Тайны Старого и Нового света.Заговоры.Интриги.Мистификации.

Маленький великий человек

Рабочие Марселя, следуя примеру Парижа, 28 марта 1871 года захватили власть в главном портовом городе южной Франции. Революционеры овладели почтой и телеграфом, установили контроль над отправляемой корреспонденцией.

Глава версальского правительства Тьер поручил восстановление буржуазного «порядка» в Марселе генералу Эспивану де ла Вильбоа. Это был тупой монархист и клерикал, сделавший карьеру угодливостью в гостиных знатных дам и выказавший полную неспособность в войне против Пруссии. Теперь этот чванливый и жестокий палач, обрадованный приказом кровавого карлика из Версаля, собирался взять реванш в сражении с коммунарами, не имевшими ни патронов, ни продовольствия. И тут генералу предложил свои услуги другой карлик — франтовато одетый маленький, толстый человечек на непомерно коротких кривых ножках и с огромной уродливой головой. Жирное лицо карлика, окаймленное «солидными» баками, украшали рачьи глаза и оттопыренная нижняя губа. Его жена, разъяснил он, сдавала в своем доме квартиру Восточной телеграфной компании, которая имела свой собственный кабель до города Оран в Алжире. Компания разрешила присоединить этот кабель к кабелю, идущему к Версалю. Так была установлена связь с правительством Тьера, и генерал Вильбоа получил окончательные инструкции о расправе с инсургентами.

Марсельская коммуна была потоплена в крови. А супруг домовладелицы за свои шпионские заслуги был уполномочен лично сообщить об этом в Версаль.

Карлик на кривых ногах звался Генрих Георг Стефан де Бловиц. Он родился в 1825 году в Чехии, в немецкой дворянской семье. Однако мы знаем историю ранних лет жизни Бловица только из его собственных «мемуаров», а они скорее напоминают не воспоминания, а плутовской роман, правда, очень подпорченный непомерным тщеславием автора и главного героя этого повествования. Если верить Бловицу, когда ему было 16 лет, цыганка в глухой деревне на хорватской границе предсказала его дальнейшую судьбу.

«Когда колдунья подошла ко мне, — рассказывает Бловиц, — она внезапно оживилась, и ее тусклые глаза засверкали.

— Никогда еще не видела я такую руку, как у тебя, — сказала она. — Тебя ждет завидная судьба.

— Что именно? — спросил я.

— Ты будешь сидеть рядом с королями и обедать вместе с принцами».

И действительно, воспоминания Бловица до краев заполнены рассказами о его непрерывных успехах в высшем свете, о благосклонности монархов, дружбе с министрами и встречах с другими титулованными особами рангом, конечно, не ниже графов и князей. Нет недостатка, разумеется, и в галантных приключениях, в которых Черномор с дипломатическими бачками нередко предстает в амплуа первого любовника. Как-то раз, повествует он, Бисмарк и германская разведка подослали к нему прекрасную и коварную красавицу княгиню Кральта разузнать одну важную тайну. Находясь вечером в салоне княгини, Бловиц был настолько покорен ее красотой и несравненным обаянием, что готов был проболтаться. Но тут он обратил внимание на одну необычную вещь: «Я заметил, что пламя свечи в канделябре, стоявшем у зеркала, отклонилось и стало вдруг мерцать. Меня это удивило, так как двери и окна были заперты. Я не мог определить, откуда идет ток воздуха, отклонявший пламя свечи. Подойдя к канделябру, я почувствовал, что дует от зеркала. Тут я сразу понял, что попал в ловушку. Внимательно исследовав зеркало, я заметил, что оно состоит из двух створок, между которыми теперь был слабый промежуток. Очевидно, там стоял кто-то и подслушивал. Я указал княгине на мерцающую свечу и на скважину в зеркале и сказал возможно более спокойно:

— Сударыня, ваши хитрости бесполезны. Я понял все.

Княгиня взглянула на меня и нажала пуговку электрического звонка. Явился лакей. Не глядя на меня, она указала мне на дверь».

Однако далеко не во всех случаях нашему галантному рыцарю указывали на дверь. Часто он подвизался и в роли благородного спасителя таинственных молодых красавиц (тоже, конечно, сплошь принцесс и герцогинь), при этом угрожая их преследователям — все больше владетельным князьям — чуть ли не военными действиями со стороны концерна великих держав.

На деле влияние Бловицу обеспечила сила, которую называли шестой великой европейской державой, — английская газета «Таймс». Настоящая карьера Бловица началась в кровавые майские дни 1871 года, когда опьяневшие от крови версальцы творили чудовищную расправу с пленными коммунарами под восторженное улюлюканье злорадствующей толпы буржуазных дам. Кровавая оргия в Париже вызвала некоторое смущение даже у вполне респектабельных консервативных газет за рубежом. Тьеру хотелось, чтобы отчеты о массовых зверствах печатались бы с оговорками и умолчаниями, способными как-то смягчить общую картину. Поэтому он был очень доволен, когда узнал, что давно уже знакомый ему Бловиц, бывший ранее второстепенным журналистом, получил временно должность помощника парижского корреспондента «Таймс».

Оба карлика хитрили: Тьер хотел превратить Бловица в орудие для осуществления своих целей, а Бловиц — Тьера. Используя свое знакомство с главой французского правительства, Бловиц добывал первоклассную информацию, которую не получали другие корреспонденты. Однажды Бловиц заметил издалека, что Тьер говорит с одним иностранным (очевидно, немецким) послом. Когда Бловиц подошел к Тьеру, беседа уже закончилась. Глава правительства, имевший несколько смущенный вид, разъяснил временному корреспонденту «Таймс», что посол сообщил ему о своем удовлетворении некоторыми шагами, предпринятыми министерством Тьера. Но Бловиц был не меньшим шулером, чем его собеседник, и по виду премьера понял, что тот лжет. Бловиц воздержался от посылки в «Таймс» сведений, полученных от Тьера, а путем расспросов ряда знакомых лиц сумел установить истинное содержание разговора: посол заявлял резкий протест против действий французского правительства. Когда в «Таймс» появилось сообщение о встрече изворотливого премьера с послом, все соперники Тьера пришли в восторг, а тот, конечно, был в совершенной ярости: «Я никому не говорил о беседе с послом, — кричал он Бловицу. — Вы подслушивали нас, Вы не смели писать об этом!» Но Бловица словами было не пронять, а ссориться даже с временным корреспондентом «Таймс» — не расчет. Карлики вскоре снова нашли общий язык.

В 1874 году Бловиц сумел наконец получить место постоянного парижского корреспондента «Таймс», занять которое стремилось немало влиятельных лиц. Помог ему на этот раз монархический переворот в Испании. Почуяв сенсацию, Бловиц помчался в испанское посольство, пытаясь получить подтверждение известия о захвате власти в Мадриде генералом Кампосом. Посол республиканского правительства старался уверить Бловица и других корреспондентов, что в Мадриде была лишь совершена неудачная и легко подавленная попытка поднять восстание. Бловиц, однако, сделал вывод противоположного характера, наблюдая за положением дел в самом посольстве. Его глава направлял курьера за курьером на телеграф, но из Мадрида не приходило никаких известий. Когда правительство побеждает, размышлял Бловиц, посольство никогда не испытывает недостатка в победных реляциях, когда же, напротив, правительство свергают, наступает очередь послов тщетно бомбардировать начальство телеграммами с просьбой об информации. Словом, Бловиц послу не поверил, но и сообщать о перевороте как о свершившемся факте не решился. Рванулся Бловиц было к находившемуся в Париже претенденту на престол принцу Астурийскому (впоследствии король Альфонс XII), но там никого не пускали дальше ворот, охранявшихся полицией, а около них стояла толпа любопытных и дежурили другие корреспонденты. Все же Бловиц сумел обойти соперников. Он разыскал старого знакомого, графа Бануэлоса, приближенного принца Астурийского, и тот повез его в своей карете к претенденту. Бловиц забился в самый темный угол экипажа. Карету пропустили. В последний момент раздался вопль одураченных конкурентов: «Бловиц в карете!» Посыпались брань и проклятия, но было уже поздно. На другой день «Таймс» — единственная из всех английских газет — напечатала подробности о перевороте, а еще через три недели Бловиц стал ее постоянным корреспондентом в Париже.

Генрих Георг Стефан де Бловиц

В 1875 году «маленькому великому человеку», как стали звать Бловица, удалось заранее сообщить о намерении Германии начать новую «превентивную» войну против быстро оправлявшейся от разгрома Франции, и это не могло снискать ему благосклонность Бисмарка. А между тем в 1878 году в Берлине собрался международный конгресс, который должен был в очередной раз разрешать «восточный вопрос» — вопрос о судьбах народов и территорий, расположенных в европейской части турецкой империи, или, иначе говоря, судьбу Балкан и режим проливов Дарданеллы и Босфор.

От Бисмарка ждать информации было, конечно, нечего. «Уполномоченный Франции, — вспоминал потом Бловиц, — был робок, английские дипломаты из принципа ничего не сообщают журналистам, русские дипломаты не доверяли представителю английской газеты, австрийцы, страшась Германии и России, молчали, как немые. Что же касается турецких дипломатов, то они трепетали даже от собственной тени». Учитывая все это, Бловиц создал свою частную разведку. Он послал вперед нанятого им авантюриста, который под видом богатого молодого человека из почтенной семьи должен был втереться в доверие к одному из дипломатов.

Авантюрист вскоре был принят этим сановником на службу в качестве секретаря без жалованья, обучающегося сложной дипломатической профессии. За всеми канцеляристами очень следили, поэтому Бловиц и его агент делали вид, что не знакомы друг с другом. Они лишь обедали в одном и том же ресторане, который посещали многие дипломаты и журналисты, и… носили одинаковые цилиндры. Легко догадаться, что при уходе Бловиц надевал цилиндр своего агента, под шелковой подкладкой которого находились краткие протоколы заседаний конгресса и переговоров между отдельными державами. Но и эти протоколы именно из-за их краткости были недостаточны для того, чтобы заполнить ими содержание длинных корреспонденций в Лондон. Отталкиваясь от того немногого, что успевал записывать его агент, Бловиц начинал обход знакомых дипломатов и по крохам восполнял все звенья, которых недоставало для полного рассказа об очередном заседании конгресса.

Пронырливость, мертвая хватка в разговорах и чутье ищейки не раз помогали корреспонденту «Таймс». Газета напечатала подробное изложение речи русского канцлера Горчакова. Бловицу удалось заранее узнать, что после долгих столкновений английские и русские делегаты пришли наконец к соглашению по основным вопросам, и отъезд в Лондон, которым угрожал британский премьер Дизраэли (был даже демонстративно заказан специальный поезд), так и не состоится. Телеграммы Бловица предотвратили панику на бирже, знавшей, что отъезд премьера — это почти наверняка война с Россией…

Бисмарк

Тем временем агент, доставлявший информацию Бловицу, стал возбуждать подозрение. Бловицу пришлось, щедро снабдив деньгами, отправить его в качестве эмигранта в Австралию, а до этого тот нашел себе заместителя. Конгресс шел к концу, и новый агент обещал заранее раздобыть точную копию трактата, который будет подписан на заключительном заседании. «Теперь мне нужно было преодолеть два препятствия, — рассказывал впоследствии в своих мемуарах Бловиц. — Во-первых, конгресс закрывался 13 июля, в субботу. Трактат был мне необходим 12-го, чтобы появился в газете 13-го, так как по воскресеньям газеты не выходят. В понедельник было бы уже поздно. Во-вторых, мало было достать трактат. Для меня было также важно, чтобы другие журналисты не имели его. Немецкие газеты были сердиты на Бисмарка за то, что он не принял их представителей. Я рассчитывал, что канцлер даст им трактат, чтобы успокоить их. Если документ появится в немецких газетах в субботу, то я потерплю поражение. Я был в отчаянии. Как помешать Бисмарку? Как протелеграфировать трактат в Лондон? Из Берлина было невозможно. Из Парижа было бы поздно. Остановился я на Брюсселе».

Бловицу удалось обвести вокруг пальца бельгийского посланника в Лондоне и получить от него разрешение в любое время дня и ночи передать длинную телеграмму. С помощью сложных маневров Бловиц помешал своим коллегам получить драгоценный документ. А в пятницу агент Бловица выкрал еще не подписанный трактат. Получив его, Бловиц с крайне удрученным видом отправился на вокзал, сообщая всем желающим, что он окончательно потерял надежду получить текст договора. На брюссельском телеграфе вначале было отказались передавать телеграмму, когда убедились, что она содержит важное дипломатическое соглашение, но записка от посланника уладила дело.

Когда делегаты конгресса еще только подписывали трактат, машины уже отпечатали субботний номер «Таймс» с полным текстом договора. Бисмарк был в ярости, а Штибера едва не хватил апоплексический удар. Современники уверяют, что Бисмарк, заходя в свой служебный кабинет, сразу же заглядывал под стол — нет ли там Бловица. Но дипломатический корреспондент «Таймс», как и все английские дипломаты, предпочитал воевать чужими руками.

«Панама»

В конце 70-х годов XIX в. Республика во Франции (третья по счету) упрочилась: выявилось бессилие всех фракций — монархистов-легитимистов, орлеанистов и бонапартистов — добиться реставрации на престоле одной из династий, прежде правивших страной. Через десятилетие новая угроза республиканскому строю, парламентаризму носила название «буланжизм». Оно было производным от имени генерала и одно время военного министра Буланже — безответственного демагога, заигрывавшего с массами, демонстрировавшего свой антимонархизм и республиканизм, разжигавшего шовинистические страсти и манившего толпу обещанием победоносной войны-реванша против Германии. Эти призывы бездарного карьериста в генеральском мундире грозили втянуть Францию одну, без союзников, в войну против мощной Германской империи, которая, со своей стороны, только ждала удобного случая, чтобы нанести сокрушительный удар по сопернице. Широкая, хотя неглубокая и эфемерная популярность самодовольного и неумного претендента в «демократические» диктаторы, его показной, наигранный якобинизм (за который Буланже прозвали Робеспьериком), его опасный курс на немедленную войну против более сильного противника встревожили влиятельные слои буржуазии, и особенно политиков из числа руководителей главных буржуазных партий — оппортунистов и радикалов.

27 января 1889 года Буланже был избран депутатом от Парижа подавляющим большинством голосов — это была высшая точка движения, после чего начался быстрый спад. Глава правительства Флоке, намекая на то, что тщеславный генерал, примерявший наполеоновскую треуголку, пока не продемонстрировал других талантов, кроме страсти к лошадям и наркотикам, иронически бросил:

— В ваши годы, господин генерал Буланже, Наполеон был уже мертв!

Ловкий интриган, министр внутренних дел Констан распустил слух о предстоящем аресте Буланже. Опасаясь попасть за решетку и переживая разлуку с уехавшей за границу любовницей Маргаритой де Боннеман, Буланже 1 апреля 1889 года бежал в Брюссель. Там Маргарита де Боннеман вскоре умерла, а безутешный любовник покончил с собой на ее могиле. «Цезарь оказался гарнизонным Ромео!» — с облегчением констатировали в правительственных кругах Парижа. Однако буланжистская партия и после смерти генерала пыталась продолжать подкоп под основы республиканского строя. «Панама» оказалась находкой для всех монархически настроенных врагов Республики.

…В 1879 году во Франции была создана компания для прорытия межокеанского канала через Панамский перешеек, окончательно оформленная в 1881 году, с капиталом в 900 млн. франков. Во главе компании стоял Ф. Лессепс, руководивший работами по прорытию Суэцкого канала. На сей раз проект был составлен неудовлетворительно, смета расходов чрезвычайно занижена. С 1881 по 1884 год было вынуто лишь 7 млн. куб. м. грунта из 120 млн., а уже истрачено более половины подписанного капитала и больше, чем было вообще получено наличными. Компания, залезшая в долги и оказавшаяся в отчаянном финансовом положении, решила поправить дела выпуском облигаций выигрышного займа, фактически лотереи. На это, однако, требовалось разрешение правительства, а оно было враждебно настроено к такой затее. Тогда заправилы компании организовали широкий подкуп печати, которая стала нападать на правительство за отсутствие доброй воли в отношении столь важного и перспективного предприятия. Вырвать взятку у компании под видом «платы за объявления» тогда не составляло особого труда. Один из юристов, которому впоследствии была поручена ликвидация дел Панамской компании, заявил: «Я считаю, что в определенное время было достаточно явиться в помещение компании с визитной карточкой редактора газеты или создать впечатление, что имеешь влияние на какую-либо газету, чтобы получить деньги». На это ушли несчетные миллионы.

От газетчиков старались не отставать парламентарии и члены правительства. Министр общественных работ Баиго запросил за свою помощь в проведении закона, разрешающего лотерею, ни много ни мало миллион франков. Получив в виде задатка 375 тыс., министр дал благоприятное заключение; еще раньше такое же заключение было получено от парламентской комиссии, основывавшей свои выводы исключительно на материалах, которые предоставлялись ей компанией. Тем не менее первый штурм не удался, так же как и два повторных — в ноябре 1887-го и январе 1888 года.

По мере того как дела компании шли все хуже, размеры подкупа печати — деньги получали буржуазные газеты всех политических направлений — все возрастали. Золотой дождь полился и на депутатов и министров — было подкуплено, по одним данным, несколько более 100, по другим — свыше 150 «народных избранников». Все это сопровождалось вакханалией воровства, взаимного вымогательства, подлогов и мошенничеств всякого рода. В марте комиссия палаты депутатов занялась обсуждением вопроса о лотерее. Из 11 членов комиссии шестеро высказались «против», пятеро — «за». Для создания нужного большинства был перекуплен за 200 тыс. франков один из шестерки — депутат Сан-Леруа. Комиссия представила благоприятный доклад, и 28 апреля палата депутатов 281 голосом против 120 одобрила законопроект о выигрышном займе. 4 июня он был утвержден 158 сенаторами (50 голосовали против). Мелкие вкладчики, привлеченные невиданной рекламой, внесли более 300 млн. франков. Но это не спасло компанию от крушения, уже 11 декабря она приостановила платежи. Выяснилось, что из собранных 1 млрд. 434 млн. франков на сами работы было истрачено 579 млн., да и то большая часть их попала в карманы подрядчиков. Остальная гигантская сумма — более 850 млн. — исчезла неизвестно куда.

Вопли сотен тысяч обманутых акционеров нисколько не смутили взяточников всех рангов. Однако политики, не замешанные (или просто меньше других замешанные) в «панамской» грязи, сразу же попытались нажить политический капитал на своей критике.

Три влиятельные группы, имевшие во многом противоположные интересы, пытались воздействовать на ход расследования причин панамской аферы. Во-первых, руководители Панамской компании во главе с Фердинандом Лессепсом, главной целью которых было доказать полную законность своих действий и объяснить некоторые «сомнительные» поступки желанием во что бы то ни стало спасти от крушения мероприятие, столь важное не только для сотен тысяч акционеров, но и для национальных интересов страны. Отсюда, объясняли они, и вынужденные компромиссы: приходилось больше, чем обычно, тратить на рекламу в печати и даже удовлетворять денежные аппетиты отдельных политиков; без их содействия нельзя было дальше продолжать строительство канала. Таким образом, бескорыстные директора Панамской компании если где-то и преступили границу, то это было следствием высокого сознания своего долга перед держателями акций и перед Францией. Так, или примерно так, оправдывались Лессепс и его коллеги, которых называли «финансовой Панамой», подразумевая, что их хозяйничанье привело к банкротству компании.

Вторая группа — руководители и видные деятели двух буржуазно-республиканских партий, оппортунистов и радикалов, получатели взяток и их друзья, опасавшиеся политических последствий того, что всплывут на поверхность факты вопиющей парламентской коррупции. Целью этой «политической Панамы» было воспрепятствовать расследованию фактов взяточничества и направить гнев акционеров и недовольство в стране против «финансовой Панамы» как центра темных биржевых спекуляций, подлогов и обманов. Наконец, третья группа — различные правые оппозиционные партии, включая монархистов всех толков и буланжистов. Находясь не у власти, лидеры этих групп воспользовались в несколько меньшей степени щедрыми подачками компании. Впрочем, насчет «меньшей меры» — это еще надлежит доказать. Во всяком случае манна небесная взяток щедро излилась и на многих политиков, сидевших на скамьях оппозиции. Известно, что Лессепс и ряд других героев «финансовой Панамы» поддерживали отношения с генералом Буланже. Во время сенсационных выборов в Париже, принесших успех генералу, сторонники компании распространяли лозунг: «Он голосовал за вас, проголосуем за него». Это нисколько не помешало оппозиции попытаться использовать панамскую аферу в своих целях.

Оппортунисты и радикалы всячески старались притушить панамский скандал, скрыть его связь с основами буржуазного строя. Монархисты и буланжисты, столь же усердно умалчивая об этом, вместе с тем использовали Панаму как предлог для критики справа республиканского строя. Претендент на французский престол граф Парижский объявил: «Учреждения развращают людей». Князь Виктор уверял: «Империя создала Суэц, а Республика — Панаму» (о другом «создании» империи — Седане — можно было и промолчать!). Буланжист Мильвуа кричал, что «парламентский режим целиком осужден». Подлинная оценка Панамы была дана лишь в социалистической печати и выступлениях депутатов-социалистов, которых с равным рвением пытались не замечать как правительство, так и монархическая оппозиция.

После краха Панамской компании в течение более чем двух лет происходила ликвидация ее дел под контролем лиц, назначенных правительством. В парламенте не раз раздавались требования стремившихся приобрести популярность депутатов о привлечении к ответственности директоров компании, виновных в разорении сотен тысяч вкладчиков. Все это крайне раздражало директоров, и один из них (следующий по значению за отцом и сыном Лессепсами), некий барон Коттю, в отместку передал министру внутренних дел Констану, совершенно бессовестному политическому карьеристу, список подкупленных парламентариев. Констан поспешил снять с важного документа фотографические копии. А когда при очередном правительственном кризисе Констан из-за враждебности президента Карно не попал в состав кабинета, он предъявил новому премьер-министру Лубе список взяточников, в большинстве своем принадлежавших к партии главы правительства. Лубе, скрепя сердце, передал реестр министру юстиции Рикару. Этот толстый напыщенный юрист из Руана, с седыми бакенбардами, известный под именем Прекрасная Фатьма (он был прозван так за сходство с танцовщицей, исполнявшей «танец живота» на Колониальной выставке), был воплощенной посредственностью. Рикар не проявил умения ни в попытках притушить дело, ни в стремлении изобразить бескомпромиссного борца за правду. Просочившиеся в прессу разоблачения заставили Рикара в начале ноября 1892 года согласиться на то, чтобы допросить банкира барона Рейнака.

Барон Жак де Рейнак являлся руководителем синдиката, ведавшего выпуском акций компании, а позднее облигаций выигрышного займа. Это был известный банкир, капиталы которого были вложены в самые различные предприятия не только во Франции, но и в самых отдаленных странах. Рейнак состоял, например, пайщиком железнодорожных компаний в Венесуэле и Общества по эксплуатации богатства Малайи. Его племянник Жозеф Рейнак возглавлял канцелярию известного политического деятеля Гамбетты (когда тот занимал пост премьер-министра), избирался депутатом и был главным редактором влиятельной газеты «La Republique Française» и своим человеком среди лидеров республиканцев-оппортунистов. Прочные связи обоих Рейнаков в финансовых и политических кругах способствовали тому, что они попали в число самых влиятельных денежных тузов французской столицы. Правда, ко времени, когда банкир Рейнак занялся делами Панамской компании, его состояние оказалось очень сильно расстроенным. Банкиру стало изменять ранее почти безошибочное чутье, столь помогавшее в различных финансовых спекуляциях. Рейнак как будто утратил умение пускать в ход мертвую хватку опытного биржевого волка, начал проявлять легкомыслие не только в пустяках, но и в серьезных вопросах. Боле того, он сам стал жертвой систематического шантажа со стороны другого, очень во многом на него похожего прожженного дельца, также сыгравшего большую роль в панамском скандале.

Ныне даже во Франции имя Корнелиуса Герца мало кому известно, кроме профессиональных историков. А между тем в конце прошлого века об этом низеньком, коренастом человеке с мясистым носом, хитрыми глазами, вкрадчивой речью прирожденного актера писала вся французская и иностранная печать. Каждое его действие подвергалось самым немыслимым истолкованиям, от связи с ним зависела политическая карьера наиболее влиятельных руководителей буржуазных партий, парламентариев и министров. Сколько было попыток представить его — этого типичного беззастенчивого хищника, точного слепка породившего его общества наживы — за некое исчадие ада, этаким демоном зла, которого будто бы отделяла пропасть от обычного добропорядочного буржуа!

Родившийся в 1845 году в эмигрантской семье в Безансоне, Герц в пятилетнем возрасте был увезен родителями в США, где получил какие-то начатки медицинского образования. Уже американским гражданином он вернулся на родину, участвовал в качестве полкового врача в войне против Пруссии, был награжден орденом Почетного легиона. После войны Герц возвратился в США, закончил медицинский институт в Чикаго (или просто купил диплом врача — такая торговля была тогда обычным способом пополнять институтскую кассу), женился на дочери фабриканта. Занявшись медицинской практикой, Герц, однако, вскоре проявил себя совсем в другой области — мошенничестве. Избегая расплаты за эти «художества», а еще в большей мере расплаты с многочисленными кредиторами, он исчез из поля зрения, вынырнув через некоторое время в Париже. Дебют американского врача без особых средств в роли изобретателя и предпринимателя оказался малоудачным, хотя он угадал выгоднейшие сферы приложения капитала: эксплуатацию только что сделанных тогда важнейших изобретений — телефона и электрического освещения. Первые неудачи не охладили пыла Герца, настойчиво пробивавшего себе путь к большим деньгам. Одной из причин невезения было отсутствие достаточных политических связей, которые обеспечили бы помощь администрации, чем поспешили воспользоваться конкуренты.

Наученный горьким опытом, Герц обзаводится влиятельными друзьями; в их числе лидер радикалов Жорж Клемансо. В финансировании его газеты «La Justice» («Справедливость») Герц принимает деятельное участие как близкий человек и единомышленник; это ведь куда лучше, чем грубая взятка, которую отверг бы Клемансо. Да и самого Герца — этого будто сошедшего со страниц бальзаковского романа героя наживы — было бы упрощением считать просто преуспевшим биржевым пройдохой. Нет, это был проходимец другого калибра, авантюрист с размахом, созданный из того же материала, из которого делаются крупные воротилы банков и биржи. Алчность, беспощадность дельца совмещались у него временами с политическим честолюбием и умением заставить других поверить в серьезность своих радикальных убеждений. Герцу была очень присуща страсть позабавиться, поиздеваться над своими достойными сподвижниками по походу против карманов вкладчиков, над грабителями-финансистами и продажными политиканами. Герц умел вкрасться в доверие. Одно время ему искренне верили даже Клемансо (его было совсем не просто провести) и Поль Дерулед, позднее обвинявший Клемансо в связи с Герцем. Он умел инсценировать и принципиальность, например, отказался участвовать в политической кампании буланжистов, чем заслужил глухую ненависть некоторых из них.

Во второй половине 80-х годов Герца уже знает «весь Париж» политиков и парламентариев. Его, как родного, принимают у президента Греви, зять которого торговал орденами. По рассказам одного современника, Герц подкупал депутатов, чтобы заставить военного министра Фрейсине под угрозами неблагоприятного вотума в палате депутатов передать новоиспеченному миллионеру контракты на выгодные поставки для армии. Понятно, что такому человеку было нетрудно добиваться все более высоких званий в списках Почетного легиона. Когда в 1886 году дело дошло до получения там высших чинов, заокеанские газеты ехидно напомнили о мошеннических операциях Герца в США. Однако писания американской прессы получили весьма слабый отзвук в Париже; да и вряд ли янки стоило поднимать большой шум — разве в их недавней истории не было случаев, когда лица, уличенные в самых грязных аферах, сохраняли свои вице-президентские или министерские кресла, не говоря уже о других менее видных постах?

Постепенно Герц все расширял сферу своего влияния. Он взял за правило поддерживать контакты с лидерами различных враждующих партий; так, генерал Буланже в бытность свою военным министром написал письмо, горячо поздравляя Герца как близкого друга с продвижением по лестнице славы в Почетном легионе. (Это письмо было потом бельмом на глазу у буланжистов и их союзников, пытавшихся свалить всю вину за парижские «успехи» Герца на оппортунистов и радикалов.) Дорогие подарки женам министров и депутатов (драгоценности или изысканная обстановка для новой квартиры) были обычным методом, применявшимся Герцем для завязывания и развития добрых отношений с нужными людьми. Старые связи использовались для установления новых. Во многих случаях Герц пускал в ход самые фантастические предложения, призванные, видимо, поразить воображение человека, которого никак не удавалось «приручить» другим способом. Анри Рошфор, известный в прошлом левый журналист, в эти годы уже круто повернувший в сторону реакции, уверяет, будто этот развязный делец пытался убедить его в том, что он в состоянии разрушить тройственный союз противников Франции — Германии, Австро-Венгрии и Италии и что он стремится к роли «благодетеля человечества». У Рошфора Герц не преуспел. Но это было исключением из правила.

Жорж Клемансо

Финансовые дела будущего «благодетеля человечества», знавшего «весь Париж», процветали, а это, в свою очередь, расширяло круг «друзей» Корнелиуса Герца. Политическая интрига шествовала под руку с финансовыми спекуляциями. И уже, наверное, даже и самому Герцу было не всегда ясно, что было для него средством, а что — целью, когда он стремился к округлению капитала, а когда — к удовлетворению не оставлявшей его страсти к политической игре, к рекламе, к возможности дать выход тем действительным чувствам, что вызывали у него все эти закупленные им на корню «сильные мира сего».

Особняком стоят отношения между доктором Герцем и банкиром Рейнаком. Последнего считали тем змием-искусителем, который соблазнил невинные души в столь многих министерских кабинетах, на парламентских скамьях и в креслах редакторов главных французских газет. Первые совместные действия Жака де Рейнака и Корнелиуса Герца относятся примерно к 1879 и 1880 годам. Несколько позднее для распространение акций компании Рейнак стал получать от нее крупные суммы денег; они шли на оплату рекламы в печати, на взятки и на вознаграждение трудов самого барона. В общем и целом эти суммы превысили 7,5 млн. франков.

Корнелиус Герц, со своей стороны, также выразил живейший интерес к тому, чтобы послужить Панамской компании. Когда в 1885 году правительство Бриссона отказало компании в просьбе выпустить облигации выигрышного займа, Герц предложил Шарлю де Лессепсу (сыну главы компании) добиться изменения этого решения правительства и благоприятного голосования в парламенте. При этом «всего» за 10 млн. франков. Предложение носило характер явной авантюры или просто мошенничества. Тем не менее Шарль де Лессепс выразил согласие заплатить эти деньги в случае, если Герц действительно добьется всего им обещанного. Причина могла быть и была только одна — за Герца поручился барон Рейнак.

Ничего не имея против подкупа парламентариев, Герц, видимо, решил, что на первых порах следует хорошенько выпотрошить денежные мешки компании в свою личную пользу. За 1885 год он достиг одного — ассигнования ему двумя порциями 600 тыс. франков, взамен которых компания просто ничего не получила. Изменения же правительственного решения и вотума парламента добился Рейнак, а вовсе не Герц. Возникал вопрос: зачем было такому опытному и по тогдашним меркам «добропорядочному» банкиру, как Рейнак, прикрывать своей гарантией заведомую аферу? Ответ несложен: только вследствие огромного влияния, какое оказывал Герц на Рейнака. В чем же тогда были причины этого влияния, которые столь усердно пытались разгадать полицейские и судьи, журналисты и историки.

Из сохранившихся обрывков корреспонденции Герца и Рейнака, относящейся к 1886 и 1887 годам, очевидно, что доктор имел основание говорить с бароном в угрожающих тонах. Например, в августе 1887 года Герц писал: «Или Вы выполните Ваши обязательства в отношении меня, или поставите меня в печальную необходимость так же пожертвовать Вами и Вашими родными, как Вы сами были безжалостны ко мне и моим родным». Герц то и дело грозил, что барон у него «запрыгает», и неизменно требовал денег, включая и миллионы за проведение через парламент закона о выпуске облигаций выигрышного займа, в «проталкивании» которого он не участвовал, будучи вдобавок ко всему в это время за границей. И тем не менее Герц не встречал отказа; он продолжал свое вымогательство в устной форме, когда был в Париже, и с помощью шифрованных или нешифрованных писем и телеграмм, когда доктор пребывал в своих заграничных поездках. В бумагах Рейнака после его смерти был обнаружен счет, озаглавленный «шантаж Герца». Из него явствует, что доктор изъял у банкира громадную сумму — 9 382 175 франков и настаивал на выплате все новых денег. Интересно отметить, что Клемансо и премьер-министр Флоке в 1888 году упрашивали Лессепса побудить Рейнака, чтобы он удовлетворил требования Корнелиуса Герца.

В ходе шантажа Рейнак тщетно пытался убедить Герца, что он не располагает больше никакими средствами, переданными компанией Панамского канала для подкупа парламентариев и министров. А для большей убедительности, в марте или апреле 1889 года барон переслал вымогателю список лиц, получивших взятки, и сумму, доставшуюся на долю каждого из достойных законодателей. Рейнак не мог не понимать, какое оружие он вкладывает в руки Герца, и тем не менее пошел на этот отчаянный ход. И снова вопрос: зачем?

Известно, что банкир сделал попытку избавиться от шантажиста с помощью наемного убийцы. Рейнак предложил некоему Амьелю, бывшему полицейскому агенту, изгнанному со службы, за крупное вознаграждение отравить Герца. Амьель предпочел, возможно, получив аванс, уехать в Бразилию, а оттуда послать Герцу предостережение относительно угрожавшей ему опасности. Герц с помощью своего адвоката Андрие предложил Амьелю уступить за определенную сумму письмо от его нанимателя. Сделка состоялась, и доктор получил письмо Рейнака к Амьелю. По совершенно необъяснимому легкомыслию барон даже не потрудился изменить свою подпись. Судя по показаниям, которые впоследствии давал Андрие, Герц объявил Рейнаку, что письма к Амьелю у него в руках. Рейнак пытался сначала обратить все дело в шутку, потом сказал, что хотел только заставить доктора уехать из Парижа, а кончил предложением прекратить распри, забыв старое, и даже просил руку дочери Герца для своего сына. Примерно через полгода после «примирения», видимо, недешево обошедшегося барону, Амьель неожиданно скончался. По одним намекам, он стал искупительной жертвой этого «примирения», по другим сведениям, причиной смерти был приступ астмы. Однако ясно, что Рейнак обратился к услугам Амьеля, когда был выведен из себя все новыми требованиями Герца.

Современники терялись в догадках относительно секрета Рейнака, которым владел Герц. Может быть, убийство Рейнаком какого-то банковского служащего, как это впоследствии уверял Герц? Совершение деяний, равносильных государственной измене, например занятие шпионажем в пользу одной из иностранных держав? Участие в каком-то тайном государственном деле исключительного значения? Во всяком случае спасение Рейнака от непрекращавшегося шантажа действительно стало рассматриваться правительством как дело государственной важности.

Герц не оставил своих вымогательств и после краха Панамской компании, когда Рейнаку вменялось соучастие в преступных действиях администрации, которой инкриминировалось мошенничество и нарушение доверия. Подобное обвинение не мешало Рейнаку продолжать свои дела.

Однако в ноябре 1892 года в воздухе уже стало ощущаться приближение какого-то нового скандала, связанного с Панамой. Велось строго секретное расследование (о нем ниже). Когда 8 ноября один из следователей явился в особняк барона на улицу Мюрилло, дом 20, ему сообщили, что хозяин дома путешествует по южным курортам. В конце второй декады слухи о предстоящих разоблачениях просочились в печать. Стали называть имя Рейнака. Самое интересное, что барон сам снабдил некоторые из газет сенсационной информацией при условии, что они лично его оставят в покое. Барон пытался с помощью взяток помешать выступлениям с разоблачениями в парламенте. 18 ноября буланжистская газета «Кокарда» обвинила председателя палаты депутатов Флоке в том, что он в 1888 году получил от Панамской компании 300 тыс. франков для покрытия расходов своих сторонников во время избирательной кампании. На следующий день началось обсуждение этого обвинения в палате депутатов…

Рано утром 19 ноября встревоженный Рейнак приехал на квартиру министра финансов Рувье. Банкир выглядел очень взволнованным и заявил, что для него вопрос жизни или смерти — добиться прекращения газетной кампании и что это вполне может сделать Корнелиус Герц. Рувье ответил, что он готов принять Герца и, следовательно, просить его оказать помощь барону. Рейнак ринулся за Герцем, но вскоре вернулся: доктор сказался больным. (Все это могло происходить только до 11 часов утра, когда началось заседание совета министров, в котором принял участие Рувье.) Позже по настоянию Рейнака Рувье согласился сопровождать банкира к Герцу, как разъяснил позднее министр финансов, исключительно из соображений человеколюбия. Рувье, однако, оговорил в качестве условия этого филантропического похода, чтобы при встрече присутствовал еще один свидетель. Сошлись на кандидатуре Клемансо. Лидера радикалов нашли в парламентском здании; он также согласился отправиться к Герцу.

После заседания палаты депутатов Рейнак вместе с Рувье поехали на улицу Анри Мартен, где жил Герц. Прибывший незадолго до этого Клемансо еще снимал пальто в прихожей, когда они вошли. Так по крайней мере позднее утверждал сам Клемансо, но, может быть, он уже успел переговорить с Герцем? Рейнак, находившийся в крайне нервном возбуждении, попросил Герца содействовать прекращению нападок печати. Герц отказал: теперь слишком поздно, надо было бы его ранее поставить в известность. Повторные настойчивые просьбы снова натолкнулись на отказ. Покинув Герца, Рейнак упросил Клемансо съездить с ним к бывшему министру внутренних дел Констану, которому открыто высказал свои подозрения, что тот инспирировал всю кампанию в печати.

Констан негодующе отрицал свою причастность к этим газетным статьям и заявил, что не может ничем помочь. Прощаясь с Клемансо после этого визита, Рейнак заявил:

— Я погиб!

Здесь необходимо остановиться и сделать оговорку: весь этот эпизод — визит к Герцу и Констану — нам известен только со слов Клемансо и Рувье. Заслуживают ли доверия их свидетельства? По мнению французского историка Дансета (результаты его исследований использовались нами во всем изложении «Панамы»), не заслуживают. О роли самих Рувье и Клемансо в их версии сказано столь мало, сколь возможно было сказать, не нарушая правдоподобия всей истории. Прежде всего, разумеется, «человеколюбие», о котором шла речь, было проявлено и Рувье и Клемансо, чтобы обезопасить самих себя: в интересах обоих было не допустить усиления скандала, причем как из политических, так и из сугубо личных мотивов. (Даже если считать, подобно некоторым биографам Клемансо, что и в этом случае лидер радикалов был озабочен только тем, чтобы предотвратить скандал.) Лишь это и могло побудить совсем не склонных к сентиментальности политиков пренебречь риском, который представляло их совместное путешествие с находившимся под следствием Рейнаком к Герцу, а потом поездка Клемансо к Констану, очень опасному и коварному политикану.

…На следующее утро около 7 часов слуга банкира, как обычно, постучался в дверь комнаты Рейнака. Находившийся там один из членов семьи сказал камердинеру, что его услуги не понадобятся, так как барон скончался. Племянник банкира поспешил направиться с известием об этой неожиданной смерти к председателю совета министров Лубе, одновременно поставив обо всем в известность А. Эбрара, главного редактора газеты «Тан», и Корнелиуса Герца. По некоторым сведениям, Герц в тот же день уехал в Лондон (по другим — доктор еще неделю оставался в Париже). Причиной кончины Рейнака, как было заявлено, явилось кровоизлияние в мозг. Бумаги покойного опечатали только через три дня. При этом обнаружилось отсутствие копий целого ряда писем, которые должны были находиться в личном архиве банкира.

Неуязвимость «шекаров»

Уже несколько дней ползли слухи, что предстоят новые сенсационные разоблачения. 21 ноября 1892 года в палате депутатов разразился такой скандал, какого давно не видели ко многому привыкшие парламентарии. Самые высокопоставленные лица вроде председателя палаты Флоке, в прошлом премьер-министра, с хорошо разыгранным негодованием заранее отвергали инсинуации об их причастности к панамской афере.

И вот на трибуне буланжист Жюль Деляйе — наглый горлопан, способный на любые выходки, буян и дебошир, с которым из-за его буйства опасались здороваться даже политические единомышленники и которого шесть или семь раз осуждали за клевету. Однако на сей раз Деляйе имел возможность устроить дебош по всем правилам игры, бесчинствовать с полным сознанием, что все козыри у него в руках. Постоянные возгласы с мест только подзадоривали демагога с луженой глоткой, подробно пересказывавшего все этапы панамской аферы и каждый раз повторявшего, что совместно с мошенниками из администрации действовали подкупленные ими депутаты. «Имена, назовите имена!» — неслись в ответ неистовые вопли со всех сторон. Но Деляйе и не думал называть имена, он повторял лишь вновь и вновь, что сообщит их только в одном случае — если палата назначит комиссию для расследования, что совсем не улыбалось ни министерству, ни правительственному большинству. А Деляйе опять перечислял случаи подкупа депутатов, министров, редакторов газет, сообщал суммы полученных ими взяток и снова, несмотря на истошные крики с требованием назвать имена, отвечал одно и то же:

— Назначьте комиссию для расследования!

Деляйе мог быть доволен. Скандал удался на славу — палата депутатов нехотя согласилась на создание комиссии в составе 33 человек. По желчному утверждению крайне правого националиста Барреса, 13 из них должны были подумать, как самим выйти сухими из воды, остальные были нерешительными людьми или просто невеждами. Во главе комиссии поставили отличавшегося суровым характером радикала, бывшего премьер-министра Анри Бриссона. («Парадная одежда и пустота внутри», — говорил о нем Гамбетта.) Через несколько дней разразился очередной министерский кризис. Германский посол в Париже граф Мюнстер писал своему начальству: «Правительство Лубе — Рибо, утонувшее в Панамском канале, немедленно воскресло в форме правительства Рибо — Лубе». Лубе занял пост министра внутренних дел. Рикар, скомпрометированный упорным отказом разрешить вскрытие тела Рейнака, не вошел в состав нового правительства. Новый министр юстиции Леон Буржуа приказал провести судебно-медицинское исследование трупа банкира. Результат был неопределенным — нельзя было ни признать, ни отвергнуть предположение, что смерть последовала от отравления.

12 декабря 1892 года в газете «Фигаро» появился отчет о предсмертном визите Рейнака к Герцу. Клемансо вынужден был давать неприятные объяснения, а министр финансов Рувье утверждал, будто понятия не имел, что Рейнак скомпрометирован. Все же Рувье вынужден был подать в отставку, что вызвало волнение на бирже.

Банкир Тьере, к которому перешло заведование банком Рейнака, сначала отрицал, а потом признал, что имеет корешок чековой книжки, где обозначены имена парламентариев, получивших взятки. Возможно, что это признание Тьере сделал под нажимом Констана, разъяренного тем, что не ему было поручено формирование правительства и на его долю не досталось министерского поста. 20 декабря палата депутатов постановила лишить парламентской неприкосновенности пятерых депутатов, в том числе двух бывших министров — Жюля Роша и Рувье. В свою защиту Рувье заявил, что когда в 1887 году он занял пост премьер-министра, то обнаружил полное опустошение секретного фонда, так что его пришлось пополнять займами у частных лиц — знакомых главы правительства (все это, разумеется, для защиты Республики!). Рувье с гордостью заявил также, что в то время, когда он управлял министерством финансов, его личное состояние не росло «ненормально» быстрыми темпами. Он велеречиво говорил о своей кристальной чистоте, обращаясь поочередно к палате, представителям прессы и своим друзьям, обещал, что «победоносно преодолеет мучительные волнения этой минуты», и добавлял, говоря о своих избирателях: «Они меня знают, и я их знаю, этого достаточно». («Волнения этой минуты» действительно не помешали Рувье, правда, через десяток лет, снова оказаться сначала на посту министра, а потом и главы правительства.)

Что касается одного из депутатов, Арена, оказавшегося в числе пятерки, то он с юмором закоренелого циника громко заметил: «Впервые я оказался в министерском списке». А когда Рувье, ища сочувствия, пожаловался ему: «Какое чудовищное положение, ведь я только что женился и имею шестимесячного сына!», злоязычный Арена только пожал плечами: «Бедный ребенок… не говорите ему об этом». На трибуне же Арена вопрошал депутатов, с каких это пор запись на корешке чека является юридическим доказательством. Еще один из пятерых, министр Рош, проходя мимо правительственной скамьи, где заседали его недавние коллеги, рявкнул: «Все вы канальи!». Одним словом, «шекары», как стали называть получателей чеков от барона Рейнака, за словом в карман не лезли и отнюдь не отчаивались насчет собственного будущего.

В то же время верхняя палата лишила парламентской неприкосновенности пятерых «шекаров», включая бывшего министра юстиции Дэве, входившего в состав трех кабинетов. Но и это был еще не конец насыщенного событиями дня. В палате депутатов после речей «шекаров» выступил от правых Дерулед, формально с требованием вычеркнуть Корнелиуса Герца из списков членов Почетного легиона, а в действительности обрушившись с яростными демагогическими нападками на Клемансо. Дерулед уверял, что Герц — шпион, а Клемансо как радикал по наущении из-за границы пытается погубить Францию. Клемансо обозвал Деруледа — с полным основанием — лжецом, но все же лидеру радикалов пришлось давать объяснения насчет своих отношений с Герцем. Вскоре за словесным поединком последовала настоящая дуэль Клемансо с Деруледом, окончившаяся безрезультатно. В течение последующих месяцев крайне правая печать обвиняла Герца, что он шпион то ли Германии, то ли Италии. Сошлись на Англии и объявили, что Клемансо «продался англичанам».

23 декабря буланжистский депутат Мильвуа попытался устроить шум, подняв вопрос о вынужденном признании двух бывших премьер-министров — Рувье в самой палате и Флоке (ранее патетически все отрицавшего) на заседании парламентской комиссии, что они получали деньги от Панамской компании. Рувье и Флоке отвечали ссылками на «интересы Республики».

Характеризуя по свежим следам событий, в конце 1892 года, политический кризис во Франции, Энгельс писал: «Панамская история с каждым днем становится все великолепнее. Дело это протекает, как это часто бывает во Франции, в резко драматической форме. Каждую минуту кажется, будто старания замять это дело вот-вот увенчаются успехом, но вдруг оно снова прорывается в самом неожиданном месте и сильнее, чем когда-либо, и теперь положение таково, что никакие затушевывания более уже не помогают. Сначала рассчитывали замять дело при помощи суда, но тут новые разоблачения вынудили создать следственную комиссию; потом попытались парализовать эту комиссию, но эта попытка удалась только наполовину, и лишь благодаря тому, что начато было новое, более серьезное судебное разбирательство».

7 января 1893 года начался суд по обвинению в обмане доверия над директорами Панамской компании — двумя Лессепсами, бароном Коттю и М. Фонтаном. Известный адвокат Барбу, прославляя планы компании как крестовый поход во имя цивилизации, разъяснял, что раздача взяток парламентариям при таком предприятии столь же неизбежна, как дань, которую принуждены были купцы в средние века платить пиратам и разбойникам с большой дороги. Барбу часто тревожил и тени великих людей прошлого, цитируя то Катона, то Вольтера, то Гумбольдта и Гете. Казалось, что они чуть ли не лично благословляли финансовые махинации подсудимых. (Вместе с тем адвокат позднее доказывал, будто нет данных, что Рейнак раздавал взятки по поручению дирекции Панамской компании…) 9 февраля Лессепсы были приговорены к пяти годам заключения, Коттю и Фонтан — к двум годам и штрафу в 3 тыс. франков каждый. Еще один обвиняемый, инженер Эйфель, строитель известной башни, был осужден на два года заключения и 20 тыс. франков штрафа. Все подсудимые подали кассационные жалобы. 15 июня кассационный суд отменил приговор и предписал освободить арестованных.

Процесс директоров Панамской кампании

Скамья подсудимых

8 марта 1893 года начался суд над «политической Панамой» — обвиняемыми в коррупции. В их числе снова фигурировали Шарль Лессепс, Фонтан, а также бывший министр общественных работ Баиго, бывший депутат Сан-Леруа и еще несколько человек (большая часть виновных сумела выйти сухими из воды еще на стадии предварительного следствия). Как мы помним, Баиго вымогал у компании миллион за помощь в проведении через парламент закона, разрешавшего выпуск облигаций выигрышного займа, и получил 375 тыс. франков. Признавшийся во всем этом Баиго защищался ссылками на какое-то временное помутнение рассудка, на «момент безумия», заставивший его забыть свой долг и не принять во внимание, что он не просто инженер, вольный требовать любой оплаты за свои услуги, а министр общественных работ. Если у Баиго и было помрачение рассудка, то только в «момент безумия», когда он решил изображать искреннее раскаяние. Вся влиятельная свора «шекаров» не скрывала чувства облегчения: наконец нашелся столь нужный им козел отпущения. Другой уличенный взяточник, Сан-Леруа, нагло заявил, что изменение его позиции по вопросу о выпуске лотереи не было вызвано подкупом, а неожиданно поступившие тогда на его счет 200 тыс. франков были получены за продажу имущества, доставшегося ему как приданое его жены, и т. п. Сан-Леруа при этом угрожающе намекал, что невозможно его осудить, оставляя безнаказанными других лиц, что нельзя верить протоколам парламентской комиссии. Хотя всем было очевидно, что Сан-Леруа лжет, его оправдали, как и всех остальных обвиненных парламентариев, кроме Баиго. Бывшего министра приговорили к пяти годам тюрьмы и штрафу в 375 тыс. франков, Шарля Лессепса — к году, а некоего Блондена, через которого подкупили Баиго, — к двум годам тюрьмы. На них также возложили ответственность за выплату Баиго причитавшегося с него штрафа. Фердинанд Лессепс, которому было 88 лет во время этих процессов, вскоре скончался. Шарль Лессепс, одно время скрывавшийся в Англии, в конечном счете выплатил часть штрафа за Баиго. Вернувшись во Францию, он снова стал одним из заправил компании Суэцкого канала.

Во время процессов монархисты и буланжисты продолжали попытки использовать Панаму в своих политических целях. 22 июня 1893 года буланжист Мильвуа, действуя вместе с Деруледом, зачитал письма, якобы направленные английским министерством иностранных дел своему посольству в Париже, из которых явствовало, будто Лондон подкупил ряд ведущих французских газет, а также журналистов, в частности Клемансо, за 20 тыс. ф. ст. Министр иностранных дел Девель, которому еще раньше показали эти бумаги и который нарочно хранил молчание, теперь разъяснил, что «документы» — явная фальшивка (они были сфабрикованы бандой мошенников в составе неких Дюкре и Нортона). В результате Мильвуа и Дерулед должны были отказаться от своих депутатских мандатов.

Полицейская оперетта

Рейнак умер, Герц отбыл в Англию. Естественно, что общее внимание было обращено на главного агента скончавшегося банкира — на маклера Артона, через которого велась большая часть черновой работы по подкупу парламентариев. Пресса была полна сведениями, что он скрывается то у брата своей любовницы, то в каком-то своем владении, его видели одновременно то в Париже, то в доброй полудюжине провинциальных городов. В действительности Артон тоже находился в бегах за границей, но за ним числилось обвинение в чисто уголовных махинациях. Запродав от имени «Общества по производству динамита» все той же Панамской компании большую партию испорченного пороха (всего на 259 тыс. франков) ниже обычной цены, Артон получил горячую благодарность своих хозяев и высокое жалованье в 12 тыс. франков в год.

Однако позднее выявилось, что этот образцовый служащий стащил кругленькую сумму в 4 млн. 600 тыс. франков, принадлежавшую «Обществу по производству динамита». Поэтому можно было без труда добиться ареста Артона в любой стране, с которой Франция была связана соглашениями о выдаче уголовных преступников. Но Артон был не такой простак, чтобы попасться в столь несложную ловушку. Как профессиональный биржевой жулик, он отличался достаточно быстрой сообразительностью и понял, как не хотят его поимки многие влиятельные лица. Он усилил это их столь похвальное желание, распустив слух, что имеет бумаги, которые компрометируют парламентариев, принадлежащих к разным партиям. Буланжисты предложили Артону продать им весь товар оптом. Но это было бы не по-купечески: мало того, что сильно прогадаешь в цене и лишишься дополнительных прибылей от розничной торговли, можно еще вдобавок поставить самого себя под удар. «Назавтра после того, как я передал бы бумаги, — разъяснял Артон, — я попал бы в опасное положение».

Вместе с тем Артон дал понять заинтересованным лицам, что готов рассмотреть все действительно деловые предложения. После этого к нанятому им адвокату Руаеру обратился некий господин Лемуан. По-видимому, Артон держал на службе квалифицированных людей — как бы то ни было, Руаер сразу определил, что под именем Лемуана скрывается Дюпа — секретарь шефа сыскной полиции Суанури, о чем и поспешил сообщить своему клиенту. В связи с этим Артон решил представить свой отказ продать компрометирующие бумаги буланжистам в виде некоего подвига, а самого себя чуть ли не в виде спасителя Республики. Маклер так и инструктировал Руаера в письме от 6 декабря 1892 года: разъяснить правительству, что, мол, он отказался принимать участие в маневрах, направленных против республиканского строя.

Несколько позднее, 24 декабря, бывший поверенный барона Рейнака писал, что никто не получал от него списка «шекаров», все разоблачения основываются лишь на слухах, болтовне и неосторожных признаниях, что обвинители поистине не лучше обвиняемых и что настоящие документы можно найти только у него, Артона. Жулик снисходительно согласился также на встречу с представителем правительства. Как раз в эти дни глава кабинета министров Рибо заявил, что достоинство Республики требует полного выявления виновных, а 26 декабря 1892 года Лубе, занимавший пост министра внутренних дел, провозгласил с трибуны палаты депутатов, что правительству нечего утаивать и оно не собирается оправдывать никого из виновных. В тот же день, находясь у себя в министерстве, Лубе отдал распоряжение Дюпа вести переговоры с Артоном. Во исполнение этого приказа Дюпа совместно с Руаером отбыл в Венецию. Там достойная троица не тратила времени даром, то развлекаясь в театре, где ставили «Дочь мадам Анго», то посещая средневековые тюрьмы бывшей Республики Святого Марка, к которым, впрочем, Артон проявлял не более чем обычное туристское любопытство. Все трое даже вместе снялись — фотография запечатлела их беззаботно кормящими голубей на одной из венецианских площадей. Дюпа телеграфировал своему непосредственному начальнику Суанури, что дела постепенно продвигаются. 3 января 1893 года он получил очередную ответную депешу из Парижа: «Наши друзья с нетерпением ожидают подробных сведений о молодой девушке». Однако Артон запросил за сведения о девице (иначе говоря, за список буланжистов, получавших взятки) немало. Во-первых, он соглашался передать этот перечень только президенту Республики, во-вторых, требовал гарантии от судебного преследования при поездке в Париж и, в-третьих, просил помочь ему занять деньги, которые он должен был выплатить «Обществу по производству динамита», чтобы избавиться от уголовной ответственности.

Дело было даже не только в деньгах: подобное соглашение с Артоном отдавало бы правительство целиком на милость этого проходимца. Дюпа вынужден был с пустыми руками вернуться в Париж. Ясно, что министерство внутренних дел с самого начала обещало не преследовать Артона за границей. Более того, не оставшиеся в тайне свидания Артона с Дюпа показали иностранным государствам, что вялые просьбы Парижа о поимке и выдаче преступника не следует принимать всерьез. Ведь Дюпа, как это было точно установлено последующими показаниями ряда лиц, не имел при себе ордера на арест Артона, который, конечно, должен был бы быть у секретаря шефа сыскной полиции, если бы Лубе действительно желал задержать бывшего доверенного агента барона Рейнака.

Однако 12 января 1893 года Лубе сменил на посту министра внутренних дел премьер-министр Рибо. Он отдал приказ начать преследование Артона. Означало ли это желание действительно поймать проходимца или было очередным тактическим шагом, вызванным отчасти опасением, что станет известно о встречах Артона с Дюпа?

18 января Дюпа и еще один полицейский агент, Судэ, отбыли в Будапешт, куда Артон вернулся после своей венецианской поездки. Он выдавал себя за английского инженера и даже вел переговоры с венгерским правительством о получении концессии на строительство железной дороги. Отбытие полицейских агентов не было тайной для Артона, ведь еще за пять дней до этого он получил шифрованную телеграмму от заботливого Руаера, осведомлявшую его об угрожавшей опасности. Из Будапешта Артон переехал в Бухарест, где, однако, узнал — на этот раз из сообщения агентства Рейтер, — что полицейские отправились по его следам в столицу Румынии. Артон тогда перебрался из шумного Бухареста в провинциальный город Яссы, а накануне прибытия туда Дюпа и Судэ, ехавших, разумеется, под вымышленными фамилиями, отправился без излишней спешки в Нюрнберг. Там повторилась та же сцена: за день до прибытия в этот южногерманский город агентов парижской полиции Артон уехал в Прагу. Прибыв вслед за ним туда, они узнали, что Артон недавно направился в Магдебург, потом в Ганновер, в Кельн, а далее прямым путем в Лондон, которого достиг вечером 4 февраля. Надо сказать, что печать подробно сообщала о каждом шаге полицейских, и Артону не представляло труда избирать безопасный маршрут. Конечно, это был фарс, но возникший отнюдь не из-за какой-то особой тупости детективов, а просто вследствие полученного ими письменного приказа Суанури ни в коем случае нечаянно не поймать Артона. Нужно было только делать вид, что Артона ищут, и подольше не возвращаться в Париж, чтобы публика все еще сохраняла надежду на поимку авантюриста. Рибо понимал, что само существование его кабинета зависит от того, чтобы не разразился новый скандал — на этот раз в связи с «поисками» Артона. В Лондон поэтому была для вида послана новая экспедиция. Французские полицейские не спускали глаз с конторы некоего Зальберга, агента Артона, который совершал с ним турне по Европе, когда тот «скрывался» от погони. Полицейским ищейкам почему-то не пришла в голову не очень замысловатая мысль: поинтересоваться, кто проживает в доме Зальберга, где остановился Артон.

Зато суд, происходивший в отсутствие обвиняемого, был самый нелицеприятный. 23 мая 1893 года Артона приговорили к 20 годам каторги за мошеннические операции с бумагами «Общества по производству динамита»; еще пять лет тюрьмы и 400 тыс. франков штрафа, не говоря уже о лишении гражданских прав, за подкуп депутата Сен-Леруа, который, как мы помним, был признан невиновным в получении взятки! Это, впрочем, были уже отдельные шероховатости в работе сложной машины французской буржуазной юстиции.

Самое любопытное было, однако, впереди. Почти через три года после приезда Артона в Лондон его все-таки арестовали в результате доноса одного из бывших клерков Зальберга. Кабинет Леона Буржуа, находившийся тогда у власти, поспешил приписать себе в заслугу этот арест. Артон был выдан английскими властями при условии, что его привлекут к ответственности только за чисто уголовные дела (взятки парламентариям не входили в эту категорию). Артон имел право не давать показания о панамской афере. В конечном счете его судили суды различных инстанций. Окончательный приговор, вынесенный в ноябре 1896 года, осуждал мошенника к 8 годам тюрьмы. Легко представить себе благородное возмущение Артона, считавшего, видимо, этот приговор неслыханным попранием всех норм порядочности. Разгневанный жулик решил отомстить и объявил, что добровольно отказывается от права не отвечать за свои действия в панамском деле. В политических кругах с тоской подумали: все началось сначала.

Артон стал сообщать новые подробности того, сколько было денег у Рейнака, сколько ушло на взятки, а сколько он получил в качестве комиссионных. Свою роль мошенник представлял в самом благородном свете: он никого не подкупал, а просто раздавал подарки дружески настроенным лицам и просил их пропагандировать важность и полезность строительства Панамского канала. Он даже создал для этой цели своего рода консультативный комитет депутатов в составе Ле Гюаи (кстати сказать, уже осужденного, как Артон, за махинации с бумагами «Общества по производству динамита») и других парламентариев. Свои утверждения Артон подкрепил рядом документов.

В марте 1897 года палате депутатов и сенату пришлось лишить парламентской неприкосновенности новую группу членов парламента, привлекли к ответственности и пятерых бывших депутатов. Впрочем, из 26 парламентариев, о которых говорил Артон, были отданы под суд лишь шестеро, все они в декабре 1897 года были признаны невиновными (по этому обвинению на всякий случай оправдали и Артона). Одним словом, торжество буржуазного правосудия слишком напоминало торжище. Была создана новая парламентская комиссия по расследованию. Главой ее назначили депутата Валле, который, еще будучи членом комиссии в 1892 году, заявил в своем докладе, что обвинения в парламентской коррупции «слабо обоснованы».

Поселившийся в 1892 году в Англии доктор Герц еще раньше твердо заявил, что он тяжело болен — страдает от сахарного диабета, сердечной недостаточности, последствий простуды и еще ряда заболеваний. Это подтвердили как французские, так и английские медики. В результате просьба о выдаче мошенника, переданная французским правительством, не могла быть даже рассмотрена английским судом, заседавшим в Лондоне, поскольку К. Герц поселился в Борнемуте и по состоянию здоровья считался неспособным доехать до английской столицы. В конечном счете пришлось под давлением новых французских демаршей изменить соответствующий закон и разрешить слушание дела вне Лондона. На это, разумеется, ушли годы, и результаты рассмотрения дела оказались самыми благоприятными для доктора. Суд счел доказанным лишь, что Рейнак признал себя в одном из своих писем должником Герца: речь, следовательно, должна идти не о выдаче доктора, а об уплате причитающейся ему суммы… В результате все прежние решения французского суда о признании Герца виновным в шантаже столь же мало его трогали, как и исключение из списков Почетного легиона. Более того, доктор сумел еще вволю поиздеваться над высшими французскими властями. В 1897 году Герц, узнав о назначении новой парламентской комиссии, предложил ей, если она хочет узнать истину, прибыть в Борнемут.

Желая вначале удостовериться, что письмо действительно исходит от Герца, комиссия направила к нему делегацию в составе двух депутатов. Авантюрист милостиво соизволил принять их, при этом иронически заметив, что нетрудно было проверить подлинность его подписи, не выезжая из Парижа: ее легко мог удостоверить министр иностранных дел или президент Республики… Герц уверял, что он знает много не вскрытых еще чудовищных вещей и намерен теперь рассказать все. Возбуждение в комиссии достигло предела, она спешно телеграфировала Герцу, что готова 22 июля прибыть в Борнемут и выслушать его показания. Ответ Герца, датированный 20 июля, был совсем иного рода: доктор откладывал свои разоблачения, просил доставить протоколы всех судебных процессов, где он затрагивался, и разъяснял, что долгом комиссии, после того как она выслушает его, Герца, будет громко признать его невиновность и мученичество, которое пришлось претерпеть… Это было уже открытым глумлением, возможно, что вся игра Герца была очередным шантажом в отношении правительства, где по-прежнему заседали «панамисты». Ходили слухи, что правительство сумело договориться с доктором в промежуток между посещением Герца членами парламентской комиссии и издевательским письмом от 20 июля…

Герц не прекращал наполовину клоунаду, наполовину шантаж и в последующие месяцы. Например, он потребовал от французского правительства возмещения убытков в 5 млн. долл. за то, что одно время по просьбе Парижа за ним было установлено полицейское наблюдение в Борнемуте. Все это продолжалось вплоть до смерти авантюриста в июле 1898 года. Это было как бы концом Панамы. Изъять же украденные сотни миллионов из пасти опытных хищников было столь же безнадежным делом, как искать их на дне котлована, который все же успели вырыть на Панамском перешейке.

Когда Флеке и Рувье уверяли в палате депутатов, что брали взятки не для себя, а для своих сторонников, для оплаты их избирательных расходов, бывшие премьер-министры невольно раскрывали секреты того, насколько политическая коррупция была неразрывно связана с самими основами буржуазного государства. Очень показательно, что в то же самое время, что и французская Панама, в конце 1892 года, прогремела Панама итальянская, в которой тоже оказались замешанными три сменявших друг друга премьер-министра — Криспи, Рудини и Джолитти. «Совсем как во Франции, — писал тогда Ф. Энгельс. — Там тоже Рувье, Флоке, Фрейсине и К⁰ принесли в жертву тех самых Лессепса и Фонтана, которым они и их пособники так часто, по выражению Шарля Лессепса, „приставляли нож к горлу“, чтобы выжать из Панамы средства на политические цели. Точно так же Джолитти и Гримальди пожертвовали своим закадычным другом Танлонго, у которого прежде они и их предшественники вымогали банковские деньги на свои избирательные цели и на свою прессу… Джолитти может крикнуть своим 150 депутатам лишь то, что крикнул Рувье своим 104: „Если бы мы не брали этих денег, вы бы здесь не заседали!“»

Во Франции «Панама» еще долго служила удобным средством пропаганды монархистов против Республики в мелкобуржуазных кругах. Почти через полвека ту же тактику пытались применить французские фашисты. Воспользовавшись в качестве предлога разоблачением аферы Ставиского, в которую оказались замешанными высокопоставленные судебные и полицейские чины, реакционеры 6 февраля 1934 года сделали попытку захвата власти. Фашистский мятеж провалился, натолкнувшись на мощный отпор народных масс.

Но вернемся к последним годам прошлого столетия.

Подкупленная Фемида

1888 году в Лондоне за короткий срок было совершено несколько чудовищных по жестокости убийств молодых женщин; их садистски изуродованные, истерзанные, расчлененные на части трупы находили то в одном, то в другом районе столицы. «Почерк» преступника был всюду один и тот же. Это дало основание считать, что все убийства были совершены одним и тем же лицом. Молва уже тогда нарекла его кличкой Джек-потрошитель, ставшей нарицательным именем на многих языках. Полиция оказалась бессильной обнаружить преступника. С той поры опубликовано множество книг, авторы которых строили догадки насчет того, кто был убийцей и каким образом ему удалось скрыться от преследования детективов Скотленд-Ярда, брошенных по его следу.

Прошло более восьми десятилетий. Злодеяния Джека-потрошителя стали уже далекой историей. И вот в ноябре 1970 года в английском юридическом журнале «Криминоледжист» появилась статья известного медика Т. Стоуэла, в которой утверждается, что Скотленд-Ярду было отлично известно имя убийцы и его местонахождение. Стоуэл в молодости был учеником другого крупного представителя британской медицины, сэра Уильяма Гэлла, личного врача королевы Виктории, царствовавшей с 1837 по 1901 год. Пациентом Гэлла, по уверению Стоуэла, был и Джек-потрошитель. В статье не называется фамилия преступника. Он всюду обозначается буквой «С». Стоуэл, однако, сообщает достаточно сведений, которые позволяют людям, знакомым с английской историей конца XIX в., установить, кто имеется в виду.

По словам Стоуэла, «С» еще подростком погряз во всех мыслимых пороках, позднее он стал явно невменяемым и был помещен в сумасшедший дом. Оттуда «С» сбежал и совершил очередное, самое жуткое убийство некоей Джен Келли. Своему зловещему «искусству» преступник, по-видимому, обучился в одном из шотландских поместьев, где внимательно наблюдал за тем, как потрошили и разделывали туши оленей — трофеи великосветской охоты. Несколько оправившись от психического заболевания, «С» уехал на пять месяцев за границу. Возвратившись в Англию, он умер в доме своего отца от воспаления легких. Полиция отлично знала «С», но укрывала убийцу. Глава Скотленд-Ярда сэр Чарльз Уоррен, прибыв на место одного преступления, совершенного «потрошителем», приказал стереть сделанную на стене мелом надпись, возможно, оставленную полубезумным убийцей…

Как уже отмечалось, Стоуэл прямо не называет имени «С». Это, однако, сразу же бесцеремонно сделал американский журнал «Тайм», разъяснив, что речь идет об Альберте, герцоге Кларенсе, внуке королевы Виктории, старшем сыне ее сына Эдуарда (будущего короля Эдуарда VII). Альберт был, следовательно, наследником английского престола. Он умер в возрасте 28 лет от гриппа, который вызвал воспаление легких. (После этого наследником престола стал младший брат Альберта, впоследствии король Георг V, правивший с 1910 по 1935 год.) Таким образом, для укрывательства преступника Скотленд-Ярдом были веские политические причины. После появления статьи в «Тайм», конечно, посыпались опровержения. Газета «Таймс» напечатала письмо Стоуэла, где он осторожно замечал, что имел в виду лишь некоего «отпрыска одного знатного рода». В довершение сенсации это письмо было опубликовано на следующий день после скоропостижной кончины его автора. Учитывая преклонный возраст Стоуэла, известие о его смерти не могло быть совершенно неожиданным. Зато пишу для кривотолков дало заявление Э. Стоуэла — сына скончавшегося врача. Он поспешил сообщить, что уничтожил досье с материалами о деле Джека-потрошителя, найденное среди бумаг покойного. При этом Э. Стоуэл, с одной стороны, уверял, что не знакомился с этими документами, а с другой — добавил: «Я прочел достаточно, чтобы убедиться в отсутствии среди них чего-либо важного. Семья решила, что их следует уничтожить. Я не считаю нужным обсуждать мотивы, побудившие нас к такому шагу». Совершен ли этот поступок в обмен на какие-то посулы или под влиянием чьих-то угроз? Круг молчания пока — неизвестно, надолго ли, — был снова замкнут.

Как бы то ни было, сокрытие высокопоставленных преступников, становившееся вопросом большой политики, — нередкое явление в практике буржуазной юстиции. Политическая подоплека немалого числа нерасследованных, замятых уголовных дел и пристрастно проведенных уголовных процессов, несомненно, принадлежит к числу еще не прочитанных страниц истории буржуазного суда. Многие процессы были связаны с продажностью, принимавшей такие масштабы, что это приобретало политическое значение.

Фальшивки генерала Мерсье

C начала необычно жаркого августа 1899 года город Ренн — тихий, сонный центр Бретани — как будто на время уподобился шумному Парижу. Целые армии журналистов, съехавшиеся со всех концов мира, штурмом захватывали немногочисленные отели. Повсюду слышалась иностранная речь, то там, то здесь мелькали хорошо знакомые всем представители французского политического, журналистского, литературного мира, прибыло много знаменитостей из-за рубежа. Газета «Тан» немного позднее, 6 сентября, писала: «Ренн стал центром мира». 7 августа в Ренне открылись заседания военного трибунала. Они были гласными, но только с помощью сложных формальностей можно было попасть в число избранных — сотен корреспондентов ведущих газет многих стран и просто влиятельных лиц, — тех, кого пропускали в здание местного лицея, ставшее местом проведения суда.

А ведь это был не первый процесс над обвиняемым. Перед судом уже успели предстать как его сторонники, так и противники. Но это только увеличивало жгучий интерес к «делу», которое превратилось в острую проблему, разделившую всю Францию на два лагеря, до предела накалив политические страсти, что могло стать поводом для глубоких социальных потрясений.

Речь идет, конечно, о знаменитом «деле Дрейфуса». Начало ему было положено еще пять лет назад.

«Дело Дрейфуса» имело совершенно очевидный смысл — попытки монархической и клерикальной реакции «свалить» Республику, предотвратить либеральные политические преобразования в стране. Добавим, что первоначально реакция, казалось, добилась своего. Шовинистические толпы на улицах провозглашали лозунги, в которых прославлялась армия, и были готовы линчевать каждого, кто отвечал: «Да здравствует Республика!». Были и поползновения совершить государственный переворот…

«Дело» началось в сентябре 1894 года с обвинения артиллерийского капитана Альфреда Дрейфуса, еврея по национальности, в шпионаже в пользу Германии. Сын богатого фабриканта из Эльзаса — французской провинции, после 1871 года присоединенной к Германской империи, — Дрейфус по своим взглядам и настроениям ничем не выделялся из окружавшей его военной элиты. Лишь его происхождение, позволившее разжечь националистическую кампанию и обвинить Республику в том, что этот «чужак» проник в святая святых монархического офицерства — генеральный штаб, заставило выбрать совсем не примечательного и бесцветного капитана, превратив его в объект заранее обдуманной крупной политической провокации. Французский историк А. Гийемен убедительно доказывает, что военный министр Мерсье и заправилы генерального штаба с самого начала знали о невиновности Дрейфуса и сознательно скрывали документы, которые свидетельствовали об этом. Так, во французском министерстве иностранных дел расшифровали телеграмму итальянского военного атташе Паниццарди (работавшего в тесном контакте со своим немецким коллегой Шварцкоппеном). Из телеграммы, посланной 2 ноября, явствовало, что итальянец никак не был связан с арестованным капитаном Дрейфусом. Об этом, безусловно, было точно известно Мерсье и руководителям генерального штаба (хотя впоследствии они, путаясь в собственной лжи, и доказывали, что первоначальная расшифровка телеграммы Паниццарди якобы имела другой оттенок и они не знали о том, что исправленный вариант был правильным). Генералы вполне сознательно скрыли содержание телеграммы Паниццарди от членов военного трибунала.

Генерал Мерсье был явно инициатором всего дела. Этот человек с морщинистым лицом и маленькими черными глазами под тяжелыми, свинцовыми веками очень напоминал, по свидетельству современника, старую пантеру, притворяющуюся спящей, но в действительности не спускающую глаз с добычи. Опытный интриган с иезуитскими манерами умело притворялся добродушным старым солдатом, целиком озабоченным только интересами страны, ловко скрывал свои честолюбивые планы. Ярый реакционер и клерикал, он сделал карьеру в качестве чуть ли не «республиканского» генерала, «не ходящего к мессе». В конце 1894 года у Мерсье были серьезные личные причины, чтобы инсценировать «дело Дрейфуса». Военный министр так хорошо носил маску республиканца, что вызвал даже недовольство в монархических и католических кругах (вдобавок жена Мерсье была протестанткой!). Все это за какие-нибудь две недели декабря 1984 года исчезло, как по мановению волшебной палочки, после известия об аресте Дрейфуса; националистические газеты стали прославлять еще за несколько дней до этого оплевываемого ими Мерсье как «спасителя отечества».

Предыстория этой заранее обдуманной провокации такова. 20 июля 1894 года некий майор Эстергази — к нему мы еще вернемся — явился к немецкому военному атташе в Париже полковнику Шварцкоппену и предложил свои услуги в качестве платного разведчика. Сообщив об этом предложении в Берлин, полковник получил 26 июля приказ продолжать переговоры. Уже 13 августа Эстергази вручили его первое жалованье на новом месте — 1000 франков за доставленные ценные документы…

Непосредственно провокация зародилась в недрах контрразведывательного отдела «секции статистики» (так называлась военная разведка) французского генерального штаба. Главой этого отдела был тогда майор Анри — грубый, малообразованный офицер, но зато исполнительный и небрезгливый служака, бывший полицейский. Начальником «секции статистики» являлся подполковник Сандерр, который подчинялся заместителю начальника генерального штаба генералу Гонзу.

Французская разведка подкупила некую мадам Бастиан, служившую горничной супруги германского посла в Париже.

За солидную мзду Бастиан тайно доставляла из посольства обрывки служебных бумаг, выбрасывавшихся в мусорную корзину. В конце сентября 1894 года «секция статистики» получила или, точнее, утверждала, что получила (таким путем) документ, впоследствии названный «бордеро», — сопроводительное письмо с описью разведывательных донесений, которые автор этого (недатированного и неподписанного) перечня пересылал полковнику Шварцкоппену. В конце «бордеро» сообщалось, что написавшее его лицо должно вскоре отправиться на маневры.

Наименее загадочным в «бордеро» было отсутствие подписи: шпионы не любят оставлять свою визитную карточку. Но надо добавить, что столь же мало принято у них составлять подобные описи (тем более от руки, а не на пишущей машинке!), а у руководителей шпионажа — небрежно бросать в корзину для бумаг столь секретные документы. А такой опытный человек, как полковник Шварцкоппен, даже не дал себе труда хорошенько разорвать «бордеро» на мелкие куски — оно, лишь слегка поврежденное, попало в «секцию статистики». Подобное непонятное легкомыслие Шварцкоппена было тем более необъяснимо, что «бордеро» появилось после так называемого дела Милькамп. Некая Милькамп (ее настоящее имя было Мари Форе), любовница французского разведчика Брюкера, который был связан «по работе» с мадам Бастиан, в конце 1893 года повздорила со своим возлюбленным и решила отомстить. Она сообщила французским властям, что он не заслуживает доверия, а в германское посольство — что Брюкер участвует в секретном наблюдении за немецкими дипломатами. В результате Милькамп была арестована и в январе 1894 года приговорена к пяти годам тюрьмы. Следовательно, Шварцкоппен еще за год до получения «бордеро» был вполне осведомлен, что за ним установлена слежка, и не мог не быть настороже. В этих условиях позднейшие утверждения Шварцкоппена в его мемуарах, что он никогда не видел «бордеро» и не бросал его в корзину для мусора, ряд историков считают несомненной правдой.

Разжалование капитана Дрейфуса

Полковник Пикар дает показания

Дрейфус во время суда в Руане

Однако другие, возражая этим исследователям, приводят материалы, похищенные французскими агентами у немецкого полковника и ныне хранящиеся в Национальном архиве, что свидетельствует о явной беспечности атташе в отношении служебных бумаг. Существует даже теория, что «бордеро» было написано самим Шварцкоппеном, чтобы одурачить французскую контрразведку. Сам же генеральный штаб распускал слух, что Брюкер, пытавшийся поправить свою репутацию после «дела Милькамп», изъял «бордеро» у мадам Бастиан еще до того, как документ попал к полковнику Шварцкоппену. Итак, побывало ли «бордеро» в немецком посольстве или для верности только подброшено туда и сразу же получено обратно через мадам Бастиан? Этот вопрос стали задавать уже на первых стадиях «дела Дрейфуса». Как бы то ни было, здесь заключалась загадка, на которую первоначально не обращали внимания, но которая имела очень важное значение, бросая странный свет на все «дело».

Вскоре после того как «бордеро» попало в руки руководителей французской армии, один из видных генштабистов, подполковник д’Абовиль, заявил, что почерк ему знаком. Письмо написано капитаном Дрейфусом, проходящим стажировку в генеральном штабе. Сначала, 9 октября, обратились к лучшему эксперту — сотруднику Французского банка Роберу с просьбой сличить «бордеро» с бумагами, написанными Дрейфусом. Как позднее, на процессе в Ренне, сообщил Гобер, принявшие его генерал Гонз, Сандерр, Анри и другие были заранее убеждены в виновности Дрейфуса. 13 октября 1894 года Гобер заявил, что, как ему кажется, письмо Шварцкоппену составлено другим лицом. Гобер еще изучал фотокопию «бордеро», а генеральный штаб, предчувствуя отрицательный ответ, нашел для перестраховки более сговорчивого эксперта — сотрудника парижской полиции Бертийона, которого до сих пор никто не считал серьезным специалистом, но на покладистость его вполне можно было рассчитывать. Тот в несколько часов представил нужный ответ: «бордеро», вне всякий сомнений, написано Дрейфусом. Впоследствии, когда все эти факта всплыли наружу, генералы пытались оправдать свой трюк нелепыми ссылками на то, что, мол, Гобер мог узнать почерк Дрейфуса, являвшегося одним из клиентов Французского банка, и проявить пристрастие — неясно, из каких мотивов. Зато Бертийон вполне устраивал генералов. Недаром в романе А. Франса «Остров пингвинов» Мерсье, изображенный под именем Гретока, заявляет: «В качестве доказательства поддельные бумаги вообще ценней подлинных, прежде всего потому, что они специально изготовлены для нужд данного дела — так сказать, на заказ и по мерке».

Генералам так не терпелось приступить к делу (в буквальном и переносном смысле этого слова), что, не дождавшись заключения экспертов, 12 октября вечером начальник генерального штаба генерал Буадефр вызвал майора дю Пати де Клам и сообщил ему, что военный министр генерал Мерсье принял решение об аресте Дрейфуса и ему, дю Пати, поручается вести следствие.

Мерсье приказал вызвать Дрейфуса утром 15 октября к генералу Буадефру и там арестовать. При этом один из офицеров предложил провести опыт — заставить ничего не подозревавшего капитана написать под диктовку текст «бордеро». Если Дрейфус выкажет волнение, это будет свидетельством его виновности. Не возражая против такого предложения, Мерсье тем не менее приказал вне зависимости от результатов испытания посадить капитана в тюрьму.

Утром 15 октября Дрейфуса вызвали в канцелярию начальника генерального штаба, где дю Пати, сославшись, что у него порезан палец, попросил написать несколько строк — заранее заготовленный «диктант». Пати потом неоднократно рассказывал, что, первоначально спокойный, изменник, узнав текст, забеспокоился, что отразилось и на его почерке.

— Что с Вами? — спросил Пати де Клам. — Вы дрожите?

— У меня мерзнут руки, — якобы ответил капитан. Однако имеется фотокопия «диктанта», содержащая полный текст «бордеро». В ней, как подчеркивают некоторые историки, нет никаких следов, что рука, писавшая этот текст, дрожала. Неизвестно, была ли вышеописанная сцена изобретением Пати де Клама и двух его коллег, присутствовавших при испытании, или она действительно разыгралась на деле. Фактом остается, что Дрейфус своим поведением не подал для этого никакого повода. Как неосторожно признал потом в Ренне Пати де Клам, была предусмотрена и вторая возможность, если Дрейфус не обнаружит никаких признаков волнения, — это будет просто считаться доказательством, что его предупредили об опасности. По какой-то причине из двух вариантов выбрали первый, хотя Дрейфус при аресте сохранил полное самообладание. Он с жаром отрицал свою вину, по мнению офицеров, с театральными жестами человека, давно уже считавшегося с возможностью ареста и отрепетировавшего свое поведение. Куда более очевидной была «отрепетированность» действий и показаний лиц, производивших арест!

Еще через несколько лет, в 1906 году, Пати де Клам рассказал, что Дрейфуса ненадолго оставили одного в комнате, указав на заряженный револьвер. Расчет Мерсье и генералов был прост — мертвый не станет возражать. Дрейфус отказался покончить самоубийством, которое было бы так на руку его врагам.

Пришлось спешно готовить судебный процесс, разумеется (поскольку дело шло об офицере), военный трибунал, заседающий за закрытыми дверями. Была проведена новая экспертиза «бордеро» специалистами, подобранными военным министерством. Но и здесь вышла осечка: лишь двое из них признали руку Дрейфуса, третий отрицал. Вдобавок не удалось найти буквально никаких мотивов для преступления: Дрейфус был богатым человеком и не нуждался в денежных подачках. Капитан не имел долгов, не вел крупной карточной игры, в его поведении не было ничего предосудительного с точки зрения норм, принятых в буржуазных кругах и в офицерском корпусе. (Что это было действительно так, подтвердили все последующие неуклюжие попытки противников Дрейфуса найти доказательства того, будто он враждебно отзывался о Франции, восторгался Германией, кайзером, и тому подобные очевидные злонамеренные выдумки и лжесвидетельства, которые никто всерьез и не пытался принимать.) Немудрено, что обескураженный Пати де Клам 29 октября известил начальство о крайней шаткости доказательств, что может привести к оправданию подсудимого, и предложил отказаться от судебного преследования. Новое следствие в ноябре не прибавило ничего, кроме досужих вымыслов, ничем не подкрепленных догадок, и даже вскрыло неприятное обстоятельство — маловероятно, чтобы Дрейфусу были известны по крайней мере некоторые сведения, упомянутые в «бордеро». Выяснились и другие несообразности, которые возникали, если считать Дрейфуса автором «описи».

Однако Мерсье и другие генералы не собирались отказываться от столь удачно начатого «дела», уже поместив в реакционной печати сведения об аресте «предателя». Вопреки всем правилам Мерсье в интервью, напечатанном 28 ноября в газете «Фигаро», объявил, что он имеет бесспорные доказательства измены Дрейфуса: это трудно было расценить иначе как фактический приказ офицерам — членам военного суда — не колебаться в вынесении обвинительного приговора.

С 19 по 22 декабря проходили закрытые заседания военного трибунала. Не было никаких доказательств. Вызванный в качестве свидетеля майор Анри, несмотря на секретность заседаний военного суда, объявил, что в голове офицера разведки имеются сведения, которые должны оставаться неизвестными даже его фуражке. Мерсье почувствовал, что и на военных судей в таких условиях нельзя полностью положиться. Поэтому 22 декабря, в последний день заседаний трибунала, его членам были неожиданно переданы три документа: два — написанные полковником Шварцкоппеном, третий — итальянским военным атташе Паниццарди (Италия была тогда союзницей Германии). В одном донесении немецкого полковника, точнее, отрывке из него, упоминалось в связи со шпионажем о каком-то «каналье D.» (се canaille de D), в другой депеше — об «одном французском офицере»; в письме Паниццарди Шварцкоппену — о «вашем друге». Все это бездоказательно объявлялось относящимся к Дрейфусу. Грубо нарушая законы, Мерсье приказал, чтобы документы были доведены только до сведения судей. Ни обвиняемый, ни его адвокат не были поставлены в известность об этих дополнительных материалах.

22 декабря военный суд признал Дрейфуса виновным и приговорил к пожизненной каторге. 5 января состоялась публичная сцена разжалования Дрейфуса, во время которой он срывающимся голосом не раз выкрикивал: «Я невиновен! Да здравствует Франция!»

В тот же день (по позднейшим утверждениям реакционной печати) осужденный будто бы сделал неожиданное признание жандармскому капитану Лебрену-Рено, что он передавал маловажные материалы немцам, чтобы выудить у них более ценные сведения. Долгие годы националистические газеты козыряли этим мнимым признанием, хотя от него за версту несло подлогом. Трудно было представить себе что-либо менее правдоподобное, чем такое покаяние, сделанное сразу же после публичного заявления о невиновности! Капитана Лебрена-Рено вызвали к президенту Республики Казимиру Перье. Когда через несколько лет бывшего главу государства спросили об этом свидании, Казимир Перье резко ответил: «Он лгал». Возможно, дело обстояло иначе. Судя по всему, Лебрен-Рено не просто лгал, а исказил (или неправильно понял) слова Дрейфуса, рассказывавшего о предложении, сделанном ему от имени Мерсье Пати де Кламом и имевшем целью добиться признания осужденным своей вины. Свидетельство Сандерра об этом было опубликовано в газете «Фигаро» 31 июля 1899 года, но даже ныне реакционные авторы повторяют выдумки Лебрена-Рено (и подкрепляют их заявлениями других лиц, которых уже не было в живых, когда всплыли на свет «их» показания).

18 февраля Дрейфус был отправлен на Чертов остров, около берегов Кайенны, где нездоровый климат и тяжелые условия каторги должны были, по расчетам Мерсье и его коллег, в более или менее скором будущем избавить военное министерство от нежелательного человека. Некоторое время казалось, что генеральный штаб одержал в «деле Дрейфуса» полную победу.

16 января 1895 года произошел очередной министерский кризис. Вместе с правительством Дюпюи, в котором Мерсье занимал пост военного министра, неожиданно подал в отставку и президент Республики Казимир Перье. Мерсье надеялся быть избранным на пост президента. Но эти надежды не оправдались. Палата депутатов и сенат проголосовали за Феликса Фора. Военным министром стал генерал Зурлинден. Ни он, ни его преемники ничего не изменили в позиции, которую заняло при Мерсье военное министерство в «деле Дрейфуса».

Брат осужденного Альфреда Дрейфуса Матье, пытавшийся отыскать пути для пересмотра приговора, начал по собственной инициативе осторожные поиски действительного автора «бордеро». Действия семьи Дрейфуса вызвали недовольство и подозрение генерального штаба. За Матье была установлена слежка, его пытались, видимо, с провокационными целями, втянуть в переговоры с какой-то мадам Бернард, предлагавшей продать нужные ему документы. Таким путем стремились уличить Матье в собирании шпионской информации. Он не попался в западню, предложив мадам Бернард оплатить документы, если она предоставит их в распоряжение любого нотариуса по ее выбору. После этого мадам Бернард исчезла из поля зрения. Но попытки опознать автора «бордеро» оказались безуспешными: в полном отчаянии даже трезво смотревший на вещи Матье обратился за советами к гадалке.

…В июле 1895 года Сандерр оставил пост начальника «секции статистики». Его сменил майор (с апреля 1896 года — подполковник) Пикар. Впоследствии не было недостатка в утверждениях, что Пикар был чуть ли не с самого начала водворен в разведывательное бюро стараниями покровителей Дрейфуса, что он, как и осужденный, был выходцем из Эльзаса и поэтому имел с ним каких-то общих знакомых, что Пикара хорошо встречали немецкие офицеры, участвовавшие в маневрах в Эльзасе, и т. п. (Знакомый нам набор лжесвидетельств, уже использованных против Дрейфуса!) Но все это произошло потом, а пока Пикар ничем не отличался от других офицеров генерального штаба. Впрочем, было одно отличие — Пикар был честным человеком и, как показали обстоятельства, не захотел пойти на сделку с совестью — операцию, которую без особых затруднений осуществляли его сослуживцы.

Главой контрразведывательного отдела остался майор Анри. В марте 1896 года он получил от мадам Бастиан очередную порцию депеш, извлеченных из корзин для бумаг в германском посольстве. Занятый семейными делами, Анри совершил непоправимую для него ошибку — бегло просмотрев полученные материал (майор торопился в отпуск), передал их своему заместителю капитану Доту. Добыча включала и несколько мелких кусков грубоватой бумаги, на которой было принято в Париже печатать почтово-телеграфные бланки. Составленное из клочков письмо снова склеили. Оно было написано рукой одного из друзей Шварцкоппена, которому германский атташе поручал писать письма, способные скомпрометировать самого полковника. Его почерк был отлично известен французской разведке благодаря стараниям мадам Бастиан. Письмо гласило: «Париж, улица Биенфезанс, дом 27, майору Эстергази. Милостивый государь! Прежде всего я надеюсь получить от Вас более подробную информацию, чем недавно переданную Вами мне, по вопросу, о котором шла речь. Поэтому я прошу Вас сообщить мне ее письменно, чтобы у меня была возможность судить, смогу ли я впредь поддерживать связи с фирмой Р. к…т».

Письма-телеграммы обычно посылались без конверта. Но на этом письме не было почтового штемпеля: видимо, Шварцкоппен раздумал отправлять его адресату и, разорвав на мелкие части, бросил в мусорную корзину, откуда оно и перекочевало во французскую контрразведку. Сколько чернил израсходовали французские реакционеры, чтобы отрицать подлинность этого письма; они и поныне не отказываются от этой задачи, хотя аутентичность документа была засвидетельствована самим германским атташе в его опубликованных посмертно мемуарах!

Пикар заинтересовался личностью Эстергази. Выяснилось, что он выходец из Венгрии, сам присвоил себе графский титул, служил во французском иностранном легионе, потом в других армейских частях, одно время был прикомандирован к генеральному штабу. Эстергази, несомненно, работал на французскую разведку, выполняя и контрразведывательные функции — наблюдал за другими офицерами. Вместе с тем в числе его знакомых были лица, которых подозревали в шпионаже в пользу Германии и ее союзников.

Эстергази, светский прожигатель жизни, бросивший жену и двоих детей, не привык стесняться в средствах при добывании денег: он вымогал их у своих любовниц, случайных знакомых, мог то угрожать разоблачениями, то предлагать свои услуги барону Ротшильду, играть на бирже, сотрудничать в реакционных изданиях, извлекать доходы из содержания фешенебельного публичного дома близ Гар-Лазар… Когда всего этого оказалось недостаточно, граф стал продавать военные секреты. Как рассказывает в своих воспоминаниях Шварцкоппен, аристократический проходимец состоял у него на службе с середины июля 1894 года по октябрь 1897 года, получая ежемесячное жалованье в 2 тыс. марок. Конечно, этого последнего факта Пикар не мог знать, но он насторожился, когда получил сведения из Берлина от одного агента-немца, что французские военные секреты выдает какой-то офицер, последние 15 лет командовавший батальоном.

Данные слишком подходили к Эстергази, чтобы не броситься в глаза Пикару, хотя ему было известно лишь немногое из второй, скрытой стороны жизни блестящего майора. В частности, до сведения Пикара дошло, что Эстергази обременен массой долгов, но начальник разведывательного управления не знал, что в одном случае этот мот выступал и в роли кредитора. У него, как оказалось, давно уже занял 6 тыс. франков майор Анри, еще не удосужившийся вернуть такой немалый долг. Анри немедленно осведомил своего великодушного друга, что на него пали подозрения Пикара. Эстергази, делая вид, что ему неизвестно о начатом расследовании, поспешил замести следы. Его видели в немецком посольстве — он сообщил, что ездил туда якобы только с целью получения визы для жены командира своего полка. Более того, в конце июля Эстергази имел наглость требовать, чтобы его перевели на работу в министерство, желательно в разведку.

Пикар достал образцы почерка Эстергази. В августе 1896 года, ознакомившись с «делом Дрейфуса», подполковник был поражен полным отсутствием доказательств его виновности. Еще большим сюрпризом была схожесть почерка Эстергази с почерком автора «бордеро». Пикар показал письмо Эстергази (не указывая, кому оно принадлежит) Бертийону, который так безапелляционно уверял в 1894 году всех в виновности Дрейфуса.

— Это почерк «бордеро»! — воскликнул удивленный эксперт. Он не подозревал, какую медвежью услугу оказывает этим заявлением своим клиентам из военного министерства.

До начала августа Пикар вел расследование на свой страх и риск: это было служебное упущение, которое, впрочем, только и могло обеспечить успех следствия. 1 сентября подполковник подал начальнику генерального штаба Буадефру докладную записку, фактически не оставлявшую места сомнению в том, что Эстергази обслуживает немецкую разведку и что это он написал «бордеро» в 1894 году (в рапорте Пикар остерегается поднимать вопрос о процессе Дрейфуса, само упоминание о котором считалось недопустимой вольностью). Ошеломленный докладом Пикара, генерал Буадефр отправил чрезмерно усердного офицера к своему заместителю Гонзу. Тот скрепя сердце разрешил Пикару продолжать расследование поступков майора Эстергази, однако без всякой связи с «делом Дрейфуса».

Сей любопытный приказ был отдан Гонзом 3 сентября 1896 года. В тот же день стала известной сенсационная новость: «Дрейфус бежал с Чертова острова!» Об этом оповестила своих читателей лондонская газета «Дейли кроникл». Ее сообщение было немедленно перепечатано парижской прессой. Известие было ложным: публикация заметки в английской газете была результатом стараний Матье Дрейфуса, не жалевшего ни денег, ни сил, чтобы снова привлечь общественное внимание к судьбе своего несправедливо осужденного брата.

Уловка удалась. Хотя сообщение о бегстве было уже на следующий день официально опровергнуто, «дело Дрейфуса» снова заполнило первые страницы французских газет.

Пикар тщетно пытался убедить Гонза, что лучше самому генеральному штабу признать допущенную ошибку и представить доказательства виновности Эстергази, чем ждать, пока дело перейдет в другие руки. Но Гонз в отличие от Пикара отлично понимал, для чего генералам понадобилось «дело Дрейфуса», и менее всего был склонен устанавливать истину. К «делу Дрейфуса» нельзя возвращаться: в этом заинтересованы генерал Мерсье и военный губернатор Парижа генерал Сосье. Экспертов по почеркам нельзя пригласить: это приведет к разглашению тайны. И чтобы еще больше убедить недогадливого Паркера, Гонз бросает ему:

— Если Вы никому ни о чем не расскажете, никто об этом и не узнает.

— Это гнусно, мой генерал! — восклицает потрясенный офицер. — Я не желаю уносить эту тайну в могилу.

Так во всяком случае передает сам Пикар этот разговор.

Возможно, что беседа на деле была менее драматичной: внешне у подполковника сохранились хорошие отношения с Гонзой.

Конечно, то, что стало известно Пикару, вовсе не было равнозначно полному доказательству измены Эстергази. Но все же заговорщики сильно встревожились. Требуя молчания от Пикара, сами генералы, напротив, сочли все средства дозволенными для распространения ложных сведений о процессе Дрейфуса. Однако в этом они допустили оплошность. 10 и 15 сентября 1896 года в газете «L’Eclair», тесно связанной с военными кругами, появились две статьи под названием «Изменник». В них утверждалось, что имеются неопровержимые доказательства виновности Дрейфуса. При этом приводился текст письма, якобы посланного Шварцкоппеном Паниццарди, где прямо указывалось: «Решительно эта скотина Дрейфус становится слишком требовательным». Воспроизводя эту фальшивку, явно полученную от военного министерства, газета добавляла для большей убедительности: письмо было столь секретным, что его довели до сведения судей военного трибунала уже в совещательной комнате, в отсутствие адвоката. Газета, точнее, ее информаторы не ведали, что творили. Ведь судьям была предъявлена не эта подделка, а подлинные документы (в которых, как мы знаем, не упоминался Дрейфус и которые не имели к нему никакого отношения). Все-таки анонимные поставщики материалов для статьи «Изменник» проговорились о грубом нарушении закона, допущенном по приказу Мерсье при ведении процесса Дрейфуса. 18 сентября на этом основании жена Дрейфуса возбудила ходатайство о пересмотре дела.

Встревоженный генеральский муравейник стал проявлять следы лихорадочной активности.

…На парижской почте случайно было задержано письмо на имя бывшего капитана Дрейфуса с самым невинным содержанием. Однако между строк симпатическими чернилами был написан совсем другой текст: «Невозможно расшифровать последнее сообщение. Возобновите старый способ для ответа. Укажите точно, где находятся представляющие интерес документы и проекты, связанные с вооружениями. Актер готов действовать немедленно». Подделка была топорной, «невидимые» чернила были различимы еще до того, как бумагу подержали в тепле, чтобы буквы проявились. Но ведь никто и не предполагал, что новый «документ», свидетельствовавший не только о виновности Дрейфуса, а и о том, что у него имелся сообщник («актер»), попадет к ненадежным людям. Но и это еще не все. В конце октября 1896 года один правый депутат палаты сделал запрос, что предпринимает правительство, чтобы пресечь «преступную» кампанию в пользу Дрейфуса. Воспользовавшись этим, майор Анри, сфабриковавший первую бумагу, подделал письмо от 31 октября, якобы отправленное Паниццарди Шварцкоппену и подписанное псевдонимом Александрина. В нем итальянский военный атташе подчеркивал, что он будет отрицать всякую связь с Дрейфусом, и просил, чтобы его немецкий коллега занял аналогичную позицию. Расчет Анри основывался на том, что французская разведка имела перехваченные подлинные письма Паниццарди Шварцкоппену от 29 октября и 7 ноября. Фальшивка — письмо от 31 октября — была так отредактирована, чтобы создалось впечатление, будто оно продолжает предшествовавшее ему и предваряет последующее. Поэтому прямое упоминание в тексте имени Дрейфуса и явная презумпция, что он был германским шпионом, не столь явно бросались в глаза.

Утром 1 ноября Анри поспешил с этим «документом», призванным покончить с любыми сомнениями, к генералу Гонзу и попросил не показывать новую бумагу подполковнику Пикару. Этот прозрачный намек был совершенно излишним. Фальшивка была сфотографирована. Копию, аутентичность которой заверили Гонз и сотрудники контрразведывательного отделения Анри, Дет и архивист Грибелен, отправили военному министру Бийо. А еще через несколько дней уже Бийо, опять не показывая ни фальшивку, ни фотокопию, заявил Пикару, что имеется документ, вне всякого сомнения устанавливающий вину Дрейфуса!

Буадефр и Гонз к этому времени решили, что слишком опасно дальше оставлять Пикара на его посту. Начали спешно изыскивать мотивы для смещения подполковника, ссылались на большие расходы на разведывательную службу, не окупающиеся получаемой информацией. В предлогах никогда не было недостатка. А тут подвернулся очень удобный повод, хотя, с точки зрения генералов, уж лучше бы его не было совсем.

10 ноября 1896 года газета «Матэн» опубликовала фотографический снимок «бордеро», полученный от одного из участников экспертизы 1894 года. Генералы, с согласия военного министра Бийо, приписали Пикару разглашение секретных служебных материалов. Однако из осторожности ему не сообщили об этом обвинении, а просто отправили в важную и спешную командировку. 16 ноября Пикар покидает Париж, откуда его бомбардируют все новыми и новыми поручениями. Он еще объезжал армии, расположенные в разных частях Франции, когда его 26 декабря в Марселе нагоняет новый приказ — немедля отправиться в Алжир и Тунис для организации разведывательной службы.

Прибыв в Алжир, Пикар получил назначение заместителя командира полка, который вел бои с арабскими партизанами. В Париже надеются, что пуля противника (или убийцы, действующего из-за угла) покончит с неудобным свидетелем. А пока подполковник Пикар жив, он очень опасен, даже находясь за тысячи километров от французской столицы. Поэтому, чтобы усыпить растущее подозрение Пикара, его засыпают письмами высокопоставленные «друзья», включая самого Гонза. В то время когда Пикар находился вдали, его заместитель майор Анри не оставался без дела, фабрикуя анонимные письма, будто бы исходившие от его начальника и призванные доказать, что он, подкупленный дрейфусарами, разбалтывает военные тайны.

В марте 1897 года, вырвавшись на неделю в Париж, Пикар наконец ясно понимает, что против него давно ведется кампания. В апреле он составляет завещание, где излагает свое убеждение в невиновности Дрейфуса и измене Эстергази. В случае смерти Пикара завещание должно быть направлено президенту Республики. Он пишет Анри, с которым у него формально сохраняются дружеские отношения, и просит сообщить, отстранен ли он от руководства «секцией статистики», упоминает о преследующих его «лжи и тайнах». В ответном письме, датированном 31 мая, но отправленном по почте 3 или 4 июня (видимо, оно согласовывалось с начальством), майор извещает Пикара, что ведется расследование «тайн», связанных с ним, а вот о «лжи» ему, Анри, ничего не известно. Письмо содержало слабо замаскированную угрозу, совершенно необычную для переписки подчиненного со своим начальником. И это окончательно открыло Пикару глаза на нависшую опасность.

Казалось, военная клика опять победила. Дрейфус — на Чертовом острове, Пикар — в далеком Алжире, досье обоих неудобных лиц заполнены добротно сработанными фальшивками. Но это была пиррова победа.

20 июня 1897 года Пикар снова приезжает в Париж и на следующий день показывает своему другу адвокату Леблуа переписку с генералом Гонзом относительно Дрейфуса и Эстергази. Леблуа передает ее 13 июля вице-президенту сената Шереру-Кестнеру, и ранее выражавшему сомнение в виновности Дрейфуса. На следующий день, 14 июля 1897 года, Шерер-Кестнер открыто заявил ряду своих коллег, что он убедился в невиновности Дрейфуса и будет решительно бороться за пересмотр его дела.

Слухи о невиновности Дрейфуса широко распространились, сомнения в обоснованности приговора выражали многие лица. Пока еще публично не названы имена ни Пикара, ни Эстергази, но дрейфусары уже знают имя действительного автора «бордеро». Оно им стало известно не из расследований Пикара, а в результате того, что, увидев снимок этого письма в «Матэн», банкир Кастро сразу же узнал хорошо известный почерк майора.

Генералы предпринимают лихорадочные усилия, чтобы заставить замолчать Шерера-Кестнера. Военный министр Бийо (его и самого генштабисты считают не очень надежным) обращается к сенатору, как «старому другу», с просьбой не предпринимать ничего без консультации с ним. К «старому другу» министр подсылает человека с приказом выведать, что тому известно; пускаются в ход и прозрачные угрозы: если Шерер-Кестнер не прекратит своей кампании, он «может стать жертвой страшных инсинуаций». В военном министерстве создан секретный штаб в составе Гонза, Анри, Пати де Клама, Дота для борьбы с дрейфусарами. 18 октября Пати де Клам известил Эстергази в письме, подписанном «Эсперанс», о туче, нависшей над ним в результате разоблачений Пикара, а также о том, что дрейфусары собрали многочисленные образцы почерка майора. «Не показывайте никому это письмо, — говорилось в заключительной фразе. — Оно предназначено только для Вас и чтобы спасти Вас от угрожающих Вам опасностей».

Эстергази, вначале потерявший голову от страха, помчался в германское посольство и потребовал от Шварцкоппена: «Лайте мне письменное заявление, что Вы имели связи с Дрейфусом. Я вам буду взамен доставлять важные и всегда точные сведения». Это было фантастическое требование — признаться публично в том, что немецкое посольство занимается шпионажем! К тому же полковник отнюдь не собирался способствовать затуханию разгорающегося во Франции политического скандала.

— Вы наглый негодяй! — восклицает в ответ разгневанный полковник.

Эстергази настаивает, пытается шантажировать немца — он отлично знает любовницу Шварцкоппена, потом выхватывает револьвер и грозит застрелить сначала атташе, а потом самого себя. Но Шварцкоппен уже знает, чего стоит трусливый авантюрист, и просто выставляет его пинком за дверь…

Дама под вуалью

Покровители не оставили майора в беде. Из посольства Эстергази спешит в парк Монсури, где закутанный в нелепо широкое пальто, с нацепленной фальшивой бородой Пати де Клам и еще один генштабист, Грибелен, в темных очках делают все, чтобы приободрить совсем приунывшего международного шпиона и предателя Франции. Воспрянувший духом мошенник даже отправляется на всякий случай испросить извинения у Шварцкоппена. Потом, подстрекаемый своими патронами, майор начинает требовать аудиенции у военного министра, забрасывает письмами его и президента Республики Феликса Фора, явного антидрейфусара, требуя восстановления «попранной справедливости».

Объяснения Эстергази сводились к тому, что Дрейфус, вероятно, через своих друзей-банкиров, у которых были расписки майора, получил образчики его почерка и подделал соответствующим образом «бордеро». Оставалось непонятным, если такова была цель Дрейфуса, почему он на процессе не сделал ни малейшей попытки свалить вину на безупречного офицера? Остальные объяснения Эстергази были не лучше, например, что он ездил к Шварцкоппену, поскольку, мол, германский атташе был знаком с его отцом (в действительности умершим за сорок лет до написания письма!), и т. п. Все эти нелепости с полным сочувствием воспринимались в военном министерстве и президентском дворце. Однако даже Фор не рискнул отвечать на письмо явного проходимца.

Пока Эстергази действовал, его вдохновители тоже не дремали. Главной уликой было письмо Шварцкоппена майору, которое послужило толчком к расследованию всего дела. Теперь уже подполковник Анри, набивший руку на фабрикации поддельных писем, занялся фальсификацией подлинного письма. На крайний случай, если следствие перейдет в руки людей, не подчиняющихся генеральской клике, этому документу придается другой вид. Теперь видно, что имя адресата — майора Эстергази — явно написано взамен другого лица, что искажен и номер дома; отныне можно будет твердо уверять, что Пикар злоумышленно переделал какое-то, к тому же совсем невинное, письмо, чтобы обвинить Эстергази. Анри и его коллеги и здесь не избежали промахов, упустив из виду, что Пикар с самого начала приказал снять фотокопии с письма. Не ограничиваясь этими подлогами, Анри совершает еще одну «операцию» — на этот раз с письмом Паниццарди Шварцкоппену, написанным в марте 1894 года. В нем, между прочим, шла речь о некоем «Р», который «доставляет много очень интересных сведений». Анри подтер букву «Р» резинкой и потом подрисовал еще черту. «Р» превратилось в «D». К этому добавили и уже известное нам лжесвидетельство Лебрена-Рено. Если раньше подбрасывали фальшивки газетам, теперь ими было заполнено досье «изменника».

Наконец в первой половине ноября 1897 года Анри в дополнение к уже сфабрикованным материалам против Пикара смастерил еще две телеграммы, якобы отправленные на имя подполковника, которые можно было бы инкриминировать ему, предав суду за преступное разглашение государственных секретов. Из этих депеш следовало также, что письмо Шварцкоппена Эстергази было подделано самим Пикаром.

11 ноября военный министр Бийо поручил Гонзу секретное расследование дела подполковника четвертого стрелкового полка Пикара.

Несколько позднее Анри совершил еще один подлог. Он имел письмо Паниццарди, сообщавшее, что итальянец получил сведения об организации французских железных дорог, которыми мог располагать Дрейфус. Отличное доказательство. Но вот беда: на письме стояла дата 28 марта 1895 года. Анри оторвал вверху слева кусок бумаги, где была обозначена дата, а внизу поставил красными чернилами: «апрель 1894».

…Лихорадочная возня в военном министерстве происходила неспроста. Генералам было известно, что сенатор Шерер-Кестнер обещал 30 октября своему мнимому «другу» Бийо подождать еще две недели. Шерер-Кестнер обладал уже достаточными данными, чтобы выступить в печати, не используя материалов Пикара и не называя его имени. Вечером 14 ноября в газете «Le Temps» (вышедшей с датой 15 ноября) было напечатано открытое письмо сенатора, где говорилось, что «бордеро» написано рукой не Дрейфуса, а другого лица и что он, Шерер-Кестнер, предостерегал военного министра против доверия к всплывшим новым «доказательствам», которые вполне могли быть сфабрикованы действительным виновником. Как мы видим, Шерер-Кестнер был очень недалек от истины. 15 ноября в прессе появилось письмо М. Дрейфуса на имя военного министра. В нем прямо говорилось, что «бордеро» написал Эстергази, и содержалось требование пересмотра приговора 1894 года.

В ответ Бийо, потребовав представления М. Дрейфусом доказательств, поручил довести до сведения националистической прессы, что военное министерство располагает документами, которые содержат неопровержимые факты, уличающие Дрейфуса в занятии шпионажем. В «частных» беседах, «просочившихся» в печать, генералы и контрразведчики передавали, что имеют и еще более убийственные материалы. Анри в ноябре 1897 года уверял, что в их руках находится письмо самого Вильгельма II графу Мюнстеру, удостоверяющее связь кайзера с Дрейфусом. Постоянной присказкой было, что наиболее важные документы нельзя упомянуть без риска вызвать войну. Реакционные журналисты лгали доверчивым читателям, будто сами видели письма германского императора, которые им показывал Буадефр и другие генералы. 15 декабря правая газета «l’Intransigeant», издававшаяся Анри Рошфором — некогда передовым журналистом, а теперь ярым реакционером-антидрейфусаром, — опубликовала статью «Дрейфус и Вильгельм II». В ней утверждалось, что Дрейфус как выходец из Эльзаса, находившегося с 1871 года в составе рейха, решил принять немецкое подданство и по личному распоряжению кайзера был зачислен в германский генеральный штаб и т. д. Эти абсурдные вымыслы были рассчитаны лишь на отсталого, тупого обывателя. Попытки рьяных антидрейфусаров излагать подобные сказки на рабочих митингах вызывали лишь насмешки.

Снова обнаглевший Эстергази давал направо и налево интервью, с негодованием отвергая возведенный на него «поклеп». Патентованный шпион и шантажист превратился в обласканного любимца парижских салонов, церкви и реакционных газет, рьяно защищавших эту невинную жертву коварного заговора.

17 ноября генерал Сосье поручил военному коменданту Парижа генералу Пелье провести расследование «дела Эстергази». Действуя с редкой оперативностью, Пелье уже через три дня доложил, что, конечно, майор Эстергази, вне всякого сомнения, невиновен. Совсем иначе отнеслись к Пикару, который также оказался под следствием. По приказу генерала Пелье в квартире Пикара произвели обыск, были вызваны на допрос видные дрейфусары. Военный следователь майор Ривари счел, однако, излишним осмотр апартаментов Эстергази. Там майор принял таинственную «даму под вуалью». Вопреки французской пословице «Cherchez la femme!» («Ищите женщину!») замаскированная особа при ближайшем рассмотрении оказалась подполковником дю Пати де Кламом, который руководил действиями Эстергази. (Этот эпизод попал в печать и стал излюбленной темой карикатуристов.) 28 ноября в погоне за сенсацией бульварная газета «Фигаро» опубликовала старые письма Эстергази к одной из его многочисленных любовниц. Генеральный штаб не смог воспрепятствовать этому, хотя Эстергази и угрожал (через Анри), если ему не помогут в этом деле, удрать за границу и рассказать все о «деле Дрейфуса». В письмах будущий герой националистов и клерикалов поносил французский народ и французскую армию, писал, с каким восторгом, находясь во главе немецких уланов, он убил бы сто тысяч французов и предал на разграбление Париж.

Эстергази снова в панике ринулся к генералу Сосье, прося о защите и объявляя письма подложными. Тогда «Фигаро» 30 ноября опубликовало фотокопию «уланского» письма и рядом снимок «бордеро» — разительное сходство почерков еще раз выявило автора «описи». (Это, разумеется, не помешало той же газете, после того как на нее оказали давление, «забыть» о сделанном разоблачении.) Майор Ривари счел вообще ниже своего достоинства обращать внимание на «уланские» письма. 30 декабря следователь представил отчет, в котором вместо обвинительного заключения против Эстергази содержался панегирик этой невинно оклеветанной добродетели и намеки на виновность Пикара. Поощряемый Пелье, Эстергази сам требовал суда, чтобы очиститься от обвинений. Это вполне устраивало генералов, решивших путем оправдания Эстергази создать основание для преследования Пикара, вызванного теперь в Париж, и наиболее активных сторонников пересмотра «дела Дрейфуса».

10 января 1898 года начался суд над Эстергази. Он получил точные инструкции, как себя держать. Столь же тщательно отрепетированы были показания свидетелей — генералов и офицеров, которых заслушивали при закрытых дверях. Что же касается свидетелей-дрейфусаров, то председатель суда их грубо обрывал, даже когда дело касалось сенатора Шерера-Кестнера. Хорошо прирученные эксперты, конечно, никак не могли разглядеть в «бордеро» руку обвиняемого. Их заключение гласило, что письмо не могло быть написано майором. На другой день, 11 января, судьям потребовалось всего три минуты, чтобы побыть в совещательной комнате, а затем единодушно вынести оправдательный приговор. Он был встречен восторженными воплями собравшейся толпы. Еще один день — и 13 января на всю Францию, на весь мир прогремела знаменитая статья Золя «Я обвиняю», опубликованная в радикальной газете «L'Aurore». Он писал, что за осуждением Дрейфуса маячила тень реакции, клерикализма и оголтелой военщины. Великий писатель прямо обвинял военного министра Бийо, генерала Буадефра, его заместителя Гонза в организации темных махинаций, приведших к осуждению ни в чем не повинного человека и выгораживанию виновного.

В обстановке общего возбуждения, разнузданной кампании националистических газет против дрейфусаров беспринципные политики начинают подумывать, как извлечь пользу из этого для собственных честолюбивых планов. В палате депутатов бывший военный министр Кавеньяк — вскоре он снова займет этот пост — потребовал от правительства, чтобы оно представило скрываемые от публики безусловные доказательства вины Дрейфуса. Обвиняя правительство Мелина в нерешительности, Кавеньяк рассчитывал на то, чтобы при обострении политического кризиса заменить Феликса Фора на посту президента.

После некоторых колебаний генералы, взбешенные статьей Золя, решают с согласия правительства привлечь писателя к ответственности и больше всего опасаются, как бы в судебном зале не были с еще большей очевидностью выявлены допущенные беззакония. Поэтому боязливо, как преступник, обходящий место преступления, военщина, чтобы не допустить обсуждения вопроса о процессе Дрейфуса, добивается обвинения Золя лишь за несколько слов в его обширной статье. Придираются к фразе, что судьи (в процессе Эстергази) действовали «по приказу». Ведь письменного-то приказа никто, конечно, не отдавал, доказать здесь ничего нельзя, и писатель наверняка будет осужден за «клевету».

Политический кризис в стране продолжал нарастать, националистическая пресса разжигала страсти, призывала к погромам и расправам, именовала дрейфусаров гнусными изменниками родины, наемниками ее заклятых врагов. Анти-дрейфусары писали о «еврейском синдикате», располагающем миллионами. На деле, как свидетельствует, в частности, Л. Блюм, крупная и средняя еврейская буржуазия из-за своих эгоистических целей выступала против пересмотра «дела Дрейфуса». А Ротшильдов прямо уличили в финансировании антисемитской печати. Политический смысл заключался совсем в другом.

Монархисты и другие реакционеры объединились в злобном хоре, пытаясь перекричать и заглушить любой разумный голос. Указывалось даже на то, что в числе предков Золя были итальянцы, и выдающегося писателя газета «La Libre Parole» обозвала «венецианским поставщиком порнографии». Реакционную прессу активно поддерживали Ватикан, иезуитский орден. К антидрейфусарам примыкала большая часть правых республиканцев и республиканского центра. На стороне дрейфусаров были часть либеральных республиканцев, большинство радикалов во главе с Клемансо и социалисты во главе с Жаном Жоресом. Другая часть социалистов пошла за Ж. Гедом; осуждая оппортунистические ошибки остальных социалистических групп, она заняла сектантскую позицию: объявила о своем нейтралитете, поскольку, мол, рабочему классу нет дела до судьбы «буржуа» Дрейфуса. Как будто бы дело шло только о Дрейфусе! Эта позиция Геда мешала социалистам использовать политический кризис, вызванный «делом», для усиления рабочего движения.

Заговорщики-генералы продолжали идти напролом. В течение более чем двух недель, с 7 по 23 февраля, происходил суд над Золя. Организаторы процесса делали все возможное, чтобы не допустить обсуждения вопроса о «деле Дрейфуса». Это, однако, оказалось невозможным. Ведь речь шла об «оскорблении» генерального штаба как раз в связи с «делом». Лабори, адвокат Золя, заявил: «Военный министр ограничил судебное следствие, сузив пределы обвинения: на это он имел полное право. Мы, со своей стороны, вправе спросить, почему он так действовал, и я надеюсь, что ему не удастся уклониться от ответа». Сам Золя, обращаясь к присяжным, говорил: «Из моего письма взяли одну лишь строчку для того, чтобы на ней построить мое осуждение. Такой прием представляется не чем иным, как юридически хитросплетенным маневром, который, я снова повторяю, недостоин истинного правосудия».

На процессе Золя впервые давал публичные показания Пикар; ряд независимых экспертов выявили, что «бордеро» написано Эстергази.

Лабори ставил один за другим «неприятные» вопросы. Правда, генералы Мерсье, Буадефр и Гонз, как только почувствовали, что почва колеблется у них под ногами, немедленно отступили под защиту спасительной формулы «это военная тайна». Все они, их подчиненные, а также услужливый эксперт Бертийон голословно утверждали, что нет никаких сомнений в виновности Дрейфуса. Анри, а вслед за ним генерал Пелье клятвенно заверяли, будто секретное досье, содержащее материалы об измене Дрейфуса, было 15 или 16 декабря положено в сейф и поэтому не могло быть тайно (и следовательно, в нарушение закона) показано судьям на процессе «предателя». Пелье добавил, что военное министерство имеет документ, безусловно устанавливающий виновность Дрейфуса в занятии шпионажем. Возражая Жану Жоресу, говорившему о нарушении закона при осуждении Дрейфуса и о скандальном «суде» над Эстергази, Пелье принялся разжигать шовинистические чувства: «Жорес в чудной — я это допускаю — речи объяснил, что генеральный штаб готовит стране новые поражения. Моя душа солдата не может дольше выносить подобных речей! Я заявляю, что отнимать у армии доверие к ее начальникам — вещь преступная! Что после этого остается солдатам делать в предстоящей войне? Ваши сыновья, господа присяжные заседатели, без доверия к своим вождям пойдут на войну, словно на бойню. Эмиль Золя выиграет новое сражение, напишет новый „Разгром“ и покажет свои победы Европе, из которой Франция уже будет исключена».

Отвечая на демагогию генералов, адвокат Лабори в своей речи предостерегающе заявил: «Ведь все чувствуют, что этот человек — честь Франции… Золя пораженный — это Франция, поражающая сама себя!»

Правда, все красноречие Лабори не могло повлиять на исход процесса. Золя был приговорен к максимальному наказанию — 3000 франков штрафа и трем годам тюрьмы. (Чтобы не попасть за решетку, писатель должен был уехать в Англию, продолжая оттуда вести борьбу.) Итак, гражданский суд подтвердил по существу решения военного суда. Вскоре Пикар был изгнан из рядов армии, Шерер-Кестнер еще в январе 1898 года не был переизбран сенатом на пост вице-председателя верхней палаты, адвокат Леблуа (друг Пикара) поплатился потерей места, которое он занимал в парижском муниципалитете.

На парламентских выборах в мае 1898 года антидрейфусары, плывшие на мутной волне шовинизма, добились крупных успехов. Г. Кавеньяк, честолюбивый военный министр в новом, созданном 28 июня, кабинете Бриссона, счел необходимым положить конец «делу Дрейфуса», уже столько месяцев будоражившему страну. Демонстрируя беспристрастие, Кавеньяк намеревался под этим предлогом отделаться и от становившегося все более и более неудобным союзника — Эстергази, поскольку «художества» майора были всем видны. Однако Кавеньяк решил уволить изменника только за недостойные поступки и нарушения дисциплины (письма к президенту), которые он приказал немедля расследовать. Эстергази, требуя от генералов зашиты, угрожал самоубийством и, главное, опубликованием секретных бумаг, спрятанных им в надежном месте, а также разоблачением того факта, что инкриминируемые ему письма были составлены под диктовку Пати де Клама. Мошенника еще раз удалось припугнуть, и он поспешно принес Пелье письменные извинения.

Генералам очень не хотелось извлекать свои «неопровержимые доказательства» на свет Божий. Но здесь нашла коса на камень. Именно с помощью этих документов Кавеньяк хотел разом покончить с «делом Дрейфуса» и в качестве «спасителя отечества» обеспечить свою последующую политическую карьеру.

7 июля 1898 года перед членами палаты депутатов предстал тощий, нескладный субъект, с впалой чахоточной грудью, в узком мешковатом сюртуке, жесты и воспаленный взгляд которого выдавали человека, одержимого тщеславием; радикал, стремящийся попасть в тон монархической реакции, озлобленный циничный маньяк, изображающий из себя совесть Франции, мечтающий о роли добродетельного диктатора… Это — военный министр Кавеньяк, решивший поразить и покорить палату своим анализом «дела Дрейфуса».

Не называя по фамилии Шварцкоппена и Паниццарди (они фигурировали лишь как «лица, с успехом занимавшиеся шпионажем»), военный министр привел документы, по его утверждению, безусловно устанавливающие виновность Дрейфуса. Что это были за документы? Во-первых, записка, где говорилось, что некий «Р» сообщает много интересных данных (мы помним, что Анри переделал «Р» на «D»); во-вторых, записка, показанная в 1894 году судьям, в которой упоминался «этот каналья D.»; в-третьих, Кавеньяк прочел на высоких патетических нотах «письмо» Шварцкоппена Паниццарди от 31 октября 1896 года, подделанное Анри, где прямо назывался Дрейфус, и, наконец, показания Лебрена-Рено, которые, как это было известно если не Кавеньяку, то другим членам правительства, например Барту и Пуанкаре, бывших министрами в 1895 году, были ложью и таковой признаны вскоре после осуждения Дрейфуса. Одновременно Кавеньяк объявил, что, хотя он против того, чтобы Дрейфуса «заменил» Эстергази, последний будет наказан за свои дисциплинарные проступки. Палата встретила бурными аплодисментами выступление Кавеньяка и постановила разослать текст речи и содержащиеся в ней документы во все провинции. 574 депутата поддержали правительство, 20 (почти исключительно социалисты) воздержались, никто не голосовал против.

Знал ли Кавеньяк, что он оперирует фальшивками? Во всяком случае это отлично понял бывший начальник разведывательного управления Пикар, объявивший 9 июля в открытом письме к председателю совета министров Бриссону о подложности представленных парламенту материалов. Кавеньяк в ответ потребовал от министерства юстиции возбудить против Пикара обвинение в разглашении государственной тайны. Генерал Гонз, полковник Анри и их сообщники поспешили дать показания, свидетельствовавшие о передаче Пикаром секретных бумаг Леблуа. Однако вместе с тем, желая покончить с «делом Дрейфуса», Кавеньяк решил вопреки советам встревоженных генералов пожертвовать Эстергази. Националистическая печать даже заподозрила военного министра в стремлении отделаться от всех лиц, так или иначе замешанных в «деле Дрейфуса».

Анри поспешил сообщить под секретом начальнику канцелярии военного министра, что Эстергази знает слишком много, что с ним часто по приказанию начальства встречался Пати де Клам. 25 июля Пикар публично обвинил Пати де Клама в сообщничестве с Эстергази. Характерно, что в тот же день, 25 июля, Гонз, сославшись на состояние здоровья, ушел со своего поста, Буадефр сказался больным и не появлялся в генеральном штабе.

У Кавеньяка были в это время далеко идущие планы.

11 августа он предложил арестовать по обвинению в заговоре видных дрейфусаров — Матье Дрейфуса, Шерера-Кестнера, Золя, Деманже, Лабори, бывшего министра Трарье.

Еще в апреле 1898 года Анри было поручено составить досье, включающее все документы, относящиеся к «делу». Одним из его помощников стал капитан Кюинье, как и все генштабисты, высказывавший твердую уверенность в виновности Дрейфуса. Осталось невыясненным, по каким мотивам Кюинье все же не счел нужным покрывать фальсификации Анри. Вечером 13 августа, рассматривая под лампой оригинал письма Паниццарди, где Дрейфус был назван по имени, капитан разглядел, что оно склеено из трех кусков бумаги разных цветов. Отрывок, содержащий строки, где был назван Дрейфус, оказался написанным на бумаге другого цвета. Иначе говоря, Анри разрезал это письмо и вклеил в середину нужный ему текст. Фальсификатор, видимо, не обратил внимания на несовпадение цвета бумаги или, вернее, рассчитывал, что фальшивка никогда не попадет в руки человека, готового разоблачить подлог. (То обстоятельство, что никто не заметил подлога до Кюинье — или, вернее, до того, как это понадобилось Кавеньяку, — было настолько подозрительным, что капитану пришлось давать длинные объяснения: разный цвет бумаги, мол, возможно разглядеть, только если смотреть на документ в затемненной комнате при электрическом свете.)

Кюинье через генерала Роже, связанного с министром, поспешил доложить о сделанном открытии. Кавеньяк приказал Роже и Кюинье пока ничего не говорить об этом. Молчание, которого требовал Кавеньяк, легко объяснимо: в эти дни шел процесс Пикара, как раз указавшего, что документы, которые были зачитаны Кавеньяком в парламенте, являются подделкой. Кроме того, было важно тайно сговориться обо всем с Мерсье и другими генералами, распределить роли в новом акте драмы.

Годфруа Кавеньяк

После обвинительного приговора, вынесенного 20 августа Пикару, военный министр начал действовать. Вызванный им 30 августа полковник Анри пытался вначале обвинить в подделке Пикара, но потом сознался, был арестован и отправлен в крепость Мон-Валерьен (а не в военную тюрьму, как этого требовали правила). Нам известно о сцене допроса только со слов Кавеньяка и генералов. Нет сомнения, что министр прибавил кое-что для пущего драматического эффекта. Но, может быть, он утаил что-то, дававшее нить к последующим событиям.

По дороге в тюрьму Анри сказал сопровождавшему его полковнику Фери: «Какое несчастье, что я должен был действовать вместе с такими жалкими людьми. Они — причина моей беды». Кто же были эти «жалкие люди»? Бывший военный министр генерал Зурлинден потом разъяснял, что речь, видимо, шла о Пикаре и Леблуа, а генерал Роже считал, что Анри имел в виду Пикара, Пати де Клама и Эстергази. Это очень натянутые объяснения, особенно если их сопоставить с написанным Анри уже в тюремной камере письмом к жене. В нем говорилось: «Я вижу, что все, кроме тебя, отреклись от меня, и вместе с тем ты знаешь, в чьих интересах я действовал». Не в интересах ли некоторых «жалких людей»? Это выглядит куда правдоподобнее, чем уверения (к ним присоединилась и мадам Анри, певшая явно с чужого голоса), что полковник имел в виду «национальные интересы».

Самого Анри уже нельзя было спросить ни о чем: его нашли на другой день мертвым, с перерезанным бритвой горлом. Наложил ли он на себя руки или от автора фальшивок, как опасного свидетеля, решили отделаться с помощью фальшивого самоубийства? Известно, что помимо письма жене (где Анри, между прочим, уверял, что подделка — «копия» какого-то подлинного документа) арестованный написал еще раньше в присутствии свидетелей письмо генералу Гонзу с просьбой навестить его в тюрьме. Наконец, 31 августа, незадолго до самоубийства, Анри набросал второе письмо жене. Это были несколько фраз, написанных человеком, находившимся в крайнем возбуждении. Показаниям администрации отнюдь нельзя безусловно доверять. Не исключено, что из писем Анри сохранили лишь те, которыми подтверждалась версия о самоубийстве.

Поступок капитана Кюинье, до конца остававшегося в лагере крайних реакционеров и антидрейфусаров, объяснили его честностью. Так ли это? Материалы его личного архива, во всяком случае в той мере, в какой их использовала дочь Кавеньяка, не дают ответа.

Тем не менее можно представить себе и другое объяснение. Дело шло об изменении тактики, ставшем необходимым в условиях нараставшего возбуждения в стране. Решили пожертвовать Анри, так же как Эстергази, вскоре уволенным из армии Пати де Кламом и впоследствии Кюинье, которого «вытолкнули» в отставку. Наиболее скомпрометированные генералы — сначала Гонз, затем Буадефр, Пелье — отошли в тень. Раньше генералы требовали, чтобы им верили на слово (соблюдая «государственные интересы», они не могут сообщить содержание секретных документов, доказывающих вину Дрейфуса). Отныне главным их доводом стали уверения, что нельзя сомневаться в виновности Дрейфуса, если в этом убеждены они, разоблачившие фальшивки. Иначе говоря, подделки, которые с минуты на минуту могли быть обнаружены и без участия генерального штаба, были превращены в свидетельство, что военные власти имеют какие-то другие, действительно сверхсекретные и неопровержимые доказательства справедливости приговора 1894 года. Разоблачая этот маневр, Жан Жорес восклицал с негодованием: «И эти бандиты, которые в одном только деле Дрейфуса имеют на своем счету восемь признанных, бесспорных фальшивок, имеют дерзость требовать от нас доверия!»

К такой перемене тактики военщину могли побуждать многие обстоятельства. Слухи о темных делах Эстергази множились. Генерал Галиффе позднее, 5 декабря 1898 года, выступая свидетелем в кассационном суде, показал, что его старый знакомый английский генерал Тэлбот, шесть лет занимавший должность военного атташе во Франции, заявил ему (в мае 1898 года): «Генерал, я не знаю ничего о деле Дрейфуса. В течение всего времени, когда я находился во Франции, я не был с ним знаком. Но я удивлен, вида на свободе майора Эстергази, потому что все мы, военные атташе во Франции, знали, что за один или два тысячефранковых билета майор Эстергази мог доставить нам сведения, которые невозможно было получить в министерстве».

До сих пор официальные немецкие опровержения, что Дрейфус никогда и ни с кем из германских представителей не состоял в связи, носили слишком формальный характер, чтобы быть убедительными. Это не случайно, так как в германских правящих кругах считали выгодным продолжение «дела», явно ослаблявшего международный престиж Франции. Германское правительство было заинтересовано в поддержании равновесия сил между столкнувшимися группировками. В сентябре 1898 года государственный секретарь Бюлов выражал надежду, что «дело еще более усложнится, армия развалится и Европа будет шокирована». Правда, канцлер Гогенлое склонялся к мысли о желательности разоблачения игры антидрейфусаров. Германская пресса, например «Vossische Zeitung», 2 сентября 1898 года прямо писала, что Кавеньяк вскрыл фальшивку Анри явно из опасения, что подлог будет неопровержимо установлен в случае заявления немецкого правительства. В этом была, несомненно, большая доля правды, если не вся правда. Ведь Шварцкоппен и Паниццарди, если бы их правительства сочли это выгодным, в любую минуту могли раскрыть игру французских «патриотов». Именно опасаясь таких разоблачений, антидрейфусары пытались безрезультатно шантажировать Паниццарди и Шварцкоппена вплоть до их отъезда из Парижа. В отношении Шварцкоппена этим занялся еще осенью 1897 года аферист Лемерсье-Пикард. Он помогал Анри подделывать документы и по его поручению постоянно угрожал немецкому полковнику опубликованием разного рода фальшивок, а также писем Шварцкоппена к его любовнице (3 марта 1898 года Лемерсье-Пикарда нашли повесившимся в своей комнате; осталось неизвестным, было ли это убийством или самоубийством).

О том, что генералы оперируют фальшивками, прямо заявил Пикар, а его не удалось заставить замолчать. Можно было опасаться, и с полным основанием, любых неожиданностей со стороны Эстергази. К тому же майора привлекли еще раз к суду, на этот раз гражданскому. Героя националистов обвиняли теперь просто в воровстве большой суммы денег, которые его племянник попросил положить в банк. Майор сообразил, что Анри избран козлом отпущения и что следующей будет очередь его, Эстергази. «А я по своей природе питаю непреодолимое отвращение к роли жертвы, — писал немного позднее многоопытный жулик. — Мой отъезд был решен». Почувствовав, что дела плохи, Эстергази не стал медлить. Налегке, как бы отправляясь на прогулку, он сел на дачный поезд, потом пересел на другой, пересек бельгийскую границу, а вскоре очутился в Лондоне. Это произошло 1 сентября, через сутки после того, как Анри нашли мертвым в его камере.

В первые дни после разоблачения фальшивки Анри реакционную прессу поразил столбняк. Но она вскоре с новым рвением развернула кампанию против пересмотра «дела Дрейфуса». Идеолог монархистов Шарль Моррас, обращаясь к тени Анри, писал в «La Gazette de Franke» 7 сентября 1898 года: «Ваша злополучная фальшивка будет считаться в числе Ваших самых славных военных подвигов». Моррас обещал, что благодарная нация воздвигнет полковнику памятники по всей стране, и, разумеется, обрушивался на «палачей» своего героя, «членов синдиката измены». Правые газеты уверяли, что эта фальшивка — единственная среди подлинных документов, что она представляет собой запись «устных разведывательных данных» или выданную за оригинал копию действительного письма Панницарди. Наконец, что эта фальшивка была сфабрикована после вынесения приговора Дрейфусу и, следовательно, не может бросить тень на решение военного суда. На помощь реакционерам поспешили Ватикан и иезуиты. Самый опасный для генералов свидетель Пикар, быть может, спас себе жизнь, заявив, что если его найдут подобно Анри в камере с перерезанным горлом, пусть не считают это самоубийством.

Немало хлопот доставлял реакционному лагерю и его прежний любимец Эстергази. Очутившись в Лондоне, майор решил подороже продать газетам свои признания — секретную историю «дела Дрейфуса». С этой целью Эстергази предпочел сбывать свои секреты частями, каждый раз подбрасывая новый пикантный материалец к уже известным фактам. Демонстрируя мертвую хватку, он начал с горделивых утверждений: «Я не намерен торговать государственными секретами, я предоставляю это Дрейфусу и Пикару». Это означало, что подобно одному бальзаковскому герою Эстергази не собирался обменивать бессмертную душу за какую-то мелочь. Он хотел получить настоящую цену. Поэтому первоначально нужно было сбыть еще не «государственные секреты», а залежалый товар — пересказ в своей интерпретации, пока без дополнительных разоблачений, истории «дела». В этом жизнеописании Эстергази досталось многим — от племянника, у которого автор мемуаров украл деньги, до Кавеньяка, решившего отделаться от майора, когда этот проходимец стал явным бременем для антидрейфусаров.

После того как первый урожай гонораров был снят, в ход пошли более серьезные вещи. Еще в интервью английской газете «Обсервер» Эстергази заявил, что он написал «бордеро» по указанию полковника Сандерра; об этом знал и Анри, но, к сожалению, оба эти лица мертвы и не могут подтвердить его слова. «Бордеро» было составлено, чтобы скомпрометировать Дрейфуса. Против него у генерального штаба не было вещественных доказательств, хотя было известно от французских разведчиков, что Берлин получает сведения, которые лишь Дрейфус мог сообщить, поэтому они и были перечислены в «бордеро».

Это явная ложь, причем шитая белыми нитками. Только в расчете на полную неосведомленность своих читателей Эстергази доказывал заведомую нелепость, что сведения, якобы полученные германскими властями, могли быть представлены «только» капитаном Дрейфусом, проходившим стажировку в генеральном штабе. Войдя во вкус разоблачений, авантюрист не щадил крепких эпитетов для своих бывших патронов, именуя их не иначе как ослами, кретинами, лицемерами (употреблялись и более сильные выражения). Эстергази уверял (на этот раз он говорил правду), что генералы с самого начала знали о невиновности Дрейфуса, а отнюдь не являлись жертвами обмана со стороны недобросовестных подчиненных.

Французские националистические газеты, обливая помоями своего вчерашнего кумира, в свою очередь доказывали, что «негодяй Эстергази» подкуплен дрейфусарами (об этом до сих пор бездоказательно пишут реакционные историки). Следует лишь добавить, что и дрейфусары, в большинстве своем буржуазные либералы, обличая отдельных представителей военщины, не очень стремились к тому, чтобы вскрыть корни провокации, затеянной генеральным штабом в 1894 году. Они по существу подыгрывали своим противникам, вопившим, что нельзя верить Эстергази, когда тот из Лондона время от времени дорого продавал газетам сведения о подлинных вдохновителях «дела». Дрейфусары, тысячу раз повторяя истории мошенника Эстергази, автора фальшивок Анри, карикатурной «дамы под вуалью» Пати де Клама, по сути дела способствовали затушевыванию роли главных организаторов провокации.

В этой обстановке капитан Кюинье под маской правдивости и откровенности мог осуществлять новый план генералов. Он доказывал, будто Анри сфабриковал фальшивку, чтобы ослабить «влияние» Пикара на генерала Гонза, что Пати де Клам без ведома начальства совершал свои махинации с Эстергази. Анри не мог уже ничего сказать, а Пати де Клам, как это было отлично известно Кюинье, получал все приказы устно (да и вообще держал язык за зубами, опасаясь мести генералов).

Кавеньяк, спекулируя на том, что именно он разоблачил фальшивку Анри, надеялся, что ему удастся воспрепятствовать пересмотру дела Дрейфуса. Однако надежды его не оправдались. Кавеньяк подал в отставку. Просьба о пересмотре, посланная женой Дрейфуса, была удовлетворена головной палатой кассационного суда Франции. В свою очередь генеральный штаб начал новую сложную игру. Было назначено дополнительное расследование роли Пикара, в результате которого выдвинуто требование предать его военному суду за… мнимую «подделку» письма Шварцкоппена к Эстергази. С другой стороны, капитан Кюинье, действуя с санкции генерала Роже, разъяснял, что Пати де Клам был не только «дамой под вуалью», о чем рассказывал в Лондоне Эстергази, но и подстрекал покойного Анри к фабрикации фальшивок. Под аккомпанемент этих «разоблачений» Кюинье и его начальник майор Роллен, сменивший Анри на посту шефа контрразведки, выдвинули новое — и, как позднее выяснилось, ложное — доказательство виновности Дрейфуса.

Среди бумаг, конфискованных у Дрейфуса в 1894 году, имелся экземпляр секретного курса, прочитанного в военной академии. В этой копии отсутствовали несколько страниц. Именно эти страницы, оказывается, были найдены в документах, похищенных одним французским агентом у первого секретаря германского посольства. Эту линию Кюинье, ответственный за досье по делу Дрейфуса, вел и на заседании уголовной палаты. Отбросив явные фальшивки, признав, что письмо с фразой «эта каналья D.», возможно, не относится к Дрейфусу, капитан особенно подчеркивал суть сделанного им открытия, пытался истолковать в пользу своей версии ряд других документов. Лебрен-Рено повторил свое лжесвидетельство и уверял, что дрейфусары предлагали ему 600 тыс. франков за отказ от показаний. Нашлись и новые лица вроде бригадира Депера, уверявшие, что им было известно о признании Дрейфуса (но о котором они почему-то упорно молчали целых пять лет).

Тем не менее становилось все более очевидным, особенно после того, как были заслушаны показания Пикара, что уголовная палата кассационного суда вынесет решение о пересмотре дела. Реакционная печать неистовствовала, проклиная «продажных судей». В попытке помешать принятию решения антидрейфусары провели через палату депутатов и сенат резолюцию, по которой рассмотрение дела было изъято из ведения уголовной палаты и передано объединению всех палат кассационного суда.

3 июня 1899 года в Лондоне Эстергази дал интервью корреспонденту «Матен». Он снова подтвердил, что является автором «бордеро» и что Сандерр, Бийо, Буадефр и Гонз знали об этом с самого начала. В тот же день, 3 июня 1899 года, кассационный суд единодушно постановил, несмотря на наличие в его составе членов, считавших Дрейфуса виновным, учитывая вскрывшиеся факты, аннулировать приговор 1894 года и — уступка националистам — передать дело на новое рассмотрение военного трибунала. В постановлении кассационного суда содержалось по существу осуждение незаконных действий Мерсье и Буадефра в 1894 году. Нерешительные попытки части дрейфусаров провести в парламенте резолюцию о привлечении к ответственности этих генералов не увенчались успехом. Однако итоги голосования (277 — «против», 228 — «за») говорили о многом. Несмотря на лихорадочную агитацию, манифестации, погромы «изменников», положение антидрейфусаров стало очень непрочным. Первоначально во всех партиях усилились крайние, экстремистские элементы, но потом даже многие правые деятели типа Пуанкаре и Барту сообразили, что дальнейшая безоговорочная защита махинаций скомпрометировавших себя главарей военщины может повредить их политическому будущему, и в своих выступлениях резко изменили тон.

В церковных кругах, в частности среди иезуитов, тоже стали опасаться, как бы «дело Дрейфуса» не превратилось в бумеранг, который ударит по клерикализму, и пытались поэтому нащупать почву для соглашения с дрейфусарами.

Начались всевозможные передвижки и тайные сделки среди различных группировок дрейфусаров и антидрейфусаров, многие из них по беспринципности и карьеризму вполне стоили друг друга. 25 июня 1899 года был образован кабинет Вальдека-Руссо, именовавший себя правительством «защиты Республики». В него наряду с военным министром Галиффе — одним из палачей Парижской коммуны — впервые вошел реформистски настроенный социалист Мильеран. «Казус Мильерана», как хорошо известно, вызвал острую дискуссию не только во французском, но и в международном социалистическом движении.

Суд и «дело»

И вот наконец 7 августа 1899 года открылись заседания военного суда в Ренне, куда Дрейфуса доставили с Чертова острова. «Он выглядит стариком, стариком в 39 лет», — писал корреспондент «Таймс».

Накануне процесса националистическая пресса при содействии Мерсье продолжала распространять ложь, что у генерального штаба имеются неопровержимые улики против Дрейфуса, но их нельзя предъявить без риска вызвать европейскую войну, что «бордеро», написанное Дрейфусом, имело пометки Вильгельма II и поэтому его пришлось вернуть немецкому послу, сделав фотоснимок документа, а потом — вероятно, с помощью Эстергази — снять еще копию с этой бумаги и предъявить суду в 1894 году. (Сам Мерсье позднее, не осмеливаясь прямо повторять эту исходившую от него нелепость, не отрицал возможность такой «гипотезы».) Старая система доказательств рассыпалась — постепенно создавалась новая, также основанная на подлогах и фальшивках.

Процесс велся с откровенным пристрастием. Генералы и офицеры, выступавшие свидетелями, ежедневно держали совет, распределяя задания. Другие офицеры — члены военного трибунала — прилагали немалые усилия для претворения этих планов в жизнь. Суд ставил всяческие рогатки защите. Чуть ли не третируемые генералами, семеро судей являли собой жалкое зрелище. Один русский наблюдатель написал с процесса: «Меня лишь поразила эта банальность военных фигур в противоположность исключительной ответственности, которая выпала на их долю в этом деле. Как в тумане мелькают среди до смешного грозного аппарата военного суда — всех этих касок, штыков и шпаг, возгласов: „На плечо-о-о!“ и „На к-краул!“ — курьезная голова прокурора, напоминавшего большого индюка, страшные седые усы председателя суда…» Прокурор майор Карьер выглядел просто ординарцем «свидетеля» — генерала Мерсье.

«— Карьер! — раздавался вдруг грозный генеральский окрик.

— Мой генерал…

— Почему вы разрешаете защите так себя вести?

— Но я не могу вмешиваться…

— Надо всегда вмешиваться!»

Ряд свидетелей-офицеров теперь, в Ренне, повинуясь дирижерской палочке генералитета, показывали прямо противоположное тому, что говорили ранее. Военные пытались бросить тень на все действия Пикара, обвиняя его в подлогах, которые столь обильно фабриковал генеральный штаб. Генерал Роже, холеный шестидесятилетний жуир, сидевший по правую руку Мерсье, то пытался запугать, сбить с толку свидетелей зашиты, то сам старался сплести новую сеть лжи, куда был бы затянут обвиняемый. Или еще один генерал, Делуа, нескладный, худощавый, на коротких ножках, с плешивой головой в форме редьки, старавшийся, панибратствуя с судьями, убедить их в том, что выдать секреты «бордеро» мог только артиллерист Дрейфус.

Еще до открытия процесса Мерсье громогласно объявил, что он на этот раз скажет абсолютно все. Это «все» на деле оказалось более чем легковесным. Генерал не смог изобрести ничего более остроумного, чем объявить поддельными все документы, сличение которых с «бордеро» выявило, что его автором был Эстергази. Письмо с фразой «эта каналья D.», конечно, относится к Дрейфусу. Бывший военный министр пустился на такой подлог, на который не рискнул никто из его коллег. Он объявил, что в 1894 году окончательно убедился в виновности Дрейфуса после прочтения документа, касающегося железных дорог. Ложь была особенно грубой, так как эта бумага написана в марте 1895 года, когда Дрейфус уже был на Чертовом острове, и лишь благодаря фальсификации, совершенной Анри, отнесена к весне 1894 года. Мерсье уверял, будто из-за захваченных тайных документов, уличавших Дрейфуса в шпионаже, в начале 1895 года Германия грозила войной (Казимир Перье, бывший в 1895 году президентом, опроверг это и уличил генерала во лжи). Даже крайне правая газета «Autorite» 15 августа писала с горечью: «Если нет другой амуниции, не стоит инсценировать такие процессы».

Не лучшей фигурой был генерал Буадефр, ссылавшийся на показания Лебрена-Рено.

Обжегшись на письменных фальшивках, генералы сделали другой ход в надежде, что его труднее будет разоблачить. Был подготовлен целый парад сознательных или бессознательных лжесвидетелей. Одни уверяли, что Дрейфус подозрительно долго засиживался на работе — разве это не доказательство, что он снимал копии с секретных документов для Шварцкоппена? Оставались неясными мотивы, побудившие богатого капитана торговать военными секретами. Отыскали свидетелей, которые видели Дрейфуса игравшим в карты (потом было доказано, что его спутали с однофамильцем). Конечно, это не опровергало, что он в 1894 году по-прежнему владел крупным состоянием, но все же… Были разысканы лица, уверявшие, что Дрейфус проявлял «антинациональные» чувства, говорил, что эльзасцам лучше под германским управлением, чем под французским. Собранные с таким трудом «показания» свидетельствовали, скорее, о невиновности Дрейфуса. Ведь будь капитан действительно германским шпионом, он, конечно, поостерегся бы открыто выражать свои антифранцузские настроения. (Даже Эстергази совершил такую оплошность лишь однажды, да и то задолго до поступления на службу к Шварцкоппену.) Дрейфуса якобы видели в обществе немецких офицеров не то в Брюсселе, не то в Эльзасе, не то и здесь и там. Много усилий было приложено, в частности, теми же Мерсье и Кавеньяком, чтобы доказать, будто Дрейфус обладал сведениями, перечисленными в «бордеро», а Эстергази, не будучи офицером генерального штаба, не мог их знать. Эти доводы не доказывали ничего, если учесть связи Эстергази среди генштабистов и то, что он мог действовать с чьей-то помощью (как он сам это и признавал). Эксперты по-прежнему расходились во мнениях, кем было написано «бордеро».

Зашита сумела эффективно разбить аргументы обвинения. Так, сведения, полученные от некоего дружественного иностранного дипломата (Валь Карлоса), о том, что во французском генеральном штабе подвизается германский шпион, оказались мало заслуживающими доверия, когда выяснилось, что этот дипломат был сам шпионом, правда, французским. Утверждение, что «бордеро» могло быть написано только артиллеристом, тоже опровергнуто в результате показаний военных — свидетелей защиты. (В ответ антидрейфусары всячески пытались опорочить этих офицеров, заявляя, что один из них — изобретатель-неудачник, другой — приятель дрейфусара Ж. Клемансо и т. д.)

Труднее было опровергнуть сенсационное заявление свидетеля обвинения, бывшего артиллерийского офицера Чернуского. Он уверял, будто, еще находясь на службе, узнал от своего друга — высокопоставленного военного, что Дрейфус был наиболее важным агентом во Франции. Чернуский даже сообщил, что ему показывали информацию, полученную от Дрейфуса. Тогда, в Ренне, нельзя было уличить Чернуского во лжи. Однако возникло серьезное подозрение, что его показания были оплачены «секцией статистики» генерального штаба. Последующая проверка — уже в 1904 году — выяснила, что были действительно произведены затраты на неизвестные цели. В мае 1904 года был арестован архивист Дотриш, но доказать, что деньги были израсходованы на подкуп свидетелей, не удалось, и дело прекратили. А в Ренне голословные утверждения Чернуского составили главный козырь в небогатом наборе доводов обвинения.

Начальник контрразведки майор Роллен ко времени начала суда уже понял, что новая улика против Дрейфуса, открытая Кюинье, тоже подделка. Оказалось, во-первых, что экземпляр секретного курса, изъятый у Дрейфуса, содержал все листы в целости, а во-вторых, что это экземпляр курса, читавшегося в 1890–1892 годах, тогда как в бумагах первого секретаря германского посольства находились страницы, вырванные из курса, который читался в 1892–1894 годах. Однако Роллен уклонился от того, чтобы сообщить об этом факте военному суду…

Выступление прокурора Карьера свелось в основном к утверждению, что улики против Эстергази не являются якобы абсолютно убедительными, что эксперты расходятся в оценке почерков, а также подлинности или подделки различных документов. Отсюда делался неожиданный вывод: в результате всего этого следует подтвердить приговор Дрейфусу, вынесенный в 1894 году.

Дрейфуса защищали два адвоката, оба великолепные ораторы, Деманже и Лабори, выступавший и на процессе Золя. Деманже пытался вести дело так, как будто речь шла об обыкновенном уголовном процессе. Точным анализом несостоятельности улик он надеялся добиться понимания его позиции со стороны военных судей (как будто перед ним находились беспристрастные судьи!) и оправдательного приговора. Лабори своим блестящим ведением судебного следствия вызывал яростную ненависть клерикалов и военщины. В него даже стреляли, и он из-за раны десять дней не мог принимать участия в заседаниях. Генералы безуспешно пытались и шантажировать слишком язвительного, остроумного и красноречивого адвоката. Суд ему всячески ставил палки в Колеса. «Я констатирую, — говорил с горечью Лабори, — что меня лишают слова всякий раз, как я увлекаю противника на почву, на которой он бессилен оказывать мне сопротивление». В отличие от своего коллеги Лабори не был склонен затушевывать политическую сторону дела. Однако он не являлся тем «гигантом», непримиримым противником Мерсье, каким рисовался многим современникам (и, кажется, самому себе).

За несколько дней до открытия заседаний военного трибунала католическая газета «Круа» провокационно утверждала: «Уже не спрашивают, виновен или невиновен Дрейфус. Спрашивают, кто им овладеет — враги или друзья армии». Генерал Мерсье накануне процесса бросил наглый вызов.

3 августа 1899 гола в газете «L’lntransigeant» появилось его заявление: «В этом деле, несомненно, кто-то является виновным, и этот кто-то либо он, либо я. Если не я, значит, Дрейфус». Было известно, что еще 5 июня министр юстиции Лебре предлагал привлечь к ответственности Мерсье. Но адвокаты в Ренне по существу не приняли генеральского вызова. Леманже даже заявил, что нет нужды представлять, будто речь идет о выборе между Мерсье и Дрейфусом. А Мерсье настаивал на своем.

Защита ставила вопрос о чести французского правосудия, о восстановлении попранной справедливости (а газеты дрейфусаров — об угрозе Республике, о несостоятельности позиции генералов, для которых порой не жалели крепких слов). Ж. Клемансо незадолго до процесса писал: «Я надеюсь, что все республиканцы без различия оттенков в конце концов убедятся в связи между „делом Дрейфуса“ и идеями, на которых основывается сама Республика». Но ведь и в этом случае затушевывался факт, что «дело» было задумано как политическая провокация крупного масштаба. Лабори тоже уклонился от такого напрашивавшегося заключения. Он, как и другие дрейфусары, был готов считать осуждение Дрейфуса результатом ошибки. Иначе надо было обвинять в циничном подлоге весь «цвет» французского генералитета. Начальник генерального штаба, его заместитель — подделыватели документов, лжесвидетели, соучастники уголовных преступлений? Невозможно!

Перед необходимостью громко заявить и доказать это Лабори отступил. Фактически и он вел лишь к тому, чтобы добиться оправдания своего подзащитного, не поднимая вопроса об ответственности генералов и касаясь только виновности Эстергази, Анри и Пати де Клама. Этим определялся и отбор свидетелей защиты. А сколько раз Лабори пропускал случаи выявить роль «свидетеля обвинения» Мерсье как главного преступника, хотя свое отступление адвокат скрывал под фейерверком острых, как бритва, замечаний и остроумных полемических выпадов. Получалось, что блестящие адвокаты Дрейфуса объективно неплохо защищали, выводили из-под огня и действительных преступников, организаторов судебного фарса 1894 года.

Защитительную речь произнес лишь Деманже. Матье Дрейфус, Жорес и ряд других лип убедили Лабори отказаться от своего выступления, чтобы не раздразнить судей в военных мундирах. Оно, впрочем, вряд ли могло изменить решение суда. Судьи в частных разговорах разъясняли, что, хотя официальный обвинительный материал и не содержит доказательств измены Дрейфуса, имеются другие данные, создающие уверенность в его виновности. Члены трибунала (большинством в пять голосов против двух) объявили Дрейфуса виновным, но со смягчающими вину обстоятельствами и приговорили к десяти годам тюрьмы… По существу и правительство Вальдека-Руссо хотело именно смягчения, а не отмены прежнего приговора, чтобы иметь повод помиловать вторично осужденного капитана. Такой компромисс куда более устраивал кабинет, чем реабилитация, которая могла выдвинуть на первый план неприятный вопрос об ответственности генералов. Военный министр Галиффе явно решил защищать Мерсье, а это привело бы к новому министерскому кризису. Правительство уверяло лидеров дрейфусаров, что можно рассчитывать на оправдательный приговор, и тем самым разоружило защиту. Вальдек-Руссо и военный министр Галиффе пытались добиться примирения враждующих лагерей внутри правящего класса.

Еще в феврале 1899 года, за несколько месяцев до вторичного разбора дела Дрейфуса, скоропостижно умер президент Фор. Его нашли мертвым в объятиях особы не очень строгих нравов. Как сообщал русский посол Урусов в Петербург, утром Фор вел заседание совета министров, а вечером около 10 часов скончался «на руках у очаровательной мадам Стэнлейн». (В день его похорон главарь «Лиги патриотов» Дерулед сделал неудачную попытку произвести государственный переворот.) Шовинисты кричали на всех перекрестках, что президент Фор пал жертвой темного заговора сторонников пересмотра «дела Дрейфуса», но доказать это было довольно затруднительно… Лидер радикалов Клемансо, напротив, на другой день заявил вполне категорически в своей газете: «Во Франции даже не стало одним мужчиной меньше… Я высказываюсь за Дубе».

Новый президент был опытным политиканом. В прошлом он оказался замешанным в Панамском скандале. На улицах президента приветствовали ироническими возгласами: «Да здравствует Панама! Да здравствует Артон!» Мастер улаживать дела на основе компромисса, Лубе помиловал осужденного, освободив от отбывания оставшегося ему срока наказания. Еще ранее был выпушен из тюрьмы Пикар. Умеренные буржуазные политики, составлявшие большую часть лагеря дрейфусаров, с облегчением поспешили объявить об окончании «дела» и восстановлении подорванного «национального единства». Но «дело» оказалось еще далеко не законченным. Недаром правые кричали, что происходит «дрейфуссовская революция».

Отдельные буржуазные политики сообразили, что остервенелые выпады католических, монархических и шовинистических газет против дрейфусаров вовсе не приводят к уменьшению их политического влияния, скорее, даже наоборот. Урок был усвоен и учтен при проведении антиклерикальных законов. Премьер-министр радикал Э. Комб, вспоминая о яростных нападках церковников, которым он подвергался за проведение этих законов, не без удовольствия замечает в своих «Мемуарах», что о нем писали как о самом свирепом гонителе христианской религии, как о «Нероне, Диоклетиане, Юлиане Отступнике. Они видели во мне, — добавлял Комб, — более чем прислужника ада, более чем самого Сатану. Я был антихристом».

Дискредитация тех сил, которые инспирировали «дело Дрейфуса», в частности клерикалов, позволила буржуазным радикалам провести ряд важных мероприятий, подрывавших влияние церкви, особенно в области образования. Парламентские выборы в 1902 и особенно в 1906 году кончились тяжелым поражением правых партий.

В апреле 1903 года Жан Жорес потребовал в палате депутатов нового пересмотра дела помилованного, но не реабилитированного Дрейфуса. Министерство Комба высказалось за пересмотр. Военный министр генерал Андре приказал провести новое изучение «досье» Дрейфуса. Были выяснены ранее оставшиеся неизвестными подделки Анри: исправление буквы «Р» на «D» во фразе «эта каналья D.» (была найдена машинописная копия письма, где стояла буква «Р»); изменение даты с марта 1895 года на апрель 1894 года в письме, которое касалось железных дорог (это теперь пытался опровергнуть не кто иной, как Кюинье), а также не подтвердилась версия о вырванных страницах в экземпляре секретного курса. Замыкая линию генералов-лжесвидетелей, еще пытавшихся помешать реабилитации Дрейфуса, выступила шпионка мадам Бастиан, уверявшая, будто видела бывшего капитана в германском посольстве. Однако на этот раз появились и подлинная экспертиза, и показания ранее молчавших политиков, дополнительно прояснившие картину.

В марте 1904 года уголовная палата кассационного суда приняла решение о принятии к рассмотрению вопроса о пересмотре дела. Он был решен на объединенной сессии всех палат кассационного суда, аннулировавшего приговор военного трибунала в Ренне.

Дрейфус был по решению парламента снова принят в армию, снова прикомандирован в чине майора к генеральному штабу и награжден орденом Почетного легиона, но немедленно подал в отставку. Пикар был возвращен в армию в чине бригадного генерала. Еще один герой «дела», Эмиль Золя, к этому времени уже умер. В июне 1908 года его прах перенесли в Пантеон.

«Дело», длившееся 12 лет, на этот раз было закончено, хотя и теперь только формально. Французская буржуазия сочла выгодным для себя передать временно власть в руки радикалов и левого центра. Это был маневр, во многом связанный с поиском новых, более эффективных мер против рабочего движения. Но как раз в борьбе против социализма буржуазные политики всех толков быстро находили общий язык. Организаторы «дела Дрейфуса» остались безнаказанными. А разве не характерна судьба одного из главных лидеров дрейфусаров, радикала Жоржа Клемансо? «Тигр» Клемансо, свергатель правых кабинетов, именовавший Мерсье «главой бандитов», а военное министерство — «разбойничьим притоном», через несколько лет в качестве министра внутренних дел и потом премьер-министра беспощадно подавлял рабочие забастовки. А военным министром в кабинете Клемансо стал Пикар. Во время первой мировой войны 1914–1918 годов радикал Клемансо превратился в живое олицетворение французского империализма.

В истории «дела» нет никаких неясностей в отношении самого Дрейфуса. В последующие годы своей жизни он проявил себя тем, кем был всегда, — добросовестным, заурядным офицером, вполне разделявшим предрассудки своей касты, человеком с кругозором среднего буржуа. Рассказывают о его резком отказе поднять голос в защиту революционеров Сакко и Ванцетти, приговоренных американским судом к смертной казни на основе заведомо сфабрикованного обвинения. Как-то незадолго до своей кончины, последовавшей в 1935 году, Дрейфус играл в карты. Его партнер сообщил мимоходом об аресте какого-то лица по обвинению в шпионаже и тут же, поняв бестактность сделанного им замечания, поспешил добавить, что, по его мнению, задержанный вряд ли виновен. Хладнокровно делая очередной ход, Дрейфус ответил:

— О, не знаю. Все же не бывает дыма без огня…

Политическая суть самого «дела» тоже совершенно ясна. Тем не менее в его истории сохранилось достаточно «белых пятен». Жан Жорес до конца жизни выражал убеждение, что осталось немало невыясненного и непонятного. И еще один пример: вдова полковника Анри заметила бравшему у нее интервью журналисту, что историкам не добраться до истины из-за отсутствия необходимых документов.

Действительно, следовавшие друг за другом неоднократные процессы самого Дрейфуса, Эмиля Золя, Эстергази, ряда офицеров разведки не внесли ясности в важные детали, не раскрыли взаимосвязь многих событий. Напрашивавшиеся вопросы почему-то не были заданы, стороны в самые ответственные моменты проявляли непонятное отсутствие здравого смысла. Даже продолжающиеся поиски во французских архивах приводят лишь к новым недоумениям. Так, чья-то заботливая рука стерла в бумагах, написанных генералом Гонзом и другими главными участниками драмы, отдельные слова, а то и целые фразы. А следов некоторых документов, значащихся в архивных описях, вообще нельзя обнаружить.

Некоторые западные историки пишут, что два лагеря — антидрейфусары и дрейфусары — во многом предвосхищают Францию вишистов, сотрудничавших с Гитлером в годы фашистской оккупации, и Францию движения Сопротивления. Как всякие сравнения, и это условно. Все же борьба вокруг «дела Дрейфуса», никогда не прекращавшаяся, ныне вспыхнула в исторической литературе с новой силой. Консервативные историки спекулируют на том, что дрейфусары побоялись довести дело до конца, не вскрыли всех пружин его, не показали, что генералы являлись не жертвами «обмана» со стороны Анри и Эстергази, а организаторами политической провокации. Осталось неясным также, откуда Эстергази черпал сведения, поставлявшиеся им Шварцкоппену (это была самая уязвимая часть в аргументации сторонников Дрейфуса), почему полковник открыто написал имя своего агента, когда собирался отправить ему по почте знаменитое письмо на голубоватой бумаге.

В 1955 году были изданы ранее не публиковавшиеся части дневника известного дипломата Мориса Палеолога. В нем утверждается, что Эстергази был лишь агентом «X» одного высокопоставленного военного, который в момент, когда делалась запись в дневнике (в 1899 году) еще командовал войсками. Ухватившись за свидетельство Палеолога, консервативные авторы попытались обелить французский генералитет. Характерным примером может служить книга А. Жискар д’Эстена «От Эстергази к Дрейфусу». Путем сложных сопоставлений автор уверяет, что «X» — это Мерсье, что Эстергази был агентом-двойником, дурачившим по его приказанию немцев, что Анри и капитан Лот также были посвящены в «игру», что Дрейфусом пришлось пожертвовать во имя действительно патриотических целей и что вдобавок все генералы, кроме военного министра, не знали правды и были искренне убеждены в виновности Дрейфуса. Никаких документальных подтверждений в пользу этой версии нет, а тезис о неосведомленности генералов прямо опровергается фактами. В 1964 году опубликовала объемистую книгу дочь Кавеньяка, пытавшаяся на основе личных архивов своего отца и майора Кюинье доказать старые тезисы реакционных газет, вроде того, что Пикар был агентом-провокатором, засланным «синдикатом» дрейфусаров в генеральный штаб, и т. п. Это лишь немногие из возможных примеров.

Появилось и немало ценных исследований, восстанавливающих действительную картину событий. Откуда получал Эстергази сведения, передававшиеся Шварцкоппену? Одни историки считают эти сведения маловажными, подслушанными в одном из тех мест, где радушно принимали майора. Другие это отрицают. А. Гийемен в книге «Тайна Эстергази» полагает, что майор получал информацию от генерала Сосье, любовница которого была немецкой шпионкой или женой немецкого шпиона Вейля. Шварцкоппен утверждал, что никогда не видел «бордеро». Полковника и не было с 24 сентября по 9 октября 1894 года в Париже, когда мадам Бастиан украла этот документ. Действительно ли, однако, он был доставлен Эстергази в немецкое посольство, а оттуда мадам Бастиан — во французскую разведку? Или это еще одна легенда фальсификаторов. А если «бордеро» «для верности» и побывало в стенах посольства, то, может быть, не для того, чтобы дурачить Берлин, а создать с помощью шпиона-двойника Эстергази «дело Дрейфуса»?

Хотя в «деле Дрейфуса» остается еще немало загадок, общий его политический смысл, ясный уже современникам, вполне подтверждается всеми серьезными новейшими исследованиями. «Дело Дрейфуса» наложило заметный отпечаток на всю политическую жизнь Франции вплоть до начала войны 1914–1918 годов.