — заявил Юрий.

Да, ради такого случая компьютер может подождать. Даже если это компьютер Моны.

— Сами понимаете, сейчас не слишком подходящее время для пышной свадьбы, — пояснила Беатрис, возглавляя маленькую процессию. — Может, потом, когда все неприятности останутся позади, мы закатим настоящий банкет. Как ты к этому относишься, Эрон? Да, конечно, когда все снова будут спокойны и счастливы, мы отпразднуем наше бракосочетание по-настоящему. Но тянуть с совершением обряда мне не хочется.

Она покачала головой и добавила с легкой тревогой в голосе:

— Я не хочу больше ждать.

Глава 31

Майкл выходил из спальни только в туалет, и всякий раз ему трудно было на это решиться. Прежде чем выйти, он должен был убедиться, что сиделка на своем посту. Потом он стремительно заскакивал в туалет, до которого было всего четыре шага, делал то, что ему требовалось, и торопливо возвращался.

Больше всего он боялся, что Роуан умрет, пока он справляет нужду. Умрет, пока он моет руки. Умрет, пока он говорит по телефону.

Его руки по-прежнему были мокрыми — он не стал задерживаться, чтобы их вытереть. Майкл опустился в старое глубокое кресло и окинул взглядом комнату. На выцветших обоях бессчетное количество раз повторялся один и тот же рисунок: плакучая ива, склоненная над ручьем. Им с Роуан эти старые обои внушали какое-то благоговейное чувство. Даже во время ремонта они не решились их заменить. Так же как и облупившуюся панель над камином. Все остальные вещи, окружавшие высокую старинную кровать с кружевным покрывалом, были новыми и удобными.

Роуан лежала, как и прежде, совершенно неподвижно. Отблески света играли в ее широко открытых безжизненных глазах.

Был вечер, около восьми часов. Сегодня ей вновь сделали множество всяческих «грамм» — так он называл все эти бесконечные медицинские исследования: электроэнцефалограмму, электрокардиограмму и так далее, и тому подобное. Сердце ее билось слабо, как и в тот день, когда ее нашли. Мозг был почти полностью мертв. И все же в нем сохранилось несколько действующих участков, которые заставляли работать внутренние органы. Ее нежное, тонкое лицо с изящно очерченными скулами немного порозовело. Благодаря внутривенному введению жидкостей кожа уже не казалась такой сухой. Исчезли морщины под глазами, и руки, вытянутые вдоль тела, выглядели более естественно. Мона сказала, что она совсем не похожа на прежнюю Роуан. И все же это Роуан.

Пусть ей представляется, что она гуляет в прекрасной солнечной долине, молился Майкл про себя. Пусть она никогда не узнает, что с ней произошло. Пусть ее никогда не коснутся наши тревоги. Пусть наши заботливые руки всегда будут оберегать ее.

Специально для Майкла в спальню принесли удобное, мягкое кресло. Оно стояло в углу, между кроватью и дверью в ванную комнату. Справа на комоде стояла пепельница, лежали сигареты и пистолет, который ему вручила Мона, большой тяжелый « магнум ». Раньше он принадлежал Гиффорд. Два дня назад Райен привез его из Дестина.

— Держи его у себя, — заявила Мона. — Если этот сукин сын посмеет сюда явиться, ты его пристрелишь.

— Спасибо, — кивнул Майкл. Именно такой пистолет он всегда мечтал иметь. «Грубый предмет», пользуясь выражением из поэмы Джулиена. «Грубый предмет», при помощи которого он сумеет разнести башку ублюдку, сотворившему с Роуан такое.

Бывали моменты, когда долгие беседы, которые он вел с Джули-еном в мансарде, казались Майклу более реальными, чем то, что происходило вокруг. Он не пытался рассказывать об этих встречах никому, кроме Моны. К сожалению, ему никак не удавалось пообщаться с Эроном. Неблаговидная роль, которую, возможно, сыграла в происходящих событиях Таламаска, привела Эрона в такую ярость, что он целыми днями пропадал неизвестно где. Судя по всему, он проверял свои подозрения и находил им подтверждение. Правда, он выбрал время, чтобы в ризнице Кафедрального собора торопливо обвенчаться с Беатрис, но Майкл не мог присутствовать на этой церемонии.

— Мэйфейры, живущие в центральной части города, всегда вступают в брак в Кафедральном соборе, — пояснила Мона, узнав об этом событии.

Сейчас Мона спала на кровати, прежде принадлежавшей ему и Роуан. Наверное, стремительное превращение из бедной родственницы в королеву, владелицу замка, далось бедной девочке нелегко, с сочувствием подумал Майкл.

Но семья не тратила время на то, чтобы помочь Моне обрести уверенность в новой роли. Пока никто не видел в этом необходимости. Никогда еще Мэйфейры не переживали такого тревожного и напряженного периода. За последние полгода случилось больше тяжелых событий, чем за всю многолетнюю историю семьи, включая революцию на Сан-Доминго, что разразилась в самом начале восемнадцатого столетия. И Мэйфейры намеревались окончательно решить вопрос о наследии, прежде чем кое-кто из родственников попытается оспорить незыблемые законы легата. Прежде чем среди различных родственных группировок вспыхнет междоусобица. К тому же Мона была ребенком, которого все они знали с пеленок и которого искренне любили. И все они, естественно, полагали, что смогут беспрепятственно руководить этим ребенком, направлять его поступки по собственному усмотрению.

Майкл улыбнулся, вспомнив это откровенное признание, нечаянно сорвавшееся с губ Пирса.

— Значит, семья собирается управлять Моной? — с усмешкой спросил у него Майкл.

Они стояли в холле, у дверей спальни, где лежала Роуан, и у Майкла вовсе не было желания тратить время на подобные разговоры. Он должен был охранять Роуан. Следить, как грудь ее едва заметно вздымается при дыхании, — а оно казалось удивительно ровным. И Роуан прекрасно обходилась без всяких аппаратов.

— Да, ведь руководство очень важно, — заявил Пирс. — По-моему, Мона — наиболее правильный выбор. У каждого из нас есть множество причин желать, чтобы преемницей наследия стала именно она. Конечно, девочка будет носиться с разными бредовыми идеями. Без этого наверняка не обойдется. И все же Мона очень умна и психически совершенно здорова, а это главное.

Вот как. Оказывается, психическое здоровье — это определяющее качество для наследницы легата. Это наталкивает на мысль, что среди членов семьи Мэйфейр было немало законченных психов. Возможно, это правда.

— Папа хочет, чтобы ты знал: этот дом твой, и он останется твоим до конца жизни, — продолжал Пирс. — Это дом Роуан. И если вдруг произойдет чудо… Я имею в виду, если вдруг…

— Я понимаю, о чем ты.

— Тогда все будет по-прежнему. Право распоряжаться легатом вернется к Роуан. А Мона будет признана наследницей. Даже если бы Роуан пребывала сейчас в полном сознании, вопрос о преемнице все равно необходимо решить. Ведь все те годы, которые Дейрдре провела в своем знаменитом кресле-качалке, мы знали: придет время — и ее преемницей станет Роуан Мэйфейр из Калифорнии. То же самое происходило и когда была жива Карлотта. Мы не могли заставить ее помогать нам. На этот раз мы будем действовать более разумно и решительно. Прости, Майкл, я понимаю, сейчас тебе подобные разговоры кажутся дикими…

— Вовсе нет, — перебил Майкл. — Просто я должен вернуться в спальню. Когда я оставляю Роуан надолго, мне становится не по себе.

— И все-таки тебе следует отдохнуть. Человек не может обходиться без сна.

— А я сплю вполне достаточно, сынок. Сплю прямо там, в кресле. Так что со мной все в порядке. Сейчас я сплю даже лучше, чем раньше, когда я не мог обойтись без снотворного. А теперь я время от времени буквально проваливаюсь в глубокий сон. И при этом держу ее за руку.

«И все время думаю: „Роуан, какого черта ты меня оставила? — мысленно добавил он. — Какого черта ты прогнала меня на Рождество? Почему ты мне не доверяла? И почему Эрон не послал подальше законы и уставы своей драгоценной Таламаски и не явился сюда раньше?“ Нет, эти упреки несправедливы, — остановил себя Майкл. — Ведь Эрон все объяснил. Рассказал, что ему было категорически приказано не вмешиваться в это дело. Тем не менее он чувствовал себя виноватым. Чувствовал себя безвольным и бессильным».

— Майкл, я горько виню себя за то, что там, в Оук-Хейвен, отделался от вас под удобным предлогом, — сказал ему Эрон. — Если бы только я не позволил вам вернуться домой в одиночестве! Мне следовало доверять голосу своей интуиции. Господи Боже, как часто человек оказывается перед подобным выбором.

Членство Эрона в Таламаске теперь, по всей вероятности, стоит под сомнением. Слава Богу, он любит Беатрис и она любит его. Иначе какая бы участь ожидала старика, выброшенного из ордена. Впрочем, этот восточный красавец с угольно-черными глазами и смуглой золотистой кожей совсем не походит на старика.

Майкл утомленно закрыл глаза.

Кажется, сиделка снова принялась делать Роуан электрокардиограмму. Он слышал, как она возится, слышал отрывистые сигналы, издаваемые аппаратом. Как он ненавидел все эти медицинские штуковины, в окружении которых ему пришлось так долго лежать в кардиологическом отделении.

А теперь во власть этих аппаратов попала Роуан. Роуан, которой стольких людей удалось вырвать из этой технико-медицинской осады, из этой юдоли слез.

Майкл не знал, что с ней произошло. Он знал лишь, что страдания ее невыразимы. И, глядя на ее недвижное тело, принес клятву. Как только этого ублюдка найдут, он его убьет. Никто его не остановит. Он убьет эту тварь во что бы то ни стало. Никакие соображения юридического, морального или религиозного порядка, никакие интересы семьи не заставят его отказаться от своего намерения. Он убьет этого мерзавца. Он должен это сделать. Именно об этом говорил ему Джулиен. Он обещал, что у Майкла будет еще один шанс.

И как только он убедится в том, что состояние Роуан стало стабильным, как только он сможет оставить ее, не изводясь при этом от тревоги, он сам отправится на поиски.

Этому ублюдку не удалось совокупиться с собственными дочерьми… Мэйфейрскими ведьмами. Тогда он предпринял попытку оплодотворения женщин, имевших дополнительные хромосомы… однако нечеловеческий эмбрион незамедлительно убивал их. Интересно, как он распознавал свои жертвы — неужели по запаху? Или, может быть, он видит то, что скрыто от остальных взоров? Так или иначе, при вскрытии Гиффорд, Алисии, Эдит и обеих женщин из Хьюстона были обнаружены серьезные внутренние повреждения, вызванные патологической беременностью.

Не исключено, что следующую жертву негодяй выберет наугад. Как знать…

Вполне вероятно, в самом скором времени они получат известие о новой волне необъяснимых смертей. Мысль эта заставила Майкла содрогнуться от ужаса. Он представил себе заголовки газет, кричащие о некоей неизвестной до сих пор болезни. Болезни, которая косит женщин в Далласе, или в Оклахома-Сити, или в Нью-Йорке. Представил это высоченное, стройное и голубоглазое существо, объятия которого столь гибельны для женщин. Всякий раз его смертоносная сперма оплодотворяет яйцеклетку и эмбрион начинает расти с невероятной скоростью, убивая свою мать.

Все это он, Майкл, знает благодаря исследованиям, проведенным докторами. Ему известно также, что и сам он имеет дополнительные хромосомы, хотя и неактивные, равно как такими же хромосомами обладает и Мона. А еще этой особенностью наделены Пейдж Мэйфейр из Нью-Йорка, Старуха Эвелин, Джеральд и Райен.

До сих пор, насколько известно Майклу, наличие подобного отклонения не доставляло Мэйфейрам ни малейших неприятностей. Разумеется, подчас пресловутые дополнительные хромосомы служили предметом бурных внутрисемейных обсуждений. Майкл помнит, какие споры поднялись вокруг возможного замужества Клэнси и Пирса — у них обоих тоже имелся дополнительный комплект.

А что натворил он сам? Как он только посмел коснуться Моны? Это проклятое отклонение есть у них обоих. Но имеет ли это значение? Что позволило Лэшеру появиться на свет — эти самые дополнительные хромосомы или же способность его души проникнуть в чужое тело и завладеть им? Так или иначе, Майкл не имел никакого права отвечать на призыв Моны. Впрочем, все это в прошлом. Как только он увидел Роуан, лежавшую на каталке, все, что было между ним и Моной, отошло на задний план. Развлечений в его жизни было более чем достаточно. И теперь он готов до конца дней своих сидеть в этом кресле. Лишь бы Роуан была рядом.

Кстати, доктора утверждали, что пресловутая генетическая особенность вовсе не является веским основанием для беспокойства. По крайней мере, согласно заверениям медиков, Клэнси и Пирс могли смело довериться природе. Ведь у сестер Пирса никакого добавочного хромосомного набора нет. У них есть дополнительные гены, но это совсем не одно и то же. Райен и Гиффорд, обладая этими дополнительными генами, однако же не произвели на свет уродов. В свое время Майкл не испытывал недостатка в любовницах. И если бы несколько лет назад одна из них, вопреки его желанию, не сделала аборт, у него, вероятно, был бы теперь вполне нормальный ребенок.

Исследование генетических данных Дейрдре также показало, что она не обладала добавочным набором хромосом. Тем не менее она дала жизнь ребенку, наделенному этой особенностью. Так, может, тем, кому выпала подобная участь, лучше не искушать судьбу?

«Эта тварь появилась на свет на Рождество, — рассуждал про себя Майкл. — Но все же нельзя сказать, что его породили мы с Роуан. Мы всего лишь зачали плод, которым он завладел, вырвав его из рук Божьих. Однако, находясь в чреве Роуан, плод не убил ее, не разрушил ее организм. Лишь выйдя на волю, он проявил свою чудовищную сущность».

Да, Лэшер вырвал их дитя из рук Божьих. Как странно, что он, Майкл, сейчас вдруг вспомнил о Боге. Впрочем, чем дольше он живет в этом доме, чем дольше он живет в Новом Орлеане, тем крепче становится его убеждение в том, что он останется здесь навсегда. И мысль о Боге приходит ему в голову все чаще.

И все же генетический материал пока только обнаружен. Небольшая группа докторов, которым семья щедро платит, бьется над разрешением этой тайны. Они трудятся круглые сутки, работают и сейчас.

В отличие от Фланагана и Ларкина с этими докторами ничего не должно случиться. Приняты все возможные меры безопасности. Лишь Райену и Лорен известны их имена, лишь эти двое знают, где находится лаборатория. На этот раз Таламаске ничего не сообщат. Эрон перестал доверять Таламаске. Он подозревает, что именно орден — источник самой грозной, самой насущной опасности.

— Эрон, не надо так переживать, — не далее как сегодня днем сказал ему Майкл. — Обоих докторов мог убить Лэшер. Это ведь очевидно. Он готов уничтожить всякого, кто располагает сведениями о нем.

— Лэшер действует в одиночку, Майкл, — возразил Эрон. — Он не способен находиться в нескольких местах одновременно. Прошу вас, поверьте мне. Таламаски следует опасаться. Люди моего склада не склонны к поспешным и необоснованным суждениям. Особенно если речь идет об организации, которой они хранили верность всю свою жизнь.

Майкл не стал его разубеждать. Но доводы, приведенные Эро-ном, отнюдь не казались ему неопровержимыми. С другой стороны, ему необходимо было кое о чем рассказать Эрону! Если бы только они остались наедине. Но выбрать удобный момент никак не удавалось. И сегодня утром рядом с Эроном постоянно торчал Юрий, этот питомец цыганского табора, и неутомимый и вездесущий Райен вместе со своей копией — сыном Пирсом.

Майкл взглянул на часы. Половина одиннадцатого. Сегодня вечером Эрон женился на Беатрис, и его ожидает первая брачная ночь. Майкл потянулся в кресле, размышляя, удобно ли позвонить Эрону прямо сейчас. Конечно, в таком возрасте молодоженам не приходится рассчитывать на медовый месяц. Сейчас им не до этого. И все же они вступили в брак и отныне проживают под одной крышей на законных основаниях. Вся семья счастлива. В этом Майкл имел возможность убедиться, вдоволь наслушавшись радостных восклицаний. Как обычно, визиты бесчисленных родственников не прекращались весь день.

Конечно же, ему следует послать Эрону письмо. Как он раньше об этом не подумал! Ему нужно помнить обо всем, быть готовым к любому повороту событий, не позволять предательской слабости одержать над ним верх, замутить его рассудок. Сейчас он должен быть сильным.

Майкл повернулся и тихонько выдвинул верхний ящик комода. Пистолет лежал на своем месте. Прекрасная вещь. Неплохо было бы сейчас отправиться в тир и пострелять. Это занятие очень успокаивает нервы. Мона утверждает, что обожает палить по мишеням. Как и он сам. Мона и Гиффорд даже специально ездили в Гретну, в какой-то крутой тир, где надо надевать наушники и защитные очки и где стреляют по бумажным мишеням, стоя в отдельной бетонной кабинке.

Надо же, рядом с пистолетом лежит блокнот, который он сам положил туда несколько месяцев назад. И превосходная ручка с тонким пером.

Майкл взял блокнот и ручку, так же осторожно задвинул ящик и принялся писать, поудобнее устроив блокнот на коленях.

«Дорогой Эрон,

Надеюсь, кто-нибудь согласится доставить вам эту записку. Полагаю, в ближайшее время у меня не будет случая рассказать вам об этом при личной встрече. Я по-прежнему думаю, что вы ошибаетесь в своих подозрениях относительно Таламаски. Они не могли совершить злодеяния, которые вы ставите им в вину. Я уверен, это не их рук дело. Однако существует свидетельство, косвенно подтверждающее ваши опасения. Свидетельство, с которым вы должны ознакомиться.

Ниже я привожу маленькую поэму, которую услышал отДжули-ена. Ему это стихотворение более семидесяти лет назад рассказала Эвелин — в ту пору, как вы понимаете, еще вовсе не «старуха». Если у нее и сохранились какие-либо воспоминания по этому поводу, сейчас я не имею возможности в этом убедиться. К тому же, насколько я знаю, она больше ни с кем не желает разговаривать. Возможно, вам стоит попробовать вступить с ней в контакт. Вот эти стихи. Я слышал их один лишь раз, но они прочно запечатлелись в моей памяти.

Майкл внимательно перечел написанное. Жуткий почерк. Да, надо признать, пишет он как курица лапой. Но все же разобрать можно. Майкл подчеркнул слова «чужой», «наука» и «алхимик».

Потом он приписал:

«Насколько мне известно, Джулиен тоже питал определенные подозрения по поводу Таламаски. В Лондоне, в церкви, с ним произошел любопытный случай. Упоминания об этом событии нет в ваших файлах».

Майкл сложил вырванный из блокнота листок пополам и сунул его в карман.

Подобное поручение он может доверить только Пирсу или Джеральду. Кто-нибудь из них должен появиться здесь до полуночи. А может, стоит попросить отнести письмо Гамильтона, который сейчас дремлет в одной из спален? Гамильтон очень даже неплохой парень.

Майкл сунул в карман ручку и, протянув левую руку, сжал пальцы Роуан. Внезапно он ощутил, как тело ее вздрогнуло. Майкл испуганно вскинул голову.

— Это всего лишь рефлекс, мистер Карри, — пояснила сиделка. — Такое происходит с ней довольно часто. Если бы она была подключена к аппаратам, на мониторе сейчас появились бы волнистые линии. Но это ровным счетом ничего не означает.

Майкл вновь откинулся на спинку кресла, не выпуская руки Роуан. Несмотря на слова сиделки, рука эта уже не казалась ему такой безвольной и безжизненной, как прежде. Он перевел взгляд на лицо Роуан. Похоже, голова ее слегка изменила положение на подушке: чуть сдвинулась влево. А может, он ошибается? Или сиделка из каких-то соображений сама подвинула ее голову. Или все это не более чем игра воображения?

Тут пальцы Роуан вновь напряглись в его руке.

— С ней что-то происходит, — сказал Майкл, поднимаясь с кресла. — Включите лампу.

— Ничего с ней не происходит, — невозмутимо возразила сиделка. — Зря вы только себя изводите.

И все же она неслышными шагами подошла к кровати и приложила пальцы к правому запястью Роуан. Потом, достав из кармана крошечный фонарик, направила луч прямо в открытые глаза больной.

И молча отошла, покачивая головой.

Майкл вновь опустился в кресло.

«Все хорошо, дорогая, — мысленно твердил он. — Все будет хорошо. Я непременно отыщу этого подонка. Я непременно убью его. Я сотру его с лица земли. Я сам положу конец его недолгой жизни во плоти. Да, я сделаю это. Ничто мне не помешает. Ничто и никто».

Он поцеловал открытую ладонь Роуан. На этот раз мягкие пальцы не ответили ему ни малейшим движением. Он вновь коснулся губами влажной кожи и опустил руку Роуан на одеяло.

Возможно, сейчас ей вовсе не хочется, чтобы он к ней прикасался. Возможно, ее раздражает колеблющееся пламя свечей, раздражает присутствие сиделок. Но она не может пожаловаться, не может ничего попросить, не может вымолвить ни единого слова. Как тяжело думать об этом.

— Я люблю тебя, дорогая, — вполголоса произнес Майкл. — Я тебя люблю.

Часы пробили одиннадцать. Как все это странно. Время то тащится томительно медленно, то мчится стремглав. Лишь дыхание Роуан всегда остается спокойным и ровным.

Майкл откинулся на спинку кресла и опустил отяжелевшие веки.

Он очнулся от дремы уже после полуночи. Взглянул на часы, потом осторожно перевел взгляд на Роуан. Он не мог определить, произошли ли с ней какие-либо перемены. Сиделка по своему обыкновению что-то писала, устроившись за маленьким столиком красного дерева. В дальнем конце комнаты удобно расположился в кресле Гамильтон. Он читал при свете маленького карманного фонарика.

Майклу показалось, что глаза Роуан… Но если сказать об этом сиделке, она снова ему не поверит. И все же…

Снаружи, на галерее, стоял охранник. Его широкая спина маячила как раз перед окном.

Тут Майкл заметил, что в комнате есть кто-то еще. Юрий, черноволосый цыган с раскосыми глазами. Поймав взгляд Майкла, он широко улыбнулся. В какое-то мгновение Майклу стало не по себе. Но выражение лица Юрия было самым что ни на есть доброжелательным. Даже блаженным. Порой он казался человеком не от мира сего, чем напоминал Эрона.

Майкл встал и сделал Юрию знак выйти в коридор.

— Меня прислал Эрон, — сообщил Юрий, беззвучно прикрыв за собой дверь спальни. — Он просил передать вам, что он женат и счастлив. А еще он просил вас не забывать о том, что он вам рассказал. Не пускать в дом ни одного из тех, кто имеет отношение к ордену Таламаска. Ни под каким предлогом. Вам следует предупредить об этом всех прочих родственников. Вот и все, что я должен был вам сообщить. Вы не забудете поговорить с остальными членами семьи?

— Да, конечно. Я передам им предостережения Эрона.

Вернувшись в спальню, Майкл сделал несколько нерешительных шагов в сторону сиделки. Она догадалась, чего он хочет. Он хочет, чтобы она снова посмотрела, не изменилось ли состояние Роуан. Проверила ее пульс.

Сиделка быстро подошла к кровати, нащупала пульс больной, потом подняла равнодушный взгляд на Майкла.

— Все по-прежнему.

— Вы уверены?

— Да, мистер Карри, — едва заметно пожав плечами, проронила сиделка.

— Мне надо отлучиться на несколько минут, — сказал Майкл. Он снова вышел в коридор, где ждал Юрий. Они спустились по лестнице. Майкл шел первым. Голова у него слегка кружилась. Наверное, надо поесть, подумал он. Надо время от времени заставлять себя принимать пищу. Потом он вспомнил, что сегодня кто-то принес ему поднос с обедом. Так что он сыт. И должен чувствовать себя превосходно.

Майкл вышел на крыльцо и окликнул охранника, стоявшего у ворот. Через несколько мгновений к нему подошли пять человек в униформе. Юрий отдал им распоряжение не пускать в дом никого из агентов ордена Таламаска. За исключением самого Юрия. И, разумеется, Эрона Лайтнера. Юрий даже предъявил охранникам свой паспорт.

— Эрона вы наверняка знаете, — добавил он. Охранники закивали головами, подтверждая, что все поняли.

— Мы не пускаем в дом никого, кого не знаем в лицо, — сообщил один из них. — Что касается сиделок, у нас есть список.

Майкл проводил Юрия до ворот. Прохладный воздух освежил его, прогнал остатки дремоты.

— Кстати, я прошел мимо охранников без всяких затруднений, хотя они видели меня в первый раз, — заметил Юрий. — Не хочу навлекать на этих парней неприятности, но все же им следует быть бдительнее. Почаще напоминайте им об этом. У меня они даже имени не спросили.

— Да-да, разумеется, — рассеянно кивнул Майкл.

Подняв голову, он взглянул на окно хозяйской спальни. Различил неровные отблески свечей за плотно задернутыми шторами. Потом перевел взгляд ниже, на окно той комнаты, что находилась рядом с библиотекой. Именно через это окно ублюдку едва не удалось проникнуть в дом.

— Надеюсь, что ты близко. Надеюсь, ты придешь, — едва слышно прошептал он, обращаясь к Лэшеру, своему старому знакомому.

— Пистолет, который вам дала Мона, сейчас с вами? — неожиданно спросил Юрий.

— Он наверху. А откуда вы узнали, что Мона дала мне пистолет?

— Она сама мне сказала. Всегда носите пистолет с собой. Положите его в карман. У вас есть веские причины для того, чтобы иметь при себе оружие.

Юрий указал на крупную человеческую фигуру, маячившую на другой стороне Честнат-стрит, на фоне каменной стены.

— Этот тип из Таламаски, — сообщил он.

— Юрий, неужели вы с Эроном и правда уверены, что ваши бывшие товарищи опасны? — пожал плечами Майкл. — Да, они ведут нечестную игру, в этом я сам убедился. Помощи от них ждать не приходится. Но считать, что во имя своих интересов они способны совершить убийство? По-моему, это слишком. Я понимаю, с вами поступили несправедливо и сейчас вы раздражены, обижены на орден. Но это еще не повод обвинять его членов во всех смертных грехах. Юрий, я самостоятельно изучал материалы, связанные с Таламаской. И тем же самым занимался Райен Мэйфейр, еще до того, как мы с Роуан поженились. И нам обоим удалось выяснить, что члены ордена в большинстве своем библиофилы, лингвисты, специалисты по средним векам, а также простые клерки. Короче говоря, самый безобидный народ.

— Безобидный народ? Не слишком подходящее определение. Вы сами его придумали?

— Не знаю… Не помню… Кажется, я однажды употребил его в ходе довольно жаркого спора с Эроном. Так или иначе, я убежден в том, что опасаться нам следует вовсе не Таламаски. Если говорить серьезно, единственный, от кого сейчас исходит реальная угроза, это Лэшер. Единственный, кого нам следует искать, это тоже он. — Майкл сунул руку в карман. — Да, чуть не забыл. Пожалуйста, Юрий, передайте это письмо Эрону. Я записал здесь одно стихотворение. Можете прочитать, если хотите. Сочинил стихи, как вы понимаете, вовсе не я. Юрий, записка непременно должна попасть к Эрону. Это очень важно. Конечно, сегодня его вряд ли следует беспокоить. Но, надеюсь, вы увидитесь с ним в самом скором времени. То, о чем говорится в этом поэтическом пророчестве, противоречит моим собственным словам. Но Эрону следует об этом знать. Возможно, за стихотворными строчками он увидит смысл, который я не в состоянии постичь. Для меня эти стихи не более чем загадочный набор рифмованных слов.

— Конечно, я передам ему вашу записку при первой возможности. Думаю, что мы с Эроном увидимся уже через час. А вы помните про пистолет. Обязательно положите его в карман. Видите того типа? Его зовут Клемент Норган. Ни в коем случае не вступайте с ним в контакт. И не позволяйте ему входить в дом.

— А может, мне лучше просто подойти к нему и спросить, какого черта он здесь торчит?

— Ни в коем случае. Не давайте ему повода завязать с вами разговор. Просто присматривайте за ним, вот и все.

— Во всем, что вы говорите, так и чувствуется дух Таламаски, — усмехнулся Майкл. — Ваши слова напоминают католические постулаты: «Не поддавайся на уговоры дьявола», «Не вступай в общение с духом зла».

Юрий пожал плечами, на губах его мелькнула усмешка. Он вперился взглядом в далекий силуэт Клемента Норгана. Майкл едва различал маячившую у стены фигуру. Когда-то он хорошо видел в темноте, но в последнее время зрение стало его подводить. Однако он видел, что у стены стоит мужчина крепкого сложения. И в голову ему пришло, что где-нибудь поблизости в этой мягкой, благоуханной темноте вполне может притаиться и Лэшер, замерев в ожидании.

Но чего он ждет?

— Что вы намерены теперь делать, Юрий? — спросил Майкл. — Эрон сказал, вас обоих вышибли из ордена.

— Пока не знаю, — протянул Юрий. Лицо его неожиданно расплылось в довольной улыбке. — Знаете, у меня сейчас такое приятное чувство. Я понял, что могу делать… все, что захочу. Могу заняться чем-нибудь совершенно новым. Раньше я ни о чем таком и думать не думал. — Тут лицо его помрачнело. — Но у меня есть цель, — тихо добавил он.

— Цель? И в чем она заключается?

— Выяснить, почему орден Таламаска оказался замешанным… в столь неблаговидные дела… Узнать… кто именно тогда принял решение. Да-да, я знаю, что вы хотите сейчас сказать. Конечно, мне известно обо всех этих… правительственных органах. Центральном управлении и так далее. Сегодня я был в доме Моны Мэйфейр, работал с ее компьютером. Пытался проникнуть в информационные файлы Обители. Но все они заблокированы. Представляете, для того чтобы лишить меня допуска, они за короткое время сумели изменить множество паролей. Возможно, так делается всякий раз, когда изгоняют кого-нибудь из членов ордена. Но на моей памяти такое происходит впервые. Честно говоря, сейчас я пребываю в некоторой растерянности.

Майкл понимающе кивнул. В отличие от Юрия, для него самого все было просто и ясно. Он собирался убить этого ублюдка, только и всего. Но говорить об этом не стоило.

— Юрий, пожалуйста, передайте Эрону: я очень сожалею, что не мог присутствовать на его свадьбе. Мне бы очень хотелось быть рядом с ним и Беатрис в такой радостный день, — сказал он.

— Да, конечно. Он все понимает. Еще раз прошу вас, соблюдайте осторожность. Не теряйте бдительности. Смотрите в оба и слушайте. Помните, у вас не один враг, а два.

Предупредив Майкла в последний раз, Юрий резко повернулся и двинулся прочь. Майкл видел, как он, сделав несколько широких шагов, пересек Честнат-стрит и, украдкой бросив взгляд на Норгана, торопливо пошел по Первой улице.

Майкл поднялся по ступенькам крыльца.

— Видите парня на той стороне улицы? — обратился он к охраннику, стоявшему у дверей. — Глаз с него не спускайте.

— Насчет этого типа можете не беспокоиться, — сообщил охранник. — Это частный детектив, которого наняла семья.

— Вы уверены?

— Конечно. Он показал нам свое удостоверение.

— Думаю, все это липа, — возразил Майкл. — Юрий его хорошо знает. Этот парень вовсе не детектив. Кто-нибудь из членов семьи говорил вам, что нанял его и попросил торчать напротив дома?

— Нет, — растерянно пробормотал охранник. — Он показал мне свое удостоверение, вот и все. Вы правы. Райен или Пирс Мэйфейры должны были нас предупредить.

— Несомненно.

Майкл уже собирался сказать: « Позовите-ка его сюда ». Или выйти за ворота, подойти к человеку, по-прежнему стоявшему у стены, и спросить, что тому надо. Потом он вспомнил предостережение Юрия, предостережение, звучавшее как религиозная заповедь: «Не вступайте с ним в разговоры».

— А вы знакомы с охранниками, которые должны вас сменить? — спросил Майкл. — Знаете, как их зовут, как они выглядят?

— Да-да. Я их всех хорошо знаю. И тех, кто придет завтра в три часа дня, и тех, кто сменит их в полночь. Помню всех по именам. Знаете, наверное, мне стоит подойти к тому типу и выяснить, зачем он здесь ошивается. С вашего разрешения, я с ним разберусь. Он, сволочь такая, обманул меня. Сказал, что его наняли сами Мэйфейры.

— Нет, разбираться с ним не надо. Пока только следите за ним. Может быть, его и в самом деле нанял Райен. Так или иначе, не сводите с него глаз. Если появится еще кто-нибудь незнакомый, дайте мне знать. И никого не пускайте в дом.

— Слушаюсь, сэр.

Майкл вошел в дом, захлопнув за собой тяжелую дверь. На мгновение он прислонился к ней спиной, вглядываясь в узкий коридор, кончавшийся высокой дверью, над которой сохранились остатки старинной фрески.

«Что нас всех ожидает, Джулиен? — беззвучно спросил Майкл. — И что он сейчас замышляет? »

Завтра семья опять соберется в столовой, чтобы попытаться найти ответ на эти насущные вопросы. Если это существо не даст о себе знать в ближайшее время, что им делать? Каковы их обязательства по отношению к остальным членам семьи? И как найти выход из сложившейся нелегкой ситуации?

— Мы имеем дело с обстоятельствами совершенно особого порядка, — заявил недавно Райен. — И дело юристов решать, как именно нам действовать. Этот человек похитил Роуан, нанес ей моральный и физический ущерб. И должен ответить за это по всей строгости закона.

Вспомнив это заявление, Майкл невольно усмехнулся. Он начал медленный подъем по высокой крутой лестнице. Не надо считать ступеньки, приказал он себе. Не думай о том, что тебе тяжело. Не обращай внимания на то, что голова у тебя кружится, а в груди что-то болезненно сжимается.

Конечно, было бы очень забавно заставить этого ублюдка «отвечать по всей строгости закона» и при этом не сделать семейные секреты публичным достоянием. Что ж, наверное, вполне возможно обвинить Лэшера в сатанизме, приписать ему членство в какой-нибудь агрессивной и жестокой оккультной секте.

Майкл вновь вспомнил о духе, точнее, о «том человеке», которого он видел в Рождество возле яслей, о существе, которое смотрело на него из сада. Вспомнил его сияющий торжеством взгляд.

« Лэшер, скажи, что испытывает дух, в конце концов обретший плоть? Дух, которого безрезультатно ищет такое множество людей? Дух, который некогда обладал несравненным могуществом, а теперь, во плоти, затерялся в этом мире точно иголка в стоге сена? Кстати, используя современные технические изобретения, отыскать иголку в стоге сена не составляет труда. Нет, Лэшер, скорее, ты походишь на семейный изумруд, который затерялся в шкатулке с драгоценностями. И тебя отнюдь не сложно схватить, поймать, задержать. Иными словами, поступить с тобой вовсе не столь почтительно, как в те давние дни, когда ты был демоном и дьяволом Джулиена».

Майкл на цыпочках вошел в спальню. За время его отсутствия там ничего не изменилось. Гамильтон по-прежнему читал, сидя в кресле. Сиделка возилась с какими-то диаграммами. Свечи распространяли сладкий дурманящий запах воска, и тень статуи Пресвятой Девы колебалась в их неровном сиянии. Блики света играли на лице Роуан, делая его обманчиво живым и подвижным.

Майкл уже собирался устроиться на своем привычном месте, когда слух его уловил какой-то шум в коридоре. Наверное, вторая сиделка пришла, решил он. И все же шум насторожил его. Он вышел в коридор, чтобы увидеть, какова его причина.

В первое мгновение ошарашенный Майкл никак не мог понять, что за видение перед ним возникло. В коридоре стояла рослая седая женщина во фланелевом халате. Ввалившиеся щеки, блестящие глаза, высокий морщинистый лоб. Длинные седые волосы свободно рассыпались по плечам. Из-под халата виднелись босые ступни. Неприятное ощущение в груди, которое давно уже испытывал Майкл, мгновенно превратилось в настоящую боль.

— Я Сесилия, — спокойно и снисходительно разрешила его недоумение женщина. — Наверняка в таком виде я показалась вам несколько странной. Некоторые из нас, Мэйфейров, до ужаса напоминают привидения. Если вы не возражаете, я пойду посижу с Роуан. Я только что отлично выспалась. Проспала не меньше восьми часов. Почему бы вам тоже не прилечь?

Майкл молча покачал головой. Он чувствовал себя полным идиотом и до сих пор не мог оправиться от испуга. Оставалось надеяться, что Сесилия не слишком обиделась, заметив его потрясенный взгляд.

Он вернулся на свой пост.

«Роуан, моя Роуан…»

— А что это за пятно у нее на рубашке? — спросил он сиделку.

— Наверное, я пролила немного воды, — ответила та, прикладывая салфетку к влажному пятну на груди Роуан. — Когда обтирала ей лицо и смачивала губы. Может, мне стоит прямо сейчас сделать ей массаж? Размять руки и ноги, чтобы они не затекали.

— Да, конечно. Делайте все, что нужно. Делайте, даже если вам это надоест. И если вы заметите хотя бы малейшие признаки…

— Разумеется, я сразу вам сообщу.

Майкл опустился в кресло и закрыл глаза. Мягкая волна дремы подхватила его. Джулиен что-то рассказывал ему, но он не мог понять, что именно. Образ Мари-Клодетт, старой ведьмы с шестью пальцами, возник перед его глазами. Шесть пальцев на левой руке. У Роуан изумительно красивые руки. Красивые и сильные. Руки хирурга.

Что было бы, прислушайся она в свое время к просьбе Карлотты Мэйфейр? Как развивались бы события, поступи она так, как хотела ее мать? Что было бы, если бы она не вернулась домой?

Майкл резко стряхнул с себя дрему. Сиделка, бережно приподняв правую ногу Роуан, втирала в кожу лосьон. Кожа Роуан показалась Майклу невероятно тонкой и прозрачной.

— Это защитит ее кожу от пересыхания, — пояснила сиделка. — Необходимо втирать лосьон регулярно. Напоминайте об этом другим сиделкам. Я сделала запись в карте. Но вы все равно проследите за этим.

— Обязательно, — откликнулся Майкл.

— Наверняка она была очень красивой женщиной, — сокрушенно покачивая головой, заметила сиделка.

— Она и есть красивая женщина, — возразил Майкл.

В голосе его не было ни обиды, ни возмущения. Он просто констатировал истину.

Глава 32

Мужчина хотел сделать это опять. А Эмалет не хотелось прекращать танцевать. Здание было совершенно пустым; кроме них двоих, в этот вечер больше никто не пришел. И танцевать ей удавалось только во сне. Эмалет открыла глаза. Он лежал рядом. Музыка, которую она слышала во сне, по-прежнему играла. Но мужчина настойчиво требовал своего. Он снова хотел этого. Снова хотел снять с нее брюки и войти внутрь ее тела. Она ничего не имела против. Но она должна спешить в Новый Орлеан. Это в самом деле важно. Ого, уже совсем темно. Судя по всему, наступила поздняя ночь. Звезды висят так низко над раскинувшимся за окнами полем, над болотами, над шоссе, вдоль которого тянутся тусклые ночные фонари. Надо скорее идти.

— Давай же, детка.

— Я же сказала, мы не сможем сделать ребенка, — объяснила она, поражаясь его непонятливости. — Ничего не получится.

— Так это же здорово, лапочка. Если нам с тобой что-то совершенно не нужно, так это ребенок. Давай немного позабавимся, сладкая моя девочка. Может, лучше выключить музыку? Не хочешь выпить молочка? Я принес тебе прекрасного свежего молочка. Помнишь, ты сказала, что его любишь? Я и мороженого тебе принес.

— Вот это здорово, — довольно пробормотала Эмалет. — Сделай музыку потише.

Лишь после этого она смогла двигаться. Теперь музыка звучала едва слышно. И все же она пульсировала прямо в голове Эмалет, билась, трепетала там, словно играющая в пруду рыба. Музыка щекотала ей мозги, но не поглощала ее целиком.

Эмалет отвернула крышку большой пластиковой бутылки и принялась жадно пить. Какое чудесное молоко. Конечно, с материнским его не сравнить. Но все равно очень вкусное. Как жаль, что у матери больше не осталось ни капли молока. Ей так хотелось припасть к материнской груди. Так хотелось лежать в теплых объятиях и сосать, сосать… И за то время, что она провела вдали от матери, желание это не притупилось. Напротив, становилось все более острым. Когда Эмалет вспоминала о матери, она едва сдерживала слезы.

Но она высосала из материнской груди все молоко, до последней капли. Она выросла. Теперь она большая. И она покинула мать лишь потому, что не могла поступить иначе.

Хорошо бы те добрые коричневые люди нашли маму. Хорошо бы они похоронили ее как полагается. Может, они даже споют над ее могилой и украсят холмик цветами. Мама больше никогда не проснется. Мама больше никогда не заговорит. Ее грудь никогда не наполнится молоком. Мама отдала ей все, что могла.

Теперь мама мертва. Эмалет должна найти Майкла, должна исполнить мамину просьбу. Чувство любви и нежности овладело ею, когда она вспомнила о Майкле. Ведь его любила мама. А потом Эмалет отправится в Доннелейт. Может быть, отец уже ждет ее там?

Эмалет пила и пила. Мужчина смеялся, глядя на нее. Он опять повернул ручку приемника, сделав музыку громче. Бум, бум, бум. Эмалет выпустила из рук бутылку и вытерла губы. Ей пора идти.

— Пока, — сказала она.

— Погоди, лапочка. Куда ты так спешишь?

Он опустился рядом с ней, осторожно убрав подальше бутылку с остатками молока.

— Хочешь мороженого? Обычно те, кто любит молоко, обожают мороженое.

— Я никогда раньше его не пробовала, — призналась Эмалет.

— Неужели? Детка, тебе очень понравится, — пообещал мужчина, открывая пакет. Он принялся кормить Эмалет с маленькой белой ложечки. Да, этот новый вкус, такой восхитительно сладкий, еще больше напоминал вкус материнского молока. Упоительное воспоминание заставило Эмалет вздрогнуть. Она забрала у него картонную коробку и стала есть сама, довольно урча и напевая. Музыка и вкус мороженого сливались воедино. Они вновь поглотили весь мир. Эмалет попыталась стряхнуть наваждение. Она здесь, в маленьком домике посреди леса. Сидит на полу, а рядом с ней какой-то человек. Все танцоры уже ушли. Он хочет сделать с ней это. После того как он сделал это первый раз, на полу осталась кровь. Эмалет коснулась засохшего пятна.

— Он умер. Сразу умер.

— О чем ты, детка? Кто умер?

— О ребенке. Я не могу делать детей с мужчинами. Только с отцом.

— Детка, что за ужасы ты говоришь! Такие жуткие тайны лучше держать при себе.

Она не поняла, что он имеет в виду. Но он был счастлив. Он был с ней так добр. Он считал ее красивой. Правда, об этом он не говорил, но в словах не было нужды. Она все понимала по его глазам. Музыка могла играть или молчать, но взгляд мужчины неизменно светился восхищением. Ему нравился исходивший от нее молочный запах. Благодаря этому запаху он чувствовал себя моложе.

Мужчина потянул Эмалет за руку, заставив встать. Коробка с мороженым упала на пол. Ей было приятно, когда он сжал ее в объятиях. Так приятно качаться туда-сюда, туда-сюда. Так раскачивался колокол, который созывал людей в долину.

«Слышишь звон, изгоняющий дьявола? Слышишь звон?»

Он крепче стиснул ее в объятиях, прижав к своей крепкой груди. Странное, сладостное чувство.

— О, у меня появилось свое молоко, — прошептала она и слегка подалась назад, пытаясь прогнать прочь музыку, звучавшую в голове. — Посмотри.

Она торопливо расстегнула рубашку и нажала на один из сосков.

На розовой коже выступила крошечная капля молока. Она знала, что пить свое собственное молоко нельзя. Ей хотелось к матери, хотелось любви и ласки. Но надо же, в ней только что умер маленький ребенок, и сразу появилось молоко. Но если мужчина прекратит попытки делать с ней детей, молоко исчезнет. А если не исчезнет? Все равно. Когда они с отцом соединятся, чтобы выполнить свое предназначение, ей понадобится молоко — груди, полные молока… Из ее чрева выйдут дети. Красивые, сильные дети. И все они захотят молока. Она будет рожать и рожать, пока долина вновь не наполнится жителями, как это было в давние времена, когда люди приехали с островов.

Эмалет выскользнула из его объятий, опустилась на колени и подняла с пола бутылку с молоком. Музыка завораживала ее, лишала способности двигаться. Музыка заставляла ее забыть обо всем.

Она пила и пила, пока в бутылке не осталось ни капли.

— Ну, лапочка, такой любительницы молока я еще не встречал.

— Да, я очень люблю молоко, — согласилась она и сразу забыла, что он только что сказал.

Музыка. Надо выключить музыку. Мужчина заставил ее опуститься на пол.

— Давай, киска, сделаем это еще раз.

— Хорошо. Но у меня опять потечет кровь, и ничего больше. — Груди ее слегка болели. Но, вероятно, так было надо. — Я сказала, мы не сможем сделать ребенка.

— Скажи мне лучше, детка, почему ты такая сладкая. Никогда прежде я не встречал такой чудной девчонки. Никогда… никогда…

Глава 33

Собрание родственников в столовой началось ровно в час дня. Сиделки обещали немедленно позвать Майкла, если в состоянии Роуан произойдут хотя бы малейшие перемены.

В это время дня столовую заливали потоки света. Лучи солнца врывались не только через окна, выходящие на юг, в сад, но даже и через то единственное окно, что выходило на север, на улицу. При дневном свете на фресках, изображающих пейзажи Ривербенда, можно было разглядеть куда больше подробностей, чем при электрическом. На буфете сверкал безукоризненно начищенный серебряный кофейник. Дополнительные стулья, которых потребовалось множество, тесно стояли вокруг овального стола.

После того как члены семьи расселись, в комнате повисло напряженное молчание. Первым его нарушил доктор.

— На данный момент состояние Роуан можно расценивать как стабильное, — сообщил он. — Она хорошо переносит питание жидкостями. Результаты анализов крови, как и прочих исследований, доказывают, что внутренние органы больной работают нормально. К тому же у нее сильное сердце. Увы, при всем этом у нас нет никаких надежд на ее выздоровление. Однако же, согласно желанию Майкла, мы не будем рассматривать перспективы больной как абсолютно безнадежные. Соответственно, мы должны не только ухаживать за Роуан, но и проводить разнообразные мероприятия, которые могут стимулировать ее нервную систему. Неплохо, если в комнате время от времени будет звучать музыка. Там можно включать телевизор или радио, а также негромко разговаривать — разумеется, на отвлеченные, спокойные темы. Ежедневно Роуан следует делать легкий массаж и разминать ее конечности. Сиделкам дано распоряжение содержать в порядке и тщательно причесывать ее волосы, а также по мере надобности подстригать и подпиливать ей ногти. Короче говоря, мы намерены заботиться о ней так, словно она пребывает в полном сознании. Бесспорно, Роуан заслуживает самого лучшего отношения. И мы сделаем для нее все, что от нас зависит.

— Но Роуан может очнуться, — подал голос Майкл. — Она жива, а это значит…

— Да, — кивнул головой доктор. — В этой жизни нет ничего невозможного. И все же вероятность того, что Роуан очнется, мягко говоря, чрезвычайно слаба.

Тем не менее по вопросу, касавшемуся Роуан, собравшиеся с легкостью пришли к соглашению. Необходимо делать все возможное для восстановления ее здоровья. Лили и Сесилия, проведя ночь у постели Роуан, имели возможность своими глазами убедиться, что она безнадежна. Тем не менее обе утверждали, что нельзя пренебрегать ни одним из существующих средств. Беатрис заявила, что Роуан, несомненно, способна ощущать проявляемую по отношению к ней любовь и заботу. Майкл упомянул, что за все время их совместной жизни так и не выяснил, какая музыка нравится Роуан. Может, кто-нибудь из родственников осведомлен на этот счет лучше, чем он?

Слово снова взял доктор.

— Мы будем продолжать внутривенное питание, пока организм Роуан способен усваивать жидкую пищу. Однако может наступить время, когда он утратит эту способность. Не исключено также возникновение проблем с почками и печенью. Но пока волноваться об этом преждевременно. Мы следим за тем, чтобы Роуан получала все необходимые питательные вещества. Сегодня утром, по словам сиделки, больная даже высосала немного жидкости через соломинку. Завтра мы повторим попытку напоить ее таким способом. Но даже если попытка окажется удачной — в чем я сомневаюсь, — основное питание больной по-прежнему будет осуществляться путем внутривенных вливаний.

Все согласно закивали головами.

— Она выпила всего несколько капель, — уточнила Лили. — Значит, у нее сохранился сосательный рефлекс, с которым ребенок появляется на свет.

— И все же это хороший знак! — с пылом воскликнула Мона. — Так или иначе, это сдвиг к лучшему. Наверное, Роуан понравился вкус жидкости, которой ее поили через соломинку.

— Конечно, ей не все равно, чем питаться, — вставил Пирс. — Мы должны периодически…

Тут доктор вскинул руку, призывая собравшихся к вниманию.

— Если сердце Роуан остановится, мы не будем пытаться вновь привести его в движение, — сказал он. — Согласно ее желанию, нам следует отказаться от любых реанимационных мер. Именно поэтому мы не станем делать ей стимулирующих инъекций, давать кислород и подключать к аппарату искусственного дыхания. Кстати, в ее спальне такого аппарата нет. Иными словами, мы не будем противиться Божьей воле и позволим ей умереть. И, раз об этом зашел разговор, я должен сказать следующее. Роуан не может находиться в таком состоянии долго. Сердце ее готово остановиться в любую минуту. Конечно, известны случаи, когда подобные больные жили годами. Некоторые из них даже приходили в себя. А другие, впав в кому, умирали через несколько дней. Одно мы можем сказать сейчас с уверенностью: организм Роуан, серьезно пострадавший от патологической беременности и недостаточного питания, успешно восстановил свои функции. Что же касается мозга… увы, мозг не обладает способностью к регенерации.

— Но если мы будем всячески поддерживать ее жизнь, она может дотянуть до того времени, когда будут изобретены новые средства, восстанавливающие деятельность мозга, — убежденно заявил Пирс.

— Полностью с вами согласен, — снисходительно улыбнулся доктор. — Хотя, разумеется, мы не будем ждать новых открытий и прямо сейчас начнем использовать все достижения современной медицины. Уже завтра мы вызовем для консультации лучших неврологов. Коль скоро мы имеем возможность пригласить для осмотра Роуан ведущих специалистов, значит, мы этой возможностью воспользуемся. Если приглашенные светила предложат какие-то новые способы лечения, мы испробуем эти способы. Не исключено, что мы прибегнем к хирургическому вмешательству или иным эффективным методам воздействия на мозг. Но вынужден вам напомнить, друзья мои: вероятность того, что Роуан придет в себя, действительно ничтожна. Во всем мире множество больных находятся в коматозном состоянии, и редко кто из этого состояния выходит. Как это ни печально, электроэнцефалограмма подтверждает, что мозг Роуан практически полностью мертв.

— А может, ей пересадить кусочек донорского мозга? — неуверенно предположил Джеральд.

— Я готова быть донором, — тут же выпалила Мона. — Возьмите у меня сколько угодно мозговых клеток. Мне этого добра не жалко. У меня их всегда было больше, чем надо.

— Сейчас неподходящее время для шуток, Мона, — обиделся Джеральд. — Я всего лишь задал простой вопрос и…

— Я не шучу, — отрезала Мона. — Я всего лишь предлагаю всем обожаемым родственникам не выказывать свою необразованность и воздержаться от глупых замечаний. Между прочим, по этому вопросу существует уйма книг. К вашему сведению, пересадка мозга не делается вообще. По крайней мере, такая, в какой нуждается Роуан. Она обречена на растительное существование! Неужели вы все этого еще не поняли?

— К несчастью, это правда, — мягко заметил доктор. — Возможно, в состоянии Роуан и произойдут незначительные сдвиги к лучшему. Но они ничего не изменят по сути. Конечно, мы будем надеяться на чудо и молить о нем Господа. Но, не исключено, придет пора, когда мы вынуждены будем совместно принять решение о прекращении внутривенного питания больной. Я подчеркиваю, что в данный момент подобное решение можно расценивать как убийство. В любом случае сейчас говорить об этом не стоит.

Закончив обсуждение вопроса, доктор обменялся рукопожатиями с некоторыми членами семьи, выслушал многочисленные благодарности и вышел из столовой.

Райен занял освободившееся место во главе стола. Вид у него был не такой усталый, как вчера. Ему явно не терпелось сообщить последние новости.

Впрочем, эти новости заключались главным образом в отсутствии новостей. Пролить свет на обстоятельства похищения и заточения Роуан по-прежнему не удалось. К счастью, на женщин семейства Мэйфейр больше никто не покушался. Было решено сообщить властям некоторые ограниченные сведения об «этом человеке».

— По описанию был сделан его портрет, который Майкл нашел весьма похожим. Художник добавил ему длинные волосы, бороду и усы, о которых упоминали свидетели. Мы собираемся объявить международный розыск. Но ни один из нас, повторяю, ни один из собравшихся сейчас в этой комнате не должен обсуждать эту проблему за пределами семейного круга. Мы можем делиться необходимой информацией лишь с агентами, которые проводят расследование.

— Разговорами о всяких там духах, дьяволах и привидениях мы лишь заведем расследование в тупик, — пробурчал Рэндалл.

— Без сомнения, мы имеем дело с человеком, — вновь взял слово Райен. — С человеком, который говорит, ходит и одевается в точности так, как все другие люди. Мы имеем веские основания предполагать, что он похитил Роуан и содержал ее в принудительном заточении. Для того чтобы предъявить ему это обвинение, нет необходимости в каких-либо химических анализах и генетических экспертизах.

— Значит, вы считаете необходимым утаить образцы его крови, которыми мы располагаем? — вставила Мона.

— Именно так, — кивнул Райен. — Когда этот человек будет пойман, придет пора и для анализов. Никто тогда не посмеет упрекнуть нас в диких измышлениях. Ведь в руках у нас будет неопровержимое живое доказательство. А сейчас Эрон хочет сообщить кое-что всем нам.

Майкл уже успел заметить, что Эрон явно пребывает в подавленном и угрюмом настроении. На протяжении всего собрания он не проронил ни слова. Потупившись, он сидел рядом с Беатрис, которая накрыла его руку своей, словно пытаясь защитить. Одет он был в довольно мрачный костюм темно-синего цвета, который вполне соответствовал стилю всех прочих членов семьи. От своего старомодного пристрастия к твиду он, похоже, отказался. Эрон больше не походит на англичанина и выглядит как коренной южанин, решил Майкл. Эрон молча покачал головой, словно пытаясь выразить всю серьезность стоявшей пред ними проблемы, и наконец заговорил:

— Думаю, то, что я скажу, отнюдь не вызовет у вас удивления. Я разорвал все связи с орденом Таламаска. Вне всякого сомнения, деяния и поступки членов этого ордена таковы, что семья Мэйфейр более не может питать к ним доверие. Я прошу вас всех отныне рассматривать Таламаску как враждебную организацию и отказаться от любых контактов с теми, кто представляет интересы этого ордена.

— Поверьте, в том, что случилось, нет вины Эрона, — уточнила Беатрис.

— Как интересно слышать подобное заявление из ваших уст, — неприязненным тоном изрек Филдинг. Все это время он, подобно Эрону, хранил угрюмое молчание, и теперь его голос, как всегда звучный и властный, привлек всеобщее внимание. Коричневый, в тонкую розовую полоску костюм казался таким же старым, как и его владелец. Судя по всему, Филдинг вознамерился воспользоваться привилегией стариков: без обиняков сказать то, что думает.

— Вы хотя бы отдаете себе отчет в том, что вся эта заваруха началась из-за вас? — обратился он к Эрону.

— Это неправда, — спокойно, но твердо возразил Эрон.

— Нет, правда, — возвысил голос Филдинг. — Вы общались с Дейрдре Мэйфейр еще в то время, когда она была беременна Роуан. И вы…

— Подобные обвинения сейчас совершенно неуместны и безосновательны, — перебил старика Райен. Он явно был полон решимости предотвратить семейную ссору. — Наша семья располагает исчерпывающими сведениями обо всех, кто вследствие брачных уз или каким-либо другим путем получает допуск в наш круг. И, хотя мне неловко об этом говорить, когда Эрон Лайтнер появился здесь, мы немедленно собрали о нем подробную информацию. Он не имеет отношения к случившемуся. Он действительно ученый, который на протяжении ряда лет вел наблюдения за жизнью нашей семьи, так как исследовал некоторые явления, связанные с семейной историей Мэйфейров. С самого начала Эрон был предельно искренен и никоим образом не пытался ввести нас в заблуждение.

— Ты уверен в этом? — спросил Рэндалл. — Не забывай, об истории собственной семьи мы имеем представление со слов этого человека. Именно он познакомил нас с содержанием секретного досье Мэйфейрских ведьм. Кстати, на мой взгляд, орден Таламаска выбрал довольно дикое название для… ну, скажем так, некоторых представительниц нашей семьи. А теперь все мы оказались втянутыми в весьма значительные неприятности. Неприятности, которые имеют самое непосредственное отношение к этому пресловутому досье.

— О, я вижу, вы с Филдингом склонны обвинять во всем Эрона, — звонким, напряженным голосом, так не похожим на ее обычное мягкое контральто, произнесла Беатрис.

— Подобные обвинения нелепы, — негромко заметила Лорен. — Неужели вы и в самом деле думаете, что Эрон Лайтнер несет ответственность за события, которые он всего лишь описал в составленной им истории семейства? Вы что, лишились памяти и рассудка? Забыли о том, что сами видели и слышали?

— В пятидесятых годах Карлотта попыталась выяснить, что представляет собой орден Таламаска, — перебил ее Райен. — И, насколько я помню, отношение ее к этой организации было отнюдь не дружественным. Она искала лишь законный повод, чтобы начать атаку на орден. Однако найти такой повод ей не удалось. Из этого следует, что никакого заговора Таламаски против нашей семьи не существует.

В голосе вновь взявшей слово Лорен звучала такая уверенность, что все остальные смолкли, прислушиваясь к ее словам.

— Я не вижу никакого смысла тратить время на подобные споры, — заявила она. — Задачи, которые стоят перед нами сейчас, предельно просты. Мы должны заботиться о Роуан. И мы должны найти «этого человека» — или как там его лучше назвать?

Она поочередно обвела взглядом всех родственников, сначала пристально всматриваясь в лица тех, кто сидел справа от нее, потом тех, кто располагался слева.

Наконец Лорен посмотрела на Эрона и продолжила:

— Уверена, сведения, которыми располагает орден Таламаска, окажут нам бесценную помощь. Благодаря этим сведениям мы сможем проследить историю нашей семьи. Все факты, поддающиеся проверке, будут проверены. В нашей семейной истории не должно оставаться противоречий и темных мест.

— Что за ерунду ты несешь?! — возмутился Рэндалл. — Каким образом можно проверить идиотские измышления вроде тех, что…

— Я говорю не об измышлениях, а об исторических фактах, — отрезала Лорен. — О достоверных сведениях, которые упоминаются в хрониках и документах. Например, о портрете Деборы кисти Рембрандта. Его подлинность, да будет вам известно, установлена. Документы, касающиеся голландца Петира ван Абеля, до сих пор хранятся в Амстердаме. Наша семья располагает копиями этих документов. Но я не собираюсь сейчас долго рассуждать об этих свидетельствах или об ордене Таламаска. Достаточно сказать, что члены ордена были чрезвычайно полезны нам в период исчезновения Роуан. Именно они выяснили, что Роуан и Лэшер ездили в Доннелейт. Именно они предоставили нам подробное описание внешности этого существа. Кстати, впоследствии нанятые нами детективы подтвердили точность этого описания. Я очень сомневаюсь, что какая-либо другая организация, будь то религиозная, научная или юридическая, оказалась бы нам столь же полезной. Но… вы сами слышали, Эрон предостерегает нас от дальнейших контактов с Таламаской. Полагаю, у него есть на то веские причины. И, думаю, нам стоит внять его предупреждениям.

— Кое о чем ты предпочла умолчать, — пробурчал Филдинг. — Например, о том, что произошло с доктором Ларкиным.

— Об этом никому из нас ровным счетом ничего не известно, — вступил в разговор Райен. — Доктор пропал бесследно. Лорен совершенно верно обрисовала ситуацию. Мы не располагаем фактами, позволяющими обвинить Таламаску в злом умысле против нашей семьи. Так или иначе, все наши контакты с орденом осуществлялись исключительно через Эрона. Эрон наш верный и преданный друг. А теперь, женившись на Беатрис, он стал членом нашей семьи.

— Да, удобно устроился, — усмехнулся Рэндалл.

— Какой ты идиот, — не смогла сдержаться Беатрис.

— Хватит препираться! — отрезала Мона.

— Да-да, не надо портить друг другу нервы, — немедленно подхватил Райен. — Сейчас у нас и так достаточно поводов для беспокойства.

В отличие от большинства сидевших за столом Райен, судя по всему, понимал, как неуместны сейчас внутрисемейные раздоры. А может, взгляд изумрудно-зеленых глаз Моны, удлиненных, как глаза василиска, полностью заворожил его, подчинил, вынудил вторить ее словам. Так или иначе, Райен одобрительно погладил Мону по руке и заговорил снова:

— Эрон, который, повторяю, является нашим верным другом и родственником, настоятельно посоветовал нам не иметь больше дела с орденом Таламаска. И, думаю, нам не стоит пренебрегать этим советом.

Вновь несколько человек заговорили одновременно. Лили выразила желание узнать, почему Эрон находился в столь жесткой зависимости от приказов ордена. Сесилия торопилась напомнить о некоем человеке из Таламаски, который, по словам соседей, приставал к ним с расспросами. Энн-Мэри хотела, «чтобы кто-нибудь внес ясность во всю эту путаницу».

Лорен сделала жест рукой, призывая родственников к молчанию.

— Таламаска располагает исчерпывающими медицинскими сведениями, — сообщила она. — Они отказались делиться с нами информацией по этому вопросу. Если бы вы дали Эрону возможность спокойно высказаться, он наверняка объяснил бы нам, какую позицию сейчас занимает орден. Но вы ведь не желаете его слушать. Так или иначе, всем нам следует руководствоваться несколькими простыми правилами. Во-первых, не отвечать на вопросы посторонних. Во-вторых, соблюдать все необходимые меры предосторожности. В-третьих, сообщать в офис компании о любом проявлении активности со стороны членов ордена. — Лорен наклонила голову и добавила, выразительно понизив голос: — Мы должны сомкнуть свои ряды!

После того как она закончила, в комнате повисло напряженное молчание.

— Майкл, а что скажешь ты? — нарушила тишину Лорен. Майкл никак не ожидал, что она к нему обратится. Он наблюдал за дискуссией отстраненно, словно за бейсбольным или футбольным матчем или даже за шахматной игрой. Мысли его были заняты воспоминаниями о Джулиене, о разговорах с ним. Вопрос Лорен застал его врасплох. Открывать свои истинные намерения перед родственниками у него не было ни малейшего желания. Он понимал, что это лишь породит дополнительные проблемы. Однако же слова сами собой сорвались с его губ:

— Я положу конец этому человеку. Как только он будет найден, я убью его. Никто и ничто меня не остановит.

Рэндалл что-то возбужденно воскликнул.

И Филдинг тоже.

Но Майкл предостерегающе поднял руку.

— А сейчас я ухожу. Я должен быть рядом с женой. Я хочу, чтобы она поправилась. Мое место возле нее.

— Погоди, осталось совсем немного. Я лишь кратко ознакомлю вас с ходом расследования, — остановил его Райен.

Он открыл свою большую кожаную папку и извлек оттуда несколько листов бумаги, покрытых печатными строчками.

— Вот, в этом сообщении говорится, что около того места в Сент-Мартинвиле, где была найдена Роуан, не обнаружено ни крови, ни человеческих тканей. Если, как предполагают доктора, у нее произошел выкидыш, никаких следов не осталось.

Правда, это довольно многолюдный участок парка, — продолжал Райен. — А в тот день, когда все это случилось, по меньшей мере дважды лил сильный дождь. И еще один дождь прошел на следующий день. Мы отправили двух опытных детективов с заданием еще раз тщательно обыскать местность. Но на данный момент не имеем никаких фактов, позволяющих судить о том, что же все-таки имело место в действительности. Разумеется, детективы будут искать не только следы выкидыша. Они расспросят всех, кто живет поблизости. Вдруг кто-нибудь видел Роуан или нечто такое, что даст нам ключ к разгадке тайны.

Родственники закивали головами в знак согласия.

— А теперь, Майкл, мы оставим вас с Эроном здесь, а сами отправимся в центр города, в главный офис компании. Нам предстоит решить некоторые вопросы относительно легата и Моны. Если не возражаешь, вечером мы вернемся.

— Конечно, не возражаю, — поспешно ответил Майкл. — Вы мне ничуть не мешаете. У нас здесь все идет своим порядком. Гамильтон наверху, с сиделками. Никаких затруднений не возникает.

— Майкл, мне непросто задать тебе этот вопрос, — раздался смущенный голос Лорен. — И все же я должна спросить. Тебе известно, где находится знаменитый изумруд Мэйфейров?

— Ох, Господи помилуй! — сокрушенно вздохнула Беа. — Не понимаю, зачем вспоминать об этом проклятом камне.

— Вспомнить о нем необходимо, — ледяным тоном возразила Лорен. — Этот камень является важной частью наследия. Мы должны отыскать его. Его законное место — на шее преемницы.

— Я бы решил вопрос с этим изумрудом попросту, — заявил Филдинг. — Взял бы и заменил его красивой зеленой стекляшкой от Вулворта. Но я слишком стар для того, чтобы к моему мнению прислушивались.

— Насколько мне известно, Стелла уже пыталась заменить алмаз подделкой, — холодно изрек Рэндалл. — Помните случай, когда она бросила что-то в воду с парома во время праздника Марди-Гра? Может, то была подделка, может — настоящий изумруд.

— Не сомневаюсь, что она бросила в воду именно подделку, — непререкаемым тоном заявила Лорен.

— Я не имею ни малейшего понятия о том, где изумруд, — произнес Майкл. — Лорен, ты спрашивала меня об этом еще в клинике, когда я лежал там с сердечным приступом. Но я ни разу в жизни не видел этот знаменитый камень. Полагаю, в доме вы уже искали.

— Да, мы обыскали весь особняк, — подтвердил Райен. — Но мы могли не знать о каких-то тайниках.

— Возможно, изумруд у него. У «этого человека», — тихонько предположила Мона.

Ответом ей было молчание.

— Это вполне вероятно, — подал наконец голос Майкл. Губы его тронула едва заметная улыбка. — Этот… человек вполне мог взять камень. Возможно, он считает, что изумруд по праву принадлежит ему. Но утверждать с уверенностью мы не можем…

Майкл смолк, стараясь сдержать неуместную усмешку. Предположение Моны неожиданно показалось ему очень забавным. Подумать только, Лэшер разгуливает по свету с изумрудом в кармане! Может, он попытается продать драгоценный камень? Вот будет потеха.

Собрание подходило к концу. Беа намеревалась вернуться на Амелия-стрит. Остальные собирались поехать в центр города.

Мона стремительно обняла Майкла, поцеловала в щеку и резко отвернулась, словно не желая встретить его недоумевающий или укоряющий взгляд. Он замер в растерянности, на мгновение одурманенный ее сладким ароматом. Теперь, после того как она отскочила от него, ему казалось, что рядом с ним — зияющая пустота.

Беатрис торопливо поцеловала Майкла, затем попрощалась со своим новоиспеченным мужем, пообещав вечером заехать за ним и, кстати, заставить Майкла что-нибудь съесть.

— Все вокруг только и делают, что заставляют меня поесть, — улыбнулся Майкл. — С тех пор как Роуан исчезла, я постоянно слышу: «Поешь, Майкл, тебе надо подкрепить свои силы…»

Через несколько мгновений столовая опустела. Тяжелая дверь хлопнула в последний раз. По дому пробежала знакомая легкая дрожь. В подобные моменты Майклу всякий раз казалось, что старый дом вот-вот развалится, хотя он понимал, что такой угрозы не существует.

Эрон по-прежнему сидел напротив Майкла, повернувшись спиной к окну и опершись локтями о стол.

— Я так рад за вас и Беа, — нарушил молчание Майкл. — А вы получили записку, которую я послал вам с Юрием? Прочли стихотворение?

— Да, конечно, Юрий все передал мне. Майкл, вы должны подробно рассказать мне о Джулиене. Обо всех ваших встречах и о том, что вы услышали от него. Прошу вас, будьте со мной откровенны. Как с вашим искренним другом, а не как с излишне любопытным пронырой, прибывшим из-за океана.

Майкл улыбнулся.

— Я расскажу вам все без утайки, не сомневайтесь. Я и сам устал держать это в себе. Кое-что из наших разговоров с Джулиеном я даже записал, чтобы ничего не забыть. Но правда состоит в том, что Джулиен приходил ко мне с одной-единственной целью. Он хотел меня предупредить. Сообщить, что именно я должен остановить… это существо. Убить его. Джулиен уверен, что это предназначение выпало именно мне.

Судя по вспыхнувшим глазам Эрона, слова Майкла чрезвычайно заинтересовали его.

— А как поживает ваш друг Юрий? — осведомился Майкл. — Он ведь по-прежнему в хороших отношениях с нашей семьей?

— В прекрасных, — заверил его Эрон. — Сейчас он наверняка на Амелия-стрит. Он не оставляет попыток взломать файлы ордена. Мона любезно позволила ему пользоваться своим компьютером сколько угодно. И вот он пытается войти в контакт со старшинами. Но они упорно не отвечают на его запросы. Боюсь, сложившаяся ситуация для него мучительна.

— Но не для вас.

На минуту Эрон задумался, а потом медленно произнес:

— Нет, не для меня. По крайней мере, не в такой степени…

— Рад слышать это, — заметил Майкл. — Кстати, у Джулиена были сильные подозрения относительно ордена Таламаска. Думаю, вы догадались об этом, прочтя мою записку. Мы с Джулиеном говорили о многом. Но в общем все сказанное им сводилось к одному: это существо представляет огромную опасность. Его хитрость и вероломство не знают пределов. Его необходимо уничтожить. И при первой же возможности я убью его.

Эрон был явно поражен подобной решительностью.

— Но зачем уничтожать его, если он будет полностью находиться в нашей власти? Если мы будем содержать его там, где ему больше не удастся причинить кому-либо вред…

— Об этом не может быть и речи, — отрезал Майкл. — Прочтите стихотворение внимательнее. Обезвредить его можно одним-един-ственным способом. Убить его. И я это сделаю. А если вы не уверены в том, что это необходимо, поднимитесь наверх и взгляните на мою жену. Возьмите ее за руку. В том, что с ней стало, виноват только он. Он заслужил смерть. И я сумею с ним рассчитаться. Предсказание Эвелин и разговор с Джулиеном убедили меня в этом.

— Вы похожи на человека, только что обращенного в новую веру, — задумчиво произнес Эрон. — Непоколебимы в своей убежденности. Неделю назад вы пребывали в отчаянии и думать не думали о таких решительных действиях. Правда, тогда вы были больны.

— Думаю, причина отчаяния заключалась не в моем физическом состоянии, а в том, что меня бросила жена. Тогда я был в этом совершенно убежден. И чувствовал, что вместе с женой утратил мужество и веру в себя. Но теперь я точно знаю, что Роуан оставила меня не по собственной воле.

— А сейчас я сам себе кажусь чем-то вроде святого Павла, которому по дороге в Дамаск предстало видение, — продолжал Майкл. — Вы понимаете, ведь из всех нас я единственный человек, который собственными глазами видел это существо и даже говорил с ним. — Майкл рассмеялся коротким нервным смехом. — Гиффорд, Эдит, Алисия… я даже всех имен не помню. Короче, все они мертвы. А Роуан не может ни о чем рассказать. Так же как в свое время Дейрдре. Но я жив. Я в полном сознании. Я знаю, как он выглядит. Знаю, как звучит его голос. И именно ко мне приходил Джулиен. Вы правы, Эрон, я верю в свое предназначение со всем пылом новообращенного. А может быть, с пылом святого.

Майкл сунул руку в карман курки и вытащил медаль, которую вернул ему Райен, ту самую медаль, которую в первый день Рождества Гиффорд нашла около бассейна.

— Помните, вы подарили ее мне? — сказал он, протягивая медаль Эрону. — Здесь изображен святой Михаил, который всаживает свой трезубец в демона. Видите, как демон извивается и корчится? Наверняка святому Михаилу пришлось нелегко. Скоро я узнаю на собственном опыте, трудно ли убивать демонов.

— Скажите, а Джулиен считает его своим врагом? Насколько я понял, в этом вы уверены?

Майкл вместо ответа тяжело вздохнул. Его вдруг охватило неодолимое желание вернуться наверх, к Роуан.

— Интересно, что скажут сиделки, если я улягусь рядом с Роуан в постель? — пробормотал он. — Если я устроюсь у нее под боком и сожму ее в объятиях, они наверняка возмущенно завопят. Как вы думаете?

— Вы у себя дома, — пожал плечами Эрон. — И вы можете лечь рядом с женой, если хотите. Можете приказать сиделкам выйти из комнаты.

Майкл покачал головой.

— Если бы я только знал, что Роуан тоже этого хочет. Если бы я мог сейчас угадать ее желания.

На несколько мгновений Майкл погрузился в задумчивость.

— Эрон, — наконец произнес он. — Будь вы на месте этого существа — Лэшера, как бы вы поступили? Куда бы вы сейчас направились?

Эрон бросил на него удивленный взгляд.

— Понятия не имею, Майкл. Мне трудно поставить себя на его место. Скажите лучше, почему Джулиен так уверен, что Лэшер — это воплощение зла. Я должен знать все, что сообщил вам Джулиен.

— Джулиен решил выяснить, каково происхождение Лэшера. Он отправился в Доннелейт, исследовал древние развалины. Там сохранились остатки языческого каменного круга, но Джулиена интересовало другое. В первую очередь его занимал собор. Собор, возведенный в честь святого по имени Эшлер. В давние времена его чтили шотландские горцы. Это существо имеет какое-то отношение к ранней поре христианства в горной долине. Имеет отношение к святому Эшлеру.

— Эшлер… Эшлер… — негромко повторил Эрон. — Я знаком с историей святого Эшлера. В архивах Таламаски хранятся материалы о нем, написанные по-латыни. Я прочел их все, но никак не связывал эту информацию с нашим семейным делом. Ох, если бы только Юрию удалось получить доступ к файлам ордена. И каким же образом Лэшер связан с этим святым?

— Этого Джулиену не удалось узнать. Поначалу он думал, что его давний знакомый и есть святой, превратившийся в призрака, исполненного жажды мщения. Но на самом деле все не так просто. И все-таки Лэшер ведет свое происхождение именно из этих мест. Порой он утверждает, что сошел с небес, порой — что вырвался из ада. Но все это ложь. Свой мрачный путь он начал в горной долине Доннелейт. — Майкл немного помолчал и спросил: — А что вам известно о святом Эшлере, Эрон? Вы сказали, что ознакомились с материалами о нем.

— Это старинная шотландская легенда. Скорее языческая, чем христианская, — пояснил Эрон. — Майкл, но почему вы не рассказали мне обо всем этом раньше?

— Сейчас я рассказал вам, Эрон, но ничего не изменилось. Я по-прежнему намерен его убить. Когда он будет мертв, мы вдоволь покопаемся в его темном прошлом. Так что еще вы знаете об Эшлере, шотландском святом?

— Ну-у… если мне не изменяет память… Согласно легенде, святой Эшлер возвращается на землю каждые сто лет. Упоминание об этом часто встречается в книгах. Но я понятия не имел, что он ведет свое происхождение из Доннелейта. Вот, кстати, еще одна загадка. Почему о его происхождении ни слова не говорилось в собранных материалах? Ведь в традициях Таламаски не пренебрегать ни единой крохой информации. Мы относимся к фактам очень бережно. Однако мне ни разу не встретилось ни единого упоминания о Доннелейте. Поэтому у меня и создалось впечатление, что история этого святого не имеет отношения к занимающему нас делу.

— Прошу вас, расскажите об этом святом подробнее.

— Он обладает весьма специфическими физическими характеристиками. Время от времени на земле рождается некто, этими свойствами наделенный. И его объявляют очередным воплощением святого. Новым святым. Как вы понимаете, все это чистой воды язычество. Постулаты Католической церкви ничего подобного не допускают. Согласно учению Католической церкви, святые пребывают на небесах и отнюдь не имеют обыкновения время от времени обретать новую плоть.

Майкл кивнул головой. Губы его тронула легкая усмешка.

— Пожалуйста, запишите для меня все, что услышали от Джулиена, — попросил Эрон. — Мне это необходимо.

— Конечно запишу. Но помните, Эрон, что я сказал в самом начале нашего разговора. Джулиен явился ко мне с одной-един-ственной целью. Сообщить, что мне предстоит убить Лэшера. Не исследовать его физическую природу и происхождение, а уничтожить его. Стеретьс лица земли. — Майкл вновь сокрушенно вздохнул. — Я должен был сделать это еще в Рождество. Тогда у меня была возможность его убить. Но Роуан не хотела этого. Ее можно понять. Он только что появился на свет. Мы стали свидетелями тайны. И она не могла позволить, чтобы я эту тайну уничтожил. Думаю, так происходит всегда. Он обладает возможностью очаровывать людей. Подчинять их своей власти. Теперь он обрел плоть. И, как говорится в старой молитве, «и слово обрело плоть и ныне обретается между нами».

Эрон понимающе кивнул.

— Я должен кое-что сказать вам, Майкл, — произнес он. — Эти слова я множество раз твердил про себя, они звучали в моей душе. И вот, наконец, мне представился случай повторить их вслух. Мне следовало быть здесь в Рождество. Быть вместе с вами. Я не должен был оставлять вас наедине с ним. То есть наедине с ним и с Роуан.

— Она ни в чем не виновата.

— Да, конечно. Я прекрасно это понимаю. Я всего лишь хотел сказать, что должен был находиться рядом. И если это имеет для вас значение, Майкл, знайте: я готов сделать все, чтобы помочь вам.

Майкл пожал плечами.

— Разумеется, это имеет для меня значение. Но знаете, у меня сейчас какое-то странное чувство. Теперь, когда я все рассказал вам, мне наверняка будет легче справиться со своей задачей. Убить его. — Майкл прищелкнул пальцами и добавил: — В этом и заключалась моя главная проблема. Раньше меня пугала перспектива убийства.

Было восемь часов вечера. На улице царили тьма и холод. Стоило поднести руку к оконному стеклу, чтобы ощутить стужу, проникающую сквозь щели.

За ужином к ним с Эроном присоединился Юрий. Этим вечером Юрий собирался еще раз побывать на Амелия-стрит, поговорить с Моной. Когда он сообщил об этом, щеки его залила краска. Майкл прекрасно понимал почему. Юрий был явно неравнодушен к Моне.

— Когда я смотрю на нее, то вспоминаю себя в столь же юном возрасте, — запинаясь, пробормотал Юрий. — Она необыкновенная девушка. Обещала, что покажет мне, на что способен ее компьютер. И вообще, нам надо… поговорить.

Налицо все признаки влюбленности — смущение, стыдливый румянец, заикание. Удивительно, до чего велика сила маленькой Моны, подумал Майкл. И со всеми трудностями, связанными с положением наследницы, она справится играючи — так же, как справляется с прочими проблемами.

Майкл ощутил в сердце легчайший укол ревности. Но все-таки Юрий ему нравился — в нем ощущались искренность, надежность и чистота.

— Ему можно доверять, — вполголоса заметил Эрон, когда Юрий ушел. — Он джентльмен, и он понимает, что такое честь и достоинство. Рядом с ним Мона в полной безопасности. Так что вам нечего опасаться.

— Никто из нас не опасается за Мону, — так же тихо ответил несколько пристыженный Майкл. С пронзительной отчетливостью он вдруг вспомнил о наслаждении, которое испытал, сжимая Мону в объятиях. Вспомнил, с какой мучительной остротой он сознавал в этот момент собственную низость и недопустимость того, что происходит. Вспомнил, что тогда ему было на все наплевать.

На протяжении всей своей жизни Майкл очень редко совершал поступки, которые считал низкими и недопустимыми. Еще реже ему было на это наплевать.

Эрон поднялся в одну из спален наверху.

— Человеку в моем возрасте необходимо поспать после еды, — заметил он извиняющимся тоном.

Ему и в самом деле надо было прилечь. Вид у него был утомленный. К тому же Майкл уже передал ему содержание своих разговоров с Джулиеном и больше ничего не собирался рассказывать. Возможно, это было к лучшему, потому что Эрон несомненно нуждался в отдыхе.

«Мы с тобой остались вдвоем, Джулиен», — пронеслось в голове у Майкла.

Ничто не нарушало тишину, окутавшую дом.

Гамильтон отправился оплатить счета. Беа вернется позже. Лишь одна сиделка дежурила у постели Роуан. Клиника испытывала нехватку младшего медперсонала и прислать сейчас вторую никак не могла, даже за щедрую плату. Впрочем, весьма опытная помощница сиделки ожидала в комнате тети Вивиан, когда возникнет необходимость в ее услугах. Коротая время, она уже три четверти часа болтала по телефону.

До Майкла доносились лишь плавные переливы ее голоса, который то понижался до шепота, то возвышался вновь.

Он стоял у окна в гостиной и смотрел на задний двор. Темнота. Холод. Воспоминания. Барабанный бой. Человек, который улыбается в темноте. Внезапно Майкл вновь почувствовал себя ребенком. Ребенком, который не знает, что значит быть сильным. Ребенком, который никогда не ощущал себя в безопасности. Страх стучал в двери его детства. И защитить от этого страха его не мог никто, даже мать.

Барабанный бой и факелы, горевшие в ночь накануне праздника Марди-Гра, порождали в детской душе ужас. Когда мы состаримся, мы умрем. Нас больше не будет. Не будет. Майкл попробовал представить себя мертвым. Представить собственные кости, гниющие в земле. За прожитые годы подобное видение посещало его нередко. Да, придет время, и от меня останется лишь горсточка праха. В этом я уверен. Мало что в жизни внушает мне столь непоколебимую уверенность. Я умру. Меня положат в гроб. А может, зароют прямо в землю. Это не важно. Но я умру, в этом нет сомнений.

Ему послышалось, что помощница сиделки вскрикнула. Это было весьма странно. Потом до него донесся торопливый топот шагов по лестнице. Хлопнула входная дверь. Все это казалось ему таким далеким. Пусть люди приходят и уходят. Ему нет до них дела. Если бы Роуан стало хуже, его бы непременно позвали.

Тогда он, конечно же, опрометью бросился бы вверх по лестнице. Впрочем, что толку? Он не в состоянии ей помочь. Все, что он может, это быть рядом, когда она испустит последний вздох. Держать ее холодеющую руку. Припасть головой к ее груди и ощущать, как она медленно остывает. Откуда ему знать, как надо вести себя в подобных случаях? Никто никогда ему об этом не говорил. Так или иначе, руки ее будут коченеть в его руках, становясь все более холодными и твердыми. Да, сегодня утром, взглянув на ее ногти, ее прелестные розовые ногти, он заметил, что они посинели.

— Мы не стали покрывать ее ногти лаком, — сообщила сиделка. — Знаю, что вы на этом настаивали. Но делать это не стоит. Видите ли, мы должны следить, как изменяется цвет ее ногтей. Это может свидетельствовать о нехватке кислорода. У нее ногти очень красивой формы. Она вообще была красивой женщиной.

Вы это уже говорили, хотел он ответить. Но потом вспомнил, что слышал эти слова от другой сиделки. Все они не отличаются излишней деликатностью.

Майкл смотрел, как ветер качает кроны деревьев в саду, и по спине у него пробегали мурашки. Даже смотреть на улицу было холодно. Ему вовсе не хотелось стоять здесь в одиночестве, в пустой, холодной гостиной и смотреть в темноту. Ему хотелось быть рядом с Роуан, в теплой постели.

Майкл отошел от окна и неспешно пересек большую гостиную, пройдя под кипарисовой аркой — чудесным старинным украшением. Может, ему стоит подняться к Роуан и почитать ей вслух?

Почитать совсем тихо. Если ей не хочется слушать, она может не обращать внимания на его чтение. А может, включить для нее радио? Или виктролу Джулиена. Ведь сиделки, которая так невзлюбила виктролу, сейчас здесь нет.

И кстати, он вполне может выслать сиделок прочь из комнаты, не так ли? Мысль эта нравилась Майклу все больше. Возможно, в скором времени они вообще сумеют обходиться без сиделок.

Потом он увидел Роуан мертвой. Увидел ее холодной, посеревшей, недвижной и бездыханной. Он даже живо представил ее похороны. Хотя и не слишком отчетливо, без всяких подробностей. Просто видение, короткое, как вспышка молнии: гроб опускается в склеп. Так же как и гроб с телом Гиффорд. Только все это происходило здесь, на кладбище, что расположено в дальнем конце Садового квартала. Он сможет приходить сюда каждый день и опускать ладонь на мраморную плиту, зная, что всего несколько дюймов отделяют холодный мрамор от ее мягких белокурых волос.

Роуан… Роуан…

«Помни, сын мой…»

Майкл резко обернулся. Кто произнес эти слова? Длинный просторный холл был абсолютно пустым, гулким и холодным. В темной столовой тоже не было никого. Майкл напряг слух, надеясь уловить потусторонние звуки, долетевшие из иной реальности. Но неведомый голос смолк.

— Я буду помнить, — вслух сказал Майкл.

Ответом ему была тишина. Она окружала его со всех сторон. В тишине его слова прозвучали особенно громко. Они разбили ее, как камень, брошенный в пруд, разбивает зеркальную гладь воды. Но круги на воде исчезают быстро. Мгновение — и в доме вновь воцарилось безмолвие.

Рядом с Майклом не было ни одной живой души. Ни в столовой. Ни в холле. Ни на лестничной площадке. Он заметил, что свет в комнате тетушки Вивиан погас. Никто больше не говорил по телефону. Во всем доме пусто. И темно.

Вдруг он с потрясающей ясностью осознал, что совершенно один. Один с Роуан в покинутом всеми доме.

Нет, это невозможно. Майкл подошел к входной двери и открыл ее. Поначалу он глазам своим не поверил. У железных ворот не было никого. И на крыльце тоже. Человек, стоявший на противоположной стороне улицы, исчез. Сад, как и дом, был совершенно пуст и погружен в мрачное безмолвие. Лишь ветви дубов слегка покачивались в неподвижном свете уличных фонарей. Все вокруг казалось таким же заброшенным и нежилым, как в тот день, когда он увидел этот дом впервые.

— Куда подевались охранники? — спросил Майкл, непонятно к кому обращаясь. Он чувствовал, как им овладевает приступ паники. — Господи Боже, что происходит?

— Майкл Карри?

Слева от него внезапно возникла человеческая фигура. В темноте Майкл сумел лишь разглядеть, что у незнакомца светлые волосы. Человек сделал несколько шагов по направлению к Майклу. Он был на несколько дюймов выше Майкла. Майкл взглянул в его прозрачные бесцветные глаза.

— Вы посылали за мной? — Незнакомец говорил очень мягко и вежливо. — Примите мои соболезнования, мистер Карри.

— Посылал за вами? — дрогнувшим голосом переспросил Майкл. — Но кто вы такой? И что вы имеете в виду?

— Священник местного прихода позвонил мне в отель и передал, что вы хотите меня видеть. Поверьте, я очень сожалею о случившемся.

— Понятия не имею, о чем вы говорите. Где охранники, которые стояли у дома и у ворот? Куда они подевались?

— Священник отпустил их, — кротко и печально сообщил незнакомец. — Как только она умерла. По телефону он сказал мне, что в охранниках больше нет необходимости. А еще он попросил меня отправиться сюда и подождать вас у дверей. Сочувствую вашей утрате. Надеюсь, перед смертью она не испытывала ни боли, ни страха.

— О Господи, что за дурной сон! — простонал Майкл. — Роуан вовсе не умерла. Она в спальне наверху. О каким священнике вы все время твердите? Никакого священника здесь не было. Эрон! Эрон!

Он повернулся и бросился в непроглядную темноту холла. В течение нескольких мгновений он тщетно напрягал зрение, пытаясь различить красный ковер на лестнице. Наконец он добрался до ступенек, на одном дыхании взлетел наверх и перевел дух, лишь оказавшись перед закрытой дверью спальни.

— Господи Боже, она не могла умереть. Не могла. Они бы мне сказали.

Майкл отчаянно дергал за ручку, но дверь не открывалась. Он был готов высадить ее плечом.

— Эрон! Эрон! — вновь позвал он.

Раздался тихий щелчок. Ручка плавно повернулась, и дверь распахнулась, словно ей самой вдруг надоело упорствовать. У каждой двери в этом доме был свой характер и нрав; для того чтобы их открыть, к ним следовало приноровиться. Двери в Новом Орлеане никогда не отличались особой покладистостью. Летом они обычно разбухали от сырости и закрыть их бывало нелегко. Но сейчас дверь решила больше не мучить Майкла.

Он ворвался в комнату. Свечи, как и раньше, горели перед статуей Пресвятой Девы. Отблески маленьких огоньков играли на мраморной каминной доске, на шелковом балдахине над кроватью.

Эрон был рядом с ним. Эрон что-то говорил ему. Он произнес какое-то незнакомое имя — кажется, русское. Высокий блондин тоже был здесь. Майкл слышал его приглушенный, вкрадчивый голос:

— Но он хотел меня видеть, Эрон. Так мне передал священник. Мистер Карри просил меня прийти.

Майкл подошел к кровати. Комната освещалась лишь неровным светом свечей. Они горели на маленьком алтаре, и тень статуи Пресвятой Девы, как и прежде, танцевала и покачивалась на стене. Роуан по-прежнему лежала неподвижно, но грудь ее тихонько вздымалась под розовым шелком новой рубашки, в которую ее недавно переодели. Руки ее были повернуты ладонями кверху. Рот слегка приоткрыт. Майкл слышал ее дыхание. Она была жива. С ней не произошло никаких перемен — ни к лучшему, ни к худшему.

Майкл опустился на колени, уткнулся лицом в постель и разрыдался. Он схватил и крепко сжал руку Роуан, ощущая ее податливость и мягкость. Рука была холодная, и все же сквозь тонкую кожу явственно ощущалось живое человеческое тепло. Роуан была жива.

— Роуан, дорогая, дорогая, — лепетал он. — Я так испугался… Не договорив, он вновь расплакался, по-детски всхлипывая. Майкл плакал, даже не пытаясь сдерживаться. Он знал, что Эрон рядом, стоит у него за спиной. И тот, другой человек, тоже. Наконец, Майкл вытер глаза, медленно повернул голову и увидел высокую фигуру, маячившую в изножье кровати.

Вот он, приходский священник. Об этом говорили старомодный сюртук из черной шерстяной материи и белоснежный тугой воротничок. Однако в следующее мгновение Майкл понял: тот, кто стоял у кровати, не был священником.

— Привет, Майкл.

Мягкий, завораживающий голос. Все, кому довелось его слышать, утверждали, что голос у него на редкость приятный. Длинные темные волосы рассыпались по плечам. Борода и усы, холеные, изящно подстриженные, блестят и лоснятся, придавая ему гротесковое сходство с Христом. Нет, скорее это мертвенно-бледное, сохранившее следы недавних слез лицо напоминает Распутина.

— Я тоже скорблю о ней, — низким, благозвучным шепотом произнес стоявший у кровати. — Смерть ее близка. Скоро она оставит нас. Она более не сможет любить. В груди ее уже практически нет молока. Жизнь почти покинула ее.

Левой рукой он держался за витой столбик кровати.

— Лэшер!

Внезапно стало заметно, что в облике этого человека, рост которого намного превышал нормальный, есть что-то отталкивающее. Тонкая, неестественно тонкая фигура. Голубые глаза, неотрывно устремленные на Майкла, таят в себе опасность и угрозу. Красиво очерченный рот чувственно изгибается под блестящими усами, а пальцы, невероятно белые, длинные, едва ли не дважды обвились вокруг столбика кровати. Чудовище.

Убей его. Убей его прямо сейчас.

Майкл резко вскочил на ноги, но крепкие руки Столова моментально схватили его, не давая двинуться с места.

— Не надо, Майкл, не надо. Будьте благоразумны. Не причиняйте ему вреда. Вы не должны это делать!

Потом еще один человек, которого прежде в комнате не было, стиснул шею Майкла железной хваткой. До Майкла доносился голос Эрона — тот умолял его не сопротивляться.

Существо, стоявшее у окна, не двигалось и не предпринимало никаких действий. Слезы струились по его лицу, и он медленно вытирал их правой рукой, изящной и длиннопалой.

— Успокойтесь, Майкл. Возьмите себя в руки. Не стоит торопиться. Не трогайте его сейчас, — повторял Эрон. — Столов, отпустите его немедленно. И вы тоже, Норган, — обратился он к членам ордена Таламаска. — Погодите немного, Майкл. Уверяю вас, на этот раз он от нас не уйдет.

— Мы отпустим мистера Карри, если только он пообещает не трогать Лэшера, — процедил Столов. — Он не должен его убивать.

— Пошли вы все к черту! — взревел Майкл. — Я сказал, что убью эту тварь, и я это сделаю.

Он изогнулся, пытаясь вырваться из железных рук Столова, но Норган немедленно сжал его шею еще крепче. Столов меж тем немного ослабил хватку и перевел дыхание.

Существо, стоявшее у кровати, пристально взглянуло на Майкла. По лицу его по-прежнему бежали слезы, тихие слезы, выражавшие неизбывную скорбь.

— Я в ваших руках, мистер Столов, — произнес Лэшер. — Я вверяю себя вам.

Майкл меж тем изловчился и изо всей силы двинул локтем под дых державшему его Норгану. Тот покачнулся и отлетел к стене.

В следующую секунду Майкл оттолкнул Столова, в два скачка преодолел расстояние, отделявшее его от Лэшера, и сдавил ему горло руками. Лэшер, задыхаясь от ужаса, вцепился Майклу в волосы. Сплетясь воедино, они рухнули на ковер. Но тут подоспели Столов и его подручный, схватили Майкла и оттащили его прочь, скрутив ему руки за спиной. Даже Эрон пытался оказать им посильную помощь, загораживая Лэшера и отталкивая его подальше от Майкла. Господи, и Эрон заодно с этой шайкой!

На несколько мгновений перед глазами у Майкла все потемнело. В груди внезапно взорвалась резкая, беспощадная боль. Боль ударила в плечо, охватила левую руку. Столов и его подручный поняли, что Майкл больше не представляет опасности, и выпустили его. Он опустился на корточки, прислонившись спиной к камину. Лэшер, по-прежнему задыхаясь, медленно поднялся на дрожащие ноги. Долговязая, тонкая, как жердь, фигура в разорванном черном сюртуке. Члены ордена Таламаска точно почетный караул стояли по обе стороны от Майкла.

— Будьте благоразумны, Майкл! — взмолился Эрон. — Не совершайте опрометчивых поступков. Нас здесь четверо, и он от нас не уйдет.

— Прошу вас, Майкл, не причиняйте ему вреда!

Голос Столова звучал так же вежливо и вкрадчиво, как прежде.

— Я знаю, вы опять отпустите его восвояси, — с трудом выдавил из себя Майкл.

Подняв голову, он увидел, что длинное, гибкое, как ивовый прут, существо неотрывно смотрит на него и голубые глаза полны слез. Слезы ручьями текли по бледным щекам Лэшера. «Если бы передо мной предстал Христос, он выглядел бы именно так, — подумал Майкл. — По крайней мере, именно таким его изображали живописцы».

— Я никуда не убегу, — бесстрастно изрек Лэшер. — Я пойду туда, куда велят мне эти люди, Майкл. Люди из ордена Таламаска. Сейчас они мне необходимы. И они это знают. Они не позволят тебе убить меня.

Лэшер повернулся к кровати и устремил скорбный взгляд на недвижную Роуан.

— Я пришел сюда, чтобы в последний раз увидеть мою возлюбленную. Я должен был ее повидать, прежде чем они увезут меня прочь.

Майкл попытался встать. Голова у него тут же закружилась, в груди вновь проснулась боль. Господи, Джулиен, не оставляй меня, мысленно взмолился он. Дай мне силы совершить то, что я должен совершить. Ох, как он мог забыть. Ведь на столике у кровати лежит пистолет. Проклятье, до него никак не дотянуться. Майкл попытался сделать знак Эрону. Если бы только Эрон его послушался. Если бы он нажал на спусковой крючок и пробил в башке этого ублюдка огромную дыру.

Столов опустился на колени рядом с Майклом.

— Сохраняйте спокойствие, Майкл, — прошептал он ему на ухо. — Больше от вас ничего не требуется. Мы его не выпустим. Мы заберем его с собой.

— Я готов, — сообщил Лэшер. — Готов следовать за вами.

— Майкл, — произнес Столов. — Взгляните на него. Сейчас он абсолютно беспомощен. Он никому более не причинит вреда. Он полностью в нашей власти. Вам не о чем беспокоиться.

Эрон, словно зачарованный, не сводил глаз с Лэшера.

— Я вас предупреждал, — буркнул Майкл.

— Почему ты хочешь убить меня, Майкл? — вопросил Лэшер. Слезы по-прежнему текли у него по щекам. Судя по всему, слезный запас у него был неистощим, как у грудного младенца. — Неужели твоя ненависть ко мне столь сильна? Но за что ты меня ненавидишь? Лишь за то, что я попытался обрести плоть и стать живым?

— Ты убил Роуан, — хрипло прошептал Майкл. Звуки, сорвавшиеся с его губ, были едва слышны. — Из-за тебя она стала такой. Ты убил нашего ребенка.

— Отец, ты хочешь узнать, какие причины двигали моими поступками? — вопросил Лэшер.

— Я хочу одного — убить тебя.

— Но почему? Почему? Неужели ты настолько холоден и лишен сострадания? Неужели тебя не волнует, что со мной произошло? И ты не хочешь понять, почему я здесь? Неужели ты думаешь, я намерен причинить ей вред!

Майкл, схватившись одной рукой за каминную полку, а другой вцепившись в руку Эрона, наконец сумел подняться на ноги. Все его тело охватила предательская слабость, к горлу подкатывала тошнота. Однако боль, к великому его облегчению, утихла. Он стоял, тяжело, медленно дыша, и смотрел в лицо Лэшера.

Как красиво это бледное, нежное лицо, как красивы эти блестящие усы и аккуратно подстриженная борода. Ни дать ни взять — Иисус кисти Альбрехта Дюрера. Как прекрасны эти глубокие синие глаза — зеркала бездонной и непостижимой души.

— Да, Майкл, я знаю, ты хочешь услышать мою историю. И я расскажу обо всем, что мне довелось пережить. Вы ведь не позволите ему убить меня, не так ли, джентльмены? Даже Эрон против убийства. По крайней мере, он не позволит уничтожить меня до того, как я открою вам то, что должен открыть.

— Я не желаю слушать твои лживые россказни, — прошептал Майкл.

Лэшер судорожно вздохнул, как будто слова Майкла причинили ему боль, и вытер глаза тыльной стороной правой ладони. В этом жесте было что-то очень детское. Потом он сжал губы и глубоко вздохнул, словно пытаясь удержаться от всхлипываний и рыданий.

А за его спиной на кровати лежала Роуан, безучастная, равнодушная ко всему. Взгляд ее открытых глаз, устремленных в пустоту, не выражал ни опасений, ни тревоги. Ничто не могло нарушить ее покой. Происходившее вокруг уже не имело к ней отношения.

— Нет, Майкл, — возразил Лэшер. — Я не намерен лгать. Обещаю тебе говорить одну лишь правду. Не думаю, что эта правда поможет тебе простить меня. Но ни слова лжи ты не услышишь.

И вновь они оказались в столовой. Только теперь сквозь оконные стекла проникал тусклый золотистый свет горевших во дворе фонарей.

Плотно закрыв обе двери, они в полумраке расселись вокруг стола. Лэшер занял место во главе, положив белые нежные руки на блестящую деревянную поверхность, которая, казалось, неодолимо притягивала его взор.

Наконец он поднял голову и огляделся по сторонам. Потом внимательно осмотрел фрески, словно взгляд его обладал способностью различать в темноте мельчайшие их детали. И только после этого он пристальным взглядом обвел лица собравшихся за столом. Последним он посмотрел на Майкла, который сидел по правую руку от него.

Второму из членов ордена, Клементу Норгану, все еще было явно не по себе. Должно быть, во время схватки с Майклом он весьма чувствительно ударился о стену. Лицо его покраснело, дышал он тяжело и хрипло. Устроившись на дальнем конце стола, он мелкими глотками пил воду из стакана. Взгляд его тревожно перебегал с Лэшера на Майкла. Столов спокойно восседал слева от своего товарища по ордену.

Эрон сидел рядом с Майклом, предусмотрительно придерживая его руку повыше локтя. Майкл с удивлением ощутил, как крепка и сильна хватка этого далеко не молодого уже человека.

И вот Лэшер заговорил.

— Итак, я снова в этом доме, — торжественно изрек он.

Голос его слегка дрожал и все же сохранял глубину, звучность и уверенность в своей красоте, в безупречности отточенного произношения.

— Пусть говорит, — произнес Эрон. — Нас здесь четверо. И если мы будем действовать заодно, он от нас не уйдет. Роуан ничто не угрожает. Пусть говорит.

— Да, вы правы, — подхватил Столов. — Он от нас не уйдет. Пусть расскажет нам все, что намеревался. Думаю, Майкл, вы должны выслушать его объяснения. По-моему, это очевидно.

— Этот гад всегда действует хитростью, — пробормотал Майкл. — И сейчас додумался отослать прочь сиделок. И охранников тоже. Прикинулся священником. Ловко придумано, ничего не скажешь. Они сразу поверили тебе, отец Эшлер? Или ты представился как-нибудь иначе?

Губы Лэшера тронула горькая улыбка.

— Отец Эшлер, — прошептал он, апотом влажным розовым языком провел по губам и плотно сжал их.

Внезапно Майкл вновь заметил сходство Лэшера с Роуан, которое так поразило его в тот памятный рождественский день. Изящно очерченные скулы, высокий лоб, слегка удлиненный разрез глаз. Однако цветом и открытым сияющим взглядом эти глаза скорее напоминали глаза самого Майкла.

— Роуан не знает, что сейчас все ее оставили, — печально произнес Лэшер. Слова медленно слетали с его губ, взор беспрестанно скользил по комнате, проникая в самые дальние и темные углы. — Зачем ей сиделки? Она не знает, кто стоит рядом с ней, кто плачет по ней, кто любит ее, кто скорбит о ней. Ее дитя умерло еще в утробе. И других детей у нее не будет. Все, что случится дальше, ее не касается. История ее жизни завершена.

Майкл дернулся, намереваясь встать, но Эрон крепко держал его руку. Те двое, что сидели на другом конце стола, тоже бросили на Майкла предупреждающие взгляды. Лэшер, судя по всему, ничуть не испугался.

— Вы хотели рассказать нам историю своей собственной жизни. — Голос Столова звучал так робко, словно он обращался к монарху или же к призраку. — И мы готовы слушать.

— Да, я расскажу вам все, — заверил Лэшер и снова улыбнулся — на этот раз смело и открыто. — Теперь, когда я обрел плоть и кровь, я расскажу вам все, что мне известно. А знаю я немало. И после того как я закончу рассказ, вы сможете вынести свое суждение.

Майкл внезапно рассмеялся коротким горьким смехом, столь резким, что остальные вздрогнули. Он презрительно взглянул на Лэшера.

— Будь по-твоему, mon fils, — произнес он, старательно выговаривая французские слова. — Только помни, что ты обещал папочке. Не вздумай пудрить нам мозги. Ни слова лжи.

Взгляды их встретились, и в течение долгого томительного мгновения ни один не отводил глаз. Наконец Лэшер, слегка вздрогнув, заговорил с прежней торжественностью.

— Майкл, — изрек он. — Я не собираюсь сейчас рассказывать о столетиях, проведенных во тьме небытия. Я не собираюсь рассказывать о бесплотном создании, погруженном в отчаяние и не имеющем ни памяти, ни истории, ни надежд. О создании, навеки обреченном на печаль, страдания и горечь неисполнимых желаний.

Глаза Майкла злобно сузились, но он ничего не ответил.

— Я хочу вам рассказать свою историю. Вы узнаете, кем я был до того, как смерть разлучила меня с плотью. Узнаете, почему я столь страстно желал вновь обрести плоть.

Лэшер вскинул обе руки и картинным жестом скрестил их на груди.

— Давай рассказывай, хватит фиглярствовать, — насмешливо бросил Майкл. — Если не знаешь, как начать, начни как положено сказочнику: «Давным-давно, в незапамятные времена…»

— В незапамятные времена… — повторил Лэшер, словно не заметив иронии. — В незапамятные времена, задолго до того, как Сюзанна произнесла заклинание на священном каменном круге, — медленно и задумчиво продолжал он. — В незапамятные времена я был жив. Я обладал живой плотью и кровью, в точности как сейчас.

В комнате повисла напряженная тишина.

— Доверьтесь нам, — голос Столова сорвался до шепота. — Говорите все, без утайки.

Лэшер по-прежнему неотрывно смотрел на Майкла.

— Ты не знаешь, как велико мое желание открыть тебе правду, — произнес он. — Ты никогда меня не простишь. Но прошу, заклинаю: хотя бы выслушай меня.

Глава 34

РАССКАЗ ЛЭШЕРА

Я хочу поведать вам о своей жизни с самых первых ее моментов. Хочу поделиться с вами тем, что сохранила моя память. Я не намерен пересказывать вам истории, которые слышал от других людей. Не намерен воспроизводить туманные видения, явившиеся ко мне во сне. Вы узнаете лишь то, о чем я помню сам.

Я помню, как, едва родившись, лежал на кровати рядом с матерью. То была огромная, высокая кровать, покрытая богатой резьбой, с витыми столбиками и балдахином из темно-красного бархата. И потолок, и стены комнаты были обиты темными деревянными панелями. Мать моя сотрясалась от рыданий. Она была в ужасе и смятении. Вижу ее как сейчас — бледную темноглазую женщину, изнуренную родами и дрожащую. Я сосал из ее груди, и она находилась в моей власти, ибо я был выше ее ростом и намного сильнее. Крепко сжимая ее в объятиях, я жадно припадал к ее соскам.

Я знал, кто она такая, знал, что недавно вышел из ее утробы. Я знал также, что над жизнью моей матери нависла опасность, ибо, как только станет известно, что она произвела на свет чудовище, ее незамедлительно объявят ведьмой и предадут жестокой казни. Мать моя была королевой. Королевам не пристало производить на свет чудовищ. Король пока не видел меня, так как фрейлинам матери путем разнообразных ухищрений удавалось не пускать его в спальню. Я знал это. Фрейлины тоже трепетали от страха — и за свою госпожу, и за меня, ее отпрыска.

Я жаждал материнской любви и ласки. Жаждал материнского молока. Я слышал, как слуги короля колотят в двери. Они угрожали силой ворваться в опочивальню королевы. Требовали, чтобы им разъяснили причины, по которым вход в ее покои закрыт.

Моя мать заливалась слезами, отводила от меня взор и брезговала даже прикоснуться ко мне. Она говорила без умолку — я знал, что она говорит по-английски. Мать твердила, что Бог наказал ее за совершенные прегрешения, наслал кару и на нее, и на короля, ее супруга, и что все их мечты пошли прахом. Да, я был наказанием, посланным с небес, — размеры мои и пропорции тела, отнюдь не свойственные новорожденному дитяти, со всей очевидностью свидетельствовали о том, что королева родила монстра. Человеческое существо не могло иметь при рождении подобное обличье.

Что еще я знал при рождении? Пожалуй, лишь то, что обретаю плоть не в первый раз. Я вновь вернулся в мир, уже мне знакомый. Затянувшееся путешествие снова завершилось прибытием в удобный и безопасный порт. Я был счастлив.

А еще я знал, что сейчас многое зависит от меня самого.

Я попытался успокоить мать, открыв, что способен говорить. Сообщил, что вдоволь напился ее молока. Сказал, что теперь могу уйти и самостоятельно отыскать себе пропитание — молоко или сыр. Заверил ее в том, что помогу ей избежать опасности. Ради спасения матери, сказал я, мне следует незаметно исчезнуть из дворца, так, чтобы никто из его обитателей меня не увидел.

Мать моя лишилась дара речи, услышав, что с губ моих слетает не только членораздельная, но и разумная речь. Она была поражена, убедившись, что гигантский новорожденный обладает хитрым и изворотливым умом, отнюдь не свойственным младенцу. Вскочив с кровати, она сквозь слезы смотрела на меня с невыразимым изумлением. Потом мать протянула вперед свою левую руку, и взору моему открылась ведьмина метка — шестой палец. Мне было известно, почему я пришел в этот мир через ее чресла. Это случилось благодаря тому, что она ведьма. Но подобно всем другим матерям, способствовавшим моему рождению, она ни в чем не была виновата. Я знал также, что мне необходимо как можно скорее покинуть дворец и отыскать горную долину.

Далекая долина представала мне в видениях — туманных, размытых и неясных. По изменчивости и непостоянству эти видения можно было сравнить лишь с горным эхом. «Что это за долина?» — постоянно задавался я вопросом. И не находил ответа. Однако оставаться далее во дворце было слишком рискованно. Внезапно видения мои обрели отчетливость. Теперь я увидел круг, сложенный из камней, в пределах которого стояли люди. Внутри людского круга находился новый каменный круг, затем вновь круг, образованный стоящими людьми, — и так до бесконечности. Все эти круги вращались, и из них доносился звук, подобный пению.

Но, лишь мелькнув перед моим внутренним взором, картина эта исчезла.

Я сообщил матери, что пришел из горной долины и должен немедленно вернуться туда. Она же, горестно воздев руки, прошептала имя моего отца, Дугласа из Доннелейта. Потом она приказала служанкам отыскать Дугласа, который в это время находился при дворе, и привести его к ней. Едва слышным шепотом она произнесла какие-то признания, смысл коих остался неясным для меня. Если мне не изменяет память, она говорила о ведьме, совокупившейся с колдуном, о том, что Дуглас стал самой страшной ее ошибкой. Пытаясь подарить королю долгожданного наследника, она погубила себя.

Мать вновь упала на кровать и едва не лишилась чувств.

Через маленькое окошечко в двери, ведущей в потайной коридор, служанки передали записку тому, кого ждала мать. Меж тем повивальная бабка сообщила придворным, толпившимся в коридоре, печальную новость: исход родов королевы оказался неблагополучным и ребенок появился на свет мертвым.

Оказывается, я мертв! Услышав это, я не мог сдержать смех, негромкий, заливистый смех. Смеяться было чрезвычайно приятно — так же приятно, как дышать и сосать молоко. Однако фрейлины королевы, услышав мой смех, переполошились еще больше. Я должен был родиться в любви и радости, однако все вышло совсем иначе.

Голоса за дверью провозгласили, что король желает увидеть своего новорожденного сына.

— Пожалуйста, оденьте меня, — взмолился я, — поторопитесь. Я не могу более оставаться нагим и беззащитным.

На этот раз служанки королевы с радостью исполнили мою просьбу. Через тот же потайной ход было передано распоряжение принести необходимую одежду.

Я не имел понятия о том, как мне следует выглядеть. Никогда не видел ничего подобного костюму, который был мне доставлен. Чем больше я смотрел на фрейлин и служанок, на повивальную бабку и на свою мать, тем отчетливее понимал, что за время моего отсутствия в этом мире все вокруг изменилось до неузнаваемости.

«Изменилось по сравнению с чем?» — можете спросить вы. Вопрос останется без ответа, ибо я его не знаю. Итак, меня поспешно облачили в костюм из зеленого бархата, принадлежавший самому высокому и худому из всех королевских придворных. Рукава украшала богатая вышивка. Короткая накидка была отделана меховой опушкой. На меня надели также позолоченный пояс, камзол с короткими полами и узкие штаны в обтяжку — натянуть их было трудно, ибо ноги мои оказались слишком длинными.

Взглянув на собственное отражение в зеркале, я подумал: «Превосходно!» Несомненно, я отличался редкой красотой, в противном случае страх, овладевший фрейлинами и служанками, был бы еще сильнее.

Мои темно-каштановые волосы еще не доставали до плеч, но были уже довольно длинны и росли с поразительной быстротой. Карие мои глаза своим ореховым оттенком напоминали глаза матери. Я надел отороченную мехом шляпу, которую подали мне служанки.

Взглянув на меня, повивальная бабка, охваченная благоговейным восторгом, повалилась на колени.

— Вот он, наш принц! — воскликнула она. — Вот он, наследник, о котором так мечтал король!

Другие женщины лишь испуганно качали головами, пытаясь ее успокоить. Они твердили, что произошло нечто невероятное и мне не бывать наследником. Меж тем мать моя, метаясь на подушках, издавала горестные вопли, призывая собственную свою мать, сестру и всех, кто когда-либо любил ее, и сокрушаясь о том, что все они теперь с отвращением отвернутся от нее. Смерть — единственное и желанное избавление, твердила она, рыдая. Не будь самоубийство смертным грехом перед Господом, она покончила бы с собой.

Но каким образом мне выбраться из дворца, подумал я. Что станется с матерью? Участь ее тревожила меня. Разумеется, она не любила меня, считала свое дитя монстром, однако я не мог платить ей ненавистью. Я знал, кто я такой, знал, где мне надлежит быть и какой удел мне предстоит. Мне было открыто все. Я знал также, что мать моя несправедлива ко мне и я не заслужил столь неприязненного отношения. Однако я не был способен выразить свои ощущения словами или объяснить, на чем они основаны. Несмотря на отвращение, которое выказывала ко мне мать, я хотел лишь одного: защитить ее.

Мы — я и все эти женщины — стояли в спальне, освещенной множеством свечей, под низкими темными потолками. Повивальная бабка постепенно успокоилась. Восторг, сиявший в ее глазах, потух. Теперь она разделяла общее мнение: чудовищного выродка необходимо тайком убрать из дворца и уничтожить.

Уничтожить! Это слово было мне слишком хорошо знакомо. « Но на этот раз все будет иначе, — решил я. — На этот раз я не намерен сдаваться так легко. Я не дам себя уничтожить. Прежние уроки не прошли для меня даром. И я во что бы то ни стало сохраню свою жизнь».

Но вот отворилась потайная дверь, и в опочивальню вошел мой отец, Дуглас Доннелейт, рослый мужчина с длинными спутанными волосами. Одет он был с подчеркнутой небрежностью, тем не менее внешность его несла на себе очевидную печать благородства.

Все это время Дуглас находился во дворце и, получив тайную весть от королевы, поспешил на ее зов. Когда он вошел в спальню и увидел меня, лицо его выразило крайнюю степень изумления. Однако то был вовсе не ужас, который я наблюдал на лицах окружавших меня женщин. В глазах моего отца я различил проблеск родительских чувств, гордости — и даже благоговения.

— Так вот он, Эшлер, который рождается вновь и вновь, — прошептал Дуглас.

Я заметил, что у него карие глаза и каштановые волосы. Значит, внешне я пошел не только в свою несчастную мать, но и в отца. Оказывается, мое имя — Эшлер! Я ощущал, как новость — а для меня это известие было новостью — проникает в глубины моего сознания. Отец меж тем заключил меня в объятия и покрыл поцелуями. Я чувствовал себя на вершине блаженства. Но стоило мне взглянуть на убитую горем мать, как из глаз моих хлынули слезы.

— Отец, мне нельзя здесь находиться, — произнес я. — Этот дворец мне враждебен. Мы должны покинуть его без промедления.

И тут я осознал, что более ничего не знаю ни о своем отце, ни о себе самом. Но в то же время я, как уже было сказано, с рождения обладал неким знанием. То было чрезвычайно странное знание, пришедшее неведомо откуда, непоколебимое, существовавшее вечно.

Отец не нуждался в моих указаниях. Он тоже был встревожен. Он знал, что нам следует бежать.

— Увы, нам придется проститься с королевой, — тихо произнес он. — Проститься навсегда. Ее печальная участь предрешена.

Сказав это, Дуглас перекрестился и осенил мой лоб крестным знамением. Потом, не тратя более времени на разговоры, он бросился к потайной винтовой лестнице, увлекая меня за собой.

Через несколько минут мы выбрались из дворца и устремились к крытой лодке, которая ожидала нас, покачиваясь на темных водах реки Темзы. Лишь оказавшись на берегу, я вспомнил, что не успел попрощаться с матерью. Печаль и горькие сожаления о том, что я родился в столь неподходящее время, в столь опасном и враждебном мне месте, пронзили мою душу. Жестоким испытаниям, не однажды выпадавшим на мою долю, предстояло начаться вновь. Помню, что неизбежная борьба страшила меня и, будь у меня такая возможность, я предпочел бы смерть. Неотрывно смотрел я на темную гладь реки, отравленной стоками многонаселенного города Лондона, и жаждал, чтобы эта зловонная тьма поглотила меня навсегда. Перед внутренним моим взором открылся темный бесконечный туннель, из которого я вышел. Я жаждал вновь скрыться там. Слезы градом катились из моих глаз.

Крепкая рука отца легла на мое плечо.

— Не плачь, Эшлер, — сказал он. — Все, что тебя ожидает, предопределено Господом.

— Предопределено Господом? Но мать моя погибнет на костре! Как может Бог желать этого? — воскликнул я.

Мне снова хотелось материнского молока. Хотелось ощутить близость матери. Я горько сожалел о том, что не припал к ее груди напоследок, прежде чем расстаться с ней навсегда. Мысль о том, что мать моя, подарившая мне плоть, погибнет в языках беспощадного пламени, казалась мне невыносимой. Я готов был умереть, лишь бы не думать об этом.

Таково было мое рождение, которое я описал вам, джентльмены, без всяких прикрас и преувеличений. Таковы были мои первые часы, проведенные в этом мире, полном тревог и опасностей. Доколе я пребывал во плоти, воспоминания о них не изгладятся из моей памяти. Теперь картины далекого прошлого предстают предо мной с изумительной отчетливостью, ибо я снова обрел плоть. Но имя Эшлер ничего не говорит мне. Я не знаю и никогда не узнаю, кем в действительности был Эшлер, — по ходу моего рассказа вы поймете почему.

Прошу, джентльмены, запомните мои слова. Отнеситесь к ним с полным доверием. Повторяю, я ничего не знаю о святом, первоначально носившем это имя.

В дальнейшем мне многое предстоит увидеть собственными глазами. О многом мне будет рассказано. Я увижу изображение святого Эшлера на витраже в соборе, что стоял в шотландских горах, в городе Доннелейт. Мне будет открыто, что я — очередное его воплощение, святой Эшлер, «вновь явившийся в этот мир».

Но, джентльмены, я обещал рассказывать лишь о том, что хранит моя собственная память. О том, что я знаю и знал всегда.

Нам с отцом потребовалось немало дней и ночей, чтобы добраться до Шотландии.

Стояла самая суровая зимняя пора, точнее говоря — первые дни после Рождества. Обыкновенно в это время года темные и жестокие страхи овладевают крестьянами. Они уверены, что в зимнюю стужу призраки умерших вольно расхаживают по земле и ведьмы беспрепятственно совершают свои злые деяния. Чтобы заглушить охватывавший души ужас, крестьяне, забыв учение Христа, возвращались к языческим верованиям. Нарядившись в звериные шкуры, с песнями и плясками ходили они от дома к дому, требуя воздаяний от своих суеверных односельчан. Таков старинный обычай.

Мы с отцом путешествовали верхом, и когда нам встречались деревенские постоялые дворы, мы останавливались там для краткого отдыха. Обычно ночевать нам приходилось на сеновале, в обществе простолюдинов. Помню, вездесущие клопы и блохи доставляли нам немало мучений и беспокойства. Делать остановки приходилось часто, ибо я нуждался в молоке. Я с жадностью пил его — теплое, только что из-под коровы. Оно было вкусным, хотя и не таким сладким, как молоко матери. С огромным удовольствием я поглощал и мягкий деревенский сыр — он тоже пришелся мне по вкусу.

Мы ехали на добрых конях, завернувшись в теплые шерстяные плащи, подбитые мехом. Большую часть путешествия я с удивлением взирал на снег, падающий с неба, на убеленные поля и на бедные деревни, где мы находили приют в крытых соломой харчевнях, вокруг которых теснились убогие хижины. Мы видели, как на лесных опушках поселяне, наряженные в звериные шкуры, разжигают костры и устраивают вокруг них пляски, надеясь таким образом прогнать злых духов. Те же, кто оставался дома, пребывали во власти бесконечного ужаса.

— Посмотри, — сказал как-то отец. — Это развалины большого католического монастыря. Вон они, там, на холме. Аббатство было построено во времена святого Августина. Его сожгли по приказу короля. То была година тяжелых испытаний и бедствий для всех, кто предан Христу. Святые обители предавались поруганию и разграблению. Монахи и священники изгонялись прочь. Статуи святых летели в огонь, витражи разбивались, и ныне, как ты видишь сам, под монастырскими сводами царит мерзость запустения. От былой красоты и величия не осталось и следа. Подумать только, все это свершилось согласно злой воле одного лишь человека, облеченного властью. По своей прихоти он разрушил то, над чем множество людей трудились столетиями. Эшлер, в этом мире много зла. Ты пришел сюда, чтобы бороться с ним.

Я отнюдь не разделял уверенности отца. Говоря откровенно, его непоколебимая убежденность, его незыблемая вера в мое высокое предназначение внушали мне опасения. Я чувствовал: мне открыто то, о чем отец не имеет представления. Дарованное мне знание заставляло меня отнестись к словам отца с известным скептицизмом — да будет мне позволено употребить в своем рассказе это современное слово. Внутри меня крепли сомнения. Сознание того, что отец мой пребывает во власти заблуждений и предается необоснованным мечтаниям, становилось все отчетливей. Однако я сам не знал, что заставляет меня думать именно так. Иногда передо мной вновь возникало видение: круги, бессчетное множество кругов, сложенных из камней и образованных танцующими человеческими фигурами. Я пытался разглядеть покрытые рисунками камни, из которых был сложен центральный круг, — внутри его находился лишь еще один, человеческий.

Я обыскивал тайники собственной памяти, призывая на помощь все знания, которыми был наделен с рождения. Я уже жил прежде, в этом не было сомнений. Но я не сомневался и в том, что этому человеку, моему отцу, не могут быть известны мое подлинное предназначение и моя подлинная сущность. Я надеялся, что со временем передо мной откроется истина. Но откуда я мог знать, когда это произойдет и произойдет ли вообще?

Мы миновали развалины монастыря, копыта наших лошадей процокали по каменному полу лишенного крыши здания. Зрелище было столь печальным, что я не смог сдержать слезы. Невыносимая скорбь переполняла душу. Запустение, открывшееся моему взору, пронзило меня чувством отчаянной безнадежности. Пребывая во плоти, я содрогался от великой боли. Отец, заметив мое состояние, попытался успокоить и ободрить меня.

— Не горюй, Эшлер, — сказал он. — Наш путь близится к концу. К счастью, наш родовой замок избежал подобной участи.

Вскоре мы оказались в глухом, темном лесу, где дорога превратилась в едва различимую тропу. Я чувствовал, что в густых зарослях скрываются стаи волков. Я ощущал, что звери изнывают от голода, ощущал запах, исходящий от их шкур. Когда мы проезжали мимо нескольких хижин, затерянных в чаще, никто не вышел на наш зов, хотя из отверстий в крышах валил дым.

Постепенно дорога, становясь все более крутой и отвесной, увела нас в горы. Останавливаясь на открытых площадках, мы могли разглядеть бушующее внизу море и скалистый берег. Впервые нам пришлось ночевать, не имея над головой надежной крыши, — в лесу, под деревьями. Стреножив лошадей, мы с отцом улеглись и крепко прижались друг к другу под толстыми одеялами. В непроглядной тьме я ощущал себя слабым и беззащитным, и загадочные звуки ночного леса заставляли трепетать мое сердце.

Где-то около полуночи отец очнулся от сна. Изрыгая проклятия, он вскочил на ноги и выхватил из ножен меч. Я видел, что он в ярости, однако не мог понять ее причины, ибо вокруг царила тишина.

— Что за глупый сброд! — бормотал отец. — Трусливы и беспомощны, хоть и живут вечно.

— О ком ты, отец?

— О маленьком народе — о ком же еще. Они не получат того, что хотят. Вставай, нам больше нельзя здесь оставаться. Да и замок уже близко.

В полной темноте мы осторожно двинулись по дороге. В ту пору попасть в нашу драгоценную долину можно было двумя способами. Туда вели главная дорога, по которой беспрестанно проезжали телеги, везущие продукты на городской рынок, и морской пролив, где стояли на якоре корабли, доставлявшие товары морем. Обоими путями прибывали в долину многочисленные пилигримы, жаждущие положить свою скромную лепту к алтарю святого Эшлера, стать свидетелями чудесных исцелений, прикоснуться к гробнице святого.

Случай, произошедший ночью, усилил терзавшие меня опасения. Я знал, что неведомый маленький народ чего-то ожидает от меня, но не мог понять, чего именно. К тому же мне мучительно хотелось молока или сливок — чего-то белого, сладкого и текучего.

Горы Шотландии видело немало войн, сообщил мне отец. На этих землях многократно разгорались кровавые битвы. И наши родичи, клан Доннелейт, насмерть стояли против королевского войска. Они всеми силами противились сожжению монастырей, разграблению церквей и, доколе это было возможно, хранили верность Папе Римскому. Лишь под жестоким принуждением шотландцы прибыли в эту долину, а торговые суда встали на якорь в тесном порту.

— Запомни, все мы — горцы, — заявил отец. — Мы верные христиане, истинные католики. Святой Колумба и святой Патрик были и остаются нашими покровителями. Мы по-прежнему принадлежим к старой Ирландской церкви, и этот вздорный и самодовольный король, что сидит в Виндзорском замке, для нас никто и ничто, так же как и архиепископ Кентерберийский, королевский лакей и прихвостень. Пусть они потрясают кулаками перед ликом Господа — они оба прокляты, прокляты навеки. Проклятие лежит на всех англичанах. Они сжигают церкви и убивают священников. Тем самым они прибавляют число святых мучеников. Придет время — и ты все поймешь.

Слова отца несколько успокоили терзавшие меня сомнения, однако имена святого Колумбы и святого Патрика ничего мне не говорили. Когда я вновь обшарил закоулки собственной памяти, то обнаружил, что прирожденные мои знания как будто уменьшаются, по мере того как мы продвигаемся на север. Неужели, находясь рядом с матерью, я знал то, о чем позабыл в пути? Неужели, пребывая в ее утробе, я обладал более обширными сведениями, нежели сейчас? Теперь в моем распоряжении остались лишь ускользающие призраки прежних сведений. Да и они постепенно таяли, превращаясь в туманное мерцание.

Однако я точно знал, что живу. И что обладаю плотью. Ночная тьма рассеялась, я смотрел на покрытые снегом деревья и понимал, что эти дремучие леса — часть всего сущего. Небо над головой, прозрачно-голубой оттенок которого не в состоянии передать ни один художник, — это тоже часть всего сущего, так же как и бескрайняя долина, открывшаяся нашим взорам, когда мы миновали горный перевал. В долине я увидел высокий церковный шпиль.

Снег валил с неба мягкими крупными хлопьями. За время пути я настолько привык к холоду, что он уже не доставлял мне неприятных ощущений. Напротив, зрелище падающего снега зачаровывало меня.

— Закутайся поплотнее, — распорядился отец. — Скоро мы окажемся в замке, в нашем родном доме.

Однако мне вовсе не хотелось сворачивать на тропу, которая вела вверх, к замку. Дорога, ведущая вниз, в город, привлекала меня куда сильнее. Джентльмены, вы даже представить себе не можете, какой это был большой и оживленный город. Он ничуть не походил на ту жалкую деревушку, которая многие годы спустя выросла на его руинах. Многочисленные каменные строения окружала высокая зубчатая стена со сторожевыми башнями, за которой жили горожане: купцы, ремесленники, банкиры. Над всеми городскими зданиями возвышался величественный собор. Вокруг крепостной стены тут и там виднелись дома фермеров. Отец сообщил, что здешняя земля, ныне скрытая снежным покровом, весьма плодородна — она каждый год неизменно дает богатый урожай и обеспечивает пастбищами стада тучных баранов.

Отец указал мне также на небольшие крепости, видневшиеся на окрестных холмах, и пояснил, что там в покое и мире проживают небольшие кланы, верные клану Доннелейт и находящиеся под его покровительством.

Дым валил из труб на бесчисленных крышах, теснившихся за городской стеной. За лесами, покрывавшими дальние холмы, угадывались очертания крепостных башен. В воздухе носились соблазнительные ароматы готовящейся пищи.

А на центральной площади города стоял исполинский собор, который не могли скрыть от взоров путников ни дома, ни крепостные стены. Высокий готический шпиль и остроконечная крыша, с которой соскальзывал снег, ослепительно сверкали на солнце. Солнечные лучи играли в огромных витражных окнах, зажигая их разноцветными огнями и делая еще более восхитительными изображенные там картины. Несмотря на поздний час, я разглядел множество людей, входящих и выходящих из дверей собора.

— Отец, позволь мне пойти туда! — взмолился я.

Собор манил меня неодолимо, словно я знал о нем что-то чрезвычайно важное. Мне не терпелось войти под его высокие своды и понять, что именно я знаю.

— Нет, сын мой, сейчас мы вместе отправимся в замок, — возразил отец.

Да, нас ожидал наш дом — огромный замок, видневшийся в горах над заливом.

Сейчас вода в заливе была скована льдом. Но когда придет весна, сказал отец, водный путь откроется и купцы будут прибывать в город один за другим, так же как и рыбаки, что ловят лосося у здешних берегов. Весной наступает время расцвета торговли, и тогда базарные ряды едва вмещают всех желающих продать или купить полотно, шерсть, меха, рыбу…

Замок Доннелейт представлял собой скопление круглых неуклюжих башен и, подобно той тяжеловесной каменной громаде, где я появился на свет, отнюдь не отличался ни красотой, ни благородством линий. Оказавшись внутри, я убедился, что по роскоши убранства замок этот значительно уступает королевскому. Тем не менее в нем царили радостное оживление и суета.

Просторный зал, в котором мы оказались, напоминал горную пещеру — столь грубой и незамысловатой была его отделка. Однако все здесь было готово для пышного пиршества, и, уверяю вас, даже феи домашнего очага не могли бы создать столь уютную и располагающую обстановку.

Пол был устлан толстым зеленым ковром из ветвей шотландской сосны, сплошь покрывавшим каменные плиты. Чудесные гирлянды из сосновых веток, свежие, благоуханные, украшали лестницу, арки и стену над огромным камином. Помимо сосны, они были сплетены из прекрасных вечнозеленых растений, которые я не только узнал, но даже вспомнил их названия: омела и плющ.

Люди, украшавшие замок к нашему приезду, сумели при помощи весьма скромных средств придать ему поистине великолепный вид. Десятки свечей горели на стенах и на громадном трапезном столе, длинные скамьи ожидали гостей, которым предстояло принять участие в пиршестве.

— Садись за стол, — распорядился отец. — И помни, Эшлер, что бы ни случилось, тебе следует держать язык за зубами.

Судя по всему, мы прибыли к самому началу банкета, одного из двенадцати пышных празднеств, что обыкновенно устраиваются в Рождество. Все члены могущественного клана как раз собирались на обед. Как только мы с отцом устроились на дальнем конце стола, в зал вошли мужчины и дамы в роскошных одеяниях.

Наряды их ничуть не походили на костюм, который мне дали в лондонском королевском дворце. Тем не менее они показались мне чрезвычайно красивыми. Некоторые мужчины были в традиционных костюмах шотландских горцев, сшитых из клетчатой шерстяной ткани. Прически женщин мало напоминали те, что я видел при королевском дворе. Покрой платьев был намного проще, чем у придворных дам английской королевы, зато они радовали глаз яркостью расцветок и разнообразием отделки.

На многих женщинах сверкали драгоценности. Их блеск ослепил меня. Мне казалось, чудные камни вбирают в себя все царящее вокруг великолепие: сияние свечей, многоцветие нарядов, роскошь зала. Я был буквально заворожен этими сверкающими украшениями. В ту минуту мне казалось, стоит опустить рубин в бокал с водой, как вода немедленно закипит, покраснеет и заискрится, переливаясь множеством огней.

Возбужденному моему воображению все представало в преувеличенном свете. Бревно, горевшее в камине, казалось мне огромным, как дерево. Впрочем, на нем и правда сохранились остатки ветвей, напоминавшие руки с обрубленными ладонями. Бревно горело чрезвычайно ярко, и отец шепотом объяснил мне, что это традиционное рождественское полено. По словам отца, его братья собственноручно срубили подходящее дерево и притащили увесистый ствол из леса.

— Полено будет гореть все двенадцать дней Рождества, — сказал отец.

Наконец дамы и кавалеры заняли места по обеим сторонам длинного стола и по широкой лестнице в зал величаво спустился глава клана, отец моего отца, Дуглас, великий граф Доннелейта.

То был убеленный сединами старик с пышной белой бородой и удивительно румяными щеками. На нем был тартан — клетчатая шотландская юбка, которую он носил с чрезвычайным достоинством. Его сопровождали три женщины редкой красоты — то были его дочери, мои родные тетки.

Отец вновь шепотом предупредил, что я должен молчать и воздержаться от вопросов. Замечу, джентльмены, что я уже успел привлечь внимание собравшихся за столом. «Кто этот высокий молодой человек? » — то и дело слышалось вокруг. К тому времени у меня выросли борода и усы, густые, темно-каштанового оттенка. Кожа моя по-прежнему оставалась гладкой и нежной, однако же меня никак нельзя было принять за рослого мальчика. Волосы мои тоже отросли и уже доставали до плеч.

С нескрываемым любопытством я наблюдал за тем, как рассаживались гости. Я видел, как на верхней площадке лестницы появился хор монахов — все в длинных белых одеяниях, на голове у каждого выстрижена тонзура, то есть оставлен лишь узкий круг волос над ушами. Хор запел, и дивный напев его был преисполнен радости и печали одновременно. Должен сказать, музыка, которую я слышал впервые, явилась для меня огромным потрясением. Она одурманила меня, точно ядовитое зелье, пронзила, точно стрела. В какое-то мгновение у меня даже перехватило дыхание.

Однако происходящее вокруг по-прежнему не ускользало от моего внимания. Слуги внесли в зал исполинскую голову жареного кабана, возлежавшую на золотом блюде в окружении зелени, золотых и серебряных украшений, а также расписных деревянных яблок, которые удивительно походили на настоящие.

Следом прямо на длинных вертелах для жарки в зал были внесены кабаны, предназначавшиеся для еды. Слуги опустили дымящиеся туши на специальные маленькие столики и принялись разрезать ароматное мясо.

Да, и зрение мое, и слух жадно впитывали новые впечатления. Но сознание мое было полностью поглощено сладостными песнями монахов. Старинный гаэльский гимн, вылетающий из множества нежных глоток, до сих пор звучит у меня в ушах:

Джентльмены, вы наверняка знаете эту старинную песню. Она сложена примерно в те же времена, когда в Ирландии и Шотландии возник обычай праздновать Рождество. Если вам знакома эта упоительная мелодия, вы, возможно, поймете, что творилось со мною в те мгновения, когда сердце мое пело вместе с хором монахов и музыка заполняла собой все вокруг.

Мне казалось, я вновь обрел блаженство, которое испытывал в материнской утробе. А может, я познал блаженство в другом месте и в другое время? Я знал лишь одно: чувство, охватившее меня, невероятно глубокое и полное чувство, было мне уже знакомо. Оно не имело ничего общего с приступом неистового возбуждения. То была чистая, высокая радость. Мне хотелось танцевать, я едва сдерживался, чтобы не схватить за руки тех, кто сидел за столом со мной рядом. Я сознавал, что переживаю сейчас редкие, драгоценные мгновения, за которые давным-давно мне пришлось дорого заплатить.

Пение прекратилось так же внезапно, как и началось. Монахам налили вина. Они спустились по лестнице и покинули зал так же беззвучно, как и вошли сюда. Гул оживленных голосов вокруг меня становился все громче.

Глава клана уже несколько раз поднимался, провозглашая тосты. Вино лилось рекой. Люди, сидевшие за столом, вовсю работали челюстями. Отец время от времени отрезал куски от огромных кругов сыра и протягивал их мне. Я поедал их, точно взрослый человек. Потом отец украдкой послал за молоком для меня. Гости, поглощенные едой, разговором, смехом и шутками, не обратили на это внимания.

Но по мере того, как проходило время, я все чаще ловил на себе любопытные взгляды. До слуха моего все чаще долетали недоуменные перешептывания. Некоторые из гостей откровенно указывали на меня пальцами или, нагнувшись через стол, без обиняков спрашивали у моего отца:

— Кого это ты привез с собой?

Всякий раз отец делал вид, что взрыв смеха или слишком громкий разговор мешают ему ответить. Я заметил, что ел он без всякого аппетита и время от времени бросал по сторонам обеспокоенные взгляды. Внезапно он вскочил на ноги и поднял кубок. Длинные спутанные волосы отца мешали мне разглядеть выражение его лица, однако я слышал его взволнованный звенящий голос, легко перекрывший стоявший в зале шум:

— Возлюбленный мой отец и дорогая матушка, старшие мои братья и досточтимые родственники, позвольте мне представить вам сего юношу — моего сына Эшлера!

В ответ раздался хор изумленных голосов, оглушительный рев, который внезапно смолк, уступив место потрясенному молчанию. В течение нескольких мгновений лишь прерывистые вздохи да испуганный шепот нарушали тишину. Взоры всех собравшихся были устремлены на нас — на отца и на меня. Отец сделал знак правой рукой, и я, догадавшись, чего он хочет, встал рядом с ним во весь рост — я возвышался над отцом на целую голову, хотя по сравнению с другими мужчинами он отнюдь не выглядел низкорослым.

И вновь до слуха моего долетел шелест вздохов и перешептываний. Одна из женщин даже испуганно вскрикнула. Глава клана устремил на меня пристальный взгляд из-под косматых седых бровей. В его прозрачных голубых глазах сверкнул недобрый огонек. Охваченный дурным предчувствием, я бросил растерянный взгляд по сторонам.

Монахи, до той поры ожидавшие в холле, опять вошли в трапезный зал. Некоторые из них приблизились к столу, дабы получше меня разглядеть. Эти люди в длинных, подобных женским одеяниях, с блестящими лысыми макушками поразили мое воображение. Один за другим монахи подходили к столу, а волнение, охватившее гостей при неожиданном известии, все усиливалось.

— Это мой сын! — вновь провозгласил отец. — Плоть от плоти моей! Это Эшлер, вновь пришедший в мир!

На этот раз испуганные крики вырвались из уст сразу нескольких женщин. Некоторые из них лишились чувств. Мужчины повскакали со скамей. Глава клана тоже поднялся со своего места и со всей силы ударил по столу обеими кулаками. Приборы и тарелки жалобно зазвенели, а из кубков выплеснулось вино.

Внезапно, с неожиданной для своего возраста легкостью, глава клана вскочил на скамью.

— Талтос! — произнес он низким зловещим шепотом, не сводя с меня горящих гневом глаз.

Талтос… Это слово было мне знакомо. Я знал, что оно имеет ко мне самое прямое отношение.

Подчиняясь инстинкту самосохранения, я наверняка бросился бы прочь, если бы отец не сжал мою руку повыше локтя, заставив неподвижно стоять рядом с собой. Что касается всех остальных, то они опрометью кинулись вон из зала. Многие женщины от страха утратили способность передвигаться, и их спутникам пришлось выносить своих подруг на руках.

— Нет! — вновь раздался голос отца. — Мой сын не Талтос. Он святой Эшлер. Он пришел вновь. Поговори с этими людьми, сын мой. Скажи им, что твое рождение — это знамение, посланное с небес.

— Но как я могу утверждать это, отец? — спросил я.

Услышав мой голос, в котором, по собственному моему разумению, не было ничего необычного или пугающего, те, кто еще оставался в зале, буквально обезумели. У дверей возникла давка. Глава клана перескочил со скамьи на стол и теперь стоял там, грозно сжав кулаки. В припадке ярости он разбрасывал ногами оловянные тарелки. Все слуги куда-то попрятались.

Наконец в зале кроме меня, отца и главы клана осталось лишь двое монахов. Один из них, высокий, хотя и уступавший мне ростом, стоял прямо напротив меня. Я заметил, что у него рыжие волосы и глаза редкого зеленого оттенка. На губах монаха играла рассеянная улыбка, которая подействовала на меня почти так же, как звуки музыки. Я ощущал, как улыбка эта проникает прямиком в мою душу, принося мне радость и успокоение.

Я знал, что у всех прочих людей даже внешность моя не вызывала ничего, кроме отвращения. Знал, что внушаю людям ужас, заставивший их убежать. Я породил панику, вынудившую гостей бросить пиршественный стол. Столь же дикая паника сразу после моего рождения охватила мать и ее придворных дам.

Я пытался понять, в чем причина тягостного впечатления, которое я произвожу на людей. «Талтос…» — повторил я, словно рассчитывая, что слово это пробудит дремлющее во мне знание. Однако ничего подобного не произошло.

— Талтос, — повторил вслед за мной священник, ибо то был именно священник, член ордена францисканцев, хотя тогда я еще не знал этого. И он вновь одарил меня улыбкой, исполненной доброты и понимания.

Повторяю, в зале остались лишь я, отец, священник и глава клана, который по-прежнему стоял на столе. Да еще трое мужчин замерли у камина, словно чего-то выжидая.

Однако выражение, с которым эти трое переглядывались с главой клана, взгляды исподлобья, которые они украдкой бросали на меня, не предвещали мне ничего хорошего. Тревога моя усилилась.

— Перед вами Эшлер! — в очередной раз заявил отец. — Если вы не видите этого, значит, вы ослепли. Какое еще знамение должен вам послать Господь, чтобы вновь сделать вас зрячими? Разверзнуть небеса и испепелить молнией одну из башен замка? Отец, это святой Эшлер! Он вновь пришел в мир.

Я почувствовал, как меня сотрясает дрожь. То было странное ощущение, которое я доселе ни разу не испытывал. Никогда прежде я не дрожал даже на самом жгучем морозе. Но теперь все мои члены тряслись, и я ничего не мог с собой поделать. Дрожь, бившая меня, была столь сильна, что со стороны могло показаться, что земля, на которой я стою, содрогается от толчков. Мне стоило немалого труда устоять на ногах.

Священник приблизился ко мне. Зеленые его глаза своей лучистостью напоминали драгоценные камни, хотя взгляд их был полон кротости и сострадания. Он протянул руку и мягко, почти ласково погладил меня по волосам, потом провел ладонью по моей щеке.

— Да, это Эшлер! — изрек он громким шепотом.

— Нет, это Талтос! — раскатистым голосом возразил глава клана. — Это порождение дьявола. Нам следует предать его огню.

Те трое, что выжидали у очага, бросились ко мне, но отец преградил им путь. Священник последовал его примеру. Джентльмены, способно ли ваше воображение воссоздать эту жуткую картину? Старик, подобно Михаилу Архангелу, призывает уничтожить порождение дьявола, а те, чьи сердца не столь безжалостны и жестоки, пытаются ему воспрепятствовать.

Что до меня, то я в ужасе смотрел на огонь, не в силах представить, как языки пламени будут пожирать мою плоть и жизнь моя, едва начавшись, оборвется в невыносимых мучениях. В голове моей словно звучали крики и стоны тысяч страдальцев, принимающих огненную казнь. Волны страха затопили мою память, и теперь в душе моей царило лишь отчаяние, сковавшее меня по рукам и ногам.

Священник обнял меня за плечи и увлек за собой к выходу. — Я не позволю вам уничтожить то, что создано Господом, — непререкаемым тоном произнес он.

Ощутив прикосновение его ласковых, надежных рук, я едва не расплакался.

Отец и священник вывели меня из замка. Глава клана следовал за нами по пятам, не спуская с меня злобного, подозрительного взгляда. Мы направились в собор. С неба по-прежнему падали редкие хлопья снега. По пути нам попадались люди, укутанные в меха и шерсть. Из-за этих бесформенных одежд почти невозможно было различить, кто мужчина, а кто женщина, тем более что холодный ветер заставлял прохожих низко опускать головы. Некоторые из них из-за крайне маленького роста больше походили на детей. Но если мне удавалось разглядеть их лица, то я видел, что в большинстве своем эти лица изборождены морщинами.

Двери собора были открыты, внутри горело множество свечей. Я вновь услышал сладостное пение, а когда мы подошли ближе, увидел гирлянды из сосновых веток, украшавшие арку над входом. Пение, несущееся из-под куполов собора, показалось мне невыразимо прекрасным. Свежий смолистый аромат сосны наполнял воздух. Ветер приносил из города аппетитный запах дыма и готовящейся пищи.

Песня, что звучала в соборе, была исполнена ликующего торжества. То был веселый, радостный мотив, хотя и не такой стройный и согласованный, как печальная песнь монахов. На этот раз меня захватила не мелодия, властная и всесильная, но неописуемый восторг, в ней звучавший. Из глаз моих хлынули слезы.

Мы пристроились в хвост длинной процессии желавших попасть в собор. Процессия, слава Богу, продвигалась медленно, так что я получил возможность вновь обрести душевное равновесие, которого меня лишило пение. Глава клана низко надвинул на лицо шерстяную шапку, дабы никто из жителей города не узнал его. Отец, который не снимал мехового плаща даже во время пиршества, и священник, накинувший на голову капюшон, поддерживали меня с обеих сторон. Если бы не они, я, пожалуй, не удержался бы на ногах. Слабость, овладевшая мною столь неожиданно, немало удивила их.

Бесконечный поток паломников неспешно продвигался к дверям собора. Наконец настал и наш черед войти под его высокие своды. Несмотря на то, что все мои чувства были поглощены музыкой, колоссальные размеры собора поразили мое воображение. Никогда прежде не видел я здания, которое могло бы соперничать с собором по размаху и великолепию. Невероятно высокие и узкие окна, изящно изогнутые арки — все это, по моему разумению, не могло быть делом рук человеческих. Создать такое под силу лишь богам. В дальнем конце собора, высоко над алтарем, я заметил окно в форме цветка. Убеждение в том, что люди не в состоянии создать подобную красоту, крепло в моем новорожденном сознании. Я был охвачен благоговейным трепетом.

Пока мы продвигались к алтарю, я увидел, что в одном из церковных приделов сооружено подобие яслей, где на сене лежат самые настоящие корова, вол и баран. Животные были стреножены, однако беспрестанно передвигались, от их свежего навоза валил густой пар. Перед ними стояли высеченные из камня изображения мужчины и женщины. То были статуи довольно грубой работы, с ярко раскрашенными глазами и волосами. Между ними в крошечной колыбели лежало новорожденное человеческое дитя, пухлое и круглолицее. Конечно, подобно мужчине и женщине, это тоже была мраморная статуя, однако выполненная более искусно. Губы ребенка улыбались, стеклянные глаза сияли.

Для меня это зрелище явилось настоящим чудом. Я уже расскаг зывал вам, что зеленые глаза священника напомнили мне драгоценные камни. Теперь, увидев блестящие глаза божественного младенца, я был поражен и пленен ими.

Полагаю, все эти мысли и чувства возбудила во мне музыка. Благодаря ей все вокруг казалось мне дивным сном. Но вдруг, словно очнувшись от наваждения, я с пронзительной ясностью осознал горькую истину.

Я понял, что сам никогда не был новорожденным младенцем, подобным тому, что лежал передо мной в колыбели. Едва я родился, мои размеры и отчетливая речь привели мать в содрогание. Да, я был чудовищем. Теперь у меня не оставалось в том сомнений. Испуганные крики женщин, ставших свидетельницами моего появления на свет, вновь зазвенели в ушах. С мучительной определенностью я понял, что не принадлежу к человеческому роду.

Священник сказал, что я должен опуститься на колени и поцеловать младенца, ибо это Христос, умерший во искупление людских грехов. Потом он указал мне на высоко висевшее распятие. Я увидел человека на кресте, увидел кровь, струившуюся из ран на его руках и ногах. Распятый Христос. Бог Леса. Повелитель Зелени. Слова эти молнией пролетели в моем сознании. Я знал, что младенец в колыбели и человек, в муках умирающий на кресте, — это одно и то же создание. И вновь крики и плач зазвенели у меня в ушах.

Музыка связывала воедино все разрозненные фрагменты моей памяти. Я понимал, что вот-вот лишусь чувств. «Возможно, — подумал я, — стоит мне впасть в забытье, как с прошлого слетят все покровы и для меня больше не останется тайн. Да, но даже если сознание мое угаснет, томительные моменты не исчезнут и ничто не избавит меня от боли».

Устремив взгляд на распятие, я содрогнулся при мысли о столь мучительной смерти. Мысль о том, что кто-то обрек прекрасное нежное дитя на такие страдания, казалась мне невыносимой. А потом я осознал, что все люди обречены на смерть с самого рождения. Они появляются на этот свет и оставляют его, не успев понять, что такое жизнь, за которую им приходится столь отчаянно бороться. Я опустился на колени и коснулся губами холодного каменного лба младенца. Поверите ли, мрамор показался мне живым и мягким. Потом я взглянул в раскрашенные лица мужчины и женщины и обернулся к священнику.

Пение, пленявшее меня, стихло. Теперь лишь приглушенные голоса паломников и покашливанье, разносимое эхом под гулкими сводами, нарушало тишину.

— Пойдем, Эшлер, — сказал священник, взял меня за руку и торопливо повел через толпу, явно не желая привлекать внимание молящихся. Мы оказались около маленькой часовни, расположенной в главном нефе. Верующие, которым дозволялось входить в часовню по двое, толпились у ее дверей. Несколько монахов следили за порядком. Священник обратился к монахам с просьбой пустить нас в часовню, запереть ее и, извинившись перед другими верующими, временно не допускать их в часовню.

Священник пояснил, что глава клана хочет принести ежевечернюю молитву святому Эшлеру. Просьба его не вызвала ни протеста, ни возмущения. Напротив, она была воспринята как нечто само собой разумеющееся. Паломники, которым пришлось ждать, безропотно опустились на колени и принялись читать молитвы.

Мы оказались в каменной часовне, высота которой составляла примерно половину высоты нефа. Тем не менее она тоже поражала величием. Все здесь дышало святостью. Перед каждым из узких окон горели свечи. В центре часовни я увидел огромный саркофаг с вырезанным на его крышке изображением человека. Я сразу представил, какое множество верующих ежедневно приходили к этому прямоугольному каменному надгробию, как все эти люди молились, преклонив колени, благоговейно прикасались к саркофагу ладонями и припадали губами к изображению святого.

— Посмотри сюда, мой мальчик, — сказал священник, но при этом указал не на гробницу, а на одно из окон, выходившее на запад. За окном стояла ночная тьма, однако я сумел разглядеть человеческую фигуру, выложенную в окне из кусочков цветного стекла, соединенного свинцовыми швами. То был высокий человек в длинном одеянии, с короной на голове. Я разглядел также, что волосы его длинны и густы, подобно моим собственным, а борода и усы имели в точности такую же форму, как и у меня.

На стекле были выведены какие-то латинские слова, точнее, три строфы. Поначалу я не мог понять их.

Но священник подошел к дальней стене, так что письмена оказались прямо над его головой, и, указывая поочередно на каждую строчку, прочел их по-латыни и перевел на английский. Тогда смысл этих слов открылся мне полностью:

Душа моя исполнилась восхищения. Под сводами вновь зазвучала музыка, такая же радостная и ликующая, как и прежде. Я пытался противиться ее неодолимой силе, пытался не позволить ей захватить меня целиком, но очарование музыки победило меня. Магия латинских слов рассеялась, и я полностью отдался во власть музыки.

Выйдя из часовни, мы направились в жилище священника, находившееся в ризнице собора. Маленькая, жарко натопленная комната, в которой мы оказались, совершенно не походила на просторные опочивальни и трапезные залы, где мне приходилось бывать до тех пор. Подобные тесные, но уютные помещения я видел прежде лишь в придорожных харчевнях.

Устроившись у очага, я уже протянул к нему ладони, но тут вспомнил, как глава клана хотел сжечь меня, и поспешно спрятал руки под бархатный плащ.

— А кто такой Талтос? — неожиданно для себя самого спросил я, повернувшись к троим своим спутникам, сидевшим за столом.

Все они не сводили с меня глаз, но при этом хранили молчание.

— Ведь именно так вы меня назвали, — настаивал я. — И кто такой Эшлер, святой, который приходит в этот мир вновь и вновь?

Услышав последний мой вопрос, отец прикрыл глаза и с видом самого сурового осуждения покачал головой. Его отец, глава клана, судя по всему, едва сдерживал новый приступ гнева. И лишь священник по-прежнему смотрел на меня как на долгожданного посланца небес. Именно он нарушил молчание.

— Ты и есть Эшлер, сын мой, — произнес он. — Ты и есть святой, который с благословения Господа вновь и вновь обретает плоть, дабы вновь и вновь приходить в этот мир. Многократно рождаясь, он прославляет своего Создателя. Подобно Святой Деве, что понесла от Духа Святого, и пророку Илии, что был взят на небо живым, он попирает законы природы. Господь пожелал, дабы через женские чресла, а возможно, и через женские прегрешения ты вновь и вновь находил путь на эту бренную землю.

— Насчет прегрешений можно не сомневаться! — мрачно изрек глава клана. — Всякому понятно, что он появился на свет не без помощи ведьмы. И эта ведьма завлекла в свои сети члена нашего клана.

Отец мой, испуганный и смущенный, молчал, потупив голову. Я посмотрел на священника. Мне хотелось рассказать ему о своей матери, о том, что на левой руке у нее есть шестой палец, который, по ее собственному признанию, является ведьминой меткой. Однако я не осмелился. Я знал, что старый глава клана жаждет моей смерти. Я ощущал исходившую от него ненависть. И эта ненависть заставляла меня содрогаться сильнее, чем самый лютый холод.

— Не зря говорят, что Бог шельму метит, — процедил глава клана. — Моему сыну, будь он трижды проклят, удалось сделать то, что в течение столетий не удавалось сделать маленькому народу, живущему на холмах.

— Разве ты видел, как желудь падает с дуба? — вопросил священник. — Откуда ты знаешь, что это оборотень, а не плоть от плоти твоей? На чем зиждется твоя уверенность?

— У нее было шесть пальцев, — едва слышным шепотом признался мой отец.

— И ты делил с ложе с ведьмой! — презрительно бросил глава клана.

Отец мой кивнул и прошептал, что она занимала весьма высокое положение, но имя ее он не имеет права открыть. Одно лишь он может сказать в свое оправдание: она обладала столь сильной властью, что сумела его запугать.

— Никому и никогда не говори об этом, — приказал священник. — Никто не должен знать, что произошло. Я возьму на себя попечение об этом благословенном ребенке. Позабочусь о том, чтобы он хранил незапятнанное целомудрие и никогда не прикоснулся к женскому телу.

Потом он взял меня за руку и отвел в маленькую теплую спальню, где мне предстояло провести ночь. Указав на кровать, священник вышел, заперев за собой дверь. Единственное в комнате крошечное оконце было сплошь покрыто морозными узорами. Однако сквозь него мне удалось разглядеть клочок темного ночного неба, усыпанного звездами.

Что означали все те странные и загадочные слова, которые мне только что довелось услышать? Я терялся в догадках. Вглядываясь сквозь заиндевевшее окно в темноту, в которой угадывались контуры леса и неровные вершины гор, я ощущал, как страх сжимает мое сердце. Мне казалось, я вижу, как зловещие маленькие существа выходят из своих укрытий. Я слышал их голоса. Слышал барабанную дробь. Они били в барабаны, надеясь испугать Талтоса, сделать его беззащитным, окружить и захватить. Сотвори для нас великана, молили они. Сотвори для нас великаншу. Сотвори новых существ, которые накажут людей. Я видел, как они карабкаются по стенам, пытаются открыть окно, неумолимо приближаясь ко мне…

Вне себя от испуга, я ничком рухнул на кровать. Но когда я осмелился вновь открыть глаза, окно по-прежнему было плотно закрыто, рамы и дверные запоры целы. Собственные фантазии довели меня до исступления. Я сам не понимал, почему мною вдруг овладела паника. Ведь мне случалось ночевать в сельских харчевнях, под одной крышей с вонючими пьяницами и грязными шлюхами, а то и под открытым небом, в лесу, где бродили голодные волки.

А теперь я находился в тепле и безопасности.

Примерно за час до рассвета священник вошел в мою комнату. Я знал, что этот предрассветный час считается порой ведьм. Когда я проснулся, громко звонил церковный колокол, и звон его, неумолчный и раскатистый, был мне знаком. Этот звон, подобный беспрестанному стуку молота по наковальне, я слышал во сне.

Священник наклонился ко мне и потряс за плечо.

— Вставай, Эшлер, — сказал он. — Нам пора.

Мы вышли на улицу. Вдали я увидел башни замка и горевшие на них факелы. Ночное небо, усыпанное звездами, еще не начинало светлеть. Толстый снежный ковер покрывал землю. Колокол по-прежнему звонил, и звон этот проникал внутрь моего сознания, вызывая дрожь. Священник заметил это и крепко сжал мою руку, пытаясь успокоить.

— Этот звон изгоняет дьявола, — пояснил священник. — Демоны и духи, обитающие в долине, не в силах его вынести. Вся нечисть, что таится в укромных местах, все порождения дьявола, заслышав его, бросаются врассыпную. Если маленький народ отважился ночью выйти из своих укрытий, этот звон отпугнет его. Маленькие существа поняли, что ты уже пришел в мир. Колокол защитит нас. Колокол загонит их обратно в лесную глушь, где они не смогут причинить нам хотя бы малейший вред.

— Но кто они такие, эти существа? — дрожащим голосом осведомился я. — Колокол пугает меня.

— Нет-нет, дитя мое, — горячо возразил священник. — Ты не должен пугаться. Колокольный звон — это голос Бога. Отринь страхи и следуй за мной в церковь.

И он обнял меня своей теплой сильной рукой и коснулся щеки своими нежными и трепетными губами.

— Да, отец, — ответил я. — Я готов за тобой идти.

Ласка священника казалась мне сладостной, как материнское молоко.

В эту раннюю пору собор был пуст. В стенах его колокольный звон казался не таким оглушительным, ибо колокол находился на высокой башне. Эхо разносило его далеко по окрестностям, однако в храм он почти не проникал.

Священник вновь наградил меня отеческим поцелуем и увлек за собой в часовню. Теперь, когда тысячи молящихся не согревали исполинские пространства собора своим дыханием, здесь было очень холодно. В высокие узкие окна смотрела непроглядная зимняя ночь.

— Сын мой, повторяю, ты — Эшлер. В этом нет никаких сомнений. А теперь расскажи мне все, что ты помнишь о своем рождении.

Просьба священника была тягостна для меня. Стыд сжимал мою душу, стоило мне вспомнить, с каким ужасом и отвращением взирала на меня мать, как она пыталась оттолкнуть меня, не дать моим жадным губам припасть к ее соскам, источающим молоко.

Поэтому я предпочел не отвечать.

— Отец, лучше вы просветите мое неведение. Расскажите мне, кто такой святой Эшлер и какой удел мне уготован, — взмолился я.

— Хорошо, сын мой, я расскажу тебе обо всем. Тебе предстоит отправиться в Италию, в монастырь нашего ордена, что находится в городе Ассизи. Там ты будешь учиться, дабы впоследствии стать священником.

Все эти слова, говоря откровенно, были для меня пустым звуком.

— Настали времена, когда добрые пастыри на этой земле подвергаются жестоким гонениям, — продолжал священник. — Слишком много врагов истинной веры окружают эту долину. Приспешники короля, нечестивые лютеране и прочий сброд полны дьявольского желания стереть с лица земли этот дивный собор и уничтожить всех верных католиков. Ты прислан сюда, дабы спасти нас. Но для того чтобы выполнить свое предназначение, тебе необходимо обрести знания и получить духовный сан. А самое главное, ты должен хранить беспорочное целомудрие. Знай, тебе не следует прикасаться к телу женщины. Во имя Господа ты отринешь плотские похоти и наслаждения. Запомни мои слова и сохрани их в своем сердце навечно. Грязные наслаждения, которые дарят женщины, не для тебя. Если плоть твоя взбунтуется, удовлетвори ее желания с братьями по ордену. Все вы служители Господа, и по милосердию своему он простит вас. Но никогда не прикасайся к женскому телу, этому вместилищу похоти и разврата. В эту ночь ты сядешь на корабль, — продолжал священник. — Верные люди доставят тебя в Италию. А потом… Что ж, полагаю, Господь пошлет нам знамение, и мы поймем, что твое время настало. А может, он сам обратится к тебе и откроет свои цели. Тогда ты вернешься домой.

— И что же мне предстоит делать по возвращении?

— Наставлять людей на путь истинный, молиться вместе с ними, служить мессу, накладывать руки на страждущих и недужных, даруя им исцеление. Все эти деяния ты уже совершал, когда приходил в этот мир прежде. Теперь ты будешь вырывать заблудшие души из когтей лютеранских дьяволов. Ты станешь святым!

Все, что говорил священник, казалось мне совершенно невероятным. Он возлагал на меня непосильное бремя. «И что за страна Италия? — задавался я вопросом. — Почему я должен отправиться именно туда?»

— Но разве я сумею совершить все то, чего вы ожидаете от меня, отец? — робко спросил я.

— Сумеешь, сын мой, — кивнул он головой. — Отбрось все сомнения. — По лицу его вдруг скользнула мимолетная усмешка, и он добавил едва слышным шепотом: — Ведь ты — Талтос. Талтос — это чудовище. А чудовище способно совершать чудеса.

— Значит, обе легенды верны, — потрясенно выдохнул я. — Я святой и одновременно чудовище со странным именем.

— Когда ты окажешься в Италии и встанешь пред базиликой святого Франциска Ассизского, святой дарует тебе благословение. Помни, все пребывает в руках Господних, — заявил священник. — Люди боятся Талтоса и передают из уст в уста жуткие старые легенды. Но Талтос приходит лишь раз в несколько столетий, и это всегда доброе предзнаменование. Святой Эшлер и Талтос — это одно и то же. Вот потому мы, посвященные, говорим, что он пришел вновь.

— Значит, я совсем не то, что другие люди, смертные, — пробормотал я. — Я — существо иной породы. И вы хотите, чтобы я избрал для себя путь святого?

— Что ж, для Талтоса ты очень умен и сообразителен, — заметил священник. — И в то же время в тебе есть божественная простота и добродушие. Однако мне придется внести смуту в твое чистое сердце. Ты сам должен сделать выбор — понимаешь? Ты можешь быть Талтосом, воплощением зла. И ты можешь быть святым. О, если бы я оказался на твоем месте! Какая жалкая участь — быть всего лишь ничтожным священником, да еще в суровую годину, когда по приказу короля Англии духовных пастырей сжигают живьем, бросают в реки, четвертуют или подвергают худшим мукам. В Германии в эти самые дни нечестивец Лютер утверждает, что общается с Господом, сидя в нужнике и бросая собственные экскременты в лицо дьяволу. Да, вера ныне пришла в упадок. И ты стоишь перед непростым выбором. Решай, что ты предпочтешь: погрузишься ли во тьму и оттуда нашлешь на долину страх и отчаяние или же станешь святым, исцеляющим тела и души.

Не дожидаясь моего ответа, священник произнес голосом, полным скорби:

— Знаешь ли ты, что в Лондоне был казнен сэр Томас Мор? Ему отрубили голову, водрузили ее на пику и выставили на Лондонском мосту — на всеобщее обозрение. Так захотела королевская шлюха, а ее желания стали теперь законом.

Он помолчал и добавил с тяжким вздохом:

— Вот в такие жестокие времена мы живем!

У меня было одно желание: бежать прочь. Мне хотелось оставить эти стены и оказаться на вольном воздухе, где уже начинался рассвет и птицы, несмотря на зимнюю пору, заводили свою многоголосую перекличку. Слова священника не просто привели меня в полное замешательство — они пронзили мою душу болью. Но незнакомая местность, долина, окруженная лесами, страшила меня. Мысль о том, что мне придется бродить по долинам и чащам в одиночестве, сковывала меня по рукам и ногам. Ужас сжимал сердце, заставляя его бешено колотиться. Ладони стали влажными.

— Талтос — это ничто! — прошептал священник, наклонившись ко мне. — Если ты хочешь быть Талтосом, отправляйся в лес. Можешь не сомневаться, маленькие существа тебя найдут. Ты станешь их пленником. Ты нужен им, чтобы вывести новое племя — племя великанов. Но это не должно случиться. Это слишком отвратительно. Да, ты способен произвести на свет целый выводок чудовищ. И ты можешь стать святым. Господи Боже, у тебя есть возможность стать святым!

И вновь он упомянул об этом загадочном маленьком народе, о котором я до сих пор ничего не знал. Я не сводил глаз со священника, пытаясь постичь скрытый смысл его речей.

— Ты можешь стать святым! — повторил он.

Тут в собор вошли несколько человек в меховых плащах с капюшонами. Все они были обвешаны оружием. Священник заговорил с ними по-латыни, отдавая распоряжения. Слов его я почти не понял. Впрочем, я и так знал, что мне предстоит отправиться в Италию морем. Понимал я и то, что отныне нахожусь в полной зависимости от этих людей. Охваченный страхом и тревожными предчувствиями, я обернулся к витражу с изображением святого Эшлера, словно ища у него защиты.

Я неотрывно глядел на портрет святого, составленный из кусочков цветного стекла. И вдруг произошло чудо — самое что ни на есть настоящее чудо. Взошло солнце, и, хотя лучи его не коснулись витражного окна, стекло вдруг наполнилось светом, который сделал лицо святого необычайно живым и ярким. На моих глазах святой Эшлер буквально исполнился огня жизни. Темные его глаза сверкнули, розовые губы изогнулись в улыбке, складки красного одеяния, казалось, пришли в движение. Я понимал, что это всего-навсего игра света, обман зрения. Но обман этот потряс и заворожил меня.

Мир и покой снизошли в мою смятенную душу.

Перед внутренним моим взором встало искаженное ужасом лицо матери, в голове у меня вновь зазвенел ее отчаянный крик. Я увидел, как все члены клана Доннелейт, точно стая испуганных крыс, несутся от меня прочь.

— Будь святым! — раздался над моим ухом шепот священника. В этот момент я мысленно принес обет, хотя страх сковал мои уста, не давая произнести ни слова.

Потом взгляд мой снова устремился к витражному окну. Я хотел, чтобы облик святого запечатлелся в моем сердце во всех подробностях. Впервые я заметил, что босые ноги святого Эшлера попирают распростертые на земле тела маленьких существ — троллей, гномов и прочих демонов ада. Увидел я также, что в руках святой сжимает посох и конец этого посоха пронзает тело дьявола. Прислушиваясь к биению собственного сердца, я внимательно разглядывал мастерски сделанные изображения всей этой нечисти.

Солнце освещало окно так ярко, что куски цветного стекла излучали сияние. Казалось, святой сделан из драгоценных камней! Никогда прежде не видел я подобной красоты — блеск золота, глубокое мерцание рубинов и сапфиров, ослепительная белизна алмазов.

— Святой Эшлер… — благоговейно прошептал я. Один из вооруженных людей взял меня за руку.

— Иди с Богом, Эшлер. Вручи свою душу Господу, и к тому времени, когда смерть вновь придет за тобой, ты познаешь мир.

Таким было мое рождение, джентльмены. Так я пришел в этот мир. Теперь я должен рассказать вам о событиях, которые последовали за этим, о том, каких высот я достиг.

Итак, я покинул Доннелейт, чтобы уж никогда более не увидеть старого лаэрда, главу клана. Я понимал, что надолго расстаюсь с долиной, собором и священником. Небольшая лодка уже поджидала меня и моих спутников. На этом утлом суденышке мы пробрались между льдов, вышли из узкой гавани и двинулись на юг. Вскоре мы достигли большого корабля. Вслед за своими спутниками я поднялся на борт. Меня немедленно заперли в тесной каюте. Я был пленником — в этом не оставалось сомнений. За все время пути я поддерживал свои силы лишь молоком, потому что любая другая пища вызывала у меня отвращение, а из-за постоянной качки я страдал от приступов тошноты.

Никто из моих спутников не счел нужным объяснить, почему меня держат взаперти. Никто не попытался хоть как-то успокоить и ободрить меня. Напротив, я был лишен любых средств, скрашивающих досуг. У меня не было ни книг, ни даже четок, дабы читать молитвы. Мои бородатые молчаливые сопровождающие, судя по всему, относились ко мне с опаской. Так или иначе, они явно не желали отвечать на мои вопросы. Наконец от тоски и одиночества я впал в некое умственное оцепенение и коротал время, распевая песни, составленные из тех немногих слов, что были мне известны.

Тогда мне казалось, что слагать из слов песни — это то же самое, что сплетать из цветов венки и гирлянды. Соединяя слова друг с другом, следует думать не об их смысле, но лишь о красоте и благозвучии. Я пел почти без умолку. Выяснилось, что голос у меня глубокий и сильный, — звучание его я сам находил на редкость приятным. Итак, весьма довольный собой, я лежал на своей узкой койке и, закрыв глаза, распевал гимны собственного сочинения, отдаленно напоминавшие те, что я слышал в Доннелейте. В этом блаженном трансе проходили целые дни, и лишь сон мог заставить меня замолчать.

Не помню, когда я заметил, что зима кончилась. А может, теплые края, в которых мы оказались, не знали зимней стужи. Так или иначе, мы достигли берегов Италии, и, выглянув из крошечного зарешеченного окна своей каюты, я увидел неописуемой красоты скалы и зеленые холмы, залитые солнечными лучами. Наконец мы бросили якорь в порту крупного процветающего города, подобного которому я доселе не видел.

Когда мы сошли на берег, со мной произошло весьма важное событие. Двое моих спутников, по-прежнему хранившие упорное молчание в ответ на все мои вопросы, отвели меня в город и оставили одного перед воротами монастыря.

С церковной колокольни раздавался мелодичный перезвон.

На прощание один из провожатых сунул мне в руку небольшой сверток.

Я стоял в полной растерянности, жмурясь от непривычно яркого солнца. Наконец какой-то монах открыл ворота и окинул меня изучающим взглядом. На мне по-прежнему был роскошный бархатный костюм, который я получил в лондонском королевском дворце. Однако за время долгого путешествия он изрядно запачкался и истрепался, а борода моя и волосы сильно отросли. В руках я держал лишь маленький сверток. Вне себя от смущения, я протянул его монаху.

Когда монах развернул его, выяснилось, что сверток состоит из нескольких слоев полотна и кожи. Внутри же оказалось письмо, написанное на большом пергаментном листе, сложенном вчетверо.

— Входи, прошу тебя, — ласково и приветливо обратился ко мне монах.

Развернув пергамент, он пробежал глазами строки письма. Потом он поспешно удалился, оставив меня в тихом и безлюдном внутреннем дворе монастыря, где на ухоженных клумбах росли цветы изумительного золотистого оттенка. Полуденное солнце заливало все вокруг своими жаркими лучами. Издалека доносилось пение, и печальный напев, выводимый чистыми мужскими голосами, напомнил мне тот, что я слышал в Доннелейте.

Как вы помните, пение всегда производило на меня удивительно сильное впечатление. Закрыв глаза, я наслаждался благоуханием цветов и исполненными божественного согласия звуками.

Тут во внутренний двор вышли несколько монахов. Те, которых я встречал в Шотландии, носили белые одеяния. На здешних же были рясы из грубого коричневого сукна и простые кожаные сандалии. Неожиданно они принялись обнимать и целовать меня точно долгожданного гостя.

— Брат Эшлер! — доносилось со всех сторон. Лица их были столь добры, улыбки столь радостны, что я не мог сдержать слезы умиления.

— Теперь ты обрел дом, брат Эшлер, — сказал один из монахов. — Тебе нечего больше бояться. Ты станешь жить среди нас, и любовь Христа всегда пребудет с тобой.

В руке монаха я заметил знакомое письмо на пергаменте.

— О чем здесь говорится? — спросил я по-английски.

— В письме сообщается, что ты решил посвятить свою жизнь служению Господу нашему Иисусу Христу, — ответил монах. — Говорится, что ты решил следовать по стопам покровителя нашего ордена, святого Франциска, и впоследствии принять священнический сан.

Объятиям и приветствиям не было конца. Я заметил, что в отличие от тех, с кем мне приходилось общаться прежде, эти люди ничуть меня не опасались. Значит, они ничего обо мне не знают, пронзила меня догадка. Им неизвестны жуткие обстоятельства моего рождения. Что же касается моей наружности, то, за исключением редкостно высокого роста и слишком длинных волос, в ней не было ничего примечательного.

Поэтому, несмотря на оказанный мне теплый прием, я пребывал в некоторой растерянности.

Во время вечерней трапезы — за которой мне были предоставлены лучшие куски — я хранил молчание, не зная, как следует себя вести. Несомненно, возникни у меня такое желание, я мог беспрепятственно покинуть монастырь. Без особого труда я сумел бы перелезть через его стену.

Но стоит ли мне бежать из этой мирной обители, рассуждал я про себя. Вместе с монахами я отправился в часовню. Монахи запели, и я присоединился к ним. Услышав мой чистый и звучный голос, окружающие радостно заулыбались. Кое-кто даже касался моей руки или плеча в знак одобрения. Вскоре пение захватило меня полностью. Взгляд мой был устремлен на распятие, тот же самый священный символ, что я уже видел в соборе Доннелейта. О, джентльмены, как бы мне хотелось, чтобы перед глазами вашими сейчас возникло это видение: измученное, истерзанное тело, прибитое гвоздями к кресту, кровь, струящаяся из ран, терновый венец на бледном челе. Повелитель Зелени, сожженный в корзине из ивовых прутьев, до смерти забитый палками в поле.

Безмерное счастье затопило меня подобно теплой волне. И я заключил с самим собой сделку. Решил на некоторое время остаться в монастыре. «Убежать отсюда я всегда успею, — говорил я себе. — Но если я убегу, то придется навсегда расстаться со святым Эшлером».

Ночью, когда меня отвели в келью, я попросил не запирать двери на замок, сказав, что в этом нет нужды.

Просьба моя удивила и смутила монахов. Они с пылом заверили меня, что у них и мысли не было держать нового брата взаперти. Более того, оказалось, что монастырские двери вообще лишены замков.

Я лежал на своем жестком ложе, сознавая, что выбрал подобный удел по доброй воле, прислушивался к отдаленному пению, далеко разносившемуся в теплом ночном воздухе, и предавался мечтам.

Утром мне сообщили, что предстоит путешествие в Ассизи. Я ответил, что готов. Монахи сказали также, что идти нам придется пешком, ибо мы не только принадлежим к братству святого Франциска, но и являемся членами той ветви ордена, которая блюдет заветы своего покровителя с особой неукоснительностью. Среди этих заветов есть и тот, что запрещает передвигаться верхом.

Глава 35

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ЛЭШЕРА

К тому времени, как мы оказались в Ассизи, я успел полюбить святых братьев, разделявших со мной все тяготы пути. Успел я также и укрепиться в своей догадке. Добрые монахи действительно ничего не знали обо мне, за исключением лишь того, что я исполнен желания стать священником. Свой придворный костюм я сменил на одежду монаха-францисканца — коричневую рясу, перепоясанную веревкой, и кожаные сандалии. Старую свою одежду я нес с собой в узелке и волосы подстригать не стал. Тем не менее по виду я почти не отличался от своих спутников.

По дороге монахи рассказывали мне истории о жизни святого Франциска Ассизского, основателя их ордена. Я услышал о том, как Франциск, происходивший из состоятельной семьи, оставил свой богатый дом и стал нищим проповедником слова Христова. Узнал, что он ухаживал за прокаженными, чьи язвы прежде внушали ему ужас. Узнал, что сердце его было полно любви ко всему живому, и потому птицы небесные безбоязненно садились ему на плечи, а волки ложились у его ног, подобно кротким ягнятам.

По мере того как я слушал рассказы монахов, в сознании моем рождались яркие и отчетливые картины. Я видел святого Франциска, причем глаза его напоминали изумрудно-зеленые глаза шотландского священника, а выражение лица — просветленные лица моих спутников. Возможно, то был идеальный образ, созданный моей фантазией, которая неуклонно развивалась и крепла, порождая все новые мечты и видения.

Как бы то ни было, я знал, как выглядел святой Франциск.

Более того, я познал его душу. Я знал, как горько было Франциску, когда родной отец проклял его. Знал, какую радость он испытал, всецело отдавшись служению Христу. А самое главное — я знал, как велика была любовь, переполнявшая его сердце, любовь, заставлявшая его видеть во всех живущих своих братьев и сестер. Эту любовь он щедро изливал на простых людей, подобных тем, что встречались нам по дороге, на итальянских крестьян, трудившихся на своих полях и виноградниках, на горожан, на обитателей монастырей и хижин, что охотно давали нам приют по ночам.

Иными словами, во время пути я чувствовал себя совершенно счастливым. Восторг во мне все возрастал, и постепенно обстоятельства собственного рождения стали представляться мне чем-то вроде кошмарного сна, не имеющего никакого отношения к действительности.

Я чувствовал, что сердце мое навеки отдано святому Франциску и членам его братства. Да, я родился не там, где мне следовало родиться. Но если стать святым означало стать подобным святому Франциску, то я не представлял удела выше. Все происходящее со мной теперь казалось исполненным смысла. В душу мою спустились мир и блаженство, словно я вернулся в благословенные времена, когда все сущее на земле не знало ни зла, ни страха.

Повсюду мы видели детей, которые трудились на полях вместе с родителями или играли на деревенских улицах. Когда мы вошли в Ассизи, нам встретилось множество детей всех возрастов. Я сам, без всяких объяснений, догадался, что дети — это юные человеческие существа, еще не достигшие зрелости. Они ничуть не походили на жутких маленьких существ, моих заклятых врагов и ненавистников, которые, появись у них такая возможность, непременно убили бы меня. Смутное воспоминание о зловещем маленьком народе было единственным облачком, омрачавшим мое счастье. Впрочем, я старался не думать об исходившей от них угрозе и с удовольствием наблюдал за детьми и подростками, этими человеческими бутонами, которые распускались так медленно и неспешно. Долгие годы требовались им для того, чтобы обрести размеры и развить способности, которыми я обладал от рождения.

При виде кормящих матерей я вновь ощущал потребность в молоке. Но я знал, что груди этих женщин полны отнюдь не ведьминским молоком, которое я вытягивал из материнских сосков. Их молоко не обладало нужной мне силой. Впрочем, я уже вырос. Рост мой продолжал увеличиваться даже во время путешествия. И для всего мира я был высоким, красивым и крепким юношей лет двадцати.

Хотя душу мою порой посещали сомнения, я решил не открывать своим спутникам правды. Что бы ни случилось, думал я, мне лучше держать язык за зубами. Зачем нарушать очарование столь приятного пути? Ведь все вокруг так прекрасно: поля, виноградники, оливковые рощи и ласковое южное солнце, щедро согревающее землю своими лучами.

Город Ассизи стоял на возвышении, так что еще издали его можно было разглядеть во всей красе. Окрестности города, приветливые и зеленые, совсем не походили на холодные скалы и заснеженные горные вершины, окружавшие Доннелейт.

День ото дня воспоминания о Доннелейте становились все более расплывчатыми и туманными. Я понимал, что, если в ближайшее время не обучусь писать и не изложу тайнописью все произошедшее со мной, прошлое может стереться из моей памяти. Повторяю, порой я сам уже с трудом верил, что случившееся было явью, а не сном.

Но вернемся к нашему прибытию в Ассизи. Мы подошли к городским воротам в разгар дня. Войдя в город, мы сразу направились в дальний его конец, к базилике святого Франциска. То было впечатляющих размеров сооружение, красота которого не имела ничего общего с холодным величием собора в Доннелейте. Арки базилики оказались не остроконечными, а круглыми, а со стен глядели многочисленные изображения святого Франциска, выполненные столь искусно, что выглядели живыми. У одной из стен находилась гробница святого, к которой ежедневно приходили толпы паломников — точно так же, как к гробнице святого Эшлера в далекой Шотландии.

Люди обходили вокруг гробницы, массивного каменного надгробия, лишенного каких-либо украшений, возлагали на камень руки, целовали его и громко просили святого Франциска даровать им исцеление от недугов, утешение от скорбей, заступиться за них перед Всемогущим Господом.

Я тоже возложил руку на саркофаг и обратился с молитвой к святому Франциску, который давно стал для меня живым человеком, реальной личностью, облаченной в романтические покровы.

— Святой Франциск, — едва слышно прошептал я. — Я здесь. Я пришел к тебе. Пришел, дабы вступить в твое братство. Ты знаешь, я послан в этот мир, дабы тоже стать святым.

Стоило мне произнести эти слова — и душа исполнилась гордости и благодати. Никто из окружающих не ведал моей тайны. Никто не знал, что настанет день, когда я с благословения святого Франциска вернусь в Шотландию и буду наставлять людей на путь истинный, спасая их души для вечного блаженства. Никто не догадывался, что, несмотря на внешнее свое смирение, я способен достичь великих свершений.

Но я не мог не гордиться предстоящим мне великим поприщем. И в то же время сознавал, что гордыня и святость — вещи несовместные.

«Если ты вознамерился стать святым, ты должен очистить свою душу от скверны, — сказал я себе. — Возьми за образец для подражания святого Франциска, членов его братства и других святых, о которых они тебе рассказывали. Забудь о своих честолюбивых намерениях. Ибо истинный святой не должен притязать на святость. Удел святого — служить Христу. Господь может вознести тебя, а может низвергнуть в прах. Будь готов безропотно принять Его волю».

Но, хотя в молитве я исповедался перед самим собой и предостерег самого себя от заблуждений, уверенность в собственном высоком предназначении не оставляла меня. Я знал, мне уготовано засиять столь же ярко, как сияло изображение святого Эшлера в витражном окне.

Я провел у гробницы несколько блаженных часов, впитывая в себя благоговейный восторг тех, кто припадал к каменному надгробию, и упиваясь этим восторгом. Молитвенный пыл, который охватывал паломников в этом священном месте, я ощущал столь же пронзительно, как и музыку. Теперь я со всей очевидностью убедился в том, что наделен повышенной восприимчивостью, или, как выразились бы сегодня, сенсетивностью. Причем присущее мне свойство распространялось не только на музыку, но на все звуки. Трели и щебетание птиц, гул человеческих голосов, интонации речи, случайные созвучия, в ней возникающие, — все это неодолимо очаровывало меня. Как-то раз мне довелось встретить человека, речь которого была полна аллитераций; он так заворожил меня, что я впал в подобие гипнотического транса.

Но в базилике, около гробницы меня пленили исступленные и жаркие молитвы, страстная сила веры, которую пробуждал святой Франциск в душах людей, прибегающих к нему за помощью и утешением.

В тот же день спутники мои отвели меня в Карсери, удаленное от шумных городских улиц место, где Франциск и его первые последователи вели уединенную жизнь. Там еще сохранились кельи, в которых скрывались от мирских забот отшельники. Я любовался прекрасным видом на окрестные поля, виноградники и рощи и думал о том, что по этой земле ступали ноги святого Франциска. Здесь он возносил Господу свои молитвы.

Теперь я оставил даже мысль о побеге, об измене уготованному мне уделу. Бедность, смирение, воздержание, на которые я обрекал себя в будущем, ничуть не страшили меня. Меня тревожило другое: собственные тайные притязания. Я боялся, что легенда о святом Эшлере, питавшая мою гордыню, постепенно разъест и разрушит душу.

Джентльмены, позвольте мне сделать паузу в своем рассказе и обратить ваше внимание на одну весьма важную подробность. В Италии я провел никак не меньше двадцати лет, и все это время жил среди монахов-францисканцев. Сколько в точности лет я прожил в этой благословенной стране? Не знаю. Ибо никогда не считал проходившие года. Одно могу сказать: меньше тридцати трех. Это знаменательное число, соответствующее возрасту Христа, не стерлось бы из моей памяти.

Я сказал вам об этом, чтобы вы уяснили следующие обстоятельства. Во-первых, я ничуть не стремился вернуться в Доннелейт, понимая, что время для этого еще не настало. Во-вторых, на протяжении всего периода, проведенного в Италии, тело мое почти не менялось, оставаясь юношески сильным, крепким и гибким. Конечно, кожа моя несколько огрубела, утратила младенческую гладкость, на лице пролегли морщины, которых, впрочем, было немного. В остальном… я не претерпел никаких физических изменений.

Я хочу, чтобы вы поняли — ведя аскетичную и полную ограничений жизнь монаха-францисканца, я был абсолютно счастлив. Мне казалось, именно эта жизнь наиболее полно отвечает моей природе, сокровенным моим помыслам и желаниям.

Рождество Христово неизменно отмечалось в Италии как величайший праздник, и ликование, которому предавались люди в эти святые дни, не имело ничего общего с теми мрачными гульбищами ряженых, свидетелем которых я был в горах Шотландии. Из всех церковных праздников Рождество стало для меня самым светлым и значительным. Живя в Италии, я посещал разные города, но в рождественские дни неизменно возвращался домой, в Ассизи.

Перед первым своим итальянским Рождеством я прочел историю Младенца Христа и просмотрел огромное количество картин, запечатлевших это событие. Глядя на прекрасное дитя, лежащее в яслях или на руках у Девы Марии, я представлял себя на его месте.

Я закрывал глаза и воображал себя крошечным младенцем, которым мне никогда не довелось быть. Я ощущал себя беспомощным, беззащитным и невинным. Чувство, охватившее меня, было сродни экстазу. Я стремился увидеть Младенца Христа — воплощение детской чистоты — в каждом человеке, с которым сводила меня судьба, будь то мужчина или женщина. Если в душе моей просыпались гнев или раздражение — что случалось чрезвычайно редко, — я вспоминал о Младенце Христе и вновь обретал любовь и покой. Я представлял, что держу Божественное Дитя в своих объятиях. Вера моя в Христа была непоколебима. Я знал, настанет день, когда я выполню свое земное предназначение и соединюсь с ним. Я преклоню колена перед яслями и благоговейно коснусь Младенца Христа.

Я знал, что Господь един, что он соединяет в одном лице Младенца, Человека, Распятого Спасителя, Бога-Отца, Сына и Святого Духа. Это божественное единение я сумел осознать с потрясающей ясностью. Все теологические дискуссии по этому вопросу, считавшемуся одним из самых сложных и запутанных, неизменно вызывали у меня снисходительную улыбку.

За время, проведенное в Италии, я стал истинным и рьяным служителем Господа, проповедником, способным привлекать к себе сердца, непревзойденным исполнителем псалмов и гимнов, целителем, способным избавлять от телесных недугов и утешать в скорбях.

Однако теперь мне, джентльмены, необходимо дать вам подробные объяснения относительно некоторых особенностей моего душевного склада.

С самого начала присущие мне непосредственность, простодушие и прямота вызывали всеобщее удивление. Разумеется, никто не догадывался, что истинная причина детской моей невинности заключается в том, что я и в самом деле ребенок, недавно появившийся на свет. То, что я питался лишь молоком и сыром, казалось людям всего лишь причудой. Быстрота и сметливость, которую я проявил в обучении, снискали мне немало похвал. Очень скоро я научился читать и писать по-итальянски, по-английски и по-латыни.

Я полагал, что тело мое и душа пребывают в беспорочной святости.

Для меня не существовало ни грязной работы, ни тяжелого послушания. Любое дело я исполнял с охотой и рвением. Вместе с другими монахами я отправлялся ухаживать за прокаженными, которых не пропускали за городские ворота.

Прикасаясь к их гноящимся язвам, я не испытывал ни страха, ни отвращения. Если болезнь проникнет в мое тело, я не дам ей развиться, думал я. Возможно, именно в этом заключался ключ к пониманию природы моего характера. Я обладал способностью развивать в себе лишь те черты и свойства, которые мне самому представлялись необходимыми.

Я снисходительно относился ко всем людским несовершенствам и слабостям, за исключением ненависти и злобы. На протяжении всей моей земной жизни отношение мое к окружающему миру оставалось неизменным. Порой меня посещала печаль, порой я был вынужден гнать от себя соблазны. Но никогда в ответ на зло я не отвечал злом и не поддавался искушению.

Я знал, что люди в большинстве своем в ужасе бегут от прокаженных, и потому, ухаживая за ними, наслаждался собственной смелостью. Я помнил, как святой Франциск боролся со своим страхом, и был полон решимости не уступать ему в величии. Денно и нощно я заботился о страждущих. Я собственноручно мыл и переодевал тех, кого болезнь лишила последних сил. Узнав, что святая Катерина Сиенская как-то выпила воду из лохани, в которой купался прокаженный, я с радостью повторил это деяние.

Вскоре я стал известен в Ассизи. О моей невинности, бесстрашии и доброте ходили легенды. Одни называли меня избранником Божьим, другие — блаженным. Так или иначе, молва о молодом монахе, в душе которого горит неугасимый огонь, зажженный святым Франциском, монахе, который воплощает в жизнь все заветы основателя своего ордена, росла и ширилась.

Благодаря тому, что я поражал людей своим простодушием, очевидным неумением хитрить и кривить душой, детской открытостью, люди тоже стремились распахнуть передо мной свои сердца. Порой, глядя в мои сияющие глаза, они без утайки рассказывали о самом сокровенном. Я выслушивал их исповеди с неизменным вниманием, не пропуская ни слова. Так, внимая самым разнообразным признаниям, наблюдая за выражением человеческих лиц, я, дитя огромного роста, постепенно постигал правду жизни.

Сознание мое неуклонно развивалось, и я всячески содействовал этому.

Выучившись читать и писать, я начал делать записи по ночам, урывая часы от сна. Я заучивал наизусть поэмы и песни, разглядывал роспись на стенах базилики, любовался дивными фресками Джотто, запечатлевшими наиболее важные события из жизни святого Франциска. На одной из фресок художник изобразил, той Франциск обнаружил на своем теле стигматы — раны на руках и ногах в точности в тех местах, где гвозди пронзили тело Христа. Я охотно беседовал с пилигримами, прибывшими в Ассизи издалека, выслушивал их рассказы о родных местах и о том, что им удалось повидать в пути.

Первая точная дата, которая всплывает в моей памяти, — 1536 год. Мне часто приходилось ездить во Флоренцию, где я помогал бедным, посещал их убогие жилища и приносил им хлеб и питье. В ту пору во Флоренции господствовало семейство Медичи. Возможно, город этот уже миновал период своего величайшего расцвета. Однако такие выводы можно делать, лишь оглядываясь назад из далекого будущего. В те годы ничего подобного мне в голову не приходило.

Напротив, Флоренция представлялась удивительно прекрасным, богатым и процветающим городом. Там во множестве продавались книги, отпечатанные типографским способом, что в ту пору было редкостью. Чуть не на каждом углу красовались скульптуры великого Микеланджело. Купеческие гильдии сохраняли свою власть, хотя торговля, по большей части, переместилась в Новый Свет. В городе проходила нескончаемая череда красочных представлений и многолюдных процессий, таких как шествие в праздник Тела Господня. Пьесы и живые картины разыгрывались на уличных подмостках едва ли не каждый день.

Банк Медичи в те годы являлся величайшим банком в мире.

Жители Флоренции, как мужчины, так и женщины, отличались редкостной образованностью, умом и общительностью. Именно этот город подарил миру поэта Данте и гения политики Макиавелли. Здесь жили и творили Фра Анджелико и Джотто, Леонардо да Винчи и Боттичелли. Короче говоря, то был город великих писателей, великих живописцев, великих правителей и великих святых. Улицы Флоренции были вымощены камнем, и нигде более я не встречал такого множества изысканных дворцов и грандиозных соборов и церквей, изумительно красивых мостов, просторных площадей и великолепных садов. Думаю, равного этому городу не нашлось бы во всем мире. В ту пору так считали многие, и я разделял всеобщее мнение.

По мере того как расширялись обязанности, выполняемые мною в ордене, я бывал во Флоренции все чаще. Вскоре каждый булыжник на городской мостовой стал мне знаком. Впрочем, теперь я был знатоком не только Флоренции. Я начал разбираться в событиях, происходивших в мире, в их природе и сущности.

В ту пору мир находился на грани величайшего бедствия! Со всех сторон слышались разговоры о том, что близится конец света.

Король Англии Генрих Восьмой отвернулся от истинной веры. Рим, величайшая цитадель католицизма, только что был разграблен протестантскими войсками, которые действовали заодно с католической Испанией. Папы и кардиналы нашли прибежище в замке Сан-Анджело, и скоропалительное их бегство породило в людских душах глубокое разочарование и недоверие.

Черная чума по-прежнему свирепствовала, каждые десять лет совершая опустошительные набеги на города и села. На европейском континенте постоянно вспыхивали войны и междоусобицы.

Но самую большую опасность, разумеется, несла протестантская ересь, бесноватый Мартин Лютер, заставивший народ всей Германии отступиться от истинной церкви. Подобно прочим лжеучениям, таким как анабаптизм и кальвинизм, эта отрава ежедневно губила все новые христианские души.

Увы, в борьбе с этими ересями Папа проявил полное бессилие. Церковные соборы созывались один за другим, однако все они не приносили результата. Католическая церковь, раздираемая внутренними противоречиями, оказалась не в состоянии противостоять величайшим еретикам, каковыми являлись Мартин Лютер и Джон Кальвин. Создавалось впечатление, что протестанты захватили не менее половины мира. При этом они стремились не только подорвать власть Папы, но и уничтожить богатейшую культуру, созданную предшествующими поколениями.

Тем не менее возлюбленный мною Ассизи, Флоренция и другие города Италии по-прежнему сохраняли свое великолепие, богатство, а также верность истинной вере. Когда читаешь Священное Писание, кажется, своими глазами видишь Господа, идущего по Аппиевой дороге. Италия — ее сладчайшая музыка, ее пышные сады, ее зеленые холмы — пленила мою душу. Я не мыслил жизни вне этой страны. Лишь Рим, с его непревзойденным величием, с потрясающим воображение собором Святого Петра, внушал мне больший восторг, чем Флоренция. Но и таким чудом, как Венеция, я не мог не восхищаться. Что касается до бедняков, живущих в разных городах, то все они порождали в моей душе равное сострадание. Нужда всегда остается нуждою, голод — голодом. И в лачугах бедняков меня неизменно встречали с распростертыми объятиями.

Участь истинного Поверелло, бродячего проповедника, представлялась мне наивысшим благом. Мне казалось счастьем не иметь ничего, даже крыши над головой, ночевать там, где настигнут меня сумерки, и твердо знать — Святой Дух поможет мне дать ответы на все вопросы и разрешить все сомнения, смущающие мою паству.

Я познал неизведанную дотоле радость, когда на площади во Флоренции впервые произнес проповедь. Помню, как, простирая руки к внимающей мне толпе, я согласно обычаю нашего ордена говорил о любви и преданности Христу, избегая запутанных дебрей теологии. « Мы должны быть подобны Младенцу Христу, — провозглашал я. — Будем же невинны, как он. Будем столь же добры и доверчивы».

Я никогда не забывал о том, что согласно завету святого Франциска его последователи должны отказаться от имущества, оставить родной кров и стать бродячими проповедниками, голос которых идет от самого сердца. Однако толкование этого завета вызвало немало споров даже среди членов нашего ордена. Что именно хотел от нас наш великий покровитель? Если наше главное предназначение — бродить по свету, неся людям Слово Христово, следует ли нам объединяться в какую-либо организацию, пусть даже в монашеский орден? Кого можно счесть воистину бедным? И кого можно счесть воистину невинным и чистым душой?

Впрочем, я избегал подобных дебатов, так как не видел в них смысла. Что толку в теологических умствованиях, когда я говорил с самим святым Франциском. Я следовал по его стопам и потому всегда безошибочно знал, как именно мне должно поступить. Вместо того чтобы тратить пыл в словопрениях, я предавался труду, без устали заботился о больных, возвращая многим из них силы и здоровье.

Нет, я вовсе не был наделен способностью творить чудеса. Не было случая, чтобы калека, к которому я прикоснулся, отбросил костыли и издал ликующий вопль: «Я могу ходить!» Целительский мой дар первоначально проявлялся лишь в обретенном мною особом умении ухаживать за больными. Как никому другому, мне удавалось помочь страждущим, терзаемым болью или жестокой лихорадкой, перенести самый тяжкий период. Я буквально оттаскивал недужных от края пропасти. С человеческой точки зрения в этом не было ничего сверхъестественного. Но постепенно я начал ощущать, что обладаю особой силой. Поначалу об этом можно было судить по незначительным признакам. Так, если я сам подавал больному напиться, действие питья было более благотворным, чем в случае, если это делал кто-то другой.

В эти годы я сделал еще одно открытие. Наблюдая за братьями по ордену, я вынужден был убедиться, что многие из них отнюдь не блюдут обет воздержания с должной неукоснительностью. Некоторые монахи имели любовниц, другие, бывая во Флоренции, не упускали случая посетить бордель. Были и такие, кто под покровом ночной тьмы совокуплялся с себе подобным. Признаюсь, я и сам не мог равнодушно смотреть на красивых юношей и девушек, которые зачастую пробуждали во мне приступы плотского вожделения. Ночью меня нередко посещали видения, исполненные чувственности. Не забывайте, джентльмены, уже ко времени прибытия в Италию я выглядел как взрослый мужчина. Детородные органы у меня были вполне развитыми. Не удивительно, что в вопросах плоти я ничуть не отличался от других мужчин.

Но в памяти моей постоянно звучали слова, сказанные священником в Доннелейте: «Ты не должен прикасаться к женскому телу». Мысли мои постоянно возвращались к этому предостережению. Разумеется, при всей своей невинности я знал, что, совокупляясь, мужчины и женщины производят на свет детей. И тогда я решил, что у сурового запрета, который наложил на меня священник, есть одна-единственная причина: я не должен породить новое чудовище, подобное мне самому.

Но если я не человек, то кто же? Ответа на этот вопрос я не знал. Воспоминания, связанные с моим происхождением и появлением на свет, доставляли мне невыносимые муки. То был позор, который я тщательно скрывал от всего света.

На протяжении первых лет, проведенных в Италии, периода, когда созревала и формировалась моя личность, я начал замечать, что за мной следят. По всей видимости, рядом со мной находились люди, знавшие обо мне всю подноготную. Я трепетал при мысли, что настанет день, когда они разоблачат мой обман.

Нередко на улицах Флоренции я встречал голландцев, которых нетрудно было узнать по приметным костюмам и шляпам. Вне всяких сомнений, эти люди следили за мной. Как-то раз в Ассизи прибыл англичанин, который провел в городе довольно длительное время и каждый день приходил в наш монастырь, дабы послушать мои проповеди. В ту пору стояли чудесные весенние дни. Рассказывая благодарно внимающей пастве о деяниях святого Франциска, я чувствовал холодный взгляд этого человека, неизменно устремленный на меня.

Я пытался бросить вызов этим соглядатаям, показать, что я не боюсь их. Сталкиваясь с ними, я смотрел им прямо в лицо. Иногда, заметив, что кто-то из них идет за мной по пятам, я резко поворачивался и устремлялся ему навстречу. Однако они неизменно спасались бегством. И неизменно появлялись вновь.

Иногда обуревавшие меня плотские желания вынуждали меня терзаться сомнениями. Вопрос о том, следует ли мне неукоснительно соблюдать наложенный на меня запрет, не давал мне покоя. Еще больше меня волновали возможные последствия моего совокупления с женщиной. Неужели я способен порождать монстров? В одном я не сомневался: мне следует поступать так, чтобы заслужить одобрение Господа. Тот, кто, потакая своим похотям, заводил любовницу или предавался мужеложству, избирал наиболее легкий путь. Тот же, кто, совладав с искушениями плоти, отказывался от телесных наслаждений, следовал тернистой стезей борьбы. Но на этой стезе ему не суждено было постичь одну из величайших загадок бытия.

Я избрал для себя тяжкий путь святого.

Я не позволил разгореться тлеющему во мне пламени сладострастия, и постепенно огонь потух, не оставив даже проблесков.

Вскоре о моем беспорочном целомудрии стали ходить легенды. Люди передавали из уст в уста, что я ни разу не взглянул на женщину с вожделением. Количество исцеленных мною больных увеличилось многократно, хотя я по-прежнему считал, что не способен к чудотворству и исцеляю лишь благодаря искусству врачевателя, которое приобрел за эти годы.

Но стоило мне победить одну страсть, как мною овладела другая. В то время имела широкое хождение идея, согласно которой благозвучное пение способно привлекать людские души к Христу не менее успешно, чем страстные проповеди. Вдохновленный этой идеей, я начал сочинять гимны и песнопения, с легкостью соединяя слова и мелодии, и распевать их на улицах. Дошло до того, что я стал предпочитать пение проповедничеству. Порой мне надоедало слушать собственный голос, провозглашающий простые истины. Но петь мне не надоедало никогда.

Люди уже знали, что ни одно мое уличное выступление не обходится без музыки — иногда я исполнял гимн, иногда под аккомпанемент лютни читал нараспев короткую поэму. Для меня то было подобием занятной игры, о которой никто более не догадывался, — мне любопытно было проверить, в течение скольких дней я смогу обойтись без пламенных речей и при помощи одного лишь пения сумею удержать внимание собравшихся.

Через десять лет после прибытия в Италию я принял посвящение в духовный сан. Это могло бы произойти гораздо раньше, будь у меня такое желание. Однако я намеренно готовился к столь важному событию без всякой поспешности, с превеликим тщанием. Почти все эти годы я провел в пути, пешком преодолевая значительные расстояния, встречаясь с людьми и неся им Слово Божие. Время не имело для меня никакого значения. Я чувствовал, что мне не следует торопиться навстречу своему уделу.

После того как я был посвящен в сан, остатки страха перед самыми опасными недугами покинули меня. Я пел для неизлечимых больных, которые нуждались в духовном утешении более, чем в уходе. Я входил в зачумленные дома, которые все прочие боязливо обходили стороной.

Однако не все в моей жизни было безоблачно. Тайная червоточина точила меня. Порой во сне я невольно вспоминал о своем рождении, о своей жуткой тайне, и всякий раз меня охватывал ужас. Я просыпался в холодном поту, садился, стряхивая с себя остатки кошмарного видения, и твердил про себя: «Нет, это невозможно». Потом я ложился вновь и, вперившись взглядом в темноту, сознавал, что привидевшийся мне томительный сон — правда. Да, в отличие от всех других людей, я не имел ни нормальной семьи, ни детства. Я — вовсе не тот, за кого меня принимают. И я снова с мучительной отчетливостью видел свою мать-королеву, темные воды реки, по которой мы с отцом спасались бегством, мрачные пейзажи горной Шотландии.

Иногда мне казалось, что после этих тяжких сновидений слежка, которую я давно уже замечал за собой, становилась более откровенной и количество соглядатаев прибавлялось. Пытаясь обрести покой, я внушал себе, что виной всему мое разыгравшееся воображение. Тем не менее тревожные мысли и воспоминания посещали меня все чаще, и мрачные тени, которые они бросали на мою жизнь, сгущались.

Признаюсь, меня нельзя было назвать монахом, безупречно соблюдающим все обеты. Если вы помните, молоко всегда оставалось моей излюбленной пищей. Дьявол часто искушал меня видением женской груди, переполненной молоком. Даже во время Великого поста я не мог обойтись без молока, и нарушение поста являлось самым тяжким моим грехом. Деревенский сыр я тоже очень любил и ел его пригоршнями. Мягкая, нежная пища неизменно возбуждала мой аппетит, но пристрастие к молоку и сыру было особенно сильным.

Как-то ранним утром я шел через поле, где паслись коровы. Рассвет лишь занимался, вокруг не было ни души. По крайней мере, мне так казалось. Подойдя к одной из коров, я с наслаждением припал к ее вымени и принялся с жадностью сосать теплое молоко.

Напившись вдоволь, я растянулся на траве, глядя в светлеющее небо. Поступок, только что мною совершенный, представлялся мне отвратительным и грязным. Одиночество мое нарушил пожилой крестьянин. Одет он был бедно, хотя чрезвычайно чисто и аккуратно, лицо его потемнело от многолетней работы на солнце.

Завидев меня, он что-то испуганно прошептал и бросился наутек. Вскочив, я поднял длинные полы своей рясы и побежал вслед за ним.

— Что ты сказал? — спросил я, без труда догнав старика. Злобно сверкнув глазами, он вновь прошептал что-то нечленораздельное — возможно, то было проклятие — ив следующую секунду умчался прочь с неожиданной для столь пожилого человека скоростью.

Я же словно прирос к месту, скованный ужасом и стыдом. Этот старик знал, что я не человек. С этого дня мысль о том, что я обманщик, тайна которого рано или поздно неизбежно будет раскрыта, стала беспощадно терзать мою душу.

Этого старого крестьянина я увидел еще раз, теперь уже в городе. Он тоже увидел меня. Я мог бы поклясться, что рядом с ним были другие люди и все они шептали проклятия. Но, возможно, воспаленное мое воображение опять сыграло со мной злую шутку. Я решил не придавать этому значения. Но однажды утром, выйдя из своей кельи, обнаружил за дверями большой кувшине молоком. Находка эта заставила меня содрогнуться. На несколько мгновений я полностью утратил представление о том, кто я такой, где нахожусь и что со мной происходит. Я знал лишь одно: мне принесли подношение, которое прежде я получал уже множество раз. Перед внутренним моим взором возникло видение: горная долина, маленькие существа, каменный круг, в центре которого возвышается великан, множество кувшинов с молоком… В голове у меня все смешалось. Впервые за много-много лет я вновь увидел магические круги — каменные и образованные человеческими фигурами. То были бесчисленные круги, каждый из которых включал в себя предыдущий, — и они расширялись до бесконечности.

Я взял кувшин в руки и осушил его с обычной жадностью. Подняв голову, я заметил в монастырском дворе, в тени здания, где располагались кельи, каких-то незнакомых людей, которые, поймав мой взгляд, немедленно скрылись.

Наверняка кто-нибудь из монахов видел их, подумал я. Я не знал, как отнестись к этому случаю, и не смел никому рассказать о нем. А потому решил попросту о нем забыть. Молясь святому Франциску, я сказал, что всецело доверяю себя его покровительству и хочу лишь одного: служить Господу.

Вечером того же дня я снова заметил голландца, идущего за мной по пятам. А на следующее утро пешком отправился в Ассизи, дабы припасть к гробнице святого Франциска, повторить принесенные ему обеты и очистить свою душу.

Проходили дни, месяцы и годы. Все больше недужных приходили ко мне в надежде на исцеление. Я возлагал на страждущих руки, и порой это приносило изумительные результаты. Несомненно и то, что в окрестных селах молва обо мне шла не только как о целителе. Кувшины с молоком я находил теперь постоянно, причем в самых неожиданных местах. Порой я шел по улице в полном одиночестве и, завернув за угол, внезапно обнаруживал кувшин на булыжной мостовой.

Было еще одно обстоятельство, служившее для меня источником постоянных душевных терзаний. Я подозревал, что никогда не был крещен. Вряд ли испуганная повивальная бабка и придворные дамы позаботились о том, чтобы окрестить меня. На это трудно было рассчитывать. Как ни напрягал я свою память, в ней не всплывало ни единой подробности, указывающей на то, что я был подвергнут святому обряду.

«Но нехристя невозможно посвятить в духовный сан, — с ужасом думал я. — Значит, когда я служу мессу и превращаю вино и хлеб в Тело и Кровь Христову, чуда не происходит и я лишь разыгрываю перед доверчивой паствой нелепый фарс. Судя по всему, — сокрушался я, — все мои деяния не могут принести добрых плодов, ибо достигнутое мною положение зиждется на обмане».

Вы сами понимаете, что подобные размышления привели к тому, что я погрузился в состояние глубочайшей печали. Грусть моя была тем безысходнее, что я ни с кем не мог поделиться ее причинами. А потом вдруг я уверился, что кошмар, связанный с моим рождением в лондонском королевском дворце, не более чем плод моей бурной фантазии. Ничего подобного не могло произойти в действительности, решил я. Да и Доннелейт, скорее всего, мне привиделся. По крайней мере, я ни разу не слышал, чтобы монахи нашего ордена упоминали о тамошнем соборе. Впрочем, конечно, в течение многих лет король Генрих Восьмой подвергал католиков жестоким преследованиям и гонениям. Лишь недавно добрая королева Мария, взойдя на престол, восстановила в правах истинную веру. Если же все это не вымысел, а правда, значит, мне, по моим собственным расчетам, несколько более двадцати лет. Возможно, внушал я себе, у меня, как у всех прочих людей, было детство, которое просто-напросто изгладилось из моей памяти, не оставив даже туманных воспоминаний. Однако подобное предположение мало походило на правду. Чем больше я размышлял о своем появлении на свет, тем плотнее становился туман тайны, окутывавший это событие. Душа моя, охваченная смятением и тоской, окончательно лишилась покоя.

Наконец я решил, что мне необходимо познать женщину. Необходимо проверить, являюсь ли я нормальным мужчиной хотя бы в этом отношении. Жажда близости с женщиной становилась все более настоятельной. Жажда эта давно изводила меня, но раньше, памятуя о наложенном на меня запрете, я всеми силами заглушал ее. Теперь я нашел оправдание, позволяющее переступить запрет. Мне нужно проверить себя.

Я воображал, что лишь в женских объятиях я пойму, достаточно ли жива моя плоть, чтобы иметь бессмертную душу. Подобное противоречие представлялось мне самому абсурдным, и в то же время я чувствовал — оно исполнено смысла и правды. Я хотел быть человеком, а для того, чтобы убедиться, являюсь ли я таковым, следовало совершить грех, изначально присущий человеческой породе.

Вновь оказавшись во Флоренции, я направился прямо в один из хорошо известных мне домов терпимости. Я не раз бывал там прежде, принося святые дары умирающим шлюхам и напутствуя их в мир иной. Однажды мне даже пришлось совершить последнее помазание одному бедолаге-купцу, которому выпала участь умереть в объятиях проститутки. Разумеется, я появлялся в борделе в облачении, приличествующем моему сану, и никто не считал странным, что святой отец посетил это прибежище разврата.

Итак, охваченный решимостью и желанием, я переступил знакомый порог. Женщины с криками: «Добрый отец Эшлер!» — немедленно окружили меня. Они всегда обращались со мной так, словно им и в голову не приходило, что священник тоже мужчина. Сейчас я пришел сюда, дабы познать одну из этих женщин, но впервые все они, их наряды, манеры и речи вызвали во мне неодолимый приступ отвращения. Не сказав ни слова, я повернулся, выскочил на площадь, чуть ни бегом спустился по улице к реке Арно и взошел на мост. На мосту во множестве теснились лавки, прохожие сновали туда-сюда. Оглядевшись по сторонам, я заметил, что какой-то человек следит за мной. Судя по костюму, то был один из хорошо знакомых мне голландцев. Я направился прямо к нему, но соглядатай, по своему обыкновению, скрылся в толпе, и я потерял его из виду. Он исчез, не успел я и глазом моргнуть. Словно растворился в воздухе.

Страшная усталость овладела мною. Тем не менее я раскинул руки и принялся петь. Я стоял на самой середине моста, охваченный страхом и печалью, пытаясь обрести утешение в любви к Христу, которая всегда служила мне самой большой поддержкой и опорой. Пение мое никого не удивило. В оживленные дневные часы на улицах Флоренции можно увидеть и услышать всякое. Безумный францисканский монах, громко распевающий гимны, отнюдь не казался диковиной.

Тем не менее несколько зевак остановилось, чтобы меня послушать. Постепенно вокруг меня собралась небольшая толпа. Обхватив плечи руками, я раскачивался туда-сюда и пел без умолку, полностью отдавшись своему излюбленному занятию. Случайно бросив взгляд на слушателей, я заметил необычайно красивую женщину, которая смотрела на меня не отрываясь. Глаза у нее были ярко-зеленые, как у священника из Доннелейта, а волосы — белокурые, длинные и волнистые.

А потом произошло нечто невероятное. Женщина опустила вуаль и двинулась прочь. Однако чудо заключалось в том, что прекрасное лицо, только что поразившее мой взор, по-прежнему смотрело на меня, словно переместившись на затылок. Я глазам своим не верил.

В ту же секунду меня охватило неодолимое вожделение. Злая радость заставила мое сердце колотиться с бешеной скоростью.

Подобно мне самому, эта женщина была чудовищным выродком, монстром.

Я оборвал песню на полуслове. Некоторые слушатели хотели подать мне милостыню, однако я не принял денег, посоветовав отнести их в церковь и отдать тем, кто в них нуждается. Не теряя времени, я пустился вслед за незнакомкой. На ближайшей улице я нагнал ее. Несомненно, она меня поджидала. Завидев меня, она приподняла вуаль, на мгновение открыв лицо, и вновь торопливо пошла прочь. Вскоре мы оказались в узком безлюдном переулке. Я неотрывно смотрел ей в затылок, и, когда она подняла вуаль, поразительно красивое лицо вновь открылось моему изумленному взору. Неожиданно женщина закружилась на месте, превратившись в сверкающее облако шелка, атласа, бархата и драгоценностей. В следующее мгновение она, резко остановившись, подбежала к двери в высокой каменной стене и забарабанила в нее кулаками. Дверь тут же распахнулась. Я бросился к незнакомке, чтобы в последний раз взглянуть на нее, прежде чем она исчезнет. Но стоило мне оказаться рядом, как она схватила меня за руку и увлекла за собой. Мы оказались в узком, тесном внутреннем дворике, которые нередко встречаются во Флоренции. Со всех сторон его окружали темно-красные облупившиеся стены, в глубине был разбит цветник. На скамье в тени дерева сидели три женщины. Все трое были в пышных, богато расшитых нарядах с широкими юбками. Под кружевами и шелком у каждой угадывалась высокая, роскошная грудь, способная свести меня с ума. Взглянув же на свою загадочную незнакомку, я неожиданно понял, что передо мной вовсе не монстр, а самая обычная, хотя и красивая, женщина. Лицо у нее находилось именно там, где ему и положено находиться. Ввести меня в заблуждение ей удалось при помощи вуали, которую она уже успела снять. Наваждение моментально развеялось.

Она призналась, что разыграла со мной небольшую шутку, и все три ее подруги залились смехом — таким громким и радостным, что я думал, они никогда не остановятся.

Голова у меня пошла кругом. Внезапно женщины окружили меня и принялись теребить, повторяя на все лады:

— Святой отец, окажите нам милость, разденьтесь донага. Будьте так добры, останьтесь с нами, удостойте нас своего общества.

Блондинка, которая, как выяснилось, носила звучное имя Лукреция, заявила, что ей пришлось прибегнуть к ворожбе, чтобы меня заполучить. Но волноваться мне нечего, она вовсе не ведьма, так же как и подруги. Просто мужья их уехали за город на охоту, и сейчас они вольны делать все, что только вздумается.

Разумеется, я ни на минуту не поверил сказке про уехавших на охоту мужей. Догадаться об истинном положении вещей не составляло труда. Передо мной были проститутки, у которых выдался свободной денек, и я стал объектом их похоти.

— Мы рады, что нам выпала честь посвятить тебя в любовь, непорочное и невинное дитя, — сказала самая старшая из женщин, ничуть не уступавшая в красоте своим товаркам.

Жрицы любви повели меня в спальню, сняли с меня сандалии и рясу, а после принялись разоблачаться сами, резвясь, играя и издавая ликующие вопли. Обнаженные, точно нимфы, они плясали вокруг меня, распевая какие-то веселые напевы. Для них происходившее было всего лишь забавой. Они хотели немного поразвлечься, посмеяться над неопытностью и испугом молодого монаха, который, отрастив длинную бороду, в вопросах плоти оставался ребенком.

Однако, несмотря на всю свою неопытность, я ничуть не был испуган. В глубинах моего сознания жило воспоминание о временах, когда происходившее сейчас казалось самым естественным и обычным делом. В Садах Наслаждений, посреди дивных цветов и покрытых плодами деревьев, и мужчины, и женщины расхаживали обнаженными, предаваясь пляскам, играм и беззаботному веселью.

Но те блаженные времена миновали безвозвратно, пронеслось у меня в голове. Их поглотила тьма.

Так или иначе, мне пришлось уступить желанию этих женщин и сыграть роль сатира, которую они мне предназначили. Наконец мы все повалились на широченную кровать, причем все четыре нимфы осыпали меня ласками, я же, схватив грудь одной из них, припал к ней губами и принялся сосать так рьяно, что она закричала от боли. Остальные тем временем покрывали поцелуями мои плечи, спину, грудь и детородные органы.

В мгновение ока я вновь перенесся в королевский дворец в Лондоне. Я вновь лежал в объятиях матери и, испытывая пронзительное наслаждение, насыщался из ее груди. Тут мой мужской жезл превратился в боевое оружие, и я поочередно овладел всеми четырьмя нимфами, испуская при этом оглушительные вопли. Закончив с последней, я вновь принялся за первую.

Меж тем наступил вечер. В окно был виден кусочек темного неба, усыпанный звездами. Шум города постепенно стих.

Утомленный, я забылся крепким сном.

Во сне я вновь вернулся к матери. Но теперь она отнюдь не питала ко мне ненависти, не кричала от ужаса и отвращения, стоило ей взглянуть на меня. Она превратилась в тонкое длинное создание, подобное мне самому. Теперь она перестала походить на реальную женщину, но зато прониклась ко мне нежностью. Она беспрестанно гладила меня и ласкала, причем пальцы ее были чрезмерно длинны и тонки — в точности как мои. Неужели никто не видит, что я монстр, точное подобие своей матери? Неужели люди так слепы? Эти вопросы не давали мне покоя.

Я все глубже погружался в пучину видений. Меня окружал густой туман, и из этой непроглядной мглы доносились горькие рыдания и всхлипывания. Я видел смутные силуэты людей, которые в страхе метались туда-сюда. Там, во тьме, творилась кровавая бойня. «Талтос!» — раздался истошный крик. Стоило этому слову коснуться моих ушей, как я увидел старого крестьянина, которого некогда встретил в окрестностях Флоренции, и услышал его шепот: «Талтос!» Кувшин с молоком снова оказался передо мной.

Я проснулся, изнывая от жажды, по своей привычке сел на постели и огляделся по сторонам.

Все четыре женщины лежали неподвижно, однако глаза их были открыты. Стоило мне заметить это, мною овладел испуг — куда более сильный, чем в то мгновение, когда в обычной проститутке мне померещилось чудовище с лицом на затылке. Протянув руку, я принялся трясти блондинку, которая, казалось, не сводила с меня застывшего взгляда. Но как только рука моя коснулась окоченевшего плеча, страшная догадка пронзила мне душу. Женщина была мертва. Под ней натекла целая лужа крови. Все четверо умерли — те двое, что лежали на кровати, по обеим сторонам от меня, и те двое, что распростерлись на полу. Простыни насквозь пропитались кровью и источали зловоние.

Охваченный приступом паники, я стремглав выбежал во внутренний двор. Тут ноги мои подкосились, отказываясь мне служить, и я опустился на колени у фонтана. Быть может, все увиденное — не более чем кошмарное видение, пронеслось у меня в голове. Но, когда я нашел в себе силы встать на ноги и вернуться в дом, мне пришлось убедиться в том, что глаза меня не обманули. Все четыре женщины были мертвы. Напрасно я возлагал на них руки, надеясь на свою чудесную силу. Пробудить их от смертного сна было не в моей власти!

Тогда я подобрал с пола свою рясу и сандалии, оделся и поспешно оставил этот страшный дом.

«Какова причина столь внезапных смертей?» — спрашивал я себя. Слова, некогда сказанные священником из Доннелейта, колоколом били в моей памяти: «Никогда не прикасайся к женскому телу!»

Во Флоренции стояла глубокая ночь, однако мне удалось добраться до монастыря без всяких происшествий. Оказавшись в своей келье, я немедленно запер дверь на замок. А поутру весь город потрясло страшное известие. Появилась новая форма чумы, которая уже успела унести первые жертвы.

Я поступил так, как всегда поступал в периоды душевного смятения: отправился домой, в Ассизи, причем весь путь, по своему обыкновению, проделал пешком. Наступала зима, мягкая итальянская зима, которая тем не менее является самым суровым временем года даже в этой благословенной стране. Так что дорога на этот раз была сопряжена с немалыми трудностями. Однако меня это ничуть не заботило. Я заметил, что за мной неотступно следует какой-то всадник. Однако он держался от меня на почтительном расстоянии, и лишь несколько раз мне удалось мельком увидеть его. Душа моя утонула в пучине беспредельного отчаяния.

Добравшись до своего родного монастыря, я не мешкая предался молитве. Я просил святого Франциска не оставить меня своим покровительством, очистить от скверны и направить на путь истинный. Я умолял Пресвятую Деву простить мне смертный грех, который совершил. Распростершись на полу церкви, я крестом раскинул руки, как это делают священнослужители. Я молил о прощении и понимании, и грудь мою сотрясали рыдания. О, если бы я только знал, что грех сладострастия, которому я столь опрометчиво предался, окажется сопряженным с грехом убийства!

Потом перед внутренним моим взором возник Младенец Христос, и я снова ощутил себя крошечным беспомощным дитятей.

— Господи Иисусе Христе, не оставь меня, многогрешного, помоги, поддержи меня, — шептал я. — Не отврати лик свой от меня, Непорочная Дева Мария. Научите меня, как искупить совершенное прегрешение!

После молитвы я решил исповедоваться у одного из самых старых и мудрых священников нашего монастыря.

По происхождению он был итальянцем, но лишь недавно вернулся из Англии, где засилье протестантов наконец отошло в прошлое. Католические монастыри, прежде разрушенные по приказу короля, восстанавливались из руин, и католики, сохранившие истинную веру в годину тяжелых испытаний, ныне могли беспрепятственно молиться в своих храмах.

Я выбрал именно этого пастыря, ибо был полон желания открыть на исповеди все — правду о собственном рождении, свои воспоминания, странные и пугающие пророчества, которые мне довелось услышать. Однако, стоило мне преклонить колена в исповедальне, все, о чем я собирался говорить, показалось мне бредом безумца. В самоослеплении я вновь вообразил, что являюсь самым обычным человеком и, подобно всем людям, некогда был ребенком, хотя обстоятельства детства полностью изгладились из моей памяти.

Поэтому я открыл лишь, что предался прелюбодеянию сразу с четырьмя женщинами и по каким-то неведомым мне причинам совокупление со мной повлекло за собой их смерть.

Услышав меня, исповедник не смог сдержать мягкий снисходительный смех. Мне нет нужды винить себя в смерти этих женщин, заверил он. Напротив, Господь уберег меня, оградил от чумы, которая поразила их всех. Несомненно, это следует рассматривать как знамение, указание на то, что мне предначертан свыше особый удел. Мне не следует более терзаться сожалением о своем грехопадении, заявил священник. Многие монахи, давшие обет воздержания, не находят в себе сил противиться зову плоти. Редко кому удается соблюсти свое целомудрие незапятнанным. Но если мы будем служить Господу всей душой, он поверит в искренность нашего раскаяния и простит нам этот грех.

— Умерь свою гордыню, Эшлер, — посоветовал мне священник. — Что с того, что ты, подобно многим своим собратьям, поддался искушению? Забудь об этом. Теперь ты убедился на собственном опыте, как ничтожны и преходящи плотские наслаждения. Господь спас тебя от чумы, потому что ты нужен Ему.

Потом священник сказал мне, что, возможно, в скором времени мне придется отправиться в Англию, ибо в этой стране может возникнуть особая нужда в добрых католических пастырях.

— Королева Мария находится при смерти, — сообщил он. — Если престол перейдет в руки Елизаветы, ведьмина отродья, для поборников истинной веры вновь наступят тяжелые времена.

Святой отец наложил на меня легкое покаяние и отпустил с миром. Я покинул исповедальню и отправился в поля, где разгуливал студеный зимний ветер.

В душе моей по-прежнему царила смута. Слова священника ничуть не успокоили терзавших меня угрызений совести. Бредя по ухабистым тропам, я мысленно возвращался к произошедшему. Вне всякого сомнения, именно я погубил тех четырех женщин. Я вообразил, что они ведьмы. Но они были самыми обыкновенными жрицами любви. Лицо на затылке не более чем обман зрения, трюк с вуалью, невинная шутка. Мне не следует утешаться самообманом. За совокупление со мной эти несчастные заплатили жизнью!

Да, но такова лишь внешняя сторона событий. Что стоит за всем этим?

«Есть только один способ узнать истину, — решил я. — Я должен отправиться в Англию в качестве миссионера, призванного искоренять протестантские ереси. Я должен отыскать горную долину и город Доннелейт. Должен вновь увидеть замок, собор и витражное окно, где изображен святой Эшлер. Мне необходимо убедиться в том, что все это не является плодом моего воображения. Следует поговорить с представителями клана. Услышать из их уст слова, некогда меня поразившие: пророчество о том, что я святой Эшлер, который приходит в этот мир вновь и вновь…»

Я долго бродил по полям, дрожа от холода и предаваясь печальным размышлениям. В зимнюю пору даже моя обожаемая Италия бывает угрюмой и неприветливой. Возможно, наступившие холода призваны напомнить мне о суровой стране, в которой я появился на свет, осенила меня догадка. Неужели отъезд неизбежен, с горечью подумал я. Меньше всего на свете мне хотелось покидать прекрасную Италию, к которой я привязался всем сердцем. Слова священника из Доннелейта зазвучали у меня в памяти: «У тебя есть выбор».

Значит, если таково будет мое решение, я смогу остаться здесь и по-прежнему служить Господу и святому Франциску? Смогу забыть о случившемся? Конечно же, жестокий урок, преподанный мне, не пропадет втуне, я никогда более не прикоснусь к женщине. Никогда не принесу новых жертв своей похоти. Что до святого Эш-лера, то его существование вызывает серьезные сомнения. По крайней мере, в церковном календаре о нем нет никаких упоминаний. Решено, я остаюсь здесь. Остаюсь в солнечной и радостной стране, которая стала для меня родным домом.

На протяжении всей моей мрачной прогулки какой-то человек верхом на лошади упорно следовал за мной. Я заметил его, как только вышел за городские ворота. Сейчас он приближался все ближе и ближе — одетый во все черное всадник на вороном коне.

— Не хотите ли сесть на мою лошадь, святой отец? — предложил он, поравнявшись со мной.

В речи его ощущался сильный акцент, свойственный купцам из Голландии. Акцент этот был хорошо мне знаком. Во Флоренции, Риме и других городах мне часто приходилось встречать выходцев из этой страны. Подняв голову, я увидел, что у всадника рыжеватые волосы и голубые глаза. Несомненно, голландец, немец или скандинав. Для меня все представители германской расы были едины. Я видел в них лишь посланцев мира, где царствует ересь.

— Ты знаешь, что я не могу ездить верхом, — отрезаля. — Я принадлежу к ордену Святого Франциска. Нам предписано передвигаться исключительно пешком. Скажи, с какой целью ты меня преследуешь? Я видел тебя во Флоренции. Причем много раз.

— Нам надо поговорить, — молвил незнакомец. — Вы должны поехать со мной. Никто не представляет, кто вы такой на самом деле. Но я знаю все.

Сказать, что слова эти привели меня в ужас, означает не сказать ничего. Меч, давно висевший надо мной на волоске, наконец сорвался. У меня перехватило дыхание. Я перегнулся вдвое, словно получив беспощадный удар, и, шатаясь, сделал несколько шагов прочь от страшного всадника. Ноги мои подкосились, я рухнул на мягкую траву и остался лежать, прикрыв ладонью глаза от яркого зимнего солнца.

Незнакомец соскочил с седла и, ведя лошадь под уздцы, приблизился ко мне. Теперь его тень падала на меня, и я убрал ладонь, которой закрывал глаза. Подобно многим выходцам из Северной Европы, мой преследователь отличался крепким телосложением. Брови у него были густые, кустистые, щеки бледные.

— Я знаю, кто ты такой, Эшлер, — повторил он. Эти слова он произнес по-итальянски, с заметным голландским акцентом. Потом вдруг перешел на латынь. — Я знаю, что ты впервые появился на свет в Шотландском Высокогорье. Знаю, что ты ведешь свое происхождение из клана Доннелейт. Историю твоего рождения я услышал вскоре после того, как произошло это знаменательное событие. Кое-кто позаботился о том, чтобы твоя история не осталась тайной. Молву о тебе разнесли по всему миру, и она стала известна даже в самых дальних странах.

— Мне потребовался немалый срок, чтобы отыскать тебя, — продолжал незнакомец. — Потом в течение многих лет я наблюдал за тобой. Я узнал тебя благодаря необычайно высокому росту и длинным тонким пальцам. Твоя любовь к пению и сочинению мелодий, а также пристрастие к молоку подтвердили мою догадку. Я видел, как ты принимаешь подношения, оставленные крестьянами. Но знаешь ли ты, что эти крестьяне сделали бы с тобой, не будь они одержимы страхом? Подобные тебе не могут обойтись без молока и сыра. В самых отдаленных уголках света крестьяне по-прежнему помнят об этом. По ночам они оставляют кувшины с молоком на столе или у дверей. Подношения тем, кто подобен тебе.

— Тем, кто подобен мне? Но что это означает? — выдохнул я. — Кто я, по-твоему? Дьявол? Или лесной дух? Демон тьмы? Уверяю тебя, я не имею к ним отношения.

В голове моей все перемешалось. Я не понимал, что меня окружает — реальность или видения, порожденные моей воспаленной фантазией. Эта зеленая нежная трава, на которой я лежу, — реальна ли она? И это прозрачное зимнее небо, — быть может, оно мне только грезится? Зачем этот человек говорит о каких-то кошмарных, отвратительных вещах, о которых я не желаю знать?

— Несколько дней назад во Флоренции ты умертвил четырех женщин, — изрек незнакомец. — Это стало для меня последним, самым веским доказательством.

— О Боже, так ты знаешь это, — пролепетал я. Слезы потекли по моим щекам. — Но я не хотел их убивать. Я не знаю, почему так случилось. Не знаю, почему они умерли. Я сделал лишь то, что мужчины обычно делают с женщинами.

— Ты убьешь всякую женщину, с которой вступишь в соитие. Разве тебя не предупреждали об этом? Если это так, те, кто прислал тебя сюда, поступили до крайности неосмотрительно. В течение долгих лет мы ждали, когда же ты наконец явишься. Они должны были послать за нами. Они знают, кто мы такие, знают, что мы готовы щедро заплатить за тебя. Но они так безнадежно глупы.

Я слушал страшного вестника, и мне казалось, будто кровь в моих жилах стынет от ужаса.

— Почему ты говоришь обо мне словно о вещи, которую можно купить или продать? — попытался я возразить. — Я — сын своего отца, хотя и незаконнорожденный.

Но он, пропустив слова мои мимо ушей, продолжал, в волнении ломая руки:

— Наши посланники обращались к ним вновь и вновь. Но они по-прежнему были слепы и оставались в плену суеверий.

— Посланники? Но чьи? Посланники дьявола!

Я не отрываясь смотрел на него, этого зловещего человека в черном, за спиной которого возвышалась вороная лошадь.

— О ком ты говоришь? Кто слеп и находится в плену суеверий? Милостивый Боже, дай мне сил понять это все. Дай мне мудрости избегнуть искусных сетей Отца Лжи. Слушай, ты! Перестань говорить загадками, или я убью тебя. Объясни мне, почему соитие со мной оказалось смертельным для женщин. А иначе я с Божьей помощью переломаю тебе все кости голыми руками.

Приступ гнева придал мне сил. Я вскочил на ноги, с трудом сдерживаясь, чтобы не вцепиться незнакомцу в горло. Исступленная ярость наполнила все мое существо. По всей вероятности, мой гневный взор испугал его. К тому же я был намного выше его ростом. Он невольно отступил на несколько шагов.

— Эшлер, то, о чем я рассказал тебе, не имеет никакого отношения к губительным сетям Отца Лжи, — произнес он. — Все это чистая правда. Ни одна нормальная женщина не сможет выносить дитя, зачатое от твоего семени. Это способна сделать лишь ведьма, или же полукровка — отродье ведьмы и представителя твоего племени, или же женская особь, подобная тебе самому.

Слова эти привели меня в смятение. Женская особь, подобная мне самому! Как же она должна выглядеть? Возможно, то будет высокая, тонкокостная красавица с бледной матовой кожей и длинными изящными пальцами? Ведь, предаваясь плотским утехам с четырьмя шлюхами, я видел нечто подобное! Но ведь то были лишь мечты! Грезы, овладевшие мной внезапно, так, как прежде завладевала лишь музыка. Тут мне вспомнилась мать. Она отнюдь не была нормальной женщиной. Об этом неопровержимо свидетельствовала ведьмина метка — шестой палец на руке.

— Тебе не известно, как велика нависшая над тобой опасность, — продолжал незнакомец. — Если невежественные крестьяне узнают, кто ты такой, тебе не поздоровится. Ты никогда не думал, почему шотландцы так поспешно отослали тебя прочь?

— Твои слова пугают меня, — признался я. — Прошу тебя, замолчи. До того как ты появился, я вел жизнь, исполненную любви, кротости и смирения. Дни мои текли в мире, все мои помыслы были направлены на служение Господу и ближним. Ты спрашиваешь, почему меня отослали из Шотландии? Я должен был стать священником. Поэтому меня направили в монастырь.

Стоило мне произнести эти слова, и на душу мою опустился покой. Я всем сердцем поверил в то, что они соответствуют истине. Я устремил взор к небу и в несказанной красоте этого прозрачно-голубого свода обрел наивысшее доказательство Господнего милосердия.

— Они отослали тебя прочь, потому что боялись — крестьяне жестоко разделаются с тобой, — раздался неумолимый голос моего собеседника. — К подобным тебе они не знают пощады. Твоя наружность, твой запах, твое опасное семя — все это пробуждает в простолюдинах жестокое языческое начало.

— Ты вновь говоришь о подобных мне. Но кто они такие? К какому племени я принадлежу?

Слушать незнакомца было невыносимым мучением. Я отчаянно сжимал кулаки. Мне хотелось ударить его, и в то же время я чувствовал, что не в состоянии это сделать. За всю свою двадцатилетнюю жизнь я ни разу не причинил другому человеку ни вреда, ни боли. Несмотря на бушевавшую в моей груди ярость, я был не способен к нападению. Заливаясь слезами, я побрел прочь.

— Погоди! — закричал он, пытаясь схватить меня за рукав. — Ты должен поехать со мной. Я приготовил все необходимое для дальнего путешествия. У тебя нет ни родных, ни близких, ни владений, ни имущества. Все, что ты имеешь, это молитвенник и четки, а они всегда с тобой. Больше тебе ничего не нужно. Давай же отправимся в путь, не откладывая. Когда мы окажемся в Амстердаме, в безопасности, я открою тебе всю правду.

— Я никуда с тобой не поеду! — взревел я. — Амстердам! Этот оплот нечестивой ереси! Ты зовешь меня в ад и полагаешь, будто я покорно последую за тобой. — Я вырвал у него руку и взмолился: — Прошу тебя, перестань темнить и дай мне ответ на один лишь вопрос. Скажи, я не человек? Я не таков, как все прочие смертные?

Напор мой, казалось, снова испугал этого крепко сложенного и широкоплечего мужчину. Однако на этот раз он не стал отступать.

— У тебя есть тело, которое является точным подобием человеческого. Это способно многих ввести в заблуждение, — процедил он. — Что касается твоей души, про нее ничего не известно. В старинных легендах говорится, что подобные тебе лишены души, способной вкусить райское блаженство или адские мучения. Ты обречен на то, чтобы вечно пребывать во тьме между небом и землей, ибо путь божественного спасения закрыт для тебя. Твоя единственная надежда — вновь вернуться на землю в обличье, которое сходно с человеческим.

Услышав это, я был потрясен. Слова незнакомца казались мне столь невероятными, что я был не в состоянии применить их к себе. Сама возможность существования живых созданий, лишенных души, поразила меня. О, как несчастны те, кто лишен надежды на спасение! Как несчастны те, кто обречен на вечные скитания во тьме! Ничего страшнее я не мог представить. Глаза мои снова увлажнились.

Смахнув слезы, я взглянул на человека, принесшего столь тягостное известие. Слова его жгли мне нутро, подобно искрам. Чем дольше я смотрел на него, тем явственнее ощущал, что передо мной — воплощение зла, гонец дьявола. Да, то был один из бесчисленной армии посланцев тьмы, вожделевших утащить мою душу в ад.

— Так ты говоришь, у меня нет души? Говоришь, для меня закрыт путь божественного спасения и мне не войти в Царствие Небесное? Как только мерзкий твой язык осмелился возвести на меня подобную хулу! Как ты осмелился отказать в душе тому, кто полон жизни и любви к Господу?

Волна ярости смыла все преграды, и я, никогда доселе не поднимавший руки на другого человека, нанес свой первый в жизни удар. Удар этот оказался так силен, что незнакомец повалился на землю. На мгновение я замер, ошеломленный собственной силой и тяжестью нового греха, который только что совершил.

А потом я бросился наутек.

Незнакомец, поднявшись, пустился вслед, но за мной ему было не угнаться. Оказавшись у ворот монастыря, я оглянулся на своего преследователя и встретил его взгляд, полный тревоги. Однако войти за монастырскую ограду он не решался. Возможно, священная земля, церковь и Святое Распятие отпугивают это сатанинское отродье, решил я.

Этой ночью я принял решение. Спустившись в церковь, я распростерся на полу у гробницы святого Франциска и провел несколько часов, лежа на холодных камнях.

— О святой Франциск, неужели я лишен души? — вопрошал я того, кого привык считать своим покровителем и заступником. — Направь меня на путь истинный, ибо я пребываю в потемках. Поддержи меня, не откажи в своей помощи и защите. Пресвятая Дева Мария, несчастное твое дитя припадает к стопам твоим. Не оставь меня в скорбях моих, о Милосердная Мать Господа нашего!

Потом я впал в забытье и узрел светлые лики ангелов и Непорочную Деву, державшую младенца в своих объятиях. Я чувствовал, что этот младенец — не кто иной, как я сам. Слившись воедино с Младенцем Христом, я припал к ее щедрым сосцам. И святой Франциск открыл мне, каким путем мне следует идти. Я понял, что жизнь мою осеняет не образ Христа распятого, но образ Христа — невинного младенца. И посему я должен вернуться в Шотландию, к своим истокам.

Мне было тяжело покидать Ассизи в самый канун Рождества, не приняв участия в крестном ходе и прочих радостных хлопотах, сопутствующих этому великому празднику. Я так любил вместе с другими монахами устраивать в церкви маленькое подобие хлева, где нашло приют Святое Семейство. Однако теперь мне было не до веселья. Я знал, отправляться в путь следует без промедления, как только я получу разрешение от настоятеля.

Я буду упорно двигаться на север и рано или поздно доберусь до Доннелейта. А там я сам разберусь во всем.

Я попросил аудиенции у нашего отца-настоятеля, мудрого и доброго человека, который всю свою жизнь прослужил в этом монастыре, в родном городе святого Франциска. Он внимательно выслушал меня и молвил:

— Эшлер, если ты попытаешься осуществить свое намерение, тебя неминуемо ожидает смерть мученика. Скорбное известие только что достигло Италии. Благочестивая королева Мария отошла в лучший мир, и Елизавета, дочь ведьмы Болейн, взошла на престол. По всей Англии ревнители истинной веры вновь подвергаются гонениям и пыткам.

Ведьма Болейн. Мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, о ком же идет речь. Ах да, Анна, возлюбленная Генриха Восьмого, которая околдовала короля при помощи черной магии и сделала его врагом Истинной Церкви. Да, ее дочь Елизавета несомненно пойдет по материнским стопам. Благословенная для католиков пора кончилась вместе с правлением королевы Марии, которая пыталась вновь обратить заблудшую страну в истинную веру.

— Опасности, сколь бы они ни были велики, не в силах остановить меня, святой отец, — заявил я. — Я не могу более оставаться в Ассизи.

И тут, подчинившись внезапному порыву, я поведал настоятелю всю свою историю.

Я расхаживал взад-вперед по кабинету настоятеля и говорил без умолку. Пытаясь не сбиться на музыкальный речитатив, я открыл все жуткие подробности, связанные с моим появлением на свет. Рассказал о странном человеке из Голландии, который следил за мной на протяжении многих лет. Рассказал о своем отце, о старом лаэрде, главе клана, о святом Эшлере, изображенном в витражном окне собора. И разумеется, я не утаил пророчества священника из Доннелейта, который сказал мне: «Ты — Эшлер, вновь явившийся в этот мир. Ты можешь стать святым».

Я полагал, что признания мои отец-настоятель встретит снисходительной или недоверчивой улыбкой. Ведь рассмеялся же старый священник, узнав на исповеди, что я стал причиной смерти четырех женщин.

Однако когда я закончил свой рассказ, настоятель молчал, точно громом пораженный. Молчание его длилось довольно долго. Наконец он позвонил в колокольчик, призывая своего помощника. Молодой монах незамедлительно вошел в кабинет.

— Ты можешь сказать тому шотландцу, что теперь он может войти сюда, — распорядился настоятель.

— Шотландцу? — не понял я. — О ком вы говорите, святой отец?

— О человеке, который прибыл из Шотландии, для того чтобы забрать тебя с собой, — сообщил настоятель. — Он здесь уже несколько дней, но мы не позволяли ему с тобой встретиться. Думали, что его рассказы — ложь. Но ты подтвердил справедливость его слов. Он — твой брат. Твой отец послал его сюда. Так он сказал, и теперь я верю, что это правда.

Это неожиданное известие застигло меня врасплох. Только тут я понял, как сильно мне хотелось, чтобы настоятель не принял моей истории всерьез. Направляясь к нему, я надеялся, он заверит меня, что все это — не более чем фантазии, внушенные дьяволом, пустые выдумки, которые следует выбросить из головы.

— Приведи ко мне младшего сына лаэрда, — повторил отец-настоятель, и монах, неслышно ступая, удалился прочь.

Я ощущал себя зверем, попавшим в западню. Взгляд мой невольно устремился к окну, словно я рассчитывал убежать.

Больше всего я боялся, что посланником моего отца окажется загадочный и зловещий голландец. Нет, нет, твердил я про себя, этого не может быть. Господь слишком милосерден, чтобы это допустить. Он не позволит дьяволу утащить меня прямиком в ад. Закрыв глаза, я почувствовал, как одержимая тоской душа моя мечется внутри тела. Кто осмелился утверждать, что у меня нет души?

Наконец в комнату вошел высокий рыжеволосый человек. По диковинному наряду деревенской работы в нем нетрудно было узнать шотландца. На нем красовались традиционная юбка из клетчатой ткани, куртка из плохо выделанной шкуры и грубые кожаные башмаки. По сравнению с изысканными и изящными итальянцами, которые обыкновенно расхаживали в узких штанах и рубашках из тонкой материи, он выглядел настоящим дикарем. В рыжих его волосах мелькали каштановые пряди, глаза были темными, почти черными. Едва взглянув на вошедшего, я понял, что уже встречал его прежде, но не мог вспомнить когда и где.

Внезапно память моя прояснилась… Я увидел замок, очаг, горящее в нем рождественское полено. Несколько человек, стоя у огня, дожидаются приказа главы клана. «Сожгите его!» — раздается полный ненависти голос. Да, эти люди намеревались бросить меня в огонь, и он был одним из них. Однако он слишком молод, чтобы принимать участие в столь давнем событии.

— Эшлер! — проговорил посланец осипшим от волнения голосом. — Эшлер, я приехал за тобой. Ты нужен нам. Наш отец ныне стал главой клана, и ты должен вернуться домой.

Сказав это, он упал на колени и поцеловал мою руку.

— Не надо, — сказал я, мягко отнимая руку. — Я не достоин подобных почестей. Я лишь орудие в руках Господа. Давай лучше обнимемся, а после расскажи, почему у вас возникла нужда во мне.

— Я твой брат, — сообщил он, заключая меня в объятия. — Эшлер, наш собор по-прежнему стоит на своем месте. По милости Господа жизнь в нашей долине до сей поры текла мирно и спокойно. Однако благополучие наше непрочно. Еретики грозятся захватить нашу землю еще до Рождества. Они исполнены нечестивого желания разрушить католические храмы. В своем ослеплении они называют нас язычниками, колдунами и вероотступниками. Ты должен помочь нам отстоять истинную веру. Для Англии и Шотландии наступили тяжелые времена. Там вновь текут реки крови.

В течение долгих, очень долгих мгновений я не сводил с него глаз. Потом перевел взгляд на отца-настоятеля, который наблюдал за нашей встречей с нескрываемым волнением. Что до монаха-помощника, то он был так захвачен происходящим, словно действительно увидел святого. Итак, еретики вновь подняли головы, подумал я. И по своему обыкновению они поносят ревнителей истинной веры бранными словами, которые куда больше подходят им самим.

Таинственный голландец, что бродил у стен монастыря, выжидая и высматривая, вновь пришел мне на ум. Возможно, все это его происки. Но нет, прочь беспочвенные подозрения! Без сомнения, передо мной сын моего отца. Фамильное сходство слишком очевидно. И значит, его рассказ заслуживает доверия.

— Ты должен поехать со мной, Эшлер, — продолжал брат. — Отец с нетерпением ждет тебя. Ты — ответ на наши молитвы и упования. Ты — святой, посланный Богом, дабы защитить и укрепить нас. Мы более не можем медлить. Пора в путь.

Тут мое сознание сыграло со мной любопытную шутку. «Лишь часть того, что говорит этот человек, соответствует истине, — отчетливо произнес мой внутренний голос. — Но не пытайся отделить правду от вымысла. Достоверность рассказа зависит от тех, кто ему внимает. Ты знаешь, как ты появился на свет. Знаешь, что твоя мать была ведьмой. Догадываешься, сколь высокое положение она занимала. Тем не менее тебе предстоит стать святым, и твой час настал.

Иными словами, я осознал, что все услышанное мною из уст брата являет собой причудливое соединение фантазий и достоверных фактов, старинных легенд и реальных событий. Однако я решился на отчаянный шаг — отказаться от колебаний и принять его рассказ за чистую монету. Возможно, джентльмены, вы сочтете, что я позволил ввести себя в заблуждение. Но в тот момент я не мог поступить иначе.

— Да, брат, я поеду с тобой, — произнес я.

И прежде чем в голове моей шевельнулись возражения против подобного решения, я ощутил, что сделанный выбор отвечает моему предназначению. Чувство это оказалось сильнее обуревавших меня сомнений.

Всю ночь я провел в молитве. Я просил Господа даровать мне мужество и душевную крепость. Я знал, что в Англии меня, скорее всего, ожидает смерть, и был полон решимости погибнуть за истинную веру.

В том, что смерть моя будет исполнена высокого смысла, я никогда не сомневался. Когда первые рассветные лучи проникли в мою келью, я твердо знал, что мне предстоит стать мучеником.

Однако языки смертельного костра маячили далеко впереди, и прежде, чем взойти на него, я должен был пережить немало тревог и тягот.

Утром я пошел к отцу-настоятелю и обратился к нему с просьбой совершить два обряда, необходимые для укрепления моего духа. Во-первых, я попросил его пойти вместе со мной в церковь и там окрестить меня во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, даровав мне имя Эшлер. А потом, если будет на то его соизволение, возложить на мою голову ладони и вновь посвятить меня в духовный сан. Готов ли он передать мне чудодейственную силу, спросил я. Силу, которой некогда наделил его другой священник, силу, которая передается от одного святого отца к другому, силу, которую некогда святой Петр получил от самого Христа, возложившего на него руки и возгласившего: «На сем камне возведу Церковь Мою».

— Да, сын мой, возлюбленный мой Эшлер, я сделаю все, как ты пожелаешь, — кивнул головой настоятель. — Если эти обряды придадут тебе мужества и душевной твердости, мы совершим их во имя святого Франциска. За все эти годы ты ни разу не обратился ко мне с просьбой. И то, о чем ты просишь на прощание, непременно будет исполнено.

Я был уверен: если святые обряды свершатся надо мной, я воистину стану Младенцем Христом, рожденным из воды и Святого Духа, стану избранным служителем Господа.

— Не оставь меня, святой Франциск, — молил я.

Было решено, что большую часть пути мы проделаем по земле католической Франции, а потом по морю доберемся до Англии. С меня сняли обет, запрещающий передвигаться верхом. Этого требовали соображения целесообразности.

Итак, мы отправились в долгое странствие. Нас было пятеро, все — уроженцы гор и долин Шотландии, и мы двигались со всей возможной быстротой, не зная усталости. Иногда мы останавливались на ночлег прямо в лесу. Ни диких зверей, ни нападения разбойников мы не опасались, ибо все мои спутники были вооружены до зубов.

Мы уже достигли Парижа, когда я вновь увидел зловещего голландца! Солнечным воскресным утром в толпе верующих я и мои спутники направлялись к мессе в собор Парижской Богоматери. Тут голландец и приблизился ко мне.

— Эшлер! — произнес он. — Вернуться в долину — это непростительная глупость с твоей стороны.

— Убирайся прочь! — воскликнул я.

Однако же выражение лица голландца невольно приковало мое внимание. Слишком спокойным и невозмутимым было это лицо, слишком смиренным и в то же время почти презрительным. Судя по всему, голландец заранее знал, что столкнется с моим гневным отпором, и был к этому готов. Брат мой и его люди бросали на голландца, не отстававшего от меня, взгляды, исполненные ярости. Не сомневаюсь, им отчаянно хотелось пустить в ход свои кинжалы.

— Поехали со мной в Амстердам, — сказал мой таинственный преследователь. — Там я открою тебе все. Если ты вернешься в долину, тебя ждет неминуемая смерть! По всей Англии сейчас убивают католических священников. Но ты умрешь отнюдь не как служитель Бога. В этой долине тебя ожидает печальная участь жертвенного животного. Не позволяй этим людям себя одурачить.

Я придвинулся к нему вплотную и еле слышно произнес:

— Ты намерен рассказать мне нечто важное? Расскажи сейчас, в Париже. Зачем откладывать наш разговор до Амстердама?

Но прежде, чем голландец успел ответить, брат мой ринулся к нему и нанес мощный удар, так что тот отлетел в толпу, сбил с ног нескольких человек и тяжело рухнул на землю. Поднялась суматоха, женщины пронзительно завизжали.

— Я предупреждал тебя, — обратился мой брат к поверженному голландцу. — Не суйся в дела нашего клана. Держись подальше от нашей долины.

И, произнеся эти слова, он плюнул голландцу в лицо.

Голландец по-прежнему не сводил с меня глаз. Мне показалось, что во взоре его сверкает ненависть, жгучая ненависть. Но может, то были лишь унижение и досада?

Мой брат и его люди увлекли меня в собор.

«Тебя ожидает печальная участь жертвенного животного!» — звенел у меня в ушах голос голландца. Я вспомнил его слова о том, что соитие со мной принесет смерть всякой обычной женщине.

Душевное равновесие, в котором я пребывал, было нарушено. Путешествие, столь богатое новыми впечатлениями, более не доставляло мне ни малейшего удовольствия. Готов поклясться, что многие из тех, кто толпился в соборе, не только заметили произошедшую между нами стычку, но и уяснили ее скрытое значение. Так или иначе, я то и дело ловил на себе подозрительные и настороженные взгляды. Впрочем, у большинства зрителей наше столкновение наверняка вызвало лишь любопытство. Я подошел к святому причастию.

— Милостивый Боже, пребудь со мной, очисти мои помыслы, мое тело и душу, — шептал я.

Должен заметить, что в парижской толпе встречается множество личностей весьма причудливого вида. Возможно, всему виной было мое разыгравшееся воображение, однако мне показалось, что все нищие, стоявшие на паперти, цыгане и калеки, горбуны и хромоногие, буквально прожигают меня взглядами. Я закрыл глаза и запел, не разжимая губ.

На следующий вечер мы, переодевшись простолюдинами, поднялись на палубу корабля, направлявшегося в Англию. Над морем висела густая пелена тумана. Холод пробирал меня до костей. Я возвращался в неприветливую страну, где зимы мучительны и суровы, где солнце светит тускло и свинцовое небо низко висит над землей. Да, то была страна, полная тайн и загадок, страна, где скрываются ужасные истины.

Четыре дня спустя мы тайно высадились на берегу Шотландии. Нам приходилось соблюдать осторожность, ибо по приказу королевы Елизаветы по всей Англии шла охота за католическими священниками, которые предавались сожжению на костре. Мы двинулись вглубь страны и вскоре оказались в горах. Зимняя стужа сковала меня, оплела по рукам и ногам, подобно паутине злобного паука. Мне казалось, угрюмые скалистые горы встречают меня словами: «А, вот и ты, безрассудный глупец. У тебя была возможность спастись. Но ты упустил ее».

Человек из Амстердама, его загадочные намеки и обещания не выходили у меня из головы. Однако я должен был следовать своей цели. Должен был вернуться в Доннелейт и потребовать от отца открыть мне всю правду. Я более не желал довольствоваться старыми легендами и исполнился решимости узнать, в чем причины страха, горевшего в глазах моей матери, страха, отблески которого я встречал во взорах других людей.

Глава 36

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ЛЭШЕРА

Долина находилась на осадном положении. Главный въезд в нее был перекрыт. Мы воспользовались секретной горной тропой, которая, как мне показалось, за истекшие два десятилетия стала еще более узкой и опасной. Порой мне представлялось, что двигаться на ощупь, продираясь сквозь непроходимые заросли кустарника и ежеминутно рискуя сорваться вниз, — это неоправданный риск и мы поступим разумнее, повернув назад.

Но тропа сделала неожиданный поворот — и долина, покрытая рождественским снежным покрывалом, сверкающим в лучах зимнего солнца, открылась перед нами во всем своем великолепии.

Тысячи правоверных католиков нашли здесь укрытие. Сюда они бежали, спасаясь от религиозных войн, бушующих в соседних городах. Разумеется, по сравнению с Римом или Парижем долину по-прежнему можно было счесть малолюдной. Но для столь уединенного, затерянного в горах места население ее стало весьма значительным. У городских стен и напротив собора были сооружены бараки для беженцев, долину покрыли наспех построенные хижины. Главный проход, как я уже сказал, был забаррикадирован. Струи дыма, испускаемые бесчисленными кострами, устремлялись в прозрачное небо. Тут и там виднелись разноцветные палатки, какие обычно ставят для военачальников знатного происхождения.

Солнце, клонясь к закату, бросало алые отблески на тонущие в облаках вершины гор. В соборе уже зажгли огни. Воздух, хотя и морозный, не обжигал и не щипал кожу. Высокие стрельчатые окна собора, сиявшие в сгущавшихся сумерках, неодолимо притягивали взор. Воды озера переливались, ловя последние солнечные блики. Мы видели, как вооруженные горцы ходят дозором вдоль берегов.

— Прежде всего я должен помолиться, — сказал я брату. — Заедем в собор.

— Нет, — возразил он. — Мы должны не откладывая прибыть в замок. Эшлер, то, что нас до сих пор не схватили и не отправили на костер, настоящее чудо. Но сегодня сочельник. Именно в эту ночь враги католической веры грозились ворваться в долину. И среди жителей Доннелейта есть отступники, отравленные ядом протестантства. Есть такие, кто полагает, будто Кальвин и Нокс являются пророками истины. Особенно много таких среди стариков, подверженных суевериям. Так что между защитниками долины в любую минуту может вспыхнуть междоусобица.

— Хорошо, будь по-твоему, — кивнул я головой. — Поехали в замок.

Однако мне мучительно хотелось войти в собор, предаться воспоминаниями о том далеком Рождестве, когда я впервые увидел ясли и лежавшего в них Младенца Христа, увидел топтавшихся вокруг настоящих животных, ощутил упоительный запах сена и навоза. Ах, какое чудное время — Рождественский сочельник. В этот час ясли еще пусты. Младенец Христос появится в них позже. Если бы я оказался этим вечером в соборе, я мог бы собственноручно опустить Младенца Христа в ясли. И, несмотря на растерянность и смуту, царившие в моей душе, несмотря на холод и непроглядную тьму, я внезапно ощутил, что вернулся домой.

Замок оставался в точности таким, каким он сохранился в моих воспоминаниях. Он по-прежнему представлял собой угрюмую и равнодушную груду камней. Своим уродством он весьма напоминал многие крепости, возведенные семейством Медичи, а также те, что мне довелось увидеть, проезжая через раздираемую войнами Европу. Как только взору моему открылась эта холодная каменная громада, сердце сжалось от тревожных предчувствий. Въехав на подъемный мостик, я придержал коня и оглянулся назад, на темную долину и город, такой маленький и бедный по сравнению с моим любимым Ассизи. Все вокруг внезапно показалось мне диким, чужим и пугающим. Что я буду делать среди этих грубых светлокожих людей с их хриплыми голосами и всколоченными волосами? Разве мы с ними сумеем когда-нибудь понять друг друга?

Сам не знаю, что я испытывал в те минуты — приступ трусости или тоски по утраченному счастью. Я страстно желал оказаться во Флоренции, в часовне Санта-Мария дель Фьори, где сейчас служили торжественную мессу, насладиться ангельским пением хора. Или вернуться в Ассизи, в свой родной монастырь, и вместе с братьями-монахами встречать паломников. За минувшие двадцать лет то было первое Рождество, которое я проводил не в родном городе святого Франциска!

В темноте смутные очертания города и собора выглядели еще более мрачными и зловещими. Казалось, лес вплотную подступил к городу и замку, словно намереваясь поглотить эти жалкие создания рук человеческих.

В какую-то секунду я заметил пару странных существ, низкорослых, как гномы. Судя по их уродливому, отталкивающему виду, то были вовсе не дети. С редким проворством они выскользнули из внутреннего двора замка, пересекли мост и скрылись в темноте.

Но это случилось так быстро, что я никак не мог поручиться, что видел их наяву.

Я в последний раз обернулся. Несмотря ни на что, красота собора вновь захватила меня. Исполненный готического величия, он был даже более прекрасен, чем церкви во Флоренции. Стрельчатые его арки, казалось, бросали вызов небесам. Его высокие окна были окнами в иной мир.

Что бы ни случилось, необходимо сохранить это чудо из чудес, подумал я, и глаза мои наполнились слезами.

А потом я переступил порог замка, где мне предстояло узнать неприглядную правду.

В главном зале горел огонь, в очаге громко потрескивали поленья, и какие-то люди в темных костюмах с озабоченным видом сновали туда-сюда.

Отец мой, нынешний лаэрд, восседал в кресле с высокой резной спинкой. Завидев нас, он поднялся нам навстречу.

— Уходите прочь! — приказал он всем остальным.

Я узнал его с первого взгляда. Облик этого крепко сложенного, широкоплечего человека по-прежнему дышал могуществом. Он очень походил на своего собственного отца, хотя был вовсе не так стар, как прежний глава клана во время нашей единственной памятной встречи. В волосах отца кое-где мелькали серебристые нити, но длинные пряди все еще были густы и сохраняли насыщенный каштановый оттенок. Глубоко посаженные глаза отца сияли радостью и любовью.

— Эшлер! — произнес он. — Слава Богу, ты вернулся домой. Отец устремился ко мне и заключил в объятия. Я вспомнил, как

увидел его впервые, осознал, что отец — единственный человек на свете, который знает об мне все и при этом взирает на меня с неизменной любовью. Сердце мое едва не выпрыгивало из груди.

— Садись к огню и выслушай меня, — сказал отец.

Он поведал мне о том, что Елизавета, нечестивое отродье Анны Болейн, правит теперь Англией, однако главную угрозу для нас представляет вовсе не королева. Джон Нокс, неистовый пресвитерианин, вернулся из ссылки и теперь разжигает религиозную войну, пламя которой вот-вот охватит всю страну.

— Воистину, эти люди лишились разума! — горестно возгласил мой отец. — Они хотят уничтожить статуи Пресвятой Девы, хотят сжечь церковные книги. Без всяких оснований они упрекают добрых католиков в идолопоклонничестве, тогда как сами они — гнусные еретики. Слава Богу, наш Эшлер снова с нами и поведет нас к спасению.

Услышав эти слова, я невольно вздрогнул.

— Ты прав, отец, — произнес я. — Упреки наших врагов не имеют под собой оснований. Мы далеки от греха идолопоклонничества. И я отнюдь не являюсь идолом. Я всего лишь священник, смиренный служитель Господа. Какую помощь я могу оказать в суровую годину войны? За годы, проведенные в Италии, я немало слышал о жестокости еретиков. И я могу лишь молиться, чтобы Господь наставил их на путь истинный, а нам даровал победу. Но возможности мои не столь уж велики.

— Не столь уж велики! Да ты — наше главное упование! Нам, правоверным католикам, сейчас более всего необходим предводитель, который поможет выдержать все грядущие испытания. В любое время протестантские войска могут набраться храбрости и, пользуясь своим численным превосходством, устремиться на штурм главного въезда в долину. Еретики уже имели наглость заявить, что, если мы осмелимся отслужить в соборе Рождественскую мессу, они снесут город с лица земли. Но мы способны выдержать длительную осаду. У нас достаточно припасов, зерна и баранов. Если мы продержимся все двенадцать дней Рождества, враги, без сомнения, поймут, что нам помогает сам Господь, и уйдут прочь. Сегодня ночью ты возглавишь крестный ход, Эшлер, — продолжал отец. — Ты будешь запевать праздничные гимны, ты опустишь Младенца Христа в ясли, рядом с Девой Марией и святым Иосифом. Ты приведешь в стойло животных, которые поклонятся Христу, явившемуся, дабы спасти этот мир. Будь нашим духовным пастырем, Эшлер, и делай все, что полагается делать доброму пастырю. Моли за нас Господа, призывай милосердие Господне, и да будет твоя молитва услышана!

Разумеется, я знал, что идею, во власти которой пребывал мой отец, протестанты считают устарелой и безосновательной. Согласно этой идее мы, избранные, возведенные в духовный сан, обладаем некоей чудесной способностью вступать в прямое общение с Господом, способностью, которой лишены обычные люди.

— Отец, обещаю, я выполню свой долг духовного наставника и священнослужителя, — сказал я. — Но что, если мы не сумеем выдержать осаду в течение двенадцати рождественских дней? Что, если и после Рождества наши враги не отступят? Рано или поздно наши запасы подойдут к концу, силы наши иссякнут. Что тогда помешает протестантам ворваться в долину?

— Рождество — это время, которое еретики особенно ненавидят, Эшлер, — пояснил отец. — Ведь именно этот праздник римско-католическая церковь отмечает с особой торжественностью. В рождественские дни католические священники надевают роскошное облачение, в храмах курится ладан и горит множество свечей. В рождественские дни служат Великую мессу. Но в Шотландии очень живучи старые предрассудки и суеверия, Эшлер. В языческую пору Рождество считалось порой ведьм, порой, когда не знающие покоя души мертвых бродят по миру и творят зло. Не случайно ближайшая к нашей долине гавань называется Гаванью ведьм. В крови у нас, представителей клана Доннелейт, есть немалая примесь ведьминской крови. Недаром многие из нас наделены колдовским даром. Говорят, что наша долина — пристанище маленького народа, злобных нечестивых тварей, которые держат в плену души умерших. Папизм и черная магия — вот два главных обвинения, которые бросают нам протестанты. Для них эти два понятия неразделимы. Сами же они готовы отдать жизнь, лишь бы ниспровергнуть каноны и установления истинной церкви, доказать, что вино и хлеб не могут превращаться в Тело и Кровь Христову! В своем ослеплении они твердят, что молиться Пресвятой Деве — великий грех.

— Да, я все понял, — кивнул я, и сердце мое болезненно сжалось. Оказывается, маленькие существа держат в плену души умерших. Прежде я не знал этого.

— Наших святых еретики осмеливаются назвать идолами! А нас самих считают служителями дьявола, — продолжал отец. — Но лишь Христос, которому мы поклоняемся в наших храмах, — истинный и живой Христос.

— И мой долг — придать защитникам праведной веры душевной крепости и отваги, — пробормотал я. — Однако это вовсе не означает, что я сам должен устремиться на врагов с мечом и пролить их кровь.

— Нет, — покачал головой отец. — Но пусть голос твой, подобно грому небесному, прозвучит в защиту Сына Божьего. Иного мы от тебя не ждем. Силой своих пламенных речей ты поможешь сплотиться нашим приверженцам и заставишь замолчать наших противников! Ибо наши тайные недруги находятся среди нас. Да, и в нашей долине есть сторонники пуритан, которые надеются, что Истинная Церковь доживает последние дни. Есть и такие, кому повсюду мерещатся ведьмы и прочая нечисть. Они мечтают разделаться с черной магией, побросав в костры чуть не половину жителей долины. Положи конец подобным раздорам. Именем святого Эшлера объедини верных католиков! Отслужи в соборе торжественную мессу.

— Отец, насколько я понимаю, вы уже сказали людям, что я святой, сошедший к ним прямо с церковного витража, — предположил я.

— Но это чистая правда! — с жаром воскликнул отец. — Клянусь Богом, ты настоящий святой. И ты сам это знаешь. Ты — Эшлер, вновь явившийся в этот мир. Ты — Эшлер, с самого рождения наделенный тайным знанием. У кого могут быть в этом сомнения? В течение двадцати трех лет ты находился среди францисканских монахов и вел праведную жизнь, чуждую даже намеку на грехи и пороки. Кто же ты, как не святой? Как и положено святому, ты исполнен кротости и смирения. Но сейчас настало время отбросить кротость. Сейчас тебе необходимы мужество и отвага. В этой долине достаточно малодушных священников, которые дрожат от страха у себя в ризницах. Собственное трусливое воображение рисует им жуткие картины. Наверняка они уже видят, как протестанты кидают их в огонь вместо рождественских поленьев.

Стоило отцу произнести эти слова, как воспоминания о далеком Рождестве нахлынули на меня. Я вспомнил, как мой дед, глава клана, отдал приказ умертвить меня. Вспомнил исполинское рождественское полено, горевшее в очаге. Любопытно, принесли ли уже из леса подходящее дерево? Зажгут ли его сегодня после Великой мессы, когда по всему христианскому миру загораются огни в честь родившегося Младенца Христа?

Но тут неожиданное обстоятельство прервало ход моих мыслей. Сильный и густой запах внезапно ударил мне в ноздри. То был необычайно приятный аромат, подобного которому я никогда не ощущал. Сколько я ни принюхивался, я не мог определить происхождение этого запаха.

— Ты — святой Эшлер! — вновь провозгласил отец, по всей видимости недовольный моим затянувшимся молчанием.

— Отец, я не уверен в этом, — попытался возразить я.

— Да, ты уверен совсем в другом, — раздался незнакомый голос за моей спиной.

То был женский голос, звонкий и мелодичный. Обернувшись, я увидел молодую женщину примерно моих лет — или немного моложе. Я сразу заметил, что она отличалась редкостной красотой. Шелковистые рыжие локоны рассыпались по спине, спускаясь до самого подола богато расшитого платья. Именно от нее исходило поразившее меня благоухание. Это благоухание, казалось, проникло мне в кровь, зажгло во мне пламя.

Красота незнакомки поразила меня. Никогда я не видел столь прекрасных волос, густых и волнистых. Глаза ее, сияющие, глубоко посаженные, напоминали глаза моего отца. Сам я унаследовал карие глаза от матери. Я вспомнил слова голландца о женщине, подобной мне самому. Однако к этой гордой красавице они не имели отношения. Вне всякого сомнения, она принадлежала к человеческому роду. Я заметил, что она куда более походит на моего отца, чем я сам. Будь она такой же, как я, я понял бы это с первого взгляда. Для меня это не составило бы тайны.

Молодая женщина приблизилась ко мне. Дивный запах, который она распространяла вокруг себя, возбуждал и тревожил. Казалось, все ощущения мои обострились. Одновременно я томился от голода, жажды и неутоленного вожделения.

— Брат, ты вовсе не святой Эшлер, — произнесла она. — Ты — Талтос! Живое воплощение страшного проклятия, которое с давних пор тяготеет над этой долиной, проклятия, что отравило нашу кровь.

— Придержи свой поганый язык! — вне себя от ярости, взревел отец. — Иначе я сам заставлю тебя замолчать! Я своими руками прикончу тебя и всех твоих жалких приспешников!

— О, я вижу, отец, вы и в самом деле добрый католик! — насмешливо протянула красавица, высоко вздернув точеный подбородок. Чистый звук ее голоса был подобен звону серебряного колокольчика. — Как там говорят в Италии, Эшлер? «Если отец твой еретик, сам собери хворост, чтобы сжечь его»? Там ведь есть такая поговорка?

— Нет, сестра, — потупившись, пробормотал я. — Но прошу тебя, не будь ко мне несправедлива. Не отталкивай меня с первых минут.

— Я несправедлива к тебе? Вот уж не думаю! Скорее, я отдаю тебе должное. Скажи лучше, ты в самом деле наделен от рождения тайными знаниями? Или это тоже ложь? Правда, что твоя мать была королевой? И в наказание за то, что произвела тебя на свет, она окончила жизнь на плахе?

— Ты напрасно сотрясаешь воздух, Эмалет, — вновь возвысил голос отец. — Все твои поношения — пустой звук для нас.

— Говори только за себя, отец. По-моему, братец вовсе не прочь на меня посмотреть и меня послушать.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, сестра, — потупившись, пробормотал я. — Смысл твоих ересей мне не ясен. Да, мать моя в самом деле была королевой. Но имя ее мне неизвестно.

Сказав это, я невольно содрогнулся, ибо давно уже догадался, кем была моя мать. С моей стороны было до крайности неразумно притворяться, будто я по-прежнему пребываю в неведении. Разумеется, Эмалет моментально разгадала мой обман. Вне всякого сомнения, она обладала редким умом и проницательностью. Ей не составило труда понять, что скрывается за моим невинным выражением лица и кроткими манерами монаха-францисканца.

Словно сквозь пелену тумана, я увидел искаженное отвращением и ужасом лицо матери, ощутил прикосновение ее соска к собственным губам. В смятении я закрыл лицо руками. Зачем я вернулся? Что ожидает меня в этой суровой стране? Новые терзания и муки? Почему я не остался в Италии? О, жалкий идиот! Какие истины я рассчитывал услышать здесь?

— Если ты столь несведущ, брат, мне следует просветить твое неведение. Узнай, что имя твоей матери — Анна Болейн, — отчеканила Эмалет, моя прекрасная и беспощадная сестра. — Та самая беспутная королева, что за колдовство и за рождение чудовища была приговорена к смертной казни.

Я затряс головой, словно пытаясь прогнать прочь образ испуганной женщины, умолявшей избавить ее от чудовищного отродья.

— Анна Болейн… — прошептал я одними губами.

Мне вспомнились рассказы о людях, принявших по милости моей матери мученический конец, — то были картузианцы и священники, не давшие одобрения на незаконный брак короля и его любовницы.

Заметив, что я не в состоянии не только возражать, но даже вымолвить слово, сестра продолжала еще более решительно.

— Таким образом, Елизавета, нынешняя английская королева, — твоя единоутробная сестра, — сообщила Эмалет. — Она прекрасно знает, что в жилах ее течет ведьмовская кровь. Знает, что способна производить на свет чудовищ. Больше всего на свете она боится, что об этом узнают другие. Поэтому она дала обет безбрачия. Королева никогда не выйдет замуж, никогда не позволит мужчине даже прикоснуться к себе!

Отец попытался прервать ее, но стоило Эмалет сделать повелительный жест в его сторону, он замер на месте, словно изящный ее палец был грозным оружием.

— Не трать слов попусту, старик, — презрительно проронила она. — Мне все известно. Ты совокупился с Анной, узнав, что у нее есть ведьмина метка — шестой палец. И когда ведьмовская кровь и твое семя соединились, на свет появился Талтос.

— Все твои обвинения пусты и безосновательны, — обрел наконец дар речи отец. — Кто докажет, что я вступал в соитие с королевой? Кто докажет, что мать Эшлера действительно Анна Болейн? Свидетели тех событий давно сошли в могилу. Осталась в живых лишь Елизавета, которая была тогда маленькой девочкой. К тому же в ночь рождения Эшлера она находилась вдали от дворца. Узнай она только, что у нее родился брат, претендент на английский престол, его давным-давно не было бы в живых. Чудовище он или святой, Елизавета не преминула бы с ним расправиться!

Слова проникли в глубину моего сознания, как это делали музыка, красота, изумление и страх. Я все знал. Пелена, скрывавшая прошлое, пала. Внезапное озарение пронзило меня острой болью. Королеве Анне было предъявлено обвинение в том, что она посредством черной магии приворожила его королевское величество и произвела на свет чудовищного выродка. Генрих Восьмой, полный желания доказать, что вовсе не является отцом монстра, обвинил свою супругу в прелюбодеянии. Вместе с Анной на плаху были посланы пятеро ее предполагаемых любовников, молодых людей, известных своей распущенностью и сладострастием.

— Но ни один из казненных не являлся отцом злополучного отродья, — заявила Эмалет. — Тот, кто оплодотворил Анну, перед тобой. Я — его дочь, ведьма, ты — его сын, Талтос! И ведьмы, обитающие в долине, знают, кто ты таков. Знает об этом и маленький народ — ничтожные твари, что скрываются в лесных зарослях. Они надеются, что настанет день, когда я вступлю в соитие с мужчиной, обладающим особым семенем. И из моих чресл выйдет новый Талтос, как вышел он когда-то из чресл злополучной королевы Анны.

Эмалет придвинулась ко мне вплотную, неотрывно глядя мне прямо в глаза. Голос ее, неожиданно ставший жестким и грубым, набатом звучал у меня в голове. Я попытался закрыть уши руками, но сестра не позволила мне сделать этого.

— И настанет день, когда маленький народ получит вожделенного демона, лишенного души! — провозгласила она. — Получит, чтобы принести в жертву! Эти существа обрекут его на муки, которых не испытывал никто из живущих на земле. Я знаю, бедный мой Эшлер, ты ощутил запах, исходящий от меня, подобно тому как я ощутила твой особый запах. Да, я ведьма, а ты — воплощение зла. Мы безошибочно узнаем друг друга. Именно поэтому я, подобно королеве Елизавете, добровольно принесла обет безбрачия. Никогда мужчина не заронит в мое лоно семя, из которого способно произрасти чудовище. Но в этой долине достаточно других женщин — сама не знаю, являются ли они ведьмами, — способных почувствовать запах силы, аромат зла. С тех пор как ты вернулся сюда, запах этот витает в воздухе и ветер разносит его по окрестностям. Скоро маленький народ узнает, что Талтос снова среди нас.

Я сразу вспомнил о крошечных уродливых существах, которых мельком видел у ворот замка. В ту же минуту сестра моя вздрогнула, словно от испуга. Она тревожно озиралась по сторонам. С широкой лестницы, погруженной в темноту, донесся слабый смех, многократно повторенный эхом. Отец мой сделал шаг вперед.

— Эшлер, во имя Бога, заклинаю тебя, не придавай значения тому вздору, что наговорила здесь твоя одержимая злобой сестра. То, что сама она ведьма, — чистая правда. Она ненавидит тебя. Ты, Талтос, с рождения обладаешь тайными знаниями, и это служит для нее источником черной зависти. В сравнении с тобой она не более чем слабое и неразумное дитя. Подобно твоей матери, она всего лишь женщина, и никому не известно, действительно ли она способна произвести на свет чудовище. Эта тайна покрыта мраком. Что до маленького народа, тебе нечего его опасаться. Это самая обычная мелкая нечисть, которая издавна обитает в горах и долинах Ирландии и Шотландии. Они влачат жалкое существование, и ублажить их нетрудно. Порой, когда замок пустеет, они осмеливаются подходить к нему близко. Но тебе не стоит думать об этих жалких созданиях.

— Отец, прошу, откройте мне наконец, кто такой Талтос! — потребовал я. — Судя по тому, что я слышал, Талтос — вовсе не мелкая нечисть. Скажите, откуда он взялся и каково его предназначение?

Отец склонил голову и сделал мне знак слушать.

— В давние времена шотландские горцы сумели защитить эту долину от римлян, — начал он. — Они стояли насмерть у своих укреплений. Потом жители гор отразили натиск датчан, норвежцев и англичан.

— Да, — перебила его сестра, — но как-то раз им пришлось защищать свою землю от Талтоса. Это случилось, когда они оставили остров и устремились в эту долину, дабы найти убежище от римских войск.

Отец презрительно повернулся к Эмалет спиной и обнял меня за плечи. Теперь я не видел лица сестры.

— А ныне настали времена, когда мы вынуждены защищать Доннелейт от своих собратьев-шотландцев, — с горечью произнес он. — Защищать во имя нашей католической королевы, нашей повелительницы. Мария Стюарт, королева Шотландская — единственная наша надежда и упование. Не придавай значения всем этим историям о колдовстве и черной магии. У тебя есть высокая цель, которую ты непременно исполнишь. Ты возведешь Марию, королеву Шотландскую, на английский престол! Ты изничтожишь Джона Нокса и всех его поганых прихвостней. Никогда Шотландия не окажется вновь под пятой Англии! Никогда пуритане не будут насаждать свои порядки на нашей земле!

— Как видишь, брат, отец не желает отвечать на вопрос, который тебя так занимает, — насмешливо воскликнула Эмалет. — Все дело в том, что у него нет ответа.

— А ты, сестра, — обратился я к ней. — Что ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтобы ты покинул долину, — незамедлительно откликнулась Эмалет. — Беги отсюда, прежде чем маленький народ и здешние ведьмы узнают о тебе. Только так ты можешь спасти свою жизнь, да и наши тоже. Если ты останешься здесь, протестанты неминуемо обрушат на долину всю свою мощь. Ведь ты живое подтверждение всех обвинений, которые они нам бросают! Ты — ведьмино отродье, своим рождением поправшее законы естества. И при этом ты католический священник, возведенный в духовный сан. Если справлять праздничную церковную службу будет доверено тебе, протестанты, как говорится, поймают нас с поличным. Возможно, простых людей ты сумеешь ввести в заблуждение. Но в сражении за веру ты обречен на поражение. Над тобой тяготеет проклятие.

— Но почему, почему? — в отчаянии возопил я. — На каком основании ты утверждаешь, что я обречен на поражение?

— У нее нет для этого ни малейших оснований, — вступил в разговор отец. — Даже легенды, которые издавна передаются в этих краях из уст в уста, утверждают обратное. Согласно этим легендам, святой Эшлер всегда побеждает. Святой Эшлер и Талтос — это одно и то же. Святой Эшлер возвел наш собор во имя Господне! На том самом месте, где была сожжена его супруга, языческая королева, не пожелавшая отказаться от старой веры, из-под земли забил источник. В водах этого источника святой Эшлер крестил жителей долины. А прочих Талтосов святой Эшлер умертвил. Он умертвил их всех, дабы люди, созданные по образу и подобию Христа, правили миром. Так что церковь Христова построена на Талтосе. Если Талтос — порождение колдовства, значит, такова же и Христова церковь. Ибо они едины и неразделимы.

— Да, он убил всех Талтосов, в этом ты прав, — подхватила Эмалет. — Во имя одного Бога он умертвил остальных. Он возглавил бойню, дабы сохранить собственную жизнь. Его верными пособниками были страх, ненависть и отвращение. Ради своего спасения он уничтожил весь свой клан. Даже свою жену он принес в жертву. Таков он, ваш великий святой. Ублюдок, который дурачит доверчивых простаков, обрекает на смерть своих родичей, а сам ухитряется выйти сухим из воды да еще и стяжать славу!

— Ради Христа, не слушай ее, дитя мое, — взмолился отец, обращаясь ко мне. — Что бы она ни говорила, ты — чудо, посланное нам Богом. Чудо, которое случается раз за много столетий.

Сестра устремила на меня взгляд, полный ярости; отец схватил ее за плечи, пытаясь оттащить прочь.

Теперь, когда отец и дочь стояли рядом, глядя на меня, я с особой ясностью видел, что оба они — люди, причем чрезвычайно друг на друга похожие.

— Погодите, — едва слышно произнес я, однако тихий мой голос прозвучал подобно громовому крику. — Теперь я все понял. При рождении Господь оставляет выбор каждому из нас. Само по себе слово Талтос ничего не значит. Как и всякий человек, я состою из плоти и крови. Я принял Святое крещение. Я возведен в духовный сан. У меня есть душа. Пусть своим появлением на свет я попрал законы природы и естества. Это не закрывает мне врата Царствия Небесного. Лишь греховные деяния способны лишить меня вечного блаженства. Только лютеране и кальвинисты верят в то, что путь каждого человека предначертан от рождения. На самом деле Господь всегда дает нам шанс.

— С этим никто не собирается спорить, брат, — изрекла Эмалет.

— Тогда позволь мне повести людей в бой за праведную веру, Эмалет! — воскликнул я. — Позволь мне совершить воистину благое деяние и доказать, что благословение Божье пребывает со мной. Я не могу быть воплощением зла, ибо я не желаю им быть! Если я причинил кому-то зло, я сделал это по ошибке и недомыслию. Я не сомневаюсь в том, что рассказанное тобой — правда и моя мать действительно Анна Болейн. Но если это так, возможно, отец прав. Возможно, мне и в самом деле предстоит осуществить высокую цель, о которой он говорил. Надеюсь, мой удел — разрушить колдовские чары, наложенные нечестивой матерью, свергнуть с престола Елизавету и возвести на него Марию Стюарт.

— А как же твои прирожденные знания? Ты родился, чтобы одурачить тех, кто намеревался держать тебя взаперти. Именно так всегда происходит с Талтосом. «Найдем Талтоса, сотворим Талто-са! — насмешливо пропелаЭмалет, словно передразнивая кого-то. — Вырастим Талтоса, дабы принести его в жертву богам! И пусть они пошлют нам благодатный дождь и богатый урожай!»

— Все эти старые сказки ныне не имеют никакого значения, — перебил ее отец. — Да, раньше Господа нашего Иисуса Христа в этих краях звали Повелителем Зелени. Ну и что с того? Христос — наш Бог, а Талтос — наш святой, а вовсе не жертва, которую мы готовы принести. Пусть пьяные деревенские жители до сих пор наряжаются в звериные шкуры и нацепляют на головы рога. В таком виде они отправляются в церковь, к яслям, где родился Спаситель, а не затевают бесовские игрища. Да, мы не отвергаем старых духов и при этом верим в Единого Господа, — с воодушевлением продолжал отец. — Мы пребываем в мире с природой, со всем сущим, потому что нам удалось превратить Талтоса в святого Эшлера! В течение многих столетий в нашей долине царили мир и процветание. Подумай об этих благословенных временах, дочь моя! Маленький народ боится нас. Он не смеет нам досаждать. По ночам мы оставляем для этих существ молоко, и они довольствуются тем, что им предназначено.

— Так было прежде, — вздохнула Эмалет. — Но теперь мирные времена близятся к концу. Оставь нашу долину, Эшлер, ибо твое присутствие льет воду на мельницу протестантов. Повторяю, вскоре все ведьмы, обитающие в долине, проведают о тебе. Они распознают твой особый запах. Возвращайся же скорее в Италию, где никто не знает, кто ты такой. Там ты сможешь жить так, как сам того пожелаешь.

— Я наделен душой, исполненной любви к Господу, сестра, — произнес я, стараясь, чтобы голос мой прозвучал как можно тверже и решительнее. — Не отказывай мне в своем доверии. Я способен сплотить защитников истинной веры. Способен спасти всех нас.

В ответ Эмалет лишь насмешливо покачала головой и повернулась ко мне спиной.

— А ты, на что ты способна, злобная ведьма? — дрожащим от ярости голосом процедил отец. — На что ты способна со всеми своими магическими заклинаниями, колдовскими книгами и мерзкими зельями? Все твои жалкие ухищрения остаются тщетными. Мир наш катится к своему концу, и ты не в силах ничего изменить. Послушай меня, Эшлер, возлюбленный сын мой. Наша долина — это лишь маленькая часть северной страны. Но мы выдержали немало испытаний и сможем устоять перед ними впредь. Пусть весь мир летит в преисподнюю. Здесь, в своей долине, мы будем вести праведную жизнь, работать и молиться. Спаси нас, сын мой. Заклинаю тебя, спаси нас. Знаю, что вера твоя в Господа незыблема. Попроси же его не оставить нас в годину бедствий. Верю, что он не отринет твои молитвы, ибо ты не отвечаешь за грехи родителей. Ты не таков, как другие люди, но твоей вины в том нет, и Отец Небесный знает это.

— Ни протестантам, ни католикам не в чем меня обвинить, — заявил я. — Если смутные догадки и витают в воздухе, они не найдут подтверждения. Скажи, сестра, ты сохранишь в тайне то, что тебе известно?

— Так или иначе, люди узнают обо всем!

Я резко повернулся и вышел из зала. В те минуты я ощущал себя исполнителем Господней воли, не смиренным и кротким францисканцем, но полным решимости миссионером. Я твердо знал, как мне следует поступить.

Я вышел во двор замка, пересек подвесной мостик и по заснеженной тропе направился к собору. Со всех сторон к соборной площади стекались люди с зажженными факелами в руках. Все они украдкой бросали на меня взгляды — подозрительные, удивленные, радостные. То и дело до меня доносился возбужденный шепот: «Эшлер! Смотрите! Это Эшлер!». В ответ я кивал и обеими руками делал широкие приветственные жесты.

И вновь краем глаза я заметил одно из этих крошечных отвратительных созданий. Весь в черном, с черным капюшоном на голове, уродец с поразительной скоростью промчался через поле мне навстречу, однако, не добежав, повернул и бросился в обратную сторону. Судя по всему, все прочие тоже его заметили. Возбужденно перешептываясь, они старались держаться поближе друг к другу, однако следовали за мной к собору.

Я увидел, что вдали, в заснеженных полях, несколько человек затеяли пляску. В свете факелов мне удалось разглядеть, что все они наряжены в звериные шкуры, а на головах красуются рога. В эти праздничные дни некоторые крестьяне веселились согласно древней языческой традиции. Несомненно, мне следовало устроить крестный ход и привести их к яслям Младенца Иисуса. Таков был мой долг священнослужителя.

К тому времени, как я подошел к городским воротам, за мной следовало множество людей. Когда возглавляемая мной толпа достигла дверей собора, я попросил людей подождать. Войдя в собор, я прямиком направился в ризницу. Два пожилых священника, оказавшихся там, встретили меня исполненными страха взглядами.

— Подайте мне торжественное облачение, — непререкаемым тоном распорядился я. — Я пришел, чтобы объединить всех верующих во Христа, живущих в долине. Но для того чтобы приступить к отправлению службы, мне нужны сутана и белый стихарь. Делайте как вам велено.

Не прекословя, они принялись помогать мне облачаться в богато расшитые одеяния. В ризницу вошли несколько молодых церковных служек. Они тоже нарядились в праздничные стихари.

— Идемте, святые отцы, — обратился я к испуганным священникам. — Смотрите, зеленые юнцы оказались куда смелее, чем вы, убеленные сединами старцы. Который сейчас час? Пора открывать крестный ход. Когда часы пробьют двенадцать, я начну служить мессу. Для католиков, протестантов и язычников. Я не в силах преодолеть раздоры, существующие между ними, не в силах привести их всех в Царствие Небесное. Все, что я могу, это призвать в этот храм Младенца Христа. В эту ночь он вновь родится в нашей долине. Вновь свершится великое чудо, которое происходит каждый год.

Я вышел из ризницы и, обращаясь к замершей в ожидании толпе, возвысил голос.

— Сделайте все приготовления, необходимые для Рождественского крестного хода, — провозгласил я. — Решите, кто из вас достоин быть святым Иосифом и кто Непорочной Девой Марией. Если в деревне есть новорожденное дитя, принесите его в храм — я опущу его в ясли, прежде чем взойти в алтарь и отслужить праздничную мессу. Сегодня ночью мы увидим Святое Семейство во плоти. Сегодня ночью святыми станут жители нашей долины. Но и те из вас, кто предпочитает наряды из звериных шкур, тоже примут участие в крестном ходе. Они поклонятся младенцу, лежащему в яслях, как некогда вол, агнец и осел поклонились новорожденному Христу. Поторопитесь же, моя верная паства. Времени осталось немного.

Лица собравшихся сияли восторгом и изумлением. Казалось, благодать Господня снизошла на толпу. Вдруг я заметил крошечную скрюченную старушонку, которая неотрывно смотрела на меня из-под толстого грубого платка. Я успел рассмотреть ее блестящие глаза и беззубую улыбку. Внезапно она исчезла, словно растворилась в толпе. В этом нет ничего удивительного, сказал я себе. Мало ли в деревне горбатых старух. Принадлежи эта женщина к маленькому народу, она не осмелилась бы войти в церковь. Ведь маленькие существа — слуги дьявола, и свет Христовой любви невыносим для них.

Я закрыл глаза, сложил руки так, чтобы они представляли собой подобие остроконечного церковного купола, и начал вполголоса напевать церковный гимн, старинный и прекрасный:

Множество голосов присоединились ко мне. Нежный звук флейты подхватил мелодию. Потом в хор вплелись приглушенные раскаты тамбуринов и барабанов.

Сверху, с башни, донесся колокольный перезвон. Но не тот, что призван изгонять дьявола, а мерный, настойчивый и неспешный, но при этом радостный и чистый благовест, зовущий в церковь верующих, живущих в горах, в долине и на побережье.

В толпе раздались испуганные восклицания:

— Протестанты услышат колокольный перезвон! Они ворвутся в город, уничтожат наш собор и перебьют всех нас!

Однако эти малодушные вопли были заглушены другими, более громкими, ликующими восклицаниями:

— Эшлер, святой Эшлер, отец Эшлер, ты снова с нами! Наш святой вернулся на родную землю!

— Пусть раздастся звон, изгоняющий дьявола! — приказал я. — Пусть все ведьмы и колдуны, эти пособники зла, оставят нашу долину! Пусть услышат этот звон протестанты и в страхе устремятся прочь.

Ответом мне были громкие одобрительные крики.

Тысячи голосов слились в единый хор, распевая праздничный гимн. Я удалился в ризницу, дабы надеть полное торжественное облачение, драгоценную ризу и сутану из зеленого атласа, сплошь расшитую золотом. Надо сказать, что маленький Доннелейт обладал церковными облачениями, которые по роскоши и красоте не уступали тем, что я видел в богатой благоденствующей Флоренции. Вскоре я выглядел так, как приличествует выглядеть служителю Бога в часы величайшего праздника. Остальные священники тоже надели праздничные одеяния. Юные служки принесли свечи, необходимые для крестного хода. Мне сообщили, что все новые верующие приходят к собору, и все они, даже те, кто ранее страшился делать это, несут зеленые рождественские ветви.

Тогда я обратился к Господу с молитвой:

— Отец наш Небесный, если этой ночью мне суждено умереть, вверяю душу мою в твои руки.

Близилась полночь, однако время для того, чтобы начинать крестный ход, еще не настало. Опустившись на колени в ризнице, я предавался молитве, просил Господа укрепить мой дух, просил святого Франциска придать мне мужества. Подняв голову, я увидел, что в дверях ризницы стоит моя сестра, одетая в длинный зеленый плащ с капюшоном. Тонкой белоснежной рукой она сделала мне знак выйти в соседнюю комнату.

То было довольно просторное помещение, обшитое темными деревянными панелями и уставленное громоздкой дубовой мебелью. Стены сплошь покрывали полки с книгами. По всей видимости, здесь, в тишине, священники порой устраивали собрания или предавались теологическим изысканиям. Никогда прежде я не бывал в этой комнате. Но среди книг на полках я увидел знакомые трактаты, написанные по-латыни. А когда я заметил статую святого Франциска, основателя нашего ордена, сердце мое исполнилось радости. Впрочем, ни одно изображение моего покровителя, будь оно выполнено из мрамора или из гипса, не могло сравниться с тем сияющим образом, что я постоянно носил в своей душе.

Ныне душа моя пребывала в мире и покое, и мне не хотелось нарушать это блаженное состояние, вступая в разговор с сестрой. В те минуты мною владело одно лишь желание — молиться. Однако аромат, распространяемый сестрой, тревожил и возбуждал меня.

Эмалет провела меня в дальний конец комнаты. На стенах горели свечи. Сквозь окна, покрытые морозными узорами, ничего нельзя было разглядеть, кроме беспрестанно падающего снега. Вдруг, к своему великому изумлению, я увидел голландца из Амстердама, сидевшего за массивным столом. Он сделал мне знак сесть рядом. Я впервые видел его без нелепой шляпы с высокой тульей. Взгляд его сверкающих глаз был неотрывно устремлен на меня.

Странный волнующий запах, исходивший от сестры, вновь разбудил во мне смутные, не ясные мне самому желания. Возможно, то было плотское вожделение, но я не желал признаваться в этом даже самому себе.

Стараясь не измять своего парадного облачения, я осторожно опустился на стул и сложил перед собой руки.

— Чего вы оба хотите от меня? — спросил я, глядя то на сестру, то на голландца. — Вы желаете присутствовать на службе? Желаете исповедоваться, дабы принять сегодня Святое причастие?

— Я вижу, ты вознамерился спасти здешних жителей, — усмехнулась сестра. — Подумай лучше о своем собственном спасении. Немедленно покинь долину.

— Ты полагаешь, что я оставлю всех этих добрых людей без духовного наставника? Как видно, ты лишилась рассудка.

— Послушай меня, Эшлер, — подал голос доселе молчавший человек из Амстердама. — Я вновь предлагаю тебе помощь и защиту. Если ты готов внять голосу разума, сегодня ночью мы с тобой тайно покинем долину. Пусть здешние малодушные священники сами служат мессу, если у них хватит на это мужества.

— Ты предлагаешь мне отправиться в нечестивую страну, где господствует протестантская ересь? Но чего ради?

Прежде чем голландец успел ответить, вновь заговорила сестра:

— Эшлер, в далекие дни, когда слагались легенды, в пору, когда ни римляне, ни пикты еще не ступали на эту землю, люди твоего племени жили на острове. Нагие и дикие, они мало чем отличались от лесных зверей. Да, они обладали сокровенными знаниями, но кроме знаний, полученных при рождении, за всю жизнь не приобретали никаких других!

Когда римляне пришли сюда, поначалу они пытались совокупляться с людьми твоего племени так, как делали это с представителями всех других народов. Они полагали, что сумеют вывести новую породу людей, способных достичь зрелости в течение нескольких часов, и станут еще могущественнее. Однако все попытки совокупления оказались тщетными. Женщины, в лоно которых попадало семя Талтоса, незамедлительно погибали. Мужчины же, вступившие в соитие с женщинами этой породы, не могли оплодотворить их. И в конце концов было решено стереть племя Тал-тос с лица земли.

Но на островах и в горах представителям племени Талтос удалось выжить, ибо они обладали способностью размножаться быстро, словно крысы. Наконец ирландские монахи, последователи святого Патрика, пришли в долину, дабы обратить здешних жителей в христианскую веру. Тогда Эшлер, предводитель племени Талтос, преклонил колена перед Святым распятием и заявил, что племя его следует предать смерти, ибо члены его не имеют души. О, у Эшлера были на то веские причины. Он знал: если племя Талтос вступит на путь цивилизации, детское простодушие и наивность его членов вкупе с их склонностью к безудержному размножению могут привести к ужасным последствиям.

— Итак, Эшлер отказался от своих собратьев, — продолжала Эмалет. — Сам же он стал христианином. Он даже побывал в Риме, где папа Григорий Великий удостоил его беседы.

Да, бывший вождь обрек на смерть своих соплеменников. Он отвернулся от них. И здесь, в долине, состоялось ритуальное жертвоприношение, превзошедшее своей жестокостью все прочие языческие бойни.

Но семя Талтоса сохранилось в крови здешних жителей. И время от времени здесь появляются на свет существа, которые за несколько часов достигают обличья взрослого человека, существа, наделенные прирожденными знаниями. Внешне они ничем не отличаются от обычных людей. К тому же Бог даровал им способность к сладкоголосому пению. Но серьезные деяния и свершения им недоступны.

— Это не так, — горячо возразил я. — Я сам — живое доказательство того, что слова твои противоречат правде.

— Напротив, Эшлер, ты подтверждаешь истинность моих слов, — покачала головой сестра. — Ты сумел стать верным последователем святого Франциска, потому что ты сам по-детски простодушен. Ведь и Франциск всегда был воплощением святой простоты, или, иными словами, блаженным избранником Господа. Подобно юродивому, он круглый год разгуливал босиком, проповедовал на улицах, не имея ни малейшего представления о теологии. Тем не менее в простоте душевной он заставлял людей отказаться от своего имущества, накопленного годами, и идти за ним. Да, не зря тебя послали в Италию, на родину святого Франциска. Ты обладаешь беззаботностью Талтоса, ты готов петь и танцевать весь день, и потомки твои тоже будут предаваться лишь этим легкомысленным занятиям.

— Ты несправедлива, сестра, — воскликнул я. — Во-первых, у меня не будет потомства, ибо, посвятив себя Господу, я дал обет безбрачия. Все, что связано с удовлетворением похоти, не волнует меня. — Слова сестры так глубоко уязвили мою душу, что я едва мог говорить. — Я не имею ничего общего с отвратительными существами, о которых ты рассказывала. Как ты осмелилась утверждать, что я такой же, как они? — гневно выпалил я и тут же смиренно склонил голову. — Помоги мне, святой Франциск, — прошептал я одними губами.

Сестра моя тем временем незаметно кивнула голландцу.

— Вся эта история хорошо мне известна, — заговорил он, поняв ее молчаливый знак. — Я принадлежу к ордену, носящему имя Таламаска. Мы знаем о Талтосе все. Знаем давно. Нашему основателю довелось видеть Талтоса своими глазами. Одним из величайших его желаний было соединить двух Талтосов — мужского и женского пола — или же спарить Талтоса-мужчину с ведьмой, чья кровь достаточно сильна, дабы принять его семя. В течение многих веков поиски Талтоса и наблюдение за ним являлись главной целью нашего ордена. Да, мы надеялись, что придет пора, когда на земле одновременно окажутся два Талтоса, мужчина и женщина. Эшлер, нам известно, что где-то есть существо женского пола, способное с тобой совокупиться! Ты понял меня?

Я заметил, что сообщение голландца заставило мою сестру вздрогнуть. Она, несомненно, не знала о существовании Талтоса женского пола. Взгляд ее, устремленный на человека из ордена Таламаска, вспыхнул подозрительным огоньком. Однако он продолжал говорить, так же быстро и самоуверенно, как и прежде.

— Ты уверен, что у тебя есть душа, святой отец, — с лукавой ухмылкой прошептал он, наклонившись ко мне через стол. — Но есть ли у тебя разум? Разум, способный постичь, что означают мои слова? Если ты встретишься с женщиной племени Талтос, вы сможете произвести потомство, наделенное прирожденными знаниями. Великое множество детей, которые смогут ходить и говорить с самых первых часов своей жизни. Детей, которые через несколько дней смогут производить на свет себе подобных.

— О, как ты глуп, — отрезал я. — Ты подобен злому духу, искушавшему Христа в пустыне. Тебе осталось лишь сказать, что ты сделаешь меня властелином мира.

— Да, я скажу это, ибо это правда! Я готов помочь тебе, готов помочь твоему потомству вновь обрести былую силу и славу.

— Ты обещаешь мне власть над миром и при этом, судя по всему, почитаешь меня за безмозглое чудовище. Скажи, с какой целью ты так печешься обо мне? Что проку тебе в силе и славе какого-то чудовищного племени?

— Брат, иди с ним. Медлить больше нельзя, — взмолилась сестра. — Я не знаю, существует ли в действительности та женщина-Тал тос, о которой он говорил. Сама я никогда не видела Талтосов женского пола. Но они рождаются, в этом нет сомнений. Если ты не покинешь долину, сегодня ночью ты погибнешь. Наверняка ты уже немало слышал о маленьком народе. Тебе известно, что это за народ?

Я хранил молчание. Мне хотелось ответить, что я и знать ничего не хочу о маленьком народе, однако любопытство одержало верх.

— Маленький народ — это потомство ведьмы, те, кому не удалось вырасти и превратиться в Талтоса. Они держат в плену души людей, преданных проклятью.

— Души проклятых пребывают в аду, — отрезал я.

— Ты сам знаешь, что это не так. Души грешников, преданных проклятию, могут возвращаться на землю, принимая при этом самые разнообразные обличья. Призраки не знают покоя, они полны жажды мщения. Маленькие существа с охотой предаются лишь двум занятиям: танцам и совокуплению. Они ловят в свои сети христиан, как мужчин, так и женщин, надеясь сделать из них колдунов и ведьм, готовых к танцам и блуду. Они надеются, что когда-нибудь кровь найдет родную кровь, подобное соединится с подобным и новый Талтос появится на свет.

— Все это самое настоящее колдовство, брат, — продолжала Эмалет. — Так здесь повелось издавна. Маленькие существа заманивают к себе пьяных женщин, которые сами себя не помнят. И пытаются зачать с ними Талтоса, подвергая жизнь этих женщин смертельной опасности. Да, на деревенских праздниках, что устраивают в этой долине, такое случается сплошь да рядом. Маленькие существа рассчитывают вывести племя гигантов, могучее и многочисленное. И уверены: племя это с легкостью вытеснит обычных людей, сотрет их с лица земли.

— Господь не допустит этого, — произнес я спокойным и уверенным тоном. — Никогда не допустит.

— Но маленький народ, живущий в долине, не откажется от такой возможности! — воскликнул голландец. — Я вижу, ты так и не понял, как велика нависшая над тобой угроза. На протяжении многих веков они выжидали, когда же появится Талтос, когда обстоятельства сложатся благоприятнейшим для них образом. И вот наконец им повезло. И сейчас они непременно соединят Талтосов мужского и женского пола, дабы получить потомство. Но это потомство необходимо им лишь для совершения жестоких и бессмысленных ритуалов.

— Ты прав, я не понимаю тебя. Твои слова для меня пустой звук. Но мне и нет нужды тебя понимать. Я вовсе не Талтос, о котором ты все время твердишь.

— В Обители нашего ордена в Амстердаме хранятся тысячи книг, из которых ты узнаешь, кто ты есть и каковы твои возможности. Тебе предстоит постичь еще много удивительного и невероятного. Ожидая, пока ты придешь в этот мир, мы собрали массу сведений. И если ты обладаешь хотя бы зачатками разума, ты пойдешь со мной.

— Но кто ты сам? — спросил я, пристально глядя на него. — Алхимик, вознамерившийся вывести чудовищного гомункулуса?

Тут сестра моя уронила голову на сложенные на столе руки и горько разрыдалась.

— В детстве я слышала множество страшных легенд, — пробормотала она, тонкими, изящными пальцами смахивая слезы. — Я молилась о том, чтобы Талтос никогда не пришел. Я дала обет безбрачия, поклявшись, что ни один мужчина никогда не прикоснется ко мне. Больше всего я боялась, что произведу на свет подобное существо. А если бы такое несчастье, упаси Боже, произошло, я задушила бы новорожденное чудовище, прежде чем позволить ему припасть к моей груди, дабы напиться ведьминского молока. Но твоя мать, брат, поступила иначе. Она не стала тебя убивать. Ты вдоволь насосался ее молока и вырос высоким и сильным. Тебя отослали в безопасное место, где ничто тебе не угрожало. А теперь ты явился сюда, намереваясь исполнить самые кошмарные пророчества. О, как ты слеп в своей самонадеянности! Может быть, именно сейчас ведьмы разносят по всей округе весть о твоем прибытии. Вскоре маленькие существа, эти злобные мстительные твари, узнают, что ты уже здесь. Со всех сторон долина окружена протестантами. Они выжидают лишь подходящего момента, чтобы напасть на нас, выжидают, когда искра разожжет пламя.

— Все это ложь, сестра, — горячо возразил я. — И ложь эта не помешает мне принести людям Свет Христа, который загорится этой ночью. Вы оба слышали церковный колокол. Наступает время служить мессу. Я должен исполнить свои обязанности служителя Господа. Сестра, твоя душа — вместилище самых темных языческих суеверий. Не приближайся к алтарю в эту святую ночь. Я не позволю тебе вкусить Тела Христова.

Я поднялся, чтобы уйти. Голландец схватил меня за плечо, пытаясь удержать, но я резко сбросил его руку.

— Я служитель Бога и верный последователь святого Франциска Ассизского, — изрек я. — Я явился в эту долину, дабы отслужить здесь Рождественскую мессу, и вы напрасно чините мне препятствия. Все ваши усилия тщетны, ибо я — Эшлер и место мое по правую руку от Господа.

Сказав это, я устремился в собор. Едва я переступил порог храма, тысячи людей, ожидавших начала праздничной службы, разразились приветственными криками. Голова у меня шла кругом. Однако все бессвязные угрозы, обещания и подозрения, которые мне только что пришлось выслушать, я считал искушениями дьявола.

Воздевая руки для благословения, я прошел через расступившуюся передо мной толпу. In Nomine Patris, et filii, et spiritus sancti, amen [179]. Ко мне подошли красивая молодая девушка, которой во время сегодняшней мистерии предстояло исполнить роль Девы Марии, и румяный юноша — ему выпала честь изображать святого Иосифа. Голову Марии покрывала белая вуаль, а Иосиф еще не имел собственной бороды и потому привязал бороду из пакли. На руки мне опустили прелестного пухленького младенца всего нескольких дней от роду.

Среди верующих я заметил людей, наряженных в звериные шкуры. В руках у них тоже горели свечи. Свечей было такое множество, что, казалось, сияние их залило всю долину. В городе свечи горели на каждой улице, в каждом окне. И скоро Свет Христов должен был спуститься в храм, где все мы пребывали в трепетном ожидании!

На какую-то долю секунды перед моими глазами вновь мелькнул один из крошечных уродцев — горбатый, с ног до головы закутанный в шерсть и мех. Однако ничего чудовищного в нем не было. Скорее, это жалкое существо напоминало карлика, подобного тем, что часто встречаются на улицах Флоренции. По крайней мере, я внушил себе, что это именно так. В том, что люди старались держаться от маленького горбуна подальше и испуганно отворачивались, когда он проходил мимо, не было ничего удивительного. В своем невежестве эти простые крестьяне и ремесленники боялись всего необычного, и их нельзя было упрекать за это.

Церковный колокол начал отсчитывать двенадцать ударов. Наступил великий момент. Христос вновь явился в мир. В церковь вошли волынщики в клетчатых шотландских юбках. Вбежали маленькие дети, в своих белых платьицах подобные ангелам. Толпа становилась все гуще. Казалось, все жители города, богатые и бедные, одетые в лохмотья и нарядные, собрались в эту ночь в церкви.

Голоса молящихся слились в единый ликующий хор, повторявший: «Христос родился! Христос родился!» До слуха моего вновь донеслись переливы флейты, дробь барабанов и тамбуринов. Как всегда, ритм захватил мои чувства. Перед глазами у меня все расплывалось, однако я сделал несколько шагов вперед, неотрывно глядя на алтарь и на ясли, устроенные справа от него, перед мраморными перилами. Ребенок, которого я держал на руках, громко закричал, словно тоже хотел сообщить всему миру благую весть, и забил своими хорошенькими пухлыми ножками.

Взглянув на младенца, я вспомнил, что никогда не был таким, как он. Никогда не был подобным чудом. Я по-прежнему не знал, кто я. Какие-то древние предания, забытые языческие культы окутывали тайну моего рождения. Но сейчас все это не имело значения. Несомненно, Отец Небесный в эту минуту смотрел на меня! И, конечно же, он знал, как велика моя любовь к нему и к людям, собравшимся в его храме, к Младенцу Иисусу, рожденному в Вифлееме, и ко всякому, кто произносит его святое имя. Бесспорно, святой Франциск тоже смотрел на меня, своего верного последователя, и сердце его преисполнялось радости.

Наконец я достиг яслей, благоговейно преклонил колени и опустил младенца на сено, покрытое льняной пеленкой. Бедный маленький Христос! Он горько заплакал, желая, чтобы его вновь взяли на руки. Слезы заструились по моим щекам — слезы умиления перед совершенством этого крошечного тельца, перед сиянием чудных голубых глаз и звучанием детского голоса.

Я отступил назад. Дева Мария опустилась перед яслями на колени. По правую руку от нее то же сделал юный святой Иосиф. Вошли пастухи — самые настоящие пастухи из окрестных деревень, с живыми баранами на плечах. В церковь ввели корову и вола. Пение становилось все более громким и сладкозвучным, трели флейт и раскаты барабанов гармонично сливались с человеческими голосами. В упоении я тихонько покачивался из стороны в сторону. Взор мой застилали слезы. Охваченный сладкой печалью, я вдруг осознал, что, полностью отдавшись во власть музыки, еще ни разу не взглянул на изображение святого Эшлера. Проходя через центральный неф, я забыл посмотреть на витражное окно. Впрочем, это не столь важно, сказал я себе. В конце концов, это всего лишь витраж, кусочки цветного стекла.

А мне предстояло сотворить живого Христа. Алтарные служки замерли в ожидании. Я подошел к ступеням алтаря и произнес латинские слова, исполненные великого смысла.

Я взошел на алтарь Господа.

И когда колокол зазвенел, давая знать, что святая минута настала, вино и хлеб превратились в Тело и Кровь Господню. Золотая чаша сияла в моих руках. Я вкусил Тела Господня. Я вкусил Крови его.

Когда я повернулся, дабы даровать верующим Святое причастие, все собравшиеся в церкви — молодые и старые, крепкие и хилые — устремились ко мне сплошным потоком. Каждый жаждал скорее приобщиться к великому таинству, только что свершившемуся в этом храме.

В вышине, под стрельчатыми сводами огромного собора, метались тени, однако свет — святой, благодатный свет — проникал в каждый угол, изгоняя мрак. Он касался холодных каменных плит и согревал их.

Чтобы получить Святое причастие, к алтарю приблизился мой отец, лаэрд, глава клана. За ним следовала моя сестра, Эмалет. Взгляд ее был исполнен тревоги и страха. Приблизившись ко мне, она склонила голову как можно ниже, дабы никто не заметил, что я не позволил ей вкусить Тела и Крови Господней. Потом настал черед моих многочисленных родственников, как мужчин, так и женщин, и представителей других ветвей клана Доннелейт. Вслед за ними к алтарю подошли землепашцы и пастухи, живущие в долине, городские купцы и ремесленники. Поток верующих не иссякал еще очень долго.

Судя по всему, обряд Святого причастия длился не менее часа. Несколько чаш опустело. Наконец все жители долины приобщились к великому таинству. Теперь Христос жил в их сердцах.

В Италии мне нередко доводилось принимать участие в Рождественской мессе, но никогда прежде — ни в храме Господнем, ни под сводом небес, усыпанных яркими звездами, — я не испытывал подобного блаженства. Но сейчас, произнеся заключительные слова мессы: «Идите с миром!» — я ощутил небывалый прилив счастья. И лица людей, меня окружавших, тоже сияли благочестием, мужеством и отвагой.

Удары колокола учащались и становились все громче, в них звучали торжество и ликование. Флейты выводили радостную мелодию, которую подхватывали раскаты барабанов.

— Пора идти в замок, — восклицали прихожане. — Настало время для пира, который ежегодно устраивает глава клана.

Неожиданно несколько крепких деревенских парней подхватили меня и подняли над толпой.

— Теперь мы готовы сразиться даже с силами ада, — восклицали преисполненные решимости люди. — Во имя Господа и истинной веры мы готовы пожертвовать жизнью.

Я был рад тому, что меня несут на руках, ибо музыка, громкая, воодушевленная, захватила меня столь полно, что я перестал ориентироваться в пространстве и вряд ли смог бы идти сам. И все же, несмотря на то что я пребывал во власти музыки, когда меня проносили через центральный неф, я не забыл повернуть голову вправо и посмотреть на изображение своего святого.

Завтра, на восходе солнца, я приду к тебе, святой Эшлер, мысленно пообещал я. Не оставь меня своим покровительством, святой Франциск. Если я поступил правильно, пошли мне знамение. В следующее мгновение я забыл обо всем, зачарованный музыкой. К счастью, долг мой был исполнен, и теперь я мог с полным правом восседать на плечах рослых деревенских жителей, которые вынесли меня из церкви и по заснеженной тропе устремились сквозь окутавшую все вокруг тьму к ярко освещенному факелами замку.

Трапезный зал замка был щедро убран зелеными сосновыми ветвями, как и в тот вечер, когда я оказался здесь впервые. Во всех канделябрах горели толстые восковые свечи. Когда меня опустили перед громадным пиршественным столом, я заметил, что в очаге уже полыхает рождественское полено.

— Гори, гори ясно, гори все двенадцать дней и ночей Рождества, — запели пришедшие со мной люди. И вновь волынки и барабаны подхватили их песню. В зал вошли слуги с кувшинами вина и огромными тарелками, на которых дымилось мясо.

— Рождество Христово настало, и сейчас мы предадимся веселью, — торжественно провозгласил мой отец. — Времена, когда мы влачили свои дни в страхе, остались в прошлом.

Слуги внесли огромное блюдо, на котором красовалась жареная голова кабана. За ней последовали жаренные на вертелах бараны. Вокруг себя я видел лишь счастливые и довольные лица. Веселились все — мужчины, женщины в нарядных платьях, дети, которым не сиделось за столом. Многие из них уже соскочили с деревянных скамей и пустились в пляс. Пример оказался настолько заразительным, что вскоре все пирующие позабыли об угощении, образовали огромный круг и принялись отплясывать старинный народный танец.

— Ты не обманул наших ожиданий, Эшлер, — произнес отец. — Благодаря тебе Спаситель вновь снизошел к нам. Храни тебя Господь, сын мой.

Я сидел за столом в каком-то блаженном оцепенении, наблюдая за танцующими. В голове грохотали барабанные раскаты. Я наблюдал за волынщиками, в который уже раз поражаясь их искусству, ибо они плясали вместе со всеми, но при этом ни на минуту не прекращали играть, что требовало немалой ловкости. Я видел, как большой круг танцующих разбился на несколько маленьких. Запах пищи был таким густым, что голова у меня начала кружиться еще сильнее. Огонь в очаге горел так ярко, что на него было больно смотреть.

Я опустил веки и откинул голову на спинку кресла. Не знаю, сколько времени я просидел так, прислушиваясь к доносившемуся со всех сторон смеху, к музыке и пению празднующих великое событие людей. Кто-то протянул мне кубок с вином, и я осушил его одним залпом. Кто-то положил кусок мяса на мою тарелку, и я съел его. Ведь в эту рождественскую ночь, ночь величайшего праздника, я мог на время позабыть заветы святого Франциска и есть все, что пожелаю.

А потом, хотя глаза мои по-прежнему оставались закрытыми, я вдруг явственно ощутил, что атмосфера в зале изменилась. Поначалу я решил, что пирующие немного утомились и это лишь временное затишье. Но нет, в голосах барабанов теперь явственно слышалась угроза, а песни волынок вдруг исполнились печали.

Я открыл глаза. Люди, совсем недавно предававшиеся веселью, теперь погрузились в молчание. Возможно, подобно мне, они были заворожены музыкой. Я сам не мог понять, в чем причина подобного воздействия, но чувствовал: стоит мне попытаться встать — и я едва ли удержусь на ногах. Теперь я отчетливо разглядел музыкантов. На лицах барабанщиков застыло сосредоточенное выражение, багровые от выпитого вина лица волынщиков казались грустными, даже угрюмыми.

И музыка, которую они извлекали из своих инструментов, отнюдь не походила на праздничные рождественские мелодии. В ней слышался отзвук неутоленных желаний, темных, пугающих, почти безумных. Я попытался отбросить наваждение и подняться, но музыка была сильнее меня. Музыканты позабыли о мелодии, и лишь одна тема, настойчиво повторяясь вновь и вновь, властно проникала в сознание и целиком подчиняла себе души.

А потом я ощутил знакомый волнующий аромат. А-а-а, так всему виной моя сестра, решил я про себя. Никто, кроме меня, не знал, что распространяемый ею запах разжигает в душе смутный огонь вожделения.

Но тут все, кто был в огромном зале, казалось, одновременно тяжко вздохнули. Некоторые в испуге прижались к стенам, другие отворачивались и закрывали лица ладонями.

— Что случилось? — громко спросил я.

Отец мой замер, вперившись взглядом в пространство, и, судя по всему, не слышал моих слов. То же самое происходило с моей сестрой Эмалет, со всеми нашими родичами и прочими гостями. Барабаны гремели все громче и назойливее. Волынки стонали и жаловались.

Запах становился все более явственным. Я делал отчаянные усилия, чтобы удержаться на ногах. И тут в зал вошли люди, облаченные в черно-белые одежды. Их было немного — всего лишь несколько человек.

Я знал, кто носит подобные строгие костюмы. Знал, кто питает пристрастие к глухим сюртукам и жестким белым воротничкам. В наш замок проникли пуритане. Как видно, они явились, дабы объявить нам войну.

Они шли сплоченной группой, едва не касаясь друг друга плечами, словно что-то — или кого-то — скрывали между собой.

Судя по отрешенным лицам волынщиков и барабанщиков, они тоже находились в плену у собственной музыки.

Мне хотелось крикнуть: «Протестанты идут!» Но язык словно присох к нёбу.

Наконец люди в черном разомкнули свой тесный круг. Оказалось, что в центре его стоит крошечная женщина с огромным горбом на согбенной едва ли не пополам спине. Огромный рот женщины был растянут в улыбке, глаза зловеще сверкали.

— Талтос, Талтос, Талтос! — пронзительно завизжала она и устремилась ко мне… И только тогда до меня дошло, что возбуждающий аромат исходил от нее, а вовсе не от сестры! Эмалет попыталась броситься ко мне, но отец схватил ее и заставил опуститься на колени. Она пыталась вырваться, но он крепко держал ее за плечо, не давая подняться.

А передо мной стояла представительница маленького народа и пожирала меня взглядом, исполненным похоти.

— Мы с тобой породим гигантов, мой брат, мой прекрасный и высокий супруг! — истошно заверещала она и раскрыла объятия. Полы ее потрепанного одеяния распахнулись, и я увидел огромные груди, свисавшие до самого живота.

Запах беспощадно бил мне в ноздри, сводил меня с ума, затуманивал зрение. Когда мерзкая горбунья уселась за стол рядом со мной, я перестал замечать ее уродство. Теперь она казалась мне высокой и стройной красавицей. Да, в моих видениях она предстала прекрасной женщиной с длинными руками и ногами, с тонкими изящными пальцами, которые нежно гладили мое лицо. Я видел в ней существо, подобное мне самому.

— Нет, Эшлер, нет! Не прикасайся к ней! — отчаянно закричала сестра. В то же мгновение отец занес над головой дочери тяжелый кулак, и тело Эмалет рухнуло на каменные плиты пола.

Женщина, сидевшая рядом со мной, излучала сияние. Я не сводил с нее восторженного взгляда, и рыжие ее волосы становились все длиннее и длиннее, постепенно скрывая обнаженную стройную спину, блестящими прядями падая на высокую грудь. Она откинула локоны и, приподняв руками полные груди, казалось, предлагала мне свое роскошное тело. Потом она раздвинула ноги. Влажные розовые губы, открывшиеся моему потрясенному взору, неодолимо манили к себе, словно приглашали поскорее войти внутрь…

Страсть, музыка и колдовская красота этой женщины поглотили мой разум без остатка. Не помню, кто помог мне забраться на стол. В следующее мгновение женщина уже распростерлась на столе, и я жадно приник к ней.

— Талтос, Талтос, Талтос! — кричала она. — Зачни во мне Тал-тоса!

Барабаны били все громче и оглушительнее, наполняя грохотом весь зал. Мощь их звука, казалось, не знала предела. Голоса волынок слились в одну бесконечную будоражащую трель. А меж раздвинутых ног лежавшей подо мною красавицы усмехались нежные розовые губы в обрамлении золотистых волос — усмехались так откровенно, словно вот-вот готовы были говорить! Влажные, исходящие соком страсти, источающие благоухание, они разжигали во мне огонь похоти. В те мгновения мною владело лишь одно желание: слиться воедино с этим соблазнительным лоном.

Мужское мое орудие находилось в полной боевой готовности. И вот наконец, содрогаясь от наслаждения, я вошел в распахнувшуюся передо мной шелковистую расщелину.

Охвативший меня исступленный восторг был сопоставим лишь с тем, что я испытывал, когда сосал молоко из материнской груди. Я вновь сжимал в объятиях проституток из Флоренции, слышал их заливистый серебристый смех, ласкал их упругие груди, пальцы мои блуждали и путались в шелковистых волосах меж стройных ног, встречались с нежной, увлажненной желанием плотью. Неистовое вожделение, разгораясь во мне, исторгало из груди стоны и крики. Я никак не мог утолить голод плоти, не мог умирить сжигавшее меня пламя, унять жар соблазна… Я входил в нее снова и снова…

«О, как глуп я был, даром потеряв столько лет. Как глуп я был, так долго избегая наивысшего наслаждения, дарованного человеку. Как мало я вкусил от самого сладостного из земных плодов!» — только такие мысли посещали меня в те минуты безумного наслаждения.

Доски стола, на котором мы лежали, отчаянно скрипели и трещали. Кубки и тарелки летели на пол. Я весь взмок от пота, но мне казалось, что огонь страсти испепелит меня дотла.

А подо мной на жестких голых досках, посреди луж пролитого вина, объедков и рваных салфеток лежала вовсе не рыжеволосая красавица, а отвратительная горбатая карлица со зловещей ухмылкой на тонких губах.

— Господи, мне все равно, мне все равно! — стонал я. — Я хочу ее, хочу!

Я утолял свою похоть бесконечно долго и наконец, пресыщенный, впал в какой-то дурман. Думать о чем-либо я был не в состоянии. Я забыл, кто я есть, забыл, почему нахожусь в замке.

Словно сквозь пелену тумана, я чувствовал, как меня оторвали от карлицы. Я видел, как она в судорогах корчится на столе, видел, как из потайной влажной расщелины, в которую я изверг свое семя, появляется на свет нечто…

— Нет, я не хочу на это смотреть! — закричал я, словно очнувшись от столбняка. — Не хочу! Господи, прости меня!

Но огромный зал сотрясался от раскатов смеха, а волынки и барабаны подхватили этот смех, производя такой нестройный шум, что я в ужасе закрыл уши руками. Наверное, стоны мои перешли в звериный рев. Да, я ревел подобно раненому животному. Но в эти кошмарные минуты сам я не слышал собственного голоса.

Из чресл уродливой карги вышел новый Талтос — сначала длинные скользкие ноги, которые вытягивались на глазах, потом тонкое туловище, руки с невероятно длинными пальцами и, наконец, голова — вытянутая, покрытая какой-то слизью. Мать издала довольный крик. Да, он появился на свет, новый Талтос, наделенный прирожденными знаниями. Талтос, за несколько минут созревший из семени, зароненного в лоно ведьмы. То был мой сын, плоть от плоти моей. И, родившись, он сразу устремил на меня пронзительный взгляд.

Едва выйдя из материнской утробы, он начал расти с поистине невероятной скоростью. Глаза его сверкали, а гладкая кожа казалась такой же нежной, как кожа любого новорожденного младенца. Как некогда я, он жадно припал к груди своей матери и принялся сосать. Опустошив сначала одну, а потом другую грудь, он встал во весь свой исполинский рост, и люди приветствовали его радостными криками.

— Талтос! Талтос! Породи еще одного! Прежде чем солнце взойдет, породи женщину!

— Нет, нет! — лепетал я коснеющим от ужаса языком.

Но новорожденное чудовище, уже достигшее гигантских размеров, не мешкая навалилось на свою мать и совокупилось с нею точно так же, как недавно сделал это я. И через несколько минут из чресл горбатой карги вышло новое отвратительное создание — на этот раз женского пола. Новорожденную ведьму положили на стол передо мной. Клянусь, я не хотел вступать с ней в соитие, но плоть моя, возбужденная исходившим от нее ароматом, взбунтовалась и отказалась подчиняться.

О мои святые покровители, где вы были в эти минуты? Как позволили вы свершиться подобному грехопадению!

Меж тем люди, собравшиеся в зале, предавались безудержному веселью: все они плясали и пели под оглушительный аккомпанемент барабанов и волынок. Наконец меня оттащили от ведьмы. Перед взором моим стояла густая пелена, я ничего не видел. Кто-то плеснул мне в лицо вином. В следующее мгновение на свет появилось еще одно чудовище, рождение которого вновь было встречено приветственными криками.

— Талтос, Талтос, Талтос!

Едва успев разглядеть, кого ведьма извергла из своих чресл на этот раз, присутствующие оживленно загалдели:

— Это женщина! Теперь у нас есть оба!

Стены зала сотрясались от ликующих воплей. Одержимые нечестивым экстазом, свидетели рождения двух Талтосов вновь пустились в пляс. На этот раз они не стали образовывать круги, а, взявшись за руки, принялись так высоко подпрыгивать, словно хотели достать макушками до потолка. Я увидел перекошенное яростью и отчаянием лицо отца, главы клана. Он что-то кричал мне, но слова его терялись в грохоте музыки, топоте танцующих и гуле возбужденных голосов.

— Продолжай создавать их! Порождай новых Талтосов вплоть до наступления утра Рождества! — кричала толпа. — Порождай и сжигай их!

Ноги отказывались меня держать. Опустившись на колени, я увидел, как люди схватили Талтоса, родившегося первым и за несколько минут сравнявшегося со мной ростом. Протащив несчастного через весь зал, они бросили его в очаг.

— Прекратите, прекратите, ради Бога! — молил я, но никто не обращал внимания на мои горестные вопли. Шум в зале стоял такой, что я и сам не слышал своего голоса. Даже пронзительные крики гибнущего в огне юного Талтоса, моего сына, были неразличимы в этом шуме. Я видел лишь, как младенчески гладкое лицо его исказилось гримасой страдания.

Не в силах выносить это жуткое зрелище, я низко склонил голову.

— Помоги нам, Господи, — шептал я, стоя на коленях. — Прекрати все это мерзостное колдовство, уничтожь богопротивную черную магию. Господи, спаси нас. Они хотят, чтобы мы породили новых Талтосов, дабы принести их в жертву. О Милостивый Боже, спаси нас от участи жертвенных агнцев! Прошу Тебя, Господи, вразуми, останови этих людей.

А толпа, охваченная исступлением, по-прежнему орала, ревела, визжала. Но вдруг громоподобные возгласы перекрыли этот шум. Грозные вопли, казалось, вырвались сразу из множества глоток. К ним присоединился грохот, столь яростный, что не расслышать его было невозможно.

В двери замка ломились солдаты! Через несколько мгновений сотни атакующих ворвались в зал. То были не только воины в доспехах, со щитами и мечами, но и местные крестьяне, вооруженные топорами и вилами.

— Ведьмы, ведьмы, ведьмы! — кричали они. — Вы устроили здесь шабаш! Но теперь всем вам пришел конец!

Я поднялся на ноги и закричал, пытаясь остановить бойню. Но было уже поздно. Головы полетели с плеч, хлынули реки крови. Те, кто недавно вопил от радости, ныне стонали, умоляя о пощаде. Мужчины пытались защитить своих жен. Даже маленькие дети не избежали общей горестной участи.

Солдаты схватили меня и выволокли прочь из зала. Вслед за мной тащили двух ведьм, новорожденную и ту, что привели с собой протестанты. За стенами замка стояла ледяная непроглядная тьма. Вопли жертв бойни, лязг и грохот битвы эхом отдавались в окрестных горах.

— Милостивый Боже, помоги нам, спаси нас! — громко молился я. — Не дай сотвориться великому злодеянию! Ведь ты справедлив, Господи. Ты милосерден. Не оставь же нас своей милостью. Если я согрешил, накажи меня, но не отнимай у меня жизнь. Прошу тебя, Господи!

Потом меня швырнули на каменные плиты собора и потащили в центральный придел. Со всех сторон доносился жалобный звон разбиваемых вдребезги витражных окон. Я видел, как пламя жадно лижет украшенные росписью стены. Густой черный дым наполнил собор. Я начал задыхаться, но чьи-то безжалостные руки по-прежнему волокли меня по каменным плитам. Краем глаза я заметил, что ясли, устроенные у алтаря, тоже охвачены пламенем. Стреноженные животные не могли спастись бегством и жалобно мычали.

Наконец я оказался у подножия гробницы святого Эшлера.

— Убьем его, убьем! Давайте выбросим его из окна! — орала обезумевшая толпа.

Огонь почти сожрал все деревянные скамьи и украшения собора. За густой дымовой завесой раздавались стоны и вопли убиваемых. Внезапно я почувствовал, как меня схватили за руки за ноги и принялись раскачивать. Они раскачивали меня все сильнее и сильнее и наконец с размаху бросили прямо в окно с изображением святого.

Грудью и лицом я с силой ударился о стекло и услышал оглушительный звон. «Теперь мне наверняка пришел конец, — пронеслось у меня в голове. — А значит, кошмар прекратится, я вновь обрету мир и покой и душа моя взлетит к звездам, туда, где Господь объяснит мне, почему он допустил столь жестокую и бессмысленную расправу».

В следующее мгновение взору моему открылась вся долина. Я увидел охваченный пожаром город. Увидел окна, из которых вырывались языки пламени. Увидел крестьянские хижины, превратившиеся в костры. Увидел тела, распростертые на земле в лужах крови. Поначалу мне показалось, что душа моя, возносясь на небеса, бросает прощальный взгляд на земную юдоль скорби. Но потом я понял, что все еще жив.

Тут множество рук вновь схватили меня.

— Тащите его в каменный круг! — раздавались вокруг голоса, полные бешенства и злобы. — Тащите туда их всех! Сожжем их вместе — Талтоса и ведьм!

В глазах у меня потемнело. Точно пойманное животное, я хватал ртом воздух и отчаянно твердил про себя: «Милостивый Боже, не дай свершиться злодеянию, сжалься над нами, спаси нас от пламени!»

Меня поставили на ноги, и я разглядел, что нахожусь в центре языческого каменного круга. Очертания огромных камней, из которых он был сложен, в свете пожарища отчетливо обрисовывались на фоне ночного неба. Бросив взгляд на собор, я увидел, что на его месте полыхает гигантская свеча. От прекрасных витражных окон ничего не осталось.

Камень ударил меня в грудь, второй попал в голову. Они летели со всех сторон, и мне негде было укрыться. Кровь хлынула у меня из глаз, и более я ничего не видел. Но я слышал, как трещит огонь, подбираясь к моим ногам. Я ощущал его смертельный жар. Однако прежде, чем огонь коснулся моей плоти, я умер под градом камней. Жизнь оставила мое изувеченное тело, не дав ему изведать огненной муки.

— Милостивый Боже, я иду к тебе. Милостивый Боже, твой верный раб Эшлер закончил свой земной путь. Не отринь меня, Младенец Иисус. Прими раба своего, Непорочная Дева Мария. Святой Франциск, не оставь меня своими милостями. Святая Мария, Мать Господа Всемогущего, в час смерти моей вверяю себя в руки твои!

А потом…

Потом.

Бога не было. Не было нигде. Его не существовало.

Младенца Иисуса не было.

Непорочной Девы не было.

Высшей справедливости не было.

Царствия Небесного не было.

Ада не было.

Существовало лишь одно:

Тьма, непроглядная, беспредельная тьма.

А потом появилась Сюзанна.

Голос ее раздался в бесконечной ночи.

— Эшлер, святой Эшлер, — звала она.

Да, в каменный круг взошло создание из плоти и крови. До меня донесся живой голос.

Впервые за много-много лет кто-то позвал меня. Сначала зов был слабым, словно вспышка искры, но постепенно он набирал силу. Теперь голос отчетливо звучал у меня в ушах:

— Услышь меня, о мой Лэшер, приди ко мне.

— Кто я такой, дитя мое?

«Чей это голос? — недоумевал я. — Может, это мой собственный голос доносится до меня из непроглядной мглы?»

Для меня не существовало времени. У меня не было прошлого, не было будущего, не было памяти.

Но сквозь туман, застилающий взор, я видел комочек живой плоти, видел расплывчатые очертания человеческого существа, стоявшего внутри каменного круга и простирающего ко мне руки.

До меня донесся заливистый смех Сюзанны. Ответ ее, по-детски простодушный, был полон любви:

— Ты — мой Лэшер, вот кто ты такой. Ты тот, кто отомстит за меня. Приди же ко мне!

Глава 37

Закончив свой рассказ, Лэшер склонил голову и погрузился в молчание. Майкл, тоже не произнося ни слова, украдкой посматривал то на Клемента Норгана, то на Эрика Столова, то на Эрона. Взгляд Эрона был исполнен неподдельного сочувствия. Даже на Столова горестная история Лэшера, судя по всему, произвела сильное впечатление.

На лице Лэшера застыло непроницаемо спокойное, даже безмятежное выражение. Слезы вновь заструились по его бледным щекам. Как эти слезы похожи на бриллианты, невольно подумал Майкл и затряс головой, пытаясь прогнать наваждение. Несмотря ни на что, красота этого существа, мягкая звучность прекрасного голоса заворожили его.

— Я полностью предаюсь в ваше распоряжение, джентльмены, — нарушил тишину Лэшер. Манеры его по-прежнему оставались безупречными. — После многих веков, проведенных в тоске и тревоге, я явился к вам в надежде получить помощь. Однажды вы уже предлагали мне свое содействие. Тогда вы объяснили, какие цели преследуете, но я не поверил вам. Но сейчас я обнаружил, что жизнь моя в опасности. Надо мной вновь нависла угроза.

Столов в некоторой растерянности переводил взгляд с Эрона на Майкла. Норган неотрывно смотрел на своего шефа, явно ожидая от него указаний.

— Вы приняли правильное решение, — наконец произнес Столов. — Вы проявили мудрость и благоразумие. Мы готовы забрать вас в Амстердам. Именно поэтому мы здесь.

— Нет, вы его не заберете, — сквозь зубы процедил Майкл.

— Майкл, вы напрасно упорствуете! — резко бросил Столов. — Неужели вы думаете, мы позволим вам уничтожить подобный феномен?

— Майкл, вы слышали, как много несчастий мне довелось испытать, — с невыразимой печалью в голосе изрек Лэшер. Словно ребенок, он вытирал слезы тыльной стороной ладони.

— Вам не о чем беспокоиться, — обратился к нему Столов. — Мы позаботимся о том, чтобы вам не причинили вреда.

Он повернулся к Майклу и добавил:

— Мы увезем его с собой. Можете быть уверены, более он не доставит никаких неприятностей ни вам, ни женщинам, принадлежащим к вашей семье. Думаю, самое разумное для вас — как можно скорее позабыть о его существовании и обо всех прискорбных событиях, которые…

— Нет, погодите, — перебил Лэшер. — Прошу вас, выслушайте меня! — Он повернулся к Майклу, и в голосе его вновь зазвучало страдание.

Он наклонился вперед, и казалось, что из глаз его исходят сияющие лучи. В эти мгновения он удивительно походил на Христа с полотен Дюрера.

— Майкл, почему вы так хотите меня убить? Чем я заслужил подобную ненависть? — с дрожью в голосе вопросил он. — Разве можно обвинять меня в том, в чем нет моей вины? Я не сам выбрал подобный удел. Поглядите в мои глаза. Вы не убьете меня, Майкл. Вы не причините мне вреда. Вы сами это знаете.

— С чего это ты так уверен? — хрипло прошептал Майкл.

В ту же секунду он ощутил, как цепкие пальцы Лайтнера сжали его руку повыше локтя.

— Довольно смертей. Не надо больше никого убивать, — умоляющим тоном произнес Эрон. — Мы заберем его с собой. Увезем в Амстердам. Я поеду с Эриком и Норганом. Обещаю вам, Майкл, я глаз с него не спущу. Я прослежу за тем, чтобы его доставили прямиком в Обитель и поместили…

— Нет, вы этого не сделаете, — отрезал Майкл.

— Майкл, разве вы не отдаете себе отчета в том, что мы столкнулись с тайной? И эту тайну необходимо исследовать, а не уничтожить, — попытался вразумить его Столов. — Лишиться возможности изучить столь загадочное и непостижимое явление по крайней мере неразумно.

— Нет, разумно, — упрямо буркнул Майкл.

— Мы только начали постигать природу этого существа, — пришел на помощь Стол ову Эрон. — Господи, воистину нас ожидает удивительное открытие. Майкл, поймите наконец…

— Я все понимаю, — не дал ему договорить Майкл. — И Роуан понимает тоже. С непостижимыми явлениями вроде этого выродка надо разделаться как можно скорее. — Он бросил на Столова гневный взгляд. — И зря вы пытаетесь задурить мне голову, толкуя про какие-то там исследования. Я прекрасно знаю, что вам нужно. Вас интересует вовсе не наука. Вы намерены сделать то, о чем голландец говорил Лэшеру. Соединить двух Талтосов, мужского и женского пола, и вывести новое могущественное племя.

Эрик решительно затряс головой.

— Какая чушь! У нас и в мыслях не было ничего подобного, — заявил он. — Впрочем, Майкл, вы можете думать все, что вам угодно. Мы хотим одного: подвергнуть это существо всестороннему изучению. Повторяю, мы позаботимся, чтобы оно более никому не доставило неприятностей. И не позволим причинить вред ему.

— Вы лжете, — гневно бросил Майкл. — Все вы нагло лжете. Я вижу, Эрон, теперь вы с ними заодно. В конце концов этот ублюдок сумел заворожить даже вас.

— Майкл, поглядите на меня, — громким шепотом произнес Лэшер. — Для того чтобы лишить жизни человека, требуется веская причина. Решиться на убийство не просто. Признаю, у вас есть повод меня ненавидеть. Есть основания желать моей смерти. Но ведь я не человек. Неужели вы убьете меня и вновь отправите мой неприкаянный дух во тьму неизвестности? Надо быть безумцем, чтобы уничтожить загадку бытия, даже не попытавшись ее разгадать. Я не верю, что вы на это способны. Вы не настолько безрассудны. Не настолько тупы и жестоки.

— Значит, ты хочешь перетянуть меня на свою сторону, милейший? — усмехнулся Майкл. — С чего это ты так перетрусил? У тебя здесь много защитников. Неужели ты им не доверяешь?

— Майкл, не забывайте, что вы — мой отец, — произнес Лэшер. — Помогите мне. Вы должны поехать с нами в Амстердам. — Лэшер повернулся к Столову. — У вас ведь приготовлена для меня женщина, правда? Талтос женского пола. Все мои попытки получить потомство остались безуспешными. Но у вас наверняка есть женщина.

Столов не ответил, но его уверенный взгляд говорил сам за себя.

— Нет, все это пустые фантазии, — возразил Эрон. — Никакого Талтоса женского пола у нас нет и быть не может. Точно так же, как нет у нас и намерения вывести новое племя. Мы предоставим вам безопасное убежище, только и всего. И, разумеется, вам придется ответить на все наши вопросы и записать историю, которую вы только что нам поведали. Если вы выполните наши требования, мы постараемся оказать вам помощь — естественно, в доступных нам пределах.

Губы Лэшера тронула едва заметная улыбка. Он вновь перевел взгляд на Столова и длинными изящными пальцами смахнул со щеки слезу.

Майкл смотрел на него не отрываясь.

— Эрон, члены вашего ордена убили доктора Ларкина, — напомнил он. — Смерть доктора Фланагана в Сан-Франциско тоже дело их рук. Вы сами рассказали мне об этом. Стремясь к своей цели, они готовы уничтожить все препятствия. Они хотят заполучить Талтоса во что бы то ни стало. Зачем он им нужен, вы наверняка догадываетесь. Еще пятьсот лет назад голландец сказал об этом Эшлеру. Вы служили ордену, потому что им удалось вас обмануть. Меня они обманули тоже. До того как этот выродок начал свой рассказ, у вас не было сомнений в том, что мы оба — жертвы обмана.

— И все же я не могу поверить в то, что Таламаска преследует подобные намерения. Не могу, — сокрушенно вздохнул Эрон. — Столов, я надеюсь на вашу откровенность. Вы должны мне все объяснить. Норган, прошу вас, позвоните Юрию. Он сейчас находится в доме Моны Мэйфейр. Позвоните ему. Скажите, что я прошу его прийти.

Норган не двинулся с места, зато Столов медленно поднялся на ноги.

— Майкл, вы взвалили на себя слишком трудную задачу, — неспешно выговаривая каждое слово, сказал он. — Вы хотите отомстить. Вы хотите убить Лэшера.

— Да, приятель, я не дам вам увезти этого выродка в ваш проклятый Амстердам, — откликнулся Майкл. — Даже не пытайтесь.

— Погодите немного, Майкл, — вставил Эрон. — Давайте дождемся Юрия.

— Зачем? — пожал плечами Майкл. — Чтобы увеличить ваше численное превосходство? Вы что, забыли записку, которую я вам послал? Забыли стихотворное пророчество?

— Какое стихотворное пророчество? — спросил Лэшер, и глаза его округлились от любопытства. — Расскажите мне это стихотворение, прошу вас. Я обожаю поэзию. Обожаю, когда мне вслух читают стихи. Роуан делала это замечательно.

— Я знаю пропасть стихотворений, — сообщил Майкл. — Но тебе, сынок, расскажу лишь одно четверостишие. Думаю, оно тебе понравится.

— Какие странные стихи. Я не могу постичь их смысла, — с самым простодушным видом заметил Лэшер. — По-моему, это какой-то бессвязный набор слов. И настоящих рифм тут нет.

Внезапно Лэшер устремил взор на потолок. Столов тоже поглядел вверх и насторожился. Слуха всех собравшихся в комнате коснулся слабый, едва различимый звук.

То была музыка, тихая мелодия, прорывавшаяся сквозь треск и скрежетание старого патефона. Кто-то включил виктролу Джулиена.

— Очень своевременное напоминание, — усмехнулся Майкл. — А то за разговорами я начал забывать о деле.

Он вскочил со стула и бросился к Лэшеру, однако тот оказался проворнее и, ускользнув от Майкла, спрятался за спинами Столова и Норгана, которые тоже повскакали со своих мест.

— Не позволяйте ему меня убить! — прошептал Лэшер. — Отец, прошу, не убивай меня! Я не заслужил такого ужасного конца!

— Еще как заслужил, — буркнул Майкл.

— Отец, не уподобляйся протестантам, которые в невежестве своем сжигали драгоценную церковную утварь и разбивали виражные окна!

— Не слишком удачное сравнение, сынок!

Уворачиваясь от Майкла, Лэшер ринулся влево и вдруг замер, уставившись на дверь в буфетную.

В следующее мгновение Майкл понял, что так поразило его врага. В дверях маячила высокая фигура Джулиена, различимая до малейших подробностей. Седовласый, голубоглазый, он стоял, скрестив руки на груди, преграждая Лэшеру путь к отступлению.

Но Лэшер уже оправился от изумления и бесшумными широкими шагами устремился в коридор. Все остальные гурьбой бросились вслед за ним. Майкл, пытаясь добраться до своей жертвы, бесцеремонно оттолкнул Эрона, двинул Столова в бок, а Норгану нанес столь сокрушительный удар в солнечное сплетение, что тот согнулся пополам и тяжело рухнул на пол.

Но внезапно Лэшер остановился, словно прирос к полу. На этот раз он неотрывно смотрел на входную дверь. Майкл проследил за направлением его взгляда и в обрамлении дверного проема вновь увидел Джулиена. Тот по-прежнему стоял, сложив руки на груди, и улыбался.

Майкл уже готов был схватить Лэшера, но тот отскочил в сторону, резко повернулся и помчался вверх по лестнице.

Майкл, тяжело дыша, следовал за ним по пятам. Протянув руку, он едва не поймал край черного одеяния Лэшера. Но тут за спиной у него раздался хриплый окрик, и рука Столова сжала плечо.

А на лестничной площадке, преграждая путь в заднюю часть дома, вновь возвышался Джулиен. Увидев своего давнего знакомого, Лэшер подался назад и едва не упал. Затем, неожиданно громко топоча, помчался вниз, на второй этаж, добежал до второй лестницы и вновь начал подниматься на третий.

Столов держал Майкла мертвой хваткой.

— Пусти! — ревел Майкл, пытаясь вырваться. — Пусти, гад!

— Нет, я не позволю вам убить его! Это недопустимо!

Майкл завертелся на месте и нанес Столову мощный удар в челюсть. Тот разжал пальцы, потерял равновесие и кубарем покатился по ступенькам.

Несколько мгновений Майкл в смятении наблюдал, как Столов корчится на полу. Сердце его сжалось от раскаяния.

Но Лэшер уже достиг вожделенного убежища — спальни в мансарде. Майкл слышал, как скрипнула открываемая дверь, слышал, как Лэшер задвинул за собой засов.

Позабыв о Столове, Майкл опрометью кинулся к двери и что есть сил заколотил в нее кулаками. Несколько раз он надавил на нее плечом, пытаясь высадить, но безуспешно. Тогда он принялся бить кулаком возле замка, надеясь его выбить. Наконец ему это удалось. Дверь распахнулась.

Из маленького граммофона по-прежнему слышалась тихая мелодия. Окно, ведущее на крышу террасы, было открыто.

— Майкл, Богом заклинаю, не делай этого, — дрожащим голосом шептал Лэшер. — Не убивай меня. Я ни в чем не виноват. Я только пытался выжить. Что я тебе сделал?

— Ты убил моего ребенка, вот что ты сделал, — рявкнул Майкл. — Из-за тебя моя жена сейчас при смерти. Ты вошел в тело моего ребенка, ты сделал его вместилищем собственного темного духа. А потом ты погубил мою жену, точно так же, как в свое время ты погубил ее мать, и мать ее матери, и всех этих несчастных женщин, которых ты пытался оплодотворить. Я убью тебя! И это доставит мне величайшее наслаждение! Прикончу исчадие зла во имя святого Франциска, во имя святого Михаила, во имя Девы Марии и Младенца Христа, которых ты так любишь.

Кулак Майкла ударил Лэшера по лицу. Из разбитого носа хлынула кровь. С трудом устояв на ногах, Лэшер принялся кругами носиться по комнате.

— Господи, помоги мне! Прошу, не допусти этого! Не дай ему убить меня.

— Ты хотел обрести плоть, так ведь? — кричал Майкл. — И твое желание исполнилось. А теперь ты узнаешь, как мучительно плоть умирает.

— Но я знаю, что такое смерть. Я знаю это слишком хорошо. Господи, останови его, — стонал Лэшер.

Когда Майкл вновь занес руку, Лэшер не стал ждать, пока кулак обрушится ему на голову. Он лягнул Майкла в лодыжку и так сильно двинул его, что тот отлетел к стене. Удар оглушил Майкла. Трудно было поверить, что столь нежная, изящная, на вид совершенно беспомощная рука обладает подобной мощью.

Майкл медленно поднялся на ноги. Голова его кружилась. В груди вновь ожила знакомая боль. Нет! Только не сейчас!

— Будь ты проклят, — процедил Майкл. — Будь проклята твоя сила. Но сегодня она тебе не поможет.

Он вновь бросился на противника, но тот, слегка наклонившись и сделав шаг в сторону, избежал удара. Ослепительно белый кулак Лэшера оказался более метким и с размаху врезался в челюсть Майкла, прежде чем тот успел увернуться или поднять руку для защиты.

— Майкл, молоток! — подал голос Джулиен.

Да, конечно, молоток. Вот он, лежит на подоконнике открытого окна. В ту достопамятную ночь Майкл обыскивал весь дом, вооружившись именно этим молотком. Рассчитывал обнаружить вора, а вместо этого встретил в темноте Джулиена. Майкл протянул руку, схватил молоток, сжал его как можно крепче и, изловчившись, опустил свое оружие на голову Лэшера.

Он ощутил, как железо проникло сквозь густые волосы, сквозь тонкую кожу и вошло в мягкий, так и не заросший родничок на темени. Губы Лэшера округлились, сложившись в изумленную гримасу. Кровь хлынула из раны фонтаном. Лэшер попытался поднять руки, словно желая остановить кровь, но они тут же бессильно повисли. Красный поток заливал ему глаза.

Майкл выдернул молоток из раны и вновь с размаху нанес удар. На этот раз он почувствовал, что железный наконечник вошел в мозг врага еще глубже. Любой человек, получивший такую рану, непременно рухнул бы замертво. Но Лэшер, несмотря на хлеставшую из пробитой головы кровь, оставался на ногах — он лишь покачивался и вздрагивал всем телом.

— Господи, помоги мне! — молил Лэшер. Кровь заливала ему рот и ноздри. — О Боже милосердный, за что? За что? — стонал он. Кровь стекала по подбородку. Сейчас он как никогда походил на Христа в терновом венце.

Майкл вновь занес молоток.

В комнату ворвался Норган, запыхавшийся, багровый. Увидев, что происходит, он попытался загородить от Майкла его жертву.

Разъяренный Майкл метнул молоток, тот угодил Норгану в лоб, пробив в кости глубокую дыру. Агент ордена Таламаска тяжело упал навзничь.

Майкл выдернул молоток из раны, которая, судя по всему, оказалась смертельной.

Лэшер едва держался на ногах. Он шатался из стороны в сторону, судорожно подергивался, тихонько постанывал. Кровь по-прежнему струилась из ран, насквозь пропитав его длинные черные волосы. Он бросил тоскующий взгляд в сторону окна. Крыша террасы была так близко. И там, на этой крыше, стояла женщина — молодая, хрупкая и изящная. Даже в темноте было видно, как на ее белоснежной шее посверкивает крупный изумруд, висевший на золотой цепочке. Темные густые волосы обрамляли прелестное юное лицо, короткое цветастое платье едва закрывало колени. Встретившись с Лэшером глазами, она кивнула в знак приветствия.

— Да, моя дорогая. Я иду к тебе, — пробормотал изумленный Лэшер, неуверенной походкой приблизился к подоконнику, взобрался на него и оказался на крыше.

— Подожди меня, Анта, любовь моя. Не уходи, прошу тебя.

Выпрямившись во весь рост, Лэшер покачнулся, однако сумел удержаться на ногах. Майкл немедленно вылез на крышу вслед за ним. Девушка с изумрудом на шее бесследно исчезла. Все вокруг было залито мерцающим лунным светом. Три этажа отделяли их от белеющих внизу плиток двора. Майкл метнул молоток. И снова бросок оказался метким — молоток ударил Лэшера в висок, и тот, потеряв равновесие, полетел вниз.

Ни звука не сорвалось с его губ. До Майкла донесся лишь свист рассекаемого воздуха и мгновение спустя — мягкий шлепок тяжело ударившегося о землю тела. Майкл сунул за пояс молоток, перелез через невысокие перила, ограждавшие крышу террасы, и, обеими руками цепляясь за железную решетку, спустился по ней вниз. Несколько раз он едва не упал, но вовремя успевал схватиться за обвивавшие решетку толстые лианы. Наконец он все же сорвался, но крупные упругие листья росших внизу бананов смягчили падение, и Майкл оказался на земле целым и невредимым.

Лэшер лежал, распростершись на садовой дорожке, раскинув в стороны длинные тонкие ноги и руки. Жизнь покинула его тело. Темные волосы разметались. Рот оставался удивленно приоткрытым, недвижный взгляд огромных голубых глаз был устремлен в ночное небо.

Майкл опустился на колени рядом с мертвым телом и принялся неистово колотить по окровавленной голове рукояткой молотка, круша кости, превращая еще недавно поражавшее всех красотой лицо в кровавое месиво. Он впал в исступление и никак не мог остановиться.

Вскоре от лица Лэшера ничего не осталось. Майкл искрошил все твердые черепные кости. Под ударами молотка мертвое тело судорожно вздрагивало, словно в нем еще сохранились остатки жизни. Лужи крови растекались под изуродованной головой.

Майкл нанес еще один удар. Теперь он вонзил молоток в шею мертвеца, разорвав кожу, перебив вены и позвоночник. Несколько раз он упорно опускал свое оружие на одно и то же место, пока голова Лэшера не отделилась от туловища.

Уверившись наконец, что враг его не воскреснет, Майкл, запыхавшийся, изнуренный, опустился на ступеньки крыльца, по-прежнему крепко сжимая пальцами окровавленный молоток. Знакомая боль вновь шевельнулась в груди, но теперь Майкл не испытывал ни малейшего страха. Он долго смотрел на лежавшего в луже крови мертвеца, потом окинул взглядом сад. Полная луна, сиявшая высоко в небе, изливала прозрачный серебристый свет. На земле валялись широкие листья бананов, сломанные Лэшером и Майклом при падении. Волосы Лэшера, слипшиеся от крови, уже не казались густыми и роскошными.

Майкл осторожно поднялся на ноги. Боль в груди становилась все пронзительнее, требовательнее и настойчивее. Майкл переступил через изуродованное тело и медленно побрел по лужайке, покрытой мягкой зеленой травой. Он дошел до середины лужайки, не сводя глаз с погруженного в темноту дома на другой стороне улицы. Ни в одном окне не горел свет, к тому же заросли бананов и магнолий, окружавшие дом, были так густы, что вряд ли его обитатели могли разглядеть, что происходит в соседнем саду. Взгляд Майкла скользнул по ограде, по пустынной ночной улице.

Во дворе все словно замерло. Так же как и в доме. На безлюдной улице царила тишина. У расправы, которая здесь только что свершилась, не было свидетелей. В безмолвии и мраке ночи смерть получила новую жертву, но никто этого не заметил. Никто не поднимет тревогу, никто не ворвется в сад.

«Но как же поступить теперь? — спрашивал себя Майкл. — Как быть с телом?»

Он дрожал с головы до ног, руки его были липкими от крови и пота. К тому же он вдруг ощутил боль в правой ноге. Как видно, повредил лодыжку, когда спускался по решетке или при падении.

«Все это ерунда», — мысленно сказал себе Майкл. Так или иначе, передвигаться он может. Он может стереть кровь с молотка. Может уничтожить все следы. Майкл вновь окинул взглядом темный сад, поблескивавший в лунном свете бассейн, витую железную решетку. Дуб Дейрдре простер свои огромные ветви к небу, словно хотел поймать легкие белые облака.

— Я похороню его под дубом, — пробормотал себе под нос Майкл. — Вот только немного отдохну. Сейчас немного отдышусь… и тогда…

Но в то же мгновение он, внезапно лишившись последних сил, рухнул сначала на колени, потом на бок и, в конце концов, почти без чувств растянулся на траве.

Глава 38

Майкл долго лежал без движения. Сознание не оставляло его. Боль в груди то слабела, то вновь становилась сильнее. Наконец он попытался глубоко вдохнуть, и это не доставило ему особых страданий. Майкл медленно сел. Боль снова дала о себе знать, но уже не была такой пронзительной, как прежде. Если раньше боль заливала всю грудь, теперь она сконцентрировалась в одном из сердечных клапанов. Или, может, в одном из предсердий. Майклу было на это наплевать. Он поднялся на ноги и направился к телу, лежавшему на каменных плитках.

Дом, как и прежде, был погружен в темноту. Оттуда не доносилось ни звука. Как там Роуан, моя любимая Роуан? Не пострадал ли Эрон? Но прежде всего необходимо предать земле это изуродованное тело.

Тело лежало там, где он его оставил. Майклу показалось, что оно стало более плоским и словно скрючилось. Но Майклу некогда было его разглядывать. Он схватил труп поперек туловища. Едва державшаяся на лоскутке кожи голова отвалилась и упала на землю.

Ничего, сказал себе Майкл. За головой я еще вернусь. Он потащил тело по мощенной плитками тропе. Ноги мертвеца волочились по земле. Обогнув бассейн, он направился на задний двор.

После того, что Майкл совершил, предстоящая задача не казалась ему особенно трудной. Тело было не слишком тяжелым, и Майкл старался не спешить и не суетиться. В какой-то момент он подумал, что лучшее место для могилы не под дубом Дейрдре, а под старым миртом напротив дома. Именно там он впервые увидел «того человека». Майкл был тогда мальчишкой. Он перелезал через забор, а Лэшер пристально смотрел на него и на губах его играла улыбка.

Но потом Майкл испугался, что случайный прохожий может увидеть его с улицы. Нет, лучше закопать труп на заднем дворе, решил он. Никто не увидит, как он возится под дубом Дейрдре. А потом надо позаботиться о двух других трупах — Норгана и Столова. В том, что Столов тоже мертв, Майкл не сомневался. Судя по тому, как тяжело тот рухнул на пол, Майкл сломал ему шею. И Норган наверняка убит. Убит им же, Майклом.

Наверное, Норган замешкался внизу, пытаясь оказать помощь своему шефу, вздохнул про себя Майкл. Стоит все же проверить — а вдруг эти двое еще живы? Хотя вряд ли. Так что вскоре ему на собственном опыте предстоит узнать, насколько справедливы все слышанные им легенды, связанные с Мэйфейрами. Ведь по рассказам тех, кому доводилось сталкиваться с этой семейкой, любое убийство, совершенное ее членами, неизменно сходило им с рук. На заднем дворе было темно и сыро. Банановые деревья, уже ожившие после рождественских холодов, касались листьями высокой кирпичной стены. В темноте Майкл с трудом отыскал узловатые корни дуба. Он опустил тело на землю и сложил ему руки на груди. Теперь труп с необычайно длинными конечностями походил на пластмассовый манекен.

Оставив тело у дуба, Майкл вернулся к крыльцу. Несмотря на ночную прохладу, он снял с себя свитер и рубашку. Потом натянул свитер снова и осторожно, стараясь не испачкаться в крови, взял мертвую голову за волосы и положил ее на рубашку. Тщательно собрал остатки кожи и костей — пригоршню жидкого месива. Вытер окровавленные плитки носовым платком, потом положил платок рядом с головой, завязал рубашку узлом. Получился сверток. Очень аккуратный сверток.

Внезапно Майкл пожалел, что у него нет сосуда со специальным раствором. Было бы здорово поместить эту голову в такой прозрачный сосуд. Но все же лучше закопать ее, и поглубже. Дом все еще был погружен в темноту и безмолвие. Мне некогда слишком долго возиться, сказал себе Майкл. Я так давно не видел Роуан. И надо узнать, что с Эроном. Вдруг он тоже ранен? Да и те два трупа, что остались в доме, надо срочно убрать. Вскоре сюда придут люди, непременно придут. Ведь это не дом, а проходной двор.

Он отнес голову к дубу. Затем запер железные ворота, ведущие на задний двор, — на тот случай, если кто-нибудь из чересчур любопытных родственников явится спозаранку и сунет сюда свой нос. Майкл знал, что лопата хранится под навесом. Откровенно говоря, до сих пор ему не приходилось брать ее в руки. Садовник выполнял всю необходимую работу, а у Майкла не возникало желания покопаться в земле. Но теперь ему надо было вырыть глубокую яму. Точнее, могилу.

Благодаря недавно прошедшим дождям земля под дубом оказалась мягкой, и работа продвигалась быстро. Некоторые сложности доставляли только корни дерева. В результате Майклу пришлось отойти от ствола дальше, чем он рассчитывал. Так или иначе, вскоре узкая яма с неровными краями, не имеющая ничего общего с просторными прямоугольными могилами, которые так любят показывать в фильмах ужасов, была готова. Майкл опустил туда тело, а вслед за ним и насквозь пропитавшийся кровью сверток с головой. Скоро наступит лето, а в жару процесс гниения происходит быстро, подумал Майкл. Через несколько месяцев бренные останки Лэшера превратятся в ничто.

Первые капли дождя упали на разгоряченный лоб Майкла, доставив ему неизъяснимое удовольствие. Что ж, дождь сейчас как никогда кстати. Пусть смоет кровь с плиток. Майкл взглянул вниз, в могилу. В темноте белела лишь рука трупа. Она совершенно не походила на человеческую. Слишком длинные пальцы. Слишком крупные суставы. Такие руки бывают только у восковых фигур.

Потом Майкл поднял глаза вверх, на ветви дуба. Дождь уже разошелся вовсю, но лишь редкие капли проникали сквозь густую крону.

Ничто не нарушало тишину, стоявшую в пустынном саду. Все окна особняка оставались темными — свет нигде не горел. И в соседних домах тоже все спали.

Майкл вновь поглядел в могилу. Странно, но на этот раз мертвая рука показалась ему меньше и тоньше. Она на глазах теряла плоть. Пальцы сжались, утратили форму, словно сплавились воедино. Теперь то, что видел Майкл, вообще не напоминало руку.

Вдруг что-то сверкнуло во мраке могилы — крошечный зеленый огонек, подобный огоньку светлячка.

Майкл опустился на колени. Опираясь о неровный, осыпающийся край ямы, он опустил вниз руку, пошарил в темноте и схватил зеленый холодный огонек.

Ощутив под пальцами жесткие грани изумруда, он едва не потерял равновесие.

Загадочно посверкивая, огромный изумруд лежал на его грязной ладони. За ним тянулась порванная золотая цепочка.

— Вот он какой! — прошептал Майкл.

Все это время изумруд висел на груди Лэшера, спрятанный под одеждой.

Майкл вертел эту величайшую драгоценность в руках — так, чтобы свет звезд отражался в гранях изумруда. Находка вовсе не доставила ему радости. Ни малейшей радости. Лишь мрачное удовлетворение. Так или иначе, он заполучил магический изумруд Мэйфейров. И теперь пресловутый камень не пропадет, не исчезнет навеки в безвестной могиле того, кому уже никогда не воскреснуть. Того, кто наконец обрел смерть.

Он, Майкл, наконец-то сумел уничтожить чудовище.

Перед глазами у Майкла все поплыло. Впрочем, это не имело значения, так как в саду по-прежнему стояла непроглядная тьма. Некоторое время Майкл перебирал в руках цепочку, словно четки. Затем вместе с изумрудом сунул ее в карман брюк.

Майкл закрыл глаза. Его так качнуло, что он едва не упал в могилу. Когда он вновь поднял веки, зрение слегка прояснилось. Теперь он различал смутные очертания деревьев. А вот мертвая рука исчезла. Возможно, ее скрыли комья земли, осыпавшиеся с краев могилы. Скоро все, что осталось от этого непостижимого существа, навеки скроется под землей. До ушей Майкла донесся какой-то звук. Возможно, скрипнули ворота. Или кто-то расхаживал в доме.

На него вдруг навалилась невероятная, неодолимая усталость. Руки и ноги точно налились свинцом.

Но надо было торопиться…

Надо было торопиться…

Однако вновь взявшаяся невесть откуда слабость не позволяла ему действовать быстро. Едва двигая лопатой, он принялся засыпать могилу землей и провозился не менее четверти часа.

Дождь мерно шелестел в зарослях, мокрые плиты дорожки и листья магнолий блестели в лунном свете.

Завершив наконец свой труд, Майкл немного постоял, тяжело опираясь на ручку лопаты, а потом тихонько произнес вслух строфу из стихотворения Джулиена:

После этого Майкл обессиленно опустился на землю и привалился спиной к шершавому стволу дуба. Воль вновь заворочалась в груди. Казалось, она терпеливо ожидала, когда он покончит с важным делом, и теперь решила, что пришло ее время. На какое-то мгновение у Майкла перехватило дыхание, но потом боль немного утихла и он задышал свободнее. Ему даже удалось расслабиться — не только усталым телом, но и сердцем и душой. Дыхание постепенно выровнялось, стало размеренным и глубоким.

Возможно, он задремал — если только человек, погруженный в дрему, может помнить обо всем, что с ним происходит. Так или иначе, видения торопились завладеть его усталым сознанием. Временами Майклу казалось, что он спускается в блаженную темноту, где его уже ждут — ждут те, кого он когда-то знал. Они бросаются к нему с расспросами, спешат успокоить и утешить его, а может, напротив, в чем-то обвинить.

«Возможно, воздух, которым мы дышим, наполнен призраками, — размышлял во сне Майкл. — И достаточно впасть в забытье, чтобы увидеть их лица, услышать их голоса».

Майкл сам не понимал, что с ним происходит. Несвязные образы наполняли его сознание, обрывки странных легенд, неизвестно когда услышанных, обрывки снов, увиденных прежде. Он чувствовал, что не должен поддаваться сну. Не должен позволять себе спускаться в манящую тьму…

И все же он отдался во власть чуткой неглубокой дремы, ощущая, что здесь, в этом саду, под надежным лиственным сводом, непроницаемым для легкого дождя, шелестевшего вокруг, он в полной безопасности.

Внезапно Майкл отчетливо представил себе изуродованное тело, спавшее под землей как раз в том месте, где он сидел, — если только обыденное слово «спать» подходит для канувших в небытие.

Да, тот, кого он убил, спал смертным сном. Ему довелось познать, что такое смерть, и теперь он познал ее вновь. Неужели и на этот раз он не обретет вечный покой?

Бледный, измученный Лэшер вновь, как и столетия тому назад, потерпел поражение, и останки его поглотила безымянная могила…

Вздрогнув, Майкл очнулся. С губ его едва не сорвался крик.

Глава 39

Подняв голову, Майкл с изумлением увидел, что дом, совсем недавно погруженный во тьму, теперь ярко освещен.

Свет горел почти во всех окнах первого и второго этажей. Майклу показалось даже, что в одном из окон он разглядел чей-то силуэт. Судя по всему, то была Эухения. Бедная старушка. Наверняка она все слышала. А вероятнее всего, даже видела мертвые тела. Впрочем, может, никакого силуэта в окне не было. Дом стоял слишком далеко, чтобы Майкл мог разобрать, что там происходит.

Майкл отнес лопату под навес. Дождь разошелся вовсю и лил теперь как из ведра. Он принес с собой упоительный запах свежести, запах влажной земли и листвы.

Тишину разбил удар грома, ослепительный зигзаг молнии разрезал небо, и теплые струи обрушились на голову, лицо и руки Майкла.

Он отпер ворота и подошел к крану у бассейна. Нагнувшись, он тщательно вымыл руки, грудь и лицо. Боль так и не утихла совсем, а лишь затаилась. Майкл ощущал легкое онемение в левой руке. Тем не менее рука ему подчинялась. Он мог сжать и разжать ее. Майкл оглянулся назад, на старый дуб. Но за сплошными потоками дождя не смог различить даже силуэт раскидистого дерева.

Дождь смыл кровь Лэшера с каменных плит. Теперь никто не узнает, где этот дьявол нашел свой конец.

Казалось, дождь понимал, что ему необходимо уничтожить все следы, и потому не жалел воды.

Майкл долго стоял и смотрел на потоки, извергаемые небом. Он промок насквозь, но это было даже приятно. Он жалел лишь, что не может закурить — дождь моментально потушит сигарету. В освещенном окне столовой он увидел Эрона, по-прежнему сидевшего за столом. Создавалось впечатление, что за всю ночь Эрон так и не двинулся с места. Рядом с ним маячила высокая фигура неподвижно стоявшего Юрия. В комнате был кто-то еще, но этого третьего Майкл не знал.

Значит, в доме полно народу. Что ж, этого следовало ожидать. Все родственники не преминули явиться с утра пораньше. Наверняка Беатрис уже здесь. И Мона, и все прочие…

Лишь после того как последние пятна крови исчезли под струями дождя, Майкл пересек мощенную плитами площадку и подошел к входным дверям.

У крыльца были припаркованы две полицейские машины с включенными сигнальными огнями. Неподалеку, у ворот, толпились люди. Среди них Майкл увидел Райена и молодого Пирса, рядом с которыми стояла Мона. На ней были джинсы и свитер. Увидев ее, Майкл едва не застонал.

«Господи, почему же они меня до сих пор не арестовали? — пронеслось у него в голове. — Неужели не смогли найти на заднем дворе? Интересно, давно ли они здесь? И сколько времени я возился с могилой?»

Все эти мысли, смутные и несвязные, мелькали в его сознании одна за другой.

Он заметил, что ни во дворе, ни на улице нет ни одной машины «скорой помощи». Впрочем, это ничего не значило. Возможно, жена его умерла, и ее уже увезли. Если это так, он непременно должен ее увидеть. Он ни за что не позволит отвезти себя в тюрьму, пока в последний раз не поцелует Роуан.

Майкл решительно направился к ступенькам крыльца.

Тут Райен наконец заметил его.

— Майкл, слава Богу, ты вернулся! — закричал он. — Представляешь, у нас тут произошла накладка. Да, совершенно недопустимая накладка. Сразу после того, как ты ушел. Но я обещаю тебе, ничего подобного больше не повторится.

— Да что случилось? — спросил сбитый с толку Майкл.

Мона не сводила с него глаз. Лицо ее, бесстрастное и невозмутимое, было красиво неотразимой красотой юности. В очередной раз его поразил ярко-зеленый цвет ее глаз. На память пришли слова Лэшера о глазах, подобных драгоценным камням.

— Возникла путаница с сиделками и охранниками, — пояснил Райен. — Все они отправились по домам, не дождавшись смены. Спору нет, вопиющее пренебрежение своими обязанностями. Но все они утверждают, что действовали согласно полученному распоряжению. Даже Генри кто-то якобы приказал отправляться домой. Здесь оставался один лишь Эрон. Но он спал.

Мона слегка пожала плечами и сделала неопределенный жест своей маленькой, почти детской ручкой. Милая Мона.

— С Роуан все в порядке? — выпалил Майкл.

Райен принялся отвечать в своей обычной многословной и обстоятельной манере. Майкл пропускал его слова мимо ушей. Он понял лишь, что Роуан жива.

— Да, ее состояние можно считать стабильным, — сообщил наконец Райен. — Правда, она оставалась в доме практически одна. И даже входная дверь не была заперта. Видишь ли, кто-то сказал охранникам, что в их услугах больше нет надобности. Судя по их рассказам, это был священник из местной церкви. Мы еще не успели с ним связаться, однако непременно это сделаем. Что до сиделок, то им якобы сказали, что Роуан… Роуан… ну, ты понимаешь…

— Но Роуан жива.

— Да, конечно. К счастью, за все это время не произошло никаких непредвиденных происшествий. Эухения оставалась в своей комнате. Но все было спокойно. Когда Юрий и Мона явились сюда, он обнаружили, что в доме нет ни охранников, ни сиделок. Они разбудили Эрона. И немедленно позвонили мне.

— Понятно, — рассеянно кивнул головой Майкл.

— Мы не знали, где тебя искать. Эрон вспомнил, что ты вроде бы собирался пойти погулять. Но он понятия не имел, куда ты направился. Я сразу же приехал сюда. Как я уже сказал тебе, никаких непредвиденных происшествий не произошло. Разумеется, первым делом я уволил всех охранников и сиделок. Не знаю по чьей вине, но они поступили непозволительно… Их места уже занял новый персонал.

— Понятно, — вновь кивнул головой Майкл.

Они пересекли холл и поднялись вверх по лестнице. Вокруг все было в полном порядке. Ступени покрывала красная дорожка. Перед дверью лежал коврик с восточным узором. На натертых воском половицах кое-где виднелись следы.

Майкл взглянул на Мону, которая шла по пятам за своим дядюшкой. Интересно, как она ухитрилась натянуть такие тугие джинсы? Вся история костюма в двадцатом веке была бы иной, подумал Майкл, если бы люди не изобрели эту плотную ткань, способную столь выразительно обтягивать округлые женские бедра.

— Никаких непредвиденных происшествий не произошло, — словно заведенный повторил Райен. — Все вещи на своих местах. Мы еще не успели осмотреть весь дом, но, несомненно…

— Несомненно, все в порядке, — нетерпеливо перебил Майкл.

— Я удвоил число охранников, — продолжал Райен. — И количество сиделок тоже. И предупредил их, что они не имеют права покидать свой пост, не получив на это разрешения от кого-нибудь из членов семьи. Разумеется, ты не можешь сидеть дома целыми днями. Уходя, ты должен быть уверен, что Роуан в полной безопасности.

— Да, конечно, — пробормотал Майкл. — Спасибо тебе. А сейчас мне надо к Роуан.

На Роуан надели новую ночную рубашку — белую, шелковую, с длинными рукавами и узкими манжетами. В остальном она ничуть не изменилась: прежнее рассеянное, безмятежное выражение застыло на лице, руки по-прежнему сложены на белоснежном вышитом пододеяльнике, отделанном голубой лентой. Комната сияла чистотой, сладкий аромат церковных свечей носился в воздухе, а на столике, за которым обычно располагались сиделки, стояла большая ваза с желтыми цветами.

— Красивые цветы, — пробормотал Майкл.

— Да, их принесла Беа, — сообщил Пирс. — Такая уж у нее привычка: что бы ни случилось, непременно приносить цветы. Я, впрочем, думаю, что Роуан совершенно не заметила отсутствия сиделок.

— Конечно не заметила, — согласился Майкл.

Райен продолжал свои пространные объяснения, беспрестанно извиняясь и заверяя Майкла, что ничего подобного впредь не произойдет. Откуда-то появился бессловесный Гамильтон Мэйфейр, молча приветствовал вошедших кивком головы и столь же беззвучно удалился.

В комнату вошла Беатрис. Ее сопровождало легкое позвякивание. Возможно, это звенели ее многочисленные браслеты. Еще не успев ее увидеть, Майкл уловил исходивший от нее жасминовый запах духов и ощутил ее поцелуй на своей щеке. Аромат жасмина напомнил ему о лете. Оно наступит совсем скоро. В комнате, освещенной одной лишь лампой и свечами, как всегда, царил полумрак. Беатрис обняла его и прижала к себе.

— Дорогой, ты промок до нитки, — проворковала она.

— Да, — кивнул Майкл, — очень сильный дождь.

— Тебе незачем так изводиться, — тоном ласкового упрека продолжала Беа. — К счастью, все обошлось. Юрий и Мона подоспели вовремя. И нам удалось уладить все проблемы еще до твоего прихода.

— Это очень любезно с вашей стороны, — пробормотал Майкл.

— Ты едва держишься на ногах, — заметила Мона. — Тебе необходимо отдохнуть.

— Пойдем, тебе нужно немедленно переодеться, — распорядилась Беатрис— Иначе обязательно простудишься. Где твоя одежда? В спальне?

Майкл вновь послушно кивнул.

— Я тебе помогу, — предложила Мона.

— Эрон, — пробормотал Майкл. — Я не вижу Эрона. Где он? С ним все в порядке?

— О, он жив, здоров и бодр, — сообщила Беатрис, повернувшись к Майклу и одарив его ослепительной улыбкой. — Не волнуйся о нем. Сейчас он в столовой, пьет чай. Как только Мона и Юрий его разбудили, он сразу понял, что к чему, и принялся улаживать ситуацию. Так что с ним все в порядке. Абсолютно все. Сейчас я спущусь вниз, принесу тебе попить чего-нибудь горяченького. А ты иди переоденься. И пусть Мона тебе поможет.

Прежде чем уйти, Беатрис окинула Майкла долгим внимательным взглядом. Опустив глаза, он заметил, что его брюки и свитер покрыты темными пятнами и разводами. Правда, вещи так намокли, что трудно было понять, что это — кровь, грязь или вода? Но когда одежда высохнет, все, конечно, станет ясно.

Мона открыла дверь спальни. Он вошел вслед за ней. Посреди комнаты стояла свадебная кровать под пышным белым балдахином. Повсюду цветы. Желтые розы. Шторы на окнах были раздвинуты, и сквозь качавшиеся за стеклами ветви дубов в комнату проникал свет уличных фонарей. Кажется, что спальня устроена прямо на дереве, подумал Майкл.

Мона принялась стягивать с него промокший свитер.

— Знаешь что, — сказала она, — эти вещи такие старые, что, думаю, они уже отслужили свой срок. Пожалуй, самое разумное — сжечь их. Этот камин можно затопить?

Он кивнул и спросил шепотом:

— Что вы сделали с телами тех двоих?

— Тише, тише. — Мона торопливо приложила палец к губам, и в глазах ее мелькнул отблеск пережитого потрясения. — Мы с Юрием обо всем позаботились. Ни о чем больше не спрашивай.

Она расстегнула молнию у него на брюках.

— Ты знаешь, я его убил, — сообщил Майкл.

— Правильно сделал, — хладнокровно откликнулась Мона. — Жаль, что я этого не видела. Мне бы так хотелось на него посмотреть. Хотя бы один разок!

— Нечего на него смотреть, — буркнул Майкл. — Ипрошутебя, больше никогда о нем не вспоминай. Никогда не спрашивай, как я от него избавился, и….

Мона, судя по всему, не слушала его. На лице ее застыло выражение спокойной решимости, выражение, не имевшее никакого отношения к его словам, его тревогам и заботам. Как и всегда, неповторимая смесь невинности и мудрости, светившаяся в ее взгляде, привела Майкла в растерянность. Казалось, Моне дела нет до собственной красоты и юной свежести. Она поглощена совсем другими мыслями — серьезными, опасными и мрачными.

— Ты чувствуешь себя разочарованной? — шепотом спросил Майкл.

Мона вновь не ответила. Никогда прежде она не выглядела такой взрослой. Перед ним стояла женщина — взрослая, умудренная опытом и знающая о многом. И эта женщина представлялась ему непостижимой загадкой, которая навсегда останется за пределами его понимания.

Майкл сунул руку в карман и вытащил забрызганный грязью изумруд. Потрясенный вздох Моны донесся до него прежде, чем он взглянул в ее лицо, вспыхнувшее от изумления.

— Возьми его, — едва слышно произнес Майкл. — Теперь он твой. Бери. Владей им. И никогда не пытайся оглянуться назад. Никогда не пытайся понять, что произошло.

Мона по-прежнему глядела на Майкла в сосредоточенном молчании, впитывая его слова, но ни малейшим намеком не выдавая, что творится у нее на душе. Возможно, в ярко-зеленых глазах её сквозило уважение, возможно, взгляд их был просто непроницаемым и отрешенным.

Вдруг она накрыла изумруд ладонью, словно хотела спрятать его от посторонних глаз, от всего света. Затем сгребла в охапку мокрые грязные вещи Майкла.

— Иди прими горячую ванну, — невозмутимым тоном произнесла она. — И потом как следует отдохни. А я пока избавлюсь от этого тряпья. От твоих штанов, свитера и ботинок.

Глава 40

Майкла разбудил утренний свет. Он сидел в комнате Роуан, на своем обычном месте у кровати. Роуан глядела на пробивавшийся сквозь шторы солнечный луч так, словно тоже его видела. Он не помнил, когда уснул.

Зато он помнил, что этой ночью рассказал Роуан обо всем. Обо всем. Поведал историю Лэшера. Сообщил, что Лэшер уничтожен и что это сделал он, Майкл. Это он всадил молоток в мягкий родничок на темени дьявола. Он не знал, слышит ли она его. Но ему казалось, что слышит. Говорил он монотонно, ровным, бесстрастным голосом. И ни минуты не сомневался, что Роуан все понимает. Майкл был абсолютно уверен, что ей следует узнать обо всем. О том, что случилось. О том, что Лэшера больше нет и ей ничто не угрожает. И о том, что отныне здесь, дома, она в полной безопасности.

Закончив свой рассказ, Майкл закрыл глаза, и сразу в памяти его зазвучал мягкий, нежный голос Лэшера. Тот рассказывал об Италии, о ярком, ласковом солнце, что сияет в этой чудной стране, о своей любви к Младенцу Иисусу. А еще он спрашивал, все ли известно Роуан.

Возможно, душа Лэшера обретается где-то рядом, размышлял Майкл. Возможно, его рассказ правдив и святой Эшлер вновь вернется в этот мир. Где он обретет плоть в следующий раз? В Доннелейте? Или здесь, в этом доме? Предсказать подобное невозможно.

— К тому времени меня уже не будет на этой земле, — шепотом произнес Майкл. — В этом можно не сомневаться. Прошли века, прежде чем он откликнулся на зов Сюзанны. И я не думаю, что сейчас он здесь. Наверняка он обрел покой. И Джулиен обрел покой тоже. Может, Джулиен помог ему. Может, слова из стихотворения Эвелин соответствуют истине.

И он тихонько продекламировал маленькую поэму, сделав паузу перед последней строфой. Потом он произнес и ее:

Майкл помолчал несколько мгновений и добавил:

— Мне его жаль. Когда я думаю о том, что произошло, меня пробирает дрожь. Но я должен был это совершить. Должен. И у меня была на это веская причина. Настолько веская, насколько таковой может считаться любовь к жене и ребенку. Я знал, что лишь я, и только я один, способен с ним покончить. Никто не уничтожит его вместо меня. Знал, что он может заворожить кого угодно, всех подчинить своей власти. Поэтому-то он и представлял огромную опасность. Ему невозможно было сопротивляться.

Наверное, завершив свой рассказ, Майкл погрузился в сон. Кажется, во сне он видел Шотландию, ее заснеженные горные долины и величественные соборы. Вероятно, теперь подобные сны станут частыми его гостями. Скорее всего, они будут преследовать его до самой смерти…

Но сейчас светило солнце и одновременно шел дождь. Светлый, приятный дождь…

— Родная моя, хочешь, я спою тебе что-нибудь? — спросил Майкл и добавил со смехом: — Ты ведь знаешь, я помню наизусть двадцать пять старых ирландских песен.

Внезапно Майкл помрачнел. Ему вспомнилось лицо Лэшера, который рассказывал о своем пристрастии к пению, о том, как он пел на городских улицах перед толпами слушателей. Вспомнились его невинные голубые глаза. Вспомнились волнистые черные волосы, длинная блестящая борода и усики над верхней губой. Весь облик этого существа был преисполнен жизни, а в его поведении явственно проявлялись детская непосредственность и простодушие. И как мелодичен, как благозвучен был его голос, когда он тихонько напевал.

«Но теперь Лэшер мертв, — мысленно произнес Майкл. — И убил его я».

Дрожь пробежала по всему его телу.

«Сейчас утро, ночной мрак развеялся, — сказал он себе. — Волноваться не о чем. Наступает новый день».

В комнату неслышно вошел Гамильтон Мэйфейр.

— Хотите кофе, Майкл? Вы можете спуститься в столовую. Я побуду с ней. Сегодня утром она такая… такая красивая.

— Она всегда красивая, — отозвался Майкл. — Я, пожалуй, и в самом деле пойду выпью кофе.

Он вышел из спальни и спустился вниз по лестнице.

Дом был залит солнечным светом. Брызги дождя сверкали на чистых оконных стеклах.

Майкл ощутил легкий запах дыма. Значит, минувшей ночью Мона выполнила свое намерение: затопила камин в спальне и сожгла его испачканную кровью одежду.

Ему вдруг захотелось разжечь огонь в обоих каминах в гостиной и выпить кофе там, наслаждаясь одновременно теплом пламени и теплом солнечных лучей.

Майкл подошел к первому камину, самому своему любимому, мраморному, покрытому затейливой резьбой, уселся на пол, скрестил ноги и прижался спиной к холодному мрамору. У него не было сил приготовить кофе, принести дрова, развести огонь. Он не знал, кто из родственников и служащих остался в доме. Не знал, что ему теперь делать.

Майкл закрыл глаза.

«Лэшер мертв, — повторил он про себя. — Мертв. Я убил его. Все кончено».

До слуха его донесся стук входной двери. В гостиную вошел Эрон. Поначалу он не заметил сидевшего на полу Майкла, а увидев его, слегка вздрогнул.

Эрон был безупречно выбрит. На нем была свежая белая рубашка с галстуком и новая светло-серая шерстяная куртка. Густые седые волосы были тщательно причесаны, лицо казалось отдохнувшим и посвежевшим, а глаза — ясными.

— Я знаю, вы никогда не простите мне того, что я его уничтожил, — сказал Майкл. — Но я не мог поступить иначе. Не мог, поверьте. И я не жалею о том, что совершил.

— Что значит — никогда не прощу вас? Поверьте, я вовсе не считаю, что должен за что-то вас прощать, — мягко возразил Эрон. — Не думайте больше о том, что произошло. По крайней мере сейчас. Выбросите это из головы. От подобных воспоминаний один лишь вред. Так что, прошу вас, постарайтесь все забыть. И не держите на меня зла за то, что я не стал вам помогать. Я не мог это сделать.

— Но почему? Вы хотели пролить свет на тайну, которую он унес с собой? Или вам жаль это существо? Или он действительно заворожил вас?

Эрон молчал, словно что-то обдумывая. Потом он огляделся по сторонам, словно желая удостовериться, что в комнате никого больше нет, медленно подошел к Майклу и опустился на краешек стула.

— Причины моего бездействия неизвестны мне самому, — сказал он, не сводя с Майкла пристального взгляда. — Знаю одно: я не мог его убить. — Голос Эрона упал до едва различимого шепота. — Не мог, и все.

— А как же ваш орден? Какие распоряжения вы получили оттуда?

— Никаких. Все мои запросы остались безответными. Мне приказывают лишь связаться с Лондоном или Амстердамом. Приказывают безотлагательно вернуться. Но я никуда не поеду. Юрий полон желания во всем разобраться. Он уехал сегодня утром. Ему стоило немалых усилий расстаться с Моной. И все же он уехал. Обещал, что будет звонить нам каждый вечер. Моне и мне. Слепому видно, от Моны он без ума. И все же сознание своего долга оказалось сильнее. Он намерен во что бы то ни стало добиться встречи со старшинами. И узнать, какова подоплека произошедших здесь событий. С какой целью прибыли сюда Столов и Норган? Действительно ли они намеревались вернуть нас в лоно ордена? И если это так, согласно чьим указаниям они поступали?

— А что на этот счет думаете вы? Или тут уместнее употребить слово «подозреваете»?

— Признаюсь откровенно, я теряюсь в догадках. Иногда мне кажется, я всю жизнь плясал под чужую дудку. Меня просто дурачили, использовали в собственных интересах. Думаю, попытка выйти из-под власти старшин ордена не сойдет мне с рук. Скоро они со мной разделаются, как разделались с теми двумя докторами. А уж если они решили меня убрать, никто и ничто не сможет помешать им. А иногда ко мне возвращается былая уверенность в том, что орден — это всего лишь группа старых ученых, которых интересует исключительно сбор информации. И тогда я вновь не могу поверить, что орден преследует оккультные цели. Мне это представляется невероятным. Очень может быть, вскоре мы выясним, что Столов и Норган самостоятельно решили заняться разведением существ, подобных Лэшеру. Когда в их руки попала поразительная медицинская информация, они не смогли противиться искушению. Вероятно, нечто подобное произошло с Роуан. Ее ослепила блестящая перспектива, неожиданно открывшаяся возможность совершить переворот в медицине. Не исключено, именно об этом она думала, когда выпустила отсюда это существо. Считала, что науке чужды понятия добра и зла. Что информация, способная совершить научный переворот, обладает абсолютной ценностью. Да, думаю, так оно и было, — продолжал Эрон. — Эти двое тоже решили, что стоят на пороге грандиозного научного открытия. И поэтому столь вероломно поступали с остальными и вводили в заблуждение старшин. А может, и нет. Я так далек от подобных ухищрений. Все это меня не касается. Какой бы ни была правда, мне, скорее всего, не суждено ее узнать.

— А что будет с Юрием? — спросил Майкл. — Разве он не подвергает себя опасности?

Эрон тяжело вздохнул.

— Надеюсь, что нет. Его членство в ордене будет восстановлено. По крайней мере, так обещали старшины. Одно могу сказать с уверенностью: он ничуть их не боится. Он отправился в Лондон, чтобы поговорить с ними напрямую. И уж конечно, он считает, что в любом случае сможет за себя постоять.

За время короткого знакомства с Юрием Майкл не успел составить о нем четкого впечатления. Он чувствовал лишь, что в этом человеке соединяются несоединимые качества: острый ум, сила, проницательность и в то же время наивность и доверчивость.

— Я не особенно волнуюсь за Юрия, — заметил Эрон. — Главным образом потому, что он влюблен. Уверен, теперь он будет особенно осторожным. Ради Моны.

— Полагаю, вы правы, — с улыбкой согласился Майкл.

— Надеюсь, Юрий получит ответы на все свои вопросы. Загадки, связанные с Таламаской, с возможными оккультными целями ордена, со старшинами, не дают ему покоя. Но если кто и способен ему по-настоящему помочь, так это только Мона. Ведь меня самого спасла Беатрис. Не правда ли, все-таки странно, что члены этой семьи наделены столь неодолимой силой? И при всем при том они не могли противостоять… ему.

— А как насчет Столова и Норгана? — перебил Майкл. — Как вы думаете, будет их кто-нибудь искать?

— Думаю, нет. Смерть этих двоих вам тоже лучше выбросить из головы. Юрий обо всем позаботился. Свидетелей случившегося нет. Уверен, никто не явится сюда, чтобы выяснить, какая участь постигла двух пропавших членов ордена.

— Вашему спокойствию и невозмутимости можно позавидовать, — заметил Майкл. — Однако должен признаться, вы не производите впечатления счастливого человека.

— Полагаю, время для счастья еще не пришло, — мягко возразил Эрон. — И все же поверьте, сейчас я куда счастливее, чем был когда-либо за всю свою долгую жизнь. — Он помолчал и добавил: — Бесспорно, эти двое натворили много зла. Но это еще не повод расстаться с убеждениями, которых я придерживался на протяжении многих лет.

— Но ведь Лэшер сказал, какова была цель вашего ордена, — напомнил Майкл. — Его слова невозможно истолковать двояко.

— Да, конечно. Но то, о чем он говорил, происходило несколько столетий тому назад. За это время многое изменилось. Теперь люди более не верят в то, во что непоколебимо верили тогда.

— Несомненно, это так.

Эрон вновь вздохнул и слегка пожал плечами.

— Так или иначе, Юрий все выяснит. И он обязательно вернется.

— Но если подозрения, о которых вы упомянули, справедливы… Неужели они и правда попытаются вас убить?

— На самом деле я так не думаю, — покачал головой Эрон. — За эти годы я успел кое-что понять… И, полагаю, они просто-напросто не захотят утруждаться…

Майкл промолчал.

— Теперь я более не принадлежу ордену, не являюсь его членом, — продолжал Эрон. — Я разорвал все связи. Мой дом здесь. Я женат и хочу провести остаток дней рядом с Беа и с людьми, которых считаю своей семьей. А что до всего прочего… до ордена Та-ламаска, его скрытых целей, его тайн… Все это меня не касается. Возможно, я понял, что более не хочу служить ордену, еще на Рождество, когда Роуан… проиграла первый тайм. А может, когда увидел Роуан на каталке, бледную, неподвижную. Так или иначе, к делам ордена я теперь не имею отношения. То есть, точнее будет сказать, я отношусь к ним точно так же, как ко всем прочим жизненным проблемам, с которыми мне волей-неволей приходится сталкиваться.

— Скажите, а почему вы не вызвали полицию? Может быть, следовало сообщить властям о гибели Столова и Норгана?

Судя по выражению лица Эрона, это предположение немало его удивило.

— Майкл, вы сами прекрасно знаете ответ, — сказал он. — Знаете, что я многим вам обязан. И выдать вас полиции было бы черной неблагодарностью с моей стороны. К тому же решения тогда принимали Мона и Юрий. Я, честно говоря, слишком растерялся. И толку от меня наверняка было немного. Но, полагаю, мы нашли наиболее простой и разумный выход. Всегда искать самый простой и разумный выход — это мое главное жизненное правило. Советую вам взять его на вооружение.

— Самый простой и разумный выход… — эхом повторил Майкл.

— Да, то, что вы сделали с Лэшером, — это тоже самый простой и разумный выход. К тому же единственно возможный.

Майкл вновь промолчал.

— Наверняка в ближайшем будущем нас всех ждут большие перемены, — предположил Эрон. — Члены семьи еще не успели осознать, что теперь им ничто не угрожает, что кошмар остался позади. Но вскоре они это поймут. И тогда многое изменится. Знаете, так бывает, когда поднимаешь шторы и в окна врывается солнце.

— Надеюсь, вы правы.

— Мы пригласим к Роуан лучших докторов. Сделаем для нее все, что возможно. Ах, я хотел принести с собой кассету с записью канона Пачелбеля. Беа сказала, Роуан очень любит эту вещь. Они частенько играли ее в четыре руки, когда Роуан заходила к Беа. Да, к Беа… В дом, который ныне стал моим, — задумчиво добавил он.

— А вы верите всему, что рассказал Лэшер? О Талтосе, о маленьком народе и всех этих старинных легендах?

— Верю. И в то же время сомневаюсь. — Эрон немного помолчал и добавил: — Я больше не хочу ломать себе голову над разрешением всякого рода загадок и тайн. — Похоже, это признание немало удивило его самого. — У меня осталось лишь одно желание: быть членом этой семьи. Впрочем, нет, желаний у меня достаточно. Я хочу, чтобы Дейрдре Мэйфейр простила меня за то, что в свое время я не помог ей. Хочу, чтобы Роуан простила меня за то, что я позволил произойти этому кошмару. Хочу, чтобы вы тоже простили меня, Майкл. Ведь вы пострадали по моей вине. А главное, я отказался разделить с вами бремя, которое вы на себя взвалили. Вы избавились от Лэшера без моей помощи. А еще… Я хочу забыть обо всем.

— Победа осталась за семьей, — изрек Майкл. — Джулиен победил.

— Вы победили, Майкл, — поправил Эрон. — А Мона еще только начинает свой победный путь, — с улыбкой добавил он. — Эта девочка — истинная дочь семьи Мэйфейр. Думаю, мне стоит навестить ее сегодня. Представляете, она во всеуслышание заявила, что влюблена в Юрия по уши. Так и сказала. А еще сказала, если он не позвонит ей до полуночи, она сойдет с ума, как несчастная Офелия. Воистину в ее душе бушуют шекспировские страсти. А еще я хочу нанести визит Вивиан и Старухе Эвелин. Может, составите мне компанию? Мы бы прекрасно прогулялись. Это ведь недалеко, всего десять кварталов вверх по авеню.

— Не сейчас, — покачал головой Майкл. — Возможно, позднее я к вам присоединюсь. А сейчас не могу.

Несколько мгновений оба молчали.

— Все хотят, чтобы вы снова занялись домом на Амелия-стрит, — сказал Эрон. — Мона надеется, вы возьмете на себя руководство реставрационными работами. Дом целый год простоял пустым.

— Очень красивый дом. Я его видел.

— Уверен, вы сумеете вернуть его к жизни.

— Посмотрим, что я смогу сделать. А сейчас идите, Эрон.

На следующее утро снова пошел дождь. Майкл сидел на земле под дубом и смотрел на вывороченную с корнем траву.

Райен, подошедший, чтобы поговорить, не стал сходить с мощеной дорожки, опасаясь испачкать ботинки. Майкл понимал, что вопросы, которые намерен обсудить Райен, не относятся к числу безотлагательных. Вид у Райена был безмятежный и отдохнувший. Он словно догадывался, что нависшая над семьей опасность исчезла. Хотя, конечно, следовало на всякий случай все же сообщить ему об этом.

Райен даже не взглянул на широкую полосу свежевскопанной земли. Впрочем, полоса эта не слишком бросалась в глаза. Из-за постоянных дождей газон превратился в жидкое месиво, а трава меж корней старого дуба и так почти не росла.

— Мне надо кое-что тебе рассказать, — произнес Майкл.

Он заметил, как Райен слегка вздрогнул. На лице его мелькнуло странное выражение: смесь страха и усталости. Однако он быстро взял себя в руки и кивнул, выражая готовность слушать.

— Опасности больше нет, — сообщил Майкл. — Нам больше ничто не угрожает. Так что охранников можно распустить. Что до сиделок, то нам с Роуан хватит одной. Если хочешь, можешь уволить даже Генри. Предложи ему выйти на пенсию. Или отправь к Моне.

Райен ничего не ответил, лишь снова кивнул.

— Думаю, тебе стоит рассказать об этом всем прочим членам семьи, — сказал Майкл. — Сам понимаешь, их надо поставить в известность. Успокоить. Пусть знают, что опасность устранена. Никто больше не будет посягать на женщин. Убивать докторов. Угроза миновала. То есть… Членам семьи не угрожает то, что… угрожало раньше. Возможно, с тобой попытаются связаться… люди из ордена Таламаска. Если это произойдет, посылай их ко мне. А женщины могут жить спокойно. Они в полной безопасности. К сожалению, мертвых уже не вернешь и погибшим докторам ничем не поможешь. Тут мы бессильны.

Судя по лицу Райена, ему отчаянно хотелось о чем-то спросить. Однако он счел за благо оставить свой вопрос при себе и снова ограничился кивком.

— Я обо всем позабочусь, — пообещал он после несколько затянувшейся паузы. — Положись на меня. Постараюсь, чтобы вокруг гибели докторов не поднимали лишнего шума. А что до старины Генри… По-моему, отделаться от него — весьма удачная идея. Пожалуй, я отошлю его в город. И пусть Патрик решает, как с ним поступить. Думаю, возражать он не будет. Я шел сюда спросить, как ты себя чувствуешь. А теперь мне и спрашивать нечего. Я сам вижу, что отлично.

Настал черед Майкла молча кивнуть. Свой кивок он сопроводил легкой улыбкой.

После ленча Майкл вновь поднялся в спальню и устроился на своем обычном месте у изголовья Роуан. Молчаливое присутствие сиделки показалось ему невыносимым, и он отослал ее. Ему хотелось побыть рядом с Роуан одному.

К счастью, сиделка с печальным видом сообщила, что мать ее серьезно захворала, и намекнула, что ей неплохо бы навестить больную в клинике.

Это дало Майклу повод заявить:

— Что ж, было бы жестоко не предоставить вам такую возможность. Думаю, в течение нескольких часов мы прекрасно справимся сами. Ступайте, навестите вашу матушку и возвращайтесь не раньше шести.

Сиделка забормотала слова благодарности и поспешила воспользоваться полученным разрешением. Стоя у окна, Майкл наблюдал, как женщина идет к воротам. Она жадно затягивалась сигаретой, затем бросила окурок и подняла руку, чтобы остановить проезжавшее мимо такси.

Тут Майкл заметил высокую молодую девушку, которая стояла, вцепившись пальцами в решетку, и неотрывно глядела на дом. Ее длинные, роскошные золотисто-рыжие волосы невольно привлекали внимание. Подобно большинству современных девиц, она была тонкокостной, очень худенькой, высокой и длинноногой. Наверное, какая-нибудь из бесчисленных кузин явилась засвидетельствовать свое почтение и выразить соболезнование, предположил Майкл. Разве их всех упомнишь! Пускаться в любезности с очередной родственницей у него не было ни малейшего желания. Он поспешно отошел от окна, решив попросту не отвечать, если девушка позвонит в дверной колокольчик. Остаться наконец наедине с Роуан было так приятно.

Он вернулся к кровати и опустился в кресло.

На мраморном столике лежал пистолет — большой, красивый — или, наоборот, отвратительный? Впрочем, это зависело от того, как относиться к оружию. Отныне пистолет Майклу не нужен. Он уничтожил своего врага. Несомненно, пистолет следовало убрать с глаз долой, так как он порождал тяжелые видения. Глядя на него, Майкл невольно представлял, как сожмет холодную сталь, опустит спусковой крючок и всадит пулю в собственный лоб. Пытаясь отделаться от мрачных мыслей, он перевел взгляд на Роуан и тихонько прошептал:

— Нет, дорогая, пока ты нуждаешься во мне, я этого не сделаю. Вот если только с тобой что-нибудь случится… Что-нибудь…

Майкл осекся, вглядываясь в неподвижное лицо Роуан.

Больше всего ему хотелось понять, что она сейчас чувствует и чувствует ли что-нибудь вообще.

Сегодня утром доктор заявил, что больная заметно окрепла. Но взгляд ее по-прежнему оставался пустым и абсолютно ничего не выражал.

Ей продолжали внутривенно вводить питательную жидкость. Руки и ноги каждый день подолгу массировали, а губы непременно подкрашивали помадой, причем ее любимого нежно-розового оттенка. Волосы тщательно причесывали. Майкл вспомнил о Моне.

— Влюблена она в Юрия или нет, — вслух принялся рассуждать он, — я все равно ей нужен. То есть на самом деле дело вовсе не во мне. Ей нужно, чтобы в этом доме кто-то жил. Всем Мэйфейрам это нужно. И в день святого Патрика я должен устроить прием. Должен встречать гостей у входа. Должен пожимать им руки. Да, я хранитель этого дома. И буду им до тех пор, пока…

Не договорив, он откинулся на спинку кресла, вспоминая Мону и ее поцелуи, которые стали такими сдержанными с тех пор, как Роуан вернулась домой. Прелестная маленькая Мона… И этот Юрий, такой смуглый, серьезный и, видно, очень умный парень. Они влюблены друг в друга.

Вероятно, Мона сейчас уже вовсю работает над планом создания Мэйфейровского медицинского центра. И, скорее всего, ей помогает Пирс.

— Надеюсь, мы не собираемся растрачивать семейное состояние на глупые детские фантазии! — заявил Рэндалл вчера вечером. Майкл случайно услышал, как они с Беа затеяли спор прямо в коридоре. Громовой голос Рэндалла проник даже сквозь плотно закрытые двери спальни.

— Напрасно ты выходишь из себя, — ответила тогда Беа. — Ты просто смешон со своими вечными нападками на Мону. Дело тут не в том, ребенок она или нет. Она наследница легата — понимаешь? Как в королевских домах. И теперь она не просто маленькая девочка. Она — символ.

Майкл вытянул ноги под пледом и скрестил руки на груди. Пистолет неодолимо притягивал его взгляд. Каким соблазнительным казался этот серебристо-серый спусковой крючок, и барабан, полный патронов, и ствол, скрытый чехлом из темной ткани, такой надежный, широкий ствол.

Я еще воспользуюсь этой штуковиной, но позднее, сказал себе Майкл. Впрочем, он отнюдь не был уверен, что станет пускать себе пулю в лоб. Пожалуй, лучше выпить огромную дозу снотворного — отравы, которая лишит его жизни медленно и безболезненно. Тогда он сможет лечь на постель рядом с Роуан, сжать ее в объятиях и уснуть.

Да, когда Роуан умрет, я это сделаю, мысленно пообещал Майкл. Именно так я и сделаю.

А теперь необходимо убрать пистолет в безопасное место. В доме постоянно толкутся дети. Так и до беды недалеко. Вот, например, сегодня утром в спальню Роуан опять приводили юных родственников. А в день святого Патрика в доме будет полно детей. Всего в двух кварталах отсюда, на Мэгазин-стрит, в этот праздник всегда устраивают карнавальное шествие. На специальных платформах проезжают люди в национальных костюмах. Зеваки бросают в них картошку и капусту — главные составляющие ирландских национальных блюд. Все семья Мэйфейр обожает этот праздник, об этом Майкл слышал не раз. Он тоже его любит.

Но прежде всего надо убрать пистолет. Спрятать его подальше. Иначе он обязательно попадет в руки детям.

В доме царило безмолвие.

Только дождь стучал по крыше. Откуда-то доносились шорохи и скрип, словно по дому кто-то расхаживал. Где-то вдали хлопнула дверь. Вполне вероятно, что это была дверца машины, остановившейся на улице. А может, стук донесся сюда из соседнего дома. Со звуками подчас творятся странные вещи.

Дождь упорно барабанил по гранитным подоконникам. Если бы не шелест струй, в роскошно убранной комнате стояла бы полная тишина.

— Мне бы так хотелось… Я так мечтаю открыть перед тобой душу, — одними губами произнес Майкл. — А самое главное — я хочу сказать, что тебе больше не о чем волноваться. Я с ним покончил. Думаю, я поступил с ним именно так, как хотела ты. Жаль только, я не чувствую удовлетворения. Это очень странно. Я очень переживал, когда в Рождество он одержал надо мной победу. А теперь победил я. И все равно на душе у меня тяжело. Бывают сражения, в которые лучше не ввязываться. Потому что победа в них достается слишком дорогой ценой.

Лицо Роуан оставалось непроницаемым и неподвижным.

— Ты не хочешь послушать музыку, дорогая? — спросил Майкл. — Не возражаешь, если я заведу старый граммофон? Честно говоря, на меня он действует как-то успокаивающе. Может, тебе тоже понравится. Сейчас я принесу его сюда и выберу какую-нибудь пластинку.

Он поднялся с кресла и нагнулся, чтобы поцеловать Роуан. Ее мягкие губы остались безучастными. Майкл ощутил вкус помады и улыбнулся. Как видно, сиделка, прежде чем уйти, успела подкрасить губы своей подопечной. Взгляд Роуан по-прежнему был устремлен в пространство. Благодаря своей матовой бледности она казалась особенно нежной и прекрасной.

Майкл отыскал в мансардной комнате граммофон, из кипы пластинок выбрал «Травиату» и, без усилия подхватив нетяжелую ношу, замер, прислушиваясь к шуму дождя и вглядываясь в солнечные блики, игравшие за пеленой струй.

Только теперь он заметил, что окно в комнате заперто.

Пол был до странности чистым.

Первым делом он подумал о Джулиене, вспомнил, как Джулиен проворно возник в дверях, преградив путь Лэшеру.

— Прости, что с той ночи я совсем забыл о тебе, — вслух произнес Майкл. — Наверное, мне следовало помолиться о том, чтобы ты обрел покой.

Мгновение проходило за мгновением. Майкл не двигался с места. Интересно, сможет ли он когда-нибудь вновь проводить время в этой комнате, спрашивал он себя. Он взглянул на крышу террасы, видневшуюся за окном. Вспомнил, как Анта, появившись там на миг, поманила Лэшера.

— «Свидетелем мертвый восстанет из праха», — пробормотал Майкл. — Да, именно это и произошло.

Прижимая к груди граммофон, Майкл принялся медленно спускаться по ступенькам. Внезапно он замер, чем-то обеспокоенный. Лишь несколько секунд спустя он понял, что именно вызвало его тревогу. Откуда этот странный звук? Майкл бережно опустил на ступеньку граммофон и пластинку.

Кто-то плакал — скорее всего, женщина или ребенок. То был тихий, жалобный, проникающий в душу плач. Без сомнения, сиделка не могла так плакать. К тому же она собиралась вернуться лишь вечером. Но плач явно доносился из комнаты Роуан.

Майкл не смел надеяться, что плакала Роуан. К тому же ее голос он узнал бы из тысячи. А этот голос он никогда прежде не слышал.

— О, дорогая моя, родная моя, — сквозь рыдания приговаривал кто-то. — Я так люблю тебя, так люблю. Да, да, пей, пей побольше. Бедная моя мамочка, бедная мамочка.

Майкл не мог найти объяснение происходящему. Дикий страх, охвативший его, мгновенно сожрал все мысли. Он бросился вниз по ступенькам, стараясь не слишком шуметь. Оказавшись у двери в спальню, он осторожно приоткрыл ее и заглянул в щелку.

Высокая девушка, тонкая, как ивовый прутик, сложением удивительно напоминавшая Лэшера, сидела на кровати. Пышные золотисто-рыжие локоны рассыпались по ее узкой спине. Несомненно, именно эту девушку он недавно видел у ограды. А сейчас она сжимала Роуан в объятиях. Роуан сидела, вцепившись в руку девушки. Да, да, она сама сжимала эту тоненькую бледную ручку. Правая грудь девушки была обнажена, и Роуан из нее сосала.

— Молодец, мамочка, пей, пей, — повторяла девушка, и слезы, переполняя ее огромные зеленые глаза, ручьями стекали по бледным щекам. — Я знаю, что тебе больно, но ты должна пить. Это наше молоко. Оно обладает особой силой.

Затем девушка подалась назад, отбросила за спину прядь волос и дала Роуан левую грудь. Роуан немедленно принялась с жадностью сосать. Рука ее, прежде сжимавшая руку девушки, теперь поднялась и шарила в воздухе, словно пытаясь нащупать голову необычной кормилицы.

Тут девушка увидела Майкла. Ее глаза, наполненные слезами, испуганно расширились. Как эти невероятно огромные глаза походили на глаза Лэшера! Овал юного лица был безупречен. Рот нежен, как у ангела.

Роуан издала какой-то приглушенный звук, внезапно выпрямилась и вцепилась левой рукой в волосы девушки. Она выпустила грудь изо рта и закричала неожиданно громко и пронзительно:

— Майкл, Майкл, Майкл!

Затем Роуан прижалась к спинке кровати, подняв колени под одеялом. Она неотрывно смотрела на девушку, которая испуганно вскочила и зажала уши руками. Роуан вскинула руку и указала на нее пальцем.

Высокая тоненькая девушка плакала навзрыд. Губы ее тряслись, а лицо с высоким лбом сморщилось, как у младенца. Она прижала к нему длинные белые пальцы.

— Нет, нет, мама, не надо, — умоляла онасквозь слезы.

— Майкл, убей ее! — вопила Роуан. — Убей немедленно! Уничтожь ее, Майкл!

Девушка, жалобно всхлипывая, прижалась к стене.

— Мама, мама, нет! Мама, не надо!..

— Убей ее!!! — голос Роуан становился все громче и требовательнее.

— Я не могу, — простонал Майкл. — Не могу. Богом клянусь, это выше моих сил.

— Тогда я убью ее, — крикнула Роуан, протянула руку и схватила пистолет, который Майкл так и не успел убрать с ночного столика. Сжав пистолет трясущимися руками, она прищурилась, нажала на курок и выпустила в лицо девушки три пули подряд. В комнате сразу же запахло гарью.

Лицо девушки разлетелось на куски, словно было сделано из фарфора. Лишь кровь, хлынувшая потоками, доказывала, что то была живая плоть, а не безупречная фарфоровая маска.

Длинное тонкое тело судорожно задергалось и тяжело рухнуло на пол, прекрасные золотистые волосы рассыпались по ковру.

Роуан выпустила из рук пистолет. Теперь она тоже плакала, всхлипывала так же жалобно и отчаянно, как только что девушка. Левой рукой она зажимала рот, словно пытаясь унять рыдания. Вдруг она вскочила с постели и встала на дрожащих ногах, держась за столбик кровати.

— Закрой дверь, — приказала она осипшим от слез голосом. Плечи ее и грудь тяжело вздымались. Казалось, она вот-вот вновь лишится сознания.

Всем телом содрогаясь от напряжения, она сделала несколько неуверенных шагов вперед и опустилась на колени перед распростертым на полу телом.

— О, Эмалет, девочка моя! О моя маленькая Эмалет! — лепетала Роуан.

Девушка лежала неподвижно, раскинув тонкие руки. Мужская рубашка ее распахнулась, обнажив белоснежную грудь. Лицо превратилось в жуткое красное месиво, а волосы насквозь пропитались кровью. Совсем недавно Майкл уже видел нечто подобное — труп, оставшийся без лица, роскошные волосы, слипшиеся от крови. Тонкие беспомощные руки, хрупкие, точно ветви дерева зимой, и лужи крови.

— О, дитя мое, моя дорогая маленькая девочка, — заливаясь слезами, бормотала Роуан.

И вдруг она вновь припала губами к обнаженной груди девушки.

В течение нескольких мгновений в комнате было абсолютно тихо. Слышался лишь звук, производимый сосущими губами Роуан. Осушив левую грудь Эмалет, Роуан с жадностью набросилась на правую.

Майкл наблюдал за ней, от изумления лишившись дара речи.

Наконец Роуан насытилась, села и вытерла рот. Низкий печальный стон вырвался из ее груди, из глаз снова хлынули слезы.

Майкл опустился на колени рядом с ней. Роуан не сводила глаз с мертвой девушки. Затем она несколько раз моргнула, словно прогоняя застилавшие глаза слезы. На правом соске Эмалет белела крошечная капля молока. Роуан осторожно сняла ее пальцем и поднесла к губам.

Сквозь пелену слез Роуан смотрела прямо в глаза Майклу — внимательно и пристально. Она явно хотела, чтобы он прочел в ее взгляде все то, что ему следовало узнать. Хотела, чтобы он понял: ей известно, что произошло в этом доме минувшей ночью. Известно, что он уничтожил Лэшера. А еще она всеми силами стремилась убедить его в том, что вновь пребывает в здравом уме. Она исцелилась. Стала прежней Роуан.

Внезапно она холодными дрожащими пальцами коснулась его щеки и тихонько погладила, словно пытаясь успокоить.

— Ни о чем не волнуйся, Майкл, — сказала она. — Не тревожься. Все останется в тайне. Я отнесу ее в сад. И похороню под дубом… Рядом с ним… Я справлюсь с этим сама. Ты и так сделал достаточно. А свою дочь я должна была уничтожить собственной рукой.

И она вновь заплакала, но теперь тихо, едва слышно. Глаза ее закрылись, голова склонилась на плечо. Она гладила и гладила руку Майкла.

— Не волнуйся, — повторяла она. — Мое дитя, моя девочка, моя Эмалет… Я похороню ее… отнесу ее в сад… Я сама предам ее земле.

5 августа 1992 года 10 часов вечера