Тайный канал

Миллионер на сутки

Началом этой истории из плохого детектива следует считать следующий день после малоприятного разговора с шефом, когда руководитель аппарата КГБ в ГДР генерал-лейтенант Иван Фадейкин пригласил меня в свой служебный кабинет в Карлсхорсте, где за хорошо охраняемой оградой размещалась его резиденция.

И.Фадейкин был опытный военный контрразведчик, прошедший войну, после окончания которой немало потрудился вместе с Э.Мильке для совершенствования системы безопасности в ГДР.

Сложившиеся весьма доверительные отношения с Мильке помогали ему на первом этапе успешно продвигаться по служебной лестнице. Через какое-то время количество зависти — этой главной движущей силы интриги — перешло в качество и дало повод недоброжелателям распространить версию о том, что Фадейкин из представителя Москвы в ГДР превратился в представителя Мильке в Москве. Такое смещение акцентов ничего хорошего ему не сулило. Теперь он должен был заплатить за то, что установил «слишком» близкие не только служебные, но и личные отношения с министром госбезопасности ГДР Москва плохо разбиралась в подобных оттенках, придерживаясь старой логики: если с кем-то еще, значит, против нас.

Словом, когда я ясным майским утром зашел в кабинет Фадейкина, над ним уже сгущались тучи, и он не мог не чувствовать их приближения.

Будучи человеком крайне осторожным, а также зная о наших отношениях с Андроповым, он никогда не задавал мне каких-либо вопросов по поводу моей миссии. В этой связи прозвучавшее довольно официально приглашение навестить его немного насторожило меня.

В начале беседа шла о положении в ГДР о растущем недовольстве населения уровнем жизни. Фадейкин чувствовал себя здесь во всеоружии. Что и говорить, уровень этот несравненно выше нашего, но восточные немцы принимают за эталон не нас, а своих западных собратьев. К нам же обращают взор только тогда, когда нужно дешевое сырье: нефть, газ…

Далее мы перешли к положению в ФРГ, к предстоящему голосованию по вотуму доверия Брандту, и конечно же к животрепещущей теме подкупа депутатов. Фадейкин оказался на удивление детально знаком с этой ситуацией. Он даже назвал фамилию перекупленного депутата и сумму, которая была обещана «народному избраннику» за этот его шаг. Оставалось неясным, какая из сторон должна была выплатить эти деньги.

— Можешь не сомневаться в достоверности информации, она исходит непосредственно от Мильке, а у него, как ты догадываешься, надежные источники в Западной Германии.

Сегодня это могут подтвердить многие.

Мы сидели более часа, а я все никак не мог понять цель нашей встречи, пока неожиданно Фадейкин не задал тот же вопрос, на который мне пришлось отвечать Андропову накануне: почему социал-демократы не возьмут на вооружение методы своих противников и не купят голоса нескольких депутатов. Я без ссылок на автора повторил ответ Бара Фадейкин задумался, а затем предложил:

— Послушай, давай соберем необходимую сумму, получим согласие Центра и не теряя времени будем действовать. Иначе может оказаться поздно, останется лишь, как обычно, кусать локти от досады.

Такой службист как Фадейкин никогда бы не отважился на подобный разговор, не заручившись согласием «сверху».

Теперь все вставало на свои места. Что же касается лично меня, то реализация подобного плана не сулила ничего хорошего. Во-первых, Бар уже высказал свое принципиальное отношение к подобной сделке, и, думается, не отсутствие денег являлось основой занятой им позиции; так что возвращаться к этой теме было бы более, чем навязчиво. Во-вторых, я довольно рано усвоил, что любая комбинация с казенными деньгами — это основание быть подозреваемым в нечистоплотности.

С другой стороны, если Брандт провалится на выборах, недополучив один-два голоса, на меня «спустят всех собак», обвинив, в лучшем случае, в отсутствии идей, инициативы, а в худшем и в трусости.

Рано утром мне позвонил из Москвы человек, занимавшийся организационно-финансовыми вопросами, и сообщил, что в соответствии с указанием начальства он на следующий день отправляется на прием к Косыгину, чтобы получить официальное распоряжение на выделение определенной суммы в валюте. При этом он добавил, что премьер резко отрицательно относится ко всей этой затее и нет уверенности, что поход увенчается успехом.

Тем большим было мое удивление, когда на следующий день я вновь получил приглашение Фадейкина зайти, а он, увидев меня, молча вынул из сейфа портфель с пачками долларов США.

— Есть распоряжение шефа, надо вручить этот портфель, кому следует. Если нужна помощь, ну там, подстраховать в Западном Берлине — мы готовы, если нет, то действуй.

И он ободряюще похлопал меня по плечу.

Зачем понадобился Москве вторичный разговор с Баром на малоприятную для обеих сторон тему, было тогда неясно. Более поздний анализ навел меня на мысль, что Брежневу не доложили в свое время отрицательную реакцию Бара на сделанное нами предложение и затем пытались исправить дело вторичным заходом, придав ему более «конкретную форму».

Делать было нечего, и мы тут же связались по телефону с Баром. Выяснилось, что в течение трех ближайших дней он не сможет отлучиться из Бонна, и предложил нам, если дело срочное, прилететь к нему.

Мы отправились в аэропорт и, купив билет на ближайший боннский самолет, оставшиеся до его вылета часы скоротали за обсуждением возникшей ситуации.

В силу редкостной легкости характера, о которой я уже упоминал, Валерий был далек от того, чтобы драматизировать ситуацию.

— Не вижу причин для переживаний, — безапелляционно заключил он. — В конце концов, давать — не брать, предлагать — не просить. Согласятся взять деньги, в чем я сомневаюсь, — я сделаю тебе намек по телефону. Мы приедем в Берлин, и ты вручишь сумму на Пюклерштрассе из рук в руки. Ну, а откажутся — я вернусь один, и забирай меня, как обычно, из аэропорта.

Примерно с шести вечера я стал названивать в Бонн по телефону. Леднева разыскать долго не удавалось. Лишь около полуночи я обнаружил его в гостинице.

Следует заметить, что в те времена по своей форме разговор человека, связавшегося по телефону из Западного Берлина с кем-то в Западной Германии, значительно отличался от телефонного диалога между жителями западных стран. Берлинцы прекрасно осознавали, что городской телефонный кабель прежде, чем выйти в «свободный мир», вначале долго петлял по городским зонам союзников, а затем проделывал длинный путь по территории ГДР, и что в связи с этим к нему было подключено больше желающих подслушивать, чем говорить. По крайней мере во много раз больше, чем это предусматривается цивилизованными нормами в цивилизованных государствах.

«Диалог двоих в присутствии многих» заставлял людей прибегать ко многим смысловым и словесным ухищрениям. Старались не упоминать имен, заменяя их словами «знакомый», «приятель». Места и время самых невинных встреч тоже конспирировали: «как всегда», «на том же месте» и т. п.

Однажды я сидел в кабинете очень респектабельного берлинского архитектора, когда тот договаривался о встрече со своим коллегой, прилетающим из Парижа.

— Мы встречаемся как обычно у итальянца, но не у того, где были последний раз, а у того, где ужинали, когда ты прилетал с блондинкой две недели назад.

Прошло достаточно много времени, пока парижский коллега, видимо изрядный потаскун, разобрался в своих блондинках и ресторанах, которые посетил за последние две недели.

— Не проще ли было назвать ресторан, — поинтересовался я у архитектора, когда он закончил разговор, — или ты забыл, как именуется твой итальянец?

— Ресторан «Ля Бока». Я не могу забыть его, хотя бы потому, что через день обедаю или ужинаю там. «Ich bin dort Stammgast» (Я его постоянный посетитель), — возбудившись, объяснил мне хозяин.

— А тебе бы пора уже знать, что здесь, в Западном Берлине, записывают на пленку каждое слово, сказанное по телефону, и переводят его тут же на французский, английский, русский и немецкий с восточногерманским акцентом.

— Твой коллега везет в Западный Берлин наркотики? — не унимался я.

— Чертежи для строительства отеля в Аммане.

Надо признаться, что в разговорах по телефону мы не блистали изобретательностью и мало чем отличались от западноберлинских обывателей.

— Только что расстались с нашим другом после хорошего ужина, — доложил не совсем твердым голосом Валерий, хотя последнее обстоятельство не требовало пояснения. — Все в порядке, мы обо всем договорились. Завтра вылетаем дневным рейсом. Встречаемся, как обычно, в том же месте.

Я с трудом мог поверить своим ушам. Ведь Бар хоть и тактично, но достаточно категорично сформулировал свое «нет».

На другой день, в полдень, я въехал на машине в Западный Берлин. На сиденье рядом со мной лежал портфель, набитый упругими тонкими пачками долларов в банковской упаковке. При обмене по тогдашнему благосклонному к доллару курсу на марки получалась сумма, на которую можно было прикупить минимум четырех депутатов бундестага. Именно из этого расчета и исходил тот, кто определял количество выделяемых денег.

Чтобы не привлекать к себе внимание, мы обычно приезжали в особняк на Пюклерштрассе на такси. И на сей раз я правилу не изменил.

Оставив машину на платной стоянке позади ресторана «Три медведя», я облюбовал в нем пустынный уголок.

В Берлине выпало несколько жарких дней, и посетители предпочитали занимать столики на улице, под тентом.

В небольшой газетенке, по-моему, «BZ», которую я развернул в ожидании официанта, на первой полосе аршинными цифрами извещалось о количестве кружек, выпиваемых берлинцами в связи с повышением температуры. Я решил добавить к этой круглой цифре еще одну, а заодно осмотреться и рассчитать время.

До прибытия самолета оставалось тридцать минут. Если добавить столько же на дорогу от аэропорта до Пюклерштрассе, в моем распоряжении оставался еще целый час.

Неожиданно в ресторан вошли двое сравнительно молодых мужчин. Увидев меня, они без видимых колебаний направились в ту же часть необитаемого зала и решительно заняли столик в противоположном углу. Один из них, демонстрируя свой анфас, бесцеремонно уставился на стоявший рядом со мной на стуле портфель. Другой, с далеко не римским профилем, тоже постоянно косился на него. Я проследил взгляд обоих и пришел в уныние.

Рядом со мной стояло реликтовое чудище. Потертое до безобразия, старомодное, неуклюжее, утратившее былую форму и краски кожаное вместилище, точная копия (не удивлюсь, если бы он оказался оригиналом) того самого знаменитого портфеля Конрада Аденауэра, который сегодня с интересом разглядывают в Бонне посетители музея-кабинета первого германского послевоенного канцлера.

Вопреки предположениям тогдашних сослуживцев о том, что канцлер хранил в нем наиболее ценные государственные бумаги, которые не мог доверить даже стальному сейфу, Аденауэр носил в нем съестное, приготовленное дома.

Что могло быть содержанием портфеля сегодня, четверть века спустя, не мог придумать и самый догадливый. На чиновника, которому жена в целях экономии готовила его любимые бутерброды на весь служебный день, я не тянул.

В крайнем случае можно было рассчитывать на бессмертный образ немолодого холостяка, систематически навещающего знакомых вдов с портфелем, в котором аккуратно сложены свежая рубаха, старая электрическая бритва «Браун» и зубная щетка с пастой «Колгейт».

Принесли пива, за которое я поспешил немедленно расплатиться. Минут за двадцать до расчетного времени я прервал свои психологические экскурсы, поднялся и направился к выходу. Мои соглядатаи продолжали оставаться на месте и лишь внимательным взглядом проводили меня до дверей. Выйдя на Кудамм, я повернул налево. Здесь, у «Кранцлер-эк», обычная цепочка такси ожидала своих клиентов. Головную машину я, по обыкновению, уступил полной негритянке с двумя детьми и не без труда втиснулся в миниатюрный салон второй, назвал адрес и с облегчением откинулся на спинку сиденья.

Водитель, увлеченно жевавший бесконечную сосиску, купленную здесь же, на углу, и почерневшую от долгого пребывания в перегоревшем масле, не поворачивая головы, кивнул, подтверждая, что адрес ему знаком и им уважаем. Проглотив пережеванное и дождавшись, когда светофор сменит красный цвет на зеленый, он тронулся в путь.

Мы успели проехать всего несколько метров, когда произошло нечто непредвиденное.

Двигавшаяся навстречу автомашина с включенным сигналом поворота направо тем не менее продолжила движение по прямой и наехала на такси, в салоне которого я уже было позволил себе расслабиться. Раздался удар, послышался звук разбитого стекла.

— Попрошу вас быть свидетелем. — Водитель позволил мне разглядеть его профиль, после чего не спеша вышел.

Тут же откуда ни возьмись выросли два полицейских. За долгие годы прогулок по Кудамм я никогда не видел их на этом перекрестке. Немедленно собралась толпа зевак. Движение по главной западноберлинской улице в обоих направлениях застопорилось. Наехал же на такси старый, видавший виды американский лимузин непристойных по европейским понятиям размеров, выпущенный на просторы прерий, видимо, не позже середины нашего века и скорее напоминавший небольшой комфортабельный автобус, чем легковой автомобиль. На его задних крыльях, как у самолета, размещались воздушные стабилизаторы, вследствие чего, судя по сильно избитым бокам, водитель постоянно путал тесные запруженные людьми и машинами берлинские улицы с просторной взлетной полосой аэродрома. Наконец из этой некогда роскошной громадины вылез маленький смуглый человечек восточного типа в туфлях на высоких каблуках. Водитель такси что-то сказал полицейскому, и тот жестом пригласил меня выйти из машины.

Я повиновался и встал по левую руку от служителя закона. События развивались точно в соответствии с ярко приведенными примерами в пособиях по контрразведке, выпускавшимися учебным заведением КГБ. Сомнений в подстроенной провокации почти не оставалось. Следующий этап — полицейский участок, где неминуемо будет задан вопрос по поводу содержимого портфеля и происхождения столь значительной суммы. Нашел? На счастливчика, нашедшего портфель с миллионом, я не очень походил. Следующим вопросом неминуемо станет адрес, по которому я ехал. Его назовет шофер, память у них профессиональная.

Я почувствовал, как неприятный холодок ящерицей крадется по спине. В моем воображении уже обозначилась первая полоса «BZ» с моей физиономией, а рядом вилла Уполномоченного по Западному Берлину… Это совсем плохо.

Но тут я с облегчением вспомнил, что, руководствуясь видимо шестым чувством, назвал водителю не адрес виллы, а магистральную улицу Клее-аллее, откуда рассчитывал прогуляться пешком. Ну, хоть это утешение! Аллея, названная в честь американского генерала времен второй мировой, находится в парковой зоне Берлина, а стало быть, я вполне мог отправиться туда, чтобы подышать воздухом. Конечно, при всей западной дороговизне для прогулок по парку вряд ли надо иметь при себе такое количество денег. Но это уже, извините, дело хозяйское.

Пока я соображал, что меня ждет, миниатюрный владелец лимузина вытащил из кармана толстый бумажник, вынул оттуда визитную карточку вместе с несколькими стомарковыми купюрами и передал таксисту.

Тот быстренько принял извинения, однако, осмотрев более пристально помятое крыло, затребовал еще одну сотню марок. Прежде терпеливо и молчаливо ожидавшие автомобили принялись гудеть. Таксист и восточный человек не спеша вернулись к своим машинам. Толпа начала расходиться.

Я обратился к полицейскому:

— Извините, у меня встреча, на которую я опоздал из-за этой истории…

Тот повернулся и посмотрел на меня с таким изумлением, словно я пожаловался ему на мучившую меня икоту.

— Не знаю, кто вас здесь удерживает? Инцидент, как видите, исчерпан, и я не понимаю, что делать здесь любопытным.

Несколькими минутами позже я размашисто шагал по Фазаненштрассе, не думая о направлении, а лишь с целью уйти подальше от места происшествия.

Добравшись наконец до Пюклерштрассе, 14, нажал кнопку звонка.

Дверь долго не открывалась, затем замок натужно затрещал, калитка открылась, и я оказался внутри дворика. Прошуршав по гальке, подошел к входу в дом. В вестибюле меня встретила служительница в наскоро накинутом голубом переднике.

— Господин Бар? Он звонил сегодня утром и сказал, что будет не раньше, чем через неделю. Вы проходите, я соединю вас с его секретарем, фройляйн Кирш, она ведает всеми делами.

Фройляйн Кирш любезно объяснила, что господин Бар отправился на заседание бундестага, что же касается господина Леднева, то автомобиль господина министра пару часов назад доставил его в аэропорт…

Приехав в Темпельхоф, я без труда разыскал Леднева в баре за кружкой пива На лице его не было и следа упрека за мое опоздание. Удивил его лишь портфель в моих руках:

— Что ты с этой хламидой по городу бродишь? Купил бы себе что-нибудь поприличнее…Ну, а в остальном все прекрасно: ни о каких деньгах они и слышать не хотят, думаю, что Бар Брандту об этом и словом не обмолвится, чтобы тот не воспринял наши благие намерения как обиду. Относительно голосования по вотуму доверия все остается по-прежнему: пятьдесят на пятьдесят.

Я не стал объясняться с Ледневым по поводу недоразумения. Единственным моим желанием тогда было как можно скорее вернуть портфель в Восточный Берлин.

Фадейкин принял портфель обратно без восторга.

— Ну, вот так мы и тешим себя. Сначала придумываем операции, потом отказываемся от них!.. — проворчал он, заталкивая портфель в сейф.

Спорить я не стал, а уж тем более рассказывать о происшедшем. Теперь это не имело никакого значения.

Я был вполне доволен жизнью и наслаждался сознание своей исключительности. Немного в этом мире таких, кто, освободившись от миллиона, чувствовал бы себя столь же уютно, как я в тот вечер. Естественно, и сон был крепким, но не долгим. И вновь, без учета двухчасовой разницы во временных поясах, меня поднял из кровати все тот же ранний голос из Москвы и сообщил, что распоряжение пока что премьер не подписал, но как только деньги будут получены, их немедленно переправят в Берлин.

Я так долго соображал, что говоривший из Москвы осведомился о моем самочувствии, после чего положил трубку.

Мне показалось, что я все еще нахожусь в объятиях Морфея и теперь второй раз смотрю уже пережитый недавно неприятный сон.

Наяву же хотелось понять смысл моей бездарной прогулки с антикварным портфелем по Западному Берлину, в то время как его содержимое по какому-то дьявольскому замыслу оставалось в Москве. В голову лезли самые невероятные мысли. Чтобы избавиться от наваждения, я позвонил в Москву и попросил своего раннего собеседника не пересылать деньги в Берлин, поскольку в них отпала надобность.

Поначалу это вызвало удивление, а затем облегчение.

Просить всегда неприятно, а если непонятно для кого — то вдвойне.

К сожалению, история этим не исчерпывается. Она имела для меня краткое, но неприятное продолжение. Два дня спустя я ненадолго оказался в Москве. Андропов тут же принял меня, по обыкновению вышел из-за стола и, искренне пожимая мне руку, с несвойственной ему грубоватой прямотой сказал:

— Ну что ж, после такой проверки тебя можно посылать хоть на Марс.

Он произнес это, искренне улыбаясь, уверенный, что сделал мне комплимент. Я, видимо, заметно помрачнел, ибо он тут же попытался все сказанное превратить в шутку.

Через несколько минут мы расстались. Для него я оказался несколько порядочнее, чем он предполагал. Для меня он в тот день перестал быть столь совершенным, каким представлялся ранее.

Чуть позже я пришел к твердому убеждению, что вся эта детективная история, разыгравшаяся в Западном Берлине, имела лишь формальное отношение к событиям, связанным с вотумом доверия к Брандту и вообще к немцам. Просто кому-то понадобилось подвергнуть меня испытанию на верность и на честность.

26 апреля 1972 года состоялось голосование по вотуму доверия Брандту. История никогда не узнает, что определило результат: недостаток денежных средств у одной из сторон или наличие совести у отдельных депутатов. Как известно, с перевесом в два голоса Брандту удалось сохранить свой пост.

Сидя у телевизора в Берлине, я передавал по телефону в кабинет Андропову весь ход голосования, как футбольный репортаж со стадиона. Когда все прояснилось, Андропов облегченно вздохнул, поблагодарил и тут же доложил Брежневу.

23 мая президент ФРГ Хайнеманн скрепил своей подписью Восточные договоры. Еще неделю спустя они были ратифицированы Президиумом Верховного Совета СССР.

На заседании выступил Брежнев, предварительно выслушавший немало самой беззастенчивой лести по поводу его лидирующей роли в процессе разрядки напряженности во всем мире и особенно в улучшении отношений СССР-ФРГ.

Особым красноречием блеснул первый секретарь ЦК КП Белоруссии Машеров. За ним старались угнаться другие. Начиналась эпоха безудержного прославления Генерального секретаря.

Брежнев постепенно набирал политический вес, а с ним росла и его уверенность в себе. Игра в кошки-мышки с собственным премьером по поводу того, кто должен представлять страну, близилась к концу. Уже Коммюнике по крымской встрече с канцлером ФРГ Брежнев подписал единолично. Не задумываясь, поставил он свою подпись и под Договоренностями с президентом США.

В бесконечных хлопотах по поводу ратификации время пролетело незаметно, и тут все спохватились, что в Германии не за горами новые выборы.

Громыко, впервые посетивший в июне 1972 года то, что он привык называть «новообразованием», и там со всяческими почестями принятый, о вдовах более не поминал, а сосредоточился на том, чтобы оказывать необходимое влияние на руководство ГДР.

Кстати, это оказалось весьма полезным и для укрепления позиций Брандта на посту канцлера, и для блага немцев в обеих частях Германии.

9 ноября того же 1972 года состоялось парафирование договоров между ФРГ и ГДР. Эти договоренности в определенной степени облегчали общение людей в обеих частях страны.

19 ноября социал-либеральная коалиция одержала внушительную победу на выборах, а социал-демократы набрали небывалое количество голосов в условиях максимальной активности избирателей за всю послевоенную историю страны.

Казалось бы, все складывалось благополучно. Однако сразу после того, как лидеры обеих стран поздравили друг друга с успехом, «серый кардинал», Михаил Суслов, решил, что пора напомнить о своем существовании и о том, что именно он является идеологом ЦК КПСС.

Суслову удалось убедить Брежнева и своих товарищей по Политбюро в том, что, идя на политическое сближение с ФРГ, СССР должен во имя сохранения чистоты идеи мирового коммунистического движения решительно размежеваться с немецкими социал-демократами идеологически.

Тут вспомнили подходящий и общеизвестный лозунг Ленина: прежде, чем объединяться, надо размежеваться.

Брежнев был надежным партнером и предупредил через нас Брандта о предстоящем идеологическом размежевании между КПСС и германскими социал-демократами. Брандта ленинский подход к делу нисколько не расстроил, а скорее наоборот. Он давно созрел для любого размежевания, поскольку немецкие социал-демократы несли серьезные потери от того, что их часто сознательно или без того валили в одну кучу с коммунистами. В целом же несложно было заметить, что возня с идеологическим смыканием или размежеванием его не очень интересовала.

В середине ноября Брежнев заявил, что коммунистов объединяет с западными социал-демократами борьба за разрядку, но это отнюдь не означает, что коммунисты готовы идти с ними на компромиссы в области идеологии.