Тайны прошлого

Глава 8

Я завернула на стоянку перед Центром Доброго Самаритянина, запутавшись в мыслях о прошлом и внезапно загрустив от воспоминания о мамином столе, о том дне, когда она поймала меня за попыткой открыть средний ящик при помощи шпильки.

Мне было девять, и незадолго до того я провела выходные в постели, в компании простуды и «Энциклопедии Браун».[13] В тот день мамины пальцы, обычно такие нежные, оставили у меня на руке синяк размером с монету, который не сходил еще неделю.

Позже, в тот же день, она извинилась, принесла мне коробку кексиков «Хостесс» и колу с толченым льдом. Глаза у нее были красными, словно она плакала. Мама извинилась, но ясно дала понять, что мне больше не стоит этого делать. Никогда.

Только что в зеркале заднего вида я заметила мужчину в ковбойской шляпе, выходящего из черного пикапа. Еще пара часов, и я точно сойду с ума.

Весь последний год мама прожила в этом доме, в компании очень грустных людей. Снаружи все выглядело как Диснейленд для взрослых, с грандиозной аркой входа, с площадкой для гольфа, окруженной цветочными клумбами и деревьями. Искусственные кувшинки покачивались на поверхности маленьких прудов. Кованые скамейки ждали гостей, которые редко сюда приходили.

Но тщательно замаскированная реальность этого места била по глазам, стоило лишь войти в дверь: просто больничные палаты в форме буквы «Г», просто люди, надеющиеся на чудо. Дорогие обои, хорошая мебель и милые картины на стенах ничего не значили — выход отсюда был только один.

Когда мама начала терять рассудок, папа нанял для нее постоянную сиделку, но у нас было слишком много земли, а маме нравилось гулять. После очередной истории с ночными поисками — верхом и на машинах — он сдался.

Открылась стеклянная дверь, и в ноздри мне ударила затхлая вонь мочи и средств для дезинфекции. От этого запаха не избавиться, сколько бы денег ты ни платил. Не спасут даже восемьдесят две тысячи долларов в год — плата за то, чтобы маму обслуживали опытные сиделки и терапевты, специализирующиеся на деменции.

Деньги для нашей семьи были как теплое покрывало, сложенное на краю кровати, надежное, всегда под рукой, но не из тех вещей, которыми будешь пользоваться без настоящей необходимости. Только если станет очень, очень холодно. Папа учил нас этому с самого раннего детства. Наши предки гнули спины, работая на земле, которая нам досталась, напоминал он Сэди и мне.

И каждый раз, заходя сюда, я возносила маленькую благодарственную молитву тем предкам. Сегодня я молилась еще и о том, чтобы мужчина из пикапа уже оказался в палате с любимой тетушкой, терпеливо напоминая ей в сотый раз, кто он такой.

Но он возвышался у стойки регистратуры, спиной ко мне. И весело болтал со светловолосой девушкой-волонтером, щеголявшей новой укладкой. Двигался он вяло, почти апатично, но я видела много таких «черепах» с удивительно быстрым ударом. Я сменила направление и зашагала к знакомой женской фигуре, сидящей на инвалидном кресле посреди зоны отдыха.

— Здравствуйте, миссис Хэтэвей, — радостно сказала я, опускаясь перед ней на корточки. Из такой позиции я могла бы рассмотреть незнакомца, но он отошел. Кажется, это не один из тех бандюг в гараже, но я хотела удостовериться. Или за мной послали целый отряд реднеков?

Я снова обратила взгляд к миссис Хэтэвей, которая, увидев меня, отвлеклась от своей добровольной восьмичасовой работы — обмена чириканьем с канарейками из вольера для птиц, занимавшего весь угол комнаты, от пола до потолка.

И сама она в своем ярко-желтом халате была немного похожа на канарейку. Дочь миссис Хэтэвей рассказала мне, что когда-то ее мать была ресторанной певицей, но уже много лет не издает ни звука, не считая «общения» с канарейками. Я надеялась, что в эти моменты она видит, как улетает отсюда или как кланяется в ответ на благодарные аплодисменты. Миссис Хэтэвей обняла меня, чмокнула в щеку, испачкав лосьоном для лица, и снова зачирикала птичкам. Мама и миссис Хэтэвей иногда сидели вместе, в те редкие дни, когда их личные миры сходились на неведомой орбите.

— Увидимся позже, милая, — сказала я ей.

Когда я поворачивала в коридор, ведущий к палатам, мужчина у стойки опустил голову. Лицо скрылось в тени под широкополой шляпой. Он смеялся. Возможно, просто флиртовал со старушкой в момент ее просветления, о чем она будет рассказывать подругам за бриджем, чтобы те ей позавидовали. Нам ведь всем в душе по шестнадцать, не так ли?

Остановившись у палаты № 125, я трижды постучала. Мама не ответила, так что я открыла дверь своим ключом. И притворила ее за собой, жалея, что на двери нет засова. Никогда не доверяла любителям флирта, потому что, когда дело касалось мужчин, мне, похоже, с рождения было лет тридцать.

Мама раскачивалась взад-вперед у окна, выходившего в сад. За этот вид из окна мы доплачивали четыреста долларов в месяц. В комнате царили мрачные тени сумерек, потому что мама больше не любила ни солнечного света, ни ламп. Можно было хоть весь день щелкать выключателями, она упрямо вырубала все освещение.

Судя по всему, она опять меня не узнала. Я давно уже научилась не расстраиваться. Когда Вэйд на похоронах папы говорил свою речь, мама накрыла мою ладонь своей и наклонилась ко мне, чтобы спросить: «Кто умер?»

— Можно мне расчесать тебя? — Она не ответила, но позволила мне поднять себя и провести к креслу перед туалетным столиком. Я встала за ее спиной, осторожно вынимая шпильки из маминой прически. Ее волосы, до сих пор шелковистые и длинные, напоминали белоснежный водопад.

Я взяла расческу и начала медленно расчесывать их, считая каждое движение. Так мама расчесывала меня, когда я была маленькой и у меня выдавался трудный день. Кожу на голове покалывало еще час после этого. Я считала вслух, мой голос был единственным звуком, нарушавшим тишину ритуала, и одной из немногих вещей, которые позволяли маме расслабиться.

Сегодня я злилась. Сегодня мне очень хотелось сбежать навсегда, чтобы всем нам стало лучше.

— Мам, я правда твоя дочь? — вдруг спросила я. — Или меня украли? — Голос срывался на высокие ноты. — Ты удочерила меня?

Если Розалина не лгала, то это был единственный хороший вариант. Мама и папа могли удочерить меня, не зная, что я похищена.

— Детка, — произнесла она.

— Не надо «деток», — сказала я так резко, что мама вздрогнула. — Вот, посмотри.

Я протянула ей фотографию молодой Розалины Марчетти с ребенком, возможно, мной, на руках. Мама отвернулась, нервно перебирая пальцами ткань платья на коленях.

— Кто эта женщина? Ты ее знаешь? Она написала мне это письмо. — Я положила розовый лист ей на колени. Мама сбросила его на пол. Я нагнулась за письмом, пытаясь справиться со злостью, зная, что злость мне не поможет. Потом судорожно вздохнула.

— Она пишет, что ты лгала мне. Что она моя настоящая мать, — мягко продолжила я. — Ее зовут Розалина Марчетти, мама. Она замужем за убийцей.

— Она красивая девочка, — мамин голос шелестел, как сухая бумага. — И ты красивая девочка.

Она протянула мне руку, жестоко искореженную артритом. Еще одна часть ее тела отказывалась ей служить. Когда-то элегантные пальцы, которые порхали над пианино каждый вечер моего детства, которые учили меня магии великих композиторов.

Иногда, во время моих упражнений на разработку пальцев, она рассказывала мне истории: что у Баха было не меньше двадцати детей, что полное имя Моцарта при крещении — Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт, что Вивальди называли Рыжим священником за цвет волос и что после долгой болезни его похоронили в безымянной могиле. Что у Рахманинова были огромные руки с длинными пальцами, которые растягивались над клавишами, как резиновые, а Шопен так любил Польшу, что, уезжая, наполнил ее землей серебряную шкатулку и завещал похоронить ее вместе с ним. И что никто не понимал гениальности этих людей, пока они были живы.

А в лучшие дни мама садилась со мной рядом и играла что-то из Дюка Эллингтона или Билли Холидей и пела их песни своим чистейшим альтом. Печальная, игривая, очень умная. Такой была моя мама. Неужели она была еще и лгуньей?

В октябре или ноябре, когда угасали последние осколки лета, мы распахивали все окна, и папа слышал нашу музыку даже из амбара. Он рассказывал, что и лошади замирали, прислушиваясь. Мама говорила, что ей нравится мысль о том, что ветер подхватывает ноты и они вечно парят над нашими прериями.

— Так ты украла меня? — настаивала я. — Я тебе не родная?

Она тянулась ко мне. Мне показалось, что мама хочет меня обнять, но вместо этого она уверенно потянула меня за неряшливый узел волос.

Она развернула меня к зеркалу и прижалась щекой к моей щеке.

И долго рассматривала наши общие черты — тонкая структура кости, мягкие прямые волосы, печаль в глазах.

— Мама, мне нужна твоя помощь! — взмолилась я шепотом. — Я боюсь.

Впервые в жизни я произнесла это вслух.

Ее лицо осталось спокойным и бесстрастным.

В сумраке отражения я видела девушку, которой она была когда-то. Себя. Ошибки, кажется, не было.

Перед уходом я попросила у нее ключ, который мама всегда носила на серебряной цепочке.

Она без возражений позволила мне снять его со своей шеи.

Когда я подошла к машине, на месте черного пикапа подозрительного мужчины было пусто.

Нужно выяснить личности нападавших, напомнила я себе. Возможно, я даже смогу добиться ордера, запрещающего им ко мне приближаться. Хотя это может лишь разозлить их еще сильнее, постоянно напоминая о моем досадном существовании.

Жаль, что я понятия не имела, с какой чертовщиной связалась. Один из тех мужчин искал и нашел мою фотографию на сайте Ранчо Хэло. Черт его дери. Наверное, стоит кому-то об этом сказать. Я запустила руку под сиденье, проверяя наличие верного сорок пятого. Все еще там. Некоторые люди успокаиваются, поглаживая теплых пушистых питомцев, я же выросла в компании холодной стали.

К депрессии, которая каждый раз накрывала меня после визита к маме, добавилось растущее чувство чего-то жуткого, словно невидимые монстры затаились вокруг, выгадывая время, провожая меня от кровати до пикапа и обратно. Но я могу лишь двигаться вперед, сказала я себе, и быть настороже. И уж точно не стоит пугать пока Сэди и Мэдди.

Я попросила сестру встретить меня в доме часа в два, и она уже ждала на дорожке. Мэдди сидела на земле по-турецки и раскладывала по кучкам мелкую гальку, сортируя ее по цвету. Когда пикап зашелестел по дорожке, она подняла голову. От ее широкой улыбки моя тревога стала еще сильнее.

— Я думаю, мы поступаем правильно, — заверила меня Сэди, когда мы шагали к двери, но я чувствовала, что она тоже ощущает себя виноватой. Крошечный ключ на цепочке мама всегда носила на шее. Она никогда его не снимала, даже купаясь в реке или душе, и никогда не отвечала ни на один из вопросов о нем. Нас, маленьких, завораживал красный камешек на головке ключа, и мы свято верили, что это волшебная вещь. Нам казалось, что это ключ от спрятанного сундука с сокровищами, и однажды летом мы даже копали ямы, пытаясь найти этот сундук.

Мама тогда сурово наказала нас и заставила засыпать все раскопанное. Разве мы не знали, что лошади и коровы могут переломать себе ноги, попав в такую яму? Позже тем вечером, укладывая нас спать, папа рассказал, что этот ключик — от маминой шкатулки с драгоценностями. Мама, говорил он, нашла его на пепелище дома, в котором сгорели ее родители. В то время мы с Сэди мало что знали о мамином прошлом. Но обе не поверили папиному объяснению. Зачем же маме носить на шее такое болезненное напоминание?

Мы зашли в дом, и в первую же секунду я застыла от едкого аромата.

Знакомого.

Сбивающего с толку.

— Чувствуешь запах? — спросила я.

Сэди обернулась.

— Какой? Хороший или «тут что-то сдохло»?

— Лаванда. Пахнет лавандой. Как те букеты, которые мама раньше расставляла по дому. И я не помню, чтобы утром отодвигала занавески.

— Томми, ты точно в порядке? — Сэди внимательно ко мне приглядывалась. — Можем сделать это позже. Или завтра.

— Я ничего не чувствую, тетя Томми. — Мэдди энергично обнюхивала каждый угол.

— Дай мне ключ, — решительно сказала Сэди. — Давай уже закончим с этим, Томми. — Она взяла меня за руку. — Ты идешь?

— Да, — ответила я, вымучивая улыбку. — Давай закончим.

Мэдди схватила меня за руку своей маленькой потной ладошкой, шероховатой после игры с гравием. Когда мы дошли до стола, она отпустила мою ладонь и провела пальцами по резной обезьянке, которая «не видела зла» и так восхищала в детстве меня и Сэди.

— А обезьянка подглядывает! — поддразнила ее Сэди, надеясь разрядить атмосферу, пока поворачивался ключ в замке. Мэдди закатила глаза, демонстрируя, что слишком взрослая для таких игр.

Но ничего не случилось.

— Заржавел, — заключила Сэди. — Мэдди, принеси мне WD-40, он в кухне, под раковиной.

Этот аэрозоль или же смачный плевок были папиными фирменными способами чинить все, что ломалось на ранчо. Но аэрозоль не помог. Как и плевки Мэдди на заклинивший замок. Этот ключ — от чего-то другого. И я перевела дыхание. Конечно, все не могло быть так просто.

— Похоже, папа про ключ не соврал, — сказала Сэди. — И мне не кажется, что это к лучшему.

В конечном итоге не «Энциклопедия Браун» учила меня открывать замки — меня учил дедушка. Правда, я редко пользовалась этим навыком. Раза два или три. Или пять.

Я вытащила из волос шпильку и принялась за работу. Замок поддался сразу же, и я вытащила маленький узкий ящичек, умещающийся в ладони. Я увидела, что в нем, и у меня оборвалось сердце.

— Просто старая колода карт, — разочарованно протянула Мэдди.

Колода карт с двумя поблекшими лебедями на рубашках, стянутая розовой резинкой, из тех, которыми скрепляют газеты в рулон, прежде чем бросить их на крыльцо.

Но мы с Сэди знали, что это вовсе не обычные карты. Помедлив, я вынула их. Они казались горячими, словно живыми. Карты не были добрым знаком. Однако Мэдди, первой заметившая его, радостно воскликнула:

— Смотрите!

К нижней карте колоды, четверке червей, был прижат второй ключ, новенький, официального вида, с выбитым номером.

Ключ от депозитной ячейки в банке.

Мы с Сэди не верили, что эти карты все еще существуют. Наш кузен Бобби изрядно преувеличивал их значимость в наследии МакКлаудов, как, впрочем, и многое другое.

Когда мы были детьми, Бобби убеждал нас с Сэди, что на поле за амбаром инопланетяне рисуют свои круги (Ван Гогом на тракторе был сам Бобби), что в одном из ручьев на нашей территории живет древний монстр (на самом деле — беременный бобер) и что секретная составляющая напитка «Доктор Пеппер» содержит сливовый сок (что вполне может быть правдой). Бобби был мальчишкой со множеством странных увлечений. Он все лето бродил с пластиковым пакетом, куда складывал умирать черных мух, которых виртуозно ловил прямо в воздухе.

Мама говорила нам, что эта привычка вовсе не признак того, что Бобби вырастет серийным убийцей, и просила нас быть терпеливыми, потому что его папа плохо с ним обращался. Мама не говорила прямо, но мы знали. Мы видели шрамы и синяки на ногах Бобби — красноречивые признаки того, что родители до сих пор считают нормальным срывать ветки с деревьев и лупить ими маленьких мальчиков, идя против всех законов природы.

Когда пару лет назад меня спросили, почему я решила работать с детьми, ведь это предполагает серьезную эмоциональную вовлеченность, я, к собственному удивлению, ответила: «Из-за Бобби».

В одну из суббот, в те времена, когда я ходила в среднюю школу, мама вытащила нас посмотреть, как Бобби в качестве питчера принимает участие в игре Малой Лиги — на сорокаградусной жаре, — и лишь один-единственный раз он не смог послать мяч как положено. Его отец тогда заорал с трибуны: «Ты кусок дерьма!» и ушел, топая ногами, оставив Бобби на поле одного, без возможности доехать после игры домой. Бобби выбил трех оставшихся бэттеров. Позже его отец хвастался, что это он вдохновил сына своим воплем.

В тот день, когда Бобби рассказал нам о Таке и об этих картах, взрослые отправили нас во фруктовые сады, приказав набрать как минимум семьдесят пять персиков на брата. Бабушка предупредила, что если кому-то из нас придет в голову швыряться персиками, то нам все лето придется отрабатывать свою глупость на варке джема — работе горячей, полной пара, в ходе которой я ни разу не упустила шанса обжечься о кастрюлю, где стерилизовались банки.

Впрочем, Бобби мгновенно возместил нам с Сэди отсутствие развлечений, тут же влетев кубарем в свежую коровью лепешку. Ему в то время было десять, он был слишком крут, чтобы плакать, и потому отчаянно пытался сохранить лицо.

— Эй, а я слышал историю о вашем брате, — сказал он, когда мы дошли до пруда в стремлении ополоснуться.

— Не смей говорить о нашем брате. — Сэди стукнула его кулаком по руке. — Это неуважительно, он же мертв. И вообще — не твое дело. Боже, как ты воняешь!

— Не упоминай имя Господа всуе, — автоматически заметила я.

— Клянусь, эта история вам понравится. Она жуткая. Мама мне рассказала. Ну ладно вам! Это же из первых рук.

Мы с Сэди пожали плечами. Все истории Бобби были «из первых рук». Но нам так не хватало деталей, связанных с Таком, лицо которого исчезало из памяти, как фотография под водой. Он умер, когда мне было шесть, а Сэди только три.

Это мама была виновата. Она никогда не рассказывала нам о брате. Она стерла все признаки его существования, убрала из дома все фотографии с ним.

Мы присели, давая Бобби просушиться, но при этом усадили его на достаточном расстоянии — чтоб не пахло.

— Ну давай, — скомандовала я.

— Мама говорит, что ваша бабушка добрая баптистка, но ей часто приходится бороться с духами. Они приходят к ней по ночам, во сне. Даже медиум с техасской ярмарки говорил, что ваша бабушка одна из них, даже более сильная. Вы вообще знаете, что ваша бабушка может угадывать будущее по картам? Мама говорила, что она даже торнадо может предсказать.

Бобби ждал выражения шока на наших лицах, но эту часть истории мы с Сэди уже знали. Мы знали о «предчувствиях» бабушки, потому что иногда из-за них нас не выпускали гулять. И нас не удивляло, что бабушка может предсказывать не только погоду.

Мы часто пользовались этим и просили ее рассказать нам о будущем — но для предсказаний бабушку нужно было застать в нужном настроении. Иначе она отправляла нас прочь, мягко напоминая, что «жизнь должна быть сюрпризом».

Бобби поймал муху, великодушно отпустил и продолжил:

— Ну вот, в ту ночь, когда ваш брат… ну, умер, ему как раз же исполнилось восемнадцать. И ваша бабушка собиралась сделать ему карточный расклад специально ко дню рождения. Ну вот, она разложила, и вдруг все эти темные карты начали переворачиваться.

Бобби явно был доволен собой: он отлично видел, что полностью завладел нашим вниманием. Понизив голос на октаву, он подполз ближе. Я до сих пор помню вонь коровьего навоза и затхлой воды, которыми пропитался весь Бобби и даже его слова.

— Потом ваша бабушка стянула те карты резинкой и отказалась на них гадать. Ваш брат только рассмеялся, поцеловал всех на прощанье и поехал праздновать с друзьями. Около полуночи он подбросил друга, а затем отправился домой сам. И решил срезать по проселочным дорогам. Говорят, он ехал слишком быстро. А посреди сельской дороги стояла фура с выключенными фарами, водитель напился в стельку и спал. Так влетел в нее и погиб, не успев ничего понять.

Я буквально ощутила поток горячей крови на лице и боль в животе, словно Бобби нанес мне свой коронный удар правой. Рот Сэди распахнулся перепуганной «о».

Нам никогда не рассказывали деталей аварии. Я много лет собиралась проверить газетные архивы Форт-Ворса и узнать, сходятся ли факты с историей Бобби. Но так и не собралась.

Тогда же я с яростью выпалила:

— Заткнись, Бобби. Просто заткнись на фиг.

— Меня сейчас стошнит. — Сэди скрутило в сухом позыве.

Но Бобби это Бобби, он не мог заткнуться, а у меня были заняты руки: я убирала волосы Сэди с ее лица.

— Ваша бабушка никогда больше не прикасалась к тем картам, — настойчиво продолжал он. — На них, кажется, были нарисованы утки. Я слышал, что она похоронила колоду на ведьмовской церемонии.

Я угрожающе шагнула вперед, и Бобби сделал то, что умел лучше всего на свете. Он побежал.

Персики, которые мы с Сэди собрали, бабушка превратила в двенадцать баночек джема, но вся та партия показалась мне горькой.