Тайны одного Парижского бульвара

XIV

На следующий день в прессе нет ни слова об Иване Костенко. Это нормально. Хроника дня стареет быстрее, чем актеры-совладельцы "Комеди-Франсэз". Одна новость вытесняет другую. Вчера это был сверкающий фейерверк в честь бывшего белогвардейца, только о нем и говорили. А сегодня герой дня – совсем зеленый дрянной ревнивец, который изрешетил из пистолета предмет своей любви, а затем застрелился сам. По крайней мере, таким образом можно быть уверенным, что у него не будет потомства.

Итак, ни слова о Костенко как раз тогда, когда мне хотелось бы побольше узнать о нем. Меня не очень вдохновляет перспектива идти вытряхивать какие-нибудь сведения из Марка Ковета, но все же это менее опасно, чем обращаться к полицейским.

Поэтому я звоню своему приятелю, назначаю ему свидание и направляюсь в редакцию "Крепю".

Журналист-универсал глядит на меня своими водянистыми глазами – единственный орган в его теле, где еще осталась вода.

– Ну что, старина Бурма? Вы разнюхали жареное? Я отвечаю ему:

– Во всяком случае нечто таинственное.

– Скажите мне, вы что, влезли в это дело не очень удачно?

– Честно говоря, я натолкнулся на целый ряд странных событий. Возможно, что я их связываю произвольно одно с другим. Это все. Будьте добры, не пытайте меня больше. Если будет сенсационный газетный материал, я вас не забуду. Вы сказали мне, что сделали снимок этого скелета. Можно посмотреть фотографию?

– Вот она.

Он вынимает из ящика фотографию. Она могла бы быть получше, но я не член художественного жюри. На ней у скелета две ноги. Может быть, не полностью, но во всяком случае, у него на ноге больше костей, чем я видел этой ночью (в мои намерения, конечно, не входит рассказать Марку о моей маленькой экспедиции на улицу Жубер). Я возвращаю ему фотографию.

– Никакой ошибки. Это – не скелет об одной ноге. Тогда как тот, который продали на аукционе, был одноногим, а скелет, принадлежащий Костенко, был куплен на аукционе.

– Да. И что это означает?

– Я вам отвечу так же, как вчера по телефону. Я ничего не знаю. Если только это не означает, что они на аукционе распродали целый залежавшийся фонд какого-нибудь кладбища.

Марк Ковет закуривает сигарету:

– Это стало бы известно. Вон сколько шуму подняли вокруг этой одноногой.

– Потому что это курьез. Целый скелет, вероятно, более банален, более обычен.

Он кивает головой и улыбается:

– Нет. Скелеты целые и нецелые по улицам не бегают.

– Предположим. Костенко его в самом деле купил на аукционе?

– У него нашли бумагу, подтверждающую это.

Я пожимаю плечами:

– Оставим эти кости. Они практически ничего не дают. А кроме этого, никаких новостей? Я вижу, что газеты – как ваша, так и другие, – безмолвствуют на этот счет. Это приказ или больше нечего сказать?

– Больше нечего сказать. Конечно, можно было бы продолжать тянуть резину – это азы нашей профессии, но у нас не хватает места. Во всяком случае, от полиции не получено никаких запретов. Это не то дело, которое их волнует. Они не предполагают, что это самоубийство будет иметь какие-нибудь сенсационные последствия. У вас, естественно, другое мнение?

– Я вам повторяю: мне об этом ничего не известно, я продвигаюсь ощупью. Кстати, по поводу тянуть резину: то, что вы писали вчера о "решающем свидетельстве" Костенко после исчезновения генерала Горопова, – это журналистский фокус или это обосновано? Читая вас, я не могу удержаться от мысли, что, несмотря на "решающее свидетельство", это дело так и не было распутано.

– Здесь не обошлось без блефа, – признается Ковет. Он прикуривает новую сигарету от окурка предыдущей: – Я написал это, не проверив моих источников информации, и не счел нужным опровергнуть в сегодняшнем номере. Это не имеет значения, и я еще раз говорю вам: у нас не хватает места. Но я осведомился у полицейских. Настолько, насколько они еще об этом помнят, в 1939 году произошло следующее: Костенко хотел дать показания...

– На том основании, что он был близок к пропавшему?

– Да.

– Но в этом положении он был не один?

– Где там! Именно поэтому и не хватило времени, чтобы его выслушать.

– Ах, так его не заслушали?

– В тот раз нет. До него было много эмигрантов, он стоял в очереди.

– В соответствии со своим рангом?

Почти. Полицейские уже стали уставать. Им надоели русские белые со своими сплетнями за те шесть или семь месяцев, которые длилось следствие, кроме того, именно в этот момент они шли по другому следу, довольно серьезному, который вел к грузовому судну "Мария Ульянова", бросившему якорь в Гавре.

– И который дальше уже не пошел, насколько я при поминаю.

Ковет кивает головой:

– Вы правильно припоминаете.

– Итак, следствие длилось уже более шести месяцев, когда Костенко только объявился? Не скажешь, что он спешил со своим свидетельством, а?

– То есть... а разве я вам не сказал?.. Он уже давал показания вначале, как и все близкие – более или менее близкие – генерала, ничего позитивного, и не было основания ожидать, что во второй раз он даст больше, чем в предыдущий. Он хотел прийти еще раз, без сомнения, потому что успел между тем набрать еще сплетен и не хотел отставать от других.

– Сплетен?

– Парней из Сюрте[6] от них уже тошнило. А ведь они-то привыкли, не так ли? Союз русских был только фасадом. Все эти доблестные осколки империи со своими разногласиями, борьбой фракций, кланов, не забудьте также о заговорах, которые они замышляли и которые вынуждали их не слишком распространяться о некоторых сторонах их деятельности, скорее тормозили, чем помогали работе правосудия. Короче говоря, второе слушание Костенко не состоялось, а затем началась та самая «странная война» и всё, что последовало за ней. Появились другие заботы и предметы для разговоров.

– Итак, Иван Костенко в деле Горопова не был более серьезным свидетелем, чем другие?

– Вот именно. По-видимому, это разочаровывает вас... гм... А что вы ищете, Бурма?

– Ничего.

Он хмурит брови:

– Гм... а я полагал... С вашей манией воображать Бог знает что, стоящее за фактами, может быть, вы хотите связать смерть, тогда это уже не будет самоубийство... связать смерть Костенко с исчезновением генерала Горопова? Конечно, это привлекательная версия, но...

– А вы, журналисты, разве этого не сделали?

– О, мы! Вы же знаете все, что мы смогли написать, я в "Крепю", а мои собратья в других газетах вчера о Горопове...

Он сделал широкий жест рукой:

– Вы же отлично знаете эту кухню! Нет, право! Это дело мне кажется уж очень старым. Оно умерло и похоронено, и если мы его выкопали на один день, то только потому, что представилась возможность повторить без особых затрат старую сенсацию.

– Так я и думал. В самом деле, я знаю вашу кухню. Он давит свой окурок в пепельнице и встряхивает головой:

– И потом, немножко здравого смысла. Воображение – это прекрасно, но все-таки... Если бы Костенко знал что-то о деле Горопова, что могло навлечь на него неприятности, он уже давно их имел бы, вы об этом не думаете? С 1939-го года!

– В ваших словах, безусловно, есть здравый смысл. А если уж говорить о здравом смысле, то у Костенко в последнее время его уже немного оставалось...

– Настоящий псих, – утверждает Ковет, – тип, у которого мозги в паутине, но зато никакого скелета не заперто в кладовке, как говорят англичане. Надеюсь, вы знаете, что они подразумевают под этим выражением: какая-нибудь семейная или иная тайна. Нет, не было никакого скелета, кроме того, который украшал его комнату... О-о! Черт!

– Что такое?

Его водянистые глаза широко раскрылись:

– А тот скелет, часом, не был скелетом Горопова?

Я заражаюсь смехом:

– У кого-то еще есть всякие мании, на которые, как предполагалось, я держу монополию? Нет, старина, уверяю вас, что этот скелет не принадлежит генералу.

– А! Жаль, потому что... Ну да ладно. У меня создалось впечатление, что нас несколько заносит. Во всяком случае, если говорить обо мне, то это несомненно. Может быть, потому что меня мучит жажда.

– Ну что ж... Я встаю со стула:

– Пойдем опрокинем по рюмочке водки.

Марк Ковет встает, щелкает каблуками, выпячивает грудь и говорит, раскатывая "р":

– За Бога, за рр-родину, за цар-ря!

– Ничево, – отвечаю я ему по-русски.

И, подобно казакам из Дикой дивизии, мы напрр-ав-ляемся в бар-р.

Я обедаю с Марком Коветом, после чего, около пятнадцати часов, отправляюсь в зал аукциона, движимый желанием как можно больше разузнать о скелете, купленном Костенко, допуская, что скелет в его комнате был приобретен на улице Друо. Все это утверждают, это кажется почти доказанным, но у меня возникают сомнения.

Перед большими боковыми дверями отеля "Друо" с улицы Россини стоят грузовики по перевозке мебели. Грузчики, обслуживающие зал аукциона (я точно не знаю, как их называют, но должно же быть какое-то название, как у грузчиков в "Чреве Парижа"), одетые в униформу: черные штаны, большая черная кепка с красным кантом, отвороты которой прикрывают уши, загружают мебель в машины. Самая причудливая рухлядь заполняет тротуар, все эти разношерстные предметы находятся под бдительным присмотром своих новых хозяев, – главным образом, торговцев подержанными вещами, которые послали кого-нибудь за такси. На углу улицы Шоша образовалась живописная пробка из вышеупомянутых такси. Оттуда слышится не слишком громкая перебранка.

Я вхожу в здание. Обратившись к нескольким лицам абсолютно безрезультатно, я, наконец, попадаю на молодого парня с неопределенными обязанностями, но это ничего не значит. Он кажется разбитным, сообразительным, интересующимся всем на свете и знающим еще более того, а эхо самое главное. Кроме того, он болтлив. Я ему рассказываю, что я – журналист и что эта история с русским и скелетом натолкнула меня на мысль написать серию статей о чудесах в отеле "Друо".

– Скелет? Русский? Да-да, конечно! Это тот самый русский, который бросился в шахту лифта в галерее Лафайет, тот, кто купил скелет. Газеты упоминали о нем, не правда ли? Ах, да, правда, вы ведь сами газетчик. Ладно. Значит, все правильно. Он добавляет, что присутствовал на этой распродаже, потому что он тоже хотел купить скелет так, для смеха. Вообще, у него мелькнула эта мысль, а потом прошла. Все задавали себе вопрос, а что этот русский будет делать со скелетом. Но сейчас, в конце концов, все знают: он был с приветом.

– Продажа скелета проходила бурно?

– И да, и нет. Русский все же не был одинок. Вы понимаете, никто, кроме русского, не был достаточно чокнутым, чтобы в самом деле иметь желание отнести эти кости к себе домой, но пара шутников немного поторговалась, а потом отдали эту бабу русскому.

– Это был женский скелет?

– По словам экспертов, да.

– По-моему, с одной ногой?

– Да, с одной.

– А русский непременно хотел получить этот скелет?

– Весьма.

– Он дорого заплатил за него?

Парень погружается в свои воспоминания и извлекает оттуда цифру. Это не превышает сбережений, которые может отложить смазчик лифтов, но это все же не даром. Вывод: Костенко хотел приобрести этот скелет.

– Это обычный товар?

– Товар... Вы хотите сказать... Скелеты?

– Да. Часто их здесь продают?

– Это было впервые.

– Откуда он появился?

– Я не знаю.

– А вы могли бы узнать?

– Безусловно.

– Хорошо. Я зайду через несколько дней.

– Когда вам будет угодно.

Я протягиваю ему руку:

– До свидания и спасибо.

– До свидания, месье.

Я направляюсь к выходу, и в тот момент, когда я прохожу мимо доски, увешанной объявлениями, мне в глаза бросается одно слово – "бриллианты". Я подхожу поближе и читаю: "Если бриллианты имеют "национальность", то это должно быть указано". Тут ничего нет. Но рядом висит еще одно, и это... "Розничная продажа коллекции после кончины месье Оноре Лефора состоится 7 нарта... Партия бриллиантов, среди которых имеются бриллианты русского происхождения, в частности... " Я дальше не читаю и возвращаюсь к своему молодому приятелю:

– Я уже вернулся. Похоже, что вы все знаете, разбираетесь ли вы в бриллиантах?

– Нет. Но я знаю кое-кого, кто в них разбирается. Например, месье Дени. Не знаю, здесь ли он. Я могу пойти посмотреть. Вы меня подождете?

Я его жду. Вскоре он возвращается. Месье Дени здесь. Месье Дени согласен меня принять. Мы идем к месье Дени. Это – человек лет тридцати на вид, приветливый, с ироническим взглядом. После общепринятых приветствий я говорю:

– Я только что прочел на доске объявлений, что не давно здесь была продана партия бриллиантов русского происхождения, принадлежавшая некоему Лефору. Как отличают русский бриллиант от прочих?

Месье Дени улыбается:

– О! В случае с коллекцией Лефора это не представляло трудности. Два великолепных камня из партии описывались, начиная с 1925 года, в специальных изданиях и публикациях.

– Описывались! Так это были краденые камни?

– И да, и нет. Это зависит от политической точки зрения. В 1925 году большевистское правительство начало "сплавлять" драгоценности короны. Это возмутило некоторые круги мирового общественного мнения. Чтобы провалить мероприятие красных, специальные органы опубликовали фотографии и подробные описания драгоценностей несчастного монарха. Тогда некоторые камни подверглись переогранке, и в Париже, как и на других мировых рынках, началась широкая незаконная торговля ими. Месье Лефор был одним из тех ярых коллекционеров, которые ни перед чем не останавливаются, чтобы завладеть редчайшим предметом, единственным в мире, даже в том случае, если ему придется любоваться им тайком. Я не знаю, как он ухитрился это сделать, но ему удалось тогда раздобыть два абсолютно нетронутых камня. Именно их мы продали в тот день.

– В тот день, то есть седьмого марта?

– Да, седьмого марта.

– В тот день, когда в другом зале продавали одноногий женский скелет.

Месье Дени рассмеялся:

– Да. Между собой мы назвали тот день "днем русских". Вы, конечно, знаете, что покупателем скелета был русский?

– Надеюсь, что это не был скелет царицы. Тот был бы полным.

Он перестает смеяться:

– Это шутка сомнительного вкуса, – говорит он, поджав губы.

– И непочтительная. Извините меня. Могу ли я вас спросить, не знаете ли вы ювелира по фамилии Розенталь?

– Я знаю таких четыре с половиной. Как видно, он тоже охотник пошутить.

– Четверо, которых зовут Розенталь, и один, которого зовут только Розен.

– Может быть, это тот, с которым и я знаком. Улица Папийон, не так ли?

– Да.

– Обладает ли он качествами эксперта?

– Неоспоримыми. К тому же, есть книги, как я вам уже говорил. Это очень помогает. Но независимо от документов, Розен обладает подлинными качествами эксперта, и он мог бы претендовать на положение, отличающееся от того, какое он занимает, если бы он был более щепетильным.

– А он не таков?

– Не очень. И потом... преступление не окупается.

– Еще бы!

От улицы Друо до улицы Папийон недалеко. Я быстро добираюсь до жалкой берлоги Абрама Розена. Но месье Розена нет дома. Он пошел покончить жизнь самоубийством, сдаться в полицию или напасть на какого-нибудь собрата. Я несколько разочарован, но потом успокаиваюсь. Я уже располагаю почти всеми ответами на вопросы, которые я хотел задать старому бандиту.

Однако остается еще немало темных пятен. Мне необходимо поразмыслить, если возможно вслух и в присутствии партнера, который вставлял бы замечания в мои рассуждения. Элен, которую я сегодня несколько забросил, превосходно выполнит эту роль. Она её уже играла неоднократно. Из телефонной кабинки в бистро я звоню в свою контору на улице Пти-Шамп. Да, я забросил Элен. И даже слишком. Она, наверное, сердится на меня, и телефон долго звонит там, в пустой конторе. Она тоже пошла проветриться. Ну, что ж, пусть, я буду размышлять один, молча, а так как мне не хочется возвращаться к себе в контору, я остаюсь в бистро. Устраиваюсь в спокойном уголке, заказываю выпивку на двоих, словно жду кого-нибудь, раскуриваю свою трубку и начинаю шевелить мозгами.

Часы бистро показывают восемь вечера, когда я кончаю выстраивать свою теорию. Это всего лишь теория, и я немало напридумывал, чтобы заткнуть некоторые дыры... (Заткнуть некоторые дыры! Какое счастье, что есть удачное выражение!) Похоже, что это годится. Маленькая проверочка, и всё сойдется. Нет, нужна основательная проверка. Я звоню по телефону в "Крепюскюль":

– Алло, Марк Ковет? Это Нестор Бурма.

– О, наконец-то! Где вы? Сто лет, как я стараюсь вас изловить.

– Великие умы всегда найдут друг друга. Есть что-нибудь новенькое?

– Да. Телеграмма из Агентства новостей. И потом, есть фотография скелета.

– Именно по этому поводу я и хотел вас повидать. Вы не можете сделать отпечаток лучше, чем тот, который вы мне показывали?

– Это уже сделано. И, в конце концов, я не так уж и ошибался сегодня утром. Это ведь скелет Горопова, не так ли?

– И да, и нет.

– До скорого.

До предела возбужденный Марк Ковет встречает меня криком:

– Господи Боже мой! Нестор Бурма! Пластинка, да? Ведь она должна была нам броситься в глаза!

– Успокойтесь. Я же вам сказал, что это был скелет не Горопова.

– А чей же тогда? Ну мне все равно, я буду писать об этом статью.

– Потерпите немного, от этого ваша статья будет только лучше. Вы говорили мне о сообщении Агентства новостей?

– Вот оно. Я читаю:

"Бывший полковник царской армии Кирилл Лопухин – в настоящее время ночной сторож предприятия Крезо – вчера явился в комиссариат полиции нашего города. Узнав о смерти Ивана Костенко, который служил под его командованием, а также и генерала Горопова, он счел нужным сообщить, что в тот же день получил письмо от своего бывшего подчиненного. В этом письме Костенко писал полковнику, что он хотел бы его встретить, поскольку имеет серьезные сведения, относящиеся к исчезновению генерала Горопова в 1939 году. Полковник Лопухин, еще крепкий, обладающий вполне нормальной психикой старик, заявил, что он посчитал своим долгом перед страной, предоставлявшей ему убежище вот уже в течение тридцати лет, сообщить о получении этого письма полиции, но лично он не придает никакого значения его содержанию. Костенко, которого Лопухин хорошо знал, был глубоко травмирован исчезновением своего начальника и одержим мыслью, что кое-что знает об этом трагическом деле. "Костенко был верным псом, – сказал полковник, – на почве этой верности повредился рассудком, и я не удивляюсь, что он покончил с собой, хотя в его несвязном письме не было намека на его роковое решение".

– Вот так, – говорит Ковет, – все газеты получили эту депешу, и везде, кроме "Крепю", она пойдет в корзину. В самом деле, что она нам дает? Дает то, о чем мы уже догадывались. Что Костенко был не в себе от исчезновения своего шефа и что он был достаточно тронутым, чтобы себя уничтожить. И это глас "еще крепкого, обладающего вполне нормальной психикой старика", который подтверждает нам это. Чертова трухлявая развалина! Костенко не был чокнутым и в самом деле обнаружил что-то новое, касающееся исчезновения Горопова. Это ваше мнение, не правда ли, Бурма?

– Это и мое мнение. Фото у вас?

Он протягивает мне целую пачку снимков. Дает мне лупу. Я изучаю снимок скелета:

– Да, – говорю я, – это должна быть она. "Хромой герой" получил пулю в ногу, которая разбила ему бедренную кость. Сегодня утром я принял это пятно за результат плохого качества позитива, но на самом деле это, безусловно, серебряная пластинка из тех, которые употребляются в хирургии для соединения раздроблен ной кости. Это бедренная кость Горопова.

– Только бедренная кость? А остальное?

– Остов незнакомки, которая, возможно, была прекрасна как Элен, троянская Елена, а также другая, Брижит Бардо и Лоллобриджида, вместе взятые; безымянный скелет, который Костенко купил на аукционе с довольно безумной целью (он все-таки был немного тронутый, не надо спорить с этим), для своего рода возврата в прошлое, почувствовать себя опять студентом-медиком с блестящим будущим... будущим смазчика лифтов.

– Но, черт возьми! Бедренная кость! Бедренная кость Горопова!

– Была где-то найдена и пристроена к скелету в ожидании дальнейших событий. Например, полковник Лопухин мог ответить на письмо. Безусловно, эта покупка скелета была как бы знамением судьбы. С этого момента Костенко только о костях и думал, а в конце концов поломал свои.

– Была где-то найдена?

– Да.

– Где, Бурма? Где? Великий Боже, ведь вы знаете больше, чем говорите, да?

Я вздыхаю:

– Да, немного больше... И я не знаю, что делать. В этой заварушке у меня нет никакого интереса. А обеспечить работу для палача – это не для меня... нет, старина, извините меня, но я ничего вам не расскажу из того, что знаю. Дадим поработать судьбе. Тем временем, быть может, вы станете её инструментом. Ничево. Имея на руках письмо, о котором говорит Лопухин, и бедренную кость Горопова, вы располагаете уже всеми элементами для написания сенсационной статьи, не так ли?

– Конечно.

– Я здесь ни при чем. Я не прошу вас писать вашу Статью, как не прошу вас отложить её. Делайте, как хотите.

– Я напишу её.

– Ничево.

Я выхожу из кабинета Марка Ковета в тот момент, когда звонит телефон. Не успев дойти до лестницы, я слышу голос журналиста, который кричит мне вслед:

– Это Элен. До вашего прихода она уже звонила, но со всей этой историей я забыл вам об этом сказать.

Я возвращаюсь и беру трубку:

– Алло.

– Наконец-то! – говорит Элен. – Я в конторе. Вы идете? Я... ладно, сейчас я вам все объясню. Не знаю, что и делать.

– Мы это решим вдвоем. До скорого.

– Соня Перовская в этот момент делает большую глупость, – говорит Элен.

– Одной больше, одной меньше...

– Не будьте бессердечным. Не знаю, жалость это или что иное, но я прониклась к ней симпатией, а она... делает глупость.

– Глупость какого рода?

– Она собирается признаться Наташе, что это она украла у нее бриллиант. Это приводит меня в бешенство. Женщина, которой нечего больше опасаться своего шантажиста, находит еще что-то, чтобы мучиться. Это невообразимо.

– Чисто славянская черта. Вкус к несчастью. Как вы узнали об этом идиотском проекте?

– Она позвонила мне к вечеру. Я только что вернулась.

– Вы ходили к своему любовнику?

– Перестаньте. У меня нет желания смеяться.

– У меня тоже. Продолжайте.

– Она хотела попросить у меня совета. Вот: по-видимому, Наташа заметила, наконец, что среди ее драгоценностей не хватает одного бриллианта, и она обвиняет в этом старую кухарку Ольгу. Поэтому Соня собирается во всем признаться своей компаньонше. И пусть я покажусь дрянью, но я посоветовала ей ничего этого не делать... только почувствовала, что её решение более или менее принято твердо. Какая дура! Позвонить мне и попросить совета с явным намерением сделать по-своему.

– Это – судьба.

– Она довольно резко бросила трубку, и какой-то момент я оставалась в недоумении. Потом, прийдя в себя, отправилась в магазин на бульваре Османн. Главная продавщица закрывала решетку. Она была в магазине одна. Наташа и Соня уже уехали в свою виллу в Со.

Я встаю:

– Поехали тоже туда.

– В Со?

– Да.

– Но как мы объясним...

– Как подскажет судьба. Теперь уже командую не я.

Я останавливаю машину перед домом № 21 по бульвару Жан Буре, наверняка перекрыв все рекорды скорости. Спускается ночь, и среди великолепных деревьев, которые создают такой лесной фон дому в нормандском стиле, птицы пускают свои последние трели, прежде чем погрузиться в сон. Я дергаю за колокольчик и одновременно с этим толкаю калитку. Она не заперта. Мы проходим через нее и идем по посыпанной гравием аллее. На крыльце появляется черный силуэт.

– Наташа, – сообщает мне Элен.

Наше появление, мягко говоря, не вызывает энтузиазма у хозяйки дома.

– Добрый вечер, мадам, – говорит Элен. – Разрешите представить вам одного из моих друзей, который...

– Добрый вечер, – сухо прерывает её Наташа. Она поворачивается ко мне: – Пожа...

Я прерываю ее в свою очередь:

– Мне необходимо увидеть Соню Перовскую.

– Соню...

– Да...

Я её отстраняю и прохожу в вестибюль. Она сердито следует за мной.

– Где Соня Перовская?

– В своей комнате... да, я полагаю.

Наташа оглядывает меня с высокомерной наглостью. Её властные черты еще больше твердеют. Она презрительно смотрит на меня, поджав губы. Я тоже не говорю ни слова. И вот в этой-то враждебной и натянутой тишине, чуть нарушаемой затихающим далеким пением птиц, и грянул выстрел.

Соня Перовская лежит посреди своей комнаты, на стене висит икона. Она не промазала. Она размозжила себе голову, выстрелив из крупнокалиберного пистолета военного образца, который она все еще сжимает в руке. И оставила письмо, которое лежит рядом с ней на скамеечке:

"Я никого не обвиняю в своей смерти. Чувствуя полное сознание моего ничтожества, я покидаю жизнь, которая давно уже мне в тягость. Я злоупотребила доверием моей благодетельницы. Я всегда была бесчестной женщиной. Да сжалится Господь Бог над моей душой".

Рядом с письмом – две розовые рекламки... "Таверна Брюло"... самые изысканные женщины...

Я оборачиваюсь к Наташе:

– Вы знали, что...

– Нет, я ничего не знала, – говорит она, часто хлопая ресницами. – Но это была неуравновешенная женщина. И у нас был спор... ссора...

– По какому поводу?

– Я прекрасно могла бы не отвечать вам. Прежде всего потому, что я вас не знаю, и, во-вторых, потому что это вас не касается. Но поскольку сама бедняжка Соня признается в письме, которое вы только что прочли, что она обокрала меня, а независимо от этого, хоть и в давние времена, она занималась самым гнусным и самым бесчестным ремеслом. Когда она призналась мне в своих кражах, понятно, что я была недовольна и не очень нежно обошлась с ней... но я не могла бы подумать...

Она достает платок и прикладывает его к глазам, Вполне возможно, что сейчас она ударится в слезы. Все возможно.

– Вы могли бы помешать ей, – глухо говорю я.

– Помешать ей? Но как? Разве я могла предвидеть...

Она пожимает плечами, подходит к скамеечке. Словно машинально, она перебирает розовые карточки и смотрит на меня:

– Что... что мы будем... мы их оставим тут? Я вырываю их у нее из рук и кладу в карман:

– Я уничтожу их. Элен пошла предупредить полицейских. Они вот-вот появятся. Им незачем знать все. Соня Перовская покончила с собой потому, что, обманув и обокрав вас, а кроме того, учтите, что она несколько тронулась – что поделаешь, славянская душа! – у неё не было иного выхода. Им не обязательно знать, что она была шлюхой. Никому не надо об этом знать. На это ни у кого нет права. Понятно?

– Как хотите. Я... Это – ужасно.

– Тем более ужасно, что вы могли этому помешать.

– Я вас уверяю...

– Вы должны были это сделать, – ору я. – Да, черт возьми, вы должны были этому помешать!

Не знаю, понимает ли она.