Тайный канал

Ракетный джин

Простившись с провожавшими, канцлер Шмидт с супругой поднялись на борт самолета, который тут же вырулил на взлетную полосу и, немного пробежав по русской земле, легко оттолкнулся от нее, взяв курс на Запад.

Шмидт и Геншер увозили в своих портфелях согласованные документы о мирном сотрудничестве, а также неразвеянные сомнения по поводу размещаемых в западной части СССР ракет СС-20.

Сомнения их разделяли далеко не все. Внимание человечества было приковано к противостоянию двух основных соперников — СССР и США. Две державы, вволю попугав друг друга и изрядно на этом поиздержавшись, решили несколько поумерить свои амбиции, успокоить расшалившиеся нервы и поправить материальное положение.

В результате был подписан договор ОСВ-1, дело шло к подписанию ОСВ-2. Отвлечение внимания от этой, увлекательной темы воспринималось с раздражением. Выслушав доводы и опасения Гельмута Шмидта, Генеральный секретарь, не задумываясь, от них отмахнулся.

Пять лет спустя, в июне 1979 года в Вене, куда он прибыл по случаю подписания ОСВ-2, президент США Картер позволил себе в разговоре с Брежневым упомянуть о новых советских ракетах.

Разговор происходил почему-то в лифте. Вероятно, мгновенное ощущение невесомости при начале движения подъемника навели президента на мысль о космосе и ракетах. Косвенно подтверждением тому служит тот факт, что стоило лифту остановиться, а президенту и генсеку вновь ступить на твердую почву, как тема была сменена.

С другой стороны, наивно было бы предположить, что короткого путешествия по вертикали могло оказаться достаточным для решения вопроса, окончательно урегулировать который их преемники смогли лишь по истечении пяти лет. Почувствовав настрой советского руководства, а может быть, по иной причине, Шмидт на некоторое время чуть ослабил нажим в этой области. Поначалу это вызвало у нас некоторое недоумение, прояснившееся лишь осенью 1977 года, когда канцлер откупорил бутылку и выпустил из нее «ракетного джина».

Выступая в сентябре 1977 года перед солидной и высокопрофессиональной аудиторией в престижном лондонском Институте стратегических исследований, Гельмут Шмидт известил присутствующих о своем открытии. Он обнаружил некую «серую зону», образовавшуюся в переговорах между СССР и США по стратегическим ракетам и на Венских раундах переговоров по разоружению.

«Серая зона» включала в себя, грубо говоря, два основных элемента. В начале семидесятых годов советская сторона начала замену изрядно подзаржавевших за пятнадцать лет прежних ракет СС-4 и СС-5, по западной терминологии, на более современные — СС-20.

Люди, отвечавшие за сохранение секретов в нашей стране, долго были горды тем, что основные тактико-технические данные новой ракеты, не говоря уже о ее фотоснимках, долгое время оставались тайной.

Специалисты на Западе считали ее мобильной, способной нести три разделяющиеся боеголовки и покрывать расстояние до пяти тысяч километров.

В «серую зону» попал также советский бомбардировщик Ту-22, «бэкфайер», примерно с таким же радиусом действия, как и СС-20, но с 4–5 атомными бомбами на борту.

Развернутая Шмидтом кампания создала благоприятную почву, на которой советские послы могли блеснуть своим дипломатическим интеллектом. В Москву хлынул поток телеграмм с записями бесед, соображениями и рекомендациями по выходу из надвигавшегося конфликта между НАТО и Варшавским пактом. Оценивались поступавшие из заграницы мысли не только по их содержанию, сколько по отношению, складывавшемуся в Москве к их авторам.

В начале 1978 года я был свидетелем любопытного телефонного разговора, в котором Громыко поинтересовался у Андропова, читает ли тот пространные телеграммы советского посла в Бонне Фалина, и, не дождавшись ответа, продолжил:

— У меня от них начинается аллергический насморк, как от свежего сена. У Фалина, понимаешь ли, рецидив старой болезни: драматизировать все до последней крайности и обязательно на самом высоком уровне. Притом, обрати внимание, какая писучесть! И все в поучительном тоне. А ведь посылая его в страну, надеялись, посидит-подумает, образумится, так нет… Хочет быть святее папы.

Положив тогда трубку, Андропов пояснил мне причину столь резко-критической тирады министра в адрес своего посла.

История была типичной для Министерства иностранных дел и банальной для многих советских учреждений.

Как и следовало ожидать, неординарное мышление, повышенная активность и фривольное толкование Фалиным некоторых аспектов проводимой Громыко внешнеполитической линии доходило до ушей министра и явилось причиной отправки первого в Бонн.

Теперь выяснялось, что ссыльный посол оказался не столь робким, как его коллеги, очутившиеся в изгнании. Он не сделал из происшедшего выводов, на которые рассчитывал министр, и, используя один из визитов Генерального секретаря в Германию, постарался изложить ему свое видение активизации деятельности советского внешнеполитического ведомства, и в первую очередь на немецком направлении.

При этом он посетовал на то, что его многочисленные телеграммы порой не достигают адресатов, оседают в министерстве, а на часть из них он не получает ответа.

По возвращении в Москву Брежнев, со свойственной ему прямотой, поинтересовался у Громыко, насколько справедливы высказывания боннского посла в адрес Министерства иностранных дел.

Думается, Громыко пришлось пережить несколько неприятных минут, подыскивая аргументы в свое оправдание.

— Запомни, этим твой друг Фалин поставил точку в своей дипломатической карьере. Откровенно говоря, я и представить себе не мог, что он, опытный аппаратчик, страдает «синдромом кенгуру».

Я подумал, что ослышался, и вопросительно глянул на Андропова.

— Прыгает через голову непосредственного начальства, — пояснил он.

Мне приходилось бывать в Австралии и наблюдать за повадками кенгуру на воле, но вот прыжков их через голову начальства я не наблюдал, а потому метафора Андропова показалась мне не слишком удачной, хотя неодобрение поведения посла было понятно.

Управленческая структура того времени была выстроена в строжайшем соответствии с принципом вертикального подчинения, и какие-либо отклонения от этой вертикали, не говоря уж о прыжках через голову, беспощадно наказывались. Печальные перипетии, связанные с профессиональной карьерой Фалина на этом этапе, — лучшее тому подтверждение.

Вернувшись в 1978 году из Бонна в Москву, он долгое время подвергался остракизму. Мне приходилось неоднократно навещать его в невзрачном тесном кабинете политобозревателя газеты «Известия». Теперь он сидел за столом, сложившись втрое, и готовил очередной материал по проблеме разоружения, которая в ту пору становилась не только актуальной, но и модной.

Прошло несколько лет, прежде чем очередная волна вынесла его вновь на гребень и усадила в кресло заведующего Международным отделом ЦК, о чем он сегодня вспоминает не без сожаления, ибо эта волна явилась для него «девятым валом».

Что касается мнения Андропова о Фалине, то оно оставалось для меня долгое время непонятным, пока случай не прояснил его. А заодно и несколько малоприятных деталей, касающихся меня, после чего стало очевидным, что в отношениях с шефом я не мог рассчитывать на роль жены Цезаря, которая, как известно, во всех случаях жизни оставалась вне подозрений.

— Послушай, — поинтересовался как-то в разговоре уже упоминавшийся руководитель аппарата КГБ в ГДР Иван Фадейкин, — давно хотел тебя спросить, как закончилась история, когда ты возил Фалина в Западный Берлин к Бару? Юрий Владимирович рвал и метал молнии по поводу твоих несогласованных с ним действий. Как ты мог так опрометчиво поступить? Ведь тебе же было наверняка известно его отношение к Фалину.

В этом он ошибался. Сама же история, как мне тогда казалось, не стоила выеденного яйца и гнева столь высокопоставленного лица в государстве. И тем не менее…

Как-то еще до своего отъезда в Бонн Фалин разыскал меня в Берлине и обратился с просьбой познакомить его поближе с Э. Баром. Ранее они встречались в Москве во время официальных переговоров. Теперь же он хотел в конфиденциальной обстановке обсудить с западногерманским министром ряд конкретных моментов готовившихся к подписанию соглашений.

Договорившись с Баром, я серым берлинским промозглым утром, оставлявшим лишь выбор между мокрым снегом и холодным дождем, подъехал к советскому посольству у Бранденбургских ворот.

Фалин ждал меня в вестибюле, и когда мы уже вышли на улицу, неожиданно спросил, нельзя ли взять с собой Ю.Квицинского. Я посчитал, что об этом лучше всего поинтересоваться у Бара. В результате мы сели в машину и отправились в путь.

В связи с регулярными переездами через стену мой скромный темно-синий «форд» был хорошо известен на контрольно-пропускном пункте «Чек-пойнт Чарли». Машину никогда не останавливали, не подвергали досмотру, а главное, не интересовались, кто находится внутри.

На сей раз никаких отклонений от обычного ритуала не произошло. Едва завидев нас, пограничник разрешающим жестом пригласил нас без задержки проследовать в «свободный мир». Вскоре мы благополучно добрались до Пюклерштрассе, 14.

Почти трехчасовая дипломатическая беседа с обсуждением формулировок возможных договоренностей, под кофе и апельсиновый сок для Фалина, были нам наградой за «мужественное» преодоление стены, разделявшей две Германии.

Когда же результат встречи совпал с целью и Фалин смог перейти с Баром на «ты», мы поблагодарили гостеприимного хозяина и отправились в обратный путь.

Если бы велась протокольная запись состоявшейся беседы, то в ней следовало бы отметить, что встреча прошла в «духе полного взаимопонимания сторон».

К сожалению, эту формулировку нельзя было распространить на события, последовавшие после нее.

— Скажи, пожалуйста, зачем ты занимаешься самодеятельностью? Что это за сватовство Фалина с Баром в Западном Берлине? — поинтересовался Андропов подчеркнуто вежливо, с трудом сдерживая распиравшее его раздражение.

Застигнутый врасплох, я не сразу нашел необходимые слова. В растерянность меня повергла не суть дела, в котором я не видел никакого криминала, а лишь тон, каким был задан вопрос.

Возражать сильным мира сего — вещь неблагодарная. В этом случае слух их. притупляется, а речь обостряется. Выдвигаемые аргументы, ударившись в стену, возвращаются к вам в виде упреков.

Если я не знаю обстановки и не имею достаточно полного представления о людях, то мне следует посоветоваться с теми, кто разбирается в том и другом, с раздражением выговаривал мне Андропов. Он достаточно проработал в МИДе и хорошо представлял себе, кто из чиновников на что способен ради карьеры.

На приведенную мною затертую временем армейскую сентенцию о том, что каждый солдат должен стремиться в генералы, из которой вытекало, что и я не прочь был бы сделать карьеру, он реагировал по-своему. Существуют, оказывается, карьеристы «полезные» и «циничные». К первым Фалина он не причислил.

В этом вопросе и после беседы каждый из нас остался при своем мнении. Для Фалина негативное отношение к нему Андропова не было секретом, и, как мне казалось, он искал возможность, чтобы объясниться с ним, чего Андропов старался избежать.

Меня же после состоявшегося объяснения с шефом волновала совсем иная проблема. Из того, что Андропову тут же стала известна такая незначительная деталь, как наша поездка в Западный Берлин с казалось бы анонимным пассажиром, можно было сделать вывод, что и в Восточном Берлине к нам относились не совсем безразлично. Важно было знать, делалось ли это с санкции шефа или это была самодеятельность его заместителей. И какую роль при этом играли «немецкие друзья»?

Беседа с Фадейкиным не исключала ни одного из вариантов.

Тем временем кампания по ликвидации «серой зоны» все более приобретала контуры, заложенные в популярной «теории устрашения». Сторонники теории пропагандировали ее как вклад в дело удержания мира от ядерной катастрофы, не упоминая о том, какое количество тотального недоверия она породила между странами, и без того переполненными подозрениями друг к другу. Не упоминалось также имя Хрущева, одного из величайших поклонников «теории устрашения», который проверил ее на практике во время Карибского кризиса. Хрущев был единственным, кому удалось в послевоенное время так близко подтолкнуть человечество к атомной пропасти и при этом квалифицировать безумный шаг как величайшее благо для своего народа.

Однажды, во время дружеского застолья, в кругу вполне доверявших друг другу людей, я слышал рассказ зятя Никиты Хрущева, Алексея Аджубея, о том, что для пущего устрашения американцев количеством вывозимых на Кубу ракет во время Карибского кризиса на палубы некоторых советских кораблей, шедших к «Острову Свободы», укладывали вместо настоящих ракет надувные баллоны, точно воспроизводящие их по форме.

По прибытии в Гавану воздух из этих «ракет» выпускали, и в обратный путь суда шли с пустой палубой. По возвращении в один из советских портов воздух в баллоны закачивался вновь, и все повторялось сначала.

Так, напугав американцев надувными ракетами, подобно тому, как в «Диснейленде» пугают надувными резиновыми зверями детей, Никита Сергеевич отстоял независимость Кубы.

Алексей Аджубей был талантливым журналистом и одержимым пропагандистом своего тестя. Он считал карибскую ракетную эпопею одной из самых блестящих внешнеполитических операций Хрущева.

— В обмен на воздух — независимость молодого социалистического государства! — восклицал Аджубей.

Звучало и впрямь прекрасно. Кто-то возразил, резонно заметив, что пугать детей — нехорошо, а взрослых, да еще президентов — опасно. Одним словом, сидевшие за столом сошлись на том, что Алексей явно выпил лишнего.

Прочитав очередную телеграмму из Бонна о позиции канцлера Шмидта в вопросе о ракетах, Брежнев позвонил Андропову и, совершенно очевидно находясь в скверном расположении духа, попросил подумать, стоит ли ему и вовсе лететь в Бонн и проводить официальный визит в Германию, намечавшийся на май 1978 г.

Андропов непривычно легко отнесся к вероятности подобного демарша, в буквальном смысле махнув рукой: дескать, не стоит обращать внимания…

Это, однако, не было проявлением излишней самоуверенности или безрассудности. Андропов просто хорошо знал обстановку, сложившуюся в личном кругу близких и очень близких к Брежневу людей. Он знал, например, что из-за некорректного, мягко говоря, поведения его экстравагантной дочери и пьяницы-сына Брежнев все чаще стал впадать в депрессию, заявляя домочадцам о том, что он устал, не находя отдыха ни дома, ни на работе, и решил уйти на пенсию, желая в покое дожить отпущенный ему судьбой срок.

При этих словах домочадцы окружали Генерального секретаря плотным кольцом и, выстраивая в ряд испытанные и неопровержимые аргументы, старались убедить его, что без Леонида Ильича клан придет в упадок, а с ним — все государство советское.

Оба довода были неотразимы. Поэтому, выдержав традиционную паузу, Брежнев всякий раз «сдавался», уступая настояниям близких выполнять и впредь неблагодарную и обременительную миссию по управлению государством.

Андропов прекрасно понимал, что капризная угроза отказаться от визита в ФРГ сродни этим сценам в домашнем театре, а потому не придавал ей никакого значения, зная, что она будет забыта к исходу дня.

Так оно и произошло.

Кажется, в январе 1978 года Шмидт высказал пожелание лично познакомиться с советской частью уже функционировавшего между ним и Брежневым канала. Для встречи было выбрано время завтрака. Поскольку в своем письме Брежнев предлагал сохранить канал в первозданном виде, было принято решение на встречу со Шмидтом направить Леднева.

В принципе приглашение к столу со стороны канцлера повергло нас в уныние. Нами оно воспринималось не иначе, как продолжение разговора о пресловутых ракетах, но, как бы сказал Клаузевиц, «иными средствами». К подобному повороту в ходе событий мы не были готовы ни практически, ни теоретически.

Валерий был решительно во всех отношениях сугубо гражданским человеком. Единственным видом оружия, с которым ему отродясь пришлось иметь дело, был шанцевый инструмент, а именно саперная лопатка. Ею он, будучи студентом, рыл в военные годы окопы вокруг Москвы.

Мои знания в военной области в силу длительной оторванности от армии также безнадежно устарели. Надежды на помощь в освежении моих познаний можно было возлагать лишь на давних приятелей по военной академии. Многие из них за прошедшие со времени совместной учебы годы сильно поднаторели как «разоруженцы», прочно оседлав «венские раунды» — переговоры по взаимному разоружению и сокращению вооружений в Европе.

Люди эти представляли примечательную плеяду военных профессионалов-теоретиков, вся жизнь которых на многие годы оказалась очерченной исключительно рамками Венских переговоров, к проведению которых они были привлечены еще совсем молодыми людьми, сразу по окончании Академии.

С годами у них появлялись жены, дети, седина в волосах. Затем — новые жены, и новые дети, а там и пенсионная пора. Но «раунды» все продолжались…

К счастью, даже будучи уже «вне службы», они оставались прекрасными специалистами своего дела. Разбуди любого из них среди ночи, и он мог сказать, не просыпаясь, сколько разделяющихся боеголовок несет американская ракета «Посейдон», или назвать радиус действия устаревшего бомбардировщика «В-2», находящегося на вооружении у англичан, а кроме того, в доступной форме объяснить, почему те так спешат заменить его новым истребителем-бомбардировщиком типа «Торнадо».

Правда, ситуация с ракетами СС-20 была даже им не очень ясна, и тем не менее каждый раз, находясь в Москве, я старался проконсультироваться с кем-нибудь из них, понимая, насколько недопустимо быть профаном, когда военные аспекты начинают играть решающую роль в «высокой политике».

Накануне визита Валерия Леднева к канцлеру я, в свою очередь, попытался сыграть роль просветителя, но в очередной раз убедился, как безнадежно учить тому, что сам нетвердо знаешь.

Параллельно на мне лежала также задача экипировки моего друга, немаловажная в свете предстоящего утреннего застолья на столь высоком уровне.

Она была максимально осложнена полным и тотальным пренебрежением Валерия к своему внешнему виду, что никак не вязалось ни с рамками протокола, ни, конечно, с представлением о приличиях неизменно элегантного до изысканности Гельмута Шмидта.

Что-то срочно нужно было предпринимать. В не самом фешенебельном универмаге «С&А» на командировочные деньги мы купили Валерию новый, на наше счастье, вполовину уцененный и по виду роскошный, серый визитный костюм.

Для приведения в порядок прически Леднев воспользовался известной ему уже парикмахерской вблизи западно-берлинского вокзала «Ам Цоо». Престижной ее назвать было трудно, но о выборе мы ничуть не пожалели.

Мастером, взявшимся облагородить едва заметный ободок волос на тыльной стороне черепа моего друга, оказался пожилой прибалтийский еврей, переместившийся по окончании войны в Германию. Звучно щелкая большими ножницами почти исключительно в воздухе, он ни на секунду не закрывал рта, рассказывая то трагичные, то смешные истории из времен гитлеровской оккупации Риги.

Лейтмотивом повествования была мысль о том, что не красота, а цирульное ремесло спасет мир, как оно спасло ему жизнь во время оккупации. Немцы были так зачарованы его искусством придавать их головам человеческий вид, что вместо концлагеря оставили его в родной Риге, где он обслуживал всю немецкую комендатуру.

— А, может быть, они просто не догадывались, что вы еврей? — осторожно предположил я.

Мое замечание было воспринято, как умаление национального достоинства От обиды ножницы замерли в воздухе.

— Вы посмотрите на меня в зеркало, и сомнения тут же покинут вас, молодой человек.

Сколько чувств было в этом восклицании! Цирюльник всю жизнь воспринимал людей и себя лишь в их зеркальном отражении, и только его считал истинным.

С Валерием и со мной происходило нечто подобное. Зачастую мы тоже жили больше в наших зеркальных отражениях, нежели в реальном мире.

В тот момент, когда мы вели переговоры с нашими немецкими партнерами, мы стремились заглянуть в советское зеркало, чтобы лучше представить, как очередное послание немцев будет воспринято в Москве.

И наоборот. Сидя в кабинете Андропова и получая от него что-то для передачи немцам, я пристально вглядывался в немецкое зеркало, стараясь предугадать реакцию Брандта и Бара на московское послание.

А для тех, кто усомнился бы в нашей лояльности как посредников, у нас была заготовлена фраза, произнесенная берлинским Фигаро: взгляните в оба зеркала одновременно, и ваши сомнения моментально развеются.

Не берусь сказать, что обеспечило успех — искусство не-состоявшегося узника концлагеря, мой безупречный вкус при выборе уцененного костюма или, может быть, седьмое, политическое, чутье искушенного политика Шмидта, но Леднев вернулся после завтрака в полном восторге от канцлера, от состоявшейся беседы и, конечно, от самого себя. Как у всех талантливых людей, у Валерия были некоторые недостатки. Но комплексом неполноценности он отнюдь не страдал.

И все же из рассказа четко вытекало, что благоприятный исход беседы был заложен в политическом такте Шмидта. Он не стал обременять беседу ракетной тематикой, а лишь подтвердил свою позицию в этом вопросе, но тут же попросил передать Брежневу, что опасается, как бы «ракетная дискуссия» не повредила позитивному развитию отношений между ФРГ и Советским Союзом. Большего подарка от судьбы на этом этапе мы ожидать не могли.

Из разговора становилось ясно также, что канцлеру очень не хотелось, чтобы «ракетная тема» отрицательно повлияла на их отношения с Брежневым, а уж тем более на подготовку визита Генерального секретаря в ФРГ. Учитывая настроения Брежнева, последнее обстоятельство показалось нам крайне важным.

Андропов тут же позвонил генсеку, передал пожелания Шмидта и добавил от себя, что визит непременно должен состояться. Брежнев в ответ неожиданно спросил:

— А что, Юра, кто-нибудь из членов Политбюро сомневается в целесообразности моей поездки к Шмидту?

Андропов промолчал, чтобы не называть имя сомневавшегося.

Во время завтрака канцлер просил также передать Брежневу, что для создания более благоприятного климата было бы полезно вывести ракеты СС-20 за Урал.

Этому пожеланию Шмидта не суждено было сбыться, хотя оно однажды обсуждалось Брежневым, Андроповым и министром обороны Д.Устиновым. Последний, кроме прочих профессиональных доводов, привел собеседникам такую астрономическую цифру стоимости передислокации ракет, что дальнейшее обсуждение этой проблемы стало бессмысленным.

И тем не менее каждая новая информация, полученная от Шмидта по каналу, делала канцлера все более привлекательным для Брежнева и особенно Андропова.

Однажды, касаясь проблемы гонки вооружений, канцлер сформулировал свою позицию следующим образом: в положении СССР и США есть существенное различие, а именно: русские постоянно думают, где взять деньги, американцы же — куда их вложить. Деньги уже давно приобрели не только экономическую, но и политическую силу, размышлял канцлер, поэтому, если вы мне скажете, куда и сколько денег вложено, я берусь вам с достаточной точностью предсказать, какие события произойдут там в ближайшее время.

Брежнев отнесся к политэкономическим обобщениям Шмидта как к пожеланиям в свой адрес более настойчиво вести переговоры с американцами по проблеме стратегического разоружения. Андропов, в свою очередь, особо оценил «элегантность формы», в которую Шмидт облек свою мысль, показавшуюся мне, прямо скажем, не слишком оригинальной.

Как-то в разговоре с Андроповым мы затронули тему о том, что после войны Западная Германия выдвинула целую плеяду талантливых политиков: Аденауэра, Эрхарда, Брандта, Шмидта, каждый из которых был личностью, пусть разной, но яркой.

Невольная параллель привела нас к заключению, что по каким-то причинам в нашей стране послевоенное время выдвинуло на роль руководителей совсем не самые светлые умы: Маленкова, Булганина, Хрущева.

Обойдя осторожно Брежнева, Андропов неожиданно признал, что вряд ли кого-либо и из нынешних государственных и партийных деятелей можно отнести к разряду талантливых руководителей, способных решать стоящие перед страной трудности.

Однако он тут же спохватился и, словно обидевшись за сложившуюся ситуацию, принялся убеждать себя в том, что грядет лучшее будущее. Подросла целая плеяда молодых коммунистов, понимающих необходимость внесения корректив в нашу жизнь. Уже сформировался где-то в глубинке лидер, способный взять на себя тяжелейшую ношу перестройки, самого главного для нас — запущенного сельского хозяйства. Надо в первую очередь накормить народ.

Тогда я впервые услышал слово перестройка, в том смысле, в котором ему было суждено войти в мировой лексикон: впервые как взлет, а позже как начало распада второй мировой державы.

Зная, что Андропов предпочитает скрывать свои личные контакты, я не осмеливался поинтересоваться именем того, кто должен был накормить Россию, надеясь, что он в конце концов назовет его сам.

Еще задолго до этого разговора мне довелось неоднократно слышать рассказы очевидцев о том, что Андропова во время его осенних отпусков, которые он проводил на водах в районе Железноводска, постоянно опекал секретарь Ставропольского краевого комитета партии. Их часто видели прогуливавшимися вместе по аллеям санатория.

Я знал, что Андропов не стал бы тратить напрасно время, даже отведенное для прогулок, на человека, на которого он не возлагал каких-либо надежд. Поэтому когда он заговорил о сформировавшемся лидере «из глубинки», я невольно вспомнил о ставропольском секретаре и насторожился.

— Это настоящий самородок, — продолжал Андропов, — великолепный организатор, прекрасно знает сельское хозяйство, долгое время трудился в поле, а оттуда перешел на партийную работу. Убежденный, последовательный и смелый коммунист! Одним словом, то, что сейчас необходимо: партийный организатор от земли.

К сожалению, идея выдвижения партруководителей «снизу» была далеко не оригинальной. Более того, существовало много примеров тому, когда выдвиженцы «из низов», обретя власть, быстрее других превращались в тупых, самодовольных и невежественных бюрократов.

— Так он от земли или от сохи?

Тут же я пожалел, что не сдержался, ибо глаза Андропова мгновенно остекленели и стали злыми, в тоне прозвучала обида:

— Знаешь что, в юности я плавал по Волге на небольшом суденышке. Так вот, мой боцман говорил иногда: бывают у некоторых людей языки, которыми хорошо старый лак с палубных досок снимать вместо наждачной бумаги, а не человеческие слова произносить.

Затем, стремясь скрыть раздражение, он взял первую попавшуюся папку и стал демонстративно читать какую-то телеграмму, подчеркивая остро отточенным карандашом отдельные слова. На языке общения с шефом это означало не только конец аудиенции, но нечто большее.

Мне следовало как можно быстрее покинуть кабинет и как можно дольше не переступать его порога, по крайней мере пока не позовут. Если позовут вообще.

Прошло несколько дней, но интереса ко мне «сверху» никто решительно не проявлял. Миновавшие две недели тоже ничего не изменили. Не прояснились и причины болезненной реакции шефа на безадресный, пусть несколько легкомысленно сформулированный вопрос, не имевший отношения к какому-либо конкретному лицу.

Разгадка пришла позже, когда после смерти Андропова стало ясно, что на место руководителя государства он прочил бывшего секретаря Ставропольского комитета Коммунистической партии Михаила Горбачева. Именно его имел в виду Андропов, когда говорил о «самородке от земли» и, обидевшись за него, как за своего избранника, подверг меня остракизму.

«Отлучение» продолжалось около месяца. Вновь допущенный в приемную, я тут же услышал своеобразную оценку случившемуся из уст искушенного в интригах и достаточно повидавшего на своем служебном веку дежурного секретаря.

— Давно вы у нас не были! — радостно воскликнул он.

— Не приглашали, — неопределенно пожал я плечами.

— Значит, в чем-то провинились, и шеф таким образом воспитывал вас.

Андропов был одарен высоким интеллектом и лишен какого-либо воспитательного дара, поскольку страдал дальтонизмом при распознавании людей.