Тайный канал

Закат

С годами человек мирится с тем, что любое начало влечет за собою конец. Однако с приближением или наступлением конца смирение покидает его.

Восьмидесятый и восемьдесят первый годы прошли в пустых и бесполезных хлопотах по перетягиванию ракетного каната средней дальности. Причем каждая из сторон была настолько увлечена дискуссией, что, убеждая противника, сама начинала верить в собственные аргументы.

Последовательны в своих действиях были только военные промышленники по обе стороны Атлантического океана. В США прилежно и успешно производили «Першинги-2», в СССР не менее успешно СС-20. В конце концов, политики и дипломаты настолько свыклись со сложившимся положением, что «ракетная тема» стала обязательным аперитивом перед вкусным обедом.

На фоне «ракетного» военного противостояния обмены визитами между канцлером ФРГ и Генеральным секретарем оставались единственной отдушиной, оставлявшей робкую надежду на то, что наведенный с таким трудом мост между нашими странами выдержит повышенную нагрузку и не рухнет в одночасье.

Брежнев понимал важность стабильных отношений между СССР и Западной Германией и, несмотря на перенесенные инфаркты и общее недомогание, всякий раз проявлял готовность к встречам, стоило речи зайти о необходимости принять канцлера или самому отправиться в ФРГ.

После визита канцлера Гельмута Шмидта в Москву летом 1980 года, Брежнев сам заговорил о своей поездке в ФРГ.

Андропов активно поддержал эту идею. Однако, поскольку он сам с недоверием относился к воздухоплаванию, предпочитал железную дорогу и, исходя из состояния здоровья Генерального секретаря, хотел и ему предложить то же самое, но впоследствии от дачи подобной рекомендации по каким-то причинам отказался.

К тому времени стала все чаще давать себя знать болезнь, исподволь подтачивавшая здоровье самого Андропова. После очередной поездки на юг, где он сильно простудился, у него появились в лобных пазухах над бровями непонятные гнойные образования, которых он страшно стеснялся.

Однажды, преодолевая смущение, он обратился ко мне с просьбой приобрести на Западе для него очки с самой массивной оправой, чтобы скрыть, как он сказал, «образовавшееся безобразие».

Я безрезультатно обошел множество магазинов оптики, пока не нашел на фирме «Роденшток» то, что было нужно. Хозяин с большим удовольствием отдал мне залежавшуюся у него модель, весившую, как он уточнил, без малого триста грамм, то есть вполовину больше, чем любая современная оправа.

Когда я пришел вновь, чтобы забрать очки с уже вставленными стеклами, он не удержался и спросил: кому понадобился такой уникальный экземпляр, от которого может деформироваться переносица. Не очень рассчитывая на устойчивость нервной системы немца, я от честного признания уклонился.

Андропов очкам явно обрадовался и тут же удалился к себе в смежную с кабинетом комнату, где было зеркало.

Вскоре он вернулся крайне довольный, сказав, что чувствует себя в этих очках, как водолаз в скафандре, тут же потребовав счет за покупку с тем, чтобы возместить мне затраты.

Затем, отложив очки в сторону, он долго разглядывал меня сквозь стекла прежних, видимо, обдумывая что-то, а затем решительно заговорил. Тоном, которым обычно доверяют большую тайну, он сообщил, что недавно его для разговора вызвал Брежнев и без обиняков заявил, что ему, Андропову, пора возвращаться в аппарат ЦК партии, прежде, естественно, завершив все дела и назначив преемника. Не спешить, но и не затягивать — вот к чему сводилось указание Генерального. Скоро уже пятнадцать лет, как я в госбезопасности, ответил ему Андропов, а ведь при назначении речь шла самое большее о трех-четырех годах. Брежнев посетовал лишь, что так быстро течет время.

Видно было, как волнуется Андропов, даже пересказывая разговор с Генеральным. Кончился почти пятнадцатилетний, очень важный этап в его карьере, который он успешно преодолел и выходил теперь на финальную прямую, ведшую к самой вершине власти.

Предложение Брежнева имело совершенно определенный смысл. Это было, прежде всего, признание несомненного лидерства Андропова среди высшего руководства страны. Более того, это означало, что выбор наследника Брежневым сделан. В истории советского государства не было случая, чтобы уходящий лидер в своем политическом завещании однозначно указывал имя своего преемника.

Как стало известно после смерти Сталина, Ленин, превыше человеческой жизни, включая собственную, ценивший свое творение — социалистическое государство, в своем политическом завещании отметил лишь некоторые отрицательные качества личности Сталина. Но вместе с тем не указал того, кого считал достойным взять дело из его рук.

Не сделал прижизненного выбора и Сталин. Брежнев был первым, кто, не называя имени, своими назначениями сконцентрировал вокруг Андропова столько внимания, что воля его ни для кого не оставалось загадкой.

Андропов поступил почти так же. В силу склада характера и из-за краткости пребывания у власти, он не позволил себе указать перстом на Михаила Горбачева, но сделал все практически необходимые шаги для того, чтобы после его смерти тот был избран Генеральным секретарем ЦК КПСС.

Возвращаясь к той памятной беседе с Андроповым, сообщившим мне о своем перемещении, должен сказать, что этим она не закончилась.

Он вдруг поинтересовался, как я представляю себе мою дальнейшую жизнь, добавив, что с его уходом оставаться мне, пусть формально, в рамках ведомства государственной безопасности нет никакого резона. И объяснил, почему: мой образ жизни и условия работы — день дома, два дня в Германии — породили внутри ведомства большое количество завистливых недоброжелателей, а уж они с уходом Андропова проявят себя вполне однозначно. А потому, заключил Андропов, лучше всего мне было бы сменить место работы.

Ни понимания, ни особого энтузиазма у меня этот монолог шефа не вызвал, чем и было спровоцировано его заметное недовольство и раздражение.

Мы скоро расстались.

Мастером эндшпиля Андропов, безусловно, не был и не переносил неприятных для него объяснений с людьми.

Это я понял еще тогда, когда он поручил мне объясниться с Н. Тогда я подумал, что случись такая необходимость, неприятный разговор со мной он тоже поручит кому-то третьему.

В сравнении с Н. мне досталась судьба еще более печальная: отношения со мной Андропов обязал уладить своих заместителей, которые, естественно, были в отвратительных отношениях между собой.

Каждый из них выполнял поручение по своему разумению: один объяснял, что непрерывное, в течение более чем десяти лет, общение с чуждым, враждебным иностранным окружением не могло не исчерпать защитных сил нашего «политического иммунитета», а потому необходим продолжительный перерыв, в течение которого «канал» будет «передан в эксплуатацию» другим, идейно еще убежденным людям.

Другой считал, что длительное пребывание за границей резко увеличивает наши шансы быть похищенными одной из вражеских разведок, а тогда уж, под допросом…

Кроме того, становилось весьма вероятным, что купить по соседству под Москвой дачи, размером большим, чем это допускало чье-то воображение, Леднев и я могли только предварительно продав Родину.

Третий, мудрейший и старейший из заместителей, высказался в том смысле, что мы как люди пишущие в любое время можем разразиться публикациями, в которых раскроем тайны, доверенные нам шефом.

Ознакомившись с мнением всех троих, я решил, что необходимо выслушать и четвертого — самого Андропова.

Ясно было, что для этого придется воспользоваться всеми уроками, которые он мне преподал. Осторожный в каждом своем шаге, он часто повторял фразу, слышанную им от волжского боцмана в дни юности и ставшую его жизненным кредо: «Жизнь, Юра, — это мокрая палуба. И чтобы на ней не поскользнуться, передвигайся не спеша И обязательно каждый раз выбирай место, куда поставить ногу!»

Нужно было без суеты рассчитать, когда и куда поставить ступню, хотя времени для этого несложного маневра оставалось крайне мало.

Теперь шеф принимал меня значительно реже и строго ограничивая наши встречи во времени. А вскоре мы с Валерием вновь поняли, что за нами тщательно «приглядывают», теперь уже в Восточном Берлине.

Валерий давно поддерживал теплые отношения с западногерманским тележурналистом Фрицем Пляйтгеном, долго работавшим в Москве. Ко времени моего повествования тот уже перебрался в Восточный Берлин и сообщал оттуда соотечественникам, что происходит в ГДР. Валерий любил навещать, когда представлялся случай, эту радушную и гостеприимную семью.

Подъезжая к дому, где жил Пляйтген, на Ляйпцигерштрассе, чтобы забрать Леднева, я с каждым разом все более изумлялся тому, как быстро густеет толпа «соглядатаев» именно у этого дома. К тому же все чаще на всем пути от Ляйпцигерштрассе до пригорода Карлсхорст, где мы жили, нас сопровождала автомашина. Смысл такого «эскортирования» остается и до сих пор загадкой.

Поначалу мы хотели было повторить оправдавший себя прием: зафиксировать номера машин и людей, неотступно нас преследовавших. Однако скоро поняли, что на сей раз вручить бумагу будет некому. Кем бы ни оказались эти люди, реакция Андропова в этом случае могла быть однозначной: раздражение и подозрение по поводу проявляемой нами нервозности. А потому оставалось одно: делать вид, что мы ничего не замечаем.

Продумывая неизбежное объяснение с Андроповым, я решил следовать его же формуле: выигрывают терпеливые.

Кроме того, нужно было время, чтобы подготовить Леднева к предстоящему повороту событий.

Упрощая себе задачу, я передал ему все услышанное мною от заместителей Андропова. Что касается немецких дел, то Валерий был запрограммирован на ордена, похвалу, в крайнем случае на молчаливое признание заслуг с обеих сторон, но уж никак не на подозрение в неверности, тем более государству, которому он так верно служил. Все происшедшее он воспринял как личную обиду, как результат низкопробных интриг бездарных аппаратчиков, в чем был недалек от истины.

Я выждал, пока он успокоится, и дал ему честное слово, что при любых обстоятельствах найду возможность объясниться с Андроповым.

Укрепило меня в этом решении и еще одно событие. Как-то, сидя в рабочем кабинете, я снял трубку зазвонившего телефона и услышал голос с сильным иностранным акцентом:

— Мне нужно срочно переговорить с тобой! Сегодня вечером, между семью и восемью часами, я буду проветривать свою голову на набережной Москвы-реки, у гостиницы «Украина». Думаю, и твоим мозгам такая прогулка не помешает…

Звонок этот обрадовал меня. По отношению к Хайнцу Лате я испытывал определенное чувство вины: мы долго не виделись и знали друг о друге лишь благодаря Ледневу, которого с звонившим связывала давняя и теплая дружба.

В тот вечер я действительно обнаружил Хайнца в условленном месте на набережной. Оперевшись на парапет, он тупо глядел вниз, на мутные, сплошь в жирных мазутных кляксах, воды Москвы-реки.

Едва поздоровавшись, он, как, обычно, тут же перешел к делу.

— У нас с тобой отношения конечно не такие, как с Валерием. По-моему, ты мне не очень доверяешь…

Я хотел возразить, но он поднял руку, жестом упреждая все мои доводы:

— Сейчас это неважно. Валерий рассказал мне все, что с вами произошло, и с той минуты я не нахожу себе места, не сплю и не ем!.. Десять лет назад мне удалось, пусть совсем немного, содействовать нашему общему делу. Десять лет я радовался, видя, что дело идет.

Он замолчал, разглядывая мрачные стены фабрики «Трехгорная мануфактура» на противоположном берегу.

— Послушай, нельзя отдавать доброе дело на съедение глупцам и карьеристам.

Он отошел к машине, взял с сиденья конверт и протянул его мне.

— Вот, прочти, переведи на русский и передай адресату. Я знаю, у тебя есть такая возможность. Может быть, это самое лучшее, что я написал за все свои долгие журналистские годы.

В верху страницы аккуратным почерком было выведено:

Я немного помедлил, и Хайнц улыбнулся:

— Не беспокойся, ты первый, кто читает это. У меня есть книга в толстом переплете, в нем я хранил это послание.

До сих пор не могу простить себе двух вещей, когда оглядываюсь в прошлое: того, что не запомнил стихов Андропова, написанных для H., и что не взял письма Лате. Я многим бы сейчас пожертвовал ради того, чтобы перечитать вновь последний крик души этого удивительного человека. Надеюсь, что Эрика — вдова Хайнца — хранит в своем архиве этот потрясающий искренностью документ. Если память не изменяет, начиналось трехстраничное письмо так:

Далее Хайнц коротко излагал историю начавшегося десять лет назад сближения между СССР и ФРГ. В этой связи упоминались и мы с Ледневым. Заканчивалось послание просьбой:

Хайнц не был в курсе наших дворцовых интриг и конечно не мог себе представить, что если бы я, даже используя свои возможности, вручил его письмо непосредственно в руки Л.Брежнева, все равно в конечном счете оно бы очень скоро перекочевало к Андропову и, несомненно, только осложнило наше положение.

Мне стоило больших трудов уговорить Хайнца взять письмо обратно, вернуть его в тайник и повременить немного, пока я сам разберусь в ситуации.

Он согласился, взяв с меня слово, что при первой же возможности я все же передам письмо адресату.

Мы немного еще постояли у парапета, а потом вместо прощания, вдруг неожиданно обнялись. Этот импульсивный жест чужд мне настолько же, насколько несвойственен он был и сдержанному Хайнцу. На фоне этого всплеска подлинной искренности события, развернувшиеся вокруг нас, показались мне возней пауков в банке, пожирающих друг друга, несмотря на отсутствие как голода, так и аппетита.

Вернувшись к себе, я позвонил в секретариат Андропова и получил ожидаемый ответ: он слишком занят.

Узнав, что одного из заместителей шефа нет на месте, я миновал приемную, вежливо поздоровался с секретарем и, войдя в кабинет, снял трубку прямой связи с шефом.

Выросший за моей спиной и растерянный от неожиданности секретарь, поняв, с кем я разговариваю, поспешно ретировался, прикрыв дверь. Услышав голос Андропова, я сказал, что хотел бы срочно переговорить с ним. После секундного колебания он предложил зайти к нему немедленно.

Увидев меня входящим в приемную, секретарь только покачал головой.

Далее события развивались быстро. Не теряя времени, я изложил Андропову содержание всех бесед, которые провели со мной его заместители. Он поморщился от неудовольствия.

— И этого как следует сделать не смогли! — не пощадил он своих замов. — Что ж, тогда послушай меня внимательно. Я тебе уже говорил, что ухожу в ЦК. Брать с собой, как у нас это принято, всю команду, включая шоферов и поваров, не собираюсь.

Далее он изложил концепцию, которую всячески старались утаить от меня его ближайшие подчиненные. Сводилась она к следующему:

Становление наших отношений с ФРГ при использовании прямого канала между лидерами обеих стран проходило на глазах у наших немецких друзей, что не вызвало у них ничего, кроме недоверия и раздражения, в том числе и в отношении нас с Ледневым. Мои беседы с Мильке положение не поправили. Мы стали «бельмом на глазу» в наших отношениях с немецкими друзьями, что не может иметь место в дальнейшем.

Я набрал в легкие воздух, чтобы выложить аргументы против этих доводов, но он жестом руки упредил меня и продолжил:

— Ты не глупый человек и должен понять, что при всех ваших заслугах никто из-за вас с руководством ГДР ссориться не будет.

— Вы имеете в виду с Хонеккером?

— В том числе.

Становилось очевидно, что поступавшая систематически, прежде всего из Восточного Берлина, информация, с которой Андропов время от времени знакомил меня, о том, что у Леднева и Кеворкова в результате длительного общения с западными немцами произошло смещение политических симпатий с Востока на Запад, все же возымела свое воздействие.

— Ну вот теперь все встает на место, — заметил я, отчего напряжение на лице Андропова исчезло, и мне показалось, что он даже повеселел, и тут же предложил мне указать любое место, где мне хотелось бы работать, а уж об остальном обещал позаботиться сам.

Я предпочел Телеграфное Агентство Советского Союза, но тут же заметил, что прежде мне необходимо в последний раз встретиться Эгоном Баром, объяснить ему происшедшее, и уж, во всяком случае, поблагодарить за долгие совместные усилия и попрощаться.

Андропов не возражал.

— Ты принял правильное решение, — протянул он руку на прощание. — Пишешь ты давно, а теперь сможешь и публиковаться под своим именем.

— «Неизбежное прими достойно».

Он задержал мою руку, как бы требуя уточнения. Объяснение же по поводу того, что это изречение принадлежит не мне, а древнему философу, не застало его врасплох.

— Я так и думал, но все равно прекрасно. Надо будет запомнить.

И он еще раз с удовольствием повторил его. Это была наша последняя встреча.

За несколько дней до отлета мы с Валерием узнали, что у нас будет «сопровождающий». Я видел его впервые, и, как предполагалось, он должен был стать преемником «канала». Однако этот человек так неотступно опекал нас в пути, в особенности когда мы пересекли границу, что нам очень захотелось хоть у кого-то попросить политического убежища.

Это была фантазия, а реально мы были убеждены, что достаточно хорошо воспитаны, чтобы позволить себе «привести» на последнее свидание с Эгоном Баром кого-либо, не уведомив его заранее.

Ужиная в ресторане неподалеку от западноберлинского «Ойропа-центра», Валерий вышел в туалет и по дороге наткнулся на телефон-автомат. Не раздумывая, он тут же набрал номер Бара и кратко изложил ему цель нашего приезда.

Наверное, поэтому Бар не выразил особого удивления, когда в его номере в отеле «Швайцерхоф» мы появились втроем, но сухо заявил с порога, что в присутствии постороннего никаких деловых разговоров вести не станет. Все опросы, касающиеся использования «канала» между Брежневым и канцлером Шмидтом, он полномочен обсуждать, только получив на это санкцию последнего.

Разделавшись с ситуацией, которую мы ему помимо своей воли навязали, Бар пригласил меня прогуляться. Проулка была долгой, разговор — грустным, но, как всегда, честным. Мы отчетливо понимали, что подходит к концу важный период в жизни каждого из нас, поэтому подводили итог, наперебой вспоминая моменты, ярче всего запечатленные памятью.

Итог был столь же прост, сколь и удивителен: за десять с небольшим лет мы ни разу не обманули друг друга, и это учитывая количество и величину «подводных камней», которые приходилось постоянно обходить.

Мы расстались.

Бар вернулся в Бонн, а я — в Москву, где получил рабочий кабинет в ТАСС, о чем ни разу не пожалел.

По разным делам Эгон Бар по-прежнему иногда наезжал в Москву, и, хотя животрепещущих тем у нас поубавилось, встречались мы всякий раз с искренней радостью, хотя тень неясности происшедшей эволюции не покидала нас и была темой многих встреч.

Острее нас переживал сложившуюся ситуацию Валерий. Он, что ни день, требовал от меня объяснений причин случившегося. Жизнерадостный и беззаботный по природе, он впал в длительную и тяжелую депрессию. Никогда не являясь страстным поборником трезвости, он искал теперь в вине отдушину.

Однажды, сидя на даче за рабочим столом, я по скрипу ступеней понял, что кто-то поднимается по лестнице. Не позвонив и не постучавшись, появился Валерий. Он сел рядом и попросил водки. Я подчинился, но Валерий потребовал, чтобы я налил и себе. Я повиновался. Затем он предложил мне встать. Я встал. И тогда он произнес:

— Сегодня покончил жизнь самоубийством талантливый журналист, искренний друг России немец Хайнц Лате. Он выбросился с балкона своей квартиры и разбился насмерть о землю, которую очень любил. Пусть она будет ему пухом.

Говорят, умереть в день своего рождения означает полностью завершить свой жизненный цикл. Брежнев немного не дотянул до декабря 1982 года. Он умер легко, в одночасье, никого собой не мучая и не оставив никакого завещания — ни политического, ни кадрового.

И все же он успел довольно четко обозначить фигуру своего преемника. 12 ноября 1982 года внеочередной Пленум ЦК КПСС избрал Юрия Андропова Генеральным секретарем.

Андропов шел к этому заветному часу долго, умея выжидать и искусно умудряясь не поскользнуться на «палубе жизни». Этот «звездный час» состоял из многих «звездных минут».

15 ноября Андропов принял в Кремле бывшего директора ЦРУ, тогдашнего вице-президента США, Джорджа Буша, прибывшего на похороны Л.Брежнева.

Буш прилетел из-за океана, чтобы сказать лишь то, что должны были сказать и все остальные. О чем думал в те минуты траура вице-президент США, сказать трудно, но 15-летний опыт общения с Андроповым позволяет довольно точно воспроизвести ход его мыслей при этой встрече.

«Сегодня мое, ставшее не по моей воле, грешное прошлое превращается в безгрешное настоящее и в целомудренное будущее. Отныне ни в меня, ни в тебя никто не посмеет бросить за него камень. Мы оба вышли за пределы зоны возможного неуважительного к нам отношения, правда, ты в ранге всего лишь вице-президента, а я уже в качестве полноправного главы мощнейшей державы мира».

Меня же в то время всецело поглотила работа в ТАССе. Она не была для меня новой, но оказалась куда увлекательнее, чем я ожидал.

А главное, она требовала много времени; а время быстро уносило в небытие все прошлое, особенно его неприятную часть.

5 июля 1983 г. я допоздна засиделся в кабинете. Считая меня опытным германистом, генеральный директор попросил посмотреть выпускаемую на ленту информацию относительно встречи в Кремле Андропова с прибывшими в Москву канцлером ФРГ Г. Колем и министром иностранных дел Г.-Д.Геншером.

Мне положили на стол материал, присланный из ЦК для выпуска в печать. По прочтении его меня охватило уныние.

За те полгода, что Андропов пробыл у власти, ничто, включая лексикон политической риторики, к лучшему не изменилось. До размещения американских ракет в Европе оставались считанные месяцы. В газетах уже замелькали сообщения о том, что они погружены на суда и готовы к отплытию в сторону европейского континента.

Андропов же, беседуя с Гельмутом Колем, заученно твердил давно не актуальную и бесперспективную с самого начала громыкинскую фразу.: «Если ракеты будут размещены, то…»

Присланный мне документ был завизирован помощником Генерального секретаря Александровым- Агентовым, но сквозь строчки мрачно усмехалось, как всегда, скошенное на сторону лицо Громыко, повторявшего сказанную римским сенатором две тысячи лет до него крылатую фразу: «Et Karthaginem delendam esse!» — «А Карфаген должен быть разрушен».

Мне припомнилось заклинание Андропова четырехлетней давности, произнесенное по тому же поводу в адрес того же Громыко. Тогда глава ведомства госбезопасности, тыкая пальцем в текст громыкинской речи, доказывал мне, что дипломатия не может строиться на ультиматумах. А теперь, став во главе государства, сам шел этим бесперспективным путем.

Тех, кто еще сомневается в возможности передачи импульсов мозга на расстоянии, то есть в телепатию, берусь разубедить, хотя делаю это неохотно.

Подписав с тяжелым чувством бумагу, я отдал ее для выпуска на ленту. Естественно, в тот момент я был переполнен уверенностью: будь я, как прежде, рядом с Андроповым, я бы смог повлиять на то, чтобы уже однажды совершенная глупость не повторялась. Дав себе слово не принимать близко к сердцу впредь все, что касается Германии, я оделся и направился к выходу.

Уже у двери я услышал, как зазвонил кремлевский телефон. Возвращаться — примета плохая. Но я преодолел суеверие и был вознагражден за это.

Трудно было поверить, но из трубки послышался подхриповатый, очень усталый голос Андропова. Не представившись, едва поздоровавшись, он заговорил так, как будто продолжал минуту назад прерванный по какой-то причине диалог.

— Сегодня я принимал канцлера Коля. Мне он очень понравился: напористый, настоящий «немецкий бык», из народа. Но — умен, знает, что такое власть, и умеет ею распорядиться. А это как раз то, на чем большинство лидеров спотыкается.

Позволить себе разговаривать по телефону, не представившись, мог только очень высокопоставленный руководитель, убежденный, что все остальные должны и без того распознавать тембр его голоса. Ранее Андропов себе этого не позволял.

— Скажи, пожалуйста, — продолжил он, — как ты думаешь, способен Коль отбросить все условности и продолжить с нами диалог, начатый Брандтом?

— Ради дела… — начал было я, но он не дал мне договорить, что ранее тоже было ему не свойственно.

— Я должен пройти медицинское обследование в течение ближайших недель, а потом немного отдохнуть. Вот когда вернусь, мы продолжим с тобой этот разговор.

Я пожелал ему скорого выздоровления, испытав при этом глубокое к нему сочувствие, поскольку хорошо представил обстановку, в которой ему предстояло провести все это время. Ранее мне довелось несколько раз навещать его в больнице, и всякий раз я удивлялся примитивности и безвкусице окружавшей его обстановки, в которой, как мне казалось, можно было заболеть, но никак не вылечиться.

Две отведенные ему комнаты в отдельно от основных корпусов стоявшем каменном домике Кунцевской больницы являли собою смесь служебного кабинета, больничной палаты и номера «люкс» в привилегированном санатории ЦК.

Те же, что и в служебном кабинете, ковровые дорожки и телефоны «слоновой кости» с вкрадчивым, щадящим нервную систему телефонным звонком.

В небольшой передней комнате, служащей гостиной, безвкусная инкрустированная мебель египетского производства. Видимо, какому-то ответственному чиновнику Министерства внешней торговли в шестидесятые годы они пришлась весьма по вкусу, и с тех пор вся страна была заполонена ею в обмен на колоссальное количество сырой нефти, откачанной предварительно из ее недр.

В общем, обиталище было настолько же скромно, насколько и уныло.

Никелированная кровать на колесиках, увядшие деревянные цветы, вклеенные в фанерованную тумбочку, — все, что он мог увидеть в последние минуты жизни. «Обследование», о котором он говорил по телефону, затянулось до самой смерти.

Как бы то ни было, но голос Андропова в тот вечер я слышал в последний раз.

Впрочем, не совсем так. Однажды, уже в то время, когда он был тяжело болен, мне пришлось косвенно пообщаться с ним.

Мой давний московский друг много лет поддерживал дружеские отношения с одним из директоров американского концерна «Оксидентал петролеум» Армандом Хаммером. Этот американец российского происхождения обладал безусловным даром «обхаживания» советских лидеров — от Ленина до Горбачева, включая, конечно, Брежнева. Изворотливый Арманд Хаммер на протяжении шестидесяти лет прекрасно знал, что происходит на самом советском «верху».

Вскоре после прихода Андропова к власти он пронюхал, что тот находится в безнадежном состоянии из-за неизлечимой болезни почек. Хаммер тут же довел до сведения моего друга, что готов поставить из США необходимый Андропову аппарат, нечто вроде «искусственной почки». Я ухитрился передать это предложение американца в больницу.

Ответ последовал в виде телефонного звонка. Незнакомый мужской голос зачитал мне текст, судя по всему, написанный или надиктованный уже сильно ослабевшим Андроповым. Он благодарил за внимание и уверял, что все необходимое теперь имеется в распоряжении лечащих врачей. Из этого «теперь» можно было сделать заключение, что какие-то трудности с приобретением аппаратуры все же были.

9 февраля 1984 года Андропов скончался.

Мне рассказывали, что незадолго до смерти он прямо спросил врача, сколько дней ему отведено. Услышав ответ, распорядился временем, как истинный государственный деятель — мужественно, в полном соответствии с так понравившейся ему философской максимой: «Неизбежное прими достойно».

Андропов был, безусловно, последним государственным деятелем, верившим в жизнеспособность советской системы. Причем верил он не в ту систему, которую унаследовал, придя к власти, а в ту, которую намеревался создать путем осуществления решительных реформ.

В ноябре 1986 года в Москве, в здании Комитета защиты мира проходили заседания Бергерсдорфского дискуссионного клуба. Для участия в них прибыли бывший канцлер ФРГ Гельмут Шмидт и бывший министр в правительстве Вилли Брандта Эгон Бар.

Ноябрьским промозглым утром мне позвонил Леднев и сообщил, что Гельмут Шмидт выразил желание с ним встретиться. Я обрадовался и самому сообщению, и бодрому голосу Валерия, поскольку все последнее время он пребывал в удрученном состоянии. Что и говорить, для нас это была приятная неожиданность.

Я благословил Валерия на эту встречу, и мы договорились, что я буду ждать с нетерпением его возвращения у себя в кабинете.

Валерий отправился на свидание с канцлером в том же костюме, в котором навестил его в первый раз. Искусного цирюльника, так прекрасно настроившего его на философский лад перед первой встречей, в Москве не было, но нашелся все же добрый человек, который не только привел его голову в соответствующий порядок, но снабдил ее достаточно концентрированным цирюльным запахом.

Ждать возвращения пришлось долго, но прежде, чем появился Валерий, позвонил по телефону Бар. Он сообщил, что встреча их была очень теплой, но Шмидта тем не менее обеспокоило его подавленное душевное и плохое физическое состояние. Оба они считают, что ему нужна срочная поддержка и помощь. Они готовы оказать в любом виде и то, и другое.

Вскоре вошел и сам Валерий. Глаза его смешливо и весело, как и прежде, поблескивали за толстыми стеклами очков. Он уселся, довольный, в кресло, и подробно рассказал о только что закончившейся встрече с Гельмутом Шмидтом и Эгоном Баром. Особенно растрогало его то, что вице-канцлер интересовался его личными проблемами. Ясно было, что этот разговор для него, потерявшего веру в себя и в справедливость, стал настоящим бальзамом.

Развалившись в кресле и закинув ногу на ногу, он вновь и вновь пересказывал все детали беседы, боясь упустить хоть малейшую подробность. Его буквально распирало от гордости.

Вдруг он так же неожиданно умолк, а затем, закрыв лицо руками, горько зарыдал.

Я не стал мешать ему. Каждый избавляется от стресса по-своему.

Наконец, Валерий отнял руки и, глядя на меня в упор, спросил:

— Ты можешь объяснить, почему германский канцлер нашел время повидаться со мной и поинтересоваться состоянием моего духа и здоровья и сказать при этом добрые слова? Почему у людей, говорящих на чужом языке, больше понимания и сочувствия, чем у тех, кто говорит с нами по-русски? Куда подевалась знаменитая «русская душа»?! Поверь, если бы ни сын, я давно нашел бы силы уйти из этой жизни…

Это была последняя минорная нотка в тот день.

После встречи с бывшим канцлером Валерия трудно было узнать. Он словно выпрямился душой, в глазах появились искры жизни, вернулось не покидавшее его никогда жизнелюбие.

Оставшееся до смерти время Леднев прожил без тени угнетенного состояния и умер легко, в одночасье.

Несомненно, эти дни жизни подарил ему Г.Шмидт.

4 апреля 1982 года, прямо в редакционном кабинете, Валерия настиг апоплексический удар. Он потерял сознание, но скоро оно вернулось. Лежа на носилках приехавшей «скорой помощи», он успел пошутить, что «от такого удара и умереть можно».

К сожалению, предсказание сбылось. 7 апреля Валерия Леднева не стало.

В некрологе, помещенном в его газете «Советская культура», а также во время панихиды его многочисленными друзьями было многократно повторено то, что ему гораздо важнее было бы услышать живым.

Тридцатого мая в Москву прилетел Эгон Бар. Он попросил меня свезти его на могилу Валерия.

Над свежим, еще не оформленным холмиком высился его громадный фотопортрет. С него Валерий смотрел на нас, остававшихся здесь доживать свой век, без малейшей зависти.

Опустив на могилу гвоздики, Бар сказал:

— Без него Москва стала пустой.

Тут же, не произнося ни слова, он вынул листок бумаги и, вглядываясь в портрет Валерия, быстрым почерком написал письмо его сыну Сергею.

Ушли из жизни два человека — Хайнц Лате и Валерий Леднев. Каждый из них выполнил до конца свой долг перед своей страной, перед своими детьми. Они сделали все, что было в их силах, чтобы говорящие на разных языках люди научились понимать друг друга, а мир стал добрее.

Ни орденов, ни славы, ни даже добрых слов в свой адрес они при жизни не дождались. Может быть, внимание читателей к рассказанному станет наградой за их благородные усилия.