Тайные сомнения

ГЛАВА 22

Они собирались провести вместе только одну ночь, но задержались сначала на два дня, потом на три, потом на неделю. Молодые люди смеялись и болтали, отдавались друг другу, сплетаясь в страстных объятиях. Постепенно припасы, благоразумно прихваченные Домиником, истощались. Они умудрялись пополнять свой скудный рацион дичью, на которую охотились довольно успешно. Доминик оказался более метким стрелком, чем Сара. Девушку это очень удивляло, она была неплохим стрелком, но она с радостью признала его превосходство.

Она была хорошим организатором, разделила обязанности, но потом, сообразив, что делает, смутилась и виновато остановилась. И никак не могла снова распоряжаться. Но однажды Доминик неэкономно высыпал всю соль на зайца, которого собирался зажарить, и Сара вспылила. Соли было немного, необходимо было делить ее на маленькие порции и растянуть на возможно долгий срок. Доминик принялся убеждать ее, что ему очень нравится, как она хозяйничает. К тому времени, как они «разобрались», заяц превратился в кусок угля. Молодые люди пообедали сушеной бараниной и не расстроились нисколько. В большинстве случаев они почти не замечали, что едят. Их гораздо больше интересовала постель: все равно под звездным ли небом или в лучах яркого солнца.

Их любовные игры казались Саре распутными и дикими, но смелости фантазии Доминику было не занимать. Он был терпеливым и нежным, жадным и яростным. Но всегда все было по-разному и всегда прекрасно. Сара никак не могла насытиться его ласками, его телом, его плотью. Доминик научил ее отвечать поцелуем на поцелуй, лаской на ласку, исследовал пальцами, губами, языком каждый уголок и заветное местечко на ее теле, побуждал ее познакомиться поближе с его телом. Сара все время пребывала в блаженном тумане наслаждения. Она светилась от счастья и догадывалась, что любовные забавы сделали ее кожу и волосы более эластичными и блестящими, а черты лица смягчились. Теперь она ощущала себя настоящей красавицей, такой, какой представлял ее себе Доминик. Он почти все время смотрел на нее, не пытаясь скрывать восторга и страсти. Сара расцветала изо дня в день, старалась не задумываться о предстоящей разлуке, не хотела разрушать идиллию. Они оба прекрасно знали, что безмятежное состояние не может длиться вечно. Когда-то им придется принять решение и трезво взглянуть в лицо действительности. Но не теперь. Не теперь. Очень хотелось отдалить то мгновение.

Однажды ночью Сара лежала, удобно устроившись на руке Доминика. Голова ее покоилась на седле. Девушка решилась спросить у молодого человека, какое преступление он совершил, за что его приговорили к пятнадцати годам каторжных работ. Доминик вздрогнул и долго ничего не говорил. Сара решила, что он не станет отвечать ей. Но через некоторое время он повернулся, посмотрел ей в глаза. Сара не отвела глаз. Она очень любила худые угловатые скулы, синие глаза, длинный прямой нос и упрямый подбородок. Лунный свет слегка серебрил его лицо, волосы, кожу.

– Если не хочешь, то можешь не отвечать, – сказала Сара, протянула руку и нежно коснулась пальцем его губ. Она теперь часто прикасалась к нему. Думая об этом, она не могла поверить, что это она – Сара Маркхэм, старая дева, худая и костлявая, у который никогда не было ни одного молодого поклонника, находится в самых близких отношениях с красавцем-мужчиной. Доминик поймал ее руку, нежно поцеловал пальчик и улыбнулся, блеснув в темноте белой полоской зубов.

– Да, я знаю, что могу и не отвечать, – постепенно голос его окреп. – Но я не хочу, чтобы ты считала меня глупым и никчемным воришкой. Ты не должна думать, что спуталась с негодяем.

Молодой человек умолк на некоторое время. Сара терпеливо ждала продолжения его рассказа. Она понимала, что сейчас он в разладе с самим собой. Ему предстояло рассказать ей историю своей жизни и ничего не утаить.

– Чтобы ты поняла, почему я очутился здесь, я имею в виду не этот берег ручья. Здесь я хотел бы находиться больше всего на свете, – он вновь улыбнулся ей, Сара ответила нежной улыбкой. Они лежали, укрывшись одеялом почти обнаженные, только на Саре была надета просторная рубашка Доминика.

– Мне придется начать издалека, чтобы быть точным, придется отойти в прошлое лет на тридцать. Я родился восьмого марта 1804 года у единственной дочери богатого ирландского землевладельца. Ее звали Маура Кэтлин Галагер. Несмотря на то, что ей исполнилось всего восемнадцать лет, она была женой графа уже три года.

Сара хотела попросить Доминика повторить все сначала. Если она правильно поняла Доминик является сыном графа. Было довольно трудно поверить. Однако молодой человек заметил ее невольное движение и удивление. Он жестом приказал ей молчать. Сара покорно подчинилась, уставившись огромными изумленными глазами на своего любовника, и стала ожидать продолжения рассказа.

– Когда я родился, первое дитя, наследник графского титула, начались пышные торжества. Через неделю с помпой и соответствующими почестями меня окрестили. Мне дали имя Джон Доминик Фрэйм. Видишь ли, графа звали Джон Кристофер Фрэйм.

Девушка снова открыла рот, чтобы задать вопрос, но Доминик снова не позволил ей вставить ни слова.

– Граф являлся ирландцем только по месту жительства, по юридическому адресу. Воспитание, образование и наклонности имел английские. Я рос в замке, который выходил окнами на Лау Дер. Замок был огромный, из черного камня, с зубчатыми стенами. Я рассказывал о нем тебе однажды. Замок назывался Фондерлей и служил домом графам крови со времен Вильгельма Завоевателя. Это замечательное место. Я любил его, когда был мальчиком, очень люблю до сих пор. У меня были все привилегии и преимущества, которые, как ты можешь представить, имеет единственный сын графа, включая домашнего воспитателя. Он строго следил за моим образованием, взятками и уговорами заставлял высиживать за уроками положенные часы. У меня был учитель танцев. (Здесь Сара мило улыбнулась, Доминик тепло улыбнулся ей в ответ.) Конечно же, имелся учитель фехтования и тренер по боксу, далее стрельба, музыка и еще множество всяких учителей и наук. Наверное, меня хотели заучить до смерти. Я очень редко встречался с матерью, как и все мальчики в подобной ситуации. Чего, кстати, мне явно недоставало. Родители проводили большую часть времени в Лондоне, а граф почти не появлялся в замке. Мне кажется, в то время он мной очень гордился. Несмотря на такое обилие наук и учителей, я умудрялся оставаться очень долго озорником, графу, похоже, это нравилось. Но он не относился ко мне тепло и нежно, да и к матери – тоже. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что он любил так, как дозволяла ему холодная сдержанная натура. Моя мама была очень красива, даже прекрасна. Черные, как уголь, волосы, великолепные черты лица и ярко-голубые глаза, такие голубые, как ирландское море.

«Как у тебя», – подумала Сара, но ничего не сказала. Доминик смотрел мимо нее в ночное темное небо. Сара пристально глядела на его четкий профиль, словно бы высеченный из камня.

– Я буквально обожал мать, слепо, безрассудно, как любит, обычно, ребенок. Был убежден, что она – настоящий ангел, мысль о том, что она может совершить ошибку или какой-то проступок, казалась мне нелепой, нереальной. Именно поэтому все, что случилось дальше, стало для меня тяжелейшим потрясением.

За три дня до моего семилетия умер отец моей матери. Некоторое время она не общалась с ним, фактически со дня моего рождения. Но узнав о его смерти, горько плакала. А вскоре пришло предсмертное письмо моего деда, адресованное графу. Мой дед был ярым католиком. Дед коротко, без излишних подробностей, сообщал графу, что не может уйти с миром и унести в могилу тайну дочери. Сокровенную тайну. Летом 1803 года Маура приезжала к нему в поместье, в Кантри Корк, а граф находился в это время в Лондоне. Тогда-то у Мауры завязался роман с молодым ирландским крестьянином, чья семья жила на территории поместья в одном из небольших домишек. Как только мой дед узнал о романе, он немедленно отправил всю семью молодого человека в Штаты, но было уже поздно. Маура изменила мужу и была беременна. Оказалось, что я Джон Доминик Фрэйм вовсе не сын графа, а сын ирландского крестьянина. Прочитав письмо, граф тут же послал за матерью и ознакомил ее с текстом. Мать моя горько плакала, рыдала, с ней приключилась истерика, но она созналась и вымаливала себе прощение на коленях.

Граф простил ее, насколько я знаю, по крайней мере, она до смерти оставалась его женой. Но я оказался для графа символом ее неверности и предательства. Граф возненавидел меня, я сразу же почувствовал это. Он пригласил меня к себе в кабинет, закрыл дверь и холодно объявил, что я не должен называть его «папа», так как не являюсь его сыном. Я безродный ублюдок, которого обманным путем подбросили ему.

Конечно же, я был испуган и ошеломлен. Даже сейчас помню, какой ужас охватил меня тогда, когда граф заявил, что уезжает с моей матерью в Лондон и больше они никогда не вернутся. Меня оставили в Фондерлее, объяснив, что я должен быть благодарен за это, потому что только христианское милосердие не дозволяет графу бросить меня на произвол судьбы и отправить к соплеменникам-крестьянам. После того ни он, ни моя мать не пожелали взглянуть на меня. Я долго рыдал, оскорбленный и растерянный, граф перед расставаньем осыпал меня такими уничижительными словами и эпитетами, высказал все, что думает о моем происхождении и обо мне лично.

Я, крепкий, сильный мальчик рыдал от обиды и унижения, а потом побежал к матери. Она обняла меня, заплакала и сказала, что ничем не может мне помочь. Полагаю, что она поступила так, чтобы не лишиться своего положения. На следующий день они навсегда уехали в Лондон. Я был оставлен в Фондерлее, растерянный и оскорбленный до глубины души. Но теперь все изменилось, я не был больше сыном графа, а стал воспитанником из милости. Хотя об этом знали только несколько человек. Граф был слишком гордым человеком, ему не хотелось признаваться в том, что ему изменила жена и что его наследник, не его кровь и плоть. В любом случае, слуги и соседи все-таки считали меня сыном графа, но я отлично знал правду и держался со всеми отчужденно.

Моя мать и граф ни разу не навестили меня, ни разу не послали короткого письма или записки к Рождеству или на день рождения. Теперь я оказался покинутым, тогда как в начале жизни был слишком избалован. Пропущу несколько лет. Скажу только, что я очень ожесточился от одиночества. Чуть не умер от отчаяния. Мне было больно осознавать, что мне милостиво предоставляют постель и кров, что мой «благодетель» ненавидит меня. И до сих пор мне противна сама мысль о том, чтобы быть перед кем-то в долгу…

Наконец, в день моего семнадцатилетия я не выдержал, собрался и уехал из Фондерлея. Я по-прежнему оставался идеалистом и решил встретиться с матерью. Граф занимал фешенебельный дом в престижном районе Лондона. В самый разгар сезона я постучал в дверь этого дома. К счастью графа не оказалось. Я очень стеснялся, был худым, долговязым, как все мальчишки этого возраста. Наверное, граф отсутствовал не только на счастье матери, но и на мое счастье. Я считал себя мужчиной, и собирался защищать честь матери и основательно подпортить шкуру графу. Он, конечно же, сразу проткнул бы меня.

Мать, увидев меня, застыла от ужаса, хотя очень умело скрывала свои чувства. Она быстренько выпроводила меня из дома, сняла для меня квартиру в отдаленном районе города. Она торжественно поклялась в том, что любит меня по-прежнему, но не осталась со мной потому, что граф дает этим вечером обед. Она пообещала навестить меня прежде, чем я вернусь в Фондерлей. Сунула мне в руку фунтовую бумажку, велела купить себе подарок и быстро ушла.

Я изорвал деньги на мелкие клочки, как только она удалилась. И тоже выбежал из дома. Потом погулял по набережной, записался в команду торгового судна, оно отплывало на следующее утро в Испанию, а затем – в Африку. Три человека из команды сошли с борта за день до отправления, но я оказался слишком наивным тогда, не понимал, что это свидетельствует против капитана, но в ином случае меня бы не взяли в команду. Конечно, я был плохим моряком, ничего не знал ни о море, ни о кораблях. Весь путь, а это был дьявольски трудный вояж, хотя мне потом приходилось видывать и похуже, я был зеленым от тошноты и головокружения. Идеализируя мать, я убедил себя в том, что она вынуждена была меня оставить. Надеялся, что увидев меня, она уйдет от отца и возьмет меня к себе. Такие мечты приходят в голову юношам. Но мать за полчаса разбила вдребезги все мои надежды и иллюзии, мне казалось, что она с легкостью разбила мое сердце. Потребовалось много времени, чтобы понять, какие крепкие у нас сердца и их не так просто разбить…

К тому времени, когда корабль достиг берегов Африки, я понял, что моряком мне не быть. Однако необходимо было обязательно вернуться домой.

Через два года я вернулся на «Авери», так называлось судно. Теперь я действовал иначе, оказавшись в Лондоне, не сразу бросился к матери. Мне исполнилось восемнадцать лет, я считал себя взрослым мужчиной. Получив расчет, он был невелик, отправился в Ирландию. Но не в Фондерлей, ведь это был его, а не мой дом. Я поехал в Дублин. Умело играя в кости и ставя на быстрых лошадей, преумножил заработок. Теперь у меня на руках была приличная сумма. К счастью, у меня хватило ума бросить игры раньше, чем я смог бы проиграть все, что выиграл. Дублин мне не особенно нравился, конечно, там было много развлечений, но я решил покинуть его и купил ферму неподалеку от Гелвея. Увлекся разведением лошадей. Вскоре мой табун начал приобретать известность, ферма пользовалась хорошей репутацией. Соседи практически ничего обо мне не знали, потому что я взял себе фамилию Галагер, под этой фамилией я нанимался на судно. Вскоре до меня через соседей дошла горькая весть. Я узнал, что графиня умирает. За эти годы я постарался забыть о том, что когда-то беззаветно любил мать, но теперь она лежала при смерти, мне было очень больно и тоскливо. Я долго думал, мне было невыносимо грустно, а потом понял, что должен встретиться с матерью. Поехал в Лондон и направился прямо в дом графа, не переодеваясь и не снимая номера в гостинице.

Дворецкий с неохотой впустил в такой час незнакомца, но я будто обезумел и не понимал слова «нет». Отодвинув его в сторону, прошел к матери в опочивальню, разбудил испуганную горничную. Мать лежала одна на огромной кровати, рядом с ней находился священник и суетилась служанка. На улице было тепло, но в камине жарко полыхал огонь, вероятно, умирающая мерзла.

Не стану описывать в деталях, как мы встретились и о чем говорили. Мы помирились. Перед смертью мать взяла меня за руку и надела мне на палец кольцо с рубином и жемчугом, она носила его всю жизнь. Даже на мизинец оно было мне мало, а мать носила его на среднем пальце. Как только она вздохнула последний раз, в комнату ворвался граф. Мне стало жаль его, он опоздал попрощаться, было ясно, что он очень расстроен. Он отошел от постели покойной жены и увидел меня. Граф дико заревел и замахнулся на меня тростью. Я едва успел вырвать ее у него из рук, но он обезумел от ярости, стал кричать, звать слуг. На крик сбежались все, кто находился в доме. Меня схватили два крепких лакея и держали до прихода констебля, я не сопротивлялся, потому что считал всю историю глупой. Но констебль не счел нужным выслушать меня, хоть я пытался объясниться. Меня бросили в тюрьму.

Беспокоиться серьезно было не о чем до тех пор, пока меня не отправили в тюрьму Ньюгейт. Там я ожидал суда и очень изумился, когда мне предъявили обвинение. Меня собирались судить за грабеж, будто бы я украл кольцо у матери. Я был просто-напросто удивлен, но не обеспокоен. Обвинение казалось мне несерьезным, беспочвенным! Но суд все-таки состоялся, кстати, меня там не было. Вместо меня присутствовало какое-то доверенное лицо, я был признан виновным и приговорен к пятнадцати годам каторжных работ и переселению в Австралию. Таким образом граф все-таки умудрился вычеркнуть меня из своей жизни. Приговор был равносилен смерти, он очень надеялся, что я не переживу долгой морской дороги. Ведь если я и не являлся кровным сыном графа, однако оставался наследником титула и нерастраченных поместий.

Алчный капитан Фарли решил продать меня твоему отцу. Когда Эдвард отказался брать меня, он решил расправиться со мной. Меня привязали к мачте и, наверное, засекли бы до смерти. Но появилась мегера с горящими от негодования глазами и все перевернула с ног на голову.

Доминик лукаво улыбнулся, Сара тоже улыбнулась, без обиды принимая шутливое определение, хотя в глазах у нее все еще стояли слезы. Ее до глубины души тронула история одинокого, испуганного мальчика, которого буквально затравили. По мнению Сары, мать Доминика заслужила наказание плетью. Однако девушка не решилась высказаться вслух. Она беспокоилась о том, чтобы Доминик не заметил ее слез. Он наверняка решит, что она жалеет его. Сара поняла, что он очень не любит, когда его жалеют.

– У меня появилось желание поцеловать подол той безобразной юбки, в которую ты была в тот день одета, только за то, что ты велела им снять меня. И тут же я возненавидел тебя за то, что ты дала мне повод почувствовать себя должником.

– Именно поэтому так отвратительно и грубо обращался со мной, в конюшне гостиницы той ночью? – Сара вспомнила перепалку в конюшне и притворно-укоризненно посмотрела на Доминика. Слезы уже высохли на щеках. – А я просто хотела помочь тебе.

Доминик обнял Сару, потом просунул руку под рубашку. Сара почувствовала жар, идущий от его сильного тела и ощутила нежнейший поцелуй на щеке. Ее руки тут же обвились вокруг его шеи. Потом Доминик слегка отстранился и заглянул ей в глаза, Сара положила голову ему на плечо и вздохнула.

– Прости, – сокрушенно сказал Доминик, – я был… э-э…

Он нарочито задумался, заставив ее дожидаться эпитета, который, Сара знала это точно, будет ядовитым до неприличия.

– Свиньей, – решительно вмешалась она.

– Да, свиньей, – согласился Доминик, смеясь и крепко поцеловал ее в розовые губы.

– Ты так разозлил меня тогда, – тихо сказала Сара. – Не помню, чтобы когда-нибудь до этого я так сильно злилась.

– Боюсь даже представить, что бы случилось со мной, если бы на выручку не пришел тот грубый мужлан-надсмотрщик. Если бы тогда я знал, то, что знаю сейчас, то ни за что бы не стал испытывать твой норов. Ты тогда могла пристрелить меня или убить какой-нибудь палкой или…

– У меня нет никакого норова. Обычно, – тихо сказала Сара, и Доминик расхохотался, довольный.

– О, Сара, как плохо ты себя знаешь. У тебя жутчайший нрав, я люблю тебя, как безумный, когда ты даешь себе волю. Это такое восхитительное перевоплощение. Порядочная, сдержанная леди становится шипящей от злости ведьмой.

Сара от удивления потеряла дар речи. Доминик резко прекратил смеяться, посмотрел ей в глаза и умолк. Это абсурд! Но Сара успела заметить тревогу в этих голубых глазах. Она могла поклясться!

– Доминик, – нерешительно заговорила она, тщательно припоминая все, что он произнес. – Что ты сказал?

Доминик, ничего не отвечая, молча смотрел на нее. Похоже, он сам основательно обдумывал сказанное. Потом поморщился, скатился, лег на спину, мрачно посмотрел в укутанное плотными облаками ночное небо.

– Я люблю тебя, Сара, – повторил он сердито.

Сара, не двигаясь, прислушивалась к гулким ударам собственного сердца и удивленно смотрела на помрачневшего Доминика. Потом оперлась на локоть и уставилась на него пристально. Волосы, словно занавес упали на одеяло. Доминик неохотно посмотрел в глаза Сары. Губы были поджаты и напряжены, взгляд синих глаз внезапно стал колючим.

– Ты серьезно? – спросила она, едва дыша. Он молчал. – Доминик…

– Да, серьезно, – недовольно скривился он.

– О, Доминик!

Казалось, этот радостный крик вырвался у нее прямо из сердца, Сара упала на Доминика, обняла его за шею и, целуя словно безумная. Какое-то время он позволил ей безумствовать, а потом схватил и перекатился вместе с ней. Теперь Сара лежала на спине, а он навис над ней.

– Было бы неплохо узнать о том, что мои самые заветные чувства растрачиваются не впустую. Требуется взаимная поддержка, – пророкотал он, игриво нахмурившись.

– Что? – Сара довольно ухмыльнулась. Ее огромные золотистые глаза светились от счастья. Доминик сердито посмотрел на нее, но Сара молчала, тогда он взмолился:

– О, черт, Сара, ты любишь меня?

Она пристально глядела на него. В прорехи между черными облаками проглядывали редкие звезды, они слабо освещали суровое, красивое лицо и голубыми бликами отражались на черных волосах.

– Да, – сказала она, вдруг осознав, что действительно любит его.

Доминик расслабился и даже попытался улыбнуться. Сара потянулась, чтобы поцеловать любимые губы, чтобы отважно и решительно закрепить свои права, но Доминик отстранился.

– У-у, сначала скажи.

– Доминик, – тихо проговорила она и внезапно замолчала, застеснявшись неизвестно почему.

– Сара, скажи.

Девушка догадалась, что он воспринимает весь разговор так же болезненно, как и она. От неверного сердца не спасут ни сила, ни высота, ни откровенная мужественность, ни столь изумительная красота. Он, как и она, был ошеломлен тем, что влюбился. Он, как и она, был встревожен и боялся открыто проявлять свои чувства.

– Я люблю тебя, Доминик, – она не думала, что признание может прозвучать словно торжественная клятва. Губы у Сары вздрагивали, она боялась смотреть на него. Доминик был мрачен и серьезен.

– Повтори еще раз, Сара.

– Я люблю тебя, Доминик.

Он застонал, голос был хриплый, какой-то звериный. Запрокинув ей голову, он завладел ее губами. Поцелуй был такой сладкой и нестерпимой мукой для Сары, что ей захотелось кричать…

Он ласкал ее так же диковато и нежно. Сара кричала от наслаждения, раскрывалась ему навстречу, обнимала руками, ногами. Они отдавались друг другу, захлестнутые половодьем страсти, казалось, мир вращается вокруг и никак не может остановиться.